Зимой Серегин лег в больницу. Больница была ведомственная, не городская. И это вселяло надежду, что и врачи будут получше, и условия покомфортнее. Правда, сравнивать ему было не с чем особенно – в больнице он, единственный раз, был лет пять назад. Тогда появилась необходимость, и его устроили в какое-то привилегированное заведение, пребывание в котором было нетягостно и даже приятно.
Так или иначе, его поместили в двухместную, светлую, с приятной теплотой палату. Оказавшись в тихом одиночестве, Серегин неспешно разложил вещи, привезенные с собой, в тумбочку и общий узкий шкаф, стоявший в небольшом тамбуре, откуда двери вели в коридор и в туалет. В палате стояли две удобные, немного высоковатые, кровати с сиротливо приткнувшимися к ним тумбочками. Зато в углу, у окна, напротив кровати Серегина, стояло мягкое, широкое кресло, в которое он сразу уселся по окончании обустройства на новом месте.
В окне виднелся заснеженный кусок больничного парка, окруженного темным, настороженным лесом. Мутный свет январского пасмурного полдня лежал на прохладных бежевых стенах палаты.
Он не стал смотреть в окно, просто откинулся на спинку расслабленным телом и закрыл глаза. Хотелось спать. Серегин медленно перебрался на кровать, прикрыл ноги оранжевым, видавшим виды, одеялом и забылся в дреме. Сквозь нее доносились неясные звуки из коридора, которые не тревожили и мягко вплетались в ткань легкого, непрочного сна. Потом раздался резкий щелчок двери палаты, шаги вошедших, звуки иноязычного, непонятного мужского говора, шарканье ног, какая-то негромкая возня и все снова стихло. Серегин, охваченный сонной расслабленностью, на звуки не повернулся, только глубже зарылся носом в больничную подушку.
Когда он открыл глаза и повернулся на спину, боковым зрением увидел мужчину, сидевшего на соседней кровати. Мужчина услышал, как завозился Серегин, посмотрел на него, поднялся и, слегка улыбнулся.
- Меня Гена зовут, - сказал с акцентом. Был он характерной кавказской внешности, лысоват, с приятным лицом и большими, темными глазами.
Серегин встал и ответно представился. На этом беседа, едва обозначившись, оборвалась. Он посмотрел в согнутую спину соседа, который, отвернувшись, наклонился куда-то вниз, возился в невидимых сумках и тумбочке, шурша бумагой, доставал какие-то свертки, раскладывал их на такое же, как у Серегина, цветастое зеленоватое покрывало кровати и снова убирал. Потом взял в руки газету, лег на кровать и затих. Только время от времени деликатно похрустывал страницами. На его большом носу поблескивали стекла очков в простой оправе.
Из коридора раздался призывный клич – Обед! Серегин посмотрел в зимнюю муть окна. Погода явно не бодрила.
- Ну, что, пойдем обедать? – позвал он соседа. Тот, не спеша, отложил газету, улыбнулся и спросил:
- А это где?
- Пойдем. Куда все пойдут, туда и мы.
Против его ожидания народу в коридоре было немного. В основном, пожилые женщины в халатах. Вид у них был такой, будто они только что встали ото сна и собираются на кухню жарить яичницу своим домашним. Не очень собранные прически, обмятые лежанием, невеселые, у некоторых со страдальческим выражением, лица. Они не спеша, шли с двух сторон длинного коридора, сходясь у распахнутых дверей комнаты, по соседству с которой притаился в глубине сестринский пост.
Серегин с Геной встали в небольшую очередь к окну раздачи, в котором виднелась плотная фигура женщины с круглым лицом, казавшимся еще круглее от плоского голубого матерчатого колпака, охватившего ее голову. Большинство людей в очереди держали в руках фарфоровые кружки или чашки, которые подавали в окно, когда подходила их очередь. Раздатчица брала чашку, залезая в нее крючком толстого указательного пальца, и уносила в плохо видимые недра, где булькала, чем-то чавкала и гремела посудой. Потом снова появлялась в окне и выдавала наполненные едой тарелки и чашки. Так же медленно, как в полусне, люди расходились к столам, усаживались и начинали есть. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь звяканьем ложек.
Серегина поразило это безмолвие – то ли здесь никто не знал друг друга, то ли не принято было разговаривать, а, может быть, сама больничная еда не располагала к разговору. Он вспомнил, как читал в воспоминаниях какого-то известного врача о поездке на своеобразном пароходе-санатории, которой его премировали в конце 20-х годов, где главврач предписал всем пассажирам-пациентам ходить по пароходу только в пижамах и сохранять абсолютную тишину во время еды в столовой. Здесь - пижам не было, но обстановка была похожа.
Дни потекли один за другим, однообразные равномерным распорядком, изредка нарушаемым к вечеру приходом родственников или друзей. Когда они приходили к Серегину, Гена тихо покидал комнату и возвращался уже задолго после того, как Серегин, спустившись на нижний этаж, перецеловывал своих гостей на прощанье и приходил в палату.
В комнате снова устанавливалась живая тишина, нарушаемая шуршанием страниц или тихим бормотанием приемничка, который Серегин взял с собой. Иногда, видя интерес соседа, прислушивавшегося к тому, что неслось из маленькой говорящей коробочки приемника, он усиливал громкость, и они молча слушали вместе. Потом, перебросившись несколькими фразами по поводу услышанного, снова занимались каждый своим.
Гена по совету Серегина обследовал большой книжный шкаф в конце коридора на их этаже, наполненный потрепанными книгами, и выбрал несколько маленьких книжонок с затертыми обложками, явно побывавшими не в одной паре рук многочисленных обитателей палат их отделения. Каждый день, отбыв положенные процедуры, Гена ложился на кровать, брал в руки очередную книжку и затихал. Серегин не любил шум и, будучи не слишком разговорчивым по натуре, не мог нарадоваться на соседа. По ночам он не храпел и вообще, приученный обычаями своих мест обращаться к старшим первым только в случае большой необходимости, совсем не тревожил Серегина ни вопросами, ни собственными рассуждениями. Серегин был старше него лет на двадцать и потому не мог не отметить эту почтительную привычку.
Нельзя сказать, что они совсем уж ни о чем не говорили – не в лесу живем, – и изредка, особенно после совместного вечернего слушания новостей из приемника, Серегин втягивал Гену в разговор. Постепенно он узнал, что Гена – чеченец из небольшого городка Шали в предгорьях Чечни, а родился в Казахстане, куда после войны была депортирована вся его многочисленная семья. О чеченской войне они не говорили. Совсем. Серегин не считал себя вправе говорить с ним на эту тему. Один только раз Гена, рассказывая о строительстве своего дома, упомянул, что к ним недавно прокладывали водопровод по улице, разрушенной многочисленными танками, утюжившими в свое время весь городок. Больше, в их редких и не очень продолжительных разговорах, ни словом не упоминалось о войне, в которой на протяжении долгих лет погибали десятки тысяч, и солдат, и чеченцев, в основной массе которых никто толком не мог отличить боевиков от мирных жителей. Как в Афгане, где Серегину довелось побывать в далекие советские годы. Правда, еще до того, как его страна принялась выполнять там свой интернациональный долг.
В таком спокойном, умиротворенном состоянии Серегин пробыл целых две недели. Дела его шли на поправку. Только не так быстро, как хотелось бы. Лечащий врач, симпатичная маленькая женщина с устойчивым, даже когда улыбалась, выражением тоски в больших глазах на сероватом лице объясняла ему, как его лечат и почему еще надо немного побыть здесь.
У соседа, видимо, дела шли получше: в конце второй недели Гена, непривычно вступив в беседу первым, сказал, что его выписывают. Язву, которую у него обнаружили, немного успокоили. Теперь врачи ему предписали долгое время есть невкусную и однообразную, наподобие больничной, еду, отличавшуюся от той, к которой он привык дома до больницы, и еще - принимать не очень дешевые, по его достатку, лекарства, которыми собирался немного запастись здесь, в Москве.
Серегин даже немного расстроился от досрочного расставания с Геной, к которому незаметно привык за тихие дни их соседства.
Новый сосед появился в палате в понедельник. Серегин в этот день с утра пропадал на процедурах. Он терпеливо сидел в немногочисленных, но долгих, очередях к специалистам, кутаясь, при этом, в мягкую куртку: в коридорах из приоткрытых окон и форточек и вдобавок неприятно мело по ногам холодными струями, постоянно втекавшими в большое, многоэтажное здание больницы с промороженной улицы.
Последним в сегодняшних назначениях был поход в кабинет ЭКГ. По пути Серегин с любопытством читал необычные названия на прибитых к дверям табличках: сестринская, таблеточная, клизменная. Что должно было происходить за этими дверьми, он догадывался, особенно – за последней. Подошел к длинному ряду скрепленных вместе кресел с жесткими откидными сиденьями, как когда-то в кинотеатрах, занятому фигурами в халатах и спортивных костюмах. Некоторые держали в руках раскрытые книжки: понимали, куда идут
- Да-а, тут надолго, - подумал в очередной раз Серегин, занимая последнее свободное сиденье. И не ошибся. Очередь двигалась очень медленно, почти не убывая, на его взгляд. Тем не менее, глядя в открытую дверь кабинета, он не мог сказать, что в нем совсем ничего не происходило. Наоборот. Почти ни один из шедших по коридору людей в белых халатах почему-то не мог просто так миновать этот кабинет и пропадал внутри на какое-то время. Серегин не мог сказать, было ли число вошедших и покинувших его одинаковым, поскольку белые халаты шли туда и обратно почти непрерывно.
Наконец, этот поток иссяк, и Серегин довольно быстро оказался у входа в заветный кабинет. Вся процедура была недолгой, до автоматизма отработанной сестрой, или врачом, ее выполнявшей. Она безо всякого интереса посмотрела на него и, когда он, войдя, поздоровался и протянул ей талончик с назначением, молча кивнула в ответ на кушетку и бесцветным голосом велела раздеваться до пояса и снять обувь.
Через несколько минут он вышел из кабинета и отправился к себе в палату. На соседской кровати сидел щуплого вида седой мужчина с худым лицом, на вид - моложе Серегина, одетый в футболку и черные спортивные штаны. На коленях у него лежала пачка газет, которые он перебирал, когда Серегин вошел.
- Здравствуйте. Анатолий, - привстал он с постели и протянул руку. Здороваясь, Серегин отметил вялое пожатие его худой, длиннопалой руки. Сосед снова сел на кровать и принялся за прежнее занятие.
По коридору раздавались печатные маршевые шаги. Сегодня дежурили сестра Люба и сестра Лена. Люба представляла грандиозное человеческое сооружение в возрасте примерно 23-25 лет. Полное, с живыми глазами, чуть удлиненное лицо было отягощено преждевременным вторым подбородком. Пышноволосая, в легкой шапочке, голова была установлена на массивное тулово, покоившееся на солидного размера заднице. Все это сооружение опиралось на две ноги-колонны, которые бодро и неутомимо маршировали по коридору целый день в обоих направлениях. Несмотря на свой чересчур солидный вид, Люба была улыбчива, имела легкую руку и чудесно делала уколы, предупредительно напоминая пациенту мягким голосом – сейчас немного уколю.
Ее сегодняшняя напарница Лена, напротив, была изящна, хороша и лицом, и фигурой, но, видно, жестковата характером. В палату входила, обычно, не здороваясь, как бы с разбегу, и, выкликая ее обитателей резким голосом и только по фамилии, безапелляционно тараторила про необходимые для каждого процедуры на завтра, и быстро отдавала талончики больным. Потом, так же резко, словно спохватываясь, разворачивалась и уносилась из палаты, всем видом демонстрируя чрезвычайную занятость. Серегин не мог привыкнуть к этой манере общения в спринтерском темпе и никак не успевал задать ей вопрос вовремя, пока она находилась в палате. Приходилось идти следом, что не всегда удавалось сделать со скоростью, соразмерной с полетом Лены. Выходя в коридор вдогонку, Серегин частенько видел уже закрывавшуюся за ней дверь очередной палаты.
Новый сосед первые дни своими спокойными, если не сказать флегматичными, повадками мало отличался от своего предшественника и почти не беспокоил Серегина разговорами. Довольный непривычно продолжительным, длившимся уже третью неделю, покоем Серегин с удовольствием работал над большой статьей, начатой еще до больницы. Не отвлекаемые ничем посторонним, мысли были сконцентрированы на главном, и рука легко и торопливо скользила по большим страницам блокнота, постепенно заполнявшегося его раскидистым, беспокойным почерком. Читая по вечерам написанное за день, он порой с трудом разбирал свои каракули и удовлетворенно поглаживал свою лысину: славно все-таки, что подвернулась эта больница, так спокойно можно подумать и поработать. Будто позабыв о жестоко мучившей еще недавно болезни.
Покой был нарушен на третий день пребывания нового соседа. Ближе к обеду он вернулся с какой-то процедуры заметно оживленный. Глаза горели незамеченным прежде огнем, движения были резкими, его словно подбрасывало от возбуждения.
- Ну, слава Богу, не подтвердилось – вбросил он громким голосом в тишину комнаты, едва вошел. И произнес название тяжелой болезни, с подозрением на которую его положили сюда. – Теперь побуду недельку и – домой. А то рыбалка без меня пропадет, - добавил он.
- Рыбалка? – не подумав, подал голос Серегин.
Вопрос был роковым. В ответ на Серегина развертывающейся лавиной хлынула масса сведений из техники рыболовства, экипировки рыболова, перечисления адресов самых рыбных мест Подмосковья, типов крючков, лески и прикормки. Это повествование заняло и все послеобеденное время, которое Серегин привык проводить в легкой дреме. И хотя он почти не отказал себе в этой привычке, сосед не был смущен. Он тоже немного отдохнул и на протяжении всего вечера продолжал терзать Серегина. Ничто не могло укротить энтузиазм соседа: ни книга в руках Серегина, ни громкие объявления, типа – ну, надо прогуляться.
Серегин немного успокаивался неспешной ходьбой по длинному коридору. Иногда останавливался в холле у телевизора, где сидели обитатели их отделения, в основном, женщины, впившиеся глазами в сцены очередной, бесконечной любовно-убийственной истории.
Продолжая гулять, Серегин мысленно перебирал написанное им сегодня до обеда и вдруг вспомнил, что забыл нечто, очень важное, с чего следовало начать сегодняшнюю запись. Он быстро пошел в палату и не успел развернуть блокнот, как послышались шаги подходившего к нему соседа.
- Знаете, – сказал он, - вот я вам только что рассказывал…
Серегин поднял на него непонимающий взгляд – в голове еще гнездилась мысль, возникшая в коридоре – и, боясь упустить ее, принялся быстро писать. Но сосед бубнил так настойчиво, что мысль стала расползаться, простреленная его нескончаемой словесной дробью. Серегин пытался ухватить хотя бы часть того, что так хорошо оформилось еще несколькими минутами раньше. Он недипломатично скривил лицо, желая вслух высказать просьбу не мешать ему. Хотя бы не надолго. Но, взглянув на соседа, понял, что слова не будут услышаны. То-есть, может быть, и услышаны, но поняты ли?.. Глаза Анатолия горели, как днем, когда он возвестил о благополучном своем диагнозе. На этот раз огонь в его небольших глазках поддерживало уже другое топливо – видения бесконечных прошедших рыбалок, поездок через дебри на новом внедорожнике, который он недавно купил и даже ездил на нем с женой в Минск к родственникам, – тут следовало подробное описание дороги и того, что позвало его с женой в столь неблизкий путь…
В глазах Серегина стояла мука. Столь ценная еще недавно мысль осталась мелким, малосущественным обломком, который уже не мог быть выражен связными фразами на бумаге. Все было перебито неостановимым рассказом. Смирившись, Серегин попытался изобразить интерес – сам он за всю семидесятилетнюю жизнь держал удочку не более четырех-пяти раз. И то – в детстве. Во всяком случае, до института. Рассказы рыболовов ему было слушать не впервой. Но никогда в жизни, до сих пор, пока он не попал в эту еще недавно спокойную больничную палату, они не были так целенаправленно, зубодробяще-настойчиво обращены именно на него. Деваться было некуда. Ну, не торчать же все время в коридоре. Хотя – это тоже мысль.
На следующий день, пользуясь отсутствием соседа и немногочисленными визитами лечащего врача и к специалистам, Серегин вспомнил вчерашнюю идею и быстро исписал несколько страниц. Как часто бывает, толковая мысль, начав развиваться в одном направлении, нечаянно приоткрывает маленькую дверку где-то сбоку. Тогда, понимая, что главное уже ухвачено, а только что возникшее может потеряться, он начинал блуждать, нащупывая новый ход, в котором главное, хотя и подтверждалось, но получало некое новое развитие. Правда, не всегда продолжительное и плодотворное.
Пребывая в таком состоянии внутреннего общения с самим собой, Серегин пропустил приход соседа. А когда поднял голову от блокнота, то увидел того сидевшим на стуле напротив, с выражением убийственной готовности продолжить вчерашнюю пытку.
Вся вторая половина дня прошла как в тумане. Начатый негромким голосом неторопливый рассказ об огромном улове форели, случившемся у него недавно на замерзшем пруде близ Москвы на глазах у безрезультатно сидевшего рядом соседа, перерос в прерванную только ужином, но не остановленную включенным серегинским приемником бесконечную повесть о рыбацких удачах соседа.
И только засыпая, измученный Серегин почувствовал давно не посещавшее его, почти физическое ощущение счастья: завтра предстояла выписка.
Февраль 2009г.
Москва