Третья похоронка.
Коротка жизнь лейтенантская,
от ввода в бой до смерти девять суток на брата.»
К. Симонов. «Разные дни войны».
- Им что ограбить, что зарезать, всё одно… - Ингвар машинально дунул в дуло еще дымящегося «Вальтера», сунул его за пояс и, прихрамывая, неторопливо пошел дальше. Вдоль забора на карачках расползалась оглушённая шпана, только что попросившая у Ингвара прикурить. Их было пятеро, пятеро отмороженных лбов. Один из них и окликнул Ингвара, возвращавшегося из института: - Эй ты, мужик, прикурить не найдется?
- Иди, дам. – спокойно ответил Ингвар, и когда тот вразвалочку, поигрывая ножичком, подошел, Ингвар «дал прикурить», шмальнув у него под носом из трофейного «вальтера».
***
9 мая 1975 года я по традиции отправился к святыне – Вечному Огню, чтобы отдать долг памяти павшим в той страшной войне. В преддверии тридцатилетия Победы в обществе ходили упорные и правдоподобные слухи о том, что должны реабилитировать Сталина. Настолько правдоподобные, что поверил в них и я. Но реабилитации не случилось, и очень многие, если не сказать большинство, были этим сильно разочарованы.
Возложив цветы, я не спеша шел по аллее, погрузившись в свои личные воспоминания о войне: два с половиной года оккупации, потеря отца и матери, беспризорщина – вспомнить было что, до сих пор всё осталось в памяти, словно это было вчера.
Гремела музыка, радостные люди, с цветами и без, потоком шли к Вечному Огню. Уже на выходе из парка я заметил одиноко сидящего на скамье человека, который не обратил на меня, присевшего рядом, никакого внимания.
- Сколько пожилых людей, особенно женщин, плачут у Вечного Огня… - обратился я к соседу по скамье, немолодому уже мужчине, пытаясь завести разговор.
- В сорок первом надо было плакать! – неожиданно жестко ответил он.
- Плакали и в сорок первом… - мягко попытался я сгладить резкость.
- В сорок первом? – мужчина в упор взглянул на меня. - В сорок первом мы не столько плакали, сколько пели «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов»*. И, в результате, вместе с тремя танкистами, тремя веселыми друзьями**, под руководством «друга всех детей» Джугашвили добежали аж до Сталинграда.
Настроение у меня было праздничное, ссориться ни с кем не хотелось, поэтому замечание своего нового знакомого насчет «друга всех детей», я просто-напросто пропустил мимо ушей.
- Познакомимся, что ли? Я – Ингвар. - представился он после некоторой паузы.
- Игорь, - назвал и я себя.
- Ну, вот видишь - у нас почти одинаковые имена. Ведь Игорь происходит от скандинавского имени Ингвар.
- Вы что, скандинав?
- Какое там… Русский, самый что ни на есть… Першиков моя фамилия. – Ингвар поднялся. - Пойдем-ка, Игорь, я здесь через дорогу живу. Посидим… Помянем павших.
***
С этого дня нас связывала с Ингваром теплая дружба до самой его смерти в 1985 году. Умер он от так и не заживших фронтовых ран.
Ингвар был очень красив внешне - рост 180 см, широк в плечах, подтянут. Простреленное пулей навылет (…в одну щеку вошла, в другую вышла) лицо шрамы не портили. Локтя левой руки у Ингвара не было, он был раздроблен минным осколком, но этого заметно не было. Внешне рука выглядела совершенно обычно. А на левой ноге Ингвара и была та самая незаживающая рана, от которой он в конечном итоге умер. Каждый год мой товарищ ложился в госпиталь, где из него извлекали многочисленные осколки, которыми было буквально нашпиговано его тело.
За долгие годы нашей дружбы мне почти ничего не удалось «вытянуть» из молчаливого Ингвара о войне. И только в тот, самый первый день знакомства, благодаря моей настойчивости и решительной поддержке меня Конкордией Федоровной, мамой Ингвара, нам удалось разговорить его. Этот недлинный рассказ, с добавлением отдельных эпизодов его мамой, я постараюсь передать, мой читатель, близко к тексту рассказчика, может быть - с небольшой художественной обработкой. Если я и допущу неточности, то невольные и не влияющие на смысл рассказа Ингвара. Тем не менее – заранее прошу меня простить.
- Мы вышли с Дона, – неторопливо рассказывала Конкордия Фёдоровна, улыбаясь. - Мой отец прославился чуть ли не на весь Дон, объявив себя отступником от церкви. У малограмотного казака это отступничество выражалось в том, что он называл своих детей именами необычными, именами, как он считал, самых известных безбожников. Чем необычней было имя, тем более отец считал его достойным своих детей и внуков. Так я стала Конкордией, мой брат - Орестом, а сын мой, как видите, Ингваром.
Этого отцу казалось мало и каждое воскресенье он шел к заутрене «бить попа». Посмотреть на это действо приходила вся станица. Отец изредка и вправду бил попа, но зачастую больше куражился… Вот так родились наши необычные имена...
Шли годы. Я окончила институт, вышла замуж, а в 1924 году родила сына. Жили мы в Москве. Мой муж был главным инженером одного из крупных заводов столицы. И когда началась война, мы были эвакуированы в Куйбышев. Оттуда-то Ингвар и ушел добровольцем на фронт…
Я долго бежала за вагоном, который увозил наших сыновей, вчерашних школьников, на войну. Последнее, что я услышала тогда - это крик моего сына: «Мама! Не волнуйся! Мне здесь хорошо!»
***
Мы выпили за Победу по полному стакану водки, на меньшую дозу Ингвар ни в какую не соглашался.
- Ну, что… Давай, вспомни что-нибудь о войне… - обратился я к Ингвару.
Тот долго молчал, а потом, выпив еще сто граммов, начал:
- Ладно, раз такое дело… Расскажу, после чего моя мама третью похоронку получила… Мы тогда в обороне стояли. Ночью, часа в три, как-то тревожно стало, проснулся, решил проверить посты. Я тогда командовал взводом, состоял в чине лейтенанта. Выхожу из землянки, иду крадучись вдоль траншей. Все нормально… Тихо… Немцы тоже спят. Подхожу к пулеметной точке, всё, как положено - один боец за гашеткой пулемета бодрствует, другой отдыхает. Пулеметная точка устроена так: перпендикулярно основному окопу отрыт ещё один, верх его застелен досками, на которые устанавливается пулемет, а под настилом образуется удобная ниша. Один из расчета в этой нише отдыхает, другой бдит за пулеметом, потом меняются. Ну, я тому, что дежурит, и говорю: «Давай, мол, лезь в укрытие, отдохни малость тоже. Я подежурю...» Тот и полез. Я локтями на доски облокотился, любуюсь ночью. Тишина… Звезды на небе громадные, а светят - будто в последний раз. Только они да свет редких ракет разрывают первозданную тьму, более ничего. Ничего более не нарушает и покой этого мира, если бы не одна вещь – ВОЙНА, будь она проклята!...
Итак, стою я за пулеметом, мечтаю и вдруг вижу - с той, с немецкой стороны в нашу сторону крадётся цепь людская. Я сразу же беру на мушку идущего впереди и первой же очередью, как узнал позже, убиваю его. А в ответ на выстрелы слышу отборный русский мат! Кричу громко: « Оружие положить! По одному, с поднятыми вверх руками, ко мне!». От стрельбы переполошился весь мой взвод, да и батальон тоже. Прибежал комбат – кто стрелял, в кого стрелял? Давай разбираться… Оказывается, соседнему батальону была поставлена задача ночью выдвинуться на нейтральную полосу, обустроить там наблюдательный пункт, оставить наблюдателей и вернуться. Лейтенант, которому было поручено выполнение этого задания, болел куриной слепотой, но признаться в этом стыдился, дабы его трусом не посчитали. И вывел двенадцать своих человек на меня. Заблудился… Этого лейтенанта я первым и уложил.
Мой комбат, когда понял, в чем дело, выдрал из кобуры пистолет и начал орать: «Скидавай шинель, вылазь на бруствер!». Ни на какой бруствер я, сам понимаешь, не полез, в штрафбат загремел. По уставу положено было предупредить: «Стой! Стрелять буду!». Я не предупредил. Не ждал я наших с той стороны…
***
Прервав рассказ, Ингвар закурил, озабоченно заглянул в пустую бутылку: « Сбегаю-ка я еще за пузырем». Никто возражать не стал. Ингвар ушел, а Конкордия Федоровна продолжила уже свой рассказ:
- Вы знаете, Игорь, в 1944 году, ранней зимой, рано утром раздается стук в дверь. Я открываю дверь, передо мной стоит девушка- почтальон, вся в слезах, и протягивает мне конверт-похоронку. Протягивает, а я смеюсь, хохочу буквально. Девушка, видимо, решила, что я спятила, бросила похоронку и бежать. «Стой! Да жив мой сын! – криком остановила я почтальоншу. – Жив! Поехали!» И мы поехали к Ингвару в госпиталь, где я его нашла еще в октябре... Вот ведь какие бывают случаи. А ведь это была третья похоронка за войну, третья! Каково матери несколько раз хоронить сына, как думаете?
***
Тут вернулся Ингвар, выпили еще за его фронтовых друзей, и, по моему настоянию и просьбам матери, он продолжил свой рассказ:
- Вот так я попал в штрафбат. Только пролитая кровь могла хоть как-то реабилитировать штрафников. В августе 1944 года года под Резекне и случилась эта самая первая кровь. Против нас стояли власовцы. В плен мы их не брали, да они не сильно-то и сдавались. Наш комвзвода, Пашка Бойцов, поднял нас в атаку своим обычным призывом: «Вперед, мародеры! Вас ждут часы и зажигалки!» И мы поднялись в атаку. Передо мной оказался громадный мужик… Нет, скорее всего - он был маленький, но в атаке все враги кажутся большими. Мы на мгновение остановились друг перед другом, и в это время с крыши домика, на которой сидел немец, в нашу сторону полетела граната с длиной деревянной ручкой. Она упала в аккурат между нами. Взрыв...
Пришел в себя… Лежу на спине. Пошевелил руками – шевелятся. А вот ноги - нет, ни в какую. Приподнялся на руках, огляделся… Впереди, метрах в двухстах, немцы ходят. Галдят по-своему. Я кое-как перевернулся на живот, приподнял голову, вижу - метрах в тридцати колодезный сруб. К нему-то я и пополз. У колодца я перекинул тело через сруб, сел в ведро и рухнул в колодец. Долетел до дна, воды оказалось по пояс. Гляжу – доска плавает. Очень кстати пришлась эта доска. Я кое-как укрепил ее в углу, вскарабкался на это сооружение и тут же потерял сознание. Пришел в себя с помощью чего-то, обрушившегося на меня сверху. Это прямо на колени мне упал наш убитый солдатик. Наверху слышалась стрельба и рев массы людей, идущих в атаку. Это не было пафосное ура, это был гневный вой народов Советского Союза.
Я полез в карман шинели лежащего у меня на коленях солдатика, нашел там кисет с махоркой, газету и немецкую зажигалку. Свернул козью ножку и закурил. Покурив, достал из кармана гимнастерки погибшего документы. Солдатика опустил в воду, а сам по цепи выбрался наверх и потерял сознание… Откуда у меня взялись силы на подъем по цепи, не спрашивай, не знаю. Очнулся уже в госпитале, в Куйбышеве. Там меня мама и нашла. Так что похоронка запоздала малость...
В общем - все мои армейские грехи перед Родиной были смыты кровью. Только ни наград, ни звания мне не вернули. Надо было куда-то писать, суетиться, унижаться, находить каких-то свидетелей. Мы этим заниматься не стали. Зачем?
После выписки из госпиталя я поступил в институт. Окончил, женился. Родил двоих детей. Несколько лет назад переехали в ваш город. Трудимся на благо Родины…
Так… Что ещё? Да, в госпитале, где я пролежал два года, умирающий майор подарил мне «вальтер»…
***
Осколки той гранаты, что взорвалась под Ингваром в Резекне, похоже, так и остались в нём. И умер он через несколько лет именно от них.
А меня до сих пор мучает вопрос – как тяжело раненный человек мог выбраться из глубокого колодца по скользкой цепи на одних руках? Да одного этого эпизода вполне достаточно для того, чтобы осознать и нашим потомкам и нашим врагам – такой народ не мог проиграть в той войне!
* «…Если завтра война, если завтра в поход…»,
** «…Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой» - слова популярных перед войной песен.