Он не выходил из дома без белой вязаной перчатки, нужной ему, чтобы сбегать по эскалаторам. Каждый раз, вступая на эскалатор, он надевал ее, каждый раз, ощущая под ногами твердь, снимал и убирал в карман своего коричневого дубленого пальто, пахнущего турецким рынком и лошадиной шеей. Его звали Ваиль, что значит "ищущий убежище". Его перчатку можно было надевать как на правую, так и на левую руку. Жена Ваиля давно умерла, и у него давно не было других женщин. Зверек невыраженной годами ласки ссыхался в его длинном смуглом теле, казавшемся еще темнее в сочетании с белой перчаткой.
Он знал, что жена хотела бы для него другой жизни, такой, каким было ее любимое платье, тоже белым, из легкого атласа, с розовыми и красными бабочками. Но Ваиль больше не мог запустить бабочек в свои дни, а женщин в свои ночи.
Жена была тучной, платье свободно струилось по ее крупным бедрам, доходя до лодыжек, и бабочки разлетались на ходу. Жизнь ее была краткой, как ее смерть, а Ваилю теперь казалось, что еще короче. 13 лет, которые Ваиль знал свою жену, сжались как будто до нескольких месяцев в тот момент, когда ее не стало. Теперь он думал, что почти ничего не знал о ней, что не задал много важных вопросов, что ее духи, которые он однажды распылил по комнате, пахнут совсем иначе без ее волос и тела. А те длинные темные волосы, которые иногда Ваиль находил дома возле плиты или на подушке, кажутся чужими отдельно от ее головы, но он все равно вычистил дом, чтобы они не попадались на глаза. Не потому что он хотел забыть, а потому что хотел помнить все по-другому.
Борода у Ваиля стала совсем седой, а его рассказы о жене каждый раз, когда ему приходилось кому-то о ней рассказывать, становились короче. Он не раздумывал о смерти и любви, но иногда они представлялись ему двумя черными конями, наперегонки скачущими по дороге. В начале жизни у каждого есть только один конь, он пасется бесстрашно и безымянно, не являясь ни любовью, ни смертью, пока ты не встречаешь другого человека. Как только тебе удается хорошенько разглядеть этого человека, ты замечаешь, что из-за его плеча выглядывает черная шелковистая голова. И сделать уже ничего нельзя, кони встречаются, обретают свои имена, их монотонная гонка начинается. Она кажется бесконечной, поэтому не пугает или пугает недостаточно, ведь, если бы мы боялись, как стоило, мы бы никогда не решились полюбить. Конь жены Ваиля носил имя "Любовь", но он унес ее далеко вперед, оставив Ваиля наедине со вторым, приносящим одну лишь душистую, как укроп, и зрелую, как пионы, гниющие в июльском саду, скорбь.
На старой работе пахло сыростью и землей, а взгляд часто упирался в деревянные бочки и ящики. Днем он носил большие вязанки с овощами, его рыжие крепкие ботинки топтали капустные листья, вдавливая их в землю, он перевязывал ящики разноцветной бечевкой, из обрезков которой его жена делала кукол величиной с палец, маленькие тугие фигурки встречались потом в их доме в самых неожиданных местах, но особенно в тех, где их наоборот очень ждали: дети, которых у Ваиля никогда не было, звонким смехом разлетались по углам его квартиры, стоило ему лишь взять одну из кукол в руки. Руки его жены всегда были немного испачканы хной, которой она рисовала лица на фигурках из цветной бечевки, иногда Ваиль с волнением замирал - ему казалось, что пальцы жены изуродованы ожогами, но она улыбалась, и он признавал в коричневых пятнах хну. Ваиль любил руки своей жены, они так часто погружались в специи, что, со временем, стало невозможно отмыть их от пряного запаха: в порах ее пальцев навсегда глубоко поселились невидимые крупинки тимьяна и куркумы. Она клала свои руки на глаза Ваиля, а он дышал медленно, отличая пряность ее кожи от пряности специй. Ночная работа ящерицей мелькала перед Ваилем, он не успевал поймать ее за хвост, потому что она длилась только четыре часа, и, оторвавшись и отмывшись дома от запаха вина, он ложился в постель к запаху жены, хны и специй.
Смерть жены перенесла Ваиля в город, подальше от воспоминаний, которые все равно догоняли его, как догоняет солнце быстрого ездока, то скрываясь за деревьями, то вдруг появляясь в их просветах и ослепляя. Так же и воспоминания: ослепляли Ваиля, время от времени возникая перед его глазами и над его головой, хотя он знал, что на самом деле они, как солнце, находятся там всегда - днем и ночью, их не спрячешь за темнотой, не прикроешь тучами и облаками, и ни дожди, ни слезы не смоют их с твоего лица.
___________________________
Светлая женщина привыкла к молчаливому старику, привозившему книги. Она выходила в пестрой шерстяной безрукавке, подвязанной широким поясом - так теплее, ближе к телу, указывала ему, куда поставить коробки, и с равнодушием наблюдала за движением его смуглых рук, переносящих коробки из небольшого грузовика в магазин. Ветер трепал ее светлые волосы, выхватывая пряди из спешно собранного перед выходом пучка, женщина терпеливо следила за его работой, но Ваиль чувствовал, что ей не терпится вернуться к желтому свету и теплу, запереть дверь и продолжить заниматься тем, от чего он отвлек ее. Он приходил раз в неделю, за полчаса управлялся с коробками, забирал список, подготовленный ею, и уезжал.
Но однажды ветра не было, и она вышла в светлом свободном платье, и он посмотрел на нее, и она напомнила ему маргаритку или ромашку или какой-то другой простой, но упрямый цветок. Он разогнулся, поставив последнюю коробку в углу, и усмехнулся, она протянула ему листок без улыбки и всякого выражения.
-Что? - нахмурилась женщина, услышав его смех.
-Ты читала их все? - он указал взглядом на список книг.
-Конечно, я должна их читать, чтобы выбрать.
Ваиль посмотрел на список, а потом на женщину. Она не смутилась, но ее брови немного приподнялись, а лицо стало как будто еще светлее. Женщина была высокой, она смотрела Ваилю прямо в глаза, но так словно это были не глаза, а окно машины или поезда с постоянно меняющимся видом, хотя, конечно, по сути всегда остающимся одним и тем же.
-Я не читал их, - он снова немножко усмехнулся.
Женщина молчала.
-Ни одной.
-Почему? - коротко спросила она.
-Чужой язык.
-Но вы же знаете его.
Ваиль убрал список в нагрудный карман коричневой рубашки в свежих пятнах от пыли.
-Конечно, знаю.
-Вы, наверное, очень привязаны к своему языку? Или вам просто не интересно?
-Наверное, очень привязан. Хотя, если я начну их читать, от него ведь не убудет, верно?
-Ну конечно. Большая ошибка так думать.
Женщина отвернулась от Ваиля и посмотрела куда-то вниз на дощатый пол или нижние полки шкафа, а он вышел из магазина, попрощавшись с ней как всегда. Ваиль обошел грузовик и снова увидел ее. Она стояла в дверях магазина, из-за света, падающего сзади, ее волосы казались растрепанными, она сказала:
-Я читаю не все. Иногда хватает одной, чтобы понять, что остальные тоже хорошие. И тогда я оставляю их на будущее.
-На черный день?
-На черный день, - женщина сдавленно улыбнулась. Ваиль накрыл кузов грузовика.
__________________
Энергичные шаги двух молодых людей по главной площади города могли навести случайного прохожего на мысль, что цель их пути по крайней мере существует. В ее важности и исключительности также сомневаться не приходилось. Однако вряд ли на какой-либо из улиц, растекающихся в разные стороны от площади под набирающим силу апрельским солнцем, можно было встретить людей столь же беспечных. Им сопутствовала праздность, дозволенная разве что туристам и детям. Если ты турист (именно турист, не путешественник и не путник) или ребенок - пожалуйста, ешь мороженое, коверкай незнакомые слова и провожай восторженным взглядом стилизованные упряжки, рекламные воздушные шары, витрины со сверкающими пузатыми вазами из стекла местного производства. Будь каким хочешь, только не мешай местным жить их продуманной жизнью, не кричи слишком громко, не катайся на трамваях без дела и билета. Будь каким хочешь: оставь себя дома, забудь в самолете или потом, в отеле, рядом с пижамой под непривычно чистыми подушками, не упускай возможности одолжить чужое беспечное лицо, лицо иностранца, скрытое за фотоаппаратом или картой.
-Ты видел как дрожала ее нижняя губа? - со смехом сказал первый.
-Ее, должно быть, и правда стошнило, когда мы ушли, - сказал второй.
Первый поморщился: -Она столько раз повторила, что ее тошнит от нас. Зря - у нее все на лице написано.
-Удивительно живое лицо.
-Выразительное. Только толстое.
-Хочется его рисовать, да?
-Мне кажется, - первый немного помолчал, - мне кажется, мне теперь долго не захочется ничего рисовать. Понимаешь ли.
-Это проходит, надо немного подождать.
-А чего ждать? Не хочу до конца каникул видеть все это барахло, - он потряс перед вторым вытянутой черной сумкой, не новой и не очень чистой.
-Это и не понадобится. Когда экзамены заканчиваются, первая послеучебная агония проходит с первым похмельем. И тогда ты берешь блокнот и наконец рисуешь для себя. Наконец видишь что-то свое. В чем угодно, где попало.
Второй ухмыльнулся недоверчивому взгляду первого.
-Посмотрим. Я же тебя не уговариваю, просто говорю, как бывает у меня.
-Я именно что ничего не вижу. Перед последним экзаменом я проклинал это все. Казалось, я уже больше ничего не увижу. Этот страх не проходит.
-Подойдем к мосту? Смотри, какое небо, свет будет волшебный.
-Ну, - протянул первый. Они бродили бесцельно, но ужин, хоть не праздничный, но по крайней мере обильный с достаточным количеством вина, а, может быть, даже рома, чтобы отметить конец учебного года, планировался. Возвращаться к мосту не хотелось.
-Я тебе кое-что покажу. Кабаки подождут. У тебя впереди два месяца пьянства.
-Это верно, - первый рассмеялся, и молодые люди свернули на узкую оживленную улицу.
_________________________________
Старик сидел на сером заасфальтированном отступе дороги, уходящем вниз, к воде. Небо было ясное, солнце светило в полную силу, но грело умеренно. Серые вороны с черными головками шагали по другой стороне отступа, прыгали на ступенях и изредка приглушенно кричали. Жарко не было, но ноги гудели от долгой ходьбы, поэтому Ваиль поставил свои коричневые ботинки рядом и опустил ноги в воду. Ступни коснулись непривычной поверхности, которая, едва отпугнув их холодом, быстро поглотила. Он посмотрел на свои ноги, почти такие же коричневые как ботинки, выступающие на них вены и темную водную гладь. Может быть, боль никуда не ушла, просто внезапный холод сделал ее менее заметной. Сегодня было много работы, да и еще кое-что осталось. Из бокового кармана большой синей сумки с рабочим значком "WS" Ваиль достал книгу, первую из последнего списка светловолосой женщины из дальнего магазина. Основную часть сумки занимали другие книги, обернутые полосками белой бумаги, вечером они будут стоять на полках в разных частях города. От них пахло клеем и типографской краской, Ваилю нравился этот запах, его новая работа ему не нравилась, но он всегда был спокоен и делал ее хорошо. Ветер изредка налетал, вороны беспокоились и переставали прыгать, седые волосы старика разлетались, до его ушей доносились слова откуда-то сверху: двое юношей облакотились на каменную ограду, они смотрели на солнце, на небо, розовеющее, желтеющее, как будто светящееся, этот свет кончался там, где начиналась вода; ноги стали невесомыми, больше не было холодно, Ваиль перестал смотреть на беседующих и открыл свою книгу на тонкой кожаной закладке.
"Vale et me ama."
2. Письмо Эсме.
Милый Насим, видишь, я не пишу "мой милый", как раньше. Я отказываюсь от тебя; и не подумай, что мне легко, не доверяй письму с его наивностью, живой легкостью - я переписываю его уже в третий раз и до сих пор не уверена, что оно именно такое, каким должно быть, - нисколько не отягащающее твою душу. Глупые люди придумали считать, сколько граммов весит человеческая душа, они носят книги в проштампованных ящиках и охотнее бросают монеты калекам, чем музыкантам. Не знаю, почему я снова пишу о ерунде, не могу сосредоточиться или привыкла рассказывать тебе обо всем, что приходит в голову, без разбора, но и без всего остального, например, без фальши, я никогда не была фальшивой с тобой.
Даже если фотографии моей семьи высыпать в одну кучу, не оставив подсказки для определения места и времени, я все равно смогу выбрать те из них, на которых отец уже изменяет матери. Несчастье проступает на лицах заметней, чем старость, мне кажется, я научилась его различать. Ты знаешь, я склонна упрощать мотивы человеческих поступков, природу их пороков и драм, за это ты не раз укорял меня. Отец всю жизнь покупал матери пирожные, одни и те же - рассыпчатые шоколадные шарики с каплей белого крема сверху. Он знал, что мать их любила, это была одна из немногих вещей, которую он знал о ней наверняка. Он часто приносил пирожные, заходя после работы в один и тот же магазин, а она никогда не благодарила его, во всяком случае, я не слышала. Мне казалось, после его ухода она никогда больше не будет их есть, в то время в нашей семье было много несчастья. Но сейчас передо мной на столе лежит шоколадный шарик, обернутый белой хрустящей бумагой; нет, она сама купила их.
Я рассказываю тебе истории моей семьи, я всегда рассказывала их, но никогда не была уверена, любишь ли ты их слушать.
Я почти ни с кем не говорю сейчас, мы не виделись две недели, и вчера ты звонил и говорил, что скучаешь, я знаю твою скуку, Насим, но дело именно в том, что это скука, скука, а не тоска. Скучать, как можно скучать по кому-то, скучают без дела, скучают по добрым друзьям, но жизнь без любимого это только тоска, вечно открытая рана, заживающая разве что по ночам, чтобы, как один из тех удивительных цветов, снова раскрыться утром.
Я почти ни с кем не говорю, зато много гуляю. Иногда вижу Аниту, слушаю ее, утешаю, смеюсь, когда она шутит. Но говорить мне не хочется, я все чаще ловлю себя на мысли, что над каждой фразой мне нужно серьезнее думать, мне тяжело, милый, кажется, люди кидаются словами, как копьями, хочется закрыть от них все органы чувств, чтобы они не смогли просочиться, хотя они все равно смогут, хочется сказать: "Остановитесь, вы же ни в чем не уверены, вы же не можете знать наверняка, так зачем проповедовать снова и снова, зачем жаловаться на то, что не изменить ни одним разговором, ведь разговоры ничего никогда не меняют, они только топят вас в вашем же собственном болоте, вы как те люди, ощупавшие слона в темноте: кто-то потрогал уши, а кто-то хвост, а потом все долго спорили, но никто не узнал, как он выглядит на самом деле ..." и дальше, и дальше. Насим. Я не знаю. Я ни в чем не уверена. Ни в чем, кроме того, что нам надо расстаться, потому что ты больше не любишь меня. Вчера я была в одной душной квартире, не знаю, почему они не открыли окна, и дым, объединяясь с испарениями их разгоряченных тел, перемещался из комнаты в комнату, и дышать становилось все труднее и неприятнее... Там был один мальчик, почему-то после тебя все мне кажутся мальчиками, а ведь он мой ровесник и совсем не глупый, мне не стоило быть с ним такой холодной, хотя, я могу рассказать тебе это, все закончилось поцелуем. Я знала его раньше, но издалека и без внимания, а теперь мы много говорили, и стало немножко легче. Я улыбалась его рассказам и замечаниям, и он не пытался шутить, не лез из кожи вон, лишь бы я рассмеялась, как бывает, особенно в начале знакомства, ведь всем кажется, что веселье и юмор сближают, но я не думаю так, это тоже стена, она возводится там, где вы решаете не говорить правду, обычно о чем-то важном, о чем-то, что может вас выдать (не как преступника, а как просто вас, настоящего), да, юмор сглаживает многие углы, но почему никто не замечает, что он также создает свои собственные, не менее острые?
Твое имя значит "легкий ветер", но каким ураганом оно прошлось по мне и по моему городу. Я иду и как будто глотаю соленые комья земли в тех углах (опять углы), где ты целовал меня, на тех поворотах улиц, где моя рука цеплялась за твой свитер, возле лестниц, с которых я сбегала, перепрыгивая через ступени, чтобы ты не ворчал на мои опоздания. Не знаю, сколько времени понадобится мне, чтобы возвести новый город на месте прежнего, не знаю, сколько месяцев или лет пройдет до нашей первой случайной встречи, но знаю, что мне будет все так же нелегко среди этих ruines, потому я прошу - ограничься кивком головы.
С кем бы я ни была, меня не покидает чувство, какое бывает, когда готовишься зевнуть, ленивая дымка собирается вокруг мыслей, тело растворяется в самом себе, как в прохладном горном озере, пальцы покалывает, и везде туман, но это значит, то есть мне хочется думать, что там, где есть хотя бы туман, есть что-то еще, ведь он может скрывать разные вещи. Но только не пустота, я очень боюсь возвращения в пустоту, из которой ты меня вырвал. Твои звонки совсем другие, ты сам другой, знаешь, когда переезжают в другую комнату, весь дом чудится странным и новым, хотя настоящая перемена касается только твоего собственного взгляда на него, но ты смотришь на меня иначе, даже ночью. Иногда мне хотелось плакать, было темно, я отворачивалась, ты не спал, говорил что-то, а я думала о твоем новом взгляде, становилось невыносимо, и тогда я сжимала кулаки, царапая руки своими ногтями, эта боль была слабой, но все-таки сильнее, чем та, зарождающаяся, наполняющая теперь всю меня, разные виды боли заменяют и перебивают друг друга, все эти разговоры о боли, сколько раз еще я напишу это слово? Но не жалей меня, мне легче, чем могло быть, хотя бы потому что я сама сделала выбор. Я говорила, что меня никогда никто не оставлял, им просто не хватало духа, и теперь тоже я ухожу сама, почему так происходит, наверное, я просто быстрее других понимаю такие вещи, я здорово умею оценивать боль будущую и сравнивать ее со всей остальной, с любой другой, с той, что сейчас. И теперь оценщица боли решает, что лучше сейчас и лучше она сама. Она поможет мне не сойти с ума и она поможет тебе не писать ей больше никогда, не звонить в ее двери, не запускать пальцы в ее волосы, не позволять ей целовать твои руки и шею. Я буду любить тебя очень спокойно, пожалуйста, будь счастлив почаще, научись и, пожалуйста, будь. Не забывай меня.
Эсме, Эсме, Эсме.
_________________________
Два молодых человека наконец вышли из шумного центра к воде, и один обратился к другому с вопросом:
-Мог бы здесь написать"Впечатление"?
-Не дотягивает, конечно. Я бы не отказался от небольшого корабля вон там, где вода посветлее и так живенько поблескивает, от исключения из этой сладкой композиции зданий на том берегу, и от ужина, конечно, я не отказался бы от него, - молодой человек вскинул брови, рассмеялся и посмотрел на реакцию друга.
-Ты дурак, а не Моне.
-Ты потащил меня любоваться на воду, а послушай, что творится у меня в животе, так я скорее начинающий композитор, а не великий импрессионист.
Второй тоже засмеялся. Первый посмотрел вниз и увидел на отступе человека.
-О, и как я мог не заметить это. Вот уж что не вписывается в мое "Впечатление: восход солнца", помимо того, что вообще-то это закат.
-Что?
-Тот старикан, вороны, да все. Нужно быть очень вдохновленным, чтобы представить, что их нет. Воображение требует пищи не меньше желудка, хоть и говорят, что сытый работник хуже спящего. Или как там говорят? Прости, наверное, я просто не вдохновлен, - юноша развел руками и покачал головой.
-Не кричи так, - второй смотрел на небо. Похоже, он не собирался больше ничего говорить.
-Что? Почему? Да брось, он вряд ли понимает, - первый взглянул на читающего старика, - он вроде араб, и у него сумка рабочего.
-Ладно. Дай мне пару минут. Посидим тут, - он запрыгнул на невысокую ограду, перебросил через нее ноги и сел, - посидим немного, я отдохну и пойдем.
-Я совсем не устал, но голоден, черт, пойду возьму крендель в палатке. Я видел через дорогу. Чтоб не сдохнуть, пока доедем до "Папы Джованни". За тобой сюда вернуться, Моне?
-Да, да, сюда - отмахнулся второй. Воспоминание, от которого он отмахивался весь день, наконец, всецело овладело им.
… Зашел в квартиру и сразу, разуваясь в прихожей, почувствовал этот запах, тоненький-тоненький, стало здорово не по себе. Увидел на крючке кофту или что-то такое и сразу понял, что это от нее. Такие духи, ни с чем не спутаешь, а раньше, как будто, не обращал внимания. Когда та, с хвостиком, брызгалась, в ванной невозможно было находиться еще минут двадцать, а сейчас, черт, не вспомню, чем там пахло. А здесь - нет; тоненький запах, как ниточка вокруг запястья, вроде бы у нее нет такой, хотя многие носят. У нее красивые руки, смотрел на них как-то в "Джованни" так долго, она сидела напротив между парнями, как всегда строгая, иногда шутила зло, я смеялся но нервно, даже сам замечал, что нервно, думал, что она смотрит на мои зубы, старался не смотреть в глаза, а там ее руки. Голые, без браслетов и колец, беленькие с узкими пальцами, красивые, красивые руки, а, черт, все красивое, не понимаю, я постоянно думал о том, какая она, но все равно со всеми говорил, как ни в чем не бывало, почему это всегда удается: вроде бы ведешь беседу, что-то шутишь (иногда уместно), смеешься как всегда (только не над ее шутками, псих и придурок), но потом выходишь из ресторана и ни черта не помнишь, о чем шла речь, помнишь только эти ручки и шуточки. И запах этот сразу чувствуется, хотя другие не замечают, я уверен, а я в ту же секунду понял - она здесь. Она здесь, она там, в комнате, сидит на подоконнике или на кушетке, пьет вино или ром с колой, смотрит мимо собеседника, как обычно, куда-то вниз или на свои руки, в черном платье или в свитере, не знаю, не важно, надо снять ботинки, со всеми поздороваться и идти туда. Тысячу лет развязывал шнурки, все плиты земной коры столкнулись, пока я там нюхал, странное чувство, как в детстве, когда мама давала облизать венчики, которыми взбивали церковный пуддинг, потом пуддинг сразу заливался в форму и отправлялся, от него нельзя было отрезать немного для нас, потому что он держал форму - круглый с выпуклыми буквами "И", "Х", крестом и узорами, поэтому я облизывал венчики (сестре нельзя, ее здорово раздувало, уж не знаю, что было в этом пуддинге), пуддинг отправляли. Сейчас я могу хоть каждый день покупать себе пуддинг, завтракать им, обедать и ужинать, а потом еще на ночь закусывать им рюмку бренди, хотя, конечно, это будет совсем не то, да и к чему всё, ведь теперь я ловлю аромат ее духов в этой прихожей, как тогда слизывал капли пуддинга - такая недолгая радость, радость ли это вообще?
Поздоровался со всеми не очень весело, она стояла спиной в свитере (угадал!), милая!милаямилаямилая! Свет хороший, я бы рисовал и рисовал ее - так, со спины, в мягком свитере, с собранными волосами на этой голове, на которой каждый волос лежит правильно, которую хочется поцеловать прямо в макушку.
Давно не видел ее лица, она повернулась, обняла и тутттттттзапахдухов и бренди и не знаю, чего еще.
А дальше. Сложно вспоминать, правда, сложно, там было человек двадцать, я никого не помню, кто где стоял, что делал, о чем говорили, почему подрались (почему всегда дерутся?), когда я увел ее в прихожую, правильно, в комнатах стало слишком шумно, а у нее был усталый взгляд, ей, кажется, совсем не хотелось кричать, сидели там на неудобных стульях, рядом, немного повернувшись друг к другу, но оба смотрели вперед, не на друг друга - я не мог, а у нее привычка или что-то. Сначала долго рассматривали картины, там везде на стенах были какие-то нелепые картины в дешевых рамках, она смеялась над ними, говорила, что вот и я буду когда-нибудь такие рисовать. Хотелось сжать ее очень крепко, чтобы она опустилась, как будто она все время стремится наверх, как струна, хотелось, чтобы она перестала быть такой натянутой, сказал ей: "Тебе не весело тут? Ты не можешь расслабиться?" Она посмотрела, как на дурачка, и: "Ну, мы же в процессе," - и показала на бутылку на полу. Говорили о чем-то, о ее семье, об академии, о других городах, немного о музыке, но ей как будто не очень хотелось, а я не мог, ну, просто не мог.
Зачем мы поцеловались утром, как будто отдали дань ночи, этой квартире и прихожей, как будто она отдала дань мне, как будто я принял ее, потому что знал об этом унизительном договоре заранее и не мог иначе. Нужно было раньше обнять ее, или ничего, почему с ней не выходит, как с другими. В какой-то момент она просто встала со своего стула, как будто бы даже на середине моей фразы (очевидно, не самой остроумной), подумал - скоро вернется, но нет, она хихикала с Анитой у окна, и так час или больше, я не выдержал, разозлился, сам на себя, наверное, на нее-то что, намотал шарф, как дурак, в три петли, объявил всем, что ухожу. Взял с пола бутылку, засунул в карман плаща. Она посмотрела укоризненно, потом вышла, я надевал чертовы ботинки, разогнулся, она стоит. "Я пойду с тобой". Уже на улице, утренний воздух, а от нее горячий, кто первый потянулся, не помню, ее лицо близко - и - счастье и восторг - все было, но так недолго, а потом разошлись. Сказала: "Не провожай, мне близко", и пока она это говорила, и я от нее отворачивался, уже чувствовал и думал - не то, глупо, дурак.
___________________
Неважный день; маленькая собака свернулась в дверном проеме, повернув морду в сторону прихожей. Она спала, но тому, кто не знал об этом, могло показаться, что она кого-то ждет, печально пригнув уши и свесив хвост, обычно торчащий белым фонтанчиком на фоне короткого рыжего тела. Ждать было некого, все были дома, поэтому так пронзительно было ее пробуждение, в дверь постучали, она вскочила и визгливо залаяла, женщина устало сказала "Заткнись", откинула плед, поднялась с дивана и пошла открывать. Собака следовала за ней, поднимая на нее одновременно испуганный и гордый взгляд: она не знала, с чем ей придется столкнуться, что окажется за дверью, кто издает глухой звук, оставаясь невидимым, но она была счастлива предупредить о нем хозяев, дать им знать, что, если уж она не сумеет защитить их от внезапной опасности, то, по крайней мере, умирать в тишине им не придется. Дверь распахнулась и собака замолчала, она знала этого человека и, наверное, даже немного любила его за запахи, которые он приносил на своих подошвах, за напоминание о прогулке, которое шло от его куртки, напоминание о мире за дверью, к которому она, как всякое зависимое от человека существо, так стремилась. Но женщина была удивлена. Неважный день, в который совсем не хотелось работать. Gloomy sunday. На пороге стоял старик с рабочей сумкой.
-Привет, медвежонок, - он погладил собаку, и та расплылась в улыбке, обнажив маленькие зубы и часто дыша.
-Я не ждала вас сегодня, наверное, что-то перепутала, - сказала женщина.
Он посмотрел на нее, светлые волосы были гладкими, не такими, как всегда, потому что дома в нерабочее время она оставляла их распущенными, ей казалось, что немного усталости слетает с них и с нее самой каждый раз, когда она распускает пучок или косу.
-Нет, сегодня я не должен был приходить, - сказал он.
-Но пришли?
-Пришел, потому что завтра не смогу.
-Но я не вижу грузовика, - она перевела взгляд на улицу, откуда выглядывали невысокие чугунные фонари, бросающие оранжевый свет на дорогу. Темнота с ними казалась спокойной, было тихо, иногда вдали проносилась машина-другая, но в остальном, было очень тихо.
-Грузовик приедет потом.
Женщина сделала шаг назад, собака легла на свое обычное место.
-Значит, вы ничего не привезли? - в ее голосе чувствовалось непонимание. Старик улыбнулся.
-Нет, но хочу кое-что увезти.
-Простите, я вас не понимаю.
Женщина нервно улыбнулась, сцена на пороге затянулась, она не знала, нужно ли пригласить его в дом, но ведь это будет совсем не удобно сейчас, нужно, чтобы он ушел, как можно скорее, ей пора вернуться на диван, она устала, все эти разговоры, в них нет ничего.
-Что вы хотели? Я жутко устала, я должна закончить список на завтра. Вы приедете завтра или нет?
-Нет, нет. Я больше не развожу книги, я тоже порядочно устал.
-Так что вы хотели?
Старик задумчиво посмотрел на нее. Из дома раздался голос:
-Кто там? Почему так долго?
Женщина рассеянно посмотрела на дверь, на старика, фонари послушно придавали его силуэту оранжевое свечение.
-Сейчас, подождите минуту, - она быстро ушла вглубь дома, но вскоре уже снова стояла перед ним: - это мой муж, понимаете, только что он вернулся и... Ну, я не знаю, надолго ли это. Я не хочу сердить его сейчас. Я должна идти. Приходите завтра. Ах, вы же больше не работаете с книгами. Чем я могу вам помочь?
Старик не изменился в лице. Он расстегнул молнию на боковом кармане своей сумки.
-Вот, эта книга, - он протянул ее женщине, - это очень хорошая книга.
-Ну конечно, - удивленно сказала она, - конечно, она же из моего списка. Я говорила вам, что читаю книги, которые заказываю.
-Я думаю, они все очень хорошие. Я давно ничего не читал. У вас красивые волосы. У моей жены они были черные, она никогда не красилась, но они всегда были черные.
-Спасибо. Думаю, у вашей жены были тоже очень красивые волосы, - ее голос дрогнул, она не хотела говорить "были", но он сам начал. Ей не хотелось ничего знать, ей хотелось доделать список и покормить мужа, выпить и лечь с ним в постель. Она думала о постели и ее руки покрывались мурашками, она пожалела, что не взяла плед с собой, когда пошла открывать дверь.
-Да, она была красивая, она делала веревочных человечков, каждый день кормила кошек коровьим сердцем, а вечером читала мне вслух. Но теперь я могу читать сам, хотя думал, что не могу. Вы разрешите мне оставить эту книгу? - Ваиль улыбался, он поднял книгу на уровне ее глаз, но она смотрела куда-то вниз или вбок, как тогда, когда он заговорил с ней в первый раз.
-Да, да, конечно, - сказала она и коротко взглянула на книгу.
-Спасибо. Я много ходил, но теперь, наверное, я устал. Я давно не уставал и давно не думал о чем-то новом. Наверное, это самое важное - думать о чем-то новом. Вы и ваш муж...
-Не надо, пожалуйста не надо, - взмолилась светлая женщина, и Ваиль замолчал.
-Я понимаю вас, и я радуюсь за вас, - сказала она, - но вы не знаете меня.
-У вас грустный вид. Я много думал о вас, вспоминал ваши глаза и слова. Но тут не что-то одно - у вас грустный вид, - Ваиль покачал головой.
-Со мной все будет в порядке, - сказала она. Поскорее закончить это, закончить дела, разогреть еду и лечь в постель.
-Ваш список я тоже оставлю. Его хватит на первое время, теперь я буду работать сидя, смогу больше читать, и я бы приходил к вам за новыми списками, но теперь вижу, что не нужно. Спасибо за книгу.
-Удачи, надеюсь, на вашей новой работе вы сможете отдохнуть.
-До свидания.
Дверь закрылась, Ваиль пошел домой, но, перед поворотам на свою улицу, он завернул в парк, где околачивался в это время весь сброд, вся городская пыль, люди, от которых плохо пахнет, и которые никогда не оказываются в лифтах, потому что в здания, где есть лифты, их не пускают. В этом парке он раздал оставшиеся книги, перевязанные белой бумагой, и, выйдя из него, он увидел пару: они шли по дороге, и похожая на небольшую птицу девушка с серьезными глазами смотрела перед собой, казалось, не слушая своего высокого спутника, обнимающего ее за плечи и выкрикивающего прямо ей в уши, в темноту, в холодный апрельский воздух: - Как ты могла только подумать, что я отпущу тебя? Эсме, как ты могла?