Кахьяс или смерть на Хазарии

               
Евгений  Дьяконов



    К а х ь я с
 






 Бывший офицер Советской Армии и военный переводчик, а ныне глава ордена исмаилитов-низаритов в России Алим Аламский готовит покушение на важного сановника в одном из российских регионов, изменившего братству и клятве, данной в юности.  Их хороший знакомый полковник российской армии Евгений Попов  пытается предотвратить преступление и, сам того не ведая, оказывается втянутым в сложный пасьянс, который разыгрывают между собой  исмаилиты и салафиты.



                П о с в я щ а е т с я    Б В Г


                Глава 1

                Послание
 
 Весна брала свое. За окном стоял конец марта. По ночам еще трещали морозы, иногда градус опускался  до минус десяти. Но к полудню солнце пригревало, с крыш капало, и на душе становилось радостно от этого весеннего солнца и еще от истомы, неощутимой, воздушной, что всегда  одолевает после долгой, казалось  бесконечной зимы.

   Сергей взглянул в окно со старыми давно рассохнувшимися деревянными рамами, которые не меняли, наверное, с доперестроечных времен, и его взгляд уперся в кирпичную стену высотой в пятиэтажный дом, плотно  увитую лозой. К концу лета эта и так кирпично-красная стена приобретала  зловещий багряный оттенок, который придавал ей разросшийся девичий виноград.
   - Наверно, в тридцатые чекисты  здесь расстреливали людей, а стену такой высоты построили специально, чтобы не было видно из окон соседних домов на Лубянке. Уж больно кровавый цвет, - подумал Сергей Пересыльный,  тридцатипятилетний молодой человек приятной наружности с погонами подполковника ФСБ на плечах.

   Его благостное весеннее настроение опять омрачило начальство, получившее по факсу листок бумаги,  исписанный от руки мелкой арабской вязью. Бумагу переслали коллеги из Уфы, куда она поступила на адрес главы местной администрации, всесильного Рустама Оголова.

   Шел 2000-ый год, заканчивалась вторая чеченская. Начальство было на взводе от постоянного давления сверху.  Все опасались терактов. А тут еще непонятная арабская бумажка, невесть каким образом  попавшая в руки главы администрации  президента одной из ключевых исламских республик России.

   Оголов, сам неплохо говорящий по-арабски, написал в сопроводительной записке, что общий смысл бумаги ему ясен, но, мол, по его мнению, там есть какой-то подтекст и попросил экспертов в Москве разобраться, поскольку своих специалистов высокого  класса у него в Администрации нет, а обращаться в Духовное управление он не хочет, дабы вопрос не приобрел политическую окраску. А у президента и без того дел выше некуда.

  Рустам Дамирович скромничал. Ему, человеку, в жилах которого течет башкирская, таджикская и русская кровь, выпускнику Института Стран Азии и Африки МГУ наверняка все было понятно с подтекстом и без. Но он, не один год проработавший в арабских странах, он, у которого опыт общения со всеми: арабами, русскими  и гэбистами в том числе, прекрасно знал, что о бумаге рано или поздно станет известно органам, и решил подстраховаться.

   Сергей пробежал глазами по бумаге, затем попытался вникнуть в написанное, но с первого раза ничего толком, кроме отдельных слов не разобрал.

   Его, выпускника восточного факультета Военного Университета с арабским языком в ФСБ взяли  десять лет назад. Он  не попал на оперативную работу (оперативников контора сама себе готовит), а стал заниматься техническими вопросами. Не прошло и пяти лет и он уже заместитель начальника отдела в одном из управлений центрального аппарата.

   - Но это совсем не значит, что он обязан разбирать какие-то арабские каракули. У него и так дел выше головы. Сергей еще раз прошелся по тексту – результат все тот же. Арабские почерка – явно не его конек. Вот если бы текст был печатным! – возмущался Пересыльный.
 
   - Если бы текст был печатным, да к тому же еще несложным,  ребята из управления сами бы перевели и заработали на этом очки, а тут спихнули коллеге: мол, слушаешь арабов,  вот и отдувайся, - поправил себя Сергей.

     Однако, задачка. Не скажешь же начальству, что не можешь разобрать арабский почерк. На смех поднимут, будут склонять  на каждом совещании. У него и так проверка за проверкой в отделе. Придется опять звонить в Альма-матер - на родную кафедру. Там есть кадры, которым это по это зубам.
                *  *  *



   В Лефортово, на десятом этаже главного учебного корпуса Военного Университета, в кабинете начальника кафедры ближневосточных языков нервно зазвонил телефон. Полковнику Звереву сегодня было явно не до звонков и разговоров. Голова просто раскалывалась.

   Еще только полдень, а он не знал,  как дотянуть до обеда после вчерашнего. А вчера обмывали майорское звание, а заодно и прописку на кафедре вчерашнему адъюнкту, а ныне старшему преподавателю Володе Колокольникову.  Тон мероприятию как всегда задавала святая троица – три полкаша, однокурсника Боб  Фадеев, Женя Попов и Коля Бабочкин.
    Полкаши – алкаши, - срифмовал нехотя Зверев. Тормозов никаких. После процедуры обмытия затащили его, Вовку   и  еще двух офицеров кафедры в "Шайбу" (кафе в виде пятиугольника недалеко от Университета), где раздавили еще пару-тройку бутылок почти без закуски. А после,  уже вчетвером, отлакировали пивом и слабоалкогольным пойлом в сквере напротив. Как пришел домой, он уже не помнит. Телефон продолжал дренчать и действовать на нервы. Он  поднял трубку.
 
  - Привет товарищ полковник. Как родная Альма-матер поживает?

  - Без тебя совсем захирела. Привет Серега. Что-то давно не заходил. За тобой проставочка. Мои ребята даром что ли тебе разведсводку из Чечни переводили? Полдня мучились с твоей хренятиной. У меня, между прочим, учебный процесс.

  - У меня тоже. За мной не заржавеет. Нужно одну бумаженцию оформить, а потом уж проставлюсь по полной программе.

  - От тебя дождешься. Что за бумаженция? У вас своих кадров хватает, а у меня курсанты.

  - Слушай, у тебя там Женя Попов, я знаю, почерка как семечки щелкает. А мне, сам знаешь, некогда этим заниматься, да и занудно как-то. А начальство наседает: давай, наливай. Чтоб им пусто было, чтоб никто не налил. Будь другом, мобилизуй ребят. Пусть переведут писульку. Я тебе спущу по факсу.

  - Перевести, то может и переведут, но не сегодня. Вчера майора обмывали тут одному. Голова у всех не на месте. Сейчас вот пойдем на сиччу лечиться.

   Сичча – это сикка  по-арабски. Означает железная дорога. Бабочкин прикалывается, произнося это слова через "ч": арабы, даже иракцы никогда так не скажут. Сразу за зданием Университета проходит одноколейка, по которой возят спирт-сырец для завода  Кристалл. С двух сторон заборы с пазухами, где можно вдали от любопытных взглядов удобно расположиться с выпивкой и закуской. Можно, конечно, опять пойти в "Шайбу" или к "Азерам" - в забегаловку у метро  "Площадь Ильича". Но как-то так повелось у полкашей, что они опохмеляются только на сичче и нигде больше. Чтоб им пусто в стакане было.

  - Во, давайте, - зазвучало в трубке, -  я сейчас пришлю по факсу. А там за рюмкой и обсудите. Привет. Простава за мной, - закончил разговор Пересыльный.
Телефон больше не подавал признаков жизни.

  - Вот уж эти фээсбэшники! Толку от них никакого, а не сделаешь, еще нажалуется своим. Потом придет местный особист со своими непонятками, сядет на хвост, не отвертишься. Одного стукача он на кафедре уже вычислил. Нет, с конторой надо дружить.
    Он открыл сейф. Там за кипой газет, файлов, журналов стояла заветная бутылочка его любимого Теаcher;s (даром что ли преподаватель).
   
    Емкость нашлась здесь же. Он налил полстакана  заветного напитка, не без удовольствия  опрокинул содержимое в рот, выпил в два глотка, крякнул,   загасил выпитое из банки пепси, подвернувшейся под руку тут  же на журнальном столике. После чего  удобно  устроился в кресле и закрыл глаза.

  Его разбудил противный звук факса, выплюнувшего страничку с арабским текстом. Надев очки, он стал изучать бумагу. Текст действительно был рукописным. Арабская вязь была неровной, буквы плясали, как будто правша писал левой рукой. Не было одинакового наклона, так характерного для всех арабских почерков.
 
   Но прочесть кое-что все же было возможно. Ну, вот хотя бы "Бисми Лляхи Рахмани Рахим"
– "Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного". Дальше разобрать написанное было труднее. Зато последняя строка была написана крупными, почти печатными буквами: "Смотрите Кахьяс".

  - Что за Кахьяс такой, напишут тоже, - подумал Зверев.

    Полез в арабско-русский словарь Баранова – настольную книгу каждого арабиста, но там такого слова не оказалось.
 
   - Надо будет посмотреть в толковом словаре, - решил он и отложил бумагу в сторону.
 
   Дверь кабинета была приоткрыта. Мимо проходила заведующая методическим кабинетом кафедры.

   - Светлана Алексеевна! Появятся Фадеев, Попов и Бабочкин, направьте их ко мне.
Троица подошла после третьей пары. Вид у всех был усталый и недовольный. Чувствовалось, что спешат и что-то про себя уже решили.

  - Валерий Ярославович. У нас тут проект. Если можно в двух словах. Хотелось бы уйти пораньше, - пошел в атаку на начальника Попов.

    По возрасту он был младший из всех троих. И этот официальный тон мог означать только одно: они свое дело сделали, занятия провели,  а теперь пусть от них отстанут.  Какой интерес работать задаром: жалованье и без того мизерное не платят с позапрошлого месяца.

   - Знаю я ваши проекты. Сичча подождет.

    Он достал из ящика стола пластиковые стаканы, открыл сейф и разлил то, что осталось в бутылке, на четверых, стараясь никого не обделить.

   - Вот это другая постановка вопроса, - сказал Фадеев, наливая пепси в другой стакан.
На кафедре считалось дурным тоном что-либо когда-либо разбавлять. Будь то виски, спирт или арабский арак. А запивать или не запивать – этот вопрос каждый решал индивидуально. Фадеев с Бабочкиным запивали, а Попов никогда ничего не  запивал принципиально, считал, что это не по-офицерски.

   - Вот что я вам скажу, товарищи офицеры:  во-первых, ваше здоровье, чтоб на поправку пошло, - произнес тост Зверев и влил в себя содержимое стакана.

   Все последовали его примеру, закусив чипсами и орешками со стола начальника.

   - У меня тут бумажка одна. Я посмотрел, в общем, ничего сложного. Правда, написано от руки. В конце только слово какое-то непонятное.

   - Женя, - обратился он к Попову, перейдя на ты, - сядь за комп, переведи страницу, а потом все вместе продолжим.

   - А чем продолжать то, бутылка пустая?
     Зверев набрал телефон начальника второго курса капитана Веревкина, бывшего выпускника кафедры.

   - Юра, пришли, пожалуйста, человечка на кафедру. Дело есть.
    Минут через пять прибежал длинношеий худенький курсантик. Увидев в кабинете начальника кафедры людей, он поначалу ретировался, но затем раздумал, бросив взгляд в сторону Попова.

  - Ну что Чонкин, опять отдуваешься за других, - обратился к нему Бабочкин.

  - Да нет, я думал отец…, - пролепетал доходяга.

   Это был сын Попова Сашка по прозвищу  Чонкин. Причем  прозвище для него придумал сам отец, и об этом знали только на кафедре: на курсе у него была другая кликуха.

  - Возьми вот пару сотен, сгоняй в ближайший магазин, принеси два пузыря и какой-нибудь закуски. Да не попадись на КПП. Вот портфель захвати. Пропуск - в боковом кармане.

   Чонкин с портфелем исчез за дверью. Ему не впервой было выполнять подобные поручения. Попов между тем закончил перевод и передал распечатку Звереву.

   На бумаге был довольно странный текст: "Последний век увидят все. Небо закроется гнусным грехом. Все засмеются, и смех застынет на губах. Они будут желать смерти, но смерть не придет. Они будут звать солнце, но солнце не взойдет. Они будут кричать, и крик упадет...» и все такое,  а в конце: смотри, мол, Кяф, Ха, Я, Айн, Сод. Если прочесть как одно слово, получается КАХЬЯС.

   -  Что-то подобное я где-то уже читал, - пробормотал Попов неуверенно.
 
   - А что же  КАХЬЯС, - спросил Зверев.

   - С ним посложней будет. У Бунина есть стихотворение, - блеснул эрудицией Попов. - АЛАМ называется: " Во имя Бога и Пророка /Прочти, слуга небес и рока /Свой бранный клич: скажи каким / Девизом твой клинок украшен? / И он сказал: «Девиз мой страшен./ Он тайна тайн: Элиф, Лам. Мим».

    Есть в Коране суры, которые начинаются странными харфами. Никто не знает, что они значат. Арабы думают, что АЛАМ – это Аллах – Мухаммад. Но есть еще 13 сочетаний - АЛАР, АЛАРМ..., в том числе КАХЬЯС, которыми  открываются другие суры. Арабские богословы называют их «Фаватих"(открывающие) или" Ахруф нурания (светозарные)". Короче, стакан нужен.

   - А вот и Чонкин, - обрадовался Фадеев. - Показывай, что там принес.
   В портфеле были две бутылки анисовой местного спиртзавода "Кристалл" и обычная для такого дела закуска – колбасная нарезка, сыр, хлеб, плюс литровая бутылка пива для запивки. Полный джентльменский набор. Чонкин свою работу знает. Не впервой.

   - Давай, дуй на обед. Вечером будешь дома?

   - Не знаю, - неуверенно ответил тот.

   - Смотри матери ни слова, а то скажу Веревкину, будешь в воскресенье территорию убирать. Правильно я говорю, Николай Викторович, - обратился он к Бабочкину, который должен был заступать дежурным по части с субботы на воскресенье.

    Чонкин растворился в коридоре, не спросив разрешения у старшего по званию и должности.

    - Плохо воспитываешь младших по званию, - сказал Зверев, обращаясь к Попову, - а где "Разрешите идти, товарищ полковник?"

  - Поменьше надо за ханкой посылать, лучше воспитание будет, - беззлобно отреагировал Попов, нарезая колбасу. - Ему и за бутылкой сбегай и колбасу нарежь, да еще депешу переведи. А он будет водку жрать,  да жизни учить. Хорошо устроился.

   - Ладно, сам сказал, что стакан нужен. Держи.

   - Давайте, чтоб не по последней, - сказал Фадеев и все беззвучно чокнулись пластиковыми стаканами.

   - Все, делаем перерыв. Надо дела закончить, - прервал затянувшееся  после первой молчание Зверев.

  - Между первой и второй промежуток небольшой. Чтоб пуля не пролетела, - процитировал Бабочкин, подставляя стакан.

  - Нажретесь же с устатку, а мне бумагу отсылать особистам, -сказал Зверев, наливая по второй.

   - На следующий день всегда плохо берет, - пробухтел Фадеев, запивая пивом.
   - Хватит. Женя, докладывай. Давай свой тафсир , - смягчился Зверев.

   Попов дожевал бутерброд, посмотрел на собрание с загадочным видом, но говорить не спешил.
 
    Троица: Попов, Фадеев и Бабочкин с некоторых пор занимала особое положение на кафедре. Все трое пришли в заведение, где готовят военных переводчиков, в начале лихих девяностых, когда перестройка уже закончилась, а с нею и деньги в Министерстве Обороны. Все трое были профессионалами самого высокого полета.
    Многие из признанных авторитетов кафедры к тому времени ушли в поисках быстрых денег, другие переместились в мир иной, не выдержав позора ельцинских реформ. Этим троим о Боге думать было еще рано, а склонности к воровству им с детства как-то не привили родители. Про таких говорят: ни украсть, ни мешок подержать.  Это то их и сблизило. Еще их сблизило прекрасное знание арабского, большой опыт работы на Ближнем Востоке и неплохо подвешенный язык.
    Они могли занимать внимание курсантов часами. И все это было интересно, ярко, с шутками, прибаутками и веселыми примерами на двух языках. Курсанты в них души не чаяли и прощали запашок вчерашнего спиртного, который довольно часто исходил от них по утрам. Начальство тоже смотрело на это сквозь пальцы: делают свое дело, жалоб нет, ну и ладно: все не без греха.
   Бабочкин был прекрасным и просто незаменимым знатоком арабских разговорных диалектов, знал кучу пословиц, крылатых словечек и щеголял ими по поводу и без повода, а уж анекдот на арабском лучше его рассказать не мог никто.
    Фадеев  был просто дока в грамматике, блистал великолепным произношением, к тому же отличался неподкупностью и принципиальностью. Взятки и подношения не брал даже в виде спиртного.
   Попов был душа компании, зажигал, быстро заводился и заводил других, любил быть в центре внимания, читал стихи на русском и арабском. Говаривали, что и сам был не прочь сочинить стишок, другой на длсуге. К тому же прекрасно знал арабскую литературу и разбирался в Коране,  что было редкостью для военных переводчиков.
 
   Сделав многозначительную паузу, Попов начал излагать:

    - Значит, так. Я тут посмотрел  кое-что проштудировал и выяснил, что КАХЬЯС  (для малограмотных  это пять арабских харфов - Кяф, Ха, Я, Айн и Сод) открывает суру Марьям. Смекаете?

     - Ничего пока не смекаем, - заметил Зверев.

      - Сура Марьям – это кораническая сура о христианах. Там конечно много всякого другого (98 аятов, как никак). Но в основном про Захарию, его сына  Иоанна или по-арабски Яхья, деву Марию и Иисуса или Иса по-арабски. Ничего особенного. В основном упор делается на то, что у Рахмана, то есть Аллаха не может быть детей. А кто в это верит, тому не будет прощения. Вот такая история.
    Среди арабов-мусульман ходит несколько версий толкования значения КАХЬЯС. Одна из самых распространенных состоит в том, что Кяф – это кабиран, то есть "в возрасте"; Ха – Хадейнаху, то есть "мы его наградили"; я – Яхья, то есть Иоанн; Айн – алим, то есть знающий; Сод – сабиййан, то есть "в малолетнем возрасте".
   В итоге получается текст: - "Ему в почтенном возрасте мы даровали умницу младенца Яхья". Кто не читал Коран, но хотя бы в курсе Библии, должен знать, что священнику Захарии и его бесплодной жене Елисавете Бог даровал уже в совсем преклонном возрасте младенца, которого назвали Иоанн. В суре Марьям говорится, что ему дали имя, которое не давали еще никому – Яхья. Добавлю от себя, что голова Имама Яхья по мусульманскому преданию покоится в мавзолее, что  в мечети Омеядов в Дамаске. Кто не был, сходите. Я надеюсь историю отсечения головы Иоанна Предтечи почтенному собранию  пересказывать не надо.

    - Ладно, умник. Ты пока отпиши все, что нам рассказал, а мы разольем по третьей, - сказал Зверев и потянулся за изрядно опустевшей бутылкой.

   - Это еще не все. Есть другая версия трактовки, которая гласит: Кяф – это Кербала, Ха – Хиляк, то есть  гибель; Я – Язид, то есть омеядский халиф; Айн – атшуху, то есть его жажда; Сод – сабруху, то есть его терпение. Я надеюсь историю трагической гибели Имама Хусейна, сына праведного  Имама Али от руки наймитов омеядского халифа Язида тоже пересказывать не надо. Замечу только, что подобная трактовка может быть важна, если автором записки был шиит, скажем из Ирана или Азербайджана.

   - И это отпиши. Я думаю, с них хватит. И так на две проставы тянет, - заключил Зверев.

   - Я вот что думаю, - продолжил, не переставая печатать Попов, - ну ладно, пригрозил неверным, но почему Уфа,  и причем тут КАХЬЯС?  И почему от руки? Сейчас на любом компе можно напечатать – никто не найдет. А здесь при желании и отыскать можно. Только кому это нужно. Правда, у меня друг там, в Администрации Президента работает. Вот если только…

   - Это верно, - прервал его повеселевший Фадеев, -  Никому это не нужно. Подошьют нашу с вами  "запиську" - и на дальнюю полку до лучших времен. Наливай, начальник.
Они благополучно прикончили второй пузырь. Больше сегодня почему-то не хотелось.
         
   Алкоголь не брал. Люди соловели, но не пьянели. Делать ничего не хотелось, рабочий день подходил к концу, и компания засобиралась по домам.


                Глава 2

                Письмена

Окончен пост, конец недели,
Бои утихли, мира нет.
Идут к Пророку иудеи
Не на позор, а на совет.
Пришли к Мухаммаду с поклоном.
Шалом ему, салям - в ответ.
- Ну что за вера, у которой
Всего то возраст под сто лет?
Пророк тасбих  перебирает,
Ведет беседу не спеша.
Голубка в облаках витает,
Внизу  красавица Айша.
- Да, есть у нас АЛАМ и что же?
Скажу вам честно без прикрас:
АЛАР не хуже, но дороже
Из всех письмен для нас КАХЬЯС.
КАФ, СОД,  АЛАМ … Давайте сложим.
А коль так жаждите совета,
Ну что ж: Алейкум ас-Салям.
Итог известен – конец света.
Все то же Солнце над Мединой
И пальма, и верблюд вдали.
Все то же, но Аллах единый,
И Мекка стала пуп Земли.


   Сегодня Пророк молился особенно неистово. Он сам говорил про себя, что этот мир дорог ему боями с неверными, женами и ароматами, но полное наслаждение он находил всегда только в молитве. Что-то подсказывало ему, что Аллах вот-вот призовет его, и настанет время, когда его ансары сами будут решать, как жить дальше, к каким новым  высотам направлять толпы новообращенных и  как использовать их праведное стремление послужить Аллаху.
   Он не хотел, чтобы неясности затуманивали светлый взор тех, кто придет после него. Его верный раб Зейд бен Сабит исправно записывает все его проповеди. Но ведь пишут и другие. Что они там нацарапали, один Аллах знает. На чем только ни писали: на обрывках пергамента, папирусе и даже на верблюжьих лопатках.
   В свое время между языческим медом, христианским вином и мусульманским молоком он сделал выбор в пользу здорового о трезвого лябана Ислама, который  уже  начал сворачиваться в цельный халиб  Корана. Но и здесь не обошлось без накладок. Он всегда говорил, что все его проповеди не что иное,  как сколок с той небесной Книги-матери, которую ему, Мухаммаду,  не всю, а по частям открывает Аллах. Он сам не всегда в состоянии сделать верный тафсир того, что ему ниспослано с Небес.

  Вот недавно,  в очередной раз пришла делегация от людей Книги. В последнее время они зачастили к нему с визитами. Благо, здесь, в Ясрибе у них достаточно колен.
  Да, он благодарен евреям. Именно они поведали ему о Фирауне и Моисее и его брате Харуне, хотя многое из  того, о чем они говорили, он знал из рассказов ханифов. Да и сказание об Ибрахиме и Исмаиле в их устах звучит довольно странно. Получается, что  Ибрахим и Исмаил совсем не отстраивали Мекку. По их словам  выходит, что Ибрахим  и вовсе здесь не был. А как же быть тогда с местом , откуда он беседовал с Богом. Нет, здесь что-то явно не то. Исказили, если не переврали люди Книги слово божье. Вот и на этот раз пришли с претензиями:

  -  Слышали мы твои аяты. Так  что же это  там за странные, непонятные харфы типа: Алиф – Лям  -  Мим?
 
   Пророк  им сразу сказал:

  - " У Него ключи от тайн: Он только он знает их. Он знает все, что есть на суше и на море. Ни один лист древесный не падает без Его ведома. Нет зерна во мраке земли, нет былинки, ни свежей, ни сухой, которые не были бы означены в Ясном Писании. Бог держит в руках своих ключи от Сокровенного. У него великое знание. Он знает все, что случится на земле и в морских глубинах. Лист с дерева не падает без Его ведома. Нет зернышка на земле, которое не было бы записано в Книге Очевидности".

   Но они опять за свое:

   -В древних  иудейских и арамейских книгах есть цифровые значения каждой из  букв и, если сложить, то получается цифра 71. Выходит, что срок учения Пророка всего то 71 год.
 Он  тогда ответил на это:

  - Сказано:  – «… Для каждого народа есть определенный срок: когда наступает для них этот срок, тогда и на один час они не замедлят его, не ускорят», а «…На каждое срочное время было свое Писание ".
 
  И еще он сказал им тогда:

  - У Аллаха есть к тому же «Алиф, Лям, Ра» -  «Алиф, Лям, Мим, Сод» - «Алиф, Лям, Мим, Ра ...». Ступайте, вам этого не осилить, да и в Пятикнижии такого не найдете.
  Они долго не хотели уходить, топтались на месте, что-то мямлили, чесали затылки. Тогда он демонстративно смежил веки.

   Ему приснился странный сон, будто он опять летит по воле Аллаха на своем небесном коне Бураке. Но, на этот раз совершает путешествие не в пространстве, как это было ранее, когда он перенесся в Иерусалим к Дальней мечети, а во времени, туда, в год Слона, в тот благословенный день, когда все священные сосуды в дворцовом храме персидского царя  опрокинулись,а птица Абабиль обрушила свой гнев на незадачливых воинов Хабаша, осадивших Мекку.

   Именно в этот день  в семье Абделлы, сына Абдель-Муталиба внука Кусая из колена горячего в любви племени Бени Узра родился мальчик, которому суждено было объединить арабов, персов и много других больших и малых народов под зеленым знаменем новой веры.

  Потом Бурак понес его  выше и выше туда, откуда с необычайной высоты времен на горизонте совершенно отчетливо загорелись 14 букв : Алиф, Лям, Мим, Ра, Сод, Кяф, Ха, Йа, Айн Та, Син, Ха, Каф, Нун, которые стали выстраивать комбинации:  "Алиф, Лям, Мим, Сод" - "Алиф, Лям, Мим, Ра" - " Алиф, Лям, Ра "- "Алиф, Лям, Мим" - " Та, Син", "Та, Син, Мим" -  "Та, Ха" - "Ха, Мим".
 Особняком горел сегмент «Кяф,  Ха, Йа, Айн, Сод» -  КАХЬЯС. А поверх всего этого необычайных размеров сияли четыре цифры:

                1 7 0 9
      - «Жизнь человеческая, - подумал он сквозь сон, -  есть обманчивое наваждение"…" Жизнь мира – легкая игра. Истинная жизнь только в вечных обителях. Если б они это знали!».

      Назавтра его верный раб  Зейд Бен Сабит запишет эти вещие аяты в свою тетрадку.




                Глава 3

                Муджахед

     Всегда приятно вернуться в свою молодость. Женя Попов приехал в Тамбов,  с которым расстался пятнадцать  лет назад. Он прибыл тем же тридцать первым поездом Москва-Тамбов, которым ездил из Москвы довольно часто в пору своей службы в этом городе.
    Тогда Тамбов встречал его молодого,  энергичного тридцатилетнего  капитана, не очень то разбирающегося в этой жизни, но полного надежд на будущее и тайных предчувствий. Покидал же он его спустя пять лет человеком, узнавшим и разочарования и предательство, набившим шишки, растерявшим юношескую наивность, променяв ее на первый опыт поражений, и изрядно насолив своими выходками командованию части.

     Стоял май. В  Тамбове хозяйничала весна. Листва на липах и тополях только-только набирала силу, и от нее еще шел этот щемящий весенний дух только распустившихся почек, который всегда будоражит душу, будь тебе четырнадцать или шестьдесят.
     Женя не стал брать такси и даже не сел в автобус, хотя было шесть утра, и народ еще спал. Он решил пройтись пешком по Интернациональной, потом до Астраханки, а там, глядишь, и до Пехотки рукой подать.

    Прелесть маленьких городов состоит в том, что время над ними практически не властно. Средств у администрации всегда хватает лишь на косметический ремонт нескольких улиц в центре. Все остальное остается  нетронутым десятилетия, а то и столетия. И это создает иллюзию некого постоянства, извечности городского бытия.
   Все тот же слегка отреставрированный губернаторский дом, а позже здание обкома партии на Интернациональной, все та же стекляшка или ресторан напротив, куда холостые офицеры приезжали "к разводу", к 11 вечера, когда ЦК (так называли его местные) закрывался, и можно было без труда снять оставшихся не у дел девочек, совершенно бесплатно, не то что сейчас. Достаточно было подъехать на собственном авто или на такси, и все местные фемины твои.
    Даже названия улиц, несмотря на смену режима, остались прежними: Интернациональная, Советская, Коммунистическая. Их не переименовали, как в других городах, на Губернскую, Мещанскую и Дворянскую. Все тот же почтамт и здание местного драмтеатра, все та же набережная Сергеева-Ценского с ленивой, никуда не спешащей Цной.

    Он прошел по набережной, дошел до Астраханки с ее знаменитой,  при любой власти в любой сезон никогда не высыхающей лужей. Вот и сейчас она на месте, занимает полплощади напротив винного магазина.
   Изрядно устав, он сел на Астраханке на разбитый автобус, переехал железнодорожный мост и вышел аккурат напротив КПП части, в которой оттрубил когда-то пять лет, как оказалось потом   лучших лет своей жизни. А ведь тогда он так рвался отсюда в Москву. А его всё не пускали и не пускали. Оказалось, правильно делали.

   Он приехал по делам. В апреле ему позвонил  старый друг и давний собутыльник Валера Сергеев. Один из тех офицеров Пехотки, с которым он дружил в Тамбове в бытность службы там, и не порвал отношений после того, как перебрался в Москву.  Валера снимал у него гараж на Пехотке. Так называли местные район военных городков.
   Снимал – это было громко сказано. На самом деле он просто держал там свои старые Жигули, хранил в подвале картошку и соленые огурцы зимой, платил за охрану и вообще следил за порядком. Теперь ему, как военному пенсионеру наконец-то дали трехкомнатную квартиру на Белом баке вместо двушки в хрущобе.
   Валера сообщил, что нашел покупателя на гараж и просил приехать быстрей, пока покупатель не отказался, а заодно и обмыть сделку. Он жил здесь буквально в двух шагах от части. Женя быстро нашел квартиру на четвертом этаже старой пятиэтажки.
   Валера встретил его радушно, сразу предложил  выпить за встречу. Но Женя отказался: сначала дела. Дела  так дела. Не прошло и трех часов, как они оформили купчую у нотариуса, получили денежку и уютно устроились в кафе Толна ( ЦК был закрыт на ремонт) обмыть куплю-  продажу.

   - Ты помнишь, как умыл всё местное начальство, подловив их на торговле пивом при Гобачеве,- принялся вспоминать Валера, закусывая первую селедочкой. - А ведь все тогда тебя осудили. Один я, да Петя Рыбалко были на твоей стороне.

   Это история тогда наделала много шума в части. Дело было в разгар горбачёвской антиалкогольной кампании. После очередного залета Евгения, ему зарубили командировку в Йемен. Обозленный, он решил проучить командование, поднял вопрос  о торговле пивом в части на партсобрании. Все, конечно, стали возмущаться. Мол, пиво неалкогольный напиток: что де тогда пить.  В ответ он предложил вынести вопрос на голосование, и после того, как почетное собрание его не поддержало, послал выписку из постановления местных партийцев  в «Красную Звезду».
   Приехал корреспондент, хотел написать статью про алкаша переводчика и дураков командиров. Но дело замяли, и Женя благополучно убыл в Сирию, а командир части отделался выговором по партийной линии.

  - Да, было дело. Не очень мне приятно вспоминать ту историю. Не совсем честно поступил с ребятами. Небось, поминали меня тогда недобрым словом не раз, - сказал Женя, явно желая перевести разговор на другую тему. – А где сейчас Рыбалко? Ведь хороший был парень, надежный.

  - Рыбалко, ты не поверишь! Живет в твоей квартире. Как Воланд со свитой. Только вместо свиты жена и двое детей. Уволился капитаном. Работает сторожем на автостоянке: день на три. Давай к нему завалимся. Вот хохма будет. Правда, говорят, он не пьет, бороду отпустил и все такое...

  - Что такое? – насторожился Женя, наливая еще по одной.

  - Я слышал от ребят, что его видели в местной мечети. Да и жена его, вроде, все время в платке. Я как-то встретил  его в забегаловке здесь недалеко, предложил выпить. Он отказался. Но не ушёл, стоял со мной слушал, вопросы задавал, пока я чекушку не допил. Так что, берем бутылку и пошли. Заодно на свою бывшую квартиру посмотришь. Забыл, поди, как ты в хрущобах ютился.

   Уезжая из Тамбова, Женя, как положено, отдал квартиру части,  совсем не  собираясь возвращаться. Видимо, она по эстафете и досталась Рыбалко.

  - А удобно будет  вот так с бухты барахты заявиться в однокомнатную квартиру к женатому человеку с двумя детьми, -засомневался Женя.

     Рыбалко был его однокурсником, но не из тех, о ком Женя мог сказать, что знает его как облупленного,  хотя и в наряды с ним ходил, и кроссы бегал, и в лагерях спал в одной  палатке в бытность курсантом, а потом съел не один пуд соли, когда судьба свела его молодого старшего лейтенанта и лейтенантов двухгодичников Петю Рыбалко и Рустама Оголова в славном почти советском в ту пору городе Аден.
  Рыбалко всегда был вещью в себе. Один тот факт, что он ушел со второго курса МГУ о чем-то говорил. Со второго семестра почти все завели подруг, а кто не завел,  бегал по ночам в женское общежитие ликерки (благо оно было в ста метрах от казарм). Там молоденьким курсантам всегда были рады:  водочка, теплая постель и все такое. Рыбалко в этом отношении был белой вороной. К женщинам холоден, да и прочие незатейливые   житейские радости как-то его не вдохновляли. Зато к учебе относился с небывалым рвением. Свой переход в ВИИЯ (Военный Институт Иностранных Языков) из МГУ он объяснял тем, что студенческое общежитие не дает возможности сосредоточиться на изучении языков. К моменту своего перевода в военное училище он самостоятельно изучил персидский, не считая английского и немецкого, которые неплохо знал еще со школы. Сам он был откуда-то с юга: то ли из Бухары, то ли из Душамбе. Женя точно не помнил.
    В ВИИЯ ему дали кличку Рахметов за постоянные обливания ледяной водой и нелюбовь к матрацам (он спал на голой металлической сетке, утверждая, что такой сон  укрепляет волю). Начальство на такое чудачество не обращало внимания. Благо дисциплиной курсант отличался отменной. К концу третьего курса Петя одолел институтскую программу по арабскому и потребовал перевода на китайское отделение. Ему вежливо указали, что он военнослужащий, и должен изучать то, что нужно Родине и начальству и служить там, куда пошлют.
 
    Не долго думая, Рыбалко подал рапорт об отчислении и благополучно убыл в одну из частей Забайкальского военного округа дослуживать рядовым то, что не дослужил в Москве. Поговаривали, что после службы в Советской армии он все же окончил Киевский университет, но был призван в армию по-новой уже лейтенантом для прохождения службы в городе-герое Адене, а спустя год в городе-герое Багдаде.
    Там с ним случилась какая-то темная история. Говорили, что местные контрики застукали его за несанкционированным одиночным посещением мечети. А после того, как он повторно и опять же несанкционированно посетил святой для всех шиитов город Кербаллу и принял участие в ритуалах праздника Ашура, его и вовсе выслали из Багдада и направили для прохождения дальнейшей службы в город-герой Тамбов, где его опять свела судьба с Женей Поповым.
    Правда, представлялся по прибытию командиру части он уже как Аламский.  На все вопросы, куда делся Рыбалко, он уклончиво отвечал, что взял фамилию матери, а Алим – его настоящее имя от рождения.
    Виделись они  редко, в основном по службе. Но однажды поневоле оказались вместе в городе Острогожск, куда их направили в командировку. Женя давно интересовался Исламом, Кораном, хадисами. Интерес этот, как и интерес к Православию, Евангелию и Библии имел в своей основе скорее запретность темы, а не поиски Бога и веры. Ему в равной степени были интересны  Христианство, Ислам, Буддизм и другие религии, но Ислам все же больше, поскольку главная его книга была написана или ниспослана, как считают верующие, на арабском. И, когда Алим рассказывал ему о темных местах Корана, о суре "Пещера" о суре "Нур", ее тридцать пятом мистическом аяте, о  Суфизме и, наконец, о светозарных письменах, что предваряют 28 коранических сур, на Женю веяло тайной далеких веков, мистикой небесных сфер и  Неведомым, которое было соблазнительней женской любви, притягательней алкоголя и всякого зелья.
   Женя не знал тогда, хотя начинал догадываться, что в основе увлечения  Алима лежит не просто интерес и тяга к неизведанному, а вера, та неколебимая, яростная вера, которая может быть только у неофитов и отшельников. Вскоре Женя уехал в Сирию, а Алим теперь живет в его квартире.

    Отчего людей тянет в места их прежнего обитания. Тот, кто хотя бы раз менял квартиру или дом, однажды обнаруживает у себя желание вернуться. Эта тяга совершенно ирреальна. Но дом, который ты когда-то покинул, начинает посещать твои  сны. Ты приходишь туда на правах хозяина и заново переживаешь давно забытое, отжитое и, казалось, навсегда ушедшее.
    Вот здесь, в этом углу стояла кровать, где ты рыдал от бессилия и невозможности отомстить за нанесенную обиду. А здесь на кухне стоял стол, сидя за которым, ты раскрыл письмо, где сообщалось о первом твоем триумфе, здесь ты встречал гостей, здесь, здесь, здесь... Как давно это было!

   На четвертом этаже старой хрущёвки, что на улице Антонова-Овсеенко, их встретила та же дверь, обитая дермантином коричневого цвета, но уже прожженная в нескольких местах сигаретными окурками.

  - При мне такого не было, - заметил  про себя Женя. Все тот же звонок, старый, продавленный тысячами пальцев.

    На звонок вышел человек чем-то похожий на авиаконструктора Жуковского, с такой же бородой лопатой, слегка подернутой сединой и пронзительно вопрошающими голубыми глазами. Женя не сразу узнал в нем Алима. Алим узнал и того и другого. Казалось, он совсем не удивлен.

  - Проходите ребята. Надо же. Какими судьбами, - обратился он к Евгению, провожая  гостей по коридору в крохотную шестиметровую кухню,  почти не изменившуюся после его отъезда. Единственная комната без двери была предусмотрительно занавешена.

  - Да вот приехал из Москвы продать гараж. Слава Богу, Валера сохранил и помог быстро с делами управиться.

-  На все воля Аллаха. Не захотел бы, не зашел бы ко мне, да и гараж твой давно бы продали,  -  как-то отрешенно резюмировал Алим, убирая со стола какие-то детские игрушки (то ли кубики, то ли разборный конструктор).

  - Мы вот тут сидели в Толне, обмывали продажу, а я возьми и ляпни, что живешь ты в бывшей квартире Евгения. Вот и решили нагрянуть к тебе с инспекцией, проверить, не сжег ли, не продал ли и на месте ли хозяин, - выдал Сергеев, как бы в оправдание,  выставив на стол бутылку дешевого дагестанского коньяку.

  - Как видите, жив и квартира цела. Нет силы и мощи, выше мощи Аллаха, -  так же бесстрастно отметил Алим по-арабски, чем еще больше смутил беднягу Сергеева, выставляя на стол две рюмки,  чайную  чашку, печенье  и графин с какой-то жидкостью.

  - Только чур без курева, у меня дети. А насчет выпивки я не против. Умные люди выше запретов. Сам не пью, но и других не отвращаю, ибо сказано: "Будут обносить круговой чашею с влагою прозрачною - сладостью для пьющих".

    - Ты серьезно? Так ведь и принесут. А может, будем гореть все вместе в гиене огненной, - вмешался в разговор до этого молчаливый и с виду виноватый Валера.
   - Может, и будем,- сказал Алим задумчиво. - Один Аллах знает. А я знаю другое: в наше время моя и ваша жизнь сродни жизни праведников по сравнению с жизнью тех, кто правит бал в Москве.

  - Чем же они тебе так насолили? – справился Евгений, разливая коньяк по рюмкам, - уж не тем ли что ты с бородой, а они без.

- Борода тут не причем. Хочу и ношу. Ведь мы в  свободной стране живем. Ведь так говорят? - посмотрел он в сторону Валеры.

  - Вот вы водку глушите, а я бороду ношу. Жалко только, что свобода для одних – это спиваться, а для других наживаться, - срифмовал он. – Им кажется, что только они и никто другой умеют делать деньги из воздуха. Мол, деньги лежат на земле, их не замечают, топчут ногами, а они пришли и подобрали. Значит они – соль земли, на них надо молиться и оберегать. Аа они  за это время от времени будут бросать подачки этим лузерам, не знающим, что такое успех и не умеющим делать деньги.

  - Так не будь лузером. Чем чужие машины сторожить, найди себе дело, ты же умный парень и лет тебе немного. Кстати, помнишь Рустама Оголова. Он сейчас большой человек в Башкирии. Иногда встречаемся с ним за рюмкой в Москве.  Помнишь наш с ним разговор в Йемене?
  - Помню, как не помнить, - улыбнулся Алим

    Мы ведь обещали тогда, что первый, кто вылезет на свет божий, потянет за собой и других. Он мне, кстати, хорошую должность в Уфе предлагал, но я отказался.
  - Был я у него, - как-то недовольно отреагировал Алим.

  - Ну и что? – оживился Женя

  - Рустам - это глава администрации президента Башкирии, наш общий знакомый по Йемену, - пояснил он для Валеры.

  - Большая шишка по нынешним временам, - сказал Валера.
  - Да уж не малая, - продолжил Алим. - Определил в аппарат президента, должность дал – советник по вопросам религии, а потом выгнал, да еще ребят моих пересажал.

  - А за что выгнал, вы же друзья? – удивился Валера, - и деньги, небось, неплохие платил.

  - Причем тут деньги. Выгнал и точка. Разошлись во взглядах на жизнь, - сказал,  как отрезал Алим.

  - Я вот что вам скажу: они все там помешаны на этих деньгах. Исламские банки создают. Даже на этом бизнес.  Называют это капитализмом. На самом деле – это самый настоящий грабеж, обман и лицемерие чистой воды.

   Он остановился, чтобы перевести дух. Чувствовалось, что эта тема ему близка и задевает за живое,  что ему была важна реакция слушающих. Те в свою очередь никак ни высказывали своего отношения, но и не перебивали. Лишь молча добивали принесенный коньяк, закусывая выставленным на стол печеньем.

   Капитализм – очень красивая вещь. Прибыль, прибыль и еще раз прибыль. Чем примитивней люди, тем больший процент они желают получить. Здесь и сейчас, сразу и не откладывая. Я тоже капиталист. Мне не нужен процент, но прибыль нужна, не экономическая, а политическая. И  не сегодня, не завтра, а послезавтра.
   Казалась бы  странно, какой же здесь капитализм. А самый что ни на есть: дивиденды для правнуков, потомков. Чтобы им спокойно жилось.  Разве мать не отдаст  всё ради своего сына. Разве отец буржуа не положит на алтарь свое дело только ради того, чтобы выжили его сыновья и дали потомство. Так и я отдаю все  для того, чтобы выжили мои  и ваши, между прочим, внуки. Разве  это не благородно?

  - Какой же это бизнес, - возразил Попов, -  ты вкалываешь, вкладываешь, а дивиденды получает кто-то после твоей смерти, будь он даже родственником.

  - Только долгосрочные, сверхсрочные, сверхжизненные вложения  - свойство развитых обществ и людей двадцать первого  века. Время тех, кто крал вчера, ворует сегодня, для того чтобы быстро сколотить капитал, хапнуть, перевести деньги в офшоры  и смотать на Запад,  уходит безвозвратно, - продолжал свою проповедь Алим. -  Они еще учат своих детей в Европе и Штатах, раздают бизнес на кормление своим отпрыскам здесь в России. Потом из них вырастают подонки, убежденные, что тонуть  легче, если не задумываться от чего тонешь. И они утонут, вот увидите. А не утонут, мы поможем.  Придут другие. Их еще не видно. Но они на подходе. Они хотят жить в этой стране, но не знают как. У них есть деньги, есть возможности, но нет лидера.
   Все они неправильно ставят диагноз. Они считают, себя европейцами или полу-европейцами, пытаются насадить демократию, выборы, права человека и прочие давно дискредитировавшие себя понятия и институты. А мы на самом деле - варвары, азиаты, хуже азиатов, молодой дикий народ, только- только освободившийся от пут рабства. Патриархальная страна, сословные отношения.  Рабство, кстати, у нас отменили не в 1861- ом, а в 1953- ем, после смерти Сталина. К тому же мы народ северный, а, следовательно, не имеющий иммунитета против алкоголя.
   Обратите этот народ в новую веру. Ему не впервой. Он делал это уже трижды: при князе Владимире, при Ленине и при Ельцине. Введите шариатские суды. Повесьте пару сотен, расстреляйте пару тысяч  прилюдно за взятки, развращение малолетних, наркотики. Остальные запоют вам осанну. Ничего не говорите, просто расстреляйте. Сегодня это очень нужно. А если покажите по телевизору, - страна ваша. Вы спасете народ, который давно на грани вымирания, и если не принять кардинальных мер, скоро вымрет сам по себе от водки, наркотиков и вседозволенности.

    - Но мы уже видели это при Масхадове и Басаеве в Чечне, - сказал Валера.

   - Масхадов-слабак. Даром, что полковник советской армии. По-моему, он сам до конца не верил в Джихад. Здесь нужен человек решительный и русский по крови. Тогда за ним пойдут и кавказцы и русские и татары.
  - А как же мировое сообщество. Совет Европы, ОБСЕ и прочие? - изобразил Женя удивление на лице.

  - Плевать. Демонстративно выйти, хлопнуть дверью. За нами последуют другие.
 
  - А как же международная изоляция, инвестиции и все такое?- ехидно улыбнулся Женя.

  - Покричат, покричат и вернуться. Денежки нужны всем. Кто сейчас вспоминает о Тяньаньмэнь. Китайцы и те забыли. Зато Китай вот-вот Америку умоет.

   Я желаю добра русским. Они мне не чужие. Публично повесить несколько тысяч подонков - не такая уж большая потеря по сравнению с кровью  погибших в последних войнах и умерших от водки и зелья. Этот народ как пластилин.  Из него можно лепить любую фигуру. В том числе и фигуру шахида. Пару десятилетий и мы, русские во главе исламского  мира. Неофиты, они всегда самые ярые поборники новых идей.

  Представьте себе священный Джихад против Запада, и Россия во главе. Разве не национальная идея? Ради такой идеи можно начать жизнь заново, даже если треть страны, испугавшись, уедет за бугор. А треть не уедет. У нас народ инертный.

  Салах эд-Дин тоже не был арабом. Был курдом, а крестоносцев выгнал и арабов освободил. У русского народа есть великолепное качество – способность жертвовать собой ради идеи. И этой идеей будет Ислам и Джихад. Принять Ислам не трудно. Нужна лишь политическая воля и мусульманин во главе государства. Только так можно остановить деградацию народа. Еще десять лет, и процесс станет необратимым.

  - И этим мусульманином, конечно, будешь ты? - подколол Женя, провокационно подмигнув Валере. - Во гонит, даром, что трезвый.

  - А почему бы и нет. Все великие идеи изначально казались безумными. Они потому и великие, что работают на будущее, на потомков. Шейх Алим - Великий Эмир Русского Каганата со столицей в Уфе. От моря до моря, от океана до океана. Звучит!?
   Здесь он немного смутился, потупил взор.  Но дрожь в руках скрыть было невозможно. Непонятно было кто больше пьян: они с Валерой или Аламский. Он плеснул себе жидкости непонятно бурового цвета из графина, выпил залпом, не предложив партнерам. Они тоже махнули по рюмашке и тоже запили пойлом со вкусом шиповника.

  - После октября русские потеряли веру, - продолжил Аламский. - Они ходят в церковь на Пасху, крестятся, красят яйца, едят куличи, запивают водкой, но твердо верят лишь единицы. Остальные – непаханая целина. Вспаши, посей семена новой веры, и они твои. Кто-то сказал однажды: «Россия в октябре семнадцатого уже сказала – "Нет бога… Осталось добавить  "кроме Аллаха". И мы ей в этом поможем…

   - И ты искренно веришь в эту хрень? - Перебил его Валера. - Ты ведь неглупый парень. Даром, что муджахед. Неужели ты думаешь, что народ с такими фишками, как наши, в одночасье откажется если не от Веры, то хотя бы от привычки верить или даже поминать  Христа и, задрав штаны, побежит неизвестно куда и ради чего. Кроме джихада посулить тебе нечего. Люди, хоть они алкаши и безбожники, но не настолько глупы, как ты думаешь.

   -  А я и не утверждаю, что это произойдет в одночасье. Быть может, поменяется несколько поколений, пока сменится тренд, быть может, процесс пойдет в одном из регионов центральной России. Каждой религии, как и каждому народу  назначен свой срок. Только для религий он дольше и не просматривается даже через призму столетий. Здесь счет идет на тысячелетия, не меньше. Ислам - религия в исторической перспективе молодая. По человеческим меркам ей немного за тридцать. Тогда как христианству далеко за пятьдесят.

   - И что из этого следует? – в свою очередь завелся Женя.

   - Давай отмотаем лет эдак на шестьсот и посмотрим, что было с христианской верой и христианами  в 15–16 веках. Католики и гугеноты во Франции, миссионерство на Востоке, Реформация в Европе, появление новой третьей ветви в Христианстве, Лютер в Германии и Кальвин  в Швейцарии провозглашают: Бог любит не бедных, а богатых. И в это самое время Христианская Европа выходит   на мировую арену   как новая молодая сила, способная возглавить земную цивилизацию и вести ее к новым высотам.

  Тогда же пришли османы. Но они были слишком молоды и задиристы и скоро растеряли весь свой национальный  пыл. Тюрбан Ислама для них стал слишком мал. Снобистский Китай, считавший всех варварами и презиравший коммерцию, проиграл в соревновании и отошел в тень. И вот теперь этот тюрбан ищет подходящую голову. Арабы и турки его уже относили. Пришла пора русских. Русских, которые добавят  Исламу  свежую кровь, освободят от догм, поставят во главе цивилизации на зависть другим.

  - А почему не пакистанцев или, скажем, индонезийцев? – азартно вставил Валера свои пять копеек.

  - Вполне возможно, но русские лучше всего подходят. Они слишком восприимчивы к новым идеям. Я не настолько наивен, чтобы рассчитывать, что русские вот так запросто ничтоже сумняшеся перейдут в Ислам. Но первый шаг они уже сделали при Иване четвертом, когда подвесили полумесяц под перекрестием. Теперь осталось сделать второй шаг: поместить полумесяц  над перекрестием и будет полный порядок. Поставить Ису  в один ряд с Мухаммадом, подправить символ веры и русский православный Ислам готов. Курбан Байрам и Пасху, Мавлид набави (Рождение Пророка) и Рождество можно отмечать в один день. Минареты сделать чуть пониже, а купола чуть повыше – вот вам и русская Реформация. В Коране есть сура. Называется Марьям. Из нее можно сделать манифест для верующих двух конфессий.

  Он закончил. Глаза блестели каким-то непонятным фосфорическим блеском, как у собаки или кошки в темноте. Чувствовалось, что это его конек, и он мог бы говорить на эту тему еще и еще. Но он остановился, чтобы не выдать себя окончательно.

   Женя засобирался. Его страшно потянуло на сон. Да и Валера стал прикрывать рот ладошкой. К концу разговора его начали терзать какие-то неясные предчувствия и догадки, особенно после того, как Аламский упомянул суру Марьям. Но количество выпитого спиртного и какая-то вдруг объявшая его сонливость не позволяли сосредоточиться на главном.
   В бутылке оставалось на донышке. Они разлили на посошок и засобирались по домам.
Уже в такси, по дороге на вокзал у Жени не выходила из головы последняя фраза, вдогонку брошенная Алимом:

  - Христос в Великом Инквизиторе Достоевского пришел  - его не приняли, а Воланд  - тому осанна. Я всегда задумывался  о странной притягательности этого персонажа для людей нашего поколения.

   31-ый скорый Тамбов - Москва отходил по расписанию, как всегда в полдесятого вечера, чтобы быть в столице на Павелецком ровно в шесть утра. Женя залез на свою верхнюю полку  купейного вагона согласно билету, купленному заблаговременно, еще до ресторана.
   Долгих прощаний не было. Сергеев, тоже изрядно навеселе и еле стоящий на ногах, громко инструктировал Женю, как присматривать за деньгами, вырученными за гараж, чем привлекал внимание отъезжающих и провоцировал понимающие улыбки у оказавшихся рядом пассажиров:

  - Ты, это того, переложи бумажник в карман джинсов. Так надежнее. А билет выложи и засунь в карман рубашки: так сподручнее. Две тыщи баксов – не ахти какие деньги. Но и народец то у нас всякий ездит, - поучал он, путаясь в словах и запинаясь. - И еще этот твой кореш того... Крыша у него шуршит понемногу. Видел, как глаза блестели. Как бы не сподобился на что-нибудь эдакое. Того, ну сам понимаешь. Вроде парень неглупый, не пьет, а несет всякую ересь. Слушай, а, может, он ширяется? Чем он там грузился из графина и нас угощал? Голова до сих пор шумит.

  - Намешал пиво с водярой и коньяком. Вот она и шумит. Ты вот что: присмотри тут за ним. Так, зайди вроде как проведать, поболтать по-дружески. Скажи, мол, интересуешься. А я  тебе  звякну как-нибудь. Твой мобильный у меня отбился. У него, вроде как телефона дома нет, да и мобильником тоже не обзавелся. Ну, давай. Привет Татьяне. Увидимся.

  Всю ночь Женю мучили кошмары. Ему снился Йемен. Бригада Хош Мааляйн в пустыне Руб эль-Хали. Вроде как они с Петей бредут   по пустыне, путаются, теряют следы, их мучает жажда, они валятся с ног от усталости и отчаяния. И вдруг на горизонте брызги, водопад водяных брызг. Потом мираж рассеивается. И вместо водопада – огромный рекламный щит, на котором муджахед с автоматом и огромными кричащими буквами по-русски написано КАХЬЯС.


                Глава 4

                Эдем

   Первым в Аден приехал Петя Рыбалко, молодой, задумчивый лейтенант, только что закончивший восточный факультет Киевского университета и призванный в армию на два года послужить Родине в качестве молодого специалиста. Его, как не имеющего ни опыта службы, ни связей в военной среде решением референта Главного военного советника в Адене майора Безрукова послали в качестве переводчика в забытое богом место под названием Хош Мааляйн, что переводится с арабского как "Нос да глаз".

    Бедуинская стоянка на южной границе самой безжизненной  пустыни в мире. Вместе с ним туда на три месяца уезжали еще два военных советника. Работы почти никакой. Днем палящее тропическое солнце, а ночью - звездное  аравийское небо, где мирно уживалась Большая медведица с Южным крестом в одной небесной кошелке. Местечко, располагающее к метафизике. Было где поразмышлять о жизни и о своем месте в ней.

  С Петей переводчик Генштаба Женя Попов встретился там  же на бригадных учениях, куда он попал сразу по приезде в Аден и назначению в Оперативное управление.

   Он не сразу узнал в худощавом небритом парне в бедуинской куфии, футе и шибшибах того неприступного Рахметова, с которым учился первые два года в ВИИЯ. Было в нем что-то от толстовского Платона Каратаева. В том, как он мастерски носил свою куфию, как разводил огонь, заваривал чай по-бедуински, жевал кат, трепетно относился к каждой капле воды в бурдюке, чувствовалось какая-то  внутренняя сила, уверенность в своей правоте и в то же время вызов всему тому, что идет от цивилизации и нарушает размеренный порядок вещей.

  Уже тогда он замечал в разговорах с коллегами по переводческому цеху, что Ислам – это прежде всего покорность, непротивление вселенскому устою. Но покорность добровольная, бескорыстная жертва Бытия во имя Бытия. И еще Ислам это лечение, а мусульманин – лекарь.
Это вызывало протест:

  -  Как так? Ты молод, полон сил, у тебя такие перспективы, и ты приносишь в жертву свою молодость. Ради чего? Ради каких таких благ?

   На что он всегда отвечал: - А вы попробуйте, смиритесь и сразу легче станет, так ясно и понятно, что ничего и не нужно говорить, никого не нужно убеждать.

   Чуть позже приехал Рустам. К тому времени Петю уже перевели в Аден, в Управление тыла йеменскй армии. Рустам сразу произвел на всех впечатление. Это был видный высокого роста молодой человек красивый той восточной красотой (орлиный нос, воловьи на выкате с поволокой глаза, высокий лоб, массивный подбородок). Такая красота с возрастом, ближе к пятидесяти превращается в уродство. Но тогда ему было всего двадцать шесть, и все молодые женщины в Посольстве и Торгпредстве были от него без ума. К тому же он был остр на язык и необыкновенно общителен.

  Рустам обладал редким талантом располагать к себе самых разных людей. При этом коллеги как-то само собой принимали его главенство и шли за ним, как стадо за пастухом, не видя в этом ничего зазорного и обидного для себя. Он приехал с женой и одногодком сыном Тимуром, который был ровесником Шурке - сыну Попова. Не прошло и нескольких месяцев, как его, рядового переводчика Торгового Представительства избрали секретарем комсомольской организации всей советской колонии в Южном Йемене, а это ни много, ни мало двести  человек.

  Женя Попов, работавший к тому времени переводчиком в Политуправлении южнойеменской армии, по должности был кооптирован в бюро комсомольской организации колонии, где и познакомился  с Оголовым.

  Свел их как ни странно арабский язык. Рустам при всех его талантах особой склонностью к языкам не отличался, хоть и окончил ИСАА при Московском Университете. К тому же академическое образование арабиста-историка, полученное в стенах МГУ, никак не стыковалось с местным диалектом, на котором говорил весь Аден. К своим обращаться было как-то не совсем удобно. Вот он и подрулил к Жене, который после поездок по бригадам довольно бойко лепетал на местном наречии, да и техническую терминологию знал гораздо лучше своего коллеги историка – комсомольца. Все произошло совершенно ненавязчиво, как бы само собой за бутылкой чешского пива или болгарского коньяка Плиска, который в Адене  в ту пору продавали чуть ли на каждом углу. К тому же в Торгпредстве был довольно приличный магазин Внешпосылторга,   где ассортимент спиртного был гораздо шире, чем в захудалой лавке Аппарата Главного военного советника. Они подружились сразу, без предисловий. Ходили друг к другу в гости, вместе отмечали праздники, иногда семьями, иногда в шумной компании переводчиков.

  Однажды на вечеринке по поводу старого Нового года внимание Рустама привлек странный парень в накинутом на плечи сером в клеточку арабском платке – куфии и его откровенные высказывания по поводу веры. Шли восьмидесятые годы, конец брежневской эпохи. На идеологические препоны редко кто обращал внимание, но все же должность обязывала, и он прервал разговор, который завязался между Поповым и Рыбалко.

  - Позвольте поинтересоваться, молодой человек. Я, как секретарь комсомольской организации, не могу не отреагировать пусть и в неформальной обстановке. Вот вы говорите о пользе молитвы. Вот вы молитесь. Вам не кажется, что при этом вами манипулируют неважно через текст или внушение.

  - Нами всеми всегда кто-то манипулирует, - с улыбкой отреагировал Рыбалко. – Комсомол, коммунизм, революция, у которой нет конца, но есть начало и все такое... Но одно дело, когда вами манипулируют, а другое – когда вы манипулируете самим собой. Вот послушайте, - и он прочел начало суры Фатиха: "Бисми Лляхи Ррахмани Ррахим...»  и начало молитвы: «Во имя Отца и Сына и святага Духа..».

  - Вам не кажется, что здесь много общего, даже просто по формальным признакам, не говоря уже о содержании. За тысячелетия человеческая вера и интуиция отполировала символы веры до такой чистоты и ясности, что они стали похожими друг на друга.

  - Да, действительно, даже количество слов и то почти совпадает,- заметил Женя.
  - Ничего странного, общеизвестно, что Пророк Мухаммад изначально был увлечен Христианством и соответственно вывел формулу, по которой Алла - это Отец,  Рахман - Сын, а Рахим - Святой Дух, - вспомнил Рустам из курса лекций по истории религии и атеизма.

  - Все так, но почему эти идеи в неизменном виде дошли до наших дней? Нет ли здесь более глубинной связи? Ведь когда мы молимся, и если эта молитва искренна, мы оставляем в стороне свое сознание, преодолеваем подсознание индивидуальное  и выходим на подсознание коллективное, этническое, носитель которого – Пророк, а затем уже и на Планетарный Логос. А если молитва тотальная, что бывает редко, можно выйти на Абсолют. Суфии называют это Фана (небытие). На пути к Фана есть несколько макамат (стоянок). И тогда основное орудие этого Фана беспощадное Время обходит нас стороной. Мы как бы выпадаем из времени, поскольку становимся частью Абсолюта, Бога, если хотите. Этот феномен доступен лишь праведникам и святым, но его при желании могут достичь и простые смертные.

  - Получается, что молящийся умирает, а потом воскресает заново, восторженно воскликнул Попов.

  - Именно так. Достигая Планетарного Логоса, уже не важно какой ты вере принадлежишь: Исламу, Христианству или Буддизму. А, выходя на Фана, ты растворяешься в Абсолюте. Из такого транса, кстати, можно и не выйти. Состояние абсолютного покоя, тотального транса, значимей в жизни нет ничего.

  - Да, это очень интересно, но спорно, - задумчиво сказал Рустам, - Здесь нужна практика постоянного вхождения в транс. Но ради чего в нашей такой неспокойной жизни.

  - Ваша неспокойная жизнь – блеф, химера по сравнению с Фана. Ведь к чему вы, в сущности, стремитесь, если отбросить всю эту идеологическую шелуху – больше удовольствий, больше комфорта, сладко есть, мягко спать... Это ли не химера?

  - А как же любовь к ближнему, Любовь в самом высоком смысле, - не сдавался Рустам.

  - Любовь, если хотите – это слабая попытка войти в транс, однажды помолиться за другого, выйти всего лишь на индивидуальное подсознательное, которое у многих довольно темное, кстати. Сказано: «Каждый заложник того, чем (кем) обладает».  Подчиненность кому-то, зависимость от чего бы то ни было – это несвобода. Свободной может быть лишь любовь к Богу, - резюмировал Петя.

  Тут всех пригласили к столу, и разговор также внезапно прервался, как и начался. За трапезой и возлияниями друзья забыли про Петра, который так и остался сидеть на циновке, сложив ноги в позе лотоса и задумчиво перебирая четки.

   После этого разговора они стали встречаться чаще втроем. Повод всегда, как ни странно, находил Рустам. Евгению даже показалась, что Петя и Рустам знают друг друга давно, но почему-то скрывают это. Рустам говорил, что его бабушка-мусульманка по отцовской линии, очень просила его привезти из Йемена Коран, а он в этом деле подкован лишь в узких рамках курса истории религии и атеизма и хотел бы больше узнать об Исламе, чтобы не обидеть бабушку.    Петру было приятно, что такой видный человек, комсомольский вожак, да еще этнический мусульманин, как Рустам просит его помощи.

  Он зачастил в дом Рустама (благо его район Тарик и  район Хор Моксар, где жил со своей семьей Рустам были совсем недалеко друг от друга), познакомился с его женой Зоей. Сказал, что Зоя  по-гречески - жизнь, а по-арабски - Аиша, рассказал о любимой жене Пророка. Зоя была на седьмом небе от счастья.
  Часто заводил разговор о Коране. На общеизвестном  останавливаться не хотел. Зато о  тридцать пятом аяте суры Нур (Свет) мог говорить бесконечно и все в восторженных тонах.
  - Послушайте, - восклицал он:

«Аллах он Свет земли и неба.
Тот Свет лучится из глубокой ниши.
А в нише той Зерцало, а за ним Светильник.
Зерцало светит, словно яркая звезда.
А блеск его от благостной оливы.
Ни с Запада она и ни с Востока.
Едва касается огонь елея.
Свет к свету тянется.
Алла Алим. Он лишь своих приводит к свету,
А людям только знаки подает».

  - Вы не можете не услышать здесь музыку небесных сфер. Этот аят стоит многих священных книг. Пусть это звучит кощунственно, но даже если бы не был ниспослан Священный Коран, а всего лишь один этот аят, можно было бы считать ниспослание свершившимся. Здесь духовная субстанция предельно спрессована, эдакая черная дыра, которая завораживает верующего и затягивает в свои бездонные глубины. Когда мы слышим такое, время, страшная разящая  коса Фана, не щадящая никого и ничего, как бы замирает, остается не удел.
Евгений соглашался с ним и говорил, что здесь он видит макрометафору. И вообще, развивал он свою мысль:

 - Только через Метафору с большой буквы можно прийти к Богу.- Не зря же все священные тексты так метафоричны. Иисус говорил не иначе как притчами, мекканские суры Корана очень поэтичны. Я уже не говорю о буддийских и индуистских мантрах.
Войдя в раж, он заявил:

  - По большому счету Бог  - не что иное, как многофокусная  Метафора, которую невозможно постичь, ссылаясь при этом на Жозе Сарамаго и  его идею о Боге, как плоде поэтического воображения.
 
  - Чем притягательней Бог-метафора, - развивал он свою мысль, -  тем больше поклонников-почитателей он увлекает за собой, тем больше стран и народов он втягивает в свой  идеальный мир.
 
  - Бог слишком велик, чтобы создавать Вселенные, но слишком, мал, чтобы занять все твое сердце, -  поставил Петр точку в разговоре.
 
   Однажды Рустам вызвался сопровождать московскую экспедицию в восточнойеменскую провинцию Махра на границе с оманским Дофаром и взял с собой друзей. Экспедиция хотела познакомиться с укладом жизни туземцев аравийского племени, говорящего на мехри - малоизученном древнесемитском языке.

  Друзья были просто в восторге от роскошной тропической природы Дофара, его буйной растительности, восхищались диковинными редкими деревьями, многочисленными водопадами и особенно величественными и гордыми драконовыми деревьями, гигантские зонтики которых возвышались над прибрежными скалами.

  Что больше всего привлекало членов экспедиции так это элементы матриархата в некоторых племенах. Женщины вели там себя гораздо более свободно, чем обычные мусульманки, а мужчины смотрели за детьми и работали в поле. Замужние махрийки были настолько свободны в общении, что позволяли за собой ухаживать приезжим офицерам.

  Рустам познакомился во время купания в водопаде с махрийкой, молодой смуглой  женщиной с довольно правильными, но мелкими  чертами лица, точеным носиком и большими глазищами.  Руки, шея, плечи и, видимо, другие части тела, скрытые под цветастым платьем, все были в цветной татуировке, а кое-где просматривались  какие-то надписи на местном наречии.
Это сейчас тату не в новинку. А тогда татуировки вызывали и восторг, и смущение одновременно. От всего этого веяло каким-то первобытным духом пращуров и африканской экзотикой.   Рустам очень заинтересовался, что же там они пишут у себя на руках и шее,  завязал знакомство с туземкой, которая немного говорила по-арабски. Оказалось, что пишут про любовь.

  Рустам был в восторге.  Женщину звали Сальма. Она отвела его к себе домой, познакомила с мужем и маленькими детьми. Но самое удивительное, что на прощание  муж пригласил гостя в спальню и жестами попросил остаться, а сам исчез. Как рассказывал позже Рустам, он был в шоке и не знал что делать. Хозяйка дома напоила его чаем, куда добавила какой-то порошок подозрительно кроваво- красного цвета, после чего между ними случилось такое, о чем он с ужасом и восторгом вспоминал всю оставшуюся жизнь.
  Рустам рассказывал, что никогда в жизни ничего подобного не испытывал. В спальне с окнами, распахнутыми  настежь, увитыми  лианами и какими-то необычайно пахучими тропическими цветами под крики павлинов он предался с хозяйкой дому самому настоящему, по его мнению, разврату.

 - Муж, - с восторгом говорил он, -  явился только к утру и успел к нашему  пробуждению приготовить завтрак из овечьего сыра, фиников, плодов манго, папайи и пойла, который они почему-то называют кофе, а на самом деле это был напиток, который готовится из кожуры кофейных зерен с добавлением жира.

  От растерянности Рустам так и не узнал, как зовут хозяина дома, а хозяйка, судя по ее словам и жестам, приглашала гостя приходить еще и еще.

  Экспедиция пробыла в этой деревне неделю. Рустам совсем потерял голову, чем вызвал осуждение Петра, который предрекал, что ничем хорошим эти отношения не закончатся. Но Рустам еще пару раз наведался к Сальме и ее гостеприимному мужу.

   На память он сделал несколько фоток своим Кодаком. Один из снимков Сальма оставила себе.  Через пару дней экспедиция улетела на Сокотру, и больше ни Рустам, ни его друзья сюда не приезжали.

                Глава 5

                Старец горы

 
Он сидел в своей горной стране.
                Его звали Сабах..
Жизнь была еще не прожита;.
И птенцы вылетали из злого гнезда.
                Вера в мутных глазах,
И ухмылка кривила уста.
Он птенцов обучал.
               И убийства наука
Уж усвоена прочно. Он действовал лихо
Тот коварный кинжал,
               что всегда поражал
И вождя благоверных сельджуков
               и багдадских халифов.
Болдуин  -крестоносец дрожал,
Когда вдруг замечал
Этот взгляд, затуманенный духом гашиша,
И герой Саладин неприлично молчал,
Когда кто-то кричал,
Что Али, он Мухаммада выше.
Горный старец в гнезде он их всех презирал,
Словно аист, стоящий на крыше.
Яд и острый кинжал
                он всегда направлял
На вождя, что Аллаха не слышит.
Лишь один только вождь перед ним устоял.
Он сказал,
Что не верит в Аллаха.
И его величали Хулагу.


   Он был на вершине славы и могущества. Султан Малик шах слушался его во всем и никогда не перечил. Безвольный багдадский халиф вообще признал право первенства за султаном, а, следовательно, и за ним. Его власть простиралась на Аравию, весь Ирак, внутренние районы Анатолии,  Благословенную Мекку и Светозарную Медину. Его данниками были правители Хорасана, Согда, Дербента и большинства областей Ирана. Лишь гордые, фатимиды, отстроившие себе в Египте новую столицу и объявившие себя единственными наследниками веры Пророка, а свое учение Батыния – Исмаилия единственно правильным, составляли какую-то конкуренцию власти Великого Султана.

  Он, Рустам  аль-Мулк, перс по рождению, стал по сути дела полновластным хозяином огромной державы, простиравшейся  от Аравийского моря на юге до Каспийского на севере, от гор Гиндукуша на Востоке до Сицилии на Западе. Здесь, под Луной ему не было равных, не считая коварных и двуличных ромейских базилевсов и откровенных еретиков фатимидских халифов.

  В тот день он был в Багдаде и после аудиенции у халифа решил еще раз посетить медресе Рустамия, свою гордость, построенную специально для старца Аль-Газали, который собирал там толпы учеников, проповедуя свое учение пусть и с душком мистицизма. Ревнители истинной веры  с подозрением относились к проповедям знаменитого старца, которые, впрочем, не шли ни в какое сравнение с дикой ересью Батинии исмаилитов.

    Ученик в чалме и бело-голубой куфии, до глаз закрывающей лицо, вырос как из-под земли. Стража даже не успела и глазом моргнуть.

  - Что ждет нас в раю, мавлай? - успел произнести он.

  Пока везирь соображал, что к чему, озираясь на замешкавшихся охранников, парнишка с криком – «Я уже в раю» бросился с ножом на везиря, метя в самое сердце, но не рассчитал удар, и нож застрял где-то на полпути к цели. Тогда, невесть откуда взявшийся второй фидаи  нанес кинжалом разящий удар сзади прямо в шею Рустама. Подбежавшие стражники в желтых шароварах в куски искрошили  мальчишек  своими кривыми саблями. Но везирь всей этой возни уже не видел и не слышал.

  - Это Алим, - лишь прошептал он отказывавшимися слушать губами и давясь пульсирующей из глотки кровью. То были последние его слова в подлунной жизни.

  Он был еще жив. В памяти тут же всплыла старая медресе в Нишапуре и три неразлучных друга Алим , Абдулло и Рустам. Развалины древней еще времен Сасанидов крепости, куда они бегали после  общения с надоедливыми учителями и бесплодных попыток выучить наизусть все подряд суры Корана.

  Там, на развалинах мальчишки пытались разгадать смысл непонятных письмен и рисунков, еле различимых на стенах крепости, которая, судя по всем признакам, когда-то была храмом Ахура Мазды – великого идола огнепоклонников.

  - Когда-то в незапамятные времена маги приносили своих покойников в храм и оставляли на башне, чтобы их склевали птицы,- сообщил Абдулло своим друзьям. - Об этом мне рассказывала бабушка.

   - Зачем же отдавать мертвых на съедение птицам? Коран требует погребения покойников в тот же день до захода солнца,-возмутился Рустам.

  - Так то же маги. У них все по-своему. Посмотрите, сколько голубей кружит над башней. Бабушка говорит, что это души покойников магов, которые переселись в голубей и горлиц, - восторженно поведал Абдулло.
 
 - Я уверен, души не сразу попадают в рай. Они переселяются. В птиц, зверей, животных, других людей, добрых и злых, - как само собой разумеющееся заключил Алим.

   Он всегда тяготел к мистике и ереси этот неугомонный язычник Алим. Позже он объявит, что душа халифа Мустансира переселилась в его безвременно почившего в Бозе сына Низара, а потом перешла к нему Алиму Саббаху – великому магистру исмаилитов-низаритов и правителю Аламута. Но тогда они были еще юными и наивными и на развалинах древнего языческого храма поклялись на крови: сделать так, чтобы этот мир лежал у их ног; быть верными друг другу до гроба и  поддерживать друг друга, а первый, кто покорит этот мир, должен помочь сделать то же самое остальным.

  Он остался верен своей клятве и после того, как стал владыкой   полмира. Первое, что сделал – это нашел Алима, привез его в Багдад, дал должность в диване Халифа, назначив жалование вельможи. Абдулло тоже не остался обделённым благодеяниями всемогущего сельджукского везиря. Ему был назначен пожизненный пансион. Впрочем, он и без того уже завоевывал мир своими стихами, и один Аллах знает, кого будут дольше помнить потомки: его или поэта-суфия Абдулло.
 
  А Алиму в Багдаде оказалось тесно. Он не желал пребывать на вторых ролях. Да и слишком пресный привкус ортодоксального Ислама ему явно претил.

 - Не по душе мне как-то эта писанина: каламы, ответы на жалобы подданных, разбор склок между новыми и старыми хаджибами из числа этих борзых турок,- пожаловался везирю Алим.
 -  Ну, так иди настоятелем в Рустамию. Я ее только что отстроил. Там мечеть,  медресе, ученики. Будет где развернуться, - предложил Рустам.

  Султан как всегда не перечил. Халиф был на все согласен. И вот он, Алим, -  уже настоятель лучшей медресе под Луной. Но то, о чем он вещал с минбара мечети и кафедры Рустамии, было ересью, причем ересью откровенной и вызывающей. Алим проповедовал переселение душ, пытался возродить ересь муатазилитов, отрицая несотворенность Корана и утверждая, что все аяты нужно толковать иносказательно, а для всех религий там, наверху построен величественный сияющий Храм, где все верующие предстают пред всевидящие очи Всезнающего Всевышнего Алима Тааля. Все это страшно возмущало  богословов – улемов. К халифу полетели одна за другой жалобы от ортодоксов. Халиф аль-Муктади вспомнил, наконец, что он Повелитель всех правоверных и приказал заточить еретика в темницу.

  - Довольно с нас этих сектантов – персов муатазилитов, от которых настрадались мои предки – заявил он Султану.

  - Вы поступили совершенно верно, мовляй. Чистоту веры следует охранять от этих мунафикин. Ни дать ни взять чувствуется рука этого еретика фатимида Мустансира,- поддержал Малик-шах действия халифа, а про себя подумал:

  - Надо бы поставить этого дурачка на место, а не то,  поди, возомнит о себе невесть что.
   Назавтра везирь пришел к Алиму в  тюрьму.
  - Эта твоя плата за все доброе, что я для тебя сделал, - бросил он с порога.
   Алим угрюмо молчал. Наконец он выдавил из себя:
  - Плохого же  ты обо мне мнения. Неужели ты думаешь, что я буду учить своих учеников тому, во что верят твои неотесанные турки и этот полоумный халиф?
   Везирь никак не отреагировал: здесь в подвалах халифского дворца  и стены имеют уши. Он лишь склонился и прошептал на ухо:
  - Завтра тебя поведут на прогулку в тюремный сад. Стража - мои люди. Калитка будет открыта.

  Багдад за свою трехсотлетнюю историю повидал немало ересей и еретиков. Самым гениальным из них был вали1 Халладж, провозгласивший себя иблисом, за что был распят и сожжен на костре. Дабы избежать участи Халладжа  Алим сбежал в Каир, где принял послушание в  Аль-Азхаре. И оттуда уже через год вышел законченным исмаилитом, а спустя год поднял в Хорасане восстание против сельджуков и довольно успешное.

  Укрывшись в почти неприступной местности Аламут в прикаспийской области на границе с Азербайджаном, он построил там крепость и провозгласил себя Даи, Имамом, духовным вождем, продолжателем  миссии Низара, сына халифа Мустансира. В Аламут потянулись тысячи поборников новой секты.

     Крепость действительно была неприступна. С трех сторон её окружали горы и  пропасть с водопадом. И еще там был сад.
     Он с детства мечтал о своем саде. Небогатые родители не могли позволить себе такое излишество, да и земли на это не было, всего то несколько федданов, на которых и скот и огород. Он всегда завидовал  более состоятельным сверстникам, которые могли свободно прогуляться по собственному саду, сорвать персик,  хурму  или просто посидеть в тенистой беседке, наслаждаясь пением птиц. Ему казалась, что и Пророк мечтал об этом. Ибо сказано в суре Йа Син:

   - "Мы создали на ней сады из финиковых пальм и винограда и заставили биться в них источники,  чтобы они вкушали их плоды и то, что создали своими руками".
   Он решил превзойти Пророка и  осуществить сад- мечту здесь в Аламуте  во сне и наяву одновременно. Местность была горной и конечно неровной, наклонной, обращенной в долину.
  А он хотел, чтобы сад обязательно был продолжением дома, как рай и или ад - продолжение жизни. Райский сад. Эта мысль не давала ему покоя. Для кого-то рай, для кого-то ад.  В сущности, неважно. Это так близко от дома.

  В юношах недостатка не было. Они приходили к нему толпами,  загоревшись бескорыстно служить своему Даи. Девушек пришлось приглашать из окрестных сел, издалека тоже и к тому же  платить их семьям. Девушек должно было  быть  семьдесят две. Ровно столько, сколько обещано девственниц в раю. Ибо сказано:

 - " ...На голову его будет одета корона, один яхонт которой лучше чем весь этот мир и всё что в нём, его женят на семидесяти двух жёнах из числа райских красавиц...".
 
  Вскоре  Аламут узнал, что братьев убивают в Хорасане и других областях Халифата. Их бросали в зинданы, пытали, обвиняли в ереси, а наиболее рьяных распинали и сжигали на кострах. Выяснилось также, что организовывал всё это именно он - везирь Рустам аль-Мулк, который считал новую ересь наиболее опасной для устоев Халифата.

  Алим не хотел смертей. Убийство человека было противно его натуре. Зачем убивать, когда можно обратить в свою веру? Но когда лучший друг приказывает убивать его даи, его мальчиков, вся вина которых состоит в том, что они поверили своему Имаму и пошли за  ним, что ему остается делать?  Не он первый изменил клятве, не он первый начал убивать. И вот кровь везиря объявлена дозволенной, как кровь отступника. Любой низарит может убить везиря и будет чист перед Аллахом.

  Он не хотел отправлять юношей на верную смерть без того, чтобы они побывали  в раю, пусть и рукотворном. Для его мальчиков это не имело никакого значения. Они верили ему, и это было самое главное. Эта вера должна была получить свое подтверждение. И первая жертва новой веры – везирь Рустам.

    Мальчишкам давали выпить странный напиток, приготовленный из медовухи, завезенной из северного эмирата Сакалиба с трудно произносимым названием Тмутаракан, и опиумного мака. Когда-то в детстве таким напитком угощал Алима  сосед его родителей, владелец огромного сада, где разводили пчел и выращивали мак. Мальчик на всю жизнь запомнил этот приторно-манящий вкус шербета, чем-то напоминавший вкус шиповника, от которого почему-то все время тянуло на сон.
  После того как мальчишки засыпали, их переносили на террасы сада. На самой нижней террасе под персиковыми деревьями их ждали ласки томных чернооких персиянок. Чуть выше, в тени олив их встречали смуглые с волосами цвета смолы низкорослые, ужасно страстные финикийки из горных районов Ливана. Выше под пальмами в белоснежных одеждах - полногубые и полногрудые с крутыми бедрами шоколадные девы страны Хабаш. Были там и жадные до любви с бархатной золотистой кожей абсолютно без волос девы страны пирамид, и немножко тучные, белокожие волоокие красавицы из соседнего Азербайджана, и диковатые и резкие, но необыкновенно изящные девы северных гор, и непоседы  пепельноволосые горбоносые девушки из загадочной местности Согд.

    На самой последней террасе, на поляне из клевера и земляники среди зарослей диких гортензий юношей ожидали голубоглазые северные девушки с волосами цвета спелой пшеницы, кожа которых была настолько бела и нежна, что на ней  явственно  проступали будто нарисованные голубые жилы и прожилки.   Всего семьдесят две  девственницы, как и должно быть в райском саду.
   В самом центре сада был разбит фонтан, струи которого были окрашены во все цвета радуги. А на лужайке вокруг фонтана семь полуобнаженных пышнотелых сириек исполняли зажигательный танец живота. Бедра танцовщиц под прозрачной газовой тканью призывно раскачивались, то устремляясь  вверх, то опускаясь вниз. Начала округлых грудей головокружительно вздымались, прелестные пупки со вдетыми в них серебряными кольцами призывно дрожали. Золотистые ступни, отполированные хной, исполняли одним им ведомые замысловатые фигуры. От всего этого у мальчишек бугрилось в шароварах, а глаза застилала неведомая им до сих пор любовная истома.

   Рядом, на поляне сидела небольшая группа молодых юношей, обнаженных по пояс. Их намазанные оливковым маслом  торсы соблазнительно блестели, полупрозрачные шаровары выпячивали мужское достоинство. Некоторые из них выводили волшебные мелодии на уде.   Другие помогали им на мизмаре. Они были здесь на тот случай, если среди мальчишек окажутся содомиты, которым немилы   были прелести танцовщиц и  девственниц с террас райского сада.

    На исходе действа одна из девственниц приносила мальчикам отведать уже знакомого им райского шербета. Они выпивали и погружались в сладкий сон. Просыпались там же, откуда их взяли под впечатлением неземных видений. Их судьба была решена. Даи ждал их, чтобы дать поручение, от которого невозможно отказаться.

   Теперь судьба везиря Рустама, как и многих других отступников, была в их руках. Дверь низаритского Джихада приоткрылась. От рук мальчишек, алчущих рая, падут еще тысячи и тысячи. Имена первых фидаи, отомстивших Рустаму, были выбиты на воротах Аламута.
Но и сами они гибли немерено и не только  в наказание за содеянное. На закате жизни Алим превратился в живого бога. Вселенная трепетала от упоминания одного его имени. Халифы, султаны, везири, короли и магистры рыцарских орденов - все жаждали дружбы с ним и запирались в своих дворцах и замках, лишь узнав, что чем-то разгневали его.
     Говорят, чтобы продемонстрировать свою власть над умами и душами непосвященных, алчущих Рая юношей, он ставил их на край пропасти и приказывал прыгать вниз. И они с радостью прыгали по одному мановению его руки.



                Глава 6

                Отступник

   День был просто сумасшедшим. Создавалось впечатление, что  все нерешенные дела, накопившиеся за месяц, обязаны были всплыть именно сегодня 25 июня. Приходили помощники президента, приносили какие-то бумаги на подпись, постоянно звонили из Москвы. Требовали какие-то докладные, отчеты. В завершение всего пришел его помощник Мумин и сообщил, что звонили из Астрахани и сказали, что конференцию по межцивилизационному диалогу, где он Рустам Дамирович Оголов, глава администрации президента Башкирии, должен выступать с докладом перенесли с середины августа на июль. К докладу референтура  еще  не приступала, а ведь ему, а не референтам выступать, и надо бы подготовиться.
   Два года без отпуска, всех дел не переделаешь. Он еще раз вызвал Мумина и распорядился не бронировать билет на самолет до Москвы и  оттуда на Астрахань, а заказать люкс на круизный  теплоход «Хазария», который идет из Москвы через Нижний вниз по Волге, на начало июня.

    -  Прокачусь три дня, отдохну, а заодно и над докладом поработаю, – успокоил себя Оголов. - Интересно, исмаилиты будут на конференции?

    Он сходил на сайт форума – из исламских конфессий - сунниты, шииты, алавиты, даже друзы, но исмаилитов прочему-то не было. Тут же ему вспомнилась записка от руки на арабском. Конечно это дело рук Алима. Он любит такие шарады. Рустам еще раз перечитал перевод и комментарий, присланный московскими гэбистами.

    - Да специалисты у них неплохие, - подумал он. - Впрочем, они могли обратиться за помощью и в Институт Востоковедения, или, к примеру, в тот же ИСАА - его Альма-матер. Но при чем тут «ты будешь солнце на небо звать, солнце не встанет...».
    Он достал с полки Коран в тесненном малиновом переплете – подарок Мауммара Каддафи, нашел суру «Марьям», внимательно прочел, но ничего подобного не обнаружил. «И крик, когда, ты начнешь кричать, как камень канет».
   -  Да именно так. Переводчик не знал. Еще эксперт называется! Это же не сура из Корана, а стихотворение Блока. Конечно же стихотворение Блока, его любимое «Голос из хора» – описание Страшного Суда, - мысленно воскликнул он:

«…Лжи и коварству меры нет,
А смерть — далека.
Всё будет чернее страшный свет,
И всё безумней вихрь планет
   Еще века, века!
И век последний, ужасней всех,
   Увидим и вы и я.
Всё небо скроет гнусный грех,
на всех устах застынет смех,
   Тоска небытия...
Весны, дитя, ты будешь ждать —
   Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать —
   Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
   Как камень, канет…»

 - Это похоже на Коран, но такого в суре «Марьям» нет и быть не может. Впрочем, эксперт и не утверждает, что это Коран. Он просто разъясняет, что такое Кахьяс. С Кахьясом  ясно, но зачем угрожать страшным судом? Разве не он сделал для него все что мог и даже больше того. А может, это никакая ни угроза, а нечто другое?

   Алим приехал к нему в Уфу сразу после назначения его, Оголова  заведующего кафедрой научного коммунизма в Уфимском университете, на должность главы администрации только что избранного президента Башкортостана. Это было в далеком 93-ем и было настолько неожиданным кадровым взлетом, что у Рустама поначалу закружилась голова от открывшихся перспектив. Справедливости ради следовало сказать, что свою руку к назначению приложил тесть, бывший министр еще в советском правительстве Башкирии и друг президента.
Но как бы то ни было, руки у Рустама были развязаны, и он предложил президенту кардинально поменять аппарат, прогнать этих старых пердунов-номенклатурщиков уходящей советской эпохи и взять на их место новых людей, молодых, незашоренных, умеющих и любящих находить нестандартные подходы к проблемам. Президент был за:

  - Твои кадры, ты и решай.
    Обстановка в республике была сложная. Ельцин сказал: берите самостоятельности, сколько проглотите, и они взяли, но все проглотить не смогли. Из всех дыр полезли авантюристы, националисты и прочие. К тому же Ислам решил стать настоящим, а не опереточным, как при коммунистах.

    Откуда ни возьмись, налетели эмиссары из-за рубежа: египтяне, саудиты, афганцы, и каждый стал тянуть одеяло на себя. Никакой государственной политики не было. Центр безучастно и безвольно молчал, и нужно было что-то решать самим.
    Вот тут-то Рустам и вспомнил про Петю Рыбалко. Лучшей кандидатуры на должность советника по связям с общественностью и религиозным вопросам нельзя было придумать: с одной стороны мусульманин, хоть и не без странностей, с другой – славянин. Успокоятся и православные и мусульмане.
 
   Он навел справки: Петя  почему-то под фамилией Аламский  служил капитаном в Тамбове. Это при его то талантах. Пропадал и только. Они созвонились. Петя согласился. Сказал, что увольняется из армии, и как только придет приказ, тут же приедет в Уфу.  Так и случилось.

   Поначалу Петя развил бурную деятельность и в нужном направлении. Каждую неделю созывал совещания с участием глав конфессий. Говорил о необходимости духовного единства на национальной основе, предлагал проводить объединенные совместные мессы по случаю религиозных праздников, исламских и христианских, и по важным событиям в жизни страны и региона, где должно было вырабатывать единые подходы и принимать единые решения. Подобная практика получила одобрение руководства и даже была рекомендована соседним регионам, как успешная и способствующая установлению гражданского мира.

    Аламский, который был для Рустама по-прежнему Петей Рыбалко, стал набирать политический вес и даже создал общественное движение с громким названием «Одна страна, одна вера». К его голосу начали прислушиваться. Он победил  на выборах в республиканский Меджлис. В своих проповедях, произносимых  как с кафедры церкви, так и с минбара мечети, он утверждал, что нет абсолютно  никакой разницы между имамом Яхья, упомянутым в Коране и христианским Иоаном Крестителем, между  кораническим Исой и евангелическим Иисусом, посланниками Аллаха и пророками Ветхого Завета, что, мол, Святая Троица – это никакой ни Ишрак, а Аллах, Мухаммад и Али или другими словами, как сказано в Коране - Аллаху, Рахман, Рахим.

  - Чем библейский Иона лучше Юнуса? -  вопрошал  он. - И  того и другого Аллах посылал в Ниневию. Разве Иов и Айюб не одно лицо? Разве не одинаково говорит Библия и Коран  о Соломоне и Сулеймане, Иосифе и Юсуфе?  Да, есть в Коране Салех и Самуд, Худ и Ад, но чем они хуже апостола Петра и римлян?

   - Коран  по-арамейски -  это Святое писание, утверждал он. - Оно не лучше и не хуже Нового Завета, а Хадисы – такой же Талмуд. Мы дети одной Книги, написанной на разных языках и ниспосланной Аллахом ради нашего же спасения.
    Постепенно в его проповедях, которые воспринимались кем-то сдержанно, а кем-то почти на ура, все больше и больше стали прослеживаться нотки мессианства. Он называл себя Даи или мессией одной всемирной Книги. Говорил, что ему одному видны перспективы Новой Веры, адептами которой станут все граждане республики, а затем и страны. Он говорил о Джихаде христианского Ислама против Запада. И этот Джихад с его подачи  должна возглавить Россия после того, как к нему присоединятся все исламские страны. Вскоре опросы общественного мнения стали показывать, что движение «Одна страна – одна вера» может победить на выборах в республиканский Меджлис. Рустама вызвал президент, сказал, что надо что-то предпринимать, иначе можно потерять власть.

   - Ты его открыл, тебе его и закрывать,- сказал он как отрезал.
    На следующий день Рустам собрал людей из Духовного Управления и Епископата. Те пришли недовольные в ожидании новых накачек и упреков в получении помощи из-за рубежа. Но когда Рустам сказал, что собирается говорить об Аламском, который, по мнению президента, слишком далеко зашел в своих проповедях, муфтии и церковники уже держали нос по ветру, и как шакалы, перебивая друг друга, набросились на Алима. В их речах было столько ненависти, зависти, злобы, что скажи им Рустам: пойдите и распните, пошли бы и распяли. Рустам понял, какой ящик Пандоры он открыл. И те и другие называли Алима самозванцем, еретиком, шарлатаном и растлителем душ, призывали запретить Движение «Одна страна – одна вера», а самого Аламского лишить депутатского мандата и посадить. Когда Рустам  пытался возразить против таких крутых мер, они пригрозили, что пойдут к Президенту. Надо сказать, что они все же к нему сходили, как Рустам их не отговаривал. Назад пути не было. Репрессивная машина заработала в полную силу.

   Сначала перед Алимом закрылись двери мечетей и церквей. Он пытался связаться с Рустамом, но телефон того не отвечал. В секретариате сообщили, что Рустам Дамирович убыл в длительную зарубежную поездку. Газеты, где он печатал свои статъи, телеканалы, на которых он всегда был желанным гостем, вдруг сразу стали ссылаться на неактуальность и занятость. Мало того, на страницах республиканских и даже общероссийских газет стали появляться статьи с заголовками типа «Лжепророк», «Небесный шарлатан», « Кто стоит за новоявленным Даи?». И далее в таком же духе.  На первом же заседании Меджлиса депутаты уже обсуждали ходатайство прокуратуры о снятии депутатской неприкосновенности в связи с возбуждением уголовного дела против депутата от фракции «Одна страна – одна вера» Аламского по статье «Экстремизм и шарлатанство».

    Алим понял, что Рустам умыл руки, и этот коллективный православно-мусульманский Каиафа теперь припомнит ему все: как он называл священников и мулл недалекими безмозглыми чинушами от церкви и мечети, у которых от веры осталась одна привычка, а их руководителей – недальновидными пастырями, которые запутались в иксах и  нулях своей догматики и не в состоянии мыслить стратегически, как  отказывался соблюдать ритуалы, называя их рвами и траншеями на победном  пути единения верующих, как  призывал отмечать Рождество и Мовлид набави в один день, как говорил, что мусульманам и православным России надлежит перейти на Григорианский календарь.  Да мало ли чего ни говорил он в запале проповедничества. В былые времена его  за  такие речи, как Халладжа, могли распять и сжечь на костре одновременно.

    На суде прокурор обвинил его в создании на территории республики запрещенной исмаилитской секты которая, ставила своей целью насильственный захват власти, изменение конституционного строя, а также в шарлатанстве, присвоении имущества вовлеченных  секту и сексуальных домогательствах. Он все отрицал. Понимая, что процесс показательный, отказался от последнего слова.

    В ночь перед вынесением приговора, в камеру пришёл Рустам. Алим демонстративно и многозначительно молчал. Они еще долго смотрели друг на друга, как два матерых волка на поляне в лесу. Первым глаза отвел Рустам. Уходя, он шепнул, что дверь в автозаке будет открыта, милиционеры - его люди. Ни объятий, ни рукопожатий, ни слов прощания и прощения, ничего. Как открыл, так и закрыл.
   


                Глава 7

                Вычёсывальщик тайн


В Багдаде, конечно, всегда все спокойно.
Там казни любили во все времена.
Не так, чтоб жестоко, не то, чтобы больно.
Чтоб ахнула, чтоб ужаснулась страна.

Вот  сняли с креста, чтоб воздвигнуть на плаху.
Он был еще жив, он творил чудеса.
Лишить головы - так угодно  Аллаху -
И пепел развеять. Так легче парить в небесах.

А он был не против. Везиря наветы
И праведный суд шариата
Его выводили из тьмы, ближе к свету.
Страданье для мистика свято.
 
Как птица взлететь и, Завесу отринув,
Прорваться  на миг в Бесконечность.
Чтоб  был тот полет из пустыни в пустыню,
А крылья у птицы той вечность.

Аллах всемогущ, твари – немощны, слабы.
Бредут кто куда, наобум.
Семь раз обойдешь вокруг сердца Каабы
И ближе к Аллаху на дюйм.

Великое чудо создал, человека.
- Смирись, ангел мой, преклонись.
- Я твой, только твой. Я раб божий от века.
Я  - Истина, суфий Халладж, я -  иблис.


       Он висел на кресте, и мог бы провисеть еще долго, когда бы не солдаты везиря, которым было приказано снять богоотступника с креста и заново поместить в зиндан, пока халиф не придумает для него новую, более изощренную казнь. По обычаю муртадд (человек, решивший перейти из Ислама в другую религию), теряет поддержку  уммы. Мало того, каждый посчитает за честь убить отступника, и ему за это ничего не будет, кроме благословения Аллаха.

   - Глупцы! Им не понять, что для настоящего суфия, шейха самая жестокая казнь – благо. Ибо страдание – это макам на пути к Аллаху, цель которого Фана` – уход в Бога, Бака` – пребывание в Нем и Хулуль - воплощение Бога в тебе.

    А сколько народу пришло посмотреть на то, как  он приобщается к Вечности! И не только посмотреть,  но и послушать. А ему есть, что сказать людям. Ведь в отличие от этих лжешейхов, которые на своих радениях – " сама " проповедуют одно, а на людях выдают себя за благочестивых мусульман, он никогда не скрывал своих взглядов, за что и был подвешен на крест. Он говорил людям о том, что совсем необязательно совершать хадж в Мекку. Достаточно семь раз совершить обход вокруг Каабы своего сердца. Он и сам построил во дворе своего дома в Багдаде нечто, похожее на Каабу, вокруг который совершал тавваф в сезон Хаджа. И не затем, чтобы отвратить народ от предписаний Аллаха, а затем, чтобы показать возможность очищения  более простым и доступным путем, дающим Иттихад- единение.

  - Эти невежды вообразили себе, что он Аль-Хусейн бен Мансур, прозванный Халладж аль-Асрар - «вычесыватель тайн», своим учением о Хулуль  уподобляет себя Насара, которые говорят о воплощении Бога в Исе, мир ему. Глупцы они никогда не знали, что такое ваджд и что такое ишк, любовь Аллаха к суфию и суфия к Аллаху, когда уже непонятно: то ли ты в Боге, то ли Бог в тебе. Они думают, что когда Халладж вещает на площадях перед народом: – Я есть Аллах, - он впадает в ересь и такфир. Наоборот, именно тогда то он и познает Аллаха, как Мухаммад  даже ближе, чем на расстоянии «двух луков».

«Хвала тому, чья сущность человека
Часть тайны Бога приоткрыла,
Раскрыв врата святого Храма.
Ведь Бог все знает наперед.
Он предстает перед детьми Адама
В обличии того, кто ест и пьет».

   - Хотите думать, что это об Исе, мир ему, – пожалуйста. Бог все равно един, а он Халладж из  числа Абна ат - Тавхид - единобожников.

     Везирь Хамид вместе с кади  Абу Омаром Бен Юсуфом приговорили его к смерти только за то, что однажды на площади  в состоянии крайнего духовного опьянения и исступления он воскликнул:

   - Я есть истина, я есть иблис.
   Невежды. Почитали бы лучше его книгу « Китаб ат-Та ва Син» где черным по белому написано:

  « Среди обитателей небес не было второго такого единобожника, как Иблис. Когда человеческая сущность была явлена ему во всем своем потрясающем великолепии, он отказался даже взглянуть на нее и продолжал поклоняться Богу в аскетическом уединении…Бог сказал ему – Преклонись. Он ответил – никому другому! Бог сказал ему – даже если Мое проклятье падет на тебя? Он прокричал – Никому другому!»

    Таков и Халладж: - ни на кого другого он не поменяет своего Бога. Где здесь такфир?

    Он не держит зла на халифа, которого в свое время спас от смерти, вылечив от лихорадки, не говоря уже о попугае наследника, которому он также вернул жизнь. Халиф не слушает свою праведную мать Шахаб, а слушает этого лукавого царедворца Хамида. Пойдут века, и люди вспомнят о нем, только потому, что он распял Кутб аз-заман – эпохального праведника на кресте. Великая честь для него казнить Ашик Алла – возлюбленного Аллаха.
    В зиндане стало темно. Ночь накинула свою  темную  шиитскую абаю  на  уставшие телеса Багдада. Вчера,  когда его вешали на крест, солнце, словно женщина в черном, прикрывало свое лицо неким подобием света.
   Это Багдад. Здесь печаль – сестра радости. У него нет ни врагов, ни друзей.  Кто уподобляется, теряет лицо. Вот он входит в кровь, выскакивает из утрамбованного времени, разбрасывает угли, и воздух поглощается его пламенем. Горизонт  становится рыжим от пыли из-под его подошв.
   На следующий день, во вторник 24 числа месяца зи  аль-каада 309 года от Хиджры  или 7 марта 922 года от Рождества Христова Аль-Хусейн Бен Мансур, прозванный  Халладжем - вычёсывальщиком тайн, за свое великое знание,  был тайно обезглавлен по приказу везиря Хамида с молчаливого согласия халифа Аль-Муктадира. Его тело облили нефтью и сожгли, а пепел развеяли над Тигром с одного из городских минаретов.



               

                Глава 8

                Хазария


    Дорога Уфа - Казань по российским меркам была довольно сносной. Две полосы довольно приличного асфальта, совсем не давно отремонтированные не без его участия. Пятьсот километров пути. Он выехал рано утром и не спешил. Кое-где на дороге шли ремонтные работы, и приходилось сбрасывать скорость.

   Разметка, указатели, состояние полотна  не производят впечатления запустения и разрухи, как у соседей  в Пензенской или Челябинской областях, например. Он ехал один без охраны на своем BMW бизнес класса. Рустам любил водить еще с комсомольских времен, когда купил себе после Йемена новенькую шестерку на зависть друзьям и коллегам и заруливал на ней по всему Союзу от Москвы до Крыма и Сочи.  С тех пор сохранилась привычка к вождению. BMW шел ровно, во всем слушаясь хозяина.

   Было 8 июля, и по татарскому радио рассказывали про Купалин день, праздник Сабантуй и народные обычаи, в которых странным образом переплеталось славянское и булгарское язычество с Исламом и Православием.

  - Может, и прав был Аламский, когда призывал объединить исламские и христианские праздники и отмечать их  в один день, - подумал Рустам. -  Ведь как-то получился у татар этот довольно странный симбиоз Купалы и Сабантуя. Причем произошло все как-то само по себе  постепенно,  из века в век, без давления извне.

   Затем мысли его плавно перешли на предстоящую поездку на «Хазарии», которая обещала быть приятной во всех отношениях. Погода стояла прекрасная, никаких природных катаклизмов синоптики не обещали. Теплоход делал остановки в Самаре, Саратове и Волгограде, где у него были запланированы приятные встречи  с друзьями и партнерами. В Казани он заехал в администрацию президента, утряс кое-какие дела и благополучно прибыл  на речной вокзал за час до отплытия.

    «Хазария» стояла у причала вся из себя гордая, белоснежная, трехпалубная. Внизу у ватерлинии под названием корабля кто-то от руки  небрежно пририсовал четыре небольшие еле заметные цифры 1709 и что-то еще непонятное, похожее на чайку над волнами.
    По палубе ходили редкие пассажиры, чинно сновали по своим делам офицеры, облачённые в такие же жемчужно-белые кителя с золотыми пуговицами, суетились официанты и прочий обслуживающий люд. Он поднялся по трапу, где его уже встречал невесть откуда нарисовавшийся капитан, весь белый, отутюженный в фуражке речного флота с крабом.
   - Что это за цифры на корме пририсованы, - спросил Рустам, чтобы как-то поддержать разговор.

   - Наверное, ремонтники постарались. Судно недавно из ремонта. Думаю: у кого-то день рождения был 17 сентября. Вот и решил отметиться, - нашелся капитан, решив сегодня же сделать выволочку старпому.

    Его проводили в каюту люкс на верхней палубе под номером 70. Каюта была действительно люкс. Шикарная мебель из карельской березы. Новенькая сантехника, ванна, джакузи.  На овальном столе, покрытом белоснежной скатертью в траурно- черной вазе стоял огромный букет садовых ромашек и графин с золотистой жидкостью. Понюхал – пахнет шиповником.
  – Наверно, фирменный напиток какой-нибудь – подумал Оголов. Он сосчитал ромашки – тридцать шесть. Надо же, как покойнику. Любит - не любит, - прикинул  Рустам, отрывая лепестки на цветке. - Оказалось не любит.

   Он достал из дорожного баула ноутбук, туалетные принадлежности бутылку дорогого армянского коньяку Наири, плеснул на дно стакана и выпил залпом, не запивая. Из всего спиртного он предпочитал коньяк, а из всех коньяков – армянские и Наири особо. Он походил по вкусу на Мортель, но более резкий и крепкий.

   К Наири его приучил ещё в Йемене завхоз советского Торгпредства Исаак Хачатрян, который заказывал его прямо из Еревана контейнерами по линии Внешпосылторга. Но как ни старался, так и не смог приучить пить эту жидкость маленькими глотками, чтобы ощутить на губах весть букет и наслаждаться послевкусием. Свою роль сыграл здесь Женя Попов, который пил что дорогой коньяк, что дешевую водку стаканами, почти не заедая и не запивая ничем.

   - Как он там? - Все также терзает своих курсантов и глушит водку на сичче, - подумал Рустам.

   Приезжая по делам в Москву без жены, Рустам частенько звонил Жене. Они договаривались о встрече в ресторане гостиницы или же у Евгения дома. Выпивали, закусывали, вспоминали Йемен, молодые годы и как-то молодели при этом. Жёны, конечно, были против. Все-таки возраст и здоровье не то. Но это не мешало им пару раз в год упиваться в хлам, не взирая на табели о рангах. Вот и сейчас он собирался звякнуть старому другу, да, видно, не судьба. В том же 93-ем он пытался пробить для друга должность представителя президента в Уфе, но что-то у кадровиков не срослось, да и сам Женя не очень то рвался из столицы в провинциальную Уфу.

   Пришел официант, смугловатый небольшого роста молодой человек восточной внешности. Взглянул на коньяк,  графин. Учтиво справился, не нужно ли чего. Рустам махнул рукой. Мол, все в порядке и откинулся на подушки. Шесть часов пути брали своё.

    - Где-то я уже встречал этого парня. Но где? – подумал он, засыпая.

    Проснулся уже ближе к десяти вечера. Голова побаливала от сна на закате. С верхней палубы доносился шум. Народ гулял, веселился, танцевал. Он переоделся, вышел на палубу, удобно устроился за столиком ближе к воде, закурил. Подошел капитан в парадном кителе:
   - Как отдыхается, Рустам  Дамирович, справился он. – Завтра к  вечеру будем в Самаре.

   - Хорошо бы. У меня там дела кое-какие. Что-то слишком парит, - сказал он, снимая галстук и расстегивая ворот сорочки. - Что там ваши звездочеты, не обещают грозы?

  - Вроде, не обещали. Если будет штормовое предупреждение, мы обязательно оповестим по громкоговорительной связи, - сказал капитан, козырнул и с чувством исполненного долга пошел по своим делам.

  Солнце клонилось к горизонту, оставляя разноцветные играющие блики на воде. Был один из немногих теплых летних вечеров, которые выпадают в средней полосе в июле. Несмотря на то, что от воды тянуло свежестью, остатки жары вместе с влажностью и отсутствием видимой береговой черты создавали атмосферу тропиков. Казалось вот-вот на горизонте  возникнут коралловые рифы, пальмы или какой-нибудь порт типа Коломбо или Адена с крикливыми, подгорелыми на солнце доброжелательными туземцами. Народ продолжал бурно отмечать то ли Купалу, то ли Сабантуй.

    Рядом за столиком расположилась веселая компания: смугловатый парень, очень красивый, статный с правильными чертами, чем-то похожий на него  в молодости, и две блондинки, одна натуральная, другая – крашеная, довольно милые. Парень как-то странно изучающе  сверлил его взглядом своих голубых, но все равно каких-то жгучих южных глаз.
    Ему стало немного не по себе, и он пошёл прогуляться по палубе. Когда вернулся, ни парня, ни девушек за столиком не было.
    Он расстегнул еще две пуговицы на сорочке и предался этой теплой предзакатной райской неге, стараясь ни о чем не думать, медитировать наедине с Фана`, как учил когда-то Алим в далеком тропическом Дофаре. Но получалось слабо. Из головы не выходил злосчастный Кахьяс. К тому же он вспомнил, что сегодня ко всему прочему по церковному календарю Рождение Ионна Предтечи, того самого Имама Яхья, о котором  говорилось в записке эксперта. Еще там, кажется,  было что-то о жажде. Ему вдруг ужасно захотелось пить. Как назло поблизости не было ни одного официанта.

  - Упились халдеи, - подумал Рустам.
   Спустился по лестнице в свою каюту, закрыл дверь на ключ и жадно влил в себя чуть ли не половину графина. Во рту остался привкус шиповника и чего еще. Налил рюмку коньяку, выпил. Почувствовал облегчение, налил вторую, выпил и ещё раз запил из графина.

   - Шиповник, шиповник, мед, мак, райский сад, - пронеслось у него в голове. Но уже снова клонило в сон.

    Когда по радио объявляли штормовое предупреждение, он даже не перевернулся на другой бок. Так крепко спал. Не услышал он и сирены, которая завыла, когда в машинном отделении прозвучал взрыв. От него в левом борту судна образовалась пробоина  размером  с человеческий рост. В трюм стала поступать вода, судно накренилось на левый бок, от чего голова спящего стала опускаться вниз. Но и это не разбудило Рустама, который спал и видел сон, будто он плывет по теплому океану и  чувствует как  морское течение уносит его всё дальше и дальше от берега. Пытается повернуть, но течение сильнее его. Он теряет силы, голова тяжелеет и тянет на дно.
   Не откликнулся он и на настойчивый стук в дверь капитана, который так и не снял свой жемчужно-белый парадный китель.

  - Рустам абый, откройте. На судне ЧП, объявлена эвакуация. Ваша шлюпка спущена на воду. Поспешите.

    Голова Рустама наливалась свинцом,  шла ко дну, таща за собой слабеющее тело.
Вода была уже по щиколотку. Старпом доложил по рации, что крен двадцать градусов.  Нужно было спасать оставшихся пассажиров и завершать эвакуацию.

   - Наверное, выбежал по сирене и захлопнул дверь, - решил капитан,  с сожалением взглянув на свой уже далеко не безупречный китель.

  Для порядку он еще пару раз дернул ручку двери. Тишина. Он поднялся на капитанский мостик.
  Рустам открыл глаза и тут же закрыл. Происходящее казалось продолжением сна. Он действительно тонул, судорожно глотая воздух вперемешку с водой, которая была уже на подушке. Он попытался закричать, позвать на помощь, но крик застрял в горле, и наружу вырвался лишь сдавленный хрип.

   - «И крик, когда ты начнешь кричать, как камень канет..», - вспомнил он. Ещё в памяти возникло лицо официанта, что приходил в каюту после обеда, и он, наконец, то вспомнил кто это был.

    - Конечно, конечно это Тохир, сын Абдулло Каюмова, таджика из Бадахшана, друга юности,  в прошлом  переводчика, которого он нанял руководить прислугой в своём загородном доме.

   Вода стала поступать медленнее. Он нашел точку опоры, встав на спинку кровати. При этом голова упёрлась  во что-то твёрдое. Сверху упала книга с какой-то плотной закладкой посередине. Книга раскрылась, и он смог прочесть по-арабски – сура 36 "Я Син".

  - Йа Син, - вспомнил он судорожно, - это ведь сура, которую читают покойникам. Тридцать шестая. Да, да, черная ваза с чайкой, тридцать шесть садовых ромашек. Ему страшно захотелось помолиться, но ни одна молитва в голову не шла, даже Фатиха, которую он знал наизусть. На ум приходило лишь: - «И век последний ужасней всех увидят и ты и я. Всё небо скроет гнусный грех. На всех устах застынет смех. Тоска небытия. Ты будешь солнце на небо звать – солнце не встанет. И крик, когда ты начнёшь кричать, как камень канет..».

   Рустам все понял: это был приговор.

   Добрались таки братья, - безразлично подумал он.
  Живого пространства становилось всё меньше. Воздушный мешок катастрофически сжимался. Он сделал последний вздох.

  Медленно опускаясь на дно, обессиленный и ко всему готовый, он увидел в окошке иллюминатора искажённое ужасом лицо Алима. Тот пытался открыть оконце,  а когда понял, что бесполезно, стал размахивать руками, бить себя в грудь, как будто хотел сказать что-то очень важное. Но Рустаму было уже не да него.

  - Фана`, такое родное Фана`, время  должно остановится, - было его последней мыслью.
Когда водолазы обследовали каюты затонувшего судна, на двери люкса Оголова, они обнаружили приклеенную бумагу, на которой несмывающимися чернилами было нарисовано нечто, похожее на море и чайку, парящую над волнами.


               

                Глава 9

                Йя Син


   На следующий день после взрыва на "Хазарии", секретарша Оголова среди телеграмм соболезнования нашла странный листок,  где от руки были нарисованы морские волны и чайка над ними. Секретарша позвонила в Управление безопасности. Пришли хмурые парни, спросили, откуда пришел факс. Она сказала, что с почтового отделения тут рядом. Парни забрали бумагу и ушли. Когда сличили почерк с предыдущим факсом, оказалось, что обе бумаги писал один и тот же человек.

  Секьюрити сходили на улицу Урицкого, нашли отделение, но проверка, как и в прошлый раз, ничего не дала. Работницы почты объяснили, что вчера к ним зашел молодой человек, брюнет  неброской внешности, отправил факс, расплатился и ушел. Единственное, что смогли заметить так  это наколку на правой руке  с какими-то непонятными знаками.

  Результаты предварительного расследования, а также факс были перенаправлены в ФСБ республики, которая уже предметно занималась этим громким делом.

                * * *


   Сергей Пересыльный собирался в отпуск. Рапорт был уже написан. Билеты на самолет куплены, дети – у родителей. Жена даже  успела пройтись по магазинам, чтобы обновить гардероб. Как никак самый престижный ведомственный санаторий. Можно встретить и кого-то из знакомых. Значит, прикид должен быть соответственный. 

   С некоторых пор сотрудникам запретили выезжать за рубеж (страны СНГ не в счет),  чем здорово расстроили членов их семей, которые давно привыкли отдыхать на Кипре, Турции и Египте. Места, конечно, не самые шикарные, но все-таки заграница. Вот теперь и приходиться выбирать между Крымом, Сочи и Алтаем, где сервис совсем ненавязчивый. Благо, санаторий в Сочи еще не закрыли на ремонт. Впрочем, проезд - бесплатный, путёвки – льготные, какая - никакая экономия для семейного бюджета.

   Сергей пребывал в благостном настроении, которое всегда бывает за день до отпуска, когда дела почти все переделаны и даже переданы помощнику. Он уже предвкушал  теплое море, шашлыки, коньяк, танцы по вечерам, магнолии, рудбекии, Мацесту,  поездку на озеро Рица. В общем, полный набор для парка советского периода. В этом была своя прелесть.

  Идиллию нарушил резкий звонок:

   - Сергей Валентиныч, забеги ко мне на минутку, небольшое дельце, - пробасил в трубку начальник Управления.

   - Знаю я вашу минутку, - подумал Сергей, поднимаясь на пятый этаж. – Опять придется просиживать  ночь в кабинете. И это за день до отпуска!

  -  Ты читал, поди, сводку происшествий: "Глава администрации президента Башкортостана трагически погиб вчера на "Хазарии". А я вот как раз собирался этим летом с семьей прокатиться по Волге-матушке.

  - Все просрали: самолеты падают, пароходы тонут. Дерьмократы херовы, - забурчал он, не отрываясь от бумаг, – Вот взгляни что они приклеили к двери каюты. Эти недоумки из республиканского Управления говорят, мол, волны и чайка. Причем здесь волны и чайка. Я, не зная арабского, и то вижу, что написано, но не по-нашему и скорее всего писал араб или афганец. Разберись. Прошлый раз ты такую отличную докладную про этот, как его, Кехис, что ли, сочинил. Вот и сейчас постарайся, дорогой. Всего то делов: слово или два. Для тебя это семечки.

  - Разрешите идти, - вытянулся в струнку Сергей.

  - Иди милый. Завтра последний срок. Сверху жмут, работать не дают. У нас тут у самих копать – не перекопать, - пробурчал он, погружаясь в свои бумаги.
   По дороге Сергей взглянул на бумагу: - Что за хрень, и впрямь похоже на птицу на волнах. Потом присмотрелся: - Вроде, буква Син, а первая то ли "Ба", то ли "Я" арабские. "Я" – "Син", "Ба" – "Син". Опять, небось, из Корана.

   Придя в кабинет, он достал с полки специально для такого случая заказанный Коран и стал просматривать названия сур. Вскоре  наткнулся на тридцать шестую суру и сразу себя зауважал.

  - Йа Син - то что доктор прописал. Хорошо, что при начальнике не стал корячиться, а то бы попал пальцем в небо. Теперь хоть что-то можно доложить, - подумал он.
   В кипе бумаг на столе он отыскал сводку происшествий. Пробежал глазами – ничего не понятно.
 
  - Взрыв на судне. Все эвакуировались, кроме ВИП-персоны. Надо же. А где был капитан? Он что, не знает, кого выводить в первую очередь. Ничего, оперативники с ним разберутся. И опять Коран. В каюте и кабинете одна и та же бумага. Что-то тут нечисто. Надо звонить ребятам. А то еще отпуск отменят.
   Тут он вспомнил, что за ним две проставки. Открыл сейф, достал оттуда две бутылки Наири (хорошо ребята из Гюмри не забывают), закрыл кабинет, спустился вниз и направился в сторону метро.

  Альма-матер уже жила предчувствием отпусков. Попов уходил в отпуск с 10 июля. Все экзамены и зачеты приняты, хвостов нет. Да и зачем ему хвосты. Чтобы потом за ним еще месяц ходили измученные курсанты, выклянчивая несчастную тройку. Так лучше поставить эту тройку здесь и сейчас, и закрыть вопрос.

   На кафедре была традиция: убывающий в отпуск должен проставиться. Соответственно, проставлялись и по случаю возвращения из отпуска, дня рождения, предзащиты,  защиты диссертации, не говоря уже о должностях и званиях.

  Любой мало-мальски достойный повод наводил на мысль о проставке. Получалось, как минимум раз в неделю на кафедре устраивалась пьянка, не участвовать в которой считалось мовэ тон. Это, не считая пьянок без повода с меньшим количеством участников, просто так от скуки, поточить лясы, обсудить последнюю светскую хронику.

  Сегодня сам Бог велел. В отпуск уходили все трое: Попов, Бабочкин и Фадеев. Поэтому решили собраться "У Азеров" . Владел заведением  азербайджанец   по прозвищу Мардан-джан. Почему Мардан-джан (по-азербайджански и по-армянски одновременно) – никто не знал. Такое могло прийти в голову только Бабочкину. Впрочем, сам хозяин кафе не обижался.

   На летний сезон Мардан-джан расширял площади за счет летней веранды, где любили собраться за рюмкой и дешевым шашлыком офицеры кафедры и не только они.
   Компания подобралась из семи  человек: три полкаша, Зверев и еще три офицера кафедры. Пока ехали на трамвае к метро, Звереву позвонил Пересыльный.

  - Привет, как сам. Твои ребята на месте?

  - Какие ребята? У меня народу много. Есть и девчата. На любой вкус.

  - Ну, понесло. Я о знатоках, которые мне про Кахьяс писали.

  - Писал тебе я, не забывай.

  - Не забываю, но дело то Попов сделал. Я прав?

  - Прав у кого больше прав, - нехотя огрызнулся Зверев.

  - Я чего звоню, - решил подъехать с другого угла Пересыльный. – За мной пару простава, если ты не забыл.

  - Главное, чтобы ты не забывал, - отреагировал Зверев, но уже без ноток недовольства в голосе.

  - Так вот, я готов, прямо сейчас, как юный пионер на плацу.

  - Не вопрос. Мы как раз собираемся у Азеров по поводу убытия в отпуск. Кого? – узнаешь. В общем, дуй со своими проставками к Ильичу. Здесь и найдешь всю честную компанию.

  - Могу всех обрадовать, - обратился Зверев к коллегам. – К нам едет простава.

  - Уж не Пересыльный ли? - спросил Фадеев невозмутимо,

  - Он самый.

  - Сейчас привезет пару пузырей армянского. Ему из Гюмри ящиками шлют. А я этот «Арарат» на дух  не переношу. Лучше одеколона флакон выпить,- скорчил физиономию Фадеев.

  - А по мне так нормальный коньяк, - сказал Бабочкин, - и дорогой, и неподдельный, что немаловажно по нашим временам.
   За разговорами дошли до места. На небольшой поляне, прямо среди деревьев были расставлены пластмассовые столики со  стульями. Рядом пивная стойка, бар. От мангала шел манящий дух шашлыка.

  - Ну что? По пивку, - загорелся Попов.

  - Пивка для рывка, а водочки для заводочки, - поддержал его Фадеев.

  - А я так армянского дождусь. Мешать пиво с дорогим коньяком -  назавтра не встанешь. Пол-отпуска будешь болеть. Запой - это тебе не две кружки пива махнуть.

  - Никто не неволит.  Правда, товарищи офицеры? - продолжал зажигать Попов.

  - Шесть Клинского и пару "Анисовой", -  бросил он официанту.

  - Это что, новенький, Мардан-джан, - обратился Евгений к хозяину заведения, стоявшему за барной стойкой и лениво протиравшему рюмки. – Как зовут?

  - Недавно взяли стажером. Зовут Низар. Если что не так - скажи. Парень старательный, исправится или мы подправим, - по-приятельски улыбнулся Мардан-джан.
   Пока ребята составляли столы для компании, вернулся официант, молоденький, смуглый, коренастый,  то ли узбек, то ли таджик  с глубокопосаженными дерзкими глазами. Принес пиво, спросил, чем будут закусывать.

  - Всем по шашлыку, да без жил, с кетчупом там, салатики. В общем, как обычно. Спроси у Мардана, он в курсе, - распорядился Попов, поглядывая на Зверева. Тот одобрительно кивнул.
  - Да, только шашлыков не семь, а восемь, - добавил Зверев.

    За суетой, никто и не заметил, как подошел улыбающийся Пересыльный с двумя красивыми пузатыми бутылками с надписью на русском и армянском. Он обнялся со Зверевым, Поповым, Фадеевым и Бобочкиным. С остальными поздоровался за руку.

  - Это мой должок, как раз к шашлыку, - сказал он, выставляя бутылки на стол.
   Компания между тем утоляла жажду пивом. Был четвертый час, и солнце жарило на полную катушку. Пиво ушло в лёт.
  - Ну что, пора приступить к более серьезным вещам, - провозгласил Бабочкин, открывая бутылку Наири. Дары солнечного Гюмри. Я правильно говорю? – сказал он, повернув голову в сторону Пересыльного.

  - В самую точку. Только давай дождемся шашлыка. А у меня тут небольшое дельце.

  - Ты без дел не можешь. Угомонись, расслабься, - предложил Зверев, наливая коньяк в пластиковый стакан.

  - Я то могу. А ты бы попросил принести стекло. Негоже такую роскошь химией разбавлять. У меня всего то два слова, сказал он, доставая из кармана сорочки листок.
   Пересыльный положил на стол бумагу и несколько фоток, предварительно отодвинув стаканы и пивные кружки. После чего попросил Попова пересесть  к нему поближе:

  - Вот, взгляните сюда, Евгений Владимирович. Всего два харфа. Йа и Син. Я посмотрел: в Коране есть сура с таким названием. Эта бумага пришла по факсу в администрацию Оголова уже после его смерти.

  - Как смерти! - воскликнул Женя. – Оголов умер?

  - Темная история. То ли заснул и не проснулся. То ли подсыпали чего. Вскрытие покажет. Ты что газеты не читаешь? Вот взгляни, - пригласил Пересыльный.
   Он достал из портфеля свежий номер "Московского комсомольца" с фотографией севшего на мель полузатонувшего корпуса "Хазарии" на первой полосе.

  - Мне трудно соображается сейчас. Мы друзья с Рустамом. Я  с ним вот как с тобой сейчас полгода назад в "Балчуге" водку пил. И вообще знаем, знали (поправился он) друг друга тыщу лет.

  Он судорожно стал шарить в портфеле, нашел трубу мобильного и набрал номер жены. Жена сказала, что уже позвонила Зое, супруге Оголова. Та в шоке, говорить не может, только плачет. Похороны завтра.

  Как он сразу не подумал. Ведь это Оголову прислали факс с сурой "Марьям". Моментально выстроились в голове строчки – " И век  последний ужасней всех … И крик, когда ты начнешь кричать как камень канет…". Никакая эта ни сура. Это Блок, стихи Блока. Только вот не помню откуда. Рустам их очень любил, часто цитировал.. И надо же утонул.

  Он пробежал глазами строчки газеты: " …Был найден мертвым в каюте люкс на верхней палубе затонувшего в ночь на 9 июля теплохода " Хазария" глава администрации  президента Башкортостана  Рустам Оголов… Вода дошла до потолка каюты…".

  - Он задохнулся, утонул! – вскрикнул Женя так, что  напугал людей за соседними столиками. – Они знали заранее, подстроили. И в записке об этом сказано.

  - Я сейчас тоже об этом подумал, когда вспомнил, что там было написано. Взгляни на фотографию судна перед отплытием. Видишь под названием корабля цифры – 1709, а ниже что-то по-арабски, не разобрать. Ну-ка, попроси официанта принести лупу. У них наверняка есть, обратился он к Звереву.

  Зверев подозвал Низара.  Официант тотчас же подошел, бросил взгляд на записку, фотографии, сбегал и через минуту принес лупу.

  - Можно не рассматривать, хмуро сказал Женя. -  Я и без того знаю, что там написано. Прошлый раз я забыл вам сказать и не написал в сопроводиловке, что, если сложить все светозарные харфы Корана, все четырнадцать,  получится число 1709. Это конец света по аль-Байдави. Есть такой полудостоверный хадис. 1709-ый год по Хиджре, конечно. Вот они и устроили ему индивидуальный конец света и страшный суд в придачу.

  - Надо ехать на похороны. Египет подождет, - хмуро сказал он.
   Попов собирался лететь в Египет, отдохнуть пару недель на курорте Шарм эль-Шейх. Новые пятизвездочные по египетским меркам отели, полный пансион, бесплатная выпивка и всего то за 300 баксов.

   Он был в Египте еще в семидесятые курсантом, потом несколько раз по работе, ездил в Гизу на Пирамиды, в Луксор. Но вот на Синае не был ни разу. Ему страшно захотелось забраться на гору Моисея, где можно встретить рассвет вместе с Богом. Ему казалось: что-то должно измениться в его жизни после Синая. Он жил предчувствиями и неясными надеждами.

  - Ну, что ты там высмотрел в свой микроскоп? - обратился Женя к гэбисту.
   Пересыльным был его учеником, и это давало ему право на некоторую фамильярность в общении. А тот, как все ученики уважительно обращался к бывшему учителю по имени отчеству:

  - Вы Евгений Владимирович, как всегда правы. Конечно, Йа Син.

  - Послушайте, ведь они устроили настоящую Мистерию буф этому, как его Оголову, - заметил Фадеев, запивая водку запотевшим Клинским. - И вообще всем вам к Лашкевичу надо. Цифры, буквы, буквы – цифры. Это по его части.

  Лашкевич – бывший преподаватель кафедры, выдвинул спекулятивную теорию, по которой все буквы произошли от цифр. А позже договорился до того, что в мире, мол, всего два системных языка мозга – русский и арабский, в остальные - так, сбоку припёку. Начал объяснять происхождение арабских слов через русский и наоборот. С лёгкостью читал любое русское слово при помощи арабских букв и так же легко объяснял их значение. Причем, мог читать их слева направо или справа налево в зависимости от конъюнктуры. Написал кучу книг на эту тему, а под конец даже целую энциклопедию двадцати томах. В общем, впал в окончательную мистику. У его теории были свои поклонники, с которыми только он и вел свои лженаучные и схоластические с точки зрения официальной арабистики беседы. Всех остальных презирал, считая свою теорию единственно правильной.

  -  Ну, кто мне скажет, какой у него был номер каюты, а? – заговорщицки посмотрел на друзей Фадеев.

  - Причем тут это, - не понял Бабочкин.

  - А при том, что не надо одеколон пивом запивать. Мозги сушит. Если Кахьяс – это сура Марьям. То надо смотреть все цифры по этой суре. У них тут на этих цифрах все строится.
  - Какой номер у суры, Пинкертон - обратился он Пересыльному.

  - Я что, Виктор Васильевич, специалист по Корану, - отвел удар Пересыльный, посмотрев на Попова.

  Тот подозвал Мардана и что-то шепнул ему на ухо. Через минуту Мардан принес небольшую книжицу в мягком кожаном переплете и незаметно передал Евгению. Тот отошел в сторону, полистал книжку, улыбнулся про себя и вновь присоединился к компании.

- Номер суры Марьям - 19, цифровое соответствие Кахьяс - 195, а номер каюты …? – внимательно посмотрел он на Пересыльного.

- МК пишет, что 70 , - неуверенно ответил тот.

- Так вот , 70 – это сумма цифровых соответствий двух харфов Йа и Син, а номер суры "Йа Син" – 36. Насколько я понимаю, второе письмо как раз по этому поводу.

  - Да, кто-то прилепил листок к двери каюты, а назавтра такой же пришел по факсу в Администрацию Президента, - пояснил Пересыльный.

  - Вот тебе и зацепка. Отпиши своим оперативникам. Но, сдается мне, что вопрос этим не исчерпывается. Дело в том, что суру "Йа Син" всегда читают покойнику. То есть они Рустама похоронили заранее, - посмурнел Попов.

  - Все ребята, завершайте тут без меня, а мне на доклад к начальнику. Иначе отпуску труба, -  засобирался Пересыльный, – Спасибо за наводку, - кивнул он в сторону Фадеева и Попова.

  - Наводку да на водку, - скаламбурил Фадеев. - Заходи, если что поможем, можно без коньяка. На водку всегда найдем.

  - После ухода Сергея компания стала редеть, и скоро их осталось четверо -  три полкана и Зверев. Коньяк был выпит, анисовая тоже. Настроение у всех приподнятое, отпускное. Один Попов выглядел хмуро и почти не пил, что было редкостью.

  - Послушайте, ребята. Дело тут нечистое, - обратился он к друзьям. Убили Рустама. А ведь нас было трое…

  - И нас трое, уже шесть, плюс Серега, да начальник. Сколько осталось до десяти . Десять негритят пошли купаться в море, десят негритят резвились на просторе…Один из них утоп, ему купили …, - разошелся Бабочкин, но прикусил язык, поняв, что переборщил, - Да что вы в самом деле? Конспирология какая-то.

  - Коль,  ты помнишь Рахметова. У нас на втором курсе учился, потом отчислили? – спросил Женя.
 
  - Как не помнить. Все спал на голой сетке без матраца. Зубрила ужасный был. В воскресенье все в увольнение, кто куда, а он - в читальный зал. Я его всегда недолюбливал, сказал Бабочкин.

  - Так вот я его тут совсем недавно видел в Тамбове.

  - Что ты там забыл? – удивился Зверев.

   - Да так, по делам ездил, гараж продавал. Я ведь там оттрубил пять лет после Йемена. Но дело не в этом. Он отпустил бороду, ходит в мечеть. Жену из дому без спроса не выпускает и все такое. Живет в моей квартире. Мы с ним посидели часок другой, поговорили. У него такая каша в голове, что Боже упаси. У меня подозрение, как бы ни он все это подстроил. Мы ведь друзья по Йемену: я, он и Оголов. Потом Рустам говорил, что Алим презжал к нему в Уфу, работали вместе, потом расплевались.

  - А что он делал в Уфе, - поинтересовался Зверев.

  - Так ничего. Работал советником по религии. Потом  сколотил партию, чуть не прошел в местный Меджлис, хотел объединить Ислам с Православием, но чуть не сел в тюрьму за экстремизм.

  - Так это твой дружок все эти писульки стряпает и топит теплоходы. А мы с тобой тут водку пьем, - непонятно то ли в шутку, то ли всерьез сказал Бабочкин.
  - Не факт, Коля, но очень даже может быть. Я скоро это узнаю.

  - Ты уж узнай, пожалуйста, и сообщи куда нужно, а то мы лишимся ценного кадра, - как-то совсем серьезно сказал Фадеев.

  - Да, Женя, с этим шутить не надо, ты уж постарайся, - поддержал его Зверев.

  - Да, пошли вы..., - вспылил Женя, - У меня друга убили, а вы мне тут с советами своими  глупыми лезете. Ничего я никуда не буду сообщать. Сам разберусь.

  - И то верно, - подытожил Бабочкин, - давайте по  последней, и по домам.

   Они разошлись каждый в свою сторону: Бабочкин поехал на автобусе до Электрозаводской, Попов - на трамвае до Бауманской, а Зверев с Фадеевым спустились в метро.
Дома жена сказала, что уже взяла два билета на уфимский поезд. Через два часа они были уже на вокзале.

  В поезде Женя забрался на верхнюю полку купе и моментально заснул. Ему приснилось, будто он на светском рауте. Навстречу идёт  Александр Блок под ручку с Прекрасной Дамой в вуали, которую он представлял всем как Кахьяс. А она в свою очередь представляла его не как Александр Блок, а Александр Колба. Он так и объявлял всем:

  - Прошу любить и жаловать – Кахьяс и Колба.

Вдруг из-за луксорской колонны появляется Лашкевич со словарем  под мышкой:

  - Йа Син, говорите. Никакой ни Йа Син. Син Ай, мой милый, читать надо уметь!

                Глава 10

                Смерть


Круженье звезд и  судеб окруженье.
Смятенье духа и смеженье век.
Вселенная - лишь Бога отраженье
В бездонном зеркале. Зовется человек.
Был знак от Бога: лишь Ему служенье.
Отметина явилась Йа и Син.
Он знал, что будет продолженье.
В прыжке удар наносит ассасин.


  Как-то он серьезно заболел, бредил,  и приснилось ему, будто окружили его злые духи, и было их несметные полчища. И тут явился светлый юноша с мечом в руке и поверг полчища духов в бегство. Тогда Мохьи-д-Дин спросил его:
  - Кто ты.

  Тот ответил:

  - Сура Йа  Син.
 
   Мохьи-д-Дин проснулся и увидел, что отец сидит у его изголовья и читает суру Йа Син. Больше он не болел, но после увиденного дал обет посвятить всю оставшуюся жизнь  бескорыстному служению Аллаху. Вскоре он засобирался в путь. Отец перечить не стал. Время, которое отмерил ему Аллах, он провел вдали от своей родной Андалусии. Много путешествовал, совершил  восхождение на священную гору Мусы на Синае и встретил там рассвет наедине с Богом.

     Хадж в Мекку оставил в его душе неизгладимый след.  Позже он написал главный труд своей жизни, который так и назвал «Футухат меккия», то есть «Мекканские откровения». Еще он написал самые знаменитые свои  «Геммы мудрости», быть может, потому и знаменитые, что непонятные.

    Можно ли быть святым и не быть пророком и наоборот? – постоянно задавался он этим непростым вопросом.  И еще он утверждал, что Вселенная - это Бог, который разглядывает себя в зеркале человеческой души. Ни больше и ни меньше.

   Его звали Великий шейх Бен Араби. Он был родом из Андалусии.

   Аллах упокоил его  недалеко от Дамаска 28 числа месяца раби ас-сани 638 года от Хиджры.  До сих пор усыпальницу шейха Мохьи д-Дина бен Араби венчает  купол, под сенью которого собираются почитатели со всех концов этой безумной и ужасно несвободной  Вселенной.

 «Этот мир – мир конечный. Он конечен в принципе, потому, что он и есть смерть".
 Смерть обесценивает смысл.
Поскольку она его обесценивает, то она и есть бессмыслица.
Жизнь порождает смерть, которая и есть жизнь.
Жизнь питается смертью, чтобы жить.
Она и есть смерть вчера, сейчас и завтра.
Смерть постоянно присутствует в человеке.
Смерть – плоть человека, а небытие его дом.
В арабском языке смерть мужского рода, а дух – женского.
Они всегда вместе, всегда дополняют друг друга.
Дух может самоопределиться только в паре со смертью.
Смерть – это вселенское совокупление.
Подобное совокупление и есть суть существования.
Умирание – это брак,  а растворение в смерти – высшее блаженство.
Смерть – вечно молодая. Пока дух молод, их брак будет счастливым.
Рождение – это вычленение. Величайшее счастье – не рождаться,
Оставаться в состоянии изначального единства.
Жизнь – болезнь, а смерть – излечение.



                Глава 11

                Абдулло


    Попов  проснулся от сильной тряски. Это жена Светлана тормошила его:

  - Женя, тебе что плохо? Да ты весь в поту. Что случилось? Какой Синай?

  Попов открыл глаза. Было уже утро. Поезд слегка покачивало, мерно стучали колеса.
 
  - Действительно, какой Синай, - подумал он.
   И тут его осенило. Йа Син – Син Ай. Если арабский харф «Син» прочесть, как он есть, а другой харф «Йа» прочесть слева направо, то получится аккурат Синай.

  - Да так, приснилась тут бредятина какая-то, - недовольно сказал он, слезая с верхней полки.

  Он вышел покурить в тамбур. Поезд прибывал в Уфу не ранее двух часов дня. Было время подумать.

  - Если предположить, что все это не случайность, то стрелки теперь переведены на меня, - подумал он.

  Тут Женя вспомнил первую половину сна с Колбой  и Кахьясом: - Блок,  Колб. Это же обратное прочтение фамилии поэта и означает переворот по-арабски.

  Судно накренилось, село на мель, а должно было перевернуться. Получается, что уже в первой записке со стихотворением Блока, была зашифрована идея гибели корабля.

  -  А вторая то записочка с двойным дном: и покойнику и мне, размышлял Женя. - А, может, я накручиваю. Кто мог знать, кроме наших, что я еду в Шарм эль-Шейх. - Да кто угодно: от туроператора до азеров. Нет, слишком много совпадений.
   Короче, надо лететь в Египет, лезть на гору Моисея, а там будь, что будет.
   В Уфу поезд прибыл с опозданием в четыре часа дня. Он не был здесь лет десять. Город почти не изменился. Такой же азиатский и советский, каким и был. Одни названия улиц чего стоят: Урицкого, Ленина, Дзержинского… После Москвы впечатление немного удручающее. Особенно когда едешь с вокзала. Немного скрашивала пейзаж река Белая и памятник Салавату Юлаеву на холме.
 
  Проехали по улице Ленина и сняли номер в гостинице Башкортостан. К Зое не пошли. Решили сегодня не беспокоить лишний раз: у человека горе.Хоронить Рустама собирались на магометанском   кладбище, что  недалеко от памятника Салавату Юлаеву.
 
  Назавтра было прощание в здании Администрации  Президента. Было много народу: все местные начальники, гости из Москвы. Запомнился  имам мечети, который сначала прочитал Фатиху, затем долго говорил на башкирском и русском о том, что все рано или поздно вернуться к Аллаху и что к этому нужно готовиться заранее. В заключение  подытожил, что Аллах прощает все грехи за исключением одного – неверия.
 
  На поминки Имам не пошел: там были разные люди и много немусульман. Зато на кладбище очень красиво, нараспев прочитал суру Йа Син на арабском.

  - Как красиво читает, заслушаться можно. Душа его сейчас в блаженстве, сказал с акцентом подошедший пожилой бородатый человек восточной внешности.

  - Что не узнал, - улыбнулся он, обращаясь к Евгению и тут же продолжил:  - Сура Йа Син – душа Корана. Она полезна как  покойникам, так и живым. Всякого, кто прочтет эту суру утром,  Аллах будет оберегать в течение всего дня, и ему будет ниспослан хлеб насущный. Аллах пошлет тысячу ангелов, чтобы защитить от зла Сатаны и всякой напасти каждого, кто прочтет эту суру перед сном. Если умрет в тот день, в его омовении примут участие тридцать тысяч ангелов. Каждый из них будет молиться о прощении грехов покойного, примет участие в его похоронах и будет сопровождать тело вплоть до могилы. Когда тело будет опускаться  в могилу, ангелы совершат богослужение, и будет  благость для усопшего. Его могила станет просторной настолько, насколько простирается взгляд. Мучения могилы покинут тело умершего. Свет из его могилы поднимется  к небу. Аллах высвободит  его тело из могилы, и ангелы будут сопровождать его, благополучно проведут его через весы деяний и над мостом Сират. Возьмут его душу туда, где она будет ближе всех к Аллаху.
    А что я вижу здесь? -  Харам. Хоронят в гробу как назаретянина, а не в саване, как положено у мусульман, и лицо открыто. Харам.

  В старике Женя с трудом узнал Абдулло Каюмова, старого знакомого по Йемену:

  - Здравствуй, дорогой. Давно не виделись. Как ты здесь?

  - Я здесь давно, давным-давно. Помнишь, я приезжал к тебе в Москву и просил устроить…
    Абдулло, действительно несколько раз приезжал в Москву и останавливался у Попова по старой памяти. Сначала он приезжал лечить свою больную дочь Фирдеус, а потом приехал один и попросил помочь ему открыть в Москве чебуречную или шашлычную. Женя тогда удивился: откуда такие просьбы. Ведь он не по этой части. Но Абдулло настаивал. И тогда Женя позвонил Рустаму, который тоже  знал Абдулло. Объяснил ситуацию, и Каюмов исчез. Больше он о нем не слышал.

  - Помню, как не помнить. Ты еще тогда из меня чебуречника хотел сделать, - улыбнулся Попов.

  - А вот Рустам абый сделал. Пошел куда надо, договорился, и я открыл дело на  Урицкого. Привез семью, детей в помощь, стал настоящим бизнесменом. Хорошие деньги делал. Спасибо покойнику, Алла ирхаму. Года два кормил себя и семью. А сколько клиентов было. Недорого торговали. Да и поваров нашел отличных. Но потом почему-то перестали ходить ко мне, говорят: невкусные у тебя манты и чебуреки. Вот у Фарида на Дзержинского шаурма –это да, а у тебя так себе. Что ты туда кладешь, - один Аллах знает.

  - А что действительно были невкусные? Наверно, собачатину подкладывал, - пошутил Женя.
  - Уфф, - откуда знаешь? Что такое говоришь, как язык повернулся! Мясо- барашек прямо с рынка. И халяль, халяль, ничего другого.

  - Так почему перестали ходить, - настаивал Женя.

  -Менты там, пожарники ко мне не приставали. Зато был тут один Гассан. Все точки в районе ему дань носили, а я не платил. У меня же Рустам. Вот он и начал распускать слухи.
  - Про собачатину, - еще раз  переспросил Женя.

  - Про всякое, разное, - не стал уточнять Абдулло.
  - Короче бизнесмена из тебя не вышло.

  - Вышел бы бизнесмен и богатый человек. На Аллаха и Рустама положился. А пса Гассана знать не хотел. Аллах наказал его. Вот так.

  - Слушай, а ты Алима Аламского здесь не встречал?

  - Не знаю такого. Имя муслиманское, а фамилия, вроде, нет, - отвел глаза Абдулло.

  - Ну как же, Петя Рыбалко, неужели не помнишь по Йемену? – удивился Попов.

  - Абдулло в Йемене где был? – В Харазе, да в Мукейросе, по бригадам. Это вы больше возле начальства крутились. Не знаю такого.

  - Ну, хорошо. А как семья, как Фирдеус?

  - Не помогло. Так с бельмом и ходит. Зато выдал замуж за хорошего человека, земляка. Переехали, в Казани живут. Двое внуков.

  - А сыновья? – поинтересовался Женя.

  - Старший Давлат в Тулу перебрался. Бизнес у него там. Средний Тохир окончил колледж в Казани. На речном флоте работает. Младший Назаршо учится в РУДН в Москве. Еще две дочки незамужем, помогают отцу, как Аллах велел.
 
   Пока говорили, люди стали расходиться.  У свежего холма осталась одна вдова. Женя и Абдулло подошли к Зое, стали говорить слова утешения, как положено. Абдулло говорил что-то об Аллахе и праведниках. Но Зоя, вся в черном, стояла  отрешенная. Казалось, слова были адресованы не ей, а кому-то другому. Потом, словно очнувшись, тихо сказала:
   - Пойдем, помянем Рустама. Там, наверно,  все уже готово.

   Поминки по человеку, который относил себя одновременно к двум культурам: русской православной и мусульманской, всегда производят странное впечатление. С одной стороны родственникам погребенного по мусульманскому обряду не хочется нарушать мусульманские обычаи. С другой стороны не хочется обижать православных родственников и друзей покойного. Поэтому, обычно накрываются два стола: один для мусульман, другой - для православных с выпивкой, кутьей и закуской.

  Так было и на этот раз. Абдулло присоединился к мусульманской трапезе, а Женя пошел на русские поминки. Он выбрал место поближе к вдове, чтобы можно было при случае поговорить с Зоей.

  Кроме Зои, ее детей, Тимура и Дамира Женя мало кого знал за столом. Как это часто бывает на русских поминках, вначале замкнутые и под впечатлением похорон люди после нескольких рюмок водки отходят и начинают активно  общаться порой с совсем  незнакомыми. Так было и сейчас.

   Напротив Попова оказался лет сорока пяти брюнет, коротко стриженый с внимательными глазами.  И хотя он был в штатском, но по манере распоряжаться, вести себя на людях, было видно, что это человек, привыкший отдавать приказы.

  - Замечаю военную косточку,- сказал Женя, после того, как мужчина наполнил только что опорожненную рюмку.

  - Мы с покойным  почти восемь лет проработали вместе. И ни одного сбоя. Очень ответственный был человек. Доверял людям и требовал доверия к себе.

  - Вы из аппарата Администрации, - спросил Попов.

  - Генерал - майор Колодин Геннадий Иванович, начальник ГУВД республики, - гордо представился он.

  - Полковник Попов Евгений Владимирович из Москвы, друг Рустама, - не стал уточнять Женя. Такая нелепая смерть. Есть ли какие - нибудь версии, предположения?

  - Версий, много, предположение у всех одно - Аламский. При вскрытии у Рустама нашли наркотики в крови. Никто никогда не поверит, что Рустам Дамирович мог употреблять эту отраву. Быстрей всего подсыпали какую-то гадость. Вот он и не проснулся.

  - А почему не разбудили. Ведь это обязанность капитана. На борту ВИП - персона.

  - С капитаном сейчас разбираются органы. Я думаю это остатки недобитого исмаилитского подполья.

  - Какого подполья, - переспросил Женя.

  - История давняя,- сказал генерал. Я тогда еще замом был и курировал это дело. В начале девяностых у всех в голове была каша, в политике и то не разбирались. Не то, что в религии. А в Исламе и подавно. С православными было легче. У них свои кадры. А наш мулла или как его имам толком Коран читать не мог. Знал Фатиху и то хорошо. Вот он и просит послать на учёбу. А куда посылать? В Москве этому не учат, в Казани одна медресе. Конечно за границу, в Саудовскую Аравию, Египет или еще куда. Или едет он на Хадж и не возвращается. Потом через год приезжает, говорит, что общался с Аллахом в святых местах. Что скажешь? – Нельзя. Тут же запишут в гонители, а себя - в узников совести. А ему дай приход, мечеть, паству. А о чем он там в пятницу с этой паствой беседует? – Один Аллах знает. Мы же в мечети не ходим. В церковь да, на Пасху, ну как все, короче.
  - Это дело добровольное, поддержал разговор Женя, - хочешь ходи, хочешь дома сиди. Не то, что раньше на демонстрации.

  - Теперь все верят. По неволе станешь верующим. Но то церковь. Там с трудом, но кое-что понятно. Да и батюшка вроде в доску свой. Можно при случае побеседовать по душам. Он все объяснит, если что, на хорошем русском, а не на церковнославянском. А здесь они открывают медресе при мечети. Говорят, язык Пророка, мол,  и начинают учить на этом языке. Чему? – Один Аллах ведает. Вот сейчас мы и расхлёбываем. Ученички то в Чечне воюют. Хорошо воюют и не на нашей стороне.

  И тут прибывает этот Алим  Аламский. Фамилия непонятная, имя тоже не наше. Но сам то он наш. По роже видно. Рустам Дамирович его откуда-то из Тамбова выписал. В армии служил, капитаном.

  Поначалу они подружились Рустам абый и Алим. Они, кажется, знали друг друга по заграничной командировке. Алим работал у него советником в Администрации. Уважаемым был, надо сказать, человеком. Многие за ним пошли, когда он начал говорить об том, что Православие и Ислам – это почти что одно и то же.

  Но потом выяснилось, что он сколотил тут у нас  нечто вроде секты исмаилитского толка. Они, видете ли, тоже исповедовали по очереди  Ислам, Христианство и даже Буддизм. Я толком не знаю как это можно. Но говорят, что можно: все в одном флаконе. У них там разные степени посвящения. Но самое опасное, что они готовят смертников.

  В общем, мы все это раскрыли, посадили Аламского, должен был состояться суд. Но тот сбежал. Говорят не без помощи Рустама. Было расследование, но дело замяли. У Рустама родственники по отцу в Бадахшане. У них там, на Памире свои законы. Черт голову сломает. Кровная месть или еще хуже. Вот теперь и всплыло. Мы этого Алима уже объявили в розыск. Но, боюсь, его в России уже нет.

  - Давай помянем еще раз, не чокаясь, - предложил генерал, наливая по следующей. Дал Рустам абый слабину в этом деле и поплатился. Ох, горько поплатился.

  - Пусть земля ему пухом будет, - заключил Попов, завершая разговор.
Ему нужно было срочно поговорить с Зоей. Люди начали понемногу расходиться. Места за столом освобождались. Он подошел, обнял на плечи:

  - Зоечка, видишь, как всё вышло, до сих пор не могу в голове это держать. Надо жить, Зоя. У тебя дети. Будем жить.

  Она зарыдала, припала к нему на грудь так, что было слышно, как часто бьётся сердце. Потом отстранилась:

  - Ты присядь здесь рядом. Мне так покойней.
Он присел, налил себе водки, предложил ей. Она не стала отказываться. Выпила и Светлана, сидевшая рядом.

   - Он всегда будет с нами, - заверил Женя. – Хотел тебя спросить, Зоя... Не знаю, удобно ли сейчас...

  - Удобно, удобно. Мы же друзья.

  - Ты тоже думаешь, что это Петя?

  - Не знаю. Но мне кажется, нет. Он был такой славный мальчик. Мы ведь дружили в Йемене, правда Света, - обратилась она к жене Попова. - Да и здесь особо не ругались. Хотя он, конечно, изменился очень.

  - Зоя, а что здесь делает Абдулло.

  - Как что? Он наша опора и помощь в доме. Если бы ни он и его дети, я не знаю, как бы я справлялась. У нас ведь большой загородный дом. Мы там живём большую часть года. Они и охраняют, и убирают, и огород за ними.

  -  У него же бизнес какой-то был, кажется? – спросил Женя.

  - Был, да сплыл. Местные съели. Никто не помог. У них там свои законы.

  - Он же очень верующий, как мне показалось?

  - С виду да. Бороду отпустил. Но в мечеть нашу не ходит. У них какая-то своя секта. Я в этом не разбираюсь.

  - А Рустам как, на  этой почве с ним не контачил?

  - Ты это о чём. Думаешь их разборки. Да нет. Рустам - он никакой ни мусульманин, и ни кто другой. Было положено. Вот он и съездил на Хадж. Но это как визит, почти официальный. Правда, однажды, как раз после Хаджа они о чем-то спорили. Но я особо не вникала. Нет, выбрось из головы.

   Чувствовалось, что она устала от всей этой суеты, двух бессонных ночей, похорон, поминок.  Ей трудно было свыкнуться с мыслью, что Рустама больше не будет, и теперь ее жизнь потечёт совсем  по-другому. Время от времени эта мысль возвращалось, и тогда её всю буквально трясло от рыданий.

  Они стали прощаться. Нужно было успеть к московскому поезду.




                Глава 12

                Сулейман и Билкис


   Назаршо уже четверть часа сидел в кафе Галактика на Миклухо Маклая  и ждал своего друга Сулеймана, который обещал подойти сюда с двумя знакомыми девушками. Но тот все не шел. Парень стал нервничать. Он подозвал официанта и попросил принести кальян. Молодой человек, видимо, тоже из студентов на подработке принес шикарный аппарат с бахромой и побрякушками, как и положено, в восточном зале, и отдельно положил на стол  заламинированный мундштук. Назаршо удобно расположился на подушках, закурил и стал ждать.

    Когда-то здесь было довольно  уныло. Столовая  советского образца, обшарпанные столы, металлические стулья с протертыми сиденьями, не менявшимися, наверно, с доперестроечных времен. Ни музыки тебе, ни кальяна, ни официантов, ни блюд приличных. Но после того как администрация Университета Дружбы Народов  разрешила студентам приватизировать общепит, картина резко изменилась. Настоящий ресторан: ливанская, итальянская, японская кухня и, конечно, восточный зал с его рассеянным светом, почти полумраком и мягкими удобными диванами с подушками. Конечно, цены кусаются. Но раз в месяц он мог себе позволить посидеть в кафе с друзьями, да еще в компании симпатичненьких Ани и  Светы, с которыми они с Сулейманом познакомились недавно здесь, рядом  у метро Беляево. Девчонки, по их словам, учились в педагогическом.  Да и деньжат прибыло: недавно брат-бизнесмен прислал пару тыщёнок из  Тулы, а сегодня к тому же он получил аванс от Мардана, хозяина кафешки, недалеко от метро Площадь Ильича, где он подрабатывал несколько раз в неделю после занятий.

    С девчонками они уже пообщались как-то раз  на дискотеке. Но там было шумно, много пьяных и вообще некомфортно. Девочки стремались, чувствовали себя не в своей тарелке с этими смуглыми парнями. То ли арабами, то ли индусами. В общем, вечер тот не задался.
    Назаршо   студент третьего  курса Университета, почти старожил как-то быстро сошелся с второкурсником, парнем из Йемена. Они познакомились на субботнике по благоустройству  университетского дворика. Сулейман ему сразу понравился своей независимостью, незаносчивостью, отсутствием склонности лебезить, заискивать  перед старшими, которой так грешат многие арабы.

    Они  учились вместе на филологическом факультете: Назаршо на отделении арабистики, а Сулейман - на сабеистике. Он изучал древние языки юга Аравии. Впрочем, как он однажды поведал Назаршо, на одном из таких языков он свободно говорит. Сам он был из йеменской провинции Махра, жители которой общаются между собой на диалекте, похожем на языки, которые он изучает в Университете.

  Назаршо так же, как и его отец Абдулло, решил изучать арабский. Отец постоянно повторял:

    - Учись, сынок. Арабский язык полжизни меня кормил. Да и ты с ним без куска хлеба не останешься.

    Назаршо родился в восьмидесятом, в небольшом городке Салах эд-Дин на юге Йемена. Сам он смутно помнит то время. Но мать рассказывала, как она мыкалась с тремя детьми, пока Абдулло зарабатывал на очередную волгу-двадцатьчетверку, кочуя  по армейским бригадам. Возвратившись в Москву, Абдулло отправлял семью в Бадахшан, а сам еще месяц - два жил в гостинице в ожидании заветной  двадцатьчетверки обязательно белого цвета, которую он  успешно загонял в Душанбе за три цены. На эти деньги он с семьей  безбедно жил еще три года, получая гроши в Доме местного политпросвещения. Когда деньги кончались, отец шел в Военкомат, давал взятку военкому, и тот  в который раз призывал его на службу в армию и отправлял в Москву на добывание очередной порции чеков Внешпосылторга. Всё шло нормально, деньги в семье не переводились. Всё было схвачено, за все уплачено. Но тут случилась перестройка, потом война на Родине в Таджикистане, и отцу пришлось срочно искать теплое место в России. Вот так они и оказались всей дружной семьей семь человек в славном городе Уфе. Оттуда Назаршо не без помощи отца по квоте приехал поступать в РУДН.

    За воспоминаниями Назаршо не заметил, как подрулил Сулейман в обнимку с двумя девушками. Он нравился женщинам этот Сулейман, не чета Назаршо. Голубоглазый, высокий,  стройный, немного смугловатый  с правильными, даже очень правильными чертами лица. Глаза немного на выкате, полные чувственные губы. По нему трудно было сказать кто он: араб, афганец, индус или даже украинец. Говорил он по-русски правильно с небольшим акцентом, который, впрочем, только добавлял шарма. Больше всего поражали женщин его глаза. Огромные, голубые на фоне матовой кожи, они производили эффект разорвавшейся бомбы. Обе девушки не сводили с него восхищенных взоров. И, казалось, позови он обеих, не задумываясь пошли бы за ним на край света.
 
     - Голубые глаза у нас – это признак породы и древнего рода.  Ни у кого в Йемене никогда не было таких глаз. Если только у царицы Билкыс, - хвастался он. И хотя ни Света, ни Аня слыхом не слыхивали о такой царице, им казалось, что Билкис – это нечто совсем замечательное и неслыханное, такое же, как их обожаемый Сулейман.

     - Вот, Назаршо, девочки не знают, кто такая Билкис, - обратился он к другу по-арабски.

     - Ну, так мы не договаривались. Совсем не по-джентельменски изъясняться в присутствии дам на незнакомом языке, - возмутилась Светлана, юркая рыжая девчушка, схватив Сулеймана за локоть и пытаясь усадить рядом с собой.

  - Билкис, Светочка, - с улыбкой поведал Сулейман, -  была такая же рыжая и голубоглазая, как ты. В стране Хабаша или Эфиопии по-вашему, она звалась Манеда. А в Библии упоминается как царица Савская. Слышали о такой?
    Девчонки неуверенно кивнули.

    - А вот Коран называет ее Билкис. Там сказано, что в стародавние времена жил царь Сулейман. Такой же стройный и красивый, как я. А еще очень мудрый. У него было огромное войско из джинов, зверей и птиц. И вот однажды прилетела к нему птица удод и говорит, что далеко на юге есть страна, которая не верит в Аллаха, и правит там красавица царица Билкис. У неё золотой трон и несметные сокровища. Приказал тогда Сулейман доставить к нему срочно эту царицу вместе с троном.  Бросились джины выполнять приказ своего повелителя и действительно доставили царицу во дворец еще до захода солнца.
    Один джин отважился и шепнул Сулейману на ушко, мол, в народе такая молва идет, будто у красавицы козлиные ноги. Повелел тогда царь привести ее во дворец с хрустальными стенами и полом. А также велел залить пол водой, да так, чтобы не видно было.  Вошла Билкис в тронный зал и, почувствовав влагу под ногами, приподняла подол. Тогда  все увидели, что ножки у нее самые обыкновенные. Вот такие, как у тебя, Анюта.

    - У меня - необыкновенные. Это у Светки обыкновенные, короткие, - не согласилась Аня,  стройная длинноногая блондинка. Ну и чем дело закончилось?

   - А закончилось дело как всегда любовью. Влюбился Сулейман без памяти. И родился от этой любви мальчик царской крови, смуглый и голубоглазый, почти такой, как я. Только вот царица так и не поверила в Аллаха.

    - Будешь моей Билкис? – обнял он за плечи всю зардевшую и без того рыжую Свету.

    - А почему бы и нет? Пригласи и буду, - не растерялась Света.

    Подошел официант. Компания заказала цветочный  чай  каркаде, лепешки, ливанские закуски хоммус, мутаббаль, зелень. Через пять минут парень принес два фарфоровых чайника,  вазочку с кусковым темным сахаром и небольшие стеклянные стаканы изогнутой формы.
   Сулейман разлил чай по стаканам, затем достал из кармана рубашки бумажный  пакетик, открыл его и стал потихоньку добавлять в чай содержимое.

  - Посмотрите, чай розового цвета, а сейчас станет кроваво-красным, заметил Сулейман.

   -  Это потому, что я всыпал туда вот этот порошок. Не пугайтесь, не отрава. Но такого порошка вы нигде в мире не встретите. Добывают его на острове Сокотра в Индийском океане. И называется он « кровь двух братьев».

   - Эта не ваша ли часом, - испугалась Аня.

    - Нет, милая, не наша, - успокоил Сулейман. – Это кровь слона и дракона. У индусов и сокотрийцев есть очень   красивая легенда о драконовом дереве или дереве "кровь двух братьев" в переводе с арабского.

    - Это дерево росло и у нас. Но теперь растет только  на Сокотре,  - поведал он. -  Говорят, что его возраст может  доходит до четырех тысяч  лет.  Индусы и арабы утверждают, что когда-то давным-давно на острове Сокотра жили слоны и драконы. Они постоянно враждовали друг с другом. Дракон забирался на спину слона, чтобы достать заветную точку за ухом, из которой можно выпить всю кровь животного. Одному дракону это удалось. И тогда умирающий слон, падая, придавил дракона своей тушей.
    На месте смерти слона и дракона выросло дерево редкой красоты и  необычайных размеров с кроваво-красной густой смолой. Бывает, что диаметр дерева  достигает  пятнадцати  метров, а высота - двадцати пяти.  Так вот, из красной смолы этого дерева и приготовляют этот чудесный порошок. А чудесен он тем, что тот, кто его выпьет, становится очень охочим до любви. Никогда не добавляйте этот порошок в алкоголь и не давайте пьяному. Человек может умереть от разрыва сердца. Дракон не любит пьяных. Да и слон тоже может наступить на такого ненароком.
    Подошел официант и принес тарелки  с желтой и кофейного цвета кашицей.

    - А где вилки, - спросила Света.

    - Это блюдо не едят вилками и ложками, - сказал Назаршо, уже изучивший арабскую кухню. Едят его так:

  Он отломал кусок лепёшки, сложил вдвое, зачерпнул кашицу с тарелки и ловко направил в рот.

   - Это толченый горох и баклажан с маслами и специями. Очень вкусно. Попробуйте, - пригласил он девушек.

    Света и Аня принялись за еду,  время от времени запивая острое блюдо чаем. Сулейман с интересом наблюдал за ними.

   - Интересное предложение есть для вас, - обратился к девушкам Назаршо. – У меня есть брат. Он работает стюардом на круизном теплоходе.

  - Вокруг Европы, - поинтересовалась Аня.

  - Нет, по Волге. Но тоже очень хороший. "Хазария" называется. Так вот, он пообещал достать четыре недорогих билета на круиз до Астрахани. Так как, прокатимся с ветерком, девчонки?

   - Обязательно. Если только у меня будет одна каюта с Сулейманом. Я хочу быть царицей Савской, -  сказала Света, обняв Сулеймана за шею. Глаза ее призывно блестели.

   - Царицей Савской ты можешь стать уже сегодня, - страстно отреагировал Сулейман, подливая себе чай из чайника. Драконова кровь делала свое дело.

   - Значит, договорились.  Завтра у нас последний экзамен. Я заказываю четыре билета на шестое июля. Только  не динамить,- сказал Назаршо, - посмотрев на Аню. – А ты кем хочешь быть?

   - Ну, две царицы - это перебор, - ответила Аня с нескрываемой завистью наблюдая, как Светка обхаживает кавалера.

  – Буду, так и быть, столбовою дворянкой, - сказала она, взяв под руку Назаршо.

  - У меня встречное предложение, ребята, сказала Света, не выпуская руку Сулеймана из  своей руки. Мы тут живем неподалеку, снимаем квартиру. Предлагаю продолжить общение в более интимной обстановке. Ты как Аня?

   -Я за, - сказала Аня, прихлебывая из стаканчика бордовую жидкость.

   Назаршо подозвал официанта, попросил счет. Компания стала собираться. Впереди у них была ночь любви и десять счастливых дней на "Хазарии".



                Глава 13

                Кровь дракона


   Номер, конечно, не люкс. Но все что нужно для отдыха есть: душ, умывальник, шифоньер, кровати. Жить можно, - сказал Сулейман, открыв ключом дверь и пропустив вперед Свету и Аню. -В конце концов, на судне достаточно мест, где можно с пользой провести время.
      
  - Правильно я говорю, девочки, - обратился он к своим спутницам, которые уже испытывали на прочность корабельную койку, подпрыгивая на пружинистой сетке.

   Они пришли на речной вокзал за час до отплытия и сейчас осваивали место своего будущего обитания. Назаршо должен был скоро подойти. Настроение у всех было приподнятое в предвкушении приятного плавания и тех радостей, которые были обещаны. Погода прекрасная, как и должно быть в средней полосе России в начале июля.
   После той ночи, которую они провели со Светой в квартире возле метро "Беляево", их отношения развивались очень бурно. За прошедшие четыре дня они встречались еще дважды. Это были встречи, наполненные взаимной  нежностью и влечением, как это  бывает у любовников, когда роман только начинается. Нельзя сказать, что Сулейман был безумно влюблен. За два года, проведенных в Москве у него было несколько любовных историй, не считая мимолетных за деньги с девушками легкого поведения. И всякий раз романы протекали бурно и заканчивались так же, внезапно, как и начинались. Он нравился женщинам и прекрасно знал это. Но русские женщины, как собственно и женщины его племени – махрийки всегда претендуют на нечто большее, чем просто любовные отношения. Не проходит и нескольких дней, как твоя спутница уже жаждет обладать тобою не только физически. Она желает войти в твои мысли, чувства, самые интимные переживания. Больше всего его всегда раздражал вопрос: - о чем ты сейчас думаешь, милый? Его так и подмывало ответить: - а какое твое дело? И, в конце концов, однажды он так или примерно так отвечал. Пока, слава Аллаху, до этого еще не дошло, и он продолжал наслаждаться первой, всегда такой приятной фазой взаимного влечения.
   Зазвонил мобильный. Это был Назаршо, который с нескрываемым раздражением в голосе сообщил, что он не сможет с ними  поехать. Что-то случилось с его братом из Тулы, и он уже сегодня выезжает туда. Дал координаты своего второго брата – стюарда, еще раз извинился и повесил трубку.

     - Девочки,  мы осиротели, - оповестил подруг Сулейман. Назаршо с нами не будет.

     - Как так! -  воскликнула непонятно, то ли расстроенная, то ли обрадовавшаяся Аня.

    Что-то такое промелькнуло в ее взгляде, от чего Сулейман сразу почувствовал дискомфорт.

    - Что-то с братом в Туле. Сегодня уезжает, - отвел глаза Сулейман.
 
    - Надеюсь,  мы не будем отменять поездку.

    - Пока Билкис на троне, никто не в силах нарушить ее планы,- властно заявила Светлана.

    - А ты, согласна быть фрейлиной при императрице, спросил он Аню.

    - Я сама себе царица, но все равно согласна. Все уже знают, что я еду. Объяснять, менять планы себе дороже.

    - Вот и ладненько. Располагайтесь здесь, я пойду положу вещи в каюту, а дальше решим как быть. Я вас люблю, - послал он спутницам воздушный поцелуй.

    Сулейман вышел. В коридоре спросил у стюарда, где можно найти Тохира. Тот назвал номер каюты. Сулейман спустился в трюм. Дверь ему открыл коренастый таджик лет двадцати пяти с колкими темными глазами.

    - Да, мне звонил отец, говорил о вас. Вы Сулейман – друг  Назаршо, - уточнил он. -  Я всегда на верхней палубе или в баре. Если что понадобится, обращайтесь, не стесняйтесь. Всегда помогу.

    Абдулло действительно звонил Тохиру. Сказал, что Назаршо не поедет в круиз. Он так велел. Да и  люди из братства сказали, что рисковать не стоит. Два брата из одного клана на судне – это непозволительно. Если будет расследование, подозрение обязательно падет на них.
   Тохир лишь недавно прошел посвящение в братстве низаритов и очень гордился этим. Отец - Даи ордена, сказал, что ему предстоит ответственная миссия, и велел  ждать сигнала. Знак должны были подать в Казани, на четвертой стоянке. Он не знал, что Назаршо также был посвящен, и в Москве у него дела не менее важные.

    - Хорошо, очень приятно было познакомиться. Назаршо мне о вас много рассказывал, -  вежливо поблагодарил Сулейман. На этом они расстались.
    Теплоход между тем отходил от пирса. Играла музыка. Сулейман сходил в каюту, переоделся в рубашку и джинсы и позвал девчонок  полюбоваться каналом на закате солнца.  Аня и Света, улыбающиеся, посвежевшие в коротеньких шортах выбежали на палубу и сразу создали атмосферу беззаботности и веселья, которая   всегда   характерна для поездок подобного рода.
    Так же беззаботно и весело было в Угличе и Ярославле, где теплоход делал остановки. Погода была хорошая, девчонки висли на Сулеймане, передразнивали экскурсовода, дурачились. Им приятно было ловить оценивающие  взгляды  попутчиц, как бы ненароком  брошенные в сторону Сулеймана. Они понимали, что многие были бы не против оказаться на их месте, и это только подстегивало обеих к новым попыткам завоевать сердце кавалера. На первый взгляд он казался безучастным, но на самом деле ему  доставляло удовольствие это дамское плохо скрываемое соперничество.
     В Костроме погода испортилась, пошел дождик, и девочки отказались от экскурсии в Ипатьевский монастырь, сославшись на то, что им необходимо привести себя в порядок и заняться наконец  своим туалетом.
    К вечеру небо прояснилось, хотя немного штормило. Малость уставший после экскурсии, Сулейман ждал девушек на палубе. Они выскочили преобразившиеся с новыми прическами в кофточках, накинутых на голые плечи. Постоянно перемигивались, дергали друг друга за рукава. Весь их вид и манера вести себя являли собой какую-то недосказанность и вместе с тем решимость.
   Они сели за столик, попросили официанта принести мороженое и стали изучать дальнейшую  программу круиза.
    День между тем шел на убыль, солнце клонилось к горизонту. Надо было подумать  о том, чем занять вечер. Он спросил девочек, будут ли они ужинать. Они сказали, что сыты. А вот от бокала вина на свежем воздухе не отказались бы. Сулейман кивнул официанту и тот принес два бокала красного Цимлянского игристого.

    - Как царь Соломон не желает выпить с дамами!? – возмутилась Света.
    - Я вообще то Сулейман и мусульманин, а мусульмане   не пьют. Так, иногда немного  по случаю, - вяло засопротивлялся Сулейман.

    - Вот сейчас как раз такой случай, - сказала Аня и попросила официанта принести еще один бокал.

    - За что пьем? - спросила Света.

    - За любовь, - произнес дежурный тост Сулейман.

    - У царя Соломона было 60 жен и 200 наложниц, - блеснула Света знанием Библии.

    - А еще у него была Суламифь, - сказала Аня. Её он любил больше всех, даже больше твоей Билкис.

    - Скажи, Сулейман, Билкис тоже пила этот божественный напиток из драконовой крови? - спросила света с игривой улыбкой.

    - Я думаю, что пила, неуверенно ответил Сулейман, догадываясь, куда ведёт подруга. Только там две крови:  дракон – это любовь, а слон – это смерть.

   - Любовь всегда побеждает смерть, - сказала Аня и придвинулась поближе к подруге. - Мы решили сегодня еще раз попробовать кровь двух братьев. Прошлый раз все случилось как-то внезапно, и мы не распробовали.

  - Дай мне пакет, я разделю всем поровну, и если умрем, так вместе. Любовь всё спишет.
  - У меня нет пакета, - как-то безвольно отреагировал Сулейман.

   - Есть, я знаю, ты всегда его носишь, в этом кармане рубашки, - указала Света на левый карман. Достать? Или испугался?

    Это было уже слишком. Он не любил когда кто-то так бесцеремонно вторгается в его личную жизнь. В его душе вызревал протест. Он чувствовал: ещё немного, и  наговорит Свете колкостей. Вся поездка пойдёт насмарку. Надо было выбирать, и он сдался.
    Света встала, подошла сзади, прижалась к спине так, что он почувствовал ее небольшие, но очень упругие груди, прикосновение которых его всегда заводило. Расстегнула карман и вынула содержимое.  В руке оказалась цветная, уже прилично выцветшая фотография, сделанная Кодаком, видимо, довольно давно. Судя по цветам лет двадцать назад. Она изучающе взглянула на фото. На снимке была смуглая  женщина, вся в татуировках и на голову ее выше красивый молодой человек, чем-то похожий на Сулеймана. Снимок был сделан на фоне водопада.

   - Какие прикольные тату! Впервые вижу. Сделаешь мне такие, Сулемчик, - попросила Света, и запрыгала вокруг стола.

   Это была последняя грань, дальше позволять было нельзя. К тому же этот Сулемчик и эти слова неуважительно к матери. Он достал из правого кармана пакет, бросил на столик:
   - Делайте, что хотите, а я пошёл.

   - Нет, не пойдешь, - ничего не поняла Света, рассыпая порошок в бокалы с остатками вина, от чего оно приобретало кроваво- красный цвет. – Пока не выпьешь с нами.
   Одним глотком он осушил бокал и молча спустился по трапу. Он понимал, что поездка окончательно испорчена, так и не начавшись, но ничего поделать с собой не мог. Эта Светка опять перешла грань дозволенного, сама того не понимая. И от этого стало невыразимо грустно.
   В каюте он прилёг на кровать и стал думать как вести себя дальше. Выход был один: сойти на ближайшей стоянке в Нижнем, а оттуда - обратно в Москву. Незаметно глаза его сомкнулись, и он заснул. Во сне ему явилась Билкис в белоснежной тунике, обнаженная по пояс, зеленоглазая, с  копной пышных золотых волос. Груди у нее были маленькие и упругие, как у Светки с острыми черными сосцами на фоне кругов кофейного цвета. Она восседала высоко на золотом троне. Говорила почему-то по-арабски. Но сверху долетали лишь отдельные слова, они были гулкими, похожими  на эхо:

   - Ибо крепка, яко смерть, любовь. Стрелы её – стрелы огненные.
   Сулейман стал звать царицу, почему-то на русском. Но слов не было слышно. Только эхо отражалось от трона: ооогненнныеее.
   Он с трудом  открыл глаза. Казалось, сон не прекращался. Внизу, где были ноги, пылал костёр, языки рыжего пламени то вздымались вверх, то опускались и замирали на белизне простыней. Потом вновь взмывали ввысь, отчего по животу и вверх по телу шла горячая волна, во рту пересыхало и страшно хотелось пить.
 
  - Я напою тебя своей любовью, - услышал он голос прямо над головой.
    Губы его почувствовали влагу, много влаги и ещё что-то мягкое нежное и ужасно приятное в районе нёба. Он стал жадно пить эту влагу и не мог насытиться. Потом это мягкое и нежное пришло к нему на грудь увлажнить сосцы. Между ног костёр превратился в настоящий пожар, и он услышал сдавленный голос Светы:
    -Я уже на троне, на троне, слышишь, Билкис.

    Больше Сулейман уже ничего не помнил. Сознание отказалось служить своему хозяину. Кровь Дракона сделала своё дело. Кровь брата была на подходе.
   Весь  следующий день он тихо умирал. Все желания погасли. Положение усугубляла ненастная погода и качка. Его постоянно тошнило. После чего хотелось накрыть голову подушкой и умереть. Девчонок тоже не  было видно. Стоянку в Нижнем они пропустили, полдня провалявшись в постели. Под вечер следующего дня заглянула Света. На ней не было лица:

  - Ну, как ты?

   - Никак.

   - Мы тоже плохо. Мутит, голова чугунная. Еле до гальюна доползаем.

   - Я вас предупреждал: не надо экспериментов. Зачем только взял это вино?

    - Ладно, что теперь говорить. Надо ползти наверх. А то весь круиз проваляемся. Вон Казань уже проехали. Попьем минералки, чайку. Глядишь и отойдем. Пора уже.
    Он нехотя кивнул.

   - Тогда через полчаса на верхней палубе за столиком.

   Погода улучшалось, хотя было еще ветрено, и девочки вышли в кофточках.
Мимо проходил Тохир. Сулейман подозвал, представил спутниц:

   - Света – моя подруга, Аня - подруга Назаршо.
   Тохир улыбнулся, внимательно посмотрел на Аню. Та на него. Оба остались довольны увиденным.

    - Что-нибудь принести?

  - Да, какой-нибудь порошок от качки, минералки и чаю всем, - попросила Аня.
   Через пять минут компания пила чай, минеральную воду и наслаждалась летним вечером, который обещал быть чудесным. Ветер стих, судно перестало качать. На эстраде готовили какое-то представление. Постоянно прибегали девушки в кокошниках и национальных татарских костюмах. Настроение у девушек улучшилось, самочувствие тоже. Сулейман также пошел на поправку.
    За соседним столиком ближе к воде появился человек, очень важный в рубашке и галстуке. Он смотрел на закат и о чем-то думал.
    Вид человека показался Сулейману знакомым. Голова еще продолжала гудеть, и он никак не мог вспомнить, где встречал этого гордого, недоступного дядьку. Тот снял пиджак, галстук, расстегнул ворот рубашки. Отчего важность и недоступность сразу улетучилась. Повернулся в профиль. Большой мясистый нос, глаза немного на выкате, очерченные губы…  Ну, конечно, он видел его на фотографии. Той, которую уронила позавчера Света. Сулейман достал из кармана фото и начал рассматривать. Не было никаких сомнений. Одно лицо, только постаревшее.
   Его мать умерла десять лет назад от лихорадки, которую называли на его родине паппатачи. Врач приехал поздно и помочь уже ничем не мог. В период недолгого просветления, Сальма подозвала сына, достала из-под подушки фотку и передала Сулейману:

    - Это твой отец.
    - Но мой папа…

     - Нет, вот этот твой. Храни фото, пригодится…

    Больше она ничего не сказала и не могла сказать. Назавтра Сальму  похоронили. Как и положено до захода солнца.

    В их племени, где женщины были наперечет  и порой даже имели нескольких мужей, измена спутника жизни считалась большим грехом и часто каралась изгнанием, а иногда даже смертью изменника. Его кровь объявлялась дешевой, и любой родственник жены мог без всяких для себя последствий наказать изменника.
    На палубе тем временем соорудили импровизированный костер, и девушки в обнимку с парнями стали через него прыгать. После чего бросали венки в реку и пели песни с непонятными словами на русском и татарском, обращаясь в сторону заходящего солнца.
Одна из девушек в татарском национальном уборе принесла крынку с кумысом, большие гладкие лепёшки и стала угощать пассажиров.

     - Попробуйте солнечного каравая и солнечного напитка.

    Стало душно, и угощение пришлось очень кстати. Сулейман преломил лепешку, разделил на три части и дал девочкам. Это была первая их еда за два дня. Лепешки оказались сладкими с привкусом мёда, а кумыс прохладным. Девушка взяла Сулеймана за руку и повела прыгать через самодельный костер, раздуваемый ветром. Они прыгнули, затем еще раз. Потом бросали венки из ромашек и еще каких-то цветов, и девушки долго что-то высматривали в воде, перегнувшись через перила. После чего водили хоровод в компании Светы и Ани  под возгласы " Купала, Кострома".
   Еще одна девушка в русском кокошнике надела венок на голову Сулейману и стала гадать на ромашке: любит, не любит. Оказалось -  любит. Подпрыгнула и хотела поцеловать в губы, а получилось в нос. Все равно было приятно и весело. В подражание ей Света и Аня стали по очереди целовать Сулеймана, который вдруг стал мрачный и совсем невеселый. Вокруг девушки в кокошниках гонялись за парнями, а, догнав, тоже целовали в губы.
    Света рассказывала, что в языческой Руси девушка раз в году на Купалин день могла любить всякого по своему выбору. Отсюда и это гадание на солнечных ромашках и прыжки через костер в честь Купалы – бога лета, утреннего света и полевых трав, который согласно  поверью бросился в огонь из-за несчастной любви. И еще она сказала, что костер – это очищение души, а вода – очищение тела. В этот день нужно пройти через два обряда: искупаться в реке и прыгнуть через костер.

    - Вот видишь, наша любовь была очень кстати. Как раз на Купалин день, - сказала Света.
    Он ничего не ответил, молча отошел к столику. Мужчины за соседним столиком не было. Подошел Тохир, весь дерганый, глаза бегают.
 
  - Наверно окончательно загнали парня с этим праздником, Всем подай, да принеси, - подумал Сулейман и спросил:

  - Что это за важный господин сидел здесь за столиком у воды?

  - Очень важный – Рустам абый Оголов – правая рука Президента в соседней республике, - сказал Тохир. ВИП персона, едет в каюте люкс, здесь рядом. Говорят до Астрахани.

   - Какая каюта, - переспросил Сулейман.

   - Семидесятая, -  ответил  Тохир, удивившись такому любопытству.
   - А зачем спрашиваешь?

     - Так, похож на одного знакомого, нехотя сказал Сулейман.

     Сегодня, сойдя на берег в Казани, Тохир обнаружил на борту судна странное новшество. Под названием судна кто-то приписал цифру 1709. А рядом по-арабски было накарябано " Йа Син ". Впрочем, эта надпись вполне могла сойти за чайку и волны.

    Число 1709 – сумма всех четырнадцати  наборов харфов - фаватих, открывающих коранические суры, всегда означало конец света. То есть дни судна сочтены. Исмаилиты по-своему толковали все суры. К тому же они придавали особое значение цифровым соответствиям. Все члены секты наизусть знали цифровые значения всех арабских харфов - букв.
    Ровно в 17.09 у трапа его поджидал человек. Судно отходило  в шесть вечера.
    Тохир сложил значение двух арабских харфов Йа и Син. Получилось  цифра 70. Это и был номер каюты, в которой должен был поселиться ВИП пассажир. Дальше он действовал по инструкции для братьев первой степени посвящения. Все должно быть подчинено единой цели. А цель была одна – приговоренный должен понять, что за отступничество придется ответить.
    Он собрал букет из 36 ромашек, что соответствовало номеру суры, и поставил цветы в черную вазу. На вазе была изображена чайка, парившая над волнами. Достал Коран, сделал закладку на странице с сурой "Йа Син", положил на полку. Но нигде не было знака "Кахьяс" – символа всеединства и смерти. Это могло означать только одно: отступника нужно напугать, но оставить в живых.
    Ничего этого Сулейман, конечно, не знал. Но он знал другое, то, что сказала ему мать: этот человек – его отец, и он виноват, здорово виноват перед матерью и им. Он спустился вниз по трапу, нашел каюту под номером 70. Дверь, как ни странно, была приоткрыта.
    Заглянул вовнутрь, там никого не было. На столе стояла початая бутылка коньяка и графин с красной жидкостью. Сулейман достал пакетик и засыпал порошок в горлышко бутылки. После чего тихо вышел, прикрыв за собой дверь.
    Дракон всегда жалит в самое уязвимое место.



                Глава 14

                Слезы Дракона


    Из Уфы Женя вернулся разбитым. Из головы не выходил сон. Йя Син, Син Ай, имам с его сурой  на могиле, наконец, Абдулло  и его дурацкие недомолвки, если не намёки.
    Он подытожил в уме события последних дней. И получалось, что кто-то постоянно терроризировал Рустама письмами-угрозами. Кто знает, сколько их было? Из писем следовало, что его ждет смерть и смерть мучительная. Мало того. Кто-то знал, что он погибнет именно на судне, потонет. А, значит, этот человек и подорвал «Хазарию», а это уже ни много, ни мало терроризм чистой воды.
    - Но кто? – Аламский? Абдулло или кто-то ещё?
    Петя родом откуда-то из Средней Азии. Возможно, они земляки с Абдулло, а, значит, тот мог  затянуть его в свою секту. Опять же и отец Рустама, как сказал генерал,  тоже с Памира.
     Тут он вспомнил историю, рассказанную в Йемене  Петей про трех друзей из Нишапура. Может, и эти учились в одной школе на Памире? Что-то Рустам об этом никогда не рассказывал. Впрочем, кто станет рассказывать про такое? Хотя это многое объясняет.  Стал Рустам советником Президента – и сразу вытащил к себе Петю. И Абдулло пансион назначил в виде бизнеса, а затем службы по дому. Если следовать этой логике, то именно Пятя должен возглавить секту и убить Рустама не сам, а через смертников. А Абдулло - поэт? – Что-то я за ним такого не замечал. Тогда получается, что это их разборки, и я здесь не при чем. Все эти ясины, синаи, колбы – исключительно плод моего пьяного воображения. Только вот, если до конца следовать легенде, то Петька должен заделаться Великим Магистром и мочить всех подряд. А он может, судя тому бреду в Тамбове.
    Женя достал с полки том энциклопедии, нашел статью об исмаилитах. Оказалась,  довольно мирная секта, никаких тебе шахидов.  Всего пять миллионов по всему миру. Глава секты – некто Ага Хан, живет где-то в Индии или Пакистане. Все очень достойно. Правда, Бадахшан – самое компактное для них место  проживания. Там все поголовно – исмаилиты.

    - Впрочем, может быть, они такие же исмаилиты, как мы православные, - подумал Евгений.
Надо позвонить в Тамбов, - решил он.
 
   Валера был дома, как всегда обрадовался  звонку:

  - Ну, как ты там в своих столицах. Приехал бы. Здесь сейчас рыбалка, закачаешься. Тишина на вечерней зорьке, аж в ушах звенит!

  - Соберусь как-нибудь, готовь удочки. Слушай, ты к Петру не заходил случаем.

  - Так уехал он.

   - Куда?

   -  На кудыкину гору. Говорят, видели его в ОВИРе. Паспорт получал. А по моим каналам он махнул по церковной или как её там исламской линии куда то но юга, за бугор.
   - Точно, не врешь?

    - Обижаешь, чо мне врать? У меня дружбан майор в части служит. У него теща татарка. Была в мечети. Ихний батюшка сказал, мол, вашего бывшего офицерика направили на переподготовку, или как там у них. Я за что купил, за то и продал.
      Женя положил трубку.

    Еще одна плохая новость ожидала Евгения в турагентстве. Оказывается, за всеми этими делами он забыл подтвердить свой тур в Египет и доплатить нужную сумму в валюте. Теперь его места на чартере продали и, если он хочет отдохнуть в Шарм эль- Шейхе в июле, надо купить более дорогой тур с экскурсией по Каиру.
    Значит, так тому и быть, - подумал Женя и приплатил лишнюю сотню долларов.
   Лететь пришлось не дешевым чартером, а рейсовым "Аэрофлотом", который улетал по маршруту Москва  - Каир - Аден в шесть утра. Так что пришлось заказывать такси в Шереметьево, а это еще 500 рублей.

   Посадочное место у Жени оказалось под номером 19.
   Номер суры Кахьяс, - непроизвольно отработал он конспирологическую версию. В Duty Free Женя, как всегда,  затоварился пластиковой бутылкой виски "Teachers " и довольный отправился на посадку.
    А300 взлетел плавно, так же  плавно набрал высоту. Когда надпись "Пристегните ремни" погасла, Женя достал из сумки заветный пузырек, заблаговременно заготовленную банку спрайта, предвкушая приятное времяпровождение на ближайшие четыре часа.
    Рядом в кресле возле иллюминатора разглядывал облака симпатичный юноша, не похожий ни на араба, ни на русского. Голубоглазый, черноволосый с воловьими глазами на выкате. В нем было что-то от еврея или татарина.
    Вы мне напоминаете хазара, - обратился к соседу осмелевший после первых глотков виски Женя. Наверняка, они были такими же вот, как вы, смуглыми, большеглазыми. Не поймешь то ли турок, то ли еврей. Говорят, после того, как наш Святослав устроил им погром на Итиле, они перебрались в Крым, на Кавказ и в Европу. Вы не из караимов часом?
    Юноша внимательно посмотрел на Женю, видимо решая про себя, стоит ли заводить разговор. Потом взгляд его смягчился:

  - Нет, я араб, но во мне есть русская кровь. Хотя, может быть, не совсем русская, а с примесью, - вспомнил он господина за столиком на "Хазарии".

  - Я так и знал, воскликнул Женя. – Мама - крымская  татарка, точно?

   - Нет, отец, - сказал собеседник и погрустнел.

   - Меня Евгением зовут, - представился Женя. Лечу отдыхать в Египет. Вот, с женой Светланой.
   - Очень приятно, - отреагировал он. – Сулейман.

   - Для меня большая честь. А куда летим, в Каир, - спросил Женя по-арабски.

   Такой резкий и неожиданный переход с русского  на родной  арабский всегда приводит собеседника в неописуемый восторг. Хотя, казалось бы, что здесь удивительного: услышать в самолете, летящем в Каир, арабскую речь. Но надо знать арабов. Они искренно считают, что на арабском может говорить только араб. А если на нем заговорит другой, то они тут же мысленно зачисляют его в арабы. С европейцами или американцами такого никогда не происходит. Наоборот, они считают, что все туземцы просто обязаны говорить на их языке.
   Сулейман, действительно обрадовался, сразу перешел на арабский и стал рассказывать свою родословную чуть ли не до седьмого колена. Он поведал, что родом из йеменской провинции Махра, самой лучшей в мире. Там жили мама, отец и все его родичи. А вот настоящий отец оказался заезжим. Об этом ему сказала мама перед смертью. Он рассказал также, что учится в РУДН. А совсем недавно с друзьями плавал на "Хазарии" (вот откуда хазары,  а он и не знал), а она возьми и потони.

   - Выпить не хочешь, - как-то сразу перешел на "ты" Женя, откручивая пробку у бутылки.

   - Я вообще-то не пью, - заменжевался Сулейман. – Но за компанию с хорошим человеком можно.
    Сейчас выпьем, и узнаешь, какой он хороший, - сказал хмуро Женя и разлил виски в прозрачные  пластиковые стаканы. Мать случайно не Сальмой звали?
 
   Сулейман сначала опешил, затем собрался, посмотрел на часы, затем на Женю, затем опять на часы и ничего не ответил. Лишь отхлебнул виски из стакана.

   - Чего испугался, - сказал Женя миролюбиво. – Я не милиция и не Интерпол, не бойся. Лети себе куда летишь. А мать твою я знаю, потому что знаю Рустама Оголова. Мы вместе были в Йемене и к тебе на родину наведывались, когда тебя и в проекте то не было. Впрочем, как выяснилось сейчас, проект тогда уже нарисовался.

   Сулейман молчал. К нему опять вернулись воспоминания той страшной ночи. Не успел он заснуть, как внизу раздался сильный хлопок, как будто кто-то опрокинул в трюме что-то тяжелое. Потом  по коридору забегали, включили оповещение. Всем было велено выйти с вещами на верхнюю палубу. Он заглянул к девочкам. Они не спали, но выглядели напуганными. Вышли на палубу, где уже началась эвакуация. Говорили, что кто-то взорвал в трюме бомбу, и судно может пойти ко дну. Постепенно корабль начал крениться на правый бок. Но страшно не было. Людей сажали в шлюпки и спускали вниз. Они  были из последних, кого эвакуировали. Когда шлюпка отходила от судна, какой-то мужчина, уже в летах, прыгнул за борт. Ему кричали: вернись, но он никого не слушал  и  исчез под водой.
   Вот тогда Света и сказала: - Теперь  праздник закончился. Купала  всегда испытывает огнем и водой.
   Возвратившись в Москву, Сулейман тут же купил билет на самолет до Адена, чтобы никогда уже не вернуться в эту страну.

  - Ну что ты? Очнись, - тормошил его Женя. Это удивительно, что твой отец – Рустам. Ты знаешь, он тоже был на судне и утонул, задохнулся в каюте. Вы встретились?
  - Нет, но я видел его и узнал по фотографии. Мама дала.

   Он достал фотку и показал Евгению. Женя узнал эту фотографию, потому что сам её делал. Он был почти уверен: Рустама убил именно Сулейман. Ведь что-то такое сказала ему мать перед смертью и фотку дала. Но он не стал развивать эту тему. Рассказал парню, как хорошо ему жилось в Йемене, как они дружили с Рустамом и Петей.

   - Понимаешь, тот приезд в Махру не был простым приключением, - сказал Женя, дружески посмотрев на Сулеймана.- Все было как в райском саду. Тропики, диковинные деревья, кровь Дракона, лианы, водопады, запахи, цветы. И самое главное люди, такие добродушные, излучающие любовь и тепло. Я запомнил это на всю жизнь.

  - Знаешь,  в молодости кажется, что все еще впереди. Будет еще приятней, роскошней, круче, стоит только захотеть. Молодость не ценит настоящего, ей все время хочется больше, дальше и выше. Только с годами начинаешь понимать всю ценность и невозвратность  минувшего. Но ничего сделать уже невозможно. Рустам любил твою маму, и она любила его, пусть недолго, но очень бурно. Любви не до времени. Века, года, минуты… Любви нужна лишь вечность. Это был райский сад. Рустам - Адам, а Сальма - Ева. И этим все сказано. А то, что было потом – это выпадение из рая в долгое нудное вялотекущее время, имя которому воспоминания. Рустам именно так воспринимал все это, именно как райский сад, который никогда не вернуть, понимаешь. Ты зря сделал то, что сделал. Я думаю, что если бы Рустам вернулся, это был бы не рай, а ад. Впрочем, они и так всегда рядом.
    Женя взглянул на Сулеймана. Глаза того были пусты.


                Глава 15

                Танец дервиша


    Самолет снижался. Внизу была пустыня. От желтизны рябило в глазах. После подмосковной зелени эти безжизненные пески и камни наводили тоску. Белесое без единого облачка небо удручало. Но когда подрулил трап, этот на первый взгляд нелюдимый мир явил свою заселенность. Подпаленные знойным африканским солнцем кучерявые египтяне скоро заполнили пространство аэропорта своей беготней, гортанными криками, быстрой, как струя в песочных часах, речью потомков фараонов.

    Женя не первый раз прилетал  в Каир. Это был его третий визит, не считая остановок в аэропорту во время перелетов в Аден. Первое его посещение в Египта пришлось на начало семидесятых, когда его девятнадцатилетнего мальчишку после двух курсов института прислали сюда защищать Садата от сионистской экспансии. Или как, как их инструктировали перед отлетом:

    - Убываете в ответственную заграничную командировку  выполнять свой интернациональный долг.
 
    Какой там долг! Для него это был первый выезд в такой манящий своей непохожестью неизведанный мир. А египтяне  - чуть ли не марсиане. Правда, его, как и других мальчишек  курса, сразу чуть ли не из аэропорта послали в окопы, вырытые на песчаном берегу  Суэцкого канала. Дали египетскую форму без погон, каску, флягу, ремень и приставили к советнику командира пехотного батальона в качестве мало чего пока еще соображающего двуногого толмача. Мир оказался замкнутым блиндажом, мешками с песком, пустыней сзади и полоской воды спереди, за которой такие же мешки с песком и блиндажи евреев. Очерченное пространство заполняли постоянно куда-то бегущие и что-то жующие, так же, как и он ничего не понимающие смуглые, а порой и совсем негроидные солдатики в касках. Вскоре выяснилось, что они, как и их командиры - офицеры очень быстро и непонятно лепечут на языке, из которого можно было вычленить лишь отдельные слова, но ни коим образом не фразы, а тем более какой-то смысл.
     Мир изменился через две недели, когда они с советником приехали в Каир на командирскую подготовку. Каир ошеломил его ощущением праздника и какой-то болезненной беспечностью и беззаботностью, которая буквально была распылена  в его жарком и душном воздухе. Армия воевала днем, а по ночам эта же армия развлекалась  и предавалась самому настоящему разврату. Центр Каира был расцвечен рекламой, не хуже, чем нынешняя Москва. Нараспашку  были   двери ресторанов  и ночных клубов.
    В один из таких клубов под броским названием "Клеопатра"  затащили его коллеги-ветераны, прибывшие сюда раньше и уже успевшие освоиться в этом вертепе. Вскоре он уже сидел за столиком и вожделенно наблюдал, как на сцене призывно вскидывают  полные бедра пышнотелые крашеные блондинки в зажигательном восточном танце под незамысловатые, но очень ритмичные и необыкновенно чувственные мелодии. Каждые пять минут танцовщицы менялись. Их место занимали другие, не менее  симпатичные блондинки и брюнетки. Каково же было его удивление, когда он узнал, что любую из них можно свободно пригласить к себе за столик. Стоило только дать несколько шиллингов распорядителю и заказав бутылку шампанского.

   Он долго выбирал, никак не мог примериться. Наконец, его взгляд остановился на босоногой черноглазой красавице с немного полноватыми бедрами и необыкновенно гладкой матовой кожей. Ее руки  и ноги украшали монисто из каких-то неведомых ему разноцветных камней. Талию опоясывал кушак с позвякивающими финтифлюшками. Тело прикрывала  полупрозрачная газовая ткань. Все выглядело очень соблазнительно.  Она пришла и сразу же удобно расположилась у него на коленях. Попросила шампанского. Он налил. И тут началось самое удивительное. Стоило ему провести рукой по шее, чтобы насладиться гладкостью  бархатной кожи, как красавица изрекала: - шиллинг. Положил руку на коленку – шиллинг, поцеловал в плечо – два шиллинга, которые тут же  мгновенно исчезали на соблазнительной груди под шикарным бюстгальтером. Полчаса пребывания в раю - и кошелек опустел. Но это не составляло никакой проблемы. Хозяин любезно соглашался открыть кредит на любую сумму и тут же заносил в свою зеленую замусоленную тетрадку все тайные знаки Шахразады.
   Потом он уезжал в свои песчаные чертоги, чтобы через две недели вновь появиться в "Клеопатре". Как долго тянулись эти две недели, и как дорого дал бы он, чтобы поскорее укротить вялотекущее время и посадить себе на колени очередную Нефертити.
    Праздник прервал президент Садат, так и не сумевший одолеть евреев. Зато он поспешно выгнал из фараонии русских советников, а с ними и переводчиков.
    Ночные клубы стали постепенно закрываться, рестораны превращаться в обыкновенные столовки, а все эти сюзан, фейруз, жанет   - в обыкновенных плотоядных проституток, пока, наконец, братья не накинули на страну Нефертити и Клеопатры черную абаю истинного Ислама.
   В аэропорту его встречала представительница турфирмы, бойкая молодящаяся девица неопределенного возраста. Она вручила туристам программки, усадила в автобус и привезла в гостиницу.
    Оставив жену наслаждаться красотами пирамид Гизы и Цитаделью. Из всей каирской программы он оставил лишь вечернюю прогулку по Нилу с неизменным танцем дервиша, а все остальное отмел. Ему захотелось еще раз побывать в своем Каире, городе его молодости, городе, который открыл для него окно в мир с его соблазнами, помойками и удивительными открытиями.
   На Талаат харб он зашел в кафе Риш с его дубовыми полами, старым патефоном на барной стойке, стенами, увешанными портретами знаменитостей и неизменным метром в  жилетке и галстуке. Сел  за столик, заказал кофе.
 
  - Возможно, за этим  столом, сидел Наджиб Махфуз, сочиняя какой-нибудь очередной  роман, - подумал он. - А там, на сцене, наверняка красовалась  молоденькая Ум Кальсум в бедуинском наряде, выводя  соловьиные трели под звуки струнного оркестра.

   Взял такси, проехался до рынка. Хан аль - Халили его разочаровал. Когда-то каждая безделушка, статуэтка, колье, каждый лоскуток и кофейник, продававшийся на этом базаре, служил напоминанием  о других, давно прошедших временах и давно живших людях. Теперь все вокруг стилизовано, ненастоящее, как эти папирусы, что мальчишки продают по фунту доверчивым туристам. Купишь какую-нибудь вещицу из меди, глядь, а там железо; купишь полудрагоценный  камень, а он совсем не камень, а пластмасса.
   Мир перестал быть настоящим. Все вокруг виртуальное и поддельное. Пожалуй, только кафе Аль-Фишави еще пыталось бороться с этим нашествием ширпотреба и  фастфута. Но все равно тебе уже не подадут здесь, как когда-то, фирменного зеленого чаю с мятой, а принесут обыкновенный в пакетиках.
    Он заказал кальян, посидел, покурил, погляделся в зеркало, огромное в золоченой раме, заглянул в его пыльный ртутный омут. Казалось там, по ту сторону зеркала вот-вот замаячат неясные тени  шейхов Мухаммада Абдо или Гамаля ад-Дина  аль-Афгани. Перевел взгляд на другое зеркало, а там того и гляди замерцают очертания жены самого фельдмаршала Ромеля, которой хозяин кафе  Хадж аль-Фишави лично подарил китайский чайный сервиз.

  Он долго искал ночной клуб "Клеопатра" на  Замалике или хотя бы то, что от него осталось, но тщетно. Зашел в книжный магазин напротив. Хозяин, высокий плотный  пожилой мужчина в серой до пят, видавшей виды галябии рассказал, что на месте ночного клуба во времена Садата открыли кинотеатр "Карнак". После, уже при Мубараке здание обветшало, его снесли и построили отель.

  - Вот он. Называется "Абу Симбел", четыре звезды, от иностранцев  отбоя нет, - похвастался торговец, показав на начало улицы. Его изумлению не было предела. Это был как раз тот отель, куда его сегодня поселили.
  Был седьмой час вечера. Он еще погулял по Замалику, не спеша прошелся  по мосту Тахрир, вышел на   набережную, а оттуда - к пристани, где его уже ждал прогулочный катер с заманчивым названием «Скарабей». Туристы спешили оккупировать суденышко, заказывали кто поесть, кто выпить в предвкушении приятной прогулки, нильских красот и гвоздя программы - танца, который почему-то назывался «Дервиш». Он тоже попросил принести пиво. Официант доставил  на подносе бутылку местного пива и стакан. Он сделал глоток и больше пить не стал. Это пойло не шло ни в какое сравнение с пивом «Стелла» времен  его молодости.

  - Скоро и того не будет, - с грустью подумал он.

   Появился танцор в наряде дервиша и  стремительно закружился в сногсшибательном  танце суфия. Его бордовая, с продольными темными полосами юбка-танура выделывала только ему одному известные фигуры. Юла на глазах превращалась в ветряную мельницу, а та каким-то невероятным образом - в гриб-мухомор. Казалось, этот невообразимый человеческий штопор вот-вот пробуравит пространство и время, чтобы навсегда слиться в экстазе кружения сфер с самим Аллахом.
   Женя вспомнил Аламского и его Фана`.

  - Пожалуй, Фана` можно достичь не только через молитву, - подумал он. - Разве не медитирует этот суфий. Разве его экстаз не стремление уйти в Бога и остаться там.

   Ему почему-то захотелось вместе с дервишем унестись в вихре танца высоко, высоко, туда, где не будет ни Скарабея, ни Хазарии, ни Аламского с его убийственными шарадами, а только эта набатная музыка, блики на воде и этот божественный багровый нильский закат.
    И ещё ему пришла в голову шальная мысль, что времени, пожалуй, и нет. Это все выдумки больного воображения человека. Есть только огромный бездонный фотоальбом с картинками размером со Вселенную. И на одном из миллиардов и триллионов  фотоснимков изображен он нынешний на фоне Нильского заката, а за ним мириады и мириады других.
   Великая река делала то, чего не могла не делать и две, и четыре, и шесть тысяч лет назад. Во времена царств Хуфу и Хефрена, Эхнатона и Нефертити, Птоломеев и Клеопатры Нил все также  завораживающе нес через века свои царственные воды. Быть может, какой-нибудь предок нынешних коптов вот так же, как он сейчас, созерцал когда-то  закат, блики на воде, пытаясь обрести единство с Ра, Омоном, мечтая вернуться сюда когда-нибудь еще раз, как вернулся Озирис к своей Изиде.

  Пять лет назад во время своей последней командировки в эту страну он не испытал ничего подобного тому, что он испытал здесь на "Скарабее", наблюдая в общем то показной, исполняемый на потребу туристам танец. Тогда он объехал весь Египет от Порт-Саида до Асуана. Не был только на Синае. Всматривался, вслушивался, пытался понять,  что на уме и в душе у этих людей. И только теперь, кажется, понял: душа египтян томится жаждой  вечности, а разум не дает эту вечность обрести.
    Три тысячелетия, подумать только три тысячи лет дети фараонов от сапожника до царя строили себе дома упокоения, места, где им надлежало пребывать в вечности. Отказывали себе  во всем, берегли каждый дирхем, пускались во все тяжкие только для того, чтобы соорудить для себя посмертное пристанище.
   Мемфис, Фивы, Александрия,  Фустат, Каир, сотни других больших и малых селений на узкой  полоске нильской  земли – это же города мертвых, а не живых. Где вы видели в мире такую плотность ушедших людей на  лоскутке земной тверди?! Великие египтяне Ибн Фарид, Ахмад Шоуки, Таха Хусейн, Нагиб Махфуз услышали этот зов далеких предков и пытались донести его до современников.
   Вот почему так притягивает и волнует нильский закат. В его предвечных лучах плещутся  мириады теней душ, так и не нашедших своего посмертного упокоения.
   Русский, живущий в разряженных пространствах, недра которых еще алчут человеческой плоти, с его неизбывной тоской по перемене мест, попав в страну фараонов, в это вместилище неприкаянных, в этот Паноптикум теней, испытывает неодолимое влечение черной дыры Духа. Гравитация человеческих душ буквально толкает его к центру Мироздания, к Богу.
    С этими мыслями Женя и не заметил, как "Скарабей" сделал круг и вернулся к пристани. Каир погружался в ночь. Время тормозило свой бег.  Ночь дробила пространство мегаполиса на виллы, дома,  квартиры, ночлежки и лежбища бомжей  в Городе мертвых. Евгению достался номер в отеле "Абу Симбел".
    Наутро он вылетел в Шарм эль-Шейх.



                Глава 16

                Син Ай


   До Шарма оказалось меньше часа лету. Синай поразил Женю  бугристой безлюдностью серого и песочного цвета каких-то ненастоящих рисованных гор. На этом фоне слепящая бирюза моря выглядела особенно впечатляющей и сразу располагала к себе. Жара была просто невыносимой.

  - Непонятно, зачем люди едут сюда летом, - сказал Женя, обращаясь к Светлане, которая, задрав голову, безуспешно  пыталась отыскать среди десятков  самодельных табличек своего туроператора. – Такую баню, даже лучше я могу устроить себе на даче. Вся разница лишь в том, что после бани можно отдохнуть в прохладе с пивком, а здесь пиво приходится пить в той же парилке.

  - Я лично приехала ради теплого моря, - сказала Светлана, выходя из здания аэропорта и ища глазами лазурь водной глади.

  - Вот и закипай в своем море, а я завтра махну на Синай. Там прохладней будет. Вот и куртку взял с собой на всякий случай.

  Микроавтобус за  четверть часа доставил их к отелю, у которого, конечно, было пять звезд и все включено.

   На следующий день Женя взял напрокат машину, оставив супругу наслаждаться пляжным отдыхом, и  покатил в сторону горы Моисея. Дорога была ровная с  добротным покрытием, почти европейского качества. Только горы, какие-то неприкаянные, серые,  лишенные всякой растительности, чем-то походящие на лунный ландшафт, напоминали о том, что вокруг тебя не Европа, а Азия, почти Африка, и одинокого путника, если он проявит беспечность и слабость духа, могут ждать большие неприятности. Спустя три  часа Женя был у стен монастыря Святой Екатерины.
    Было темно. Ни звезд, ни Луны. Не было видно даже облаков. Темноту разрывали редкие фонари, висевшие над палатками бедуинов. Там же копошились дети, громоздились туши верблюдов. Женя пошел на свет, предварительно отогнав машину на стоянку.
Он приехал рано. Основные толпы туристов были на подходе. Какой-то негр  что-то доказывал арабу-проводнику на ломаном английском. Рядом стояли такие же чернокожие, видимо, из его группы, то ли суданцы, то ли эфиопы с фонариками, что-то напевали про себя. Фонарики то гасли, то вновь зажигались, освещая черные лица с белками огромных глаз, излучавших спокойствие и умиротворение.
    Женя подошел к бедуину и спросил по-арабски:

  - Сколько дорог ведет к вершине?

  Бедуин  не удивился вовсе и спокойно ответил:

   - Вон та, что справа, господин, называется верблюжья тропа. Она для туристов, широкая и безопасная. Можно проехать на верблюде. Давай  тридцать долларов, и я тебя доставлю. Аллах свидетель, не успеешь оглянуться - и ты на горе. Посмотри, какой красавец.
    Он навел фонарик на плешивого пегого верблюда в попоне, лежавшего поодаль, весь вид которого говорил о гордом безразличии ко всему происходящему. Женя молчал. Поняв, что тридцать долларов на этом бестолковом иностранце не заработаешь, бедуин уже без энтузиазма продолжил:

  - Есть вторая тропа. Вон там, - он как-то безнадежно и безотносительно махнул рукой в сторону.              Она короче, но зато более каменистая и отвесная. Не для туристов, а для паломников. Их водят люди из монастыря по специальному маршруту. Называется "Лестница покаяния".  Правда, на обратном пути некоторые по ней спускаются.

  - Вот это как раз то, что мне нужно, – оживился Женя. – Даю сотню долларов. Отведешь меня наверх по этой лестнице.

  Зрачки бедуина вспыхнули и тут же погасли:

  - Днем отведу, а сейчас не гневи Бога. Клянусь Аллахом, нам запрещено водить туристов, а тем более одиноких по этой тропе. Бери красавца за двадцать пять, не пожалеешь.

    - Аллах будет за тебя, - сказал Женя и чтобы не уйти с пустыми руками, попросил:

    - Продай мне самый мощный фонарь.

    Бедуин достал с полки большой галогенный оранжевый фонарь:

  - Хорошая вещь. Всего двадцать долларов. Зарядки хватает на восемь часов. Только вчера заряжал.
     Он включил сначала рассеянный, затем точечный свет. Фонарь работал исправно:

  - Аллах тебе в помощь. Вспомнишь Абделлу добрым словом. Только не ходи по каменистой тропе один. Ночь, темно. Всякое может случиться. Хоть ты мужчина и крепкий, но бывает и покрепче тебя не доходят до вершины. А это большой грех. Иди по верблюжьей. Там люди, проводники. Всегда помогут, если что.

  Бедуин был прав. Женя не знал, что эта тропа, проложенная и укрепленная монахами  в XI веке, эти 3570 ступеней в наше время превратились в слепое нагромождение камней, которое с большой натяжкой можно было назвать лестницей, "Лестницей покаяния", как тогда утверждали монахи. Ширина "лестницы" временами  ограничивалась несчастными полутора метрами, по которым можно было только ползти в темноте. Он не знал, что только безумец или подготовленный спортсмен, несколько раз преодолевший это препятствие днем и изучивший все его расселины, валуны и обходные тропы мог позволить себе ночное восхождение.
   Он отошел, и тьма поглотила его. Сзади послышалось нестройное пение. Это чернокожие паломники, выстроившись в цепочку, завели свои псалмы и потянулись в сторону верблюжьей тропы. Женя посчитал огни от фонариков. Их было двенадцать.

  - Как двенадцать  апостолов, - подумал он, включив фонарь на полную мощность.
Было по-прежнему темно. Фонарь вычерчивал на холсте темноты то огромные валуны, то мелкий щебень, который виделся ему тропой, то скалу, непонятно откуда взявшуюся. Женя шел наугад. Он почему-то не сомневался в успехе своего восхождения.
  - Слишком много и многие были за то, чтобы я оказался на вершине. А раз так, то  толика фатализма не помешает, - подумал он.

   То, что было щебнем  и тропой, завело его в тупик. Фонарь вырвал из темноты кусок стены, причем не скалы, а именно стены, сложенной из тесаных  камней. Женя понял, что это, видимо, стена монастыря, и развернулся на 180 градусов. И тут он увидел вдали, метрах в ста от него свет,  неяркий, пугающийся, удаляющийся, но свет. Внезапно на небе появился серп луны и вместе со светом на горизонте замаячил силуэт человека в капюшоне, уверенно идущего в известном ему направлении. Фонарик он почему-то прятал под одеждой, изредка доставая его и освещая  тропу.
    Женя решил, что это судьба, полностью доверив себя  незнакомцу и его маршруту. Тот передвигался уверенно и довольно быстро. Чувствовалось, что ему не впервой идти по этой тропе. Женя едва успевал за ним, несколько раз спотыкался и падал, больно поранив о камень локоть. Однако, как только он стопорил, путник убавлял темп и, как ему показалось, даже приостанавливался.
   Вскоре  тропа пошла вверх. Появились ступени.

  - Вот она Лестница покаяния – прошептал про себя Евгений и стал считать. Один, два, …пять, десять… пятьдесят, сто…

   Сначала идти было довольно легко и где-то даже радостно, несмотря на обилие камней. Он старался повторять все маневры спутника, идущего впереди теперь уже в метрах пятнадцати - двадцати. Когда счет ступенек дошел до пятисот, тропа сузилась, стало больше камней, слева появилась рукотворная каменная стена высотой в половину человеческого роста. Идти стало тяжелей. Ноге было трудно отыскивать свободное пространство, чтобы поставить ступню. Приходилось шарить фонариком по ступеньке. Один раз он принял валун за ступеньку, нога пошла вниз, и он упал, скатившись по камням и разбив в кровь колени и локти. Эта была первая его неудача на лестнице. Он вернулся на прежнее место почти ползком и повторил маневр. На этот раз удачно. Женя не помнил, сколько времени он копошился внизу (ему показалось очень долго). Но все это время спутник стоял к нему спиной и терпеливо ждал.
   Неудачи стали повторяться все чаще, и каждый раз спутник останавливался и ждал, пока Женя найдет силы для нового восхождения. Он перестал считать ступени или потерял счет. Восхождение превратилось в муку. Время, казалось, остановило свой бег. Ноги наливались тяжестью и отказывались идти. Женя мужественно продолжал движение, толкая вперед свинцовые ноги. И вот однажды они перестали его слушаться. Он посылал им сигнал – идите, а они, ватные, не желали даже пошевелиться. Он почувствовал себя безногим калекой.
    Женя сел на камни в надежде перевести дух и набраться сил. Но силы не возвращались. Тогда спутник первый раз обнаружил себя. Он повернулся в пол-оборота. Лица по-прежнему не было видно. Фонарик выключен, и профиль в капюшоне изрек по-арабски:

- Салли (молись)!

 Это был приказ и одновременно выход. Он отлично понимал, что это единственно возможный выход. Иначе, он так и останется лежать здесь до восхода солнца.
   Нельзя сказать, что Женя не верил в Бога. Последнее время с возрастом он все больше склонялся к необходимости такой веры. Он понимал, что любому человеку когда-то придется умереть, что это даже не личный выбор, а фатальная неизбежность, как осенний листопад, как заход Солнца. Понимал, но никак не мог с этим смириться. Смирение и успокоение могла принести только вера. Об этом ему в молодости говорил Аламский. Но тогда он был юн, и смерть, хотя и неизбежная, казалась такой далекой и почти нереальной. Теперь же он стал познавать эту неизбежность и также отчетливо осознавал, что к ней надо готовиться. Но вся беда в том, что осознавал он все это холодным рассудком. Так встречает одинокий путник в конце августа первый холодный дождь и, нахлобучив капюшон,  продолжает идти навстречу ветру, надеясь, что тепло еще вернется, будучи уверенным, что до зимы далеко. Сердце его молчало.
   Женя стал судорожно вспоминать, что он мог знать из молитв.

  - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, - это он мог слышать в церкви.
  «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь», - это он читал в книгах. Не помнил в каких, но читал.

   И, наконец, он знал наизусть Фатиху.
   Его вдруг осенило, что Сура-Фатиха – это тоже молитва, никакая ни глава Корана, а самая настоящая молитва для мусульман. Его губы непроизвольно стали нашептовать:

  - Бисми Лляхи Ррахмани Ррахим / Аль-Хамду ли Лляхи Рабиль-Аламин / Аррахмани Ррахим / Малики Йоми Ддин …

   С упоением дочитал молитву до конца и вдруг, к своему удивлению почувствовал в душе покой, не успокоение, а именно покой. Тот покой, который приходит не через разум, а благодаря работе сердца, подспудной незаметной работе, которая может обнаружить себя только в минуту величайшего напряжения, предсмертной тоски или предчувствия конца.
    Он взглянул на небо. В разрывах туч появились звезды. Он понял, что эти звезды и луна  светят сейчас только ему, освещают его, именно его  тропу и этого незнакомого спутника, который, стоя на краю обрыва,  продолжает терпеливо ждать, когда он,  наконец, поверит в Бога.
    Женя встал и пошел. Нельзя сказать, что идти ему стало легче. Нет. Ноги по - прежнему были свинцовыми и порой отказывались выполнять команды. Но он шел, отключая разум, стиснув зубы, но шел. Так идут, на казнь, на дуэль, на войну, прекрасно зная, что если не идти, то будет хуже не телу, а душе, которая, откажись он,  будет болеть и, в конце концов погасит сердце.
   Все тело его страдало, а душа парила где-то высоко, так высоко, что он и не заметил, как нога резко ушла влево, наступив на валун. И все потому, что перестал светить фонарем под ноги. Он упал. Лестница была слегка наклонена, и он покатился не вниз, как это уже не раз бывало, а влево к обрыву. Его спас куст, который рос на самом краю. Куст смягчил падение. Женя расцарапал себе лицо его колючими шипами и стал сползать  с края обрыва. Руки, невзирая на боль от шипов, уцепились за спасительное деревцо. Он висел над пропастью, глубиной, наверно метров десять, схватившись обеими руками за несчастный куст, и не чувствовал страха. Так бывает во сне. Тогда опасность осознается, когда просыпаешься. Но это был  не сон. Это был покой, похожий на безразличие. Над головой сияли синайские звезды, о которых он знал уже нечто большее.  Он совсем не испытывал страха. Только физическую боль.

  - Наверное, именно такой и была неопалимая купина, - подумал Женя, обозрев куст снизу.
Сверху, как будто из-за туч громыхнуло:

  - Руку.

   Всего на пару секунд он нащупал ногой точку опоры и выбросил вверх левую руку. Два мощных рычага  рывком выбросили его на камни. Сквозь складки капюшона он смог рассмотреть черты своего спасителя. Это был Аламский. Он посветил фонариком куда-то вниз, и там обозначились силуэты двух кипарисов и прямоугольная каменная стена.

  - Пророк Ильяс, молись ему, - сказал Петя. - Теперь сам, -  и скрылся за поворотом.
   Ноги опять отказывались слушаться. Он дополз до изгиба скалы. Впереди засветили  фонарики, много фонариков, послышалось пение. Это было Спасение.

  Но его фонарь вдруг погас. То ли от удара о камни, то ли еще от чего, но он не включался. Один, другой щелчок – бесполезно.

  - «Вспомнишь Абделлу добрым словом», - отозвалось у него в голове.

   Женя в сердцах швырнул фонарь в пропасть. Звезды и луна опять пропали. Ноги не шли. Впереди оставалось совсем немного до соединения с верблюжьей тропой. И он пополз, считая ступени, раздирая колени и локти. Это было Покаяние.


                Глава 17

                Муса

Ты поспешно сбежал вместе с горсткой народа.
Ты трусливо бежал, ты ушел за Суэц.
А в Египте беда: мор, чума, недороды.
Да к тому же лягушек наслал Бог-отец.

Тебе Бог так велел, и крепка твоя вера.
Посмотрите: залив перешел прямо вброд.
Ты - вельможа, ты – воин, убил офицера.
Ты, преступник, бежишь, и при чем здесь народ.
Он гиксос-фараон, вождь племен амореев.
Что вы не поделили, знает лишь Авраам.
Говоришь, ты спасаешь из плена евреев.
Ты спасаешь? – Конечно! – Спасаешься сам.

Пусть бы там, в камышах та корзина осталась.
На беду всей стране фараонова дочь
Приютила тебя, а народу досталось
Всех младенцев своих потерять в одну ночь.

Фараон, он, пожалуй, тебя не глупее.
Но солдат не умеет работать веслом.
Он на дне кормит рыб, он связался с евреем.
Поделом. Что сказать? Поделом, поделом.

До тебя в той стране жил Иосиф красивый.
Не блудил и не грабил, да и не убивал.
Ко двору его взяли. Даже править собой пригласили.
Правда, казней небесных на землю он не насылал.

Бог завет заключил в доказательство веры
И скрижали вручил – как по жизни идти.
Ты народ свой учил, а народ все не верил.
Все грешил, все сбивался с прямого пути.

Ты уйдешь на Синай, будешь жить у Мадьяна.
Ты закон утверждаешь, ты пишешь стихи.
Бог не даст тебе шанс там, на О;бетова;нной.
Слишком тяжки грехи, слишком тяжки грехи.

Сорок лет по пескам будешь нервно скитаться.
Свой последний приют обретешь за Горой.
Моисей, вождь, Пророк. Суждено? – Может статься.
А народ. Что народ? – Возвратится домой.


   Мрачный, он сидел у подножия горы Хорив. Его сердце точили темные предчувствия. Он потерял веру в свой народ, народ, который  был избранным им, Мусатоном и Атонаем, его Богом.

   Этот народ, которого кто-то называл гиксосами, а кто-то -  хабиру, основал две династии в Египте. Он завоевал страну папируса и лотоса, научил ее жителей ездить верхом, дал им огненные колесницы. И всё для чего? - Чтобы продлить жизнь дряхлеющему царству фараонов, вдохнуть новые силы в этих неразумных египтян, которых давно перестало волновать что-либо на этой земле, кроме умиротворения  своего тщедушия на границе пустыни. Но они, покорённые продолжали с маниакальным упорством строить себе гробницы упокоения из камня в песках, как это делали до них испокон веков предки-фараоны, непонятно для чего возводя огромные сверкающие на солнце пирамиды. Со временем эта ничем и никем не сдерживаемая жажда обрести посмертие, стремление обмануть безжалостное время захватили и его народ, который тоже стал совершать обрезание, делать мумии из своих мертвецов и хоронить их в склепах на краю пустыни.

  Но однажды пришел самый великий из них, сын Аменхотепа и красавицы царицы  из племен Хабиру. Он назвал себя Эхнатоном – угодным Богу Атону, а в жены взял Нефертити – Ликом подобную Солнцу, арийскую принцессу из далекой  страны Митанни, где всегда преклонялись перед Дневным светилом. Он сказал:

  - Хватит поклоняться Амону, Гору, Сету, Озирису и Изиде. Хватит боготворить собак,  скарабеев, кошек и крокодилов. Пришло время единого Бога, и нет другого бога, кроме Него.
Он запретил изображать лики богов на стенах храмов и приказал уничтожить все статуи Амона в Фивах, Мемфисе и Гелиополе. Он велел построить новую столицу Ахетатон, где молились бы  только одному Богу  - Богу Солнца Атону, который живет отныне  в душе каждого, кто причисляет себя к гордому роду хабиру и, конечно же, в его душе и душе его возлюбленной солнцеподобной Нефертити. Тем самым он прославил и навеки возвеличил свой народ, сделав его народом божьим, народом избранным самим Атоном.

   Прошло время. Огненная колесница унесла Эхнатона на небо, а Бога Атона  низвергли, но тот остался жить в душах избранного им народа, который пошел за своим вождем Мусатоном через Залив, в пустыню, чтобы там молиться своему Богу. И теперь по прошествии времен Бога звали  Атонаем.

  И вот этот народ отвернулся от него и Атоная. Бога, во имя  которого он восстал против отступника Рамоса, именем которого он освятил великий Исход.

  Он ходил к Атонаю. Ему было видение: взобраться на гору и ждать сорок дней. Он взошел на Хорев, выдолбил пещеру на вершине и стал ждать. Но Атонай был в бешенстве. Вокруг  ходили тучи, беременные огнем. Атонай посылал пучки огненных стрел и громыхал. Он знал, что Бог недоволен и срывает свой гнев на нем, Мусатоне.

  Пришлось спуститься в долину, где его уже ждал брат Харун и стая наглых псов, сотворивших себе кумира в виде подленького золотого тельца. Ох, как они издевались над ним!

  - Где же твой Атон, твой Атонай. Почему он не наказывает нас, - кричали они, брызжа слюной.

  Он все стерпел и через трое суток вновь взошел на Гору. Там, на вершине утром следующего дня в рассветных лучах ему явился Атонай.
 
  - Твой народ недостоин своего Бога, - был ему голос, пришедший с горизонта и потонувший в распадках умирающей тьмы. Но это было не все. Столп животворящего огня донес до него волю Божества образумить свой народ, дать ему Закон:

  - Я вручаю тебе скрижали. Просвети свой народ, пусть живут по закону, данному Атонаем, - зазвучало у него в ушах. - Но я чувствую, я вижу, что проку из всей этой затеи мало. Твой народ еще не дорос до Закона. Он по-прежнему мечтает о чечевице и кабачках, которые ел в Египте. Что ему манна небесная, что ему заступничество Атоная! Пройдет время, и они променяют своего Бога на почти забытого Яхве и будут прокляты навеки. Но в храмах еще тысячи лет будет звучать напоминание об упущенном шансе, напоминание обо мне:

  - "Шма  Исраэль,  Адонай  Элоэйну,  Адонай Эхад" – " Слушай Израиль, Адонай наш Бог, Адонай Един".

  -  Тебе они тоже изменят, отвернутся, доведут до смерти. Не бывать тебе в Земле Обетованной. Но ты должен дать им Закон. Это не для них, для тех, кто придет после. Ступай и помни: Атонай – Бог Эхнатона и твой Бог.


                Глава 18

                Хорив

  Тьма, одна только тьма и больше ничего. Тьма сковала горы, часовню, пещеру, камни на вершине, и самих людей, пытавшихся найти убежище в этих камнях. Тьма прижимала их к каменной стене, вдавливала в нее, лишала воли и мужества,  пыталась вселить  в их души отчаяние. Лишь лучики фонариков, которые хаотично метались по склонам горы, вырывая из плена тьмы растерянные лица людей, мужчин и женщин, отважившихся совершить это отчаянное восхождение в надежде победить тьму, которая опутала их души, эти пучки искусственного рукотворного  света не давали людям выпасть из времени и окончательно лишиться всякой надежды.
 
  Некоторые из них ложились на камни, закутывались с головой в одеяла, пытаясь заснуть и переждать тьму. Другие, взявшись за руки, пели псалмы, отпугивая дьявола и злых духов. Третьи отрешенно стояли на ветру, положившись на силу времени, которое рано или поздно должно было  вернуть потерянный свет. Их взоры были устремлены на горизонт.

  Тьма была везде, внизу у подошвы горы, откуда они начинали восхождение. Она окутала ее склоны и тропу, по которой они  карабкались в надежде обрести свет. Она скрыла соседние горы и их вершины, она заслогнила собой весь горизонт.

  Ожидание чуда – вот, что объединяло всех этих людей, сгрудившихся на вершине небольшой горы, затерявшейся во Вселенной Синая. Незримый плотный дух ожидания и надежды витал над людьми,  подпитывался их живым дыханием и верой.

  И вот один из них, отчаянный, стоящий на самом обрыве закричал: я вижу. Никто не понял, на каком языке раздался этот крик, но все знали, что он означает. Этот крик, донесшийся с самого края пропасти,  был предвестником чуда.

  Ропот, переходящий в гул, прошел среди людей. Так гудит пробуждаюшийся вулкан, так звучит эхо, доносящееся со дна глубокого колодца. Люди ждали чуда.

  Первое, затем второе еле заметное свечение проблеснуло над глыбой тьмы. Густой темный туман на горизонте стал менять цвет, из темно-серого становился синим, а затем серо-голубым. Вдали  проявились еле заметные контуры гор, очертания их вершин. И вдруг, о чудо, над распадами тьмы возникла маленькая светящаяся точка. Ее сияние усиливалось с каждой секундой. И вот она уже превратилась в звезду, звезду по имени Солнце. Тьма под  ней панически отступала, катилась вниз, превращаясь в  серую дымку. Все явственнее в темноте проступали темно-синие, бурые, а вскоре уже бежевые горы. Свечение горизонта, сначала несмелое, неяркое, затем желто-оранжевое явило звезде нимб, столп божественного света.
  Это была победа, победа света над тьмой. И все присутствующие, каждый, кто взбирался на эту вершину, сбивая в кровь ноги и дрожа от холода, ощутили ее как собственную, личную победу над своим скепсисом, неверием, отрицанием Бога. Приглушенный ропот, который сопровождал восход Звезды, сменился радостным многоголосым хором победителей, людей, освободивших себя от власти тьмы.

  Женя стоял на вершине возле часовни Святой Троицы,  у самого края пропасти и наблюдал это чудо. Его лицо было в крови, руки изодраны и кровоточили, джинсы, как у хипстеров порваны сразу в нескольких местах, обнажая окровавленные коленки и голени, куртка превратилась в лохмотья. Пока полз, он считал оставшиеся ему ступени. Соединившись с паломниками, он встал и пошел. Идти стало значительно легче. Вокруг были такие же, как и он, выбившиеся из сил усталые  люди, и это мобилизовывало. Он продолжал считать ступени своего последнего восхожденияя. Когда взошел на вершину, их оказалось 195. Ровно столько стоила сура Кахьяс. Но это уже не значило ровным счетом ничего.

  Главным было то, что он достиг своей вершины и теперь был счастлив, наблюдая  трансформацию звезды и рождение нового дня. Это был первый день его новой жизни. Он осознавал это каким-то новым неведомым доселе чувством. Это ощущение пронзало все его естество. Оно ликовало в нем, как ликовал этот неизбывный свет, который заполнял пространство Синая и территории душ обитавших там людей.

  Далекими, неважными и такими  пустыми показались проблемы, которые совсем еще недавно занимали всю его жизнь. Он вдруг почувствовал свободу, но не ту физическую свободу, которой наслаждается человек, летя на дельтоплане или взобравшись на гималайскую вершину, добившись успеха и получив, благодаря ему, кучу денег и возможностей. Это была свобода в Его непостижимом Всеединстве и Величии. Это была свобода не от чего-то, а свобода единения  с чем-то необычайно огромным и всеобъемлющим и одновременно любящим его, Евгения, такого ничтожного, в одночастье выросшего до необычайных размеров. Это был экстаз, высочайшая симфония духа. Такого он не испытывал в свой жизни никогда. На минуту ему показалось, что это всё: задача жизни решена, цель достигнута, и здесь под Луной  он больше не узнает ничего нового. Голова кружилась, кровь буквально буравила виски.

  И тут за спиной раздался голос. Казалось, слова были продолжением его мыслей и чуств. Будто кто-то подслушал его, вошел в его положение, проникся его состоянием. Женя испугался. Ему показалось, что в состоянии, близком к помешательству, он начал говорить вслух. Во всяком случае, находясь на вершине, он частично потерял контроль над собой. Слова возвращали его на землю:

  - Ты прошел свои последние сто девяносто пять ступеней. Осталась последняя ступень. Она перед тобой. Шагни, и ты обретёшь Истину.

  В принципе он был готов к смерти, потому что уже поверил в Бога. Цель жизни  была реализована, карма преодолена. Он готов был совершить это, он даже сделал движение вперед, от чего в пропасть полетели камни. Но эта внешняя сила, которая толкала его вниз, вызывала подспудный протест и даже негодование. Он пришел к этому сам. Это было его решение, только его счастье и ничье другое. Это было так интимно. Он не хотел делить это состояние ни с кем, даже если бы за его спиной стоял ангел с крыльями.
Внешняя сила между тем не успокаивалась. Почувствовав, что испытуемый заколебался, она перешла к решительным действиям:

  - Мы, Высокий орден низаритов - исмаилитов, посвящаем тебя брата Набиля, в магистры третьей степени. Отныне ты свободен от всех данных тобой обязательств. Твоя свобода и Хулуль1 в Повелителе миров – факт свершившийся и данный навсегда. Ты прошел долгий путь по тропе тайного посвящения. Мы обратили тебя в таинство Кяф Ха Йа Айн Сод, других светозарных харфов. Ты стал нашим братом. Мы даровали тебе суру Йа Син и ее тайный смысл, и она привела тебя на Синай. Мы направили твои стопы на Лестницу покаяния, и ты прошел свои 3570 ступеней, за которыми преображение. Теперь ты магистр и перед тобой Фана`, который доступен только избранным. Так будь достойным Фана`.

  Он силился, но не мог повернуться лицом к говорящему. Сзади зазвучала сура "Йа Син":
- "…Неужели Тот, кто сотворил небеса и землю, не способен создать подобных им? Конечно, ведь Он - Творец, Знающий.Когда Он желает чего-либо, то стоит Ему сказать: «Будь!», - как это сбывается.Пречист тот, в чьей руке власть над всякой вещью! К Нему вы будете возвращены ".

  Горячая волна, казалось, обожигала ему спину и достигала затылка, отключая мозг. Он смотрел немигающими глазами на набираюшую силу дневную Звезду  и чувствовал, как ее лучи, словно рентгеном просвечивают его сердце. Неодолимая сила влекла его в объятия Звезды. Казалось, ступи он за край, и они понесут его туда, где один только свет и ничего кроме света. Еще секунда и он сделал бы это.

  Но тут зазвучал другой голос:

- Это говорю я - Алим, Высокий Магистр ордена низаритов. Именем суры Кахьяс я отменяю фетву и объявляю ее недействительной. Повернись, брат Набиль, сказал он властно, - обращаясь к Жене.
 
  Женя повернулся и увидел двух людей. Плечи их были покрыты одеялами, лица - замотаны серыми в клетку платками - куфиями. Чуть поодаль стоял его спаситель Алим.

  – Нас было трое: Я,  Рустам и ты, Набиль, - продолжил Алим. - Мы дали клятву не изменять. Но мы не клялись убивать друг друга, мы клялись спасать и помогать.
Непозволительно было лишь одно – отступничество, которое карается смертью.   Мы – низариты. Я напомню новообращенному:  наше братство - для посвященных, и  не каждому дано познать наши тайны.  То, что нас объединяет - это идея Кахьяс, которая означает: " Кяна Худа Яхья Иса Ссалиби " – " Путь Иоанна – Крест Иисуса ". Мы почитаем Имама Яхья так же, как христиане  -  Иоанна Крестителя. Это значит, что мы за единство Ислама и Православия. Но мы никогда не пойдем на союз с салафитами, которые закрывают у себя христианские церкви и убивают христиан.

  Здесь его взгляд пересекся с взглядом одного из паломников.
- Ты, Назаршо, нарушил клятву посвящения. Ты забыл, что наше братство вело священную войну с крестоносцами итурками, а не с ортодоксами христианами, которые давно кровно связаны  с нами через Имама Яхью. Ты посвятил в наши тайны посла салафитов, который стоит рядом с тобой, и решил вместе с отцом принести Набиля  в жертву ради грязных зеленых бумажек. На этих деньгах кровь Рустама. Теперь ты хочешь добавить к ней кровь Набиля. Сколько он тебе обещал за жертву?

  - О чем ты говоришь, магистр, - возмутился паломник, приспустив на плечи свою куфию. - Сулейман – мой друг. Мы вместе учимся в университете, живем в одной комнате. И никакой он не салафит, а наш брат зейдит из Йемена. И при чем тут доллары?

  Похоже, он говорил искренне. Женя узнал в паломнике стажера Низара, который обслуживал  компанию "у Азеров".

  - Но как он оказался здесь, и что его таджика-исмаилита может связывать с радикалами суннитами-салафитами, пусть даже с зейдитами? – спрашивал себя новоявленный магистр братства.

  - А ты спроси своего отца Абдулло, - не унимался Алим, бросив взгляд в сторону спутника Назаршо. – У меня  уши в Уфе. Братья рассказали, о чем с ним договорился этот йеменец. Весь фокус состоял в том, чтобы через подметные письма и прочую мистику довести Набиля до самоубийства здесь на Синае, заставить добровольно прыгнуть со скалы в пропасть и тем самым продемонстрировать свою способность готовить фидаи-смертников, готовых убивать невинных людей.

  Женя хотел возразить Алиму, сказать ему, что он сам по своей воле сюда приехал, сам прошел эти ступени, и теперь ему открылось то, что уже никогда его не покинет. Как во сне он смотрел на перепалку между этими людьми. Они были так далеко от него, что, когда в ход были пущены ножи, и Назаршо полетел в пропасть, он не удивился, а воспринял случившееся как давно виденный фильм, как сцену, задуманную совсем другим режиссером. Когда куфия слетела с головы второго паломника, его не удивило, что им оказался его сосед по рейсу Сулейман. Теперь, когда взошла его Звезда, любое событие в его жизни было правильным и не подлежащим никакому сомнению.
 
  Где-то  на дне  самого глубокого омута подсознания родилось ощущение  величайшего и неразделимого единства всего того, что он познал и почувствовал здесь в ареале своей звезды.

 Светозарный Эхнатон и отвергнутый Атонай, непокорный Муса, и обильный любовью Иса, грозный Пророк Мухаммад и его неистовый Бог, Божество предрассветной свежести Купала и его возлюбленная ромашка Кострома, вычёсывальщик тайн Халладж,  уходящий в Фана` Великий шейх  и всесильный Старец горы, все они, весь этот мир, обожженный и обласканный Солнцем, вся эта пульсирующая Вселенная,фиксирующая мгновенья взлёта человеческого духа, которая, как Озирис, погибает в плену черных дыр и взрывается любовью  вновь и вновь, чтобы кто-то однажды ощутил миг восхода своей звезды, всю неразгаданную прелесть и хрупкость мироздания; все это каким-то неимоверным образом умещается в укромном закоулке души комочка живой плоти, незримой пуповиной связанного с необозримой Вселенной с ее мириадами световых лет времени и пространства. И малейшее движение души этого комочка способно породить гигатские катастрофы в ее ненасытной утробе.

  Придя в себя, Женя обнаружил на опустевшей площадке возле часовни Алима. Тот лежал на камнях. Из левого плеча торчал нож с полированной ручкой, на которой что-то было написано арабской вязью. Плащ был мокрым от крови.

  - Помоги мне сесть, - попросил Алим. - Видишь Кахьяс – знак единства и смерти. За твой добровольный прыжок в пропасть уже заплачено сто  тысяч зеленых. Будь они прокляты.
Женя приподнял его и посадил спиной к стене часовни.

  - Этот Низар так и не научился, как следует метать нож в цель. Не тем Абдулло в Уфе занимается. Решил деньжат на тебе срубить. А вот йеменца в Адене салафиты научили с оружием обращаться. И он не промахнулся, прямо в яблочко угодил. Жалко парня. Из него бы вышел достойный брат. Папаша совратил. Привык чеки грести за взятки. Вот и сейчас решил повторить номер. Не вышло.

  Алим придвинулся поближе к стенке, затем правой рукой резко выдернул нож из раны. По лицу пробежала гримаса боли и тут же исчезла. Он показал Жене рукоятку. Не приди я, лежать бы тебе на дне пропасти. Впрочем, по тебе видно, ты и сам туда собирался.
Женя молчал.

  - Ладно, помоги мне перевязать рану. Держи, - сказал он, подавая Жене край куфии. Затем разорвал зубами платок посередине и резко потянул на себя. В руках у Жени осталась полоска. Он осторожно снял с Алима плащ и неумело перевязал рану куском платка, завязав тугой узел на спине.

  - Теперь нам нужно спуститься вниз. Да так, чтоб никто не увидел. Тебе, я думаю, проблемы тоже не нужны. Светлана здесь? – спросил он. - Как она? Я  после Тамбова ее не видел.

  - В отеле, - хмуро отреагировал Женя.
  - Передавай привет. Только без подробностей. Женщинам такого знать не надо. Одни переживания, а толку ноль.

  - Хорошо, передам, - сказал Женя, помогая ему подняться.

  Они пошли по той же Лестнице покаяния, по которой он поднимался на своих двоих, а под конец полз ползком. Теперь при дневном свете она не казалось такой крутой. Но спуск оказался даже тяжелей, чем подъем. Приходилось идти очень медленно, чтобы не свалиться и не упасть на камни. А падать было нельзя, потому что рядом с ним, опираясь на плечо, шел Алим. Сначала он шел довольно бодро и даже расказывал Жене, как они учились с Абдулло в одной школе в Хороге, где отец Пети Рыбалко работал геологом и постоянно пропадал в командировках, промышляя то ли золото, то ли  рубины в горах Памира.

  - Мы были большими друзьями с детства, просто не разлей вода. Это он посвятил меня, мальчишку в тайные обряды низаритов, это он рассказал мне красивую легенду про трех друзей из Нишапура, о том, как Алим  убил отступника Рустама аль-Мулка. Рустам появился значительно позже, когда мы учились в девятом классе школы. Он приезжал пару раз повидать отца, который был в разводе с его матерью. Однажды летом мы с  Абдулло отдыхали в молодежном лагере на Памире. Там то и познакомились с Рустамом и посвятили в свою тайну. Мы поклялись на крови никогда не предавать друг друга. Жизнь оказалась намного сложней. Тогда в Йемене Рустам даже не подал виду, что знает меня. Как же комсомольский вожак, а тут какой-то мусульманин, да еще с тараканами в голове! Но Абдулло ему напомнил однажды о детской клятве. Он перевел все в шутку, но потом в Уфе понял, что это серьёзно.
Чувствовалось, что идти ему с каждой минутой становится все труднее. Он тяжело дышал и все более наваливался на плечо Евгения, прижимая того к себе.

  - Давай переведем дух. Мне что-то не по себе, - сказал Алим, задыхаясь.
Они уселись на камнях прямо напротив часовни Илии Пророка. Теперь при свете Женя рассмотрел прямоугольную каменную стену, кипарисы и колодец.
 
  - Вот сдесь обитал Пророк Ильяс, мир ему. Был бы я в силах, показал бы тебе его обитель. Я здесь был несколько раз с отцом Феодором. Ты и сейчас отведи меня к нему. Он поможет, если что, сказал он и прикрыл воспаленные веки.
Спустя некоторое время Алим продолжил:

  - После Хаджа к Святым местам у них был серьезный разговор. Абдулло настаивал на подтверждении посвящения в низариты. Рустам не соглашался. Тогда Абдулло потребовал засвидетельствовать символ веры публично в мечети. Рустам сказал, что он мусульманин и не собирается доказывать это кому бы то ни было.
 
  С Абдулло я держал связь постоянно через своих людей в Уфе. Мы договорились напомнить Рустаму о его долге. Вот тогда и сочинили первое послание. Рустам ничего не понял. Мало того, переправил письмо в ФСБ. Тогда мы подстроили ему мистическую прогулку на «Хазарии». Все было отрежиссировано. Начиная с числа 1709 на борту и кончая  номером каюты, днем 8 июня и даже количеством ромашек в графине. Я был на судне и все контролировал, любую мелочь. Рустам должен был понять, что он посвященный член братства. Но мы не хотели его убивать. Тохир получил строгие инструкции.

  Йа Син еще ничего не значил. Должен был появиться Кахьяс. Йа Син - знак мести. А вместе с числом 1709 они означали гибель «Хазарии», как ты, наверно, догадался. Тохир сделал свое дело. Но что-то не сложилось. Дверь оказалась запертой изнутри, и он не проснулся. Я потом, когда всех эвакуировали, нырял и видел его в иллюминаторе, пытался открыть, но бесполезно. Он был еще жив, но жить уже не хотел.

  - Его убил Сулейман. Я не знаю как, но убил. Я летел с ним вместе в одном самолете. Он мне все рассказал. Ты знаешь, что Сулейман  - сын Рустама и Сальмы? - спросил Женя.
 - Теперь все понятно. Я то думал, что он просто агент салафитов. А тут такое дело. Значит, Рустам был обречен. У них с этим строго. Да и у нас, собственно… Судьба, никуда не денешься. Как слепой верблюд, прёт напролом, никого не жалеет. Говорил ему тогда, в Йемене: плохо кончится. Так и вышло. Жаль! Мы бы с ним бы еще повоевали, - выдавил он. - Но мы и с тобой еще повоюем.

  Женя молчал. Ему не хотелось спорить с человеком, силы которого таяли на глазах.
  - Ты же прошел свои 195 ступеней.. Это не конец света. Это начало новой жизни. Я видел твои глаза, когда ты обернулся там, у часовни. Назад дороги нет.

  - Да, для меня это важно. Но ты неправильно понял. Впрочем, надо идти.
Женя поднял Алима, и они пошли. Он еле шел, спотыкался, тяжело дышал. Тогда Женя взвалил его на спину. Было очень тяжело. Больше всего он боялся упасть. Случись это, они бы не поднялись оба. Все чаще приходилось останавливаться и отдыхать. Алим уже не разговоривал. Кровь из раны продолжала идти. Солнце припекало. Становилось жарко. На одном из привалов Женя снял с себя куртку, стянул плащ с Алима, соорудил волок, уложил туда раненого и стал осторожно ступенька за ступенькой стягивать вниз, следя за тем, чтобы голова не ударилась о камни. Алим стонал и все время просил пить. Но напоить его было нечем. Женя и сам не прочь бы сделать пару глотков. Наконец показался монастырь Святой Екатерины. Это придало силы. Женя снова взвалил Алима на плечи и понес в сторону монастыря. Благо, лестница становилась все более пологой. Через полчаса он передал бездыханное тело Алима отцу Феодору и посоветовал вызвать врача. Перед отходом Алим открыл глаза и прошептал:

  - Теперь мы братья.
  Скажи: "Ашхаду алля иляха илля Ллаху ва ашхаду анна Мухаммадан абдуху ва Расулюху", - выдавил он из последних сил.

  Женю как будто обожгло. Он ждал такого поворота событий и был готов к нему. Но тут было другое. Получалось, что это было чуть ли не последнее желание, которое нельзя было не исполнить. Алим отвел его на вершину, спас от смерти и теперь просит принять Ислам, как подарок.  Нет, это мышеловка, дешевый трюк, на который он не поведется. Пауза явно затянулась. Алим ждал. Женя не стал глядеть ему в глаза, а резко повернулся и бросил на прощанье:

  - Алла маак (Аллах с тобой).

  - Я тебя обязательно отыщу, Набиль, - услышал он вослед. - Ты прошел только три ступени посвящения. Впереди еще шесть. Я сделаю из тебя Даи. Мы добьёмся своего. Мир будет у наших ног. Читай тридцать пятый аят: "..Аллах он людям знаки подаёт..." Возможно, ты был прав, когда говорил о метафоре. Посвященным все позволено.
Но Евгений был уже далеко и не слышал последних фраз. Он взял машину со стоянки и через три часа был в отеле. Приехав, он плюхнулся на постель в чем был, не раздеваясь, и проспал целые сутки. Душа его была распахнута.


                Глава  19

                Звезда

   Он прилетел в Москву и сразу же уехал на дачу. Жена осталась доделывать какие-то дела в городе, а ему нужно было побыть одному, привести в порядок мысли и понять, наконец, что же случилось с ним такое  на Горе, и как теперь с этим жить дальше.

   Звонила из Уфы Зоя, просила приехать на сорок дней. Он не поехал, малодушно сказался больным и не поехал. Чем он мог ей помочь, какие подобрать слова утешения? Не мог же он сказать, в самом деле, что Рустама убил его собственный сын, решив отомстить за мать. Да она и не поверила бы в это. Как можно в такое поверить! Или ему нужно было сказать, что ее мужа погубили два лучших друга, на которых он полагался и которым всецело доверял. Это бы добило несчастную женщину окончательно. Пусть уж обижается на него. Так будет лучше.

   Он решил развеяться, съездить на рыбалку, посидеть, успокоиться, половить карасей  на утренней зорьке. Километрах в десяти от дачи были платные пруды. Там за пятьсот рублей можно было наловить кучу всякой всячины, если повезет с погодой. Он снарядил удочку, съездил на рынок, купил мотыля, накопал червей.

  Назавтра поднялся ни свет ни заря. В молодости его невозможно было разбудить затемно, в четыре, пять утра. Так хотелось спать, такие сладкие сны приходили по утрам! Но затем в армии  ночные дежурства переломили его, заставили почувствовать вкус этой ночной зашоренности, затемненности рассудка, когда хочется идти, куда глаза глядят, когда ты весь во власти инстинктов, незримых духов тьмы. Что-то от язычества было в этой утренней дымке, не до конца просветленной душе. Какие-то предчувствия и неясные ожидания приходили, уходили и вновь наводняли душу ощущением дрожащей зыбкости, подвешенности, неуверенного, невыстроенного бытия. Время наплывало волнами, приливами и отливами, а порой замирало  полным штилем, и тогда казалось, что еще мгновенье - и ты оттолкнешься от грешной земли, тяжело  подпрыгнешь, как сова, заполошно забьёшь руками-крыльями и полетишь, разрывая грузной плотью этот предутренний покой и сон.

  То же было и сейчас. Он с трудом запихнул непроснувшееся тело на сиденье Тойоты, включил дальний свет и поехал. В низинах лежал плотный туман, такой плотный, что его не пробивали импортные противотуманки, и приходилось ехать наугад, держа руль прямо, чтобы не выскочить на встречку. Лес по краям дороги стоял еще непроснувшийся, в объятиях предутренней неги, по щиколотку в росе. Встречных машин почти не было. Изредка попадались полусонные дальнобои.

  - Сейчас приеду, заброшу удочку, поставлю на сошку, сяду, закутаюсь в ватник и подремлю часок - другой, - сладко подумал он.

  Тойота нырнула в очередную низину. Молоко густого тумана тут же растворило ее в себе вместе с водителем. Он сбавил скорость. Небо справа  на горизонте над полем начало светлеть, розоветь, но туман все еще скрывал картину целиком. Дорога пошла на подъем, потом резко свернула направо. Он  нажал на газ и выскочил прямо навстречу нарождающемуся дню. Сноп солнечного света настиг его внезапно, как пробуждение. Он даже не успел заслониться ладонью или отражателем. Мир впереди превратился в сплошной зияющий свет, от которого не было спасения.

  Сильный лобовой удар вернул к жизни полусонного дальнобойщика. Тот ударил по тормозам, и машина медленно съехала на обочину, а затем в кювет, завалившись на правый бок.
 
  Тойота лежала на крыше в кювете напротив. Переднее стекло было выбито. Между ними на еще влажной ленте шоссе лежал человек и смотрел немигающими глазами в небо. Солнце еще дробилось в его остывающих зрачках. Где-то на задворках далекой  Вселенной вспыхнула сверхновая Звезда.
 


                Эпилог

   В самый разгар " арабской весны " Алим вдруг объявился  в Сирии, в  районе Джабаль бахра, на горе Кахаф. Той самой горе, откуда низариты в двенадцатом веке благославляли своих фидаи на подвиг во имя новой веры.

  Именно там  он провозгласил даува джадида - новый поход и объявил себя ипостасью Старца Горы, призванным на новом духовном  витке Кияма вести непримиримую борьбу за веру против салафитов, как это делал когда-то его предтеча  в своей священной войне против сельджуков и крестоносцев.

  Сначала на него не обращали внимания: приехал какой-то русский, говорит, что мусульманин – исмаилит, что-то проповедует на арабском с акцентом. Много таких. Кто теперь не проповедует? Но со временем старец Алим сколотил вокруг себя секту из братьев-исмаилитов и друзов. Алавиты помогли оружием и боеприпасами, коих у них было немерено, и его отряд численностью двести бойцов еще долго наводил ужас на наемников из числа турок и салафитов, терроризировавших местное население. Его бойцы отличались особой жестокостью, не  оставляя в живых ни одного пленника. Местные, потомки тех самых гордых низаритов, признали в нем спасителя и оказывали всяческое содействие  провиантом и новыми бойцами-братьями.

  Исчез он так же внезапно, как и появился.Некоторые говорили, что он вернулся в Россию, где у него остались какие-то дела. Другие ссылались на свидетелей, которые утверждали, что старца Алима казнили салафиты на самой вершине горы Кахаф, где для него соорудили крест, на котором и повесили. Самые дотошные даже приводили подробности того, как какой-то йеменец по имени Сулейман облил крест бензином и поджег, когда старец уже в агонии  пытался обратить в свою веру бойцов-муджахедов.
  После него остался диск с низаритскими проповедями,  легенды, которые тут же обросли массой фантастических деталей, и тетрадка стихов на русском языке, переведенная на арабский сирийским писателем и драматургом из Хомса. Поговаривали, что стихи написал не он, а его погибший брат из России.




                Стихи Алима Аламского

Нам не изменить эту карму
И правила этой игры.
Как бесы пустыни коварны,
Как Старец Горы мы мудры.

Сквозь хляби заблещет порфира
Удел наш, пожалуй, не нов.
Слюной  изойдёт « Аль-Джазира»,
Вздохнёт миротворец Лавров.

Валид проступает в софитах,
Но жив еще Абу Фирас.
Мы будем валить салафитов,
Как русские валят Кавказ.

Туннели под древней Эмессой
Прорыты в четыре шага,
Но встанет воскресная Месса,
Задышат Шахба и Фейха.

Мы будем дерзки и жестоки.
Подумаешь: дважды два – пять!
Ведь солнце встаёт на Востоке,
А с Запада вам не поднять!


     Волхвы


Мы – волхвы, мы заходим в чужие дома,
Видим, ясли пустые стоят наготове,
А за нами плетется дурная  молва:
Мол, родился мессия,
Если нет, то появится вскоре.
Мы волхвы, мы идем по стране,
По болотам ее и снегам,
Мы сидим в переходах, ночуем на пьяных вокзалах.
Светлояр мы узрели, прибились к его берегам.
Загорелась звезда, но нам этого мало.
Мы - волхвы. Что с собой принесем?
А вокруг полыхают дома,
И очаг уж давно невидал поленницы,
Но палаш палача уж дано занесен:
Голова Иоанна в руках сладострастной блудницы.
Мы пророчим не беды, потопы, людские волненья.
Нам дано их прозреть, но зачем понапрасну тревожить людей?
Говорим, что грядет неизбывное в душах смятенье,
Что  страшнее ста тысяч смертей.
Говорим, что вот-вот, на краю величайшей равнины
Средь бескрайних снегов и нелепых соломенных крыш
Без знахарок и мулл, без попов и раввинов
Этот мир посетит запоздалый малыш.
И тогда на излете просроченных дней
В той стране, где всегда предавали друзей,
Убивали пророков и чтили безумных тиранов,
Пролепечет по-детски: не смей, не убей,
И поверят ему как ни странно.
Не убей на Земле, сплошь из белых костей,
На Земле средь людей, словно диких зверей.
Даже если грозит тебе сорок смертей,
Не убей, не убей, не убей, не посмей.
Даже если стоишь на последнем краю,
Не губи первозданную душу свою.
Ведь без этой души все пойдет невпопад,
Станет Солнце другим и другим звездопад.
Даже в самой далекой сибирской глуши
Мир поблекнет, померкнет без грешной души.
Даже если любовь превращается в прах,
Через сердце проходит Чечня, Карабах,
Все равно погоди, убивать спеши,
Ведь Земля сиротеет без грешной души.

Неутешный скиталец и вечный бобыль,
А из сердца струится вселенская пыль.



    Йемен

До свиданья, Йемен, не прощай.
Будь небрежным в нежном расставаньи.
До свиданья, Йемен, до свиданья,
Скорой встречи мне не обещай.
Погостил нечаянно и праздно.
Радости чужды в любви признанья.
Извини меня за мой трехлетний праздник,
Он не омрачил твои страданья.
Каждому нужны свои тревоги.
Не учил, а только лишь внимал.
Ездил по проторенным дорогам
И оскала скал не принимал.
Каждый жив через свои тревоги.
Но зато воспринял безмятежность,
Безотчетность в выборе друзей,
Безучастность, что помножена на нежность:
Сплава нет надежней и прочней.
Я уже воспринял безмятежность.
Йемен нарисован на картинке:
Трезвость гор, очерченный простор.
Кубики строений, словно льдинки,
Тают в мареве бездушном и пустом:
В обнаженном взгляде бедуинки
Плещется пугающий укор:
Все обман, сплошной нелепый вздор –
Йемен нарисован на картинке.
Здесь читают души, а не книги.
Фильмы смотрят по афишам глаз.
Плети рук плетут, а не интриги.
Чувства выставляют напоказ.
Если ты наивен, не скрываешь.
Если ты обижен, то скажи.
Если ты меня не понимаешь,
Сердце на ладони подержи,
Поиграй на клавишах души,
Если ты меня не понимаешь,
Если ты меня не обнимаешь.
Если ты подлец, тебя не тронут,
Расцелуют, смехом обожгут.
Катом угостят, коль ты знакомый
И стихи сверхбольные прочтут.
Здесь никто не знает Гончарова,
Здесь и так одни Обломовы живут.
Так отдай же дань раскрепощенью,
Полюби сей первозданный край,
Расстели себя ковром в мечети
И внимай, внимай, внимай, внимай.
Здесь живут не взрослые, а дети.
Ни зимы, ни осени на свете.
Здесь одно сплошное первоцветье,
Лишь один крылато-праздный май.
Если ты полюбишь, то навеки.
Если же разлюбишь, то умрешь.
Коль прошел в горах весенний дождь,
Вади станут полными, как реки.
Не калеки здесь, а человеки.
Если ты по-йеменски живешь,
Значит, станешь йеменцем навеки.
Если же разлюбишь, то умрешь.
До свиданья, Йемен, не прощай.
Будь небрежным в нежном расставаньи.
До свиданья, Йемен, до свиданья,
Скорой встречи мне не обещай.



    Билкис и Сулейман

Он шел на войну, он сметал все преграды.
За ним устремилась природа:
И джины, и звери, ползучие гады,
Но не было только удода.

Послал за удодом он джина-ифрита.
Удод прилетел и поведал:
В стране чернокожих, что всеми забыта,
Ее называют Манедой.

Есть царство с названием Саба на юге.
То царство еще не открыто.
Билкис там царица, одна на округу.
И пьют там лишь горький напиток.

И в этом краю, что не знает Аллаха,
Есть трон золотой, есть плотина.
Там грезят Луной, почитают Макаха1.
Такая вот, царь мой, картина.

- Страну покорим, от Макаха отринем.
Царицу так предупредите.
Плотину разрушим. В Иерусалиме
Быть трону, лишь солнце в зените.

Так рек Сулейман, и суровее речи
Не слышало войско. Ответа
Он ждет, он мудрец (тем скорей будет встреча),
Хранитель Ковчега Завета.

Пришла ко дворцу как всегда с караваном.
Как водится: свита, корона.
Потоп во дворце оказался обманом.
Таков Сулейман – бог на троне.

Подол подняла. Не козлиные ноги,
А ноги обычной девицы.
Познай же любовь, не любовь недотроги,
А похоть блудницы и жрицы.

Забыл всех наложниц мудрец и владыка.
Весь месяц делил с нею ложе.
Пропал Сулейман, и от страсти великой
У них будет сын. Он дороже.

Сабейцы ликуют. Плотина на месте.
Никто не накажет Макаха.
Царица ушла, ни жена, ни невеста,
Не смея поверить в Аллаха.

Билкис, Сулейман. Ну, и кто же мудрее?
Пусть йеменцы спорят с Европой.
Их сын оказался намного смуглее.
Поэтому царь эфиопов.



     Отступник

Юлиан отступал. Ктесифон все еще не разрушен.
Где-то там, на востоке Шапур вместе с войском
                в бактрийских степях.
Юлиан отступал, повеление Марса нарушив.
Бонапарт из Москвы точно так же домой побежит второпях.

Юлиан отступал, но солдаты в крови не купались,
Митре дань отдавая. Ничего, у него все еще впереди.
А вчера он увидел как воин и местный о чем-то шептались.
И какие-то знаки чертили на впалой груди.

В Риме храмы заброшены. И дались же им эти евреи!               
Он то думал: солдатам победы нужны, не кресты.
А его тут собрались встречать,
                о, Юпитер, одни манихеи.
Войско драться не хочет, и рукою подать до беды.
 
Он вернул Риму честь, отомстил за поруганный меч Валерьяна,
А ему вслед: отступник, веди нас обратно домой.
Этот Бог на кресте, это чувство вины, ощущенье обмана.
А по флангам персидская конница рыщет,
                и Шапур по пятам за тобой.

Да, обратно своих не  вернуть, не дождаться из Рима подмоги,
Персов не одолеть. Превратилась трагедия в фарс.
Здесь, в земле меж двух рек он почит, как когда- то Двурогий.
Кто отравленный дротик метнул: христианин или парс?

Лишь на сотню, всего сотню лет христианского Рима хватило.
Он степняк, он язычник докажет свою правоту.
Раз изменишь себе - и судьбой твоей станет Атилла.
Еще раз -  и на тысячу лет в темноту.




     Ян да Мара


В любви искушенный и спелый,
Бог зрелый, как плод налитой.
Я, жрица богини Кибелы,
Тебе отдаю долг святой.
О, Фаллос, божественный Фаллос,
Известна година твоя.
На праздник Ивана Купалы
Отдамся любимому я.
В мир страстный, мир красно-зеленый,
Где пьют огневую росу,
Я в честь божества Аполлона
Священный свой дар принесу.
Пусть лики Христовы все строже,
Кричат патриархи позор.
Святых инквизиций дороже
Святого желанья костер.
В любви не бывает обмана.
Кто любит, вовек не умрет.
Кто сгинул, как Мара за Яна,
Пунцовым цветком прорастет.
И сколько бы нас ни корили,
И как бы нас там ни кляли,
Мы богу желанья Яриле
Венки Ян да Мары плели.
Живем в ожидании чуда:
Откуда пришел наш народ.
А мог придти лишь оттуда,
Где папортник- кветка цветет.
Где пламя любви не погасло,
Сердца в унисон застучат.
И кажется мне, что напрасно
Пророки Дажбога молчат.



    Исмаил и Исхак


            Он пас свои стада меж Тигром и Евфратом               
            И урские цари ему были в родне. 
            Он в жизни преуспел и был вполне богатым,
            Но отказался верить и звездам и луне.


Он взывал всем богам, но прямого ответа –
«Что есть мир, что есть я? – так и не получил.
Бог, конечно, един. Он почувствовал это,
И достаточно этому было причин.

Он уже не юнец, и жене девяносто.
Бог не дал им детей. Знать. Причина была.
Сарра просто жила и решила все просто:
Египтянку-рабыню в семью привела.

А Агарь не ждала, тут же сходу роди;ла.
Видно, Богу угодно так было вполне.
И назвали гуляма того Исмаилом.
Он услышан Аллахом и счастлив вполне.

Божий промысел сложен: родила  Сарра вскоре.
А была ведь бесплодной, а тут родила;.
И назвали младенца сокрушающим волю.
Значит, воля Аллаха на это была.

Его племя в Египет пойдет, а потом в Палестину.
После миром рассеется, вновь в Палестину придет.
Им лишь Бог судия, ветер им только в спину.
Богом избранный, Богом проклятый народ.

Два ребенка в семье, два наследника-мужа.
Исмаил – сын рабыни, Исхак – сын законной жены.
Сарра ставит ребром тот вопрос. Ей соперник не нужен.
Дни гуляма в их доме уже сочтены.

Ревность дело святое. Ибрагим не перечет.
Вместе с сыном вторую жену забирает с собой.
Впереди расставанья, впереди долгожданные встречи,
Зов пустыни бесплодной и голод, изной.

Но Аллах своих чад не оставит, не бросит.
Он Земзем им пошлет избавленьем от жажды земной.
А отца призовет, он отца обязательно спросит,
И экзамен назначит такой:

Ты гуляма веди на закланье раб божий.
Принеси его в жертву во имя мое – мой приказ.
Ибрагим не роптал, не перечил. Себе же дороже.
Совершил лишь над сыном прощальный намаз.

Нет дороги назад. Плохи шутки с Аллахом.
Не пролиться слезе, коль кинжал занесен.
Сын пойдет за тебя на войну, униженье, на плаху,
Если будет спасен. И он будет Аллахом спасен.

Они вместе отстроят Каабу Аллаху во славу,
Они племя свое поведут на Джихад.
Их Пророк просветит, не свернет ни кяур, ни лукавый.
А всего-то однажды случился меж братьев разлад.

Вроде, дело семейное: ссора, не боле.
Один муж, две жены не сошлись. Вся беда.
Измаил и Исхак авраамовой крови.
Их пути разошлись, чтобы вновь не сойтись никогда.



    Пророк и поэты

С утра он любил прогуляться по Хире
В пещере пожить. Так велел Авраам.
Он чувствовал: что-то меняется в мире,
Не стоит молиться жестоким  богам.

Вчера же Джибрил вдруг нагрянул в долину.
Читай, - приказал он, ни слова в ответ.
Он саджем читает. Кахин, - бросят в спину.
Ну что ж, пусть кахин. Он - посланник, поэт.

А завтра и в Мекке, придется несладко.
Ему лишь открылось Того естество.
Диктует поэт. На верблюжьих лопатках
Запишут заветное слово Его.

Под Бадром победа. Пророк он отныне.
За ним миллионы, нет вере краев.
А рядом бредут по безлюдной пустыне
Поэты и что-то талдычут свое.

Уж видится триумф святой Кадисии,
И путь на восток и на запад открыт.
Но где-то в далекой сиийской пустыне
Поэт заблудился и плачет  навзрыд.

Полки повернутся, пробьются на запад.
На мир снизойдет откровения свет.
Джохар крепость строит, но рядом в Фустате
О чем-то грустит одинокий поэт.

Придут к океану, почти что край света,
И Тарик сожжет все свои корабли.
Но тщетно. В Кордове прозрели поэты,
Услышав пророческий голос вдали.



    Поэт-воин

Он шел по пескам. Здесь пустыня как блюдо.
По этой дороге он ездил не раз.
Трясло паланкин, и копыто верблюда
Ему отбивало привычный раджаз.

Поэт он и воин. Терпенья хватило.
Казалось, не будет дороге конца.
Кровь мщения жгла, кровь мщенья бурлила,
Молила тотчас отомстить за отца.

Здесь племя родное стояло шатрами.
Вождя убивают, рождается месть.
Когда у тебя твою кровь отнимают,
Отмстить за отца твое право и честь.

А вот и стоянка, следы от кострища,
Вот колья палатки, газели помет.
На сердце осталось любви пепелище.
То время уже никогда не придет.

Унейза в затоке  с подругой купалась.
То было вчера иль, быть может, во сне.
Но платье осталось, небрежно валялось.
Рукою подать, и он спрятал в скале.

Торгуйтесь картинно, волнуйтесь игриво,
Но он не спешит возвратить поясок.
Там ноги – протоки, стан  гибкий,  как ива,
А ниже такой недоступный мысок.

У них получилось всё складн, и гладко.
Он мясом верблюда подруг угостил.
Верблюжье седло до ближайшей палатки
Они помогают ему донести.

Оставив стоянку, пошел на Табалу.
Там идол. Он вправе отдать свой приказ.
Он стрелы бросал, здесь три раза гадал он,
Но стрелы три раза казали отказ.

Тогда сгреб все стрелы, сломал их всех разом.
- Когда б у тебя погубили отца –
Он идолу бросил – Что б было с отказом?
Войной нужно жить и идти до конца.

И вот он стоит, вновь и вновь выбирает:
Куда б это двинуть, тропою какой.
Налево поедет, лицо потеряет,
Направо – стяжает небесный покой.

Исполнил свой долг. Был в чести у ромеев.
Влюбилась в него базилевсова дочь.
Газаль про любовь сочинил, как умел он,
В покои к ней хаживал каждую ночь.

Он войско возглавил. Держись, Бени Асад.
Вдогонку донос поступил на него.
Отравленным платьем он связан, обязан.
Так мстят византийцы. Всего ничего.

Есть месть, есть достоинство. Стыдно - обидно.
Героем ты слыл или слыл подлецом,
Твой стих не умрет. Про Унейзу касыда
В веках будет жить и служить образцом.



     Лжепророк

Из Куфы родом я.
Какие могут быть намеки?
Ирак – вот родина моя,
А Куфа - вотчина пророков.

Хотел пророком стать,
Боготворил пустыню, бедуинов.
Мухаммаду подстать,
Я рвался ввысь, подальше от Земли.
Моя судьба быть блудным сыном.
К тому же лжепророком нарекли.

«Я неуживчив, зол, но не судите строго.
Зато все рифмы мне подвластны,
И у народа так обласканного богом,
Как Салех у Самуда я несчастный».1

Любил я саблю и коня,
На поединок вызывал однажды летом.
Но рыцаря не вышло из меня.
Зато, каким я стал поэтом!

Я написал десятки мадхов1 для эмиров,
И лишь один из них поэзию ценил.
Я Сейф эд-Дауля почитал за властелина,
А он меня почти что по миру пустил.
Аллах Адама вылепил из глины.
Зачем ту глину замесил?

Я мир объездил от Шираза до Фустата,
Беднел и богател.
Для неба ничего не заготовишь впрок.
Я многого хотел.
За все грядет расплата.
Стихи мои, потомки, не читайте между строк.


               
     Аль-Газали

Он ехал в свой Тус, где когда-то родился.
Не в пышных одеждах, в посконной рубахе.
Он ехал в свой город. Он не торопился.
Палач не спешит, собираясь на плаху.
Везирь ему слал из Багдада записки.
И званья сулил, и почет, и награды,
А он отвечал: путь такой же неблизкий
К Аллаху из Туса, Каира, Багдада.

Ему было просто. Дорога назад
Исчезла как злая пустая химера.
Пред ним теперь только один тарика;т.
Он суфий, вали;, доказательство веры.

Есть люди, ясна им всей жизни дорога,
И в каждом вопросе – ответ.
Есть свет – он для избранных, прямо от Бога.
А есть просто солнечный свет.
Вот глаз. Он на вещи взирает с тревогой.
Себя же не в силах узреть.
Душа, она малая толика Бога.
Стремится весь мир рассмотреть
Язык, но без сердца – напасть и не боле.
А сердце есть благо и без языка.
От дерева - плод. Глазу -  зренье на воле.
От разума – знанье и дух на века.
Живи, сколько можешь, но смерть будет рядом.
Люби, кого хочешь, разлука случится.
Греши, как захочешь – воздастся. Услада
Из меда в горчайший имбирь превратится.



     Сад

Я подарил себе сад,
Сад подарил мне стихи.
Вроде, я этому рад.
Правда, смущают грехи.
Грешен, что был очень зол
В мае, когда он расцвел,
И несуразное плел,
Что-то молол невпопад,
Лишь начался листопад.
Я подарил себе сад.

Я подарил себе храм,
Где я молюсь по утрам.
В храме  улитки живут,
И соловьи гнезда вьют.
В храм приползают ужи,
Купол узорят стрижи,
А по подземным ходам
Можно скитаться кротам.
Я подарил себе храм.

В чистой купели-пруду
Я окрестился в саду.
С кистью калины во рту,
Кровью ее на губах
Я причастился и сник.
Вроде, пустяк, чепуха.
Жду, когда сад-духовник
Вспомнит о тайне греха.

Здесь, опершись на плетень,
Машет кадилом сирень,
Ладаном густо чадит
И о прощеньи твердит,
Всех окропляет росой,
Словно святою водой.
Я прикасаюсь к мощам
Бабочек, а по ночам
Слушаю пенье цикад.
Я подарил себе сад.

Здесь льет елей муравей.
В сладкой истоме своей,
Низкий отвесив поклон,
Здесь мирроточит пион.
В гулкой тиши встретит нас
Розы иконостас.
Арку для царских врат
Сплел там себе виноград.
Я подарил себе сад.
Вот за такие стихи
Сад отпустил мне грехи.




     Выбор


Идут к Владимиру раввины,
И все твердят наперебой,
Что Яхве Бог у нас единый,
Адама сотворил из глины.
Тот Еву на ребро прикинул
И потянул вслед за собой.
Владимир крутит ус, лукаво
На них взирает, чашу льет.
- А где земля ваша? Направо,
Налево будет, наперед?
И молвит старший, с поволокой
Глазища к небу закатив:
- Была земля наша далеко,
Но за грехи свои жестоко
Наказаны и раньше срока
Рассеяны в землях иных.
Хмельной, хмельной, но знает меру:
-Как смеете вы лить елей
И звать поганых в вашу веру,
Коль нет у вас земли своей.
Бежит мулла, вопит с порога.
Лбом о землю и сразу в крик:
-Что медлите? Ведь нету Бога,
Кроме него. Аллах велик.
Зеленый рай и гурий прорва.
Лежишь, блаженствуешь в тени.
Любую выбирай иль мальчика любого…
- А как у вас насчет спиртного?
- Насчет спиртного, князь, ни - ни.
Ну, деву, саблю иль коня лихого
И прочих благ земных не счесть.
- Добро, но это, брат, не ново.
Нам питие веселье есть.

Еще его не окрестили,
Но ус Перуна золотой
Уже просился на покой,
Когда в Царьграде зазвонили
Колокола Святой Софии
И мощи бабки Ольги возопили.
Тень Святослава вновь грозит бедой.
Хмельной,
Он встал, прозрел и ноги отряхнул от пыли.
* * *


Коней моих ассоциаций необузданный табун.
Пройти узорами их звездных тропок,
Услышать приближающийся гул
И укротить их бешеный загул
Помогут поэтические тропы.

Метафор плетка и узда сравнений,
Метонимии шпоры и гиперболы эфир.
Я удержусь в седле стихотворенья
И ускачу в другой нездешний мир.

Там жизнь и смерть грядут одновременно,
А воскресение бессмысленно нескоро.
Там счастье – только крохотная сцена
В театре одного актера.
Там нет провалов, только комплименты,
И обрести бессмертье чтоб
Там умирают под аплодисменты,
А дьявол пьет амброзию взахлеб.
Там важно как, почти неважно сколько.
Там оторвется вдохновенья тромб.
Там сам Господь  - метафора и только,
А сатана – изящный троп.
* * *


 

Искали Бога мы и Бога обрели.
Друзьями стали. Впрочем, истина дороже.
Пришла весна, и снова побрели
Ты на восток, на запад я. Так что же?
Так что же делать, если там, в утробе у кита
Замаливать грехи опального пророка
Пожалуй, легче, если жизнь еще не прожита,
Надежда изжита, в прощении нет прока.
И вот ты возвращаешься в Ниневию свою,
И вот ты говоришь, и вновь тебя не слышат.
Стихи не пробивают равнодушия броню.
Но я живу, лишь потому, что я надеюсь и люблю,
А если я пишу, то значит я их выше.
И снова, снова снежная Москва,
И ангелы уже почти крылом тебя коснулись,
А это значит, что надежда все еще жива.
Пророки вновь лицом на север повернулись.




     Картина на свету

Он развесил в проеме окна паутину,
Паучок неказистый, совсем не паук.
Плотоядный, ест мушек, какую картину
Те ему нарисуют, и каких только мук
Стоит им трепыхаться в проеме окна.
Он не знает, какая судьба им дана.
Можно жить за окном и смотреть томным взглядом,
Можно тихо, без слов умирать,
Можно быть просто рядом
И не знать,
Что тебя и других называют Плеяды.
* * *


С травинкой в зубах, на зеленых коврах
Лежу, погибаю. Какие претензии?
Ведь только что в небо шагнул на протезе я.
А над головою полощется стяг:
То сад распахнул парашюты- гортензии.
Я неба шатер шелком веры стяну,
Кольцо потяну. Дух покрепче материи.
Мой сад распахнет парашют, я шагну,
Как в бездну шагну за границу неверия.




     Читающая чашку

    (Низар Каббани)

Она сидела за столом, гадала на кофейной гуще,
Судьбу пыталась предсказать.
Мой мальчик, не грусти, послушай,
Что я хочу тебе сказать:
Написано тебе – любить всю жизнь.
Кто умер, безрассудно полюбив ; шахид.
Твоя судьба предрешена:
                дорога и война.
Мой мальчик!
Ты будешь умирать так часто,
Как часто будешь ты любить.
Все женщины Земли тебе подвластны.
Ты будешь жить,
Но возвратишься, как король, несчастным.
Мой мальчик!
В твоей судьбе пребудет женщина одна.
Ее глаза! О, милосердный Боже!
Ее уста на виноградины похожи.
Ее улыбка музыка любви.
Но хмуры небеса твои,
Удел предсказан,
И путь туда заказан.
Мой мальчик!
В волшебном замке спит
            принцесса сердца твоего.
Туда попасть – великий труд.
Прекрасен сей чертог,
               нет недоступнее его.
Там стража у ворот,
Цепные псы свой замок стерегут.
Мой мальчик!
Крепко спит любимая твоя.
Ей очень долго спать.
В покои не войти, косу не расплести,
Ограду сада не сломать.
А кто посмел – пропал;
Кто попросил ее руки – пропал,
Пропал, пропал.
Гадала я всегда, как много я гадала!
Но не читала никогда
Такой судьбы, как твоя чашка, не читала.
Гадала я всю жизнь, гадала,
Но не видала никогда
Такой тоски в глазах я не видала.
Написано: ходить тебе всегда
В любви по лезвию кинжала,
Быть одиноким, как улитка,
Плакучей ивой, грустью быть,
И в море страсти выходить
Без парусов с душой-открыткой.
Написано тебе: любить мильоны раз,
                и все напрасно,
И возвратиться, как король несчастным.


                Оглавление

Глава 1   Послание
Глава 2   Письмена
Глава 3   Муджахед
Глава 4   Эдем
Глава 5   Старец Горы
Глава 6   Отступник
Глава 7   Вычёсывальщик тайн
Глава 8   Хазария
Глава 9   Йа Син
Глава 10   Смерть
Глава 11  Абдулло
Глава 12  Сулейман и Билкис
Глава 13   Кровь Дракона
Глава 14   Слезы Дракона
Глава 15   Танец дервиша   
Глава 16   Син Ай
Глава 17   Муса
Глава 18   Хорив
Глава 19   Звезда
Эпилог
Стихи Алима Аламского