В38
© Веселов И. А., 2013
© ИПК «Индиго», изд-во, 2013
ISBN 978-5-91722-092-5
ВСЕМ, КОГО ЛЮБЛЮ
Без будней не бывает праздников, и не справляют именин,
И все бегут с потерей времени и отрекают карантин,
Как изоляцию потребностей, как невозможность полюбить,
Годами не тревожат слабости
И не способны отравить
Отравой горькою и сладкою,
Застольем грустным и смешным,
И мы бредем дорогой гладкою,
Лишившись пиков и вершин.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мне почти пятьдесят. Вот-вот градусник времени застынет на риске юбилея. А лет десять назад вдруг появился литературный зуд. Но как оказалось, желание писать было мимолетным и каким-то неразборчивым. Видимо, время не пришло. Когда же накатилась вторая волна хотения попробовать себя в излагательском ремесле, стало понятно, что сие обусловлено лишь появившимся свободным временем и определенным житейским достатком, только и всего. Таким образом, объяснить причину, посадившую меня за писательский стол – «Я вряд ли смогу». Это как спросить: «Для чего придумали дверь?». И ответить: «Чтобы закрывать ее».
Попробую писать без плана. И, конечно, это было бы глупо с моей стороны, без каких-либо дидактических нравоучений. Смогу ли удивить себя? Н е знаю. Заранее прошу извинить меня за некоторую эклектичность письма. Хочется думать, что мое начинание ни на йоту не продиктовано человеческим тщеславием.
Как-то сразу и приступаю.
Не стоит ли понять, отмеренностью жизни диктуются поступки,
Свершением которых гордимся мы иль нет,
Когда идем ва-банк, страдая, делаем уступки,
Вопросам бытия неправильный даем ответ.
Вся удаль молодецких плясок
Не разукрасит бледную парадность звезд,
Которые горят и гаснут.
Тех звезд-событий
На черно-синем небосводе грез
Они порой нам снятся и прекрасны.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Тебе нравится, как ты живешь?
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, хотя бы насколько оптимистичен твой взгляд на свое будущее? Ведь отправная точка туда – это состояние души в настоящем и которое не является простой суммой чего-то из пережитого.
- Ты что-то наусложнял. Не проще ли спросить: «Доволен ли я собой?»
- Давай так.
- Я уж точно не ропщу. А если без излишнего самодовольства – да. И это без каких-либо подведений итогов.
- Не слишком ли нескромно с твоей стороны?
- Почему нескромно? Да, я субъективен, как любой эгоист. А что ты, отец, можешь сказать в этом плане про себя? А, впрочем, извини, теперь ведь у тебя есть только прошлое.
- А ты знаешь, и у прошлого есть настоящее – это люди, которых я любил здесь и продолжаю любить оттуда. Пусть они и дают оценку качества моего участия в их судьбах. И тебе посоветовал с этой стороны оценивать степень своего довольства.
ГЛАВА 1
Начало 90-х. Впервые оказываюсь в экзотическом тогда для русских Таиланде.
Компания подобралась, до нельзя, разношерстной как по возрасту, так и по социуму, хотя то время еще и не делало такого резкого разграничения на «состоявшихся» и не очень. Но именно тогда мой мир стал делиться на тех, кто желает увидеть экзотику, и тех, кто может.
Середина апреля. Нас встречает жаркими объятиями Бангкок, а нам в Паттайю. Три часа неспешной езды в минивэне и нескончаемая панорама рисовых полей запоминаются разве что возлиянием незабытого в самолете виски (какой-то непрерванный полет) из колпачка бутылки. Печенье за неимением другого кажется отличной закуской. Приезд в гостиницу пассажиры отмечают довольно невнятными звуками, издаваемыми посредством сухих гортаней м наждачных языков.
Четвертый или пятый день пребывания знаменуется восточным Новым годом. Ну новый и новый. Поэтому, с вечера выпив в количестве, которое принимает молодой организм, наутро мы по обыкновению бредем на пляж. Солнце в зените и я, уже успевший обгореть до волдырей (сказалось отсутствие культуры отдыха в тропиках), лежу в тени и лениво вакуумирую холодное пиво. Тянет морем. Мысли вразлет и их движение приобретает довольно неконтролируемый характер.
Первое – я с любовницей за границей: знаком с ней полгода, а что-то меня уже угнетает или, лучше сказать, гнетет. А главное, подбешивает то, что не могу найти объяснение причины всему этому. По-видимому, их целый комплекс. Начиная с того, что рядом лежащая подруга – явная дура, странно, что это обнаруживается только здесь. Вот и сейчас, похмельно улыбаясь, что-то говорит. Даже не вслушиваюсь. Одни блеклые театральные эмоции, и те – плоские. Даже перед компанией немного неудобно. Забавно видеть, как все делают вид, что им неинтересен монолог моей велеречивой пассии, которая, не бросая попытки превратить его в диалог со мною, просто улетела к заоблачным вершинам словесного бреда. И легко угадывается ход их мыслей: «Да, Игорек, Игорек – «Подари мне пузырек», и куда же скрылась тобою хваленая и теперь потускневшая интуиция, «Кто такое хорошо, а кто такое плохо»? Ладно, пусть усмехаются, лишь бы про себя. Безветрие. Смотрю на поникший пляжный флажок.
Далее мысли о семье – полный сумбур. Но если четче – я первый раз проявляю свое мужское «лукавство» на таком большом расстоянии-дистанции. Теперь-то я, с высоты своих лет, понимаю всю демагогическую тщетность разумения, и что это, всего-навсего, отзвук гипертрофированного чувства дома, которое преследует меня по всей линейке жизни. Рядом стучат по волейбольному мячу, который периодически планирует на наши лежаки.
Третье, что в то утро навалилось на подкорку – думы о работе. Не имея никакого опыта и образования как финансиста (вот птица-судьба), уже полтора года руковожу филиалом банка. Смешно? Тогда казалось, не очень, уныло, правда, тоже не было. Принимая дела у своего предшественника помимо, мягко говоря, тяжелого финансового состояния данной организации, я принял кабинетный сейф с пыльными папками, початой бутылкой водки, пассатижами и блюдцем заплесневелых огурцов. Как говорят, филиал дышал на ладан. И виделось – как много еще впереди, хотя оптимизма и сейчас хватает. Другими словами: мысли бесновались, подруга не переставала щебетать, остальные же догорали на солнце.
Вот Ната, так зовут мою девушку, предлагает мне пойти искупаться. Отказываюсь. Фыркунв и капризно надув губы, она идет одна. Смотрю ей в спину и ловлю себя на том, что многое в ней, которое пару дней назад казалось просто милым, стало невнятно раздражать. Это и ее, чуть иксовая, походка, и цвет волос качественной хны, и даже как она может обижаться. Вижу, как мужики на нее пялятся. Она красиво двигает ягодицами. Ревности нет. В голову приходит дурацкое сравнение: «Любовь неожиданно растаяла, как кусочек масла на горячем лезвии ножа». Думал, она – муза, а она – обуза.
Часа так в три пополудни решили выйти в город – все-таки Новый год, пусть и азиатский. Поэтому переодевшись, всем составом прямо у отеля рассаживаемся в пресловутом «тук-туке». И пока с легким потряхиванием едем, все же попытаюсь описать, кто находится в этом механизме-авторикше. Мой родственник – он рано ушел из жизни, поэтому без комментариев. Его подруга – вздернутый носик, приятный голос, возможно красива. Пара из далекой Канады (уехали за три года до этого из моего города на ПМЖ). Про него: типичный умница-еврей с щучьим лицом. Был неплохим коммерсантом в России, стал среднестатистическим бизнесменом в Торонто. Она – прагматичная рыжая дама, с рядом ровных белых зубов, к тому же не бестия, с достаточно въедливой крестьянской закваской.
Ну, и наконец, моя девушка в том периоде, как я теперь представляю (опять с какой-то невообразимой высоты полета, вот кто бы крылья пришил). Это некий символ чистоты мыслей, видимо из-за их отсутствия, наигранного наива и какой-то внешней кукольности.
Паттайа гуляет. Сегодня этот город вечного тепла по-особому расцвечен – стяги с какой-то символикой, плакаты, цветочные клумбы, китайские фонарики и стаи воздушных змеев. Как оказалось, самый востребованный предмет у праздно шатающегося народа – это водяные пистолеты или ружья. Никогда не думал, что эта водяная феерия приобретает здесь характер безудержной вакханалии. И причем, если тайцы ведут себя по-восточному сдержанно, то неместные (отмечу немцев) с каким-то надрывным исступлением, явно не обошлось без алкоголя, с криками бросаются на каждого встречного-поперечного, держа наперевес удочку-насос, а за спиной бочонок с водой. И вот, въезжая в центр города, мы попадаем под множество микрофонтанов. Наши девицы с оттенком удовольствия визжат, мужики сдержанно мотают головами. Лично я от этой водяной бани начинаю испытывать легкое раздражение: на мне светлые льняные брюки, одетые по случаю вечернего похода в ресторан, которые постепенно приобретают кашеобразное состояние и неприятно липнут к ногам. Взгляд со стороны – вместо штанов тебя опоясала большая серая медуза. Вдруг от толпы отделяется упитанный иностранец лет сорока, как потом оказалось, из бюргеров и начинает пристраиваться к нам в «хвост», поскольку наша скамейка-автобус двигается со скоростью неторопливого человеческого шага. Что-то выкрикивая, думаю поздравления, на языке Бисмарка, этот гнус направляет мне в лицо, а я сижу на корме, пронзительную струю. Машинально резко отворачиваю свои славянские черты, и мои дорогие диоптрии летят на асфальт, где и заканчивают свой земной путь как целостный инструмент от близорукости. Первая мысль – вторых очков у меня нет даже в номере, а мир уже стал пьяно-расплывчатым. Мысль вторая – немца надо убивать. Коллективам, с той и другой стороны, весело. Прыжок, и я вижу перед собой довольное и рыхлое лицо в роговых очках. Удар в переносье, и очки потомка германских племен делятся на две части. Вскрик принявшего удар смешивается с возмущенными голосами его соплеменников, которые неохотно подтягиваются к месту происшествия. Без особого усилия прячу вглубь инстинкт самосохранения и выдвигаюсь им навстречу. Сзади слышу только сдавленный смех родственника, который уже спешит на помощь. Спиной чувствую: гость из Торонто благоразумно решил отсидеться в окопе. Я же врезаюсь в толпу и довольно успешно, так мне кажется, в горячке событий раскачиваю ее, нанося беспорядочные удары по потным рожам. Брат, громко возмущаясь: «Суки немецкие!», бьется где-то на фланге. После того, как я получаю ощутимый удар сзади по затылку и ногою, больше нечем, в междуножье, фактурно-облепленное модным льном, мы ускоренным шагом начинаем отступать. В десять прыжков достигнув кузова нашей боевой техники и тяжело дыша, взгромождаемся на скамейку. Нашей компании уже не до смеха.
Догадливого водителя-тайца даже не надо было призывать к ускорению, он так рванул, что я чуть снова не оказался за бортом. Вслух стали подсчитывать потери. Я – очки, острая боль в паху и крайне непрезентабельный вид. У родственника – сбитый кулак, разорванная рубаха в кровоподтеках и моментально распухшие губа и нос, делавшие его похожим на рыжего негра с серыми глазами. Женская часть нашего воинственного подразделения, переживательно отсидевшаяся в «глубоком тылу», выделялась пикантными подробностями своего белья из-за налипшей к молодым телам одежды. И только представитель Сиона излучал какую-то внутреннюю уверенность в нашей победе – это читалось по его губам при попытке довольно бессвязно оправдаться – мол, его временное командование тыловой частью было благом для всего отделения (Я догадался, седьмым антифашистом он считал нашего рулевого).
Итак, уже не обращая внимания на всеобщее разухабье, мы продвигались по одной из центральных улиц. Когда нам показалось, что удалось оторваться от мнимого преследования полиции, а по словам Роберта (так зовут, на западный манер, нашего героя тыла), в ходе боя сыны суровых германцев истошно звали на помощь местных стражей порядка, наша команда десантировалась у одного из ресторанов с запоминающимся и совсем нетайским названием «Mamas and Papas».
Уличная духота стала спадать. Настроение по шкале эмоций нулевое, но аппетит присутствует, и рассказ от зазывалы (ресторан оказался швейцарским) дает нам луч надежды, что здесь европейская кухня, так как местная уже успела стать навязчиво невкусной. Гурьбой вваливаемся в интерьер без азиатских изысков и обнаруживаем, что в достаточно большом помещении мы пока единственные посетители. Даже к лучшему, ничей взгляд не будет отдыхать на нашей расхристанной внешности. Хотя пустота зала и зародила некоторое подозрение, ведь за стенами харчевни настоящее столпотворение. Администратор же, увидев на наших лицах немой вопрос, а пара этих лиц пребывала в некотором физиогномичном неадеквате, на ломаном английском скороговоркой заявляет Роберту, увидев в нем небесталанного толмача, что ресторан только первый день как открылся, а пауза в его работе была связана со сменой хозяина и теперь новый хозяин никто иной, как абориген. И через час гарантировал полный зал. Нам-то что до этого. Дело в другом: прямо какое-то кривое попадалово – рулили к Европе, а вернулись на исходную позицию азиатского чревоугодия, правда, надо признать, с прекрасными вкраплениями рыбного ассортимента. Голод и пока пустой зал сделали свое дело – мы за большим столом в центре овального помещения. Все, сегодня пережитое, в сторону, будем культурно вечерять. И вот уже симпатичная тайка (а может, симпатичный) несет стопку меню, каждое размером с энциклопедический словарь, и с вечно виноватой улыбкой начинает персонально разносить. Читая меню, изредка посматриваю на потрепанную в уличных боях гвардию – что они-то выбирают. Из фолианта-меню была вытянута необходимая информация, как и предполагалось, в результате смены главы трактира, кухня сугубо тайская. Меня удивило единодушие, которое проявила наша группа – какие-то острые супы и рыбные блюда. Подумалось, ну что же попробую красиво выделиться в своей ценовой политике, как наиболее пострадавший по зрению.
Окружение для меня продолжало оставаться без четких контуров. Когда все уже сделали заказ, командирским тоном подзываю официанта. «Итак», - говорю, хотя это слово произношу вербально, путем тыканья пальцем в меню. В абсолютном сравнении с ценами заказов, сделанных моими сотоварищами, моя сумма выглядела просто циклопичной. Эффектно. А моя Ната, видимо, наконец-то, почувствовав, что я стал как-то отдаляться, а в свете последних событий и вовсе превращаться в неформального лидера компании, сделала решительную попытку аналогичного перезаказа. На что улыбка-маска с легким поклоном отвечает: «Извините, ваш заказ уже принят, но вы можете дозаказать». Надо было видеть нахмурившееся личико, оно говорило: «Ну и хрен с вами со всеми, уроды!» Если и ошибся в переводе ее гримасы, то разве что только в синонимах.
Мой же царский заказ содержал в себе свинину, королевские креветки и какой-то, неизвестный мне, гарнир. Через десять минут приносят вино и текилу со скудной сырной закуской. А по прошествии трех-четырех рюмок текилы пятерым членам нашего уютного заседания, уж не побоюсь этого слова, доносят супы. Перемежая процесс вбирания в себя кактусовой водки с обязательным, как тогда казалось, облизыванием лимонно-подсоленной руки, эта же дружная пятерка через каких-то сорок минут дожидается и горячего. На столе уже вторая бутылка мексиканского спиртпрома. Что-то меня стало беспокоить – это и непроходящее чувство голода и высококачественное опьянение, сулящее некачественное похмелье, и уже сыто-пьяная зондеркоманда. Когда же официант-трансвестит очередной раз убирал посуду за опостылевшими мне едоками, я, сглатывая слюну, не очень внятно, но с интонационной угрозой в голосе: «Доколе?», неулыбчивый ответ меня озадачил: «Сегодня». Я – «Чтооо!!! Не понял». Оно: «Сегодня». Накушавшийся переводчик Роберт мне на ухо: «Имеется в виду сейчас. Ты не видишь, он же напуган». И вот, ура, по истечению коротких десяти минут после нашего крайне насыщенного тайным смыслом разговора, как, вроде, несут. Размерами тарелка, которую мне вынесли два халдея, напоминала круглый древнегреческий щит, который поделен на семь секторов. Наша группа туристов замерла от зависти. Зависти, которая зажралась. Итог долгого ожидания: нижний сектор – королевские креветки (внешне одна к одной, красавицы), но почему-то не в традиционном красном цвете; средний сектор – свинина, нарезанная как под шашлык, и запах маринада сводит челюсти; верхний сектор, где так называемый гарнир представлял собой набор разной зелени, каждый пучок которой напоминал небольшой сноп. Подумалось: «Начну-ка с членистоногих». Контрдовод: «Почему у этих морских обитателей окрас цвета хаки да еще с отливом в синий?» Как на гурмана с Запада смотрю на Роберта. Роб, с некоторой долей подобострастия, как интендант во время боевых действий, отсидевшийся в малиннике: «Не смущайся, наверное, эти креветки политы специальным рыбным соусом, он и дает такой цвет». Как оказалось, только не в моем случае Правда Роберт не вводил кого-то в заблуждение, спустя годы мне довелось отведать данных моллюсков именно под этим соусом. Голод продолжает давить на кадык. Чищу креветку – все во внимании. Ощущаю себя как на арене цирка. Жую – не нравится. Еще раз обегаю взглядом свою щит-тарелку. Зелень не в счет, остается свинина. Вилка – кусок – рот. Долго пережевываю, глотаю. Кто-то спросил: «Какое гастрономическое впечатление?» Отвечаю: «Проглотил кусок мыла, причем хозяйственного». Продолжаю приковывать внимание публики и уже не только своей. Вижу, как вытягиваются шеи в моем направлении за полтора часа набежавших туристов. Наступает апофеоз всей поездки. А в это турне вместилось и виски из крышечки, и начало тихого неприятия к Нате (да простит она меня), и неледовое побоище с тевтонцами, и временная полуслепота. И, наконец, торжественно вносится, как бы обозвать, большая керогазка или подобие ее. Это «подобие» с величайшей осторожностью водружается на стол. С лицом факира официант зажигает спичку и подносит ее к фитилю. И тут, после всего выпитого и закушенного, я замечаю над огнем сковородку с налитым в нее маслом. Секунды всеобщего шока уже в масштабе всего зала. А до Игоря начинает доходить, что приготовление ужина только начинается. Все: весь рядовой состав, постанывая от смеха, медленно сползает под стол. Я же с серьезным или голодным видом начинаю готовить себе еду, макая поданные ингредиенты в уже нетерпеливо кипящее масло.
Вот уже бравый народ, икая, постепенно рассаживается по своим местам и громко требует под жидкие аплодисменты зала, попробовать это суперблюдо. В этот вечер я, как никогда, щедр.
Так закончилось это полупьяное пиршество эмоций. Всего намешалось. В полночь мы вываливаемся из «Mamas and Papas» На улице тропический ливень. Народное гулянье сходит на нет. На центральной площади лежит праздничный мусор, прибитый дождем. Наступил Новый Год.
По прилету домой мы с Натой расстались. Прощаясь, она назвала меня маленьким желтым карликом. Наверное, в чем-то она права. Я не обиделся. Хотя, почему именно «желтый», я так и не спросил.
Я вряд ли мог поступать иначе,
И не следует пробовать то,
Что горчит, даже где-то вяжет,
Выворачивая твое нутро.
Это блюдо тебе и скажет,
Как в меню наших славных дел,
Не торопится пропечатываться та строка,
Обозначив предел.
А мне так видится и очень хочется,
Наивность выбора всегда фатальна,
Отчасти, в нем ты не свободен,
Как не раскован в созерцаньи.
Пусть восклицательно шепчу:
«Ха, наша жизнь не тривиальна!»
Она у каждого своя с челом, разбитым в покаяньях.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Что есть мечта?
- Поставленная цель и стремление к ней.
- Так упрощенно и механистически?
- Да, наверное.
- Подумай еще.
- Тогда причина многих твоих телодвижений и замыслов.
- Уже ближе.
- Хорошо. Плюс ожидание счастья.
- А что такое, друг милый, счастье?
- Ну, хватит. Это уже похоже на занудство.
- Все же.
- Допустим, короткий миг всепоглощающей радости. Что касается меня, уже точно без потери сознания и контроля над собой.
-Вот именно, что «допустим».
ГЛАВА 2
Есть в наших персональных водителях что-то такое неперсональное, которое неуловимо, даже где-то пунктирно, объединяет их в этой профессии, а подчас и придает славному профсоюзу работников «баранки» некую дерзкую и нехарактерную объективность. И в то же время индивидуальность каждого из нас уже вроде бы предначертана самим фактом рождения, но, как я подмечаю, именно приближенность этих людей к руководству позволяет зарисовать их чистейшую неповторимость, преломленную в непохожести одного начальника на другого.
На заре моей трудовой деятельности в нашем городке мне по статусу полагался личный водитель. И как только состоялась моя высадка на этой «станции жизни», был устроен кастинг потенциальных, как тогда казалось, работников команды «Подай – принеси – поехали».
Рассмотрев порядка семи-восьми кандидатур, мой выбор пал на сорокалетнего Сергея. На ознакомительном собеседовании выясняю, что он – обладатель рыжей шевелюры, усиков «а-ля Микоян» и тяжелой челюсти, придававшей ему некоторое лошадиное сходство (извините, но не скажешь же, хотя речь идет о мужчине: «конское сходство»), с двадцати пяти лет возит начальство разного уровня, и такая работа ему очень даже нравится. Чем-то, я так и не понял до сих пор, Серж выделялся (аккуратный внешний вид, тихий голос) среди остальных претендентов, и мой выбор был сделан. И началось наше совместное сотрудничество, и я не пожалел о своем решении. Если перечислять его положительные качества как человека и профессионала, то кратко: чистюля, классный механик и водитель, не наглец. С обеих сторон было, конечно, всякое – непонимание, обиды и даже серьезная авария. Но остается главное: все эти искры возникающей неприязни быстро гасились о взаимные симпатии.
Но по прошествии года «притирки» я стал замечать, что Серега не без успеха овладевает моей мимикрией. Это как-то незаметно зеркально-пластилиново стало проявляться в жестах, интонационно-словесных сочетаниях и даже в покровительственной, пусть и напускной, начальственности в отношениях с моими подчиненными. Неожиданно для себя я понял: за рулем моей машины – маленький директор, который живет в придуманном им мире микроначальника.
Это как в старом анекдоте, где водитель, пообедав с начальником в придорожном кафе, благодарит его за высокую зарплату и прочие полученные льготы, ковыряясь в зубах, неожиданно заявляет: «Нам с Вами, шеф, еще бы водилу».
Преддверие Нового Года. Решено – в одном из ресторанов устроить корпоративную вечеринку. Сергею и своему секретарю по их просьбе оказываю высокое доверие – вести программу вечера. И все было прекрасно до момента, пока водитель-конферансье, благосклонно освобожденный мною от своих прямых обязанностей, не выцедил несколько рюмок водки. Я уже знал, что двести граммов сорокоградусной делают его не очень стойким «оловянным солдатиком», но не мог даже и предположить, что роль ведущего, кстати, очень им просимая, плавно перейдет в роль ведомого. В итоге: через пару часов всеобщего веселья тамада-самоучка стал путаться в словах, и лицо приобрело цвет довольно зрелой клубники. Благоразумная секретарша вынуждена была мягко ограничить участие «многостаночника» Сержа в праздничной риторике, окончательно усадив его за столик и сконцентрировав все внимание публики на себе и вскоре появившемся Деде Морозе. Дальнейшие три часа активной тренировки ног и желудков увенчались постепенным «рассасыванием» крепкоспаянного коллектива за пределы ресторана. Внутри остаются пяток коллег, явно подуставших, мой руководитель, который приехал из другого города, его водитель и Ваш покорный слуга. Сергей, гориллообразно спустив руки до пола, сидел за столом и подпирал его щекой. Он недвижим. С чувством стыда за своего подчиненного предлагаю шефу довезти на его машине «оное» до дома. Получив согласие, тормошу желеобразное тело и с помощью мата вкладываю в его уши маршрут передислокации.
Очнувшись, Серега начинает неуверенно передвигать ноги-шарниры в направлении гардероба, по дороге успевая объясняться мне в любви. С помощью дуэта иногородних одевание моего водителя прошло довольно успешно, и в два часа ночи при двадцатипятиградусном морозе ведущий вечера был внесен в машину. Езда на окраину города не заняла много времени, признания же в любви, только теперь всему миру, вышли на новый виток. Подъезжаем к его девятиэтажке, выгружаемся и получаем задачу узнать код домофона. Мела кисея-поземка. Спрашиваю доставленного: «Какой код?» И получаю икающий ответ: «Вам только скажи – потом ходить будете». Всем становится весело. Повторяю свой вопрос, уже со всеми доступными мне оттенками нецензурщины. Ответ пьяного дурака маниакально идентичен даже в своей тональности. Какой неудобняк! Гости нашего города, а ведь один из них мой босс, напоминают мне свирепых янычар, держащих под мышки вихляющее тело «султана». Шапка-«чалма» с рыжей башки поминутно падает на снег. С этой же частотой я ее нахлобучиваю на хозяина. А после получасовых увещеваний в манере кнута и пряника, раскрыть тайну кода, непростой диалог заходит в тупик. Двор стоически безлюден. Метель усиливается, продолжая колко бросать в лицо снежную россыпь, мороз крепчает, а время мобильных телефонов еще не пришло. Коллегиально принимаем решение пересидеть в машине, в надежде дождаться кого-то из загулявших жильцов подъезда. И где-то минут через сорок удача – к нашему подъезду спешит девушка. Срываюсь с нагретого места и от напуганной моим внезапным появлением девицы получаю четыре заветные цифры. Машу рукой, и вот уже верные «слуги» заносят «хозяина» в теплый подъезд. Четко знаю, что искомая квартира на седьмом этаже (месяца за два до этих событий, уже не помню по какому поводу, мне довелось побывать у «гостеприимного хозяина»). И ежу понятно, что лифт уже не работает, поэтому приходится втаскивать по лестнице члена профсоюза работников транспорта, носки ног которого гулко постукивают по ступенькам. Внутренне торжествуя, бегу впереди, держа его шапку так, как держит фуражку военный, целуя полковое знамя. Вот и седьмой этаж. Отдышались. Звоню. Пауза. Звоню повторно. Пара минут, и из тамбура доносится скрипучий голос какой-то старухи: «И хто там?» Лихорадочно соображаю: домашние Сереги – это жена, дочь и кошка, и поэтому старческий голос явно диссонирует с голосами обитателей Сережиной квартиры. На автопилоте все же отвечаю: «Мы Сергея привели». Сердитый скрип: «Какого еще Сергея?» И становится понятно, что это не тот дом, где обретается наш дорогой подопечный. Уже без былого энтузиазма спускаем тело вниз и снова попадаем в суровую действительность. На улице друзья по несчастью как-то разделились во мнении оценки сложившейся ситуации: мне с шефом стало почему-то весело, а не мой водитель, натирая снегом полуобморочную харю своего собрата по профессии, что-то зло шипит ему на ухо. Можно было услышать: «Ну ты и поддонок. Завтра тебе будет пиз… Очнись, урод, и т.д.» Пока длится монолог, кручу головой и через дом от нашего местонахождения нахожу девятиэтажку, которая своей неповторимой безликостью напоминает мне жилое строение, в котором мы только что побывали. Скрывая свою неуверенность, направляюсь к дому-близнецу. В свете ночных фонарей четыре скользящие тени добираются до подъезда-близнеца. Ветер утих, а на небе появилась луна. Двор необитаем, если не брать во внимание пробежавшую мимо собаку. Перед тройкой ответственных людей снова встает вопрос – код подъезда. Теперь уже мой начальник задает риторический вопрос о таинственных цифрах. И получает восклицательный ответ: «Ха!» Уже ничему не удивляясь, топчемся невдалеке от заветной двери. Не прошло и двадцати минут, как нам повезло. К нашему или не нашему подъезду подбирался не очень уверенно стоящий на ногах бородатый мужичок. И не успели мы открыть рты, как переодетый в поношенное пальто «Дед Мороз», весело посмотрев на нас, так по-волшебному сказал: «Заходи, братва!» Второй раз нам не надо было повторять. Через три минуты по уже складывающейся традиции, мы на седьмом этаже. Перед кнопкой звонка тот же состав, и то же построение. Нажимаю на белую клавишу. Дверь тут же открывается, видимо заждались. Перед нами дама пышных форм – это супруга Сергея. Я не ошибся! Ура! И тут, ничего не говоря, его жена забирает у меня из рук шапку и решительным движением отодвигает меня к стене. Секунда, и бедный Серега сильным рывком втянут в тамбур, где его, с помощью головного убора, который я так берег, начинают награждать увесистыми пощечинами. Слышен разговор любящих супругов:
- Сука, тварь. Дожил, что тебя начальство таскает на руках. И как не стыдно, ублюдок?
- Ммм…Да, я нормально, ммм, ты же знаешь…
И несчастный с грохотом был отправлен в квартиру. Матриархат торжествовал. А нам ровным тоном было сказано: «Извините нас. И на том спасибо». На чем «на том» так и осталось загадкой. Тем не менее у нас было прекрасное настроение и вскоре, перепрыгивая через две ступеньки, мы оказались на улице. Часы показывали четыре утра.
Конечно, эта история не имела и не могла иметь для Сергея никаких карьерных последствий или оргвыводов. С кем не бывает? Ясно одно - в каждом из нас живет свой маленький личный наполеончик, который при случае нет-нет да обязательно проявится.
О таком маленьком «фельдмаршале» руля мне как-то поведал один директор крупного предприятия в нашем городке. Руководитель этот слыл жестким, но справедливым, без излишнего самодурства, поборником трудовой дисциплины. По его словам, за пятнадцать лет руководства уволились по разным причинам всего три личных водителя. Почему всего? Да потому, что зная его хорошо, этот факт никак не вписывался в общую тенденцию ротации подчиненного окружения. Водитель, о ком пойдет речь, работал у шефа без малого уже шесть лет. В кулуарах своего шоферского братства персональных водителей его считали «непотопляемым», он же именовал себя не иначе, как правой рукой босса. Я уяснил – такой достаточно продолжительный трудовой стаж, сидя слева от начальника, был обусловлен, прежде всего, полной гармонией между такими понятиями, как приказ и исполнение на безусловном замесе подобострастия. Финал же сотрудничества «генерала» и «адъютанта» оказался довольно прозаичным, хотя и не без доли анекдотичности. Как говорится, в один прекрасный день лучи Большого Солнца перестали приятно греть затылок полководца машины.
Предстояли серьезные переговоры в Москве. С учетом транспортных проблем столицы водителем по приказу шефа было взято направление по указанному адресу аж в два часа ночи. Дело было зимой, и термометр за окном замер на отметке минус тридцать градусов мороза. Не прошло и двадцати минут, как мой знакомый, сев на заднее сиденье и укрывшись дубленкой, уснул крепким сном недосыпа. Ночью за городом трасса была пуста. Полтора часа дороги, и у водителя возникает желание «привязать коня». Он останавливает машину у бетонной коробки автобусной остановки, чтобы исполнить задуманное. От легкого толчка остановившейся машины проснулся и шеф, а пока он размежал веки, в салоне уже никого не было. Сообразив, что его водитель вышел не любоваться звездным небом, он тоже решает сходить «про запас», ведь ехать еще предстояло часа три. При свете луны у левого крыла остановки маячила фигура, босс пошел к противоположной перегородке. Тут случается непредвиденное: у руководителя крупного завода прихватывает живот. На полусогнутых ногах, и на ходу расстегивая брюки, он забегает за спасительную стенку и, приняв позу «орла», понимает – диарея. Пока он задумчиво выходил из состояния природной клизмы, сначала услышал звук хлопнувшей двери, а через секунду – отъезжающего автомобиля. Теперь картина: машина, маячково уходящая в точку, и ее хозяин со спущенными штанами, матерясь, с тоской смотрит на теперь уже далекие огоньки габаритов. А ведь на дворе эра отсутствия мобил. Положение шефа усугублялось еще и тем, что ветка трассы, на которой он сейчас находился, далеко отклонялась от основной дороги. Ничего не подозревающий в этот момент водила выбрал именно ее из-за некоторого сокращения пути. Но эта ветка была в два раза уже и поэтому мало используема транспортом.
Дальше можно дорисовывать в воображении, а можно опираться на факты. А они таковы. Оставленный невнимательным водителем без шапки и дубленки, но при галстуке, три часа одиноко подвывал и прыгал на дороге. Пока его не подобрал трактор «Беларусь» из близлежащего колхоза, на коем он с ветерком и доехал до сельского фельдшерского пункта. Диагноз был суров – воспаление легких. А раздолбай-рулила, доехав до самого МКАДа, решил, что пришло время разбудить своего начальника: «Москва. Почти приехали». В ответ ему – звенящая тишина, исходившая от лежащей на заднем сиденье верхней одежды шефа. На следующий день последовало увольнение.
Эти два рассказанных сюжета мало что объединяет, разве что линии героев: начальник и его водитель. А морализировать – у меня, поверьте, нет никакого желания.
Рожденье – вздох, а смерть как выдох,
И интервал дыханья – квант времени земного,
Вкрапленного в размер «прокрустового ложа»
Между началом и концом.
С годами мозг все чаще
Устало бередит тревога:
«Куда ж ты, милый друг, «заплыл»
И был ли ты пловцом?»
И острым зреньем в тумане будущего
Вдруг видишь «берег» и узреваешь Бога,
Которого всегда ты называл Отцом.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Вот что ты по своему разумению не приемлешь больше всего?
- Конечно, предательство.
- Тебя предавали?
- Как ты понимаешь, не раз.
- А сам?
- И это было. Здесь я неидеален. Но предавал я не кого-то конкретно, а какие-то свои идеалы, что ли.
- И какие же у тебя идеалы?
- Давай, пожалуйста, без иронии. Мне не совсем понятен твой сарказм. Если без излишнего пафоса, для меня идеалы – это некий симбиоз совести и возраста. Причем, за совесть свою я спокоен, а вот возрастом, к сожалению, не управляю. Поэтому, идеалы могут меняться, а зачастую мельчать и становиться чем-то вроде разменной монеты в объяснении причин своих неблаговидных поступков. Уверен, что такие измены носят совершенно безотносительный характер, тогда как предательство по отношению к кому-либо – великий грех и самая, что ни на есть, гнусность.
- Сказано убедительно, но не исчерпывающе.
ГЛАВА 3
История, рассказанная моим товарищем Владимиром (друзья называт его еще Вольдемаром), вмещает в себя три полноценных дня непрерывных поездок в гости, и в которой хорошо рассуждается о превратностях бытия среднестатистического пьющего русского человека (чуть сгладим – выпивающего).
А собою Вова представляет пятидесятилетнего коммерсанта средней руки и обычной внешности, который вот уже двадцать лет пробует себя в разных ипостасях бизнес-деятельности: от торговли автошинами и строительными подрядами до создания посреднической надстройки при местной ГАИ. Такого рода перпендикулярная беготня по ниве предпринимательства почему-то не приносила ему сколь-нибудь значимых дивидендов, но прекрасно держала в жизненном тонусе, что в свою очередь и позволяет неуклонно расширять круг своих знакомых и даже друзей. В какой-то мере он для меня – пример для подражания. Он всегда в компании и, если уж заниматься гимнастикой слов, то компания в нем. Впрочем, отвлекся.
В девять утра летнего выходного дня в квартире моего героя раздается телефонный звонок. Звонит его хороший знакомый – председатель местного колхоза, что в шестидесяти километрах от нашего городка. Председатель являет собою властного кряжистого мужика, лет эдак семидесяти, который отмечен Звездой Героя Соцтруда.
В трубку:
- Вольдемар! Жду тебя сегодня в гости. Есть повод.
- Не могу, болею. Вчера пятница, ну и…
- Да ты что! Возражений не потерплю. Будем лечить.
Трубку бросили. Владимир, внутренне радуясь, что лечиться будет в компании, а не в субботнем одиночестве, к жене: «Надо ехать, не дай Бог, обидится». Супруга: «Ну-ну». Она была полна скептицизма. Разговор был коротким и от того исчерпывающим. Вова вызывает водителя, и тот, рвя подметки своей машины, срывается с места. Дорога им была хорошо знакома, и уже через час приглашенный дышал в дверь дома председателя. Как оказалось, повод для сбора был традиционно тривиален – суббота. Вся компания уже была в сборе – это брат председателя и верхний эшелон власти местного колхоза (человек пять, все мужики). Программа же застолья не блистала особым разнообразием: стол аперитивный – баня – вечерний стол (обильный). Итоги таких вечеров, как правило, подводятся с утра, и по тягостному взгляду и молчанию жены Владимир быстро осознал – вечер удался. Мелодия мобильного. Председатель: «Привет, друг! Ну ты даешь».
- А что случилось?
- Ты уехал в моих ботинках.
- Да брось.
- Вот те и брось. Иди и проверь.
Оставаясь на связи, Вольдемар добирается до прихожей и видит, что вместо его элегантных, коричневого цвета, туфель сорок третьего размера, у дверей уютно расположились рыжие бульдожьего фасона ботинки, размера сорок первого, да к тому же со стоптанными задниками. Еще не въехав в ситуацию, рука вчерашнего гостя поднимает этот шедевр сапожного ремесла, и голос похмельно хрипит в телефонную трубку: «Да, не мои». Председатель, нарочито возмущаясь: «Конечно, не твои, так как мои. Приезжай, сделаем обмен».
- Приду, но пить не буду.
- Само собой.
На том конце гомерический смех.
Воскресное утро в хронологии событий стало стопроцентным дежавю субботнего, с той лишь разницей, что диалог с дражайшей половиной не состоялся. По приезду, снимая и незлобиво матерясь, под общий хохот, ботинки-шлепанцы, гость понял, что лечение похмельного синдрома пройдет при полном кворуме. Этот день стал для Владимира чем-то вроде испытательного полигона его силы воли в борьбе с мазохистским застольным сектантством. Видимо, потому, что в воскресной программе в этот раз отсутствовала баня, испытание на прочность он не выдержал.
Начало рабочего утра, трель мобильного и неунывающий голос председателя: «Мудила, ты опять в моих ботинках!» Чертыхаясь и логистируя этажность мата, наш подопечный обнаруживает у своей кровати пару пыльных ботинок-собак, которые мирно спят на боку. Все тот же голос в трубке шумит: «Видимо, Бог троицу любит. Жду». Короткие гудки.
Голова гудит, работа ленивых не любит, делаем вывод: надо быстрее ехать, чтобы быстрее вернуться. Логика, вроде, железная, но, как оказалось, не всегда применима к нашей русской ментальности. И вот на горизонте ставший уже родным колхоз. Масонская ложа поредела. Нет брата председателя. Заседание третьего дня было по-рабочему коротким, но нажрались по воскресному графику.
Вторник заглянул в комнату Вольдемара, опухшим лицом давящего подушку, ярким солнечным светом. Обдирая глаза, умывшись и в одиночку позавтракав (семейный круг, в результате фантасмагории последних дней, сжался до точки), мой товарищ обнаруживает на коврике перед дверью новую пару залетных башмаков, явно непредседательских на сей раз, булыжного цвета. Больше никто не звонил.
Застирываются временем года, преодолевая рубежи,
Те рубежи, где завсегдатым молчанье бременем лежит,
И эти реперные точки, что всполохи чьих-то надежд.
Они на «полотнах» той молодости, с которой, увы, дружбы нет.
Так пусть в рассужденьях замкнутых и в треволненьях пустых
Останемся мы неуслышанными в иллюзиях мира глухих.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Твое отношение к алкоголю?
- Замечательное.
- Поясни.
- Как и любой, в результате потребления получаю кураж, как некоторые говорят, магический эффект. Но есть у меня одна особенность.
- Смотрите, какой особенный. Ну, и?
- Выпиваю только тогда, когда настроение на высоте. Поэтому и не спился.
-Парадоксально! Что, жизнь не всегда заточена на бодрость духа?
- Ничего удивительного. Она ступенчата. Просто выпивка не позволяет мне ускорить падение в яму безволия и безразличия.
- Наворотил.
ГЛАВА 4
Когда-то, а точнее в начале 90-го года, я покинул кафедру и бросился в «пучину» нарождающихся капиталистических отношений. Мой бизнес того времени по своему спектральному разбросу и пестроте напоминал хохломскую роспись: от наладки производства редкоземельных металлов сверхвысокой чистоты и очистки гальваностоков на ряде предприятий до создания небольшой сети валютообменных пунктов. В залихватской попытке «объять необъятное» я, вроде, преуспел. А где-то через год, когда я стал хозяином бартерной белой «Девятки», ко мне пришло устойчивое ощущение, что в своем зеркальном отражении я вижу местечкового нувориша, а не финансово-бесперспективного кандидата наук. Не буду утомлять читателя деталировкой нервозности и громоздкостью схемы этого натурального обмена. Разве что отмечу ее учебный классицизм на том рубеже павловско-гайдаровского времени: деньги – вагон чугунных задвижек – автомобиль УАЗ – моя реэкспортная «девяточка».
И вот, я – обладатель лучшего представителя из конюшни отечественного автопрома, и две проблемы начинают маячить на горизонте: я практически не имею опыта вождения, и как уберечь авто от бандитских наездов. За решение обеих задач взялся мой папа. Для реализации первой он прикрепил своего водителя, который стал моим наставником, а вторая проблема сразу сошла на нет после получения корочек работника местного исправительно-трудового учреждения, где начальствовал мой же отец. А третьим необходимым условием для достижения абсолютного счастья, так сказать – авто-нирваны, это – возведение гаража в кратчайшие сроки. Первый этап в этом направлении – получение места под гараж – был преодолен по тем временам быстро, за каких-то три месяца.
Оптимизма мне было не занимать, и восемь остановок на трамвае с одной пересадкой от дома до гаража воспринимались как подарок судьбы. Таким образом, зарезервировав площадку в гаражном кооперативе на сто металлических гаражей, мы с отцом немедленно приступаем к строительству этого «убежища» для моей машины. Надо знать моего папу – его деревенское послевоенное детство и безотцовщина дало «на гора» крестьянскую основательность, смекалку и рукастость. И, как добавка ко всему перечисленному, сюжет фильма «Берегись автомобиля» и дефицитность «девятки» превращают мой гараж в неприступную крепость. И, конечно, возникает желание перечислить все то, что выгодно отличало наше строение от тех, где хранились, ну например, «семерка» или «пятерка». Рассказываю:
- восемь анкерных болтов полуметровой высоты по периметру (кто знает – поймет);
- двойной металлический лист на крыше и задней стенке, к которой вплотную не примыкал соседний гараж, а потому папе думалось, что есть реальная опасность чужого проникновения;
- наличие внутренних скоб у дверцы в гараж;
- и венчало эту борьбу со злоумышленниками семь замков (как висячих, так и внутренних), а в добавление въездные ворота украшала четырехметровая труба-сороковка, продетая в два металлических «уха» с висячим восьмым замком размером с детское ведерко.
Вроде ничего не забыл. Да, возведение этого сейфа для моей «ласточки» заняло два месяца. И теперь, каждое будничное утро начиналось у меня так: сажусь в трамвай, и в лучшем случае через полчаса пути я уже перед воротами своего автогнезда. Даже тот факт, что дорога до офиса на городском транспорте занимает не более десяти минут, не отвлекал меня от ежедневных свиданий с моим железным «другом». С барсеткой, в которой ключи общим весом килограмма на два, как всегда в половине девятого утра подхожу к воротам, за которыми моя машина, которая, кажется, ждет-не дождется, когда она сможет вырваться из тьмы своего стойла. Мое появление вызывает у автовладельцев моего гаражного ряда живой интерес: во-первых, я – владелец единственной «девятки» в данном сонмище железных коробок, а во-вторых, сама процедура ее освобождения, видимо, поднимает им настроение.
Действо началось: ключи бряцают в руках, висячие замки откладываются в сторону, тяжелая труба-сороковка - в руках атлета-шестовика. Наконец, ворота распахнуты, но я не тороплюсь сесть в автомобиль, поскольку апогеем предстартового момента является торжественный вынос доски-сотки, то есть толщиной сто миллиметров и весом так килограммов двенадцати, за порог гаража. Просто папа запроектировал порог неоправданно высоким, и без этой занозистой доски шанс сесть на «пузо» стремительно увеличивался. Далее попроще: следует выезд и начинается этап закрывания. В отличие от операции «день открытых дверей» время сокращено вдвое. Доска-сотка, а теперь и труба-сороковка – внутри. Наблюдающие, с явным сожалением, расходятся по бокам. Уф! Я выезжаю в город, из магнитолы гремит хабалистая Апина: «Моя вишневая девятка…» На часах – девять.
Не прошло и месяца волнительных, таких, что спина и руки не переставали быть мокрыми, одиночных поездок по городу, как мне стало казаться: а ведь за рулем почти профессионал. Но оказалось, что это показалось.
Как-то в летний вечер, подъехав к гаражу, я привычно проделал вышеописанную предвариловку типа «Сезам, откройся» и под взглядами двух высунувшихся соседей решил наконец-то наглядно продемонстрировать свой класс вождения, въезжая на скорости в душное «чрево» гаража. Но лихач-водитель где-то что-то не дожал и не довернул. Правая передняя дверь и зеркало были удостоены холодного «поцелуя» пастью гаража-монстра. Скрежет металла, мат, и вот уже зрители авто-шоу спешат на помощь. Чтобы обеспечить беспрепятственный въезд, кряхтя и весело переругиваясь, два молодца заносят влево задницу моей «кобылы». Я же с безучастным видом и стеклянным взором стою рядом и смотрю на происходящую, почти праздничную для них, суету. Тоска нахлобучивает, и стало жалко себя. Раны «железного коня» для того времени повального дефицита в сфере автомобильной промышленности и не только, были, на мой неискушенный взгляд, просто ужасающими. Подвожу итоги маневра: оторванное зеркало, мятая дверь, ставшая чем-то похожа на слегка скомканный лист бумаги, и треснувшая дверная ручка, сделанная из легкого сплава под названием «силумин». Следующие две недели с переменным успехом ушли на поиски зеркала, ручки и постановку в очередь на одну из немногочисленных СТО для рихтовки и покраски двери. Почему с переменным? Да потому, что оказавшаяся остродефицитной ручка так и не далась мне в руки. И тогда обращается сын к отцу, и тогда умельцы-заключенные вытачивают эту автозапчасть из латуни, да еще даже с профилем внутреннего замка. Мастера, ничего не скажешь. Только теперь я держу, в отличие от «родной» легкой черного цвета ручки, изделие золотистого цвета весом в полтора килограмма.
Дело за малым – покрасить и водрузить ее на место. Намеченное исполнено, и в результате я получаю не очень черного цвета ручку и слегка провисающую под ее тяжестью дверь.
После этого, совсем не смешного случая, я три месяца перед гаражом из окна своей машины наблюдал неизменный зрительский интерес, который в мокроснежном ноябре сумел перерасти в оглушительный для меня зрительский успех. Было это так. Начав движение и увидев, что неожиданный сильный порыв ветра, как бы нехотя, приближает правую сторону ворот к многострадальному боку моего «мустанга», я посильнее нажимаю педаль газа и получаю «пробоину» в виде глубокой вертикальной складки право по борту, точнехонько по латунной речке. Сама она достойно выдержала экзамен на прочность, а вот моя же нервная система была безутешно расшатана.
Без ложной скромности – вот умею завязывать «бантик» мыслительной изощренности на «конфетной коробке» идей, и все тут. И вот сейчас, присущая мне некая изысканность теоретика дала мне возможность ошарашить отца:
- Слушай, папа, а как тебе такой способ избежать антипатию гаража и машины?
- Какой?
- А просто на петли ворот повесить старые покрышки. Ну как на дебаркадерах…
- Еще раз.
Повторяю. И получаю техническое заключение человека с инженерным образованием: «И долго думал?» - «Нет» - «Иди-ка ты со своей идеей, знаешь куда?» Дальше было не совсем печатно.
Итак, по пути в указанном папой направлении, вспомнился один короткий сюжет по архивной теме: «Недопонимание между родителями и детьми – это глобальная фатальность, или все же нет?» Не знаю. И хотя я уже дед, ответа у меня так и нет.
Впрочем, я отвлекся. Вскоре, после того, как я стал владельцем транспортного средства, на меня сваливается еще один подарок судьбы в виде четырех соток дачного участка, небольшого аккуратного дома, построенного отцом по проекту «Ракета», и бани, размерами и формой напоминающей скорее большой скворечник с выдвижной печной трубой-перископом (это время разгула антибанной кампании на загородных садовых участках). Все же этот подарок был ухмылкой судьбы. Я никогда не был адептом труда на земле, а молоток или рубанок в моих руках – это как бы инородные предметы. В общем, когда оформлялись бумаги, восторга я не испытывал, а настроение от свалившейся на меня ответственности было осенним.
Наступил метельный и подтаивающий снегом март, когда в выходной поехал проведать целостность границ теперь уже своей латифундистской усадьбы, которые могли быть нарушены лихими набегами бомжей. Я выполнял приказ бывшего хозяина дачи – своего папы. К тому же на заднем сиденье моей машины уютно разместился маленький старый холодильник с гордым названием «Буревестник», который родители сначала подарили, а потом поручили мне разместить в доме.
И вот, не доехав до калитки полсотни метров, говорю себе «тпру» и начинаю расчищать дорогу от снега к застывшему от долгой зимы строению, ловко орудуя саперной лопаткой. Садовое товарищество арктически безмолвствовало. Полчаса монотонной работы под пасмурным небом, и тропа утыкается в заиндевевшее крыльцо. Достаю ключ и со скрежетом проворачиваю его в замочной личине. Дергаю на себя дверь – она не открывается. Дергаю еще раз – то же самое. Осматриваю дверное полотно и обнаруживаю, что за демисезонье оно сильно отсырело – верхний косяк намертво удерживает эту хлипкость. Ломать жалко – могу обратно не приделать. Вспоминаю: весь инструментарий в бане, а ключ от бани висит на гвозде в доме. Круг замкнулся, и получается сказка-неотвязка. Все же иду к бане, вернее цапельно шагаю по колено в снегу, и вижу, что у фортуны есть не только «затылок» - стекло в единственном окошке держится не на штапиках, а на гвоздиках снаружи. Аккуратно, насколько это можно сделать куском кирпича, отгибаю эти гвоздики и выставляю рамку. Сняв куртку, делаю попытку вонзиться в «черный квадрат», и если голова и плечи успешно помещаются на территории помывочного комплекса, то нижняя часть тела продолжает висеть за его пределами. Минут десять проходят в моих интенсивных поступательно-вращательных движениях и, наконец, я ввинчиваюсь в холодную парилку. Прело пахнет березовыми вениками. Наощупь, почти впотьмах, нахожу необходимый инструмент и, открыв внутреннюю защелку, выхожу на свежий воздух. Стою, размышляю: «Какой из захваченных мною инструментов – топор или ножовка, будет больше гармонировать с неподдающейся дверью?» Выбор падает на тонкую ножовку. Начинаю с энтузиазмом с верхней левой стороны пилить в направлении петель. Слегка наискось выпиливаю по всей ширине. Дверь стала отлично открываться и закрываться. Только теперь при закрытом положении наверху зияет прямоугольный треугольник, у которого малый вертикальный катет величиной в три пальца.
Так, теперь тащу на спине морозильный агрегат с революционным названием. Вспотел и устал. Кряхтя, сбрасываю оный механизм на веранде, вижу, что электророзетка здесь отсутствует. Она, конечно, есть, но на смежной с ней кухне. На кухню не затащить – дверной проем там слишком узок для ширины «плеч» моего холодильника. Как быть? Ба, да ведь к славному «Буревестнику» присобачен электрический шнур длиной не меньше четырех метров. Правда, диаметр этого шнура с добрую сосиску в разрезе, и он больше похож на силовой кабель. Такого «ужа» так просто не пропустишь под дверь на кухню. Значит, надо делать отверстие в пороге. Дрели нет даже в бане. Руки тянутся к топору. Почему не выбрал проверенную в деле ножовку? Не знаю.
Пять взмахов топора, и вот уже шнур-сосиска на дне высокого порога. Но природная жесткость электропровода выгибает его вверх, отчего кухонная дверь перестает закрываться. Я же продолжаю успешно сдавать экзамен на плотницкую смекалку. Раз, два, и непокорный шнур под аркой гвоздя-сотки (под такой выруб гвоздь меньшей длины просто не подходил). Все: кухонная дверь закрывается, агрегат по-домашнему урчит, выход в мир, то есть на улицу, открыт. Я восстанавливаю оконное статус-кво в бане и еду домой. А, таки, приятно чувствовать, что все у тебя получилось. Эстетикой физического труда я никогда не увлекался, чего не сказать об эстетике умственного. Эта эстетика может доводить до исступления.
В июне-июле отцу вздумалось забрать, теперь уже, с моей дачи остатки каких-то стройматериалов (он-работяга достраивал вторую). Мы поехали. Сад-огород буйствовал. По пояс стоял сорняк. Да, он был обделен моим вниманием горожанина. Папа качал лысеющей головой. Что-то бормотал. Я же, чтобы не задевать «струны» его тонкой крестьянской души, отчаянно врал, нагло прикрывая свою лень острой нехваткой времени на труд земледельца. Но когда он увидел весенние шедевры моего плотницкого ремесла: дверное «гуляй-ветер» и «союз ужа с железным червяком», его хватило только на тихое: «Ну и мудила безрукий!»
С тех пор прошло много лет. Моего папы уже нет с нами. Мы были с ним различны во многом: в характерах, в возрасте, в жизненном опыте, во взглядах на эту самую жизнь. Но каждый из нас, ворча про себя или вслух, продолжа иронично любить недостатки, как нам казалось, другого. Это нормально. А я, с некоторых пор, стал его «извечным ровесником». Такое бывает.
Когда родители уходят из жизни, мы, дети, остаемся как бы на крайнем рубеже, и никто за нас уже не в ответе.
Между небом каменным и воздушной твердью
Не ходить придется, а бежать – поверь мне.
Пусть разбег короткий и на ступнях гири,
Не крадись шагами в том подлунном мире.
Там луна не ярка, звезды тут не блещут,
И трава пожухла, люди здесь клевещут.
Сны все мимолетны, просьбы – никакие,
Судьбы подналоманы, и глаза другие.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- «Властность» в твоем понимании?
- Ты меня спрашиваешь как о философской категории?
- Конечно, нет. А то, что ты вкладываешь в смысл этого слова, когда характеризуешь того или иного человека?
- Если коротко, властный – это синоним слова «слабый».
- Странно. Сам каким себя считаешь?
- Не оценивал.
- Все же?
- Могу быть, могу не быть. Все зависит от обстоятельств. Поэтому, властность – всего лишь маска, которую следует вовремя надевать на себя и так же, уметь ее, когда надо сдернуть. Быть властным приятно, но не всегда эффективно.
- Это получается какое-то лицемерие? Не скрою, удивил.
ГЛАВА 5
Отправляясь очередной раз в путешествие, часто ловишь себя на мысли, что в заэкваториальном возрасте эта «праздность», удивительным образом, позволяет раскрасить картинки с «ярмарки жизни» в более насыщенные и яркие цвета. А вернувшись домой, уже начинаешь строить новые планы своего очередного географического «зигзага».
Было это в памятном для меня 1989-ом году (я тогда защитил кандидатскую диссертацию). Страной, принимающей неискушенного туриста (первая моя поездка за рубеж), стала Финляндия, как пишут о ней – страна тысячи озер. За плечами пятилетний труд, увенчанный коричневыми корочками кандидатского диплома, и тогда, в награду – родительская матпомощь плюс депонентные запасы, «отщипываемые» от скудной зарплаты соискателя наук, позволяют мне приобрести дефицитную, все-таки капстрана, турпутевку на десять дней в страну Суоми за шестьсот полновесных совковых целковых. Но моя Родина, находящаяся за «железным занавесом», не могла просто так взять и без лишнего «геморроя для героя», выпустить своего беспартийного сына в страну крайне развитого капитализма. Предстояло пройти проверку моей политической благонадежности. И вот я – молодой ученый, одаренность которого, как тогда казалось, так и норовит перейти в талант, сижу в парткоме университета перед четырьмя убеленными сединами учеными-партийцами. Вяло задаются вопросы, имевшие какой-то странный, социально-географический охват. От «Кто пришел к власти в Никарагуа?», до «Перечислите всех генеральных секретарей стран Варшавского договора». В ходе этой беседы у меня сложилось стойкое ощущение, что я – разведчик, и меня готовят к переброске во вражеский тыл. А фотографическое знание имен и обликов нашего стареющего политбюро дает мне неоспоримое преимущество перед секретными службами иностранных держав в борьбе за правое дело (может, за левое), ведь коммунистическое движение обозначено именно такой направленностью.
Успешно, можно сказать, блестяще, преодолеваю этот рудиментный барьер на пути к «духовным» ценностям «разлагающегося» Запада и начинаю готовиться к поездке. В ту пору товарно-талонного «зажима» были приложены, можно сказать, титанические усилия в деле увеличения моих возможностей в пополнении за кордоном валютных запасов. В результате, эти старания материализовались в три бутылки советского шампанского, в три бутылки грузинского коньяка (кто-то сказал, что там коньяк ликвиднее водки) и в блок сигарет «Югославия». Так, был мною в три раза превышен допустимый лимит на вывоз алкоголя. И вот, преодолевая животный страх перед таможенной службой, тащу на железнодорожный вокзал дорожную сумку, на дне которой предательски побулькивает контрабанда. Фирменный поезд «Лев Толстой» берет курс на Выборг и далее. Дорога протекает в дурацких постперестроечных спорах, например, таких: «Какой народ, евреи или русские, больше виноват в октябрьском перевороте 17-го года?» Ну не маразм ли, давать оценку тому, что не поддается оценке ни с исторической точки зрения, ни с философской. Моими ярыми оппонентами выступают соседи по купе – три татарина. Один – нацинтеллигент лет шестидесяти, чем-то похожий на актера Фараду – коммунист и директор НИИ татарского языка. Другой – бритоголовый тридцатилетний парень – учитель физкультуры в школе и с пятилетним стажем в рядах КПСС (с ним я буду жить в одном номере). Третьим был пожилой агроном с заскорузлыми руками и обветренным лицом героя целины, который, как оказалось, тоже имеет партийную ксиву. И вот, под стук колес, этот идейный триумвират, плотно сомкнув свои ряды и с пеной у рта, пытаются донести до меня, некоммуниста и нееврея, что, если бы не Ленин с его сионистскими соратниками, то все было бы хорошо и замечательно. Утонченности в их высказываниях было, все-таки, маловато. Я же был молод и неоправданно горяч. И, хотя у меня много друзей татар, и я никогда не был сторонником революционного вождизма (мой дед был репрессирован), демагогической «эквилибристикой» запальчиво пытаюсь гасить набегавшую от этой камарильи национал-коммунистов словесную волну татарского шовинизма времен перестройки. Но когда самый молодой из них решил неожиданно вякнуть, что их, татар, всегда затирали и всячески притесняли русские (и в этом милом моему сердцу Татарстане, где я родился и вырос?). Все мои доводы исчерпались, и так же неожиданно лысый физрук получает по скуле. Политический диспут закончен на высокой ноте. И только народ татарский в нашем купе набычился и притих. К вечеру поезд благополучно прибывает на границу.
Пограничный шмон прошел поверхностно и без эксцессов, если не считать потерю двух бутылок беленькой, изъятых из близлежащего к входу чемодана физкультурника. Как потом оказалось, наиболее пострадавший в политических баталиях, оказался и наиболее хитрым. Его оснащению алкогольной продукцией можно было только позавидовать – в другом его багаже, убранном наверх, хранилась не менее чем полугодовая реализация водочных талонов. А вскрытый чемодан – это отвлекающий маневр. Стоит признать: его смекалка оставила мой валютообменный фонд в целости. После двухчасового стояния на наших рубежах радушие финской границы почему-то уже не удивляла. Ко всему этому, по прибытию в уютный и небольшой Лахти наша группа была ожидаемо «осчастливлена» - каждый получил по 350 финских марок (где-то 50 долларов США). Размещение в двухместных номерах проходило покупейно, в результате чего образовались пары: профессор с агрономом и интернационал в виде: школьный педагог и молодой ученый. Общее место обитания нас вынужденно мирит. И то правда – мы нуждаемся друг в друге: я – не так будет скучно, а он совершенно не знает английского. И вот, бросив вещи в номере отеля, помирившийся дуэт скорым шагом спешит полюбоваться широко открытыми глазами капиталистическими красотами и сытостью. Как сейчас мне видится, Лахти – заурядный городок скандинавской провинции. А тогда он нам представился необычайно ухоженным и очень нарядным. Конечно, «убивали» прилавки магазинов. Проходя мимо ярких витрин, машинально пересчитывал купюры, помня, владельцем какой суммы иностранных денег я являюсь. Это, несомненно, мобилизует. И поэтому, наши «гляделки» на вечерний город проходят в горячих обсуждениях – как совместить экскурсионную программу с ролью коробейников, волшебным образом превращающих продукцию спиртпрома и табачной промышленности в твердую валюту. Наша коллективная мечта была схожа с мечтой большинства советских туристов-маргиналов той эпохи – это приобретение западной бытовой техники. «Обладая государственной монополией на алкоголь, власти Финляндской республики строго карают продавцов-частников, вплоть до тюрьмы», - такими словами в автобусе пугали нас руководитель группы и худой мужчина средних лет с каким-то застиранным лицом и в сером пиджаке, сидящем на нем так, как будто из него забыли вынуть вешалку.
Чуть позже мне разъяснили – это был впередсмотрящий от КГБ. Памятуя о вышесказанном мною, ученый и учитель заговорщески решили: во-первых, торговать в паре, во-вторых, продал один, потом другой, и наконец, в-третьих – табу на информирование остальных о наших коммерческих успехах, а в этом я и мой купейный идеологический враг не сомневались. Воображение уже рисовало мое триумфальное возвращение на Родину – я на перроне, и рядом стоит носильщик с красивыми коробками на тележке.
Правда первая же вылазка, совершенная вечером следующего дня, слегка охладила мой пыл и вбросила в мою кровь приличную дозу адреналина.
Кто-то из наших, по-видимому, побывавший за границей не первый раз, подсказал, что наиболее эффективно товар продается продавцам (какая-то игра слов), которые сидят в киосках (я тогда еще не знал, что тамошний киоск – это минимаркет с окошком).
Право «первой брачной ночи» по жребию достается мне. И вот, выбрав стоящую на отшибе подобную торговую точку, мы уверенной поступью подходим к ней. Над прилавком возвышалась фигура пожилой чухонки в больших роговых очках. Мой напарник стоит, крутя головой, на шухере, ко мне спиной. Поздоровавшись, почему-то шепотом, на плохом английском: «Не нужен ли коньяк?» В ответ на языке Шекспира, тоже не в лучшем исполнении: «Коньяк? Покажите, мистер». Подрагивающей рукой достаю бутылку. Рассматривая этикетку, финка замечает: «Он же (имея в виду коньяк) не французский». Я: «Джорджия», и по повисшей паузе чувствую, что переговоры зашли в лингвистический тупик. Видимо, для земляков Сибелиуса и Маннергейма слово «Джорджия» означает всего-навсего штат США со столицей в городе Атланта. Наивные, они и не представляют, что советский коньяк, будь то армянский, азербайджанский, молдавский или, наконец, грузинский – это мировая марка, правда, только в масштабе нашего государства. Как говорится: «От Кореи до Карелии».
Женщина берет телефонную трубку. Вот это плоды технического прогресса! У нас не у каждого в квартире-то он есть, а здесь наличествует в киоске. Полминуты разговора на языке, звуковой симптоматикой напоминающем болезнь горла, и она утвердительно кивает, показывая пальцами на руке – надо две, мол. Есть! Достаю вторую бутылку. Продавщица, не спеша, начинает слюнявить бумажные деньги. Но тут за моей спиной раздается, явно никем не ожидаемый, звук сирены. Резко оборачиваюсь и вижу приближающуюся полицейскую машину и профиль подельника, забегающего за минимаркет. Все! Первая мысль была: «Законопослушная старуха меня сдала, и я вляпался по самое не могу». И за считанные секунды перед глазами хронологически пробегает череда последующих событий: как блачат на меня наручники, далее – комфортабельная финская тюрьма (где я в совершенстве овладеваю их чудным языком), а из всесоюзной академической комиссии с позором возвращают мои документы с аннулированием моей кандидатской, как снимают отца с должности, ну и так далее. Перспектива рисовалась мрачной.
Разморозил лицевые мышцы я только тогда, когда, не сбавляя хода, полиция промчалась мимо. С заторможенным взглядом поворачиваюсь к прилавку и вижу извинительную улыбку милой женщины, протягивающей мне деньги: «Я не звонила в полицию, я звонила своему хозяину. Брать – не брать». Выдавив из себя: «Сенкью» и, сжимая купюры в потной руке, бегу вон. А моему «героическому» товарищу явно кто-то приделал крылья и чем-то намазал пятки. Нахожу его, нервно расхаживающим по номеру. Видимо, не надеясь сегодня меня увидеть, изумленно:
- Как ты? Ура! Значит, все обошлось.
- Пошел на …, подонок.
- Да чего ты, в самом деле. Неужели было бы лучше, если бы обоих повязали.
На такую «железную» аргументацию ответа не последовало. Я стал пересчитывать выручку. Здесь коммерческий соратник начинает понимать, что ему просто не обойтись без моего только что приобретенного опыта торговли в далеком зарубежье. Он, с рабским подобострастием, полчаса заверяет меня в своей безграничной преданности нашему общему делу. И в результате, после распития его поллитровки, было принято совместное коммюнике – сотрудничество продолжить.
Впоследствии, на протяжении оставшихся дней на земле Суоми, наш тандем работал эффективно и слаженно. Правда, не обошлось без прокола. Шли седьмые сутки, а у меня оставалась нереализованной одна бутылка шампанского, которая ну просто никак не хотела даваться в руки скандинавам. И тут, после завтрака, по дороге к автобусу, чтобы ехать в другой город, меня перехватывают две явно подуставшие от отельно-ресторанного бдения жрицы сумеречных утех. Следует жизнеутверждающий вопрос: «Водка?!» Я скромно, боясь спугнуть удачу: «Только, мол, шампанское», и при этом боковым зрение наблюдаю, как наш почти заполненный автобус напрягся и прильнул к окнам. Интерес соотечественников был понятен – возможное наличие у них непроданных остатков и мое нагловатое бесстрашие публичного торга. От «ночных бабочек» получаю согласие и сквозь ряды продираюсь к своей сумке, где дожидается своего часа «напиток Богов». На выходе из автобуса дорогу мне перегораживает серый костюм наследника дела «железного Феликса» со словами: «Куда?» В порыве охотничьего азарта по получению сверхприбылей как-то забылось о существовании в салоне того, кто имеет холодный ум и чистые руки. На мой же ум не приходит ничего, кроме: «Туда». Отвожу его руку и выскакиваю из автобуса. Сделка завершена, и я снова на своем пассажирском месте. Подходит побагровевший страж морали советского туриста и начинает выразительно шипеть над ухом, слюной орошая мою небритую щеку: «Да, вам хана. Полетите с работы. По приезду мною будет доложено куда следует». Если первая торговая операция чуть не сделала меня заикой, то эта, почему-то, развеселила. Я отгибаю край нагрудного кармана своей рубашки и, глядя ему в подбородок, с большой вертикальной вмятиной посередине, отдаленно напоминающий женский орган, только и выдыхаю: «Докладывай».
Мой родной город встречал маршем Сайдашева и погожим июльским днем. В моей огромной холщовой сумке лежали: бережно обернутый двухкассетник, в народе называемый «балалайка», пять аудиокассет к нему и порножурнал, кем-то оставленный в гостиничном номере. Органы хранили молчание.
Со временем для меня заграничные путешествия все больше приобретают определенную магию доверительности к собственной памяти, и чем старше становишься, тем чаще воспоминания сублимируют какие-то моменты из заграничной жизни. Эти моменты могут ничем таким не отличаться от эпизодов, имевших место, скажем, в знакомой тебе родной среде, ни по яркости, ни по своей житейской насыщенности, ни по абсурдности, но именно импортный «стоп-кадр» все же чаще выхватывает память.
Несколько таких, если так можно сказать, «раскадровок» было получено от дорожных впечатлений по старушке Европе.
Не все решалось, как моглось, не все страдалось, как хотелось,
Но улыбаться и шутить мне все же, люди, не приелось.
Не забываются года – их не размажешь по столетьям,
В которых меченые дни не отражаются в событьях.
В событьях весен и забот, в событьях жестких и упрямых,
Их освещает маячок лучом неярким, нековарным,
А в круге света от него я обнаруживаю радость,
И сердца моего, порой, она касается как благость.
Мы разуверились, не падая,
Раздумав говорить, мы снова врем,
И холка вся в петличном мыле,
А в дни забвения никто не ждет.
Мы раздражаемся в движениях,
Нас не растрогает полет,
Дрожь не унять – она в коленях,
И наступает нежеланье
Себе скомандовать: «На взлет!»
Будучи в чудесной стране Хорватии, я решился арендовать на два дня машину. Именно решился – был долгий перерыв в практике вождения из-за наличия личного водителя. В планах моей второй полвины, Татьяны, стоял автопробег с юга на север по немаленькому полуострову Истрия. Ею задумано – мною сделано. И вот уже наутро работник ренткара заученно рассказывает мне назначение кнопок и ручек на французской малолитражке. С трудом втискиваю свой живот, сажусь за руль, и мы выезжаем со стоянки. Проехав с километр, становимся свидетелями небольшой аварии, случившейся перед нами. Так как узкая дорога перегорожена, решаем развернуться и ехать по другой. Хочу сдать назад, но рычаг ручной передачи, почему-то, не поддается. Я начинаю медленно заводиться. Моя спутница, назвав меня бестолочью, внимательно следит за тем, чтобы я не сломал ручку, которая продолжает упорствовать. Десять минут моих онанистических движений и раздражающего «жужжания» пассажирки заканчиваются тем, что я пешком возвращаюсь к исходной точке нашего путешествия. Вот арендодатель, выслушав мои басистые претензии о качестве выданной машины, двигается к ней, я за ним. А «ларчик» открывался просто – у этой «пузатой» модели под набалдашником рычага была, так называемая, «корзинка», которую при заднем ходе надо было просто приподнять. Молодой человек с натянутой улыбкой машет нам вслед.
Веселое начало. Мы в дороге. На спидометре – 60 км/ч. Начинаю привыкать к машине, и навыки шоферского мастерства постепенно возвращаются. Руки и ноги водителя наливаются бодрящей уверенностью. Смущает только одно – это нагоняющие нас большегрузы, которые начинают беспрерывно сигналить. До меня доходит – не можешь быстрее ехать, ныряй в ближайший «карман». Но серпантин узок, а отстойники редки. В результате, за нами постоянно выстраивается кавалькада из шести-семи авто, которые клаксонят все настойчивее. Нашу машину все чаще начинает дергать. Раздражение нарастает, а второй член экипажа так просто – бесит. 120-километровый автозабег до первого на карте городка я завершаю под ее непрерывные стенания, суть которых сводилась к одному: «Какого хрена она, вообще, поехала, когда у водителя по жизни руки заточены не тем инструментом». Как приехали, еще одна беда – исторический центр этого городка под завязку забит автомобилями. Полчаса кружения в поисках свободного места, и, проявив чудеса маневренности, я, все-таки, вставляю, как пазл, свою «крошку». Правда, выходил через правую дверь, демонстрируя публике свою тучную гибкость. А экскурсию по старой крепости мы провели порознь, таким образом, показывая друг другу свое содержательное «фи». Через два часа скучающего блуждания по пересеченной местности городской цитадели, наши траектории пересеклись в машине, и мы снова в пути вдоль моря, на север полуострова. Немного попривыкнув к местному менталитету шоссейного движения, 100-километровая дорога, ведущая к следующему историческому месту, уже не кажется столь нервно-паралитической, как предыдущий отрезок. К тому же, двухчасовое расставание привело нас к дипломатической сдержанности, и «боевые» действия переросли в «холодную» войну. Следующий городок, по-видимому, не был такой туристической Меккой, поскольку въехав в центральную часть, наш экипаж увидел полупустую автостоянку, правда, платную. Это открытие слегка прибавило нам настроение, и машина встала перед шлагбаумом, готовясь въехать внутрь. Отделяюсь от автомобиля и, разминая затекшие ноги, иду к автомату, отвечающему за работу этого самого шлагбаума. Бросив местную монету в его прорезь, вижу, что реакции никакой. А поскольку жизненная смекалка имеет место – сверху следует удар по «железному» дураку. Еще удар. Автомат, чуть слышно, «курлыкает», и полосатый шест начинает медленно, как бы нехотя, увеличивать свой угол наклона. Въезд открыт. Садясь в своего «француза», замечаю, что за мной пристраивается пожилой турист в круглых очках со шведскими номерами. Быстро ставим машину и возвращаемся. Там, откуда въехали, картина следующая: белобрысый викинг бросил монету, но шлагбаум остается в статике «запрета». Видимо, взяв на вооружение мои манипуляции, он бьет ладонью по автомату – результат нулевой. Потом еще и еще – аналогично. Что-то сердито бормоча, он бросает вторую. «Пожиратель монет» безмолвствует. Удары так и сыпятся по красной «башке» железной тумбы. За СААБом скандинава выстраивается очередь из трех машин. По-моему, они были из одной компании с ним (у всех сине-желтые флажки на номерах). И, о чудо, неожиданно шлагбаум открывает границу, но почему-то с удвоенной скоростью, чем нам. Швед от радости аж подпрыгивает и устремляется к своему транспортному средству. Рвануть-то он рванул, но при долгожданном пересечении рубежа стоянки на него, со скоростью гильотины, падает такой «характерный», и, наверное, тяжелый, шлагбаум. Звук разбитого стекла, скрежет металла и гортанный крик автовладельца слились воедино. А когда же к нам из будки, с противоположного конца, бегом стал приближаться охранник, я вдруг понял, что въезжал через задний «проход» этого гаража под открытым небом. И получается, что злополучная граница автостоянки в этом месте открывается только при выезде. Вот так, да! Как разошлись администрация и «шведская семья», нам неведомо, но провокатором я себя не чувствовал. На асфальте блестели осколки стекла. Для каких же целей служит этот вертикальный «прищур» с внешней стороны автомата-кассира – так и осталось непонятным.
Обратно ехали в прекрасном настроении, еще раз переживая перипетии шведско-хорватского инцидента. Но судьба в этот день все же решила «щелкнуть» меня по носу, посчитав, по-видимому, что провокация, пусть даже непредумышленная, дело, все-таки, наказуемое. Ночное шоссе было уже не так загружено, как днем, и идущий вслед транспорт уже не пытался нас обогнать. Я расслабленно курил, и встречный ветер приятно холодил кожу. Вперед выстреливаю окурком и в темноте слежу за параболой огонька. Через мгновение чувствую острое жжение чуть ниже шеи. Резко понимаю – за шиворотом футболки выкуренная мною сигарета. Получается, что судьба придала чинарику аэродинамические свойства бумеранга. Ору благим матом, ощущая огненную дорожку вниз по спине. Этой же спиной вжимаюсь в кресло, стараясь таким образом потушить этот табачный «обмылок». Таня в голос хохочет. Я жму на тормоза, и нас сзади награждают сильным «автопоцелуем». В общем, око за око. Таков был ответ шведского «шаманизма» моей «гапоновщине».
Проходит пара дней пляжного ничегонеделания, и мы берем курс на Венецию. Это была однодневная экскурсия, где средством передвижения до города-карнавала являлся комфортабельный морской паром, вместимостью, эдак, человек на четыреста. Два часа плавания в один конец предполагали любование морской далью и береговой полосой, а также поход в буфет для приобретения напитков, которые, как мы знаем, позволяют увидеть окружающую тебя красоту чуть ярче. Итак, слегка раскорячившись и широко расставив руки (за бортом приличная качка), передвигаюсь в бар. Там уже очередь. Пристраиваюсь в ее конец, и минут через двадцать я у стойки. Только открываю рот, чтобы сделать заказ, как меня начинает перебивать мордастый иностранец с веселым взглядом на курносом лице. Это он, подойдя без очереди, что-то говорит бармену на немецком. Таким образом, дает понять мне и всем остальным, что его уважение к нам – незначительное. Я , конечно, мог смилостивиться и эгоистично заявить: «Хорошо, становись за мной». И очередь, наверное, «съела» бы это. Но не таков я. Обостренное чувство справедливости (немного саморекламы) не позволяет мне оставаться в стороне. Тем более, когда на тебя с надеждой смотрят несколько пар глаз (прямо как заголовок из советской передовицы). В общем, отгребаю «агрессора» от прилавка. Отброшенный от «передовой» немец начинает что-то возмущенно выкрикивать на своем лающем языке, при этом яростно жестикулируя. Негласно признав, что атакующая инициатива им упущена, земляк Шиллера отскакивает на безопасное для себя расстояние и показывает мне язык, похожий на сырую котлету так, что сомнений у меня нет – я назван педерастом. В буфете повисает предгрозовая тишина, мне уже не до виски. Рванув за негодяем, спотыкаюсь о какой-то порог, а когда поднимаю глаза, вижу только маячившую вдали узкого коридора жирную спину в облегающей красной куртке. Оставшиеся до прибытия на площадь Сан-Марко полтора часа я, забыв о своей Татьяне и выпивке, занимался только поиском красной куртки. Все напрасно! Когда же паром-«тюбик» выдавил на причал пеструю и разноязычную толпу туристов, мне стало не до мстительных настроений. Поскольку наша группа соотечественников одной из первых выдвигается в город, увлекаемая поднятым зонтиком гида. С легким сердцем оставляю исполнение наказания на обратный путь. «Куда ты, урод, денешься с подводной лодки», - успокаиваю я себя.
Экскурсия была замечательной, гид подробен, Венеция очаровывала, а «мститель» - это я, аккумулировал злость. После часа хождения с задранными головами, гидом были розданы топографические карты города со словами: «У вас два часа свободного времени. Встречаемся у причала. Прошу не опаздывать. Паром ждать не будет». Полуторачасовая беготня по магазинам с заглядыванием в католические соборы, привела наш дуэт на строго противоположный от причала берег канала. И с полной уверенностью, что тридцати минут нам с лихвой хватит на возвращение, наша пара двигается обратно, держа в руках карту. Путь к причалу оказался нервным. Первые две попытки пройти кратчайшим путем привели: сначала в глухой тупик, потом к строительному забору. Вокруг одни туристы, местных нет, и спросить, получается, некого. Через пятнадцать минут блужданий, со стороны я стал напоминать мечущегося по городу-декорации киногероя из одной хорошо известной кинокомедии. Моя Татьяна, не переставая, подвывала: «Господи! Все пропало! Опоздаааем!» Я молчал, делая вид, что не все еще потеряно, хотя потел и реально начал испытывать определенный внутренний дискомфорт в режиме «жим-жим». За минуту до отхода судна, в котором явно уже находился мой обидчик, запыхавшиеся мы плюхнулись на свои места. Необходимо было сбросить полученный стресс, и ноги сами понесли меня в знакомый бар. Бармен встречает меня, как героя дня, широкой улыбкой. Народу еще нет. Я покупаю бутылку вискаря – это себе, и бутылку кампари и апельсиновый сок – это моей эмоциональной Танечке. Закусив грамм триста, вру своей даме о какой-то необходимости выйти и продолжаю поиски наглеца. Ну нет его, хоть тресни! Периодически проведывая Татьяну и глотнув виски, я три раза обошел паром. Ни в пассажирских помещениях, ни на палубе, ни в туалетных очередях, вражина замечен не был.
Когда приплыли, было уже темно. Иду, оборачиваюсь, слегка притормаживаю и не отвечаю на вопрос Тани: «Кого ты все выискиваешь?» Мое молчание начинает интриговать ее. И уже, потеряв всякую надежу (так и хочется продолжить – веру и любовь), у соседнего с нами автобуса наблюдаю знакомую рожу, но без куртки (сука-конспиратор), поднимающуюся по ступенькам. В два прыжка достигаю его загривка и вталкиваю в салон. Немчура по-бабьи визжит, я молочу ему по затылку, а Таня висит у меня на спине под крики, отдаленно напоминающие тирольское песнопение, возмущенных пассажиров. Через минуту, общими усилиями немецкой стороны, я был вытолкнут из автобуса по ходу обменявшись «дипломатическими нотами протеста» с его общественностью: «Немецкие свиньи – Сам русская свинья». Под полные укоризны тычки моей дамы бежим к своему автобусу. А бежать надо было. Так как наша милая женщина-гид, во избежание проблем с полицией, призывно приглашала нас в автобус. Дается команда водителю: «Полный вперед», и мы оперативно трогаемся. В разорванной рубашке и еще не присев, в двух словах объясняю нашей туристической группе причину своего разбойничьего поведения. В ответ слышу одобрительный гул с выкриками: «Так им, немцам, и надо. Снова зарываться стали». И кто-то, совсем уж по-милитаристски лозунгово: «Даешь третью мировую». Всю дорогу до отеля Татьяна смотрела в темноту, не разговаривая со мной. Я же, свесив голову, спал. Негатив от нанесенной обиды был выплеснут.
В мрачном слове «неизбежность» хранится тихая печаль,
Здесь неизбывна запредельность и растревожена мораль,
И мысль не мечется в потемках, и смысл не прячется в кустах,
Проблемы отступают резко, и остается только страх.
Как в пограничье смысла слова «вечность»,
Не будоражится покой,
А на лице уже пятно и желчность,
И чья-то тень украдкою крадется за тобой.
Вспомнил, как отели Амстердама и Берлина показали мне, как порой даже мелкие ухищрения приводят к конфузу, и тебе становится стыдно. Так, в памяти застревает какой-то пошлый стишок, который был прочитан тебе, прыщавому подростку, и ты его помнишь еще долгие годы.
Обо всем по порядку. Первым пунктом был Берлин – город, который не впечатлил. Спросите, почему? Ну просто взял и не впечатлил. Рейхстаг, Бранденбургские ворота, телебашня Восточного Берлина – все эти архитектурные вкрапления, мне показалось, как то затерты безликостью остального. Но это мое мнение, и дальше мне, наверное, не стоит упражняться в каком бы то ни было редактировании путеводителя по Берлину.
Итак, заселяюсь во внешне невзрачную трехзвездочную гостиницу в центре, а утром мне предстоит ехать дальше. Стандартный европейский номер – на совесть сколоченная громоздкая мебель, мини-бар и т.д. За окном летние сумерки. Стало скучно и одиноко. Я включаю телевизор и открываю свой бар-холодильник. Развалившись в кресле, пультом-«лентяйкой» листаю каналы. Обнаруживаю два порноканала, каждый с одинаковыми титрами-информацией: «Уважаемый постоялец, если через три минуты бесплатного просмотра Вы выбираете наш канал, то цена шестичасового просмотра составляет 26 евро. Приятного просмотра». Выпитое активизирует мозговую деятельность. Смекаю: «А что если каждый из этих каналов я буду смотреть не более ста пятидесяти секунд, поочередно переключая их, тогда я сколь угодно долго и, главное, бесплатно, смогу разнообразить свой зрительский досуг». Отлично! Хитрый русский Иван сумел провести дурака-Ганса. Через час манипуляций с пультом я засыпаю. С приятной мыслью: «Молодчага! А вы, немцы, получите!» Наступило утро. Завтракаю, заказываю такси и после короткого сбора чемодана, спускаюсь вниз. Сдаю ключ, с вежливой улыбкой вынимаю бумажник (ведь пользовался же мини-баром) и от милой скуластой блондинки получаю распечатку расходов вечернего времяпрепровождения. Опа! Что я вижу – бар баром, но, почему-то, в итоговую сумму втиснута услуга размером в 52 евро. Возникло стойкое ощущение, будто кто-то, отклячив задницу, наблюдал за мной в замочную скважину. Отсчитываю деньги и кладу их на стойку, как на алтарь порноиндустрии. Ну, всех обманул! С красными ушами иду на выход. На улице меня ждало терпеливое такси.
Амстердам встречает тебя уютом изрезанных каналами узких улочек, по которым снуют многочисленные велосипедисты, и хайтековским пригородом с мельничным антуражем и мирно пасущимися буренками. Вот в таком суперсовременном отеле, на окраине города, я и поселился. Контрастная, черно-белая, без излишеств, обстановка и окна-иллюминаторы придавали моему жилью, если бы не стоявшая кровать, прямо-таки офисный вид. Вечером смотрю новостную программу. Понятно, что с некоторых пор «телеклубничка» меня не интересует. По-командировочному любопытствую о содержимом мини-бара, который своими размерами больше напоминает банковский сейф с человеческий рост. Что я вижу! Оказывается, это бар-лифт. Такой аппарат для меня в диковинку, но природная сметливость подсказывает, что, вынимая, допустим, бутылочку моего любимого виски, в шаттл-лоток снова доставляется извлеченный аналог по лифтовой системе. Как-то автоматически рука потянулась, и из недр винного сейфа была извлечена пол-литровая пластмассина шотландского розлива. Звонит мобильный – что-то там на работе, причем негатив, и настроение становится штормящим, и желание культурного общения с Бахусом вмиг пропадает (алкоголь я употребляю только на положительном эмоциональном фоне – и этим очень горжусь). И, без каких-либо внутренних терзаний, решаю вернуть бутылку. Но с теорией-то у меня порядок, а вот с практикой – не всегда. Бар упорно не желает принимать только что отданное. Минут двадцать утрамбовки проходят в сопениях. Стараюсь так, что даже глаз задергался. Все – водрузил на место. Вытирая пот со лба, мысленно возвращаюсь к телефонному звонку. Думаю, долго думаю (минут десять). Вдруг – снова переливчатая мелодия. Этот же голос торопится мне сообщить: «Шеф, все нормально. Проблему решили. Не смею, мол, больше беспокоить. Спокойной ночи». И все – я снова на положительном экстремуме настроения, и горячее желание «замахнуть» уже имеет место. Открываю заветную дверцу и выуживаю то, что с таким трудом я недавно засунул. Выпиваю бутылку под девизом – рюмка не микрофон. Не проходит, наверное, и часа, как сон, мягкими прикосновениями, берет меня в плен. А наутро я рассчитываюсь за целый литр продукта шотландских винокурен. Технику не обманешь – она не эмоциональна.
Есть какая-то неброская ироничность жизни в таких ляп-сюжетах.
Отреченье – это шаг, он всегда похож на лишнее,
Когда уходит в никуда все то, что названо как пришлое.
И вот приходят те чудачества нерешающих раскаяний,
Как вдруг взлетают сновидения в твоей памяти отчаянной.
И пусть заботы налегают на затылок мой горячий,
Не проснуться и не встать – ты глухой и ты незрячий,
Никогда не избежать ту упрямость возражений,
Не полученных проблем и не четность убеждений.
Набросав слова, зачеркну строку,
Вдруг она отмечена глупым абсурдом,
Ведь не прожить, что уже написал,
Расчесав себя творческим зудом.
Так, избежав суеты, не достигаются высоты,
И разнообразьем отболев,
Мне снова ежедневным стать охота.
Израиль, конечно, запоминается своей религиозной громадой и той пронзительной духовностью, которой просто пропитан воздух этого небольшого куска суши. Когда пересекаешь эту удивительную страну, своими очертаниями на карте напоминающую наконечник копья с севера на юг, от Хайфы до Эйлата, то наблюдаешь, как тропический пейзаж меняется на пустынный, а его в свою очередь, сменяет лунный. Так и религиозность – мощно и спектрально широко присутствует в этой точке земного шара под названием Святая Земля. Но даже в этих местах с человеком может произойти форс-мажор, на первый взгляд, самого приземленного характера, а для меня – что ни на есть, вселенского масштаба.
Эйлат – город-курорт, который вытянулся вдоль самой северной точки залива Акаба. Стоя на его набережной, лицом к морю, видишь побережье сразу трех государств: Иордании, Саудовской Аравии и Египта. Вот эта вечерняя набережная длиною в пять километров мне и запомнилась. А случилось мне получить жесточайшее алкогольное отравление. Купив в местном супермаркете ликер с кокосовым названием «Малибу», наутро я не смог оторвать голову от подушки. Эффект от двух бокалов, по-видимому, бодяжно-гаражного, этого молочно-белого пойла, оказался просто чарующим. Рвота и разламывающийся череп, головная боль были основными симптомами и последствиями этой, вроде бы, безобидной дегустации. В результате была сорвана экскурсия на шхуне, и организм отказался принимать пищу. К вечеру, мне все же стало чуть легче, и я с уже знакомой вам Татьяной, вышли прогуляться по фонарно-гирляндной набережной. Она была так плотно забита людьми, увлеченными променадом, что казалось, они одновременно вышли после окончания двух футбольных матчей и теперь идут с одного стадиона на другой. Мы влились в это броуновское телодвижение, выбрав одно из направлений, а именно, от Египта к Иордании. По мере нашего неспешного продвижения мое здоровье стало чудесным образом поправляться и даже обозначилось некоторое подобие аппетита. Итак, при полной луне и в теплой толпе, мы дофланировали до восточной оконечности набережной и, развернувшись, двинулись к границе страны фараонов. Моя попытка зайти перекусить в ресторан (целый день ни крошки во рту) тоном строгого домашнего врача, была на корню и безапелляционно пресечена Таней. Моим «народным целителем» был милостиво разрешен только апельсиновый фреш. Уличный торговец-сефард, ослепительно улыбаясь и причмокивая (так он звуками и лицевой мимикой рекламирует свой товар), быстро и ловко сотворил две огромные емкости оранжевой жидкости. Сок прекрасно делает свое дело – постликерного послевкусия как не бывало. А началось все минут, этак, через пятнадцать. Сначала острой болью резанул кишечный спазм, и в моем животе тревожно заурчало, отдаленно напоминая тихую какофонию лягушачьих свадеб. Тут же стало понятно – грядет понос. Начинаю просчитывать все варианты маршрутов отступления и, прислушиваясь к себе, мысленно взвешиваю потенциал степени своего терпения. Нами принимается решение: осторожным шагом совершить марш-бросок, длиной в два километра, до нашей гостиницы, поскольку мы находимся в самом центре безтуалетной зоны, и ближайшие отели, рестораны, кафе хоть где-то и в километре от нас, но прижались в иорданском направлении (а вдруг не дойду, и тогда уже, с наложенным в штаны, я буду еще дальше от своей гостиницы). В общем, осторожно, боясь расплескать свое содержимое, тащусь к отелю. Танюша шагает впереди и, как волнорез разбивает идущих навстречу мне. Полусогнувшись, с тоской и тревогой смотрю на спину своей хрупкой спутницы, при этом отвлекая себя воспоминанием истории, приключившейся со мной-четырехлетним мальчиком. Как я впервые гостил у своей родной тетки и как на весь день остался с двоюродными братьями-погодками, почти в два раза старше меня. Дом был деревенский, и туалет во дворе – поэтому, когда тетушка была с нами, я бодро ходил с ней в их деревянный сортир, где, держа ее за руку (чтобы не провалиться), справлял большую нужду маленького человека. А тут многочасовое стеснение охватило меня. Я не смел обратиться к братьям – они были остры на язык и запросто могли по-детски, зло задразнить.
Почему-то ночного горшка в доме не было, а шпингалет на двери скособочившегося клозета открывался туго, да и расположен он был недосягаемо высоко для меня. Моя же интеллигентность городского мальчика не позволяла мне облегчиться прямо на снег деревенского двора (дело было зимой), а все попытки открыть эту дверь закончились весьма плачевно – я обкакался, что и, потупив взор, было заявлено тихим голосом, как только я вошел в избу. Дальше рассказывать особо нечего: старший из братьев неумело матерился и стирал в тазу мои колготки, младший – катался от смеха по полу и постоянно выкрикивал: «Ну ты и засранец. Всем расскажу». Лет до семнадцати эти свидетели моей детской неожиданности при всяком удобном случае не забывали напоминать о том давнем конфузе, случившимся со мной.
Этот экскурс в далекое детство не слишком отвлекает от надвигающейся беды. Мое терпение вот-вот может лопнуть. Встревоженный не на шутку, полушепотом сообщаю впереди идущей Тане, что она имеет сегодня уникальную возможность увидеть своего спутника обосравшимся. До отеля оставалось каких-нибудь 300 метров. Тут искренне переживающая за меня Татьяна, заговорщическим голосом изрекает идею: «Давай иди в море». А до моря «давать» еще метров сто, и при этом передо мной неминуемо встает техническая задача – полоскание брюк, не снимая их, так как испытание предварительным сбрасыванием штанов на песок я мог просто не выдержать. Промелькнуло – если согласиться на Танин вариант, то сейчас при закатном солнце, буду очень похож на Ихтиандра из фильма «Человек-амфибия», входящего одетым в море. К тому же на пляже еще сидят люди и мой вход в воду в верхней одежде, и дальнейший мой выход из нее (после недолгого стояния по пояс), будет выглядеть, по крайней мере, странным.
Да и позже проход через вестибюль гостиницы вряд ли мог выглядеть триумфальным. Стискиваю зубы и, отвергнув заманчивое предложение, двигаем дальше. Наконец – автоматические двери отеля, а вот и лифт. Одно к одному, вот как назло за долгое время своих путешествий впервые живу в отеле с таким тихоходным лифтом. Мы в кабине, подъем на четвертый этаж, кажется, никогда не закончится. Предварительно, из кармана вынимаю ключи. Следует аккуратный, мелкошажковый, пятидесятиметровый переступ к номеру. В вытянутой правой руке ключ, стараюсь минимизировать амплитуду любых движений. Вдруг в коридорной тишине звучит голос-провокация: «У тебя же правое плечо ниже левого. Подними его». Наступает апогей ягодичного напряжения. Пахнет катастрофой. Четкими движениями открываю входную дверь, толкаю туалетную, рву ремень, замок ширинки. Все – цель подо мной. Да и никто не поспорит, время все же относительно – секунды могут казаться вечностью, а года – статичной картинкой.
Впрочем, Земля обетованная, как-то невзначай, сумела соединить приближающуюся трагедию и удаляющийся смех.
Так открывая на пляже Натаньи, бутылку хорошего вина у нее почему-то, вопреки всем законам физики, отваливается стеклянное донышко. Видя, как песок жадно впитывает драгоценную жидкость, мне становится обидно, и портится настроение. Я иду купаться. Приятно стоять на мелководье Средиземного моря и прыгать на волнах. Двадцать минут таких прыжков, и вот уже под ногами не ощущаешь дна. Ложишься на спину и плывешь к берегу. Три минуты активно барахтаюсь, а дна все нет. Продолжает сносить в море. Еще пару минут плаванья в режиме «топора», и меня начинает охватывать паника. Дышать становится все труднее. Бросаю все силы на увеличение интенсивности своих раздолбайских движений, стараюсь думать о хорошем. Через минуту-вечность чувствую под собой песок. Слава Богу – спасся. Перед глазами плывут красные круги. На полусогнутых ватных ногах иду к лежаку гориллообразной походкой – с руками ниже колен. Моя дама, повернувшись ко мне спиной, беспечно читает какой-то легкомысленный журнал. Лег – смотрю в безоблачное небо. Не отрываясь от чтения, она как-то радостно заявляет: «А ты знаешь, только сейчас ко мне подходил видный мужчина, и, не спросив, одна ли я, предложил мне секс». Бежать за этим красавцем у Игоря не было абсолютно никакого желания. Я в это время смотрел в выцветшее от солнца небо и благодарил Всевышнего.
В моей цепочке путешествий есть драгоценное звено,
Оно Исландией зовется, Полярный круг недалеко.
Ее забытость и безлюдность молчаньем каменным звенит,
И вся неброская природа под сенью водопадов спит.
Ступив ногой на эту землю, мне суждено сродниться с тишиной,
Где все проблемы и заботы спешат остаться за спиной.
Прожить бы здесь
Все, что осталось,
В тиши, в гармонии с собой,
Но все ж вернусь туда,
Где мне любилось и икалось
И несчастливилось порой.
Будапешт оказался для меня городом, который не только пленяет своей, застывшей в камне, красотой старой Буды, здания Парламента, мостов над серебристыми изгибами Дуная. Он может, в буквальном смысле, взять в какой-то мистический плен и долго не отпускать, как бы давая понять, что гость города еще не полной мере ощутил его очарование и прелесть. Этот город-щеголь как будто так и говорит: «Давай, полюбуйся мной еще».
За ночь апрельских дней, проведенных в Будапеште, вся задуманная экскурсионная программа была нами (мы – это я и Татьяна) выполнена. А внепрограммно, другими словами – самостоятельно, были охвачены: местный, очень милый зоопарк, знаменитые купальни, исторический музей, и, за бортом нашего внимания осталась (из-за временного цейтнота), разве что, поездка на всемирно известное озеро Балатон.
Эти дни пролетели одним приятным мигом, и завтра днем мы улетаем часовым рейсом. Да, чуть не забыл, рассказать о существенной, как потом оказалось, детали. Бронируя в Москве авиабилеты, я отказался от утреннего девятичасового аэрофлотовского рейса и отдал предпочтение венгерским авиалиниям «Малев», сочтя их более комфортабельными. Сработал стереотип – все лучшее на Западе: даже навоз и тот другой (лучше).
Итак, вещи с вечера собраны, и чтобы идти на завтрак, приводим себя в порядок, в одиннадцать часов мы должны быть в аэропорту. В пол-уха слушаю телевизор. По «ящику» третий день вещают, что полеты над Великобританией, Нидерландами и северной Германией запрещены в связи с начавшимся извержением вулкана в далекой Исландии с непроизносимым названием «Ейафьаллайокудль». На телефон Тани поступает звонок из России, звонит ее подруга. Диалог, примерно, такой:
- Привет. Когда ваш самолет?
- Привет. В час.
- А как вулкан?
- А что вулкан?
Зная некоторую Татьянину растерянность, впрочем, как и у многих женщин, в географической ориентации, раздраженно встреваю в бабий разговор: «Вы что, совсем сбрендили? Где мы, в самом центре Европы, и где север? Хватит болтать, идем скорее завтракать!»
И вот, ровно в одиннадцать ноль-ноль мы в очереди, чтобы сдать багаж, заботливо укутанный в толстый слой полиэтилена. Вдруг по громкой связи объявляют: «Рейс, такой-то, отменяется в связи с закрытием аэропортов в Москве». Смотрим друг на друга и как кувалдой по башке, что это говорят о нашем рейсе, и что звонок ее заботливой подружки стал для нас из серии «накаркала». Попали. Мы тогда еще не знали, что это «попали» растянется на шесть полновесных суток, а я навсегда запомню эту исландскую транскрипцию, произнося которую рот становится похожим на куриную гузку.
Наш взлет оказался первым в списке запрещенных из славного города Будапешта, а тот аэрофлотовский рейс, которому мною было отказано в нашем пассажирстве, уже на подлете к столице нашей Родины. С блестящими от оберточного материала чемоданами двигаемся в сторону агентства «Малев». Статная мадьярка с безучастным лицом уже заученно отвечает: «Когда откроют Москву нам неизвестно. Здание аэропорта на ночь будет закрыто. Следующим утром приходите на обязательную перерегистрацию билетов». У меня так и все кипит. Словесно выплевывая злость свою на ни в чем не виноватую девушку, на вулкан и на венгерскую авиакомпанию, иду на стоянку такси, Татьяна спешит за мной. Финансово «похудев» на двадцать евро, возвращаемся в нам уже знакомый отель. На ресепшене слышу: «Сегодня был большой заезд на конференцию стоматологов. Мест нет, извините». У меня вырывается вслух: «Мать твою!» Администратор, молодой парнишка, бесстрастен, только кривит губы. Прошу вызвать такси. Путешествие по городу продолжается. Пока мы ищем пристанище на ночь, наш бюджет «подтаивает» еще на пятнадцать евро. А за двести «европейцев» нам после эмоциональных переговоров-торгов был предоставлен номер, больше напоминающий прокуренную трехкомнатную квартиру-«сталинку», неожиданно оставленную неопрятными жильцами. Гостиница имела странное, и сказал бы даже какое-то ведомственное название – «Radio INN». Причем, женщиной-портье на скрипучем венгерском (мой английский она категорически не признала) было безаппеляционно заявлено, что отель на 15 номеров, и свободным остался один самый большой и с соответствующей его размерам ценой. Нашим с ней переговорам не хватало полемичности. Мое незнание мадьярского «очковая кобра» подытожила не терпящим возражения цифровым изложением на бумаге условий нашего «царского» проживания. Ночь мы провели в кровати под желтым от табака балдахином времен адмирала Хорти.
Утром, а это была суббота, я тороплюсь позвонить в турфирму, которая принимала нас. Девица, взявшая трубку, уставшим голосом (видимо, я один из многих ее беспокоящих) проговаривает: «Знаете, что? Такие проблемы, как у вас, коснулись всех гостей столицы Венгрии. Ваш ваучер действителен был до вчерашнего дня. Наши проблемы, связанные с приемом и отправкой туристов, закончились вчера и теперь начались ваши. До свидания». На этом месте, балабокая в задиристой тональности на тему: «наши и ваши», была элегантно, как мне представляется, нажата кнопка «конец связи».
Ну что же. Бог вам судья, гостеприимная страна. Садимся в такси, и мы снова в аэропорту. В здании аэровокзала по сравнению со вчерашним явное уплотнение страждущими увидеть землю из окна иллюминатора. Вскоре узнаем: все, что севернее Будапешта закрыто для полетов. Сегодня штаб авиакомпании «Малев» по суете напоминает здание Смольного из черно-белых фильмов об октябрьских днях 17-го года. Внимательно наблюдаю, как у работников агентства стремительно падает уровень знания английского языка, а наш великий и могучий у этих западных гуннов никогда не был в лингвистическом почете, думаю, особенно после приснопамятного 56-го. Становится понятным, что сегодня нам не суждено увидеть посадочные огни «Домодедово», и поставив отметку на билетах, мы возвращаемся в город, как вы уже догадались, на такси, с твердым намерением бросить свои кости в другой гостинице. Помогла нам, неприкаянным, рекомендация водителя-араба (а может, цыгана, я не понял). На окраине Пешта был найден довольно приличный отель с нормальными тарифами и с вестибюлем, почему-то оформленным в китайском стиле: огромные по стенам иероглифы, гигантские вазы и драконы, что не помешало нашей паре в полной мере ощутить все преимущества этого, во всем остальном, европейского заведения пере вчерашним ночлегом. Послеобеденная суббота прошла в повторном посещении уже упомянутых купален. А утро воскресенья с точностью повторило предыдущее утро: город – аэровокзал – снова город, с той лишь разницей, что перестали принимать аэропорты Израиля, Кипра и Египта. Впрочем, мы туда и не стремились. Вечер воскресенья был заполнен блужданием по выставке картин импрессионистов из коллекции Санкт-Петербурга. Чем не ирония судьбы? Будучи в Питере – не досуг, а тут, пожалуйста – ходи и наслаждайся, хотя в список людей, тонко понимающих живопись, меня с Таней вряд ли стоит вносить. У Татьяны в глазах читается тоска по Родине (грядут возможные проблемы с невыходом на работу, пусть даже и непредумышленным). И в полумраке зала темные и светлые краски Гогена немного контрастируют с потухшим взглядом потенциальной прогульщицы.
Понедельник и вторник мы, таская за собой уже давно освобожденный от полиэтиленового плена багаж, провели в ритме предыдущих дней. Разве что стала крепнуть дружба между невозвращенцами-завсегдатаями нашего аэроагентства, да строиться некоторыми, совсем уж отчаявшимися, фантастические планы попадания в Москву: по железке через Варшаву или автобусом на Чоп, а далее железнодорожным транспортом до Киева и т.д.
Будапешт настойчиво продолжал влюблять в себя. Подверглись голодному набегу многие, стоящие того, рестораны, и осмотрены мрачные стенды музея 56-го года, размещенного в бывшем здании местного КГБ. Воочию стала наблюдаться некоторая деградация эстетического вкуса.
Телевизионные прогнозы по снижению активности вулкана-монстра продолжали быть малоутешительными. Друзья, родные и коллеги, сначала беспокоили нас взволнованными звонками и СМС-ками: «Не унывайте! Чем помочь? Надо же что-то делать! Почему ничего не предпринимаете?» (Это как издалека смотреть в бинокль на утопающего и шепотом давать ему советы бывалого человека). Как бы то ни было, ко вторнику входящие позывные с Родины сошли на нет (видимо о нас стали забывать). И уже не надеясь на ближайший благоприятный исход с земли короля Атиллы, мы приобрели, махнув на все, однодневную экскурсию к еще не охваченному нами озеру Балатон. Утром в среду, встретившись у автобуса с такими же русскоязычными лишенцами, слышу дерзкую по своей сути версию – есть шанс, что с полудня могут открыть рейс на Москву. Хором вербуем гида на смену маршрута – мол, вместо красот озера жаждем, лично я – в шестой раз, полюбоваться архитектурой аэровокзала. По-видимому, подсчитав пятикратный бонус, свалившийся на него (просто ни у кого не возникло желания говорить о возврате разницы), он милостиво соглашается. Топотом бежим собирать вещи. Где-то к десяти часам протискиваемся в зал и пристраиваемся в хвост бесконечной очереди, ведущей в «пасть»-двери треклятого агентства, на манер болгарского фамилии – вывеской «Малев». Смотря в затылки впередистоящих, через пару часов нервического переступания, получаю из холеных рук круглолицего венгра два билета на шестичасовой аэрофлотовский рейс. Урааааа! Целуем драгоценные квитки и спешим сдать чемоданы (с прошлой пятницы ранее обязательная процедура тугого оборачивания багажа в полиэтилен у нас стала считаться плохой приметой). Последними за нами на этот рейс встает молодая пара с мальчиками-близнецами лет десяти. Краем уха слышу их невеселый диалог. Оказывается, их семью поровну разделили на два рейса: на наш и малевский, который объявят пятью часами позже. И беда вся в том, что лететь-то им транзитом в еще более далекий Челябинск, и вторая половина ячейки общества более полутора суток будет обречена «куковать» на чемоданах в Москве в ожидании следующего рейса в город, как сказано в одной из телепередач, «суровых металлургов». Переглядываюсь с Татьяной. Сегодня мы отчаянно великодушны. Ну что нам каких-то еще пять часов находиться вдали от Родины. Да ерунда! Бархатным, по-видимому, от нахлынувшего на меня благородства, баритоном обращаюсь к главе семейства: «Мы все слышали. Так идемте же переоформлять «нас» на «вас». Мама и папа мальчиков благодарственно заворковали и рассыпались в поклонах. Все-таки, приятно почувствовать себя положительным героем. Не обращая внимания на крики: «А вас здесь совсем не стояло!», снова попадаю в сервисные объятия того же венгерского Иштвана (может и не Иштван – просто напросилась аналогия с русским Иваном). Ну, вот и все – красивый жест сделан. Демонстрирую отличное настроение. Они же пулеметной скороговоркой: «Огромное спасибо! Мы так вам признательны. Если бы не вы». Ну и т.д. Счастливые обладатели аэрофлотовских билетов идут, теперь уже в свою очередь, мы же – в зал ожидания.
Наконец, Будапешт благосклонно отпускает нас. Мы не в претензии. А летим мы, так и не понятно почему, в свете такого ажиотажа, в полупустом чартерном «Боинге», прибывшем из Дамаска. Родина встречает своих припозднившихся сынов и дочерей ночными огнями нашей необъятной столицы.
И что интересно. Через год с небольшим мы оказались приполярной Исландии, и постояв у подножия этого вулкана, сейчас тихого и умиротворенного, с улыбкой вспомнили эту историю.
И ничего не изменить, что было смерено годами,
Как нереально застирать все краски жизни, смешанные нами.
Замешивая их, мы получаем спектр вкуса,
Он теребит твои уста, и у тебя ментальность труса.
Проделанное нами не подвергается замене,
Не отменяются обидные слова, не затушевывается просроченное время,
Так все устроено, и нет сомненья,
Мы просто все играем в «прятки» на самой длинной «школьной» перемене.
Из американских впечатлений особняком стоит трехдневное пребывание в городе Франклина - Филадельфии. Если Нью-Йорк поражает вселенской мешаниной, аристократическим блеском Манхэттена и вонью бродвейских подворотен, то Филадельфия представилась мне большим городом с патриархальным укладом американской глубинки.
В то утро в доме принимающей стороны нашей компанией был составлен устный план мероприятий на день. Принимающей стороной был небольшой региональный банк, а хозяйкой дома являлась его вице-президент – Сюзанна. Наше же землячество – это работник городской администрации, два молодых бизнесмена (один из них – я) и бизнес-леди тридцати лет. Филадельфийское время – лето середины девяностых. Под чутким руководством банкирши, сообразуясь с нашим, тогда еще нерастраченным шопоголизмом, план был быстро сверстан. Решили начать с экскурсии по городу, далее обед с представителями местной страховой компании, поездка в самый большой торговый центр и, наконец, ночной клуб, который настойчиво рекомендовала сорокалетняя и незамужняя Сьюзи.
Прогулка на экскурсионном миниатюрном трамвае была интересной и познавательной. При этом наблюдал, как америкосы везде и всюду, преподнося себя самой спортивной нацией, могут попадать порой достаточно в нелепые ситуации. Вот в трамвайчик на предпоследней для нас остановке входит худосочный папа-американец, держа в одной руке ребенка-дошкольника, в другой – складную детскую коляску, за ним «вплывает» жена в обтягивающих слоноподобные ноги шортах. Фигура дамы живо напоминает мне игрушку-юлу, правда в масштабе один к ста. Супруг с сыном на коленях усаживается к окну на скамейку, на которой могут спокойно разместиться два человека стандартных размеров. Дитя «Макдоналдса» пробует присесть рядом, но подлокотник сиденья врезается в пышное межягодичье, а муж и ребенок приплющиваются к стеклу. В итоговом результате молодая мамаша размещает свой зад, который, наверное, эффективно можно использовать как походный столик, где, может, уместиться набор рюмок, на соседней свободной скамье. При стопроцентной наполняемости мини-трамвайчика из двух вслед идущих благообразных старушек, место достается только одной. Оставшаяся без места с виноватым видом посматривает на скамеечную единоличницу, та, отстраненно – в окно. Да, не проблема. Я встаю и галантно уступаю место. Скоро нам выходить.
Встреча со страхователями проходила в шикарном ресторане, расположенном на 55-ом этаже одного из небоскребов-сити. Переговоры за обедом носили ознакомительный характер, и вид из окна был просто отличным – весь город, как на ладони. По истечении получаса дает о себе знать никотиновая зависимость. За столом все некурящие, и поэтому никто не составит компанию. Извиняюсь и выхожу в вестибюль, где висит табличка, гласящая, что курить запрещено. Подхожу к афро-американцу, развинченной походкой расхаживающему в униформе: «Где можно покурить?» Губастый негр трясет головой. Продолжаю моноложить: «А в туалете?» Тот же немой ответ. Не дурак, понял – и там нельзя. Спрашиваю: «А где можно?» Голос вопрошаемого прорезается: «Только на улице. В здании не курят». От сплошных запретов желание курить еще больше усиливается. Решено – еду вниз со скоростью, близкой к скорости свободного падения. После такого спуска на свежем воздухе курилось как-то без особого удовольствия, но сигарету выкурил до ногтей. Один несусь наверх, закладывает уши так, что приходится сглатывать слюну. Пунктиром мигают лампочки этажей. Вдруг гаснет свет, и лифт мягко так тормозит. Оба-на. Индикатор этажности горит между квадратиками 46-го и 47-го. Сорок минут криков в теме: «Спасите наши души», не дали результатов – звукоизоляция была на должной высоте, а в голове мерцала надежда, что про меня не забудут. Тоскливо. Где-то через час меня хватились, еще через час – я был освобожден из склепа-параллелепипеда. Оказалось, из двенадцати лифтов небоскреба, посчастливилось быть обесточенной только моей кабине. Вот тебе и покурил. Видится мне – была это своеобразная «черная метка», засланная в мой адрес от американской антитабачной рекламной компании.
В связи с этим случаем вспоминается история, произошедшая, когда я был еще школьником. 31 декабря, семь часов вечера, на улице – 30 С. Мой двадцатилетний сосед спешит в ближайший гастроном – прикупить хлеба к праздничному столу. На обратном пути, поднимаясь на свой седьмой этажд, между вторым и третьим встает лифт. А через какое-то время его родители и любимая девушка начинают беспокоиться и волноваться. Соседское «радио» доносит: «Ваш сын и любимый в беде». Дальнейшие события развивались так: лифт и не думал поддаваться грубому взлому, возможный освободитель-лифтер был найден в шесть утра пьяным и не транспортабельным, у кого-то в гостях, а отыскать какое-то подобие ремонтной бригады в новогоднюю ночь, оказалось делом нереальным. И только в девять утра немногочисленные в этот час любопытные могли видеть, как тяжело поднимается по лестнице и громко матерится этот неудачник, в сопровождении оправдывающихся, хотя и ни в чем не виноватых, родственников, держа в руке наполовину разрушенную буханку.
Если что и объединяет эти два эпизода, так это – лифт. И поэтому писательская задача – из всего делать выводы, и как бы исподволь, поучать, превращается в быто-описательскую. Это мне ближе.
Впрочем, продолжу. Торговый центр, куда мы поехали, находился в восьмидесяти километрах от Филадельфии. Размеры его просто поражали. Представьте себе – одноэтажное спиралевидной формы здание, двадцати двух километров длины. В то, описываемое мной, время наши, еще не избалованные избытком товаров, души даже и не представляли, что такая концентрация изобилия возможна. Мы заходим в чрево этого торгового мегаполиса и, не теряя друг друга из вида, начинаем товарную оккупацию. Конечно, амплитуды тех денежных «выбросов» не идут ни в какое сравнение с возможностями сегодняшнего дня, но кайф, получаемый от покупок, был эмоционально ярче. Просто мы были моложе. Часа три блуждания по этой «бесконечности», и мы у касс, где наши разноцветные кучи были расфасованы по черным целлофановым пакетам. Светясь улыбками удачливых кладоискателей, компания берет курс по направлению гостеприимного дома хозяйки Cью.
По прибытию тряпичные «сокровища» в мешках оперативно растащены по местам ночлега, и мы начинаем готовиться к посещению проанонсированного банкиршей ночного клуба. В восемь вечера подъезжаем к этому заведению с достаточно двусмысленной вывеской – «Катманду», и который представлял собою огромную открытую веранду, стоящую на берегу реки, с киношно-индейским названием Деливэр. Усадив нас за столик, Сюзанна машет рукой и укатывает по своим делам. Осматриваемся – народу много, на сцене черные выдувают джаз, рядом с нами группа разнополых ребят студенческого возраста. На реке ветер, видны белые «барашки». Смотрим меню и заказываем закуску с обязательной водкой. Начинаются странности – официант на слове «водка» отрицательно качает головой и указывает на барную стойку в центре зала. Понятно, водку надо заказывать там. Толпой двигаемся к ней. Принимается заказ, и серебристым шлангом-дозатором нам наливают по сто граммов «Смирновской». Спрашиваем бутылку и что слышим: «В бутылке не выдаем. Извиняйте. А захотите повторить заказ – милости просим подойти ко мне снова». Удивляясь заведенному порядку, возвращаемся. Таким образом, наше застолье приняло прерывистый характер: тост – стойка – насиженное место. А нашу единственную даму мы по-джентльменски каждый раз оставляем за столиком (она предпочитала водку), чтобы раздраженными вернуться обратно. На сцене регги сменяет джаз. Погода импровизирует дождем. Работник клуба нажимает кнопку – и вот уже над нами тентованная крыша. Принимается очередная партия вдохновляющего напитка и, подбадривая сами себя, кружим в плену танцевальных па. А после показательного выступления, часто дыша, идем к оставленному недопитому. И что видим: столик в смысле алкоголя девственно чист. Крутим головами – ничего не понять. Не можем, а на наши удивленные восклицания соседи-студенты, смеясь: «Мол, в этом клубе отсутствие сидящих за столом является для официантов негласной командой к уборке того, что приобретено в баре». По-видимому, здесь общепринятое правило, что клиент всегда прав, не носит обязательный характер. Смирившись с этим фактом, начинаем парное чередование в мир туалетов и энергичных танцев. И пару мне составляет старший товарищ (лет на десять) – работник городской администрации Петр. Высокий и статный, жгучий брюнет Петя – явно производил впечатление на американок, в их глазах читалось, что они заинтересовались нашим тандемом, где мне отведена роль разве что адъютанта при черноволосом генерале женских сердец. В процессе подмигивания и улыбок в адрес прекрасной половины мы как-то и не заметили, как половой состав тусующихся в «Катманду» принял крен в сторону мужиков в кожанно-фуражечном облике. Но нас отвлекает неожиданное появление в кругу танцующих черноглазой дивы с роскошными кудрями и в короткой юбке. У меня и работника администрации это «явление» вызывает неподдельный интерес, как понимаете – мужской. Петр, обнаглевший от женского внимания, изобразив американский оскал, пошел на контакт, сближение с этой королевой клубного подиума. Мне остается под музыку Боба Марли только наблюдать, как трясется в танце спина «покорителя» женщин, и блестят прекрасные глаза, устремленные на Казанову из России. Явно «зацепились» языками. Три минуты взаимных улыбок и яростной жестикуляции Пети заканчиваются резким поворотом, как по команде «кругом», и наш «подстреленный» амуром, поспешает ко мне. Подойдя, выдыхает: «Быстро идем за столик. Что я расскажу!» Рассказ его был лаконичен: – «Эту шалаву зовут Джордж». Конечно, это было информационным ударом, ведь слово «трансвестит» для нас тогда было сродни слову «марсианин».
Приходит припозднившееся осознание того, что мы в логове однополой любви. А поход в туалет «на посошок» только укрепил нашу догадку. Такое скопление целующихся усатых дядек в цепях и наколках на небольшой туалетной площади случайным не назовешь. Нервно посмеиваясь, наша неискушенная в этих делах команда ретируемся за территорию Содома и Гоморры.
Скажу так – Америка умеет удивлять. Здесь можно встретить преподавателя истории, который не помнит точную дату начала войны в Корее, где американцы воевали на стороне Южной. Здесь тебя приглашают в дорогой ресторан, и чтобы сэкономить на бензине, везут дорогой, больше похожей на помойку.
Уже, сидя в такси, мне припомнилась одна выкладка в конце 80-х в популярном тогда журнале «Огонек». В ней утверждалось, что из трех родившихся мальчиков, один, по статистике, потенциальный гей, а станет он таковым или нет – это зависит от сложившихся жизненных обстоятельств. Вот и спрашиваю себя, разместившись между компаньонами на заднем сиденье (наша невозмутимая леди сидит по правую руку от водителя): «Кто же из нас троих?» Какая глупость! Больше думать не о чем, что ли? А спящая Филадельфия встречала рассвет.
Проснувшись к полудню, только и было разговоров о ночных впечатлениях от посещения, прямо таки, двуликого клуба с помпезным названием столицы государства Непал. На хитро прищуренный вопрос Сьюзи: «Понравилось или нет?» Честно ответили, что ничего подобного видеть, как-то, не доводилось. И почти одновременно мы, мужики, выкрикиваем, что больше в такие заведения не ходоки. Кто-то из нас, ребят, врал.
Вторая половина дня прошла в сборах. Завтра предстояло возвращаться обратно в Москву, но сначала добираемся до Нью-Йорка, так как вылетаем оттуда. При упаковке своих огромных двух чемоданов-«мечта оккупанта», вчерашним секс-символом Петром была обнаружена нехватка одного черного мешка. О факте пропажи он сообщил всем истеричным вскриком, и первое подозрение, что этот мешок мог попасть в чужую сумку, тяжелым грузом пало на меня, по-видимому, как на соседа по комнате. Я крайне возмущен такой несправедливостью. Под зорким взглядом Пети все перетряхивают свои покупки и осматривают углы своих спален. Поиски ничего не дали. Возможно, этот мешок успешно оставлен в магазине. Застенчиво задаю вопрос: «На сколько там было?» Картинно заламывая руки и возведя глаза, полные печали, в потолок, «рассеянный» стонет: «Где-то на 400 баксов». Что же делать? Поступаем по-товарищески. Так как торговый центр находится в пятидесяти километрах в стороне от трассы Филадельфия-Нью-Йорк, то рискнем сделать крюк в сторону, чтобы заодно проверить порядочность американских работников торговли. Янки не подвели – мешок-таки дождался бедного хозяина. Правда, этот заезд чуть не обернулся нам потерей в стоимости авиабилетов. Водитель трансфера, поляк-эмигрант, несмотря на все наши увещевания и даже покрикивания Петра, не желал ни на йоту превышать допустимую на дороге скорость. Его ступня продолжала зафиксированным «кирпичом» неподвижно лежать на педали газа. Несмотря на это, наше прибытие в аэропорт более чем удачно совпало с окончанием регистрации на рейс. Весь наш багаж был втащен в салон самолета и, от цейтнота немного придя в себя, спрашиваю «вечного» соседа (теперь по креслу): «Ну, показывай, Петр, то, ради чего мы так рисковали». И, глава одного из департаментов муниципалитета вытаскивает на свет несколько габаритных вещей. Красная цена им была долларов сто.
Девятичасовой полет прошел нормально. Мы крепко выпили.
Когда осень сулит отчаянье, и спазм никак не отпустит горло,
Будь доверчив к своей печали, только светлой, а дальше вспомни,
Как зимой, цвета савана, вьюжит,
Не забыть той весны бесшабашной,
Только прыгаем мы через «лужи»,
«Лужи» лет, «лужи» бед, «лужи» счастья.
И пусть лета нам встретить уже не дано,
А уныние греховно и пагубно,
Закружиться бы в вихре того, что случилось давно,
Там, где мечталось и смеялось так сладостно.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Смерти боишься?
- Кто ее не боится. Отвечу несерьезно: опасаюсь, но отношусь к этому неизбежному факту терпимо. Для меня она являет собой миг соприкосновения борьбы и смирения. Добавил бы – границу между борьбой с грехами и вселенским смирением. Много хорошего увидено и прочувствовано, и пока баланс не в пользу плохого, земное бытие видится мне необходимым.
- И что?
- Скажу так: есть желание, с верой в Бога, жить.
- Считай, что выслушал тебя без нотаций со своей стороны.
ГЛАВА 6
Мозаичность истории всякой человеческой жизни изначально предполагает как яркую окрашенность, так и некоторую безликость всего происходящего в ней. Поэтому, наверняка, память человека имеет некую сценарную избирательность при доверительном выборе чего-то, что чаще всего вспоминается. Эти воспоминания могут быть и разнополосными, и эмоционально однобокими, но никогда личностно неравнодушными. Мои же «всполохи» сознания из прожитого, это не более, чем нормальная самоирония. И хочется говорить только о том, что позволяет мне внутренне улыбнуться, пусть даже с легкой грустинкой. Рассказывая о чем-то в первую очередь и как бы со стороны, вижу жизненную философию нелепости – как явления, способного приукрасить наше, не всегда простое бытие. Жизнь сама пишет коллизии и «выводит» нашей рукой свои главы. Я всегда хотел, чтобы эти главы читались без щемящей тоски и уныния, что ты уже за «экватором» отпущенного тебе.
Тогда казалось, в конце 70-х, мне-девятикласснику единственной в городе физико-математической школы, что очень не престижно не иметь джинсы. Ведь статус этой школы уже предполагал некую элитность – здесь учились избранные. Избранные желанием номенклатурных родителей или же небесталанные дети, которым было тесновато в рамках программы средней школы. Все же, пусть будет нескромно, отнесу себя ко вторым. А первые, это, как правило, мажорные лоботрясы, ковбойскими штанами подчеркивающие свою исключительность, скажу – не без успеха. Так вот, после окончания восьмого класса, победитель городской олимпиады по физике и мечтающий влезть в мечту цвета индиго, подходит к отцу и спрашивает, не согласится ли он дать хорошему сыну каких-нибудь двести рублей. Ответ папы был, вполне, ожидаем: «Это, сынок, какой-то суррогат мечты. Но если так невтерпеж, найди, как заработать». Нет, отец был не жадным, и его зарплата позволяла быть щедрым – просто шкала ценностей у нас где-то различалась. Получив такой, по-партийному, прямой ответ, мысленно беру под козырек и направляюсь в сторону плодоовощной базы – осваивать профессию грузчика. Два месяца разгрузочно-погрузочных работ физически закалили мой организм, а еще подростковая душа даже слегка «огрубела», так как в приходящих вагонах, частенько, оказывался чернильный портвейн, который распивался бригадой, в массе своей состоявшая из опустившихся алкоголиков-непротивленцев. Тем летом я как-то лихо прикоснулся к ранее неведомой мне, но такой притягивающей взрослой жизни. Среди этих людей с потухшими глазами я был как бы на равных. Когда же приходил вагон с томатами или огурцами, наша бригада воровато наделяла себя несколькими десятками килограммов этих овощей, которые вечером реализовывались на автобусной остановке. Чтобы не конкурировать друг с другом, за каждым членом бригады была «застолблена» своя торговая точка-остановка. Ближе к пяти вечера, после овощной разгрузки, с оттянутыми от нагруженных сумок руками, подхожу к торгующим урожаем со своего огорода бабулькам. Я безбожно демпинговал и каждый раз мое появление на этом импровизированном рынке «божьи одуванчики» встречали ненавидящими взглядами и возмущенным ропотом. В свою очередь покупатели-взрослые, создав нехилую очередь к моему товару, порой едко замечали: «Ведь явно не сам вырастил?» В ответ на подобную язвительность иногда говорил, что это – урожай родной бабушки, а чаще – отмалчивался. При этом пожилые конкуренты гневались: «Да врет он!», и дружно снижали цены. Моя юношеская стеснительность дремала, ускоренными темпами приближался день покупки.
Наконец, к середине августа я подытожил свою трудовую деятельность – это благоприобретенный цинизм работящего юнца и четыреста целковых в кошельке. По-видимому, трудовая терапия сделала мне прививку в область «коммерческой жилки», поскольку вместо того, чтобы щеголять в новеньких джинсах, мною с огромным ворохом сомнений был куплен железнодорожный билет аж до города Вильнюс. «Почему Вильнюс?» - спросите вы. Просто от кого-то было услышано, что в почти для нас заграничной Литве этот супермодный текстиль стоит значительно дешевле.
Впервые отправляюсь один так далеко, и «ветерок» авантюризма как-то неприятно щекочет нервы. Чистый и ухоженный Вильнюс не запомнился, так как в первый же день пребывания на территории вещевого рынка я провернул свою первую в жизни коммерческую сделку и взял курс обратно – на восток. Моим партнером по товарно-денежным отношениям стал какой-то местный Гедиминас с бегающими глазами и стойким акцентом, а результатом этих отношений – три пары темно-синих штанов (строчка «восьмеркой» и красивый лейбл) фирмы «Lee» у меня в спортивной сумке и триста девяносто рублей в кармане у него. Дальше, не трудно догадаться, что процесс коммерциализации моей души принимает устойчивый характер арифметической прогрессии. Уже ко второму курсу учебы в университете я обзавожусь штатом из четырех челноков, которые с определенной ритмичностью диффундируют по маршруту: западная граница СССР – городская барахолка. И изучение квантовой механики отнюдь не мешает мне стать неплохим экспертом в области конъюнктуры рынка заграничного ширпотреба. Я полюбил ходить в рестораны, купил подержанную «шестерку», а стипендия для меня перестала быть финансовым событием месяца. Я стал завидным женихом у меркантильных девушек. Я был полон живого задора. Родители с опаской наблюдали за коммерческими делами сына-фарцовщика. Но учеба и спекуляция не мешали друг другу, хотя и, конечно, не дополняли. Это были разные области человеческой деятельности, и они, несомненно, обе нравились мне.
И все бы ничего, но на третьем году обучения дефицитность продаваемого пошла на убыль, да и повышение конкуренции среди подобных мне, заставила забыть такие слова, как «рентабельность» и «прибыль». К тому же, стройные ряды ленинского комсомола могли меня отторгнуть, а это уже автоматически подразумевало и «пинок» за двери «альма-матер». Как это могло статься? В то интересное время, а оно уже интересно только потому, что ты молод и полон сил, при ВУЗах были созданы отряды дружинников – ОКОД. Аббревиатура расшифровывалась – какой-то там отряд имени «железного» Феликса. Точно не помню. В эти отряды, как правило, вливались ущербные, комплексующие и завистливые молодые негодяи. Других не припоминаю. Несколько раз я был замечен на вещевом рынке, наблюдающим за ходом моих продаж, сокурскником и факультетским командиром этих «птенцов» Дзержинского (кстати, закончив радиофизический факультет, он сразу же был распределен в ментуру). Видимо, поняв, что я не покупатель, этот неявный факт был доложен в комитет ВЛКСМ университета. Я был немедленно вызван и с пристрастием допрошен. На иезуитский вопрос «стукача», который, видимо от волнения, проглотил ряд согласных: «А что ты так часто делаешь на барахолке и почему разговариваешь там с одними и теми же (наверное, имел в виду моих подопечных)?» Глядя в его тонкогубое прыщавое лицо, с вызовом в голосе: «Ты видел у меня товар! Я что-то продавал! А если нет, то вынь изо рта, что тебе мешает говорить, и брось его в сумку, чтобы сухари не мялись! И не сучи ногами, когда на люстре качаешься». Какой-то набор слов, но прозвучало убедительно. Повисла пауза. У стукача и членов заседания отвисли челюсти. Секретарь комитета (аспирант-историк), грациозно указав пальцем на дверь, взвизгнула: «Вон отсюда!» На негнущихся ногах я вышел и закрыл за собой дверь.
Такое поведение было, конечно, смелым и даже отчаянным, но безрассудным. В результате – комсомольская мафия факультетского масштаба, не получив прямых улик, изобличающих меня как «махрового» спекулянта – оставила меня в относительном покое.
А закончилось все для меня лишь строгим выговором с занесением в личное дело с дебильной формулировкой: «За недостойное поведение на комсомольском собрании и оскорбление своих «товарищей» (специально ставлю кавычки)». К пятому курсу накопленный капитал как-то сам собой подрастворился. Я женился, родилась дочь. Подрабатывал ночным сторожем в детском саду. И хотя дорога в аспирантуру была закрыта, внутренне я продолжал гордиться своей «пламенной» речью на этом комитете. Да и сейчас вспоминаю.
Мечте нельзя бежать в сторонке,
Она изнежена на нет,
Она проблемна – это тонко,
И невозможность – это бред.
Когда разумность излучает
Тот свет, ту прелесть бытия,
Мне все равно, я точно знаю,
Что все страдания не зря.
На моих милых и достаточно консервативных в своих взглядах и жизненных устоях родителей младокоммерческая суета их отпрыска оказала довольно гипнотическое влияние, приведшее, как потом выяснилось, к серьезным переживаниям этих двух тогда уже немолодых людей.
Отец, как я упоминал ранее, будучи большим начальником и трудоголиком, был человеком осторожным и внешне суровым, а в публичной жизни даже боязливым, если ситуация становилась в чем-то конфликтной. Был упертым, но умел и уступать, при этом сохранив свое лицо. Он считал, что моя торгово-закупочная деятельность может бросить тень на его безупречную репутацию. Но прежде всего, папу беспокоило, что если я и не осуществлю его отцовскую мечту – увидеть своего сына кандидатом наук, но зато запросто могу получить срок. К нашей общей радости, время показало, что он ошибался.
Мама же, руководя управлением промышленно-технической комплектации крупного строительного треста, слыла женщиной мягкой, но с нотками начальственного деспотизма. Дома она превращалась в заботливейшую мать и жену, хотя и здесь в любую минуту мог проявиться ее характер лидера. Например: дома надкусив и обнаружив, что 14-копеечный плавленый сырок «Дружба» не свеж, ринуться обратно в магазин в получасе езды, чтобы обменять его. Не могла она оставить безнаказанными соседей-алкашей, когда утром открыв кладовку, отец обнаружил, что его китель прилипает к рукам (просто в кладовке верхнего этажа был установлен самогонный аппарат, который ночью в работе взорвался, и вся отцовская одежда густо покрылась пятнами сладкого раствора). Тогда папа выразительно посмотрел на маму – та пошла «гонять» незадачливых соседей. Ее сестринский долг, она так видела, не позволил ей остаться в стороне от разработки плана-перехвата для разлучения с невестой в аэропорту родного племянника, вздумавшего жениться без согласия своей матери на женщине с ребенком (к счастью, двоюродный брат прилетел уже женатым).
По поводу своего сына и моей младшей сестры мама прилюдно, голосом, не терпящим возражения, могла заявить: «У всех бы, слава Богу, такие дети были, как у меня». Слышавшие это – не возражали. Думаю, она не сильно обманывалась. В этой женщине я всегда видел свою надежную сторонницу, которой не были чужды искры авантюризма. Кажется, это у меня от нее. Склоняю голову перед этой мудрой женщиной. Она мне говорила: «Слушай себя, если точно знаешь, что слушать некого».
А теперь про упомянутые выше переживания. Все началось с того, что родители достали, именно достали, дефицитную для того времени «стенку» румынского производства. Короче, мама и папа, объединяют свои административные ресурсы и вот уже втаскивают в квартиру габаритные коробки. Отпускная цена этого мебельного шедевра из страны, где в то время правит Чаушеску, ни много ни мало – полторы тысячи рублей. Мебель не распаковывается – в квартире ставить некуда. Похожая, тоже производства СЭВ, украшает нашу большую комнату. Вскоре выясняется, что мебельное приобретение сделано для дальнейшей перепродажи. В прихожей не пройти – все заставлено, втянув животы, ходим между не открытыми коробками. Понимаю, что получение на моем коммерческом примере «навара», подвигнула моих предков на такой шаг. В газету дается объявление, из которого становится ясным, что они претендуют на, как бы сейчас сказали, дисконт размером в 150 рублей. В день выхода объявления на семью обрушивается шквал телефонных звонков. Не ожидая такого покупательского ажиотажа, отец сокрушенно повторяет: «Вот дураки! Как же мы так продешевили?» Я ему назидательно, смотря в сторону: «Мог бы и посоветоваться со мной».
Удачливой обладательницей того мебельного гарнитура становится дама в широкополой шляпе бальзаковского возраста и прямой осанкой балерины, которой повезло позвонить и прийти к нам первой. Выбор продавцами покупателя по принципу: кто успел, тот и съел – оказался для моих, по-лотерейному, неудачен. Надо было видеть их лица, когда через два дня в дверь позвонили, а на пороге – второе «пришествие» - той самой «счастливицы». Решительно войдя, ею в истерической тональности был заявлен протест: «Мне, как вас там, стала известна настоящая цена. Я обязательно заявлю о ваших темных делишках в ОБХСС. Требую тотчас же вернуть мне переплату!» И на такой высокой фальцетной ноте был закончен ее спич. Мать скрылась в спальне и через мгновение вынесла, выражаясь современным языком, упущенную моими родителями выгоду. Агрессивная сутяжница, еще что-то ворча, скрывается за дверью. И вот полковник МВД – кавалер ордена «Трудового Красного Знамени» и его верная супруга, отмеченная многочисленными почетными знаками трудовой доблести, сидят на кухне, и тяжело вздыхая, переживают случившееся. Дорогие мои, я вас люблю!
С этой кухней, в чьей тишине родители потихоньку приходили в себя после стремительного визита дамы, у меня связаны два эпизода, которые вспоминая, я улыбаюсь.
Первый произошел промозглой осенью: наша семья тогда дружно загрипповала. Прием антибиотиков сопровождался по настоянию матери, как фанатичного апологета народной медицины, закапыванием всем в нос лукового сока. В тот вечер репчатый лук, почему-то был заменен мамой-целительницей на чеснок, по-видимому, для усиления эффекта. Я чем-то был занят, сказав, что пройду эту процедуру чуть позже. Через пару минут слышу, из кухни сдавленное многоголосье и громкое всхлипывание маленькой тогда сестренки, вскоре переросшее в ор. Выбежав из своей комнаты на крики, вижу следующее: первым на четвереньках, обливаясь слезами, выползает отец, вслед за ним, в той же манере передвижения, с закрытыми глазами похрюкивающая мать, а их шестилетняя дочь в это время с ревом катается по кухонному полу. Вера в народные средства у пострадавших, а это – сожженные слизистые, временная потеря обоняния, аллергические реакции, была надолго подорвана.
Другой случай связан с приобретением такой кухонной тогда редкости, как скороварки. Она представляла собой большую кастрюлю с запирающейся крышкой и паро-выводящим свистком. Этот агрегат был в авангарде конверсионных разработок нашей плановой промышленности. Будучи в командировке в Москве, отец выстоял за ней многочасовую очередь. По приезду изучается прилагаемая инструкция, и в скороварку закладывается овощная культура под названием картофель. Ставим на огонь, и пятеро домочадцев (с нами еще восьмидесятилетняя мамина мама – моя бабушка) чинно рассаживаются, чтобы с нескрываемым интересом понаблюдать за быстрым приготовлением картошки и приобретением ею улучшенных вкусовых качеств (так, по крайней мере, рекламно-пафосно было написано в инструкции). Засекается время, и вскоре не прошло и десяти минут, раздается пронзительный звук свистка. Дико вращаясь, он быстро наполняет кухню клубами пара. Ощущения такие, что сидишь в парилке бани, где оглушительно свистят. Никого не видно, царить общая растерянность, и только одна бабуля выключает газ, и, обжигая старенькие руки, откручивает свистящий клапан. Проходят секунды, и белый пар рассеивается. Все, кроме отца, на месте. Он в это время за стеной – чутко прислушивается к происходящему на кухне.
Нечто подобное в поведении папы мама наблюдала, отдыхая в шестидесятых на турбазе. В столовой за ними было закреплено обеденное место, и постоянную компанию им составляла еще одна пара. За два дня до окончания путевки эта пара за ужином объявляет моим, что им срочно надо уезжать. На завтраке следующего дня мой папаша объедается – им съедены три порции, своя и уехавших. Понять его можно, был молод, имел завидный аппетит. Вот они выходят из столовой и видят, что навстречу им идут соседи по столу. Мама рассказывает, как отец обморочно с ними здоровается и спешит укрыться в своем фанерном домике. Для него осталось загадкой, почему эти двое не уехали, и живо представлял, как пара заходит на завтрак и видит учиненный им «кулинарный разгром». Последующие два дня он не выходил из своего убежища. Мама носила ему еду в дом.
Для меня вот эта его осторожность, подчас переходящая в трусоватость, всегда резко контрастировала с той прямотой, с которой он умел отстаивать, а по молодости порой и кулаками, свою, может и не всегда, правильную позицию.
Совершенно не авантюрный, он умел быть плутоватым. Из его скупых рассказов о послевоенном деревенском детстве, солдатской юности и студенческой молодости мне запомнилась одна его словесная зарисовка.
Уйдя после техникума на срочную службу, он, получив в школе сержантов специальность стрелка-радиста, попадает в летную часть. Отец лаконичен в своем повествовании об этом периоде жизни: и как совершил двенадцать прыжков с парашютом, и как их штурмовик заблудился и ночью сел на территории тогда еще социалистической Польши, и как попал в самодеятельный хор воздушной дивизии.
Я об этом хоре. Он был гордостью местного начальства, поскольку неизменно занимал призовые места на многочисленных армейских конкурсах и смотрах. Как только отец освоился на новом месте службы, сразу стал искать кратчайший путь к получению статуса участника хора. По его словам, было за что бороться – это и творческие разъезды, что автоматически сказывалось на уменьшении тягот строевой службы, это и гарантированный офицерский допаек, это и при демобилизации кожаная летная куртка. Короче, не имея даже минимального шанса пройти кастинг-прослушивание, ему каким-то невообразимым способом, удается найти внешне похожего на него новичка-сослуживца с неплохими вокальными данными и, по-видимому, с полным отсутствием тщеславия и хорошего аппетита. Как вы, наверное, догадались, фамилия моего папы теперь значилась в списках участников такого желанного для него хора. Было дано два дня на изучение репертуара, и армейские будни стрелка-радиста теперь скрашивались двухчасовыми ежедневными репетициями. Но счастье песенного творчества и доступ к нелишним килокалориям оказалось недолгим – всего лишь неделю. Как вспоминал отец, где-то на третьем прогоне программы дирижер-хормейстер вдруг стал замечать некоторую фальшивость в звуковой гармонии а-капельного исполнения жизнеутверждающих советских песен. А в хоре сорок голов, и каждая прослушивалась строгой комиссией. И началось свистопляска по выявлению «ворона» среди соловьев. Папа ушел, как говорят, в полную несознанку и держался до последнего патрона-аккорда, но был изобличен и с треском выгнан из рядов сослуживцев-песняров (дело было в Белоруссии). Этот случай никак не повлиял на его сержантскую карьеру. А о неполученной за полцены куртке отец, хоть и вроде несерьезно, жалел всю жизнь.
Бабушка – добрейшей души человек трудной судьбы. А если вкратце – прожив 98 лет, скоропостижно скончалась во сне, негромко жила и также тихо ушла. А ведь в жизни этой неграмотной женщины было многое такое, от чего можно было озлобиться и завыть на весь белый свет. Родила девятерых детей, трое из которых умерли в младенчестве. Ее муж, мой дед, был репрессирован в 37-ом и приговорен к расстрелу. Два старших сына (17 и 19 лет), как дети «врага» народа, а ведь это чьи-то слова, что дети за отца – не в ответе, попали в штрафбат, и, не провоевав и полгода, сгинули где-то под Воронежем. Ровно через 20 лет – реабилитация и назначенная пенсия в 21 рубль. Наверное, только вселенский оптимизм и глубокая вера в Бога позволяли ей выживать и оставаться светлым человеком на всем своем долгом жизненном пути.
Вспоминается, как она мне-третьекласснику и ученику музыкальной школы по классу баяна вкрадчиво вдалбливала в мою коротко-стриженную голову: «Если не хочешь быть пастухом, учись, внучок, осваивай музыку, тогда не пропадешь». И я сразу представлял себя взрослым, который лихо растягивает на свадьбах меха баяна в сборенных сапогах и картузе, украшенном большим красным цветком. Я стыдился этого образа. Хорошо учась в общеобразовательной школе, мне ненавистна была музыкальная. И все три года, проведенные в ней, я всячески игнорировал домашнее разучивание полек и этюдов. Как это происходило. Бабушка собирается в магазин, а я сажусь за инструмент. Пять минут бодрого музицирования, и вот уже она за порогом. Откладывается баян, и наступает час дуракаваляния (в магазинах очереди, да и ходит бабуля не быстро). Заслышав при подходе ее шаркающие шаги, враз надеваю ремни на плечи, и моя старушка открывает дверь под бравурный марш в исполнении внука. Вечером родителям следует доклад, что их сын сегодня упорно овладевал музыкальным исполнительским мастерством. Конечно, она все замечала и понимала, недаром вскоре именно ее инициатива заставила отца согласиться с моим горячим желанием бросить занятие музыкой. Баян долго лежал на антресолях, пока мы не увидели, что меха его съела моль.
Я всегда с самыми добрыми чувствами вспоминаю о тебе, моя бабушка.
Горизонт и вертикаль, бесконечность и обрыв,
Их взаимность – та абсурдность,
Что тревожит нас всю жизнь,
Те кривые параллели нескончаемых миров
И пронзительные трели безголосых соловьев.
Слишком медленно и быстро, очень ярко, как-то тускло,
Так в сплетении контрастов разжигаем жизни буйство.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Завидуешь кому-нибудь?
- Конечно, но стараюсь это делать «по-белому». По-другому завидовать неконструктивно.
- Почему?
- Саморазрушаешься. Почем зря. Правильней будет радоваться успехам других даже в случае, когда они достигнуты в результате голой удачи. Будем считать, что успешные люди отмечены свыше. Да и ведь как бы эти люди не кичились тем фактом, что они – пленники успеха, жизнь каждого все равно конечна.
- Здесь я, наверное, соглашусь с тобой.
ГЛАВА 7
Начало моей карьеры в бизнесе, на заре 90-х, сопровождалось, как у всех, начинающих свое дело, трудностями, присущими тому времени. Волокита, головотяпство и та угнетающая тебя советская бюрократия уже не старой, но и еще не новой страны, кошмарила, когда ты задумал стать предпринимателем, повсеместно.
Но вот три месяца беготни по инстанциям остаются позади, и в твоем портфеле – пакет документов, подтверждающих, что я – молодой человек 28 лет от роду – директор и 100%-ый участник акционерного общества с юридическим адресом в полуподвальном помещении, площадью 30 м2, арендованного у районного комитета КПСС. В этих стенах проходит суетливый год моего становления, как коммерсанта. И так случается, что в нашем государстве переходного периода для кого-то совсем неожиданно запрещают деятельность нашей «родной» коммунистической партии. Индифферентно отношусь к этой громкой новости. По все стране закрываются двери партийных комитетов, а на входе в здание, в глубинах которого находится мой офис некоторое время, белеет объявление: «Не работаем по техническим причинам». Временная невозможность попасть к себе не сильно сказывается на результатах моего капиталистического труда. А где-то через неделю я снова восседаю за своим директорским столом. Так проходит месяц с момента, как моя организация потеряла всесильного арендодателя, и неожиданно я и мой бухгалтер получаем повестки, приглашающие в районную прокуратуру с одной датой и с разницей в час. Нашему удивлению не было предела. На душе стало тревожно – что же там задумали? Перебираем в уме все наши возможные и невозможные прегрешения, сделанные на «ниве» накопления стартового капитала. Ни у меня, ни у главбуха, 25-летней девушки, еще нет опыта общения с этим ведомством. Хотя я и не нашел в своих коммерческих «выкрутасах» каких-либо серьезных намеков на финансовые огрехи, с тяжелым сердцем открываю хмурым утром тяжеленную дубовую дверь сероватого здания, где располагался один из карающих органов власти.
За большим столом сидел, с неприветливым лицом явно ко всем сюда входящим, майор лет сорока. Сухо, впрочем, как и я, поздоровавшись, представился какой-то татарской фамилией. Слегка заикаясь, видимо сказывается торжественность момента, как-то по-лакейски спрашиваю: «Чем могу служить?» Нахмурив и так сходящиеся у переносья брови и не ответив на мой вопрос, татарин прокуренным голосом начинает делиться информацией: где я директорствую, чем занимается моя фирма, сколько человек у нас в штате и у кого арендую офисную площадь. Мне остается только утвердительно кивать – мол, все верно излагаете. И тут, как бы подытоживая сказанное им, тихим и доверительным голосом произносит заранее приготовленную и лишенную хотя бы какой-то логики фразу: «Ну, если подтверждаете сказанное мной, то вы должны знать, где деньги партии?» Ни больше, ни меньше. Эффектно. Ошеломить меня ему удалось. Но не надуманной значимостью сути вопроса, а его непролазной глупостью и бредовостью. Ответить нечего, но настроение поднялось. Проявляю находчивость: «А вы, товарищ, такой-то …..уллин – коммунист?» На что неулыбчивый майор, нехотя и коротко: «Был, но вышел». Я начинаю потихоньку наглеть: «И весь вышли?» Ему, явно, непонятен и поэтому раздражает мой сарказм. Он:
- Что значит «весь»? Я сдал партбилет.
Я:
- А мой отец не сдал.
Он:
- Это к нашему делу не относится.
Я:
- Понятно.
Он:
- Что понятно?
Впивается в меня злыми глазами. Не отказываю себе в удовольствии заулыбаться: «А я вот никогда не состоял в рядах вашей, теперь уже бывшей, партии. И вы еще смеете спрашивать: «И где это зарыто ее золото?» Далее звучит крещендо: «Быстро же вы, товарищ майор, меняете «окрас». Видимо, ваше политическое кредо – всегда стоять на той стороне, которая нажимает на курок. Не так ли?» «Браво!» - мысленно аплодирую себе. Слегка опешивши, лицо татарской национальности цедит: «Не забывайтесь». Я: «Да что вы. Ни в коем разе. Но сами-то вы разве не чувствуете всю абсурдность и беспредметность нашего разговора?» Он, придвинувшись ко мне, как можно выразительно выговаривает: «Давайте ваш пропуск. Бухгалтер может не приходить. Предприниматель сраный». Звездочки мрачно поблескивали на его прокурорских петлицах. Ну, сраный, так сраный – переживу. На улице облачное утро сменил солнечный полдень. На этот раз дверь открылась без особых усилий.
Так была одержана маленькая идеологическая победа беспартийного и идейно неустойчивого человека. Это, чтобы было понятно, я про себя.
Неразгаданная тайна – глухо заперты ворота,
Недодуманная мысль – недостигнутая цель,
Так без выстрела случается охота,
Так без звука может прозвучать капель.
Когда же я смотрю, как света луч, заглядывая в окна,
Выпластывает очертания трех слов,
И, приглядевшись, медленно читаю:
«Надежда, вера и любовь».
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Все ли подвержены тщеславию?
- Однозначно. Только в разной степени эмоционального начала.
- А про себя?
- Ты знаешь, с годами это поубавилось. Думается, президентом страны мне не стать, а другую статусность мне уже и не надо. Ответил?
- Банально.
- Зато по сути.
- И не смешно.
ГЛАВА 8
Если оглядываться назад, каждый из нас, наверняка, найдет какие-то забавные, а подчас и курьезные мини-истории, произошедшие с ним или свидетелем которых он являлся. Их реальная анекдотичность как бы «вживляет» в нашу память цветность и вкус моментных ощущений прожитого тобой. Взгляд же законченного пессимиста на свое прошлое затуманен, и будущее ему видится размытым и неприкаянным. Уныние – есть великий грех, но мир продолжает, к счастью, нечетко, делиться на «улыбающихся» и «перекошенных».
Этот зимний день начинался как обычно. Завтракаю и начинаю спешно одевать 3-хлетнюю дочку, чтобы отвести в детский садик. Она не в настроении, упрямится и хнычет – не выспалась. А мне надо пораньше быть на кафедре – сегодня предстоит длительный и ответственный эксперимент по обезвоживанию одного органического растворителя. Наконец, мой ребенок стоит почти одетым, и я, закрыв на ключ дверь, в трико и легкой куртке бегу вниз – выносить в ведре мусор. Поеживаясь от холода (градусник показывает, что на улице -20 градусов мороза), спешу вернуться, так как дочь терпеть не может одиночества, впрочем, как и многолюдье своего детсада. Три минуты, и я уже у дверей. Лезу в карман куртки и не нахожу ключа. Продолжаю искать, охлопывая себя руками. Нет, и все тут. Услышав мою суету, малышка за железной дверью начинает спрашивать, почему ее папа не открывает дверь. Тихо матерюсь, а в дверь бодрым голосом: «Сейчас, сейчас открою, дочка!» Через три минуты детское лопотание переходит в устойчивый рев, изредка прерываемый секундными передышками. Продолжаю по-попугайски бормотать: «Сейчас, сейчас», - и, смотря себе под ноги, ускоренным шагом проделываю обратный путь до мусорного бака. Грязные лестничные марши подъезда и протоптанная дорожка к баку хранят тягостное молчание и не выдают мне тайну местонахождения ключа. Перепрыгивая через две ступеньки, мчусь на свой третий этаж. Дочурка тонким голоском завывает, но уже не так громко и с более длительными паузами. Устала, бедняжка. Как могу, успокаиваю. И тут начинаю понимать, что траектория ключа могла пройти через три точки: карман – ведро – мусорный бак. Я снова у этого бака. Стараясь реже дышать, с отвращением заглядываю внутрь, ключа пока не вижу. Конечно, с брезгливостью, но в то же время отважно, начинаю перебирать его содержимое. Это, чтобы убедиться, что «ключ» к разгадке – где находится ключ? – кроется среди бытовых отходов жителей нашего подъезда.
Нетрудно представить, как соседи по дому, утром идя на работу, про себя удивлялись, увидев на морозе мою задницу в трико и тапки. Все, что выше пояса, склонилось над царством тошнотворной вони и сосредоточенно копалось в преобладающих в этом мусоре артефактах. А уже через десять минут, попахивая свалкой, я открывал дверь. Дочка, слегка всхлипывая и икая, почти не плакала. Надо было спешить на работу.
Пока ехал в полупустом, рабочий день уже был в самом разгаре, «Икарусе»-гармошке, стал свидетелем небольшого приключения. На одной из остановок водитель, трогаясь, только начал закрывать двери, когда неожиданно в проеме створок задней площадки зажата чья-то шея, и застревает голова в детской ушанке. Видимо, тот, кто за рулем, поворачивая влево, просто не увидел в зеркало заднего вида бегущего мальчишку. Сидящим в автобусе подумалось, что вот-вот двери откроются, но он продолжал набирать скорость. Метров пятнадцать парнишка пионерского возраста вместе с нами, истошно крича от страха, бежал параллельно «Икарусу», неся голову в салоне автобуса. Наконец, мы были услышаны, и туловище пионера попадает в поле нашего зрения. Пока все дружно ругают водителя за проявленную невнимательность, наш бедолага, сердито сопя, пробирается на среднюю площадку. Вижу, что-то его перестает здесь устраивать, может недостаточное проявление нашей заботы о нем. Он стал выходить. История повторилась, только теперь голова оказывается на улице, а пальто с валенками в тепле салона. Три секунды пассажирского ора про маму водилы, и вот уже ученик средних классов на свободе, и размахивая портфелем, не оглядываясь, бежит обратно к своей остановке.
Наконец, добираюсь до работы, облачаюсь в синий халат и начинаю собирать установку. Все под рукой. Мои движения выверены, дело спорится. Красота! Быстрее бы начать. Вот аппарат собран, и в колбе приятно слуху булькает растворитель. В лаборатории я один. Устало откидываюсь на спинку стула. Предстоит трехчасовое бдение за течением химического процесса. Прошло время, и обезвоженная на 99% жидкость получена, пора разбирать установку. Тщательно мою ее детали. Остается колба, откуда перегонялся нужный растворитель. Машинально подставляю сосуд под струю воды и в результате получаю громкий хлопок – из него вырывается двухметровый столб огня и дыма, формой своей напоминающий небольшой ядерный «гриб». Меня спасает то, что стекло, почему-то, не лопается. Колба не выпущена из рук, и на мою дурную голову начинают падать горящие капли металлического натрия. Как я мог, раздолбай губастый, не удосужиться посмотреть, остался этот натрий в этом крепком сосуде или весь растворился. А ведь еще из школьного курса химии известно, что заливать водой металлический натрий не допустимо. У самого в мыслях-бегунках: «День сегодня что-то не задался». Прошли секунды, и вот уже прибежавшие на звук взрыва коллеги с головой укрывают незадачливого соискателя кандидатской степени асбестовым одеялом. Мой внешний вид оставлял желать лучшего: обгоревшие волосы, лицо и руки в прожженных оспинках и халат, больше похожий на мелкоячеистую рыбацкую сеть. Но Бог хранил меня – глаза были целы. Не стоит долго описывать получение мною «люлей», начиная с «леща» от завлаба и заканчивая отборным отеческим матом моего, в общем-то доброго по характеру, научного руководителя. Я же на их нервные проявления радости, что все обошлось, только кивал своей бестолковкой с улыбкой блаженного. Снимаю халат и иду курить на отведенную для этого лестничную площадку. Курю, пальцы подрагивают, осматриваю себя. Ну и вид! Просто какой-то босяк-погорелец. Мимо, цокая каблуками, по лестнице поднимается молоденькая лаборантка с соседней кафедры, неся в руках двухлитровую стеклянную банку какой-то прозрачной жидкости. Здороваюсь. Видимо, наслышана, поэтому мой прожженный свитер не вызывает у нее удивления. Скромно отворачиваюсь и тушу сигарету. За спиной раздается девичий вскрик, звук разбитого стекла, и в нос ударяет резкий и густой запах хлороформа. Это тремя ступеньками выше споткнулась моя неуклюжая знакомая. Спешу ей помочь подняться и отвести подальше от разлитой и мгновенно испаряющейся жидкости. Вовремя потушив окурок, я, не ведая того, возможно героически предотвратил или не героически избежал, надо думать совсем неслабого взрыва. Всевышний продолжал меня хранить!
Прихожу домой и выслушиваю охи домашних. Меня жалеют. С какой-то отстраненной благодарностью принимаю их сопереживания. Поздно вечером традиционно иду выгуливать свою собаку – длинношерстную таксу по кличке Ари (полное имя – Ариадна). Короткопалая молодая сука, радостно виляя хвостом, трусит впереди. Вдруг что-то ее забеспокоило и, присев, она стала елозить пятой точкой по снегу. Сначала показалось, что собака просто решила сделать свои дела, но это не так. Замечаю в свете уличных фонарей, как из-под хвоста тянется что-то подобное нити. Псина поскуливает. Что же это может быть? С опаской наступаю на «это». Ариадна метров пятнадцать галопирует от меня, пока шлейф не закончился. Внимательно присматриваюсь. Ба, да это же шерстяная нить из клубка для вязания. Видимо, где-то дома нашла и тупо съела. Ну чем не мифологическая нить Ариадны? Угораздило же так назвать собаку.
Не измеряй неизмеримое, не пробуй горькое на вкус,
Не наступай ногой на мину, ты осторожен, ты не трус.
И просто в жизни аккуратен и не плодишь себе врагов,
Тебе не свойственно бодаться, не создаешь другим долгов.
Твой образ прямо идеален, и он не ищет перемен.
В союзе здесь все не случайно,
Но взгляд по-прежнему печален, ты в ожидании измен.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Ты подвержен страхам и сомнениям?
- Как всякий верующий человек.
- Здесь ты находишь связь?
- Да, потому, что вера во Всевышнего позволяет воспринимать наши душевные метания и боязнь чего-либо, как плату за свои грехи.
- А что же атеист? Не боится и не сомневается?
- Конечно, у них это тоже присутствует. Вот только возникают эти чувства, как результат предательства. Предательство в этом случае, я понимаю в самом широком смысле этого слова, как греховный эгоизм.
- Не понял. По-твоему, получается, что на момент, когда совершается предательство, даже верующий человек перестает быть таковым?
- Нет, не так. Он просто никогда им и не был. Да, по форме он ежечасно обращается к Богу, тогда как душа его давно сварена в «кипятке» собственного эго.
- Ну ладно, не будем углубляться.
ГЛАВА 9
Случилось, что пришлось мне целых четыре месяца прожить на съемной квартире. Двухкомнатная квартира находилась на последнем этаже 12-тиэтажного дома. Ну о ней чуть позже. Тот мой рабочий день протекал по-обыденному и, наверное, ничем бы не запомнился, если бы в этот майский вечер и ночь я не столкнулся с цепочкой событий, отмеченной моей памятью.
Где-то в шесть вечера за дверью кабинета раздаются громкие голоса, которые, перебивая протесты секретаря, требуют впустить их ко мне. Напротив меня сидит благодарный за что-то клиент и на столе – почти допитая бутылка виски. По голосам узнаю своих друзей. Вместе с возмущенной секретаршей трое моих приятелей вваливаются за порог. Нисколько не смущаясь незнакомого им гостя из уже нестойко стоящих на ногах рядов несется: «Командир (это мне), есть хороший повод выпить!» Названный командиром, подняв отяжелевшие веки, сиплым от выпитого голосом: «Во-первых, еще рано, ну, а во-вторых, я уже». Логики в ответе явно мало, и он не отягощен хоть какой-то смысловой нагрузкой. Но сказано лихо, с начальственной интонацией.
Узнаю причину: у одного из них час назад родился сын. Повод, и правда, наисерьезнейший, пошатываясь и задевая стулья, я спешу обнять новоиспеченного отца. Из принесенной им сумки на стол достаются нехитрая закуска и целая батарея бутылок. Мой посетитель, пожилой мужчина, видимо испугавшись, что через минуту он может быть ввергнут в водоворот необратимости сознания и полной амнезии, пятится и с извинениями, что не может остаться, поздравляет моего товарища, скрываясь за дверью. Секретарю по телефону объявляю, что ее рабочий день на сегодня закончен.
В непрерывных тостах проходит час, а в коротких паузах между ними ведем светские беседы – больше сами с собою – алкоголь склоняет к монологам. Осоловелым взглядом наблюдаю, как раскрасневшемуся от всеобщего внимания виновнику торжества что-то начинают нашептывать с двух сторон. И он, широко расставив ноги, чтобы не упасть, изрекает, держа пустую рюмку в руках и растягивая слова так, что если бы во рту была горячая каша, она давно бы остыла: «Други мои! Приглашаю всех в сауну. Плачу!» Понятно, хочет показать всю широту своей души. Я, конечно, не ханжа, но и, если честно, не особый любитель помывочных процедур в компании девочек по вызову. Все смотрят на хозяина кабинета. Я устало реагирую: «Ребята, давайте, если можно, без меня». Но пьяная гоп-компания, по-конски ржа и взяв под локти своего сотоварища, уже выводит его из офиса и заталкивает в машину. Ладно, поехали – отказывать как-то неудобно. Не каждый день у друзей дети рождаются.
Не прошло и получаса, как мы уже расслабленно сидим в бассейне частной, довольно обшарпанной бани и в полудремотном состоянии ожидаем «мамку» с ее рекрутской компанией. Пить уже не тянет и в парилку совсем не хочется. И вот уже наш массовик-затейник, забыв о жене, которая в роддоме, как заправский пастух ведет перед собой трех «телок». Смотрю и удивляюсь: две самые, что ни на есть, обыкновенные труженицы порно-фронта (возможно, сестры – рыжеватые с остренькими личиками), а вот третья… Представьте себе крашеную блондинку лет тридцать, гренадерского роста под два метра с идеальными пропорциями и большими темными глазами ну чуть вытянутом лице. Народ возмущен: «Почему три? Нас же четверо». А один из друзей, окидывая долгим взглядом эту высокую, категорично: «Здесь что вам баскетбольная секция? Нам этот переросток не нужен». Говорю им: «Постеснялись бы, все-таки, дама на ответственной работе. Пусть остается». Что интересно, молодой отец ренегатски поддерживает своих разборчивых товарищей, и они втроем увлекают в парилку рыженьких «сестер». Казалось, что у этого папаши либидо сейчас такое, что встань он из-за стола с поднятыми руками, стол оторвется от земли. Еще успевает на ходу бросить мне: «Будь добр, рассчитайся с «мамкой» налом, а то у меня только «пластик». Каков наглец! Этот юный папаша что думал, когда приглашал нас в сауну – все сутенеры ходят с компактными терминалами для считывания его сраной пластиковой карты? «Мамкой» оказался молодой представитель Закавказья. На его дурацкий вопрос: «Может, сразу продлите, уважаемый?» Копирую его акцент: «Нэт». Затем с ядовитым сарказмом спрашиваю предприимчивого нацмена: «А что, в вашем стойле других кобыл, помельче, нет что ли?» Он, широко раскрыв глаза-черносливы, цокает языком: «Э, дорогой, вот увидишь, какая это девочка! Просто сказка!» и зачем-то, видимо, для пущей убедительности, проводит ребром ладони себе по заросшему кадыку. Рассчитываюсь с ним.
Когда вернулся, вижу, моя сегодняшняя девушка в одиночестве сидит за столом, укутавшись в простыню, и неспешно цедит виски. Взгляд ее уперт в меня, он полон целомудренного безразличия. Понимаю и так, она на работе. Разговаривать не хочется, но все же спрашиваю: «Как же величают тебя, красная девица?» В ответ слышу: «Ярослава». Ну, Ярослава, так Ярослава. За стеной слышно, как резвится удалая «пятерка». Выпитое давит на виски. Хм. Получился каламбур – виски на виски. На меня вопросительно смотрят, но я не проявляю никакой половой ретивости. Далее следует вялый и необязательный диалог, изредка прерываемый подходом к накрытому столу одного из свободных на данный момент кавалеров, которого потом замещает другой. Что-то похожее на смену почетного караула. А «стахановки», как видно, работают на износ, не щадя себя. Выясняется, что по профессии она учитель русского языка, есть ребенок, что иногородняя и этим «делом» занимается без большого энтузиазма, совмещая с преподаванием «великого и могучего», ведь жить как-то надо. Если даже и не врала, вся эта шаблонная повесть, как она пришла в свою вторую специальность, воспринималась мной с равнодушием «барина», берущего интервью у «крепостной девки». Правда, не без интереса вслушиваюсь в нередко появляющиеся в ее коротком повествовании о своем житье-бытье поговорки-афоризмы.
Думаю, в ней сказывался вульгарный филолог. Так и не дослушав полужиганский «плач» словесно разошедшейся Ярославы о ее непростой женской доле, предлагаю ей одеться, так как время свидания у нас вышло, а мой мужской потенциал продолжал мирно дремать.
Когда «жрицы любви», наконец, были уведены своим волооким «султаном», разомлевшая и раскрасневшаяся «троица» разваливается на креслах и начинает меня подначивать, как человека, способного проявить чудеса «стойкости», но по их разумению – не на том фронте. Пусть тренируются в своем словоблудии. Я не обращаю на них внимания. Замахнув остатки, беззлобно посылаю эту компанию «в даль светлую» и начинаю натягивать брюки. Так толком и не помылся, зато наобщался. Везде можно найти свои плюсы. Подходит администратор. Пришло время рассчитаться за пар, тепло и свет. Терпеливо ждем на выходе инициатора этого похода. Открывается дверь, и выглядывает его распаренная рожа. Смущенно: «Почему-то карта заблокирована. Может поможете. Завтра отдам». Все смотрят на меня. Осознаю, что платить опять мне. Я иду проявлять великодушие.
Устав обниматься, всем говорю: «До свидания», - и сажусь в машину. Водителю командую: «Домой». Но тут открывается задняя дверь и на сиденье плюхается один из них. Хочет, чтобы мы при этом, сделав приличный крюк, довезли его до дома. Ему, видите ли, с остальными не по пути. Утвердительно киваю, ничего не поделаешь – друг. Этот друг с русской фамилией, имел точеный профиль грузинского князя, что и сыграло с ним чуть позже злую шутку.
Не доехав до его дома, товарищ с внешностью Багратиона, рожает идею: «Хочу, мол, жене купить цветы. Останови, пожалуйста». Меня разбирает смех, даже головная боль прошла: «Что, играешь на опережение?» Тормозим позади цветочного магазинчика. Проходит минут двадцать – его все нет. Начинаю злиться: «Ну сколько можно выбирать?» Огибаю магазин и захожу в стеклянную дверь. В ярко освещенном холле – никого, кроме двух молоденьких продавщиц. Выказываю крайнее удивление: «А где жгучий брюнет?» Девчонки, перебивая друг друга: «Был, но его только что забрали в ментовку». Далее следуют подробности происшедшего здесь.
Мой, ничего не подозревающий товарищ, уже выбрал и оплатил букет, как в магазин зашел милицейский патруль. Увидев его, недостаточно русифицированный облик, они попросили предъявить документы. Хочу заметить, этот банный вечер пришелся на время повальных проверок лиц кавказской национальности в рамках борьбы с терроризмом. В общем, парень попал под «замес». Со слов говорливых продавцов флоры, стало ясно, что какие-либо документы у моего друга, кстати, в прошлом выпускника пограничного училища, отсутствовали, что и было милиционерам без акцента заявлено, правда, с некоторыми нецензурными идиомами. Как итог – ему заламывают руки и вместе с цветами препровождают в милицейский уазик.
Этого еще не хватало! Звоню на мобильный «узника». Длинные гудки. Бегу к машине, едем в ближайший «околоток». Там ничего не знают. Прошу лейтенанта с круглым добродушным лицом (про такое говорят, очерчено как по «циркулю»), обзвонить своих коллег, чтобы напасть на след бдительного милицейского наряда. Сорок минут наблюдаю за его лейтенантским усердием. Все бесполезно. Набираю номер моего должника, который сегодня стал папашей. Судя по его невнятному ответу и реакции на информацию о пропаже друга, ему в пору самому давать пятнадцать суток. Получился разговор немого с глухим. Решаю позвонить родителю «подконвойного» - полковнику запаса. Тот, молча, выслушиваетё меня, а когда я пошел на второй круг своего сбивчивого рассказа, по-военному строгим голосом перебивает: «Я понял. Я все решу сам. Идите-ка, любезный, спать!, - и вешает трубку. Ну да, конечно, это я виноват в том, что у его сына орлиный нос и черные глаза навыкате.
Полночь. Наконец, я добираюсь до своей квартиры. В неисправном унитазе журчала вода. Это раздражало. Падаю в постель и погружаюсь в глубокий сон. Снится какая-то ерунда: скачущие лошади в погонах, луговые цветы фиолетового цвета, знакомый лейтенант в загоревшемся на спине кителе. Сквозь сон, рядом слышится сильный шум дождя, но нет никаких сил открыть глаза и поднять голову. Все же продираю веки. Оглядываюсь в темноте – все окна в комнате закрыты. Медленно начинаю понимать, что ливень-то в квартире. Опустив ноги с кровати, сдержанно вскрикиваю – они по щиколотку в воде. Прошлепав до прихожей, включаю свет. К своему ужасу обнаруживаю, как в ванной комнате небольшим водопадом по стене стекает вода, а с потолка, дождем, падают крупные капли. Не сразу обнаруживаю источник водного изобилия – это самый угол потолка, откуда идет стояк к батарее. Нет времени разбираться в причинах потопа, и в три ночи мною принимается единственно верное решение по его устранению. Тряпки, швабра и ведро – это весь арсенал, который пошел в дело. Собранную воду сливаю в унитаз. Махая шваброй, минут через десять докумекиваю: причина такого бедствия, при сильнейшем ливне за окном – это дыра на крыше, которая находится над моим санузлом. Проходит два часа, работа, вроде, спорится, но получается «сизифов труд» - ведь дождь все не унимается. Звонить кому-то бесполезно. На улице стало светать. Жду возмущения снизу, и вот в шесть часов утра, когда ливень почти стих, тишину взрывает звонок домашнего телефона. Хватаю трубку. Слышу заспанного мужика: «Эй, ты нас заливаешь!» Понятный перец. Дрожащим от усталости голосом: «Это не я виноват, это дождь, видно, дыра на крыше». Я с трех часов на ногах и почти все ликвидировал. Снизу: «Молодца!» И уже без металлических нот: «Как тебя зовут?» Называюсь. Он, как-то лукаво: «А я – Серафим». Первая моя мысль: «Ну почему же ты, Сима, не шестикрылый?» Наступает пауза, и вдруг: «Открывай дверь. Я сейчас приду».
Теперь представьте: половина седьмого, заходит высоченный мужик пятидесяти лет, в майке и с бородой, похожей на расчесанный валенок, а подмышкой у него бутылка водки. Щурит глаз и так хитро мне басом: «Пока моя жена в квартире эмчеэсит, отметим твою победу над стихией. Рога трубят, и трубы горят». Зачем-то вскидывает руку в фашистском приветствии и тихо проникает в квартиру.
В тот день пришлось плюнуть на работу, и до самого обеда мы, знакомясь, квасили дуэтом, пока не приезжает вчерашний виновник праздничного вечера и освобожденный из ночного плена несостоявшийся «террорист». И нетрудовое утро как-то незаметно перетекает в кухонные дебаты о смысле жизни, о политике и о прочей высокопарной дребедени. А по словам поднявшегося в тот же день на крышу деятельного Серафима, причиной «всемирного» потопа явилось то, что мягкая кровля была расклевана воронами (он показал нам три черных пера, оставленных птицами на месте преступления). Выглядело достаточно символично. Все-таки, во всех жизненных треволнениях есть какая-то фатальность, которая порой может скатываться на позиции случайного набора банальщины и обыденности.
Параллельность миров, недосказанность слов,
Неизбитость идей и невыспанность снов,
Преисполненность мыслей, нерастраченность чувств,
Недвижимый забег и осенняя грусть.
Все слилось воедино и ошибочность раза
Разбивается вмиг нерассказанным фраза,
Что не видится здесь будет слышиться там,
Холодком на виски седой ляжет туман.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Твой основной критерий хорошего человека?
- Считаю, порядочность.
- Если можно, поконкретней.
- Не вопрос. Если человек порядочен во всем, так как это качество не должно быть избирательным, то все остальные его добродетели, несомненно, подразумеваются в своем присутствии.
- Был убедителен.
ГЛАВА 10
Оглядываюсь назад, и чаще вспоминаются ироничные арабески жизненных коллизий, которые ну никак не желают систематизироваться под каким-то общим заголовком. Это мне совсем не кажется странным, ведь наша память имеет защитную избирательность и, а в это мне хочется верить, только с настроем на оптимистический лад. И это «только» позволяет видеть некую диссонансность в прожитых тобою годах. Прошлое приобретает некую иллюзорность. Не устаю благодарить Бога и восклицаю: «Да здравствует то ощущение мозаичной гармонии, которое делает мое настоящее чем-то вроде «прозрачной двери», за которой рисуются будни серого будущего». А бессвязное по хронологии и сюжету изложение невыдуманных историй позволяет мне прочувствовать всю фундаментальную значимость эпизода при «строительстве многоэтажного здания», на фасаде которого красуется вывеска с броским названием «жизнь».
Аэропорт «Домодедово» встретил меня, командированного, хмурым сентябрьским утром и нудным дождем. Оказалось, московские партнеры по бизнесу не удосужились, хотя договоренность была, почему-то, прислать машину. Тогда сотовая связь еще не шагала так широко по стране, и как следствие, одномоментное выяснение такой негостеприимности оказалось просто невозможным. Как результат этого – становлюсь в длинную очередь на автобус. Элегантный двубортный костюм и мой швейцарский саквояж, как я потом понял, выгодно выделял меня из толпы прилетевших в качестве возможного пассажира представительского «Мерседеса».
Как бы то ни было, подходит ко мне мужчина средних лет и предлагает за полцены довезти до стольного града, да еще услужливо укрывает меня своим зонтом. Немало удивлен! Знаю, таксисты себя так не ведут. Но когда вижу стоящее невдалеке произведение немецкого автопрома белого цвета, возникает желание прокатиться в этой роскоши на четырех колесах. К тому же Михаил, а он так представился, интимным голосом пояснил мне свой тарифный алгоритм: «Понимаешь, привез шефа, ну и обратно не хочется ехать порожняком». После такого аргумента рассеиваются все сомнения в том, что мир не без добрых людей.
.Подходим к машине, и Михаил ненавязчиво так оставляет меня у закрытого авто, правда предварительно всучив в руки зонтик. Убегая куда-то, на ходу бросает: «Поищу тебе попутчика». Переминаясь, жду. Не проходит и пяти минут, как моим будущим дорожным соседом становится гражданин Кыргызстана с «обычным» для «чингизидов» именем Батырхан. Приведя этого малорослого и кривоногого, водитель опять пропал, видимо, рьяно взялся за дело – под завязку заполнить салон. Уже не таким и бескорыстным мне стал казаться Миша. Да ладно, его право и не мое дело. Раскосый сын степей, а может, и гор, в это время овладевает моим рассеянным вниманием, живо тараторя о теплой погоде в Бишкеке (по старой привычке, видимо, упорно называя его не иначе, как Фрунзе)., о межнациональных проблемах киргизов с узбеками, и показывая, как выглядит молодая местная валюта с «рыбьим» названием «сом».
Стоим, проходит немного времени, и наш водитель ведет за собой еще двух пассажиров. Сев в машину, знакомимся. Это – гэкающий львовянин Николай и земляк сказочника Бажова – Андрей из Екатеринбурга. Все, экипаж к радости Михаила укомплектован, и мы немедленно стартуем. Молчание первых минут пути прерывается неожиданно громким вопросом крепко-сбитого белобрысого Андрея со ртом, полным гнилых зубов: «Был ли кто-нибудь из нас в столице Урала?» От моих попутчиков – отрицательное качание головами. И только я, видимо, утверждаясь в глазах соседей, как человек, поездивший по миру: «Да, мол, бывал и не раз». (Это чистая правда). Сей факт моих частых командировок в его родной город почему-то очень «заводит» этого активного, сидящего по правую руку от меня. Тут же выясняется. По его словам, он – совладелец пригородного казино «Стрекоза», мимо которого, не увидев, не проедешь из местного аэропорта «Кольцово». Пожимаю плечами: «Вроде видел эту лупоглазую неоновую рекламу, но за порогом заведения не был – не азартен». Уралец, как тогда показалось, немного театрально сокрушается: «Нет, давай договоримся. В следующий раз будешь в наших самоцветных краях – обязательно заходи». Так и говорит – «самоцветных» и называет свою фамилию.
До этого молчавший слева житель «незалежной» вдруг встрепенулся и, зачем-то для этого выразительно вращая глазами цвета антрацита, просительно вопрошает: «Послушай, брат, мы тут (как я понял, во Львове) с земляками открываем небольшой игорный зал, а карточных игр-новинок нема. Просто – гиря до полу. Будь добр, покажи, какой-нибудь перекид, который для клиента будет завлекаловкой». Его «ридная мова» неприятно режет мой слух. Тут же следует ответ: «Да, конечно, говно вопрос. Мы совсем недавно внедрили у себя такую заманиловку». Услышав это, западенец буквально вскрикивает: «Ну так покажи, Андрийко!» В ответ: «Но в этой игре участвует не менее четверых». Хохол, все более распаляясь: «Так нас же четверо». (Водилу он, понятно, не считал). Теперь ко мне и подданному Кыргызстана, переходя на панибратский тон: «Хлопчики, перекинемся для наглядности». Хлопец Батырхан разворачивает к нам свой луноликий анфас с бородавкой размером с добрую виноградину на губе и смайликовой улыбкой-кивком дает молчаливое согласие. У меня же нет совсем никакого настроения содействовать обучению какому-то карточному алгоритму какого-то азартного Минолы, а хочется побыстрее добраться до конечного пункта своей командировки. Но хохол так яростен в своем желании стать прилежным учеником, что я под его напором бессвязных междометий, нехотя, уступаю.
Поскольку сижу в середине, мне на колени водружается мой же дипломат – он становится импровизированным столиком. Андрей, сосредоточенно тасует колоду, удивительным образом оказавшуюся в портфеле Коляна. По ходу идет сбивчивое посвящение в правила затеваемой игры. Ее смысл просто: раздаются по две карты, масть не имеет никакого значения, но есть определенный ранжир, где самая крупная карта – это валет, а два оставшихся могут блефовать до размера своего кошелька, не раскрываясь при этом друг перед другом. Первая партия – без банка, а я выхожу победителем. Туповатый Николай начинает требовать повтора, ссылаясь на недопонятие им каких-то игровых нюансов. На правах выигравшего милостиво соглашаюсь на повтор, но здесь совладелец «Стрекозы» для пущей убедительности и показательности предлагает создать банк по пятьдесят долларов с лица. Киргиз мнется, его, видимо, очень смущает возможность реального проигрыша, но под осуждающие взгляды в подрагивающей руке появляется купюра требуемого достоинства. Банк сформирован, и моя очередь раздавать. Вот так номер! На руках у меня два вальта. Чувствую, как карточная удача накрывает меня своими крылами. Все дружно банкуют. От приближающегося момента сорвать банк, запотевают очки. На кону в виде смятых баксов уже две тысячи. Со вздохами игроков-неудачников от компании «отваливаются» сначала, чуть не плачущий, львовянин, а затем и малоэмоциональный уралец. Несмотря на работающий кондиционер, в машине душно. Глядя, как нервно ерзает Батырхан, укрепляюсь в мысли, что потомок кочевников будет вот-вот бит. Но кучка денег росла, а он все продолжал их доставать из каких-то потаенных мест. Наконец, когда в моем бумажнике остается пара сотен с ликами президентов США, до самонадеянного дурака стало доходить: с мечтой быстрого накопления халявного капитала стоит расстаться. Тут же вспомнилось основное правило этой «причудливой» игры интернационального состава «актеров» - у кого больше бабла, тот и молодец. Увы, молодцом оказался не я. В этой ситуации смело присваиваю себе титул мудилы, которого банально «развели», правда, отдаю им должное, красиво. И сразу приходит на память, из где-то прочитанного, о карточных каталах в поездах. Облизывая пересохшие губы, только и выдавливаю, с каменным лицом: «Все, ребята, выхожу из игры». Перед глазами возникает живая картинка, как эти ребята с меня добирают оставшуюся наличность и пинком, дай Бог, чтобы живого, отправляют за пределы белого «Мерседеса». Я же, переворачиваясь и раскинув руки, лечу в кювет.
Как мне сейчас представляется, вся эта артель была тогда подчинена, уж не знаю, спущенному «сверху» или согласованному на месте какому-то негласному рыцарско-уголовному кодексу, где один из пунктов гласил – не раздевать клиента-«дятла» до нитки. А может без всякой воровской романтики, это просто было менее хлопотно для них. Понял одно – этот лихой квартет неплохие психологи и не без искры актерского дарования.
Наше расставание было скоротечным. Неожиданно Батырхан-победитель хлопает себя по ляжкам: «Вот шайтан, забыл паспорт в камере хранения». Мне подумалось: «Странное место, чтобы держать документы. Лучше бы деньги он там оставил. Опять дурак – они же явно из общака». Нет, конечно, логического объяснения, почему он оставил свою нероссийскую ксиву там, от него никто и не требовал. Доселе молчавший собиратель этого театрально-криминального коллектива соглашается сделать автокамбэк за сто долларов. Комедия продолжается. Коля и Дюша, отвернувшись от меня, смотрят в окна. Понимаю вас, ребята, вам надо возвращаться на работу, их ждут (такие же как я).
И как бы по сценарию прописанной ими пьесы: «На каждого простака (это я) довольно недурака (это они)», ваш покорный слуга в элегантном костюме и со швейцарским портфелем в руках оказывается с внешней стороны этого казино на колесах. Лихо развернувшись, оно укатило.
Впереди виднелись многоэтажки столицы. Дождя уже не было. Так, двадцать два километра по маршруту Домодедово – МКАД запомнились своей расходной частью и преподали мне небольшой урок, что жадному не очень-то рекомендуется быть при этом наивным долбаком.
А где-то через месяц случается дежа-вю: командировка – Домодедово – не встретили (как потом оказалось, из-за ряда недоразумений с обеих сторон, машина ждала меня в Быково) – очередь в автобус – и даже, что там говорить, дождь. И как тут не подойти ко мне человеку с зонтом и не предложить (на сей раз стоящему в плаще и тоже с зонтом) за полцены подбросить до города. Окидываю его взглядом – поразительная внешняя непохожесть с сентябрьским, хотя и назвался Мишей. Их неименная схожесть была, пожалуй, в одном – эта аргументация сниженных тарифов. Посылаю подальше. Удивленно таращит глаза: «А можно без мата». Отходит, оглядываясь. Сидя в автобусе, вижу, как в машину октябрьского Михаила, правда, не иномарку, усаживаются четверо внешне разноплановых мужчин. Работала другая команда. Их потенциальная жертва в эту осеннюю хмарь не угадывалась.
Не усложнить, не упростить все то, что данностью зовется,
Как невозможно изменить и то, что прожито тобой,
Где потерял, там вряд ли что найдется,
И счастье зыбкое придавлено гранитною плитой.
Так, впопыхах подчас, мы делаем оценку своих недостижений и обид,
Теряя веру и любовь, борясь, в сомнениях мы множим те ошибки,
Которые, увы, уже никто не разрешит.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Часто поддавался искушениям?
- Не раз и не два. Ты же сам знаешь, это как испытание ниспослано нам свыше.
- И как, успешно борешься?
- По молодости практически всегда проигрывал. Сейчас все больше вижу себя стоиком, но и не страдаю излишним аскетизмом. По-видимому, с возрастом, пусть звучит и нескромно, становлюсь мудрее и чуть менее доверчивым. В общем, все как у всех.
- Допускаю, что скромность здесь совсем ни при чем.
ГЛАВА 11
Ничего так не запоминается и не откладывается в закоулках памяти, как ассоциативность между происшедшим с тобой и какой-нибудь расхожей фразой-поговоркой.
Так, возвращаясь декабрьской ночью с загородного корпоратива, наша машина попала в серьезную аварию. По мокрому снегу обгоняя слева автокран, мы вошли в так называемую «мертвую зону» обзора. Резкий левый поворот «Ивановца» оборачивается для нас потерей казенной «Волги» (она больше не подлежала восстановлению) и травмами. А мы – это уже знакомый вам водитель Сергей (ни одной царапины), сидевший сзади мой зам (два сломанных ребра) и я (без сознания лежавший на снегу с разбитым лбом). Резкий запах нашатыря, открываю глаза. Мою голову держит Сергей и подвывает: «Как же так? Что же будет?» Слушая его сомнамбулические причитания, хочу спросить его: «Будет с кем?» Но вместо этого хриплю: «Где портфель?» Увидев, что я еще жив, он радостно бросается выполнять мое задание. Вопрос был не праздным: в портфеле лежали двадцать тысяч долларов. Пока водитель возится с не открывающимся от удара багажником, самостоятельно поднимаюсь. Пошатывает и тошнит. А вот и карета скорой помощи. Но я игнорирую ее приезд. Вооружившись принесенным дипломатом, прихрамывая, но быстрым шагом, подхожу к экипажу виновников ДТП, скромно стоявших в десяти метрах. По голове одного наотмашь следует удар жестким корпусом портфеля, а второму удачно прилаживаю стопу в его промежность. Дуэт трусливо отбегает на безопасное расстояние, а у меня нет никаких сил бегать за ними. Мой зам и врач настойчиво уговаривают сесть в машину. Подчиняюсь. Шоковое состояние, я продолжаю оглядываться и вяло изрыгать проклятия в адрес этих беглецов.
Пока едем в больницу, заглядываю в портфель: все на месте. Из наскоро забинтованной головы сильно сочится кровь, которая в считанные секунды успевает накапать вовнутрь моего макро-кошелька.
Вот и приемный покой. Восемь-девять человек дежурного персонала. Велят раздеться до трусов. Бережно вешаю убитое стеклянной шрапнелью когда-то шикарное пальто, хотя его смело можно было бросить и на грязный кафель. Кружится голова. Все как во сне. Движения автоматические. Почему-то снова заглядываю в дипломат, там ничего не изменилось. На автомате ставлю код на замки и укладываюсь на каталку. За мной наблюдают. Тьфу ты! В одежде остался бумажник. Прошу остановить подъехавшую было каталку и спешно перекладываю кошелек в портфель. Пока вожусь с замками, чувствую, как интерес ко мне со стороны медработников, возрастает. Да и плевать. Просто не очень-то верится в поголовную порядочность. А уже когда везли в операционную, вспомнил, что во внутреннем кармане заляпанного кровью пиджака неосмотрительно оставлена подаренная мне авторучка с золотым пером известной французской фирмы. Вот, думаю, и проверим кого-то на вшивость.
Ну, а далее, хирург аккуратно и быстро вытаскивает с десяток осколков (спасли глаза очки) и накладывает швы на лоб. Уже пешком вернувшись к своим вещам, первым делом лезу в карман пиджака. Так и есть, то есть – нет. Это я про ручку. Оглядываюсь. Определенная ротация медперсонала имела место. Мало надежды, но все-таки, так вежливо спрашиваю: «Никто случайно не брал ручку? Есть смысл вернуть Ваш главврач – мой хороший знакомый. К тому же в этой авторучке вставлена одноразовая кассета, поэтому срок пользования у нее будет достаточно коротким». Люди в белых халатах удивленно переглядываются. Понимаю, что эффект от моей тирады оказался пустозвонным. С оскорбленным достоинством, почти хором: «У нас здесь не воруют». А одна сестричка даже заглянула под все кушетки и только огорченно развела руками. Бросаю взгляд на сиротливо стоящий в углу дипломат, внешне все нормально. Трогаю замки – закрыты. Плевать на утраченный подарок. Пусть это будет чем-то вроде дополнительной платы к моему медицинском страховому полису. И ничего страшного, что в пассиве авторучка и автомобиль, зато в активе – ого-го, деньги и жизнь. Таким образом, положительный баланс налицо.
Привозят в гостиницу, где я тогда жил, и выпив снотворного в три часа ночи я забываюсь. Спал беспокойно. Снилась дорогая сердцу ручка, но каких-то гигантских размеров, примерно длиной с лопату. Встал к обеду. В зеркале наблюдался мужественный облик с подсиненными глазами и с красиво забинтованной головой – что-то вроде растиражированного Щорса. Наполовину наполнив ванную, рассыпаю двести купюр ржаво-зеленого цвета. Не на всех банкнотах Франклин выглядел достойно. В этот момент «отмывание» денег приобрело для меня во всех отношениях буквальный, а не переносный смысл. Чуть позже позвонил главврач (обо мне ему доложили, как о ночном пациенте). Справлялся о моем самочувствии. На жизнь я не жаловался.
Время бывает тягучим, оно же течет скорострельно.
Его относительность внятна, оно посекундностью бренно.
Оглядываясь и вымеряя прошлое забытой шкалою оценок,
И четкость картин обретается еще неотыгранных сценок.
Нетерпеливость и зависть дегтем пачкает глянец далекого,
Тревога вползает в душу: «Вот принесла нелегкая».
В голове, исковеркав структуру ячейки уходящего времени,
Лишь зарубки вгрызаются в сердцевину всех будущих мгновений.
Из несостоявшихся разговоров с отцом.
- Ты умеешь прощать?
- Кто-то это умеет. Я же этому так и не научился. Получается, грешу, но что же делать? Если надо кого-то простить, так и ощущаешь себя полным дураком. Правда, вру, это не касается родных для меня людей. Им я все прощу, и пусть они меня простят.
- Хорошо, пусть будет так.
ГЛАВА 12
Несоблюдение в моем повествовании какой-либо хронологичности и некоторая нарочито сюжетная бессвязность позволяет мне тривиальность излагаемого эпизода дорисовывать без лишнего нравоучительского напряжения и гонора. А почему-то, периферия памяти подчас продуцирует нечто такое, которое из-за отсутствия смысловой солидности и нагрузки даже как-то и неудобно вываливать на бумагу. Тем не менее, рука продолжает писать. Тут как тут вспоминаются два случая из моей соискательской жизни. Первый – о плакатах, второй – про инженера Эдуарда. Но обо всем по порядку.
Пролетели четыре года всепоглощающего преддиссертационного труда, сдан кандидатский минимум, и на столе в красном твердом переплете – апофеоз всех моих научных результатов и сомнений. Назначена дата предзащиты, и надо рисовать плакаты. По набросанным мною эскизам получается десять, каждый в три ватманских листа, а на них – изобилие графиков, химических формул и уравнений. Полная неспособность к рисованию и черчению толкает меня обратиться к способному в этом деле человеку. Этим человеком оказалась машинистка с соседней кафедры. Оказаться-то она оказалась, но обозначенная цена в десять рублей за плакат виделась мне слегка чрезмерной. Как быть? На помощь сыну приходит отец. За год до этого он принес домой картину в красивой раме. На вопрос: «Откуда?» последовал, с гордостью в голосе, кроткий комментарий: «С работы. У нас в колонии за убийство сидит художник-самоучка. Это его рук дело. Правда, раму не он. Это другие». И верно, мастера на все руки, у папы в зоне никогда не переводились. Полотно было так себе (хотя я в этом мало понимаю), по-моему, «Юдифь», а вот рама, просто, роскошная.
Значит, этот художник и плакаты нарисовать может (все-таки, халява – магическое слово). Предварительно позвонив отцу, с эскизами еду к нему на работу. Когда выписали пропуск, прохожу сложную систему дверей-шлюзов, и вот я в кабинете директора зоны. Дается команда, приводят того самого автора картины, которая висит в квартире родителей. Он как-то игриво и, по-моему, не по правилам внутреннего распорядка:
- Вызывали, гражданин начальник.
Отцу что-то не нравится. Довольно мрачно:
- Вызывал.
Парень лет тридцати, полный рот металлических зубов, нагловато-веселый взгляд карих глаз. Я впервые вижу перед собой убийцу. Как потом узнал – дали девять лет за убийство жены.
Отец: «Сыну надо помочь нарисовать плакаты. Справишься?» Зек: «Какой вопрос, гражданин начальник? Оформляю же здесь стенгазету. По-моему, все довольны». Отец: «Эти плакаты для защиты диссертации». Зек: «А мне что хрен в руке, что трамвайная ручка». Отец: «Но-но!» Зек: «Все-все понял, гражданин начальник».
На такой примирительной ноте закончился их диалог. А дальше я объясняю местному мастеру плакатного пера нюансы желаемого отображения. Парень кивал стриженой головой, а в конце моих пояснений подытожил, обращаясь к отцу: «Если освободите от работ, гражданин начальник, за четыре дня справлюсь, а если нет, так и десяти не хватит». Это был явный шантаж. Вижу, что директор колонии раздражен и совсем не склонен к такому давлению – в режиме «или-или». С металлом в голосе: «Ты у меня диктовать будешь в карцере. А сейчас – два плаката к завтрашнему вечеру. Уведите».
Вечером следующего дня отец возвращается с большим рулоном подмышкой. Я нетерпеливо разворачиваю пилотный экземпляр. Моему изумлению не было предела. Белизна ватманского листа контрастировала с черной тушью не везде правильно нарисованных структурных формул и ярко-красными узорами-вензелями по углам плаката. Видимо, художник-плакатист решил объединить, думаю, из самых благих намерений, науку и живопись, физику и лирику, хохлому и готику. Я не оценил. В сухом остатке: попытка сэкономить сто рублей за счет подневольного, хотя пусть и творческого труда, не имела успеха.
Теперь про инженера. Когда я пришел работать на кафедру, мой научный руководитель для скорейшего освоения экспериментальной частью по моей теме сразу определил меня в подмастерья к сорокапятилетнему Эдуарду Исааковичу. А мастером он был знатным. Краткое описание этой колоритной фигуры может выглядеть так: «золотые» руки, семитский профиль и изрядно пьющий соавтор более восьмидесяти научных статей – все это при полном отсутствии у человека желания какого-либо карьерного роста (даже не кандидат наук). Да, он не имел ученой степени, но весь его аристократический облик был подсвечен каким-то научным бескорыстием. На мой взгляд ему очень шло выражение: граф от науки.
Через год моего поступления на кафедру я был назначен ответственным за спирт. «Что это такое?» - спросите вы. Спешу пояснить: в мои новые обязанности входило получение раз в месяц двадцати литров ректификата и сорока литров технического спирта, как и их дальнейшее распределение по поступающим заявкам. Стоит ли говорить о том, что эта жидкость шла не только на научно-технические цели, но и разливалась по желудкам некоторой части работников кафедры. В глазах Эдика (а он позволял мне так величать его) я быстро трансформировался из учеников Мастера в статусность ближайшего, если не друга, то уж точно соратника.
С момента получения мною алюминиевых бидонов «огненной воды» месяц для него был расписан следующим образом: первые десять дней он употреблял полученное по заявке, вторая декада проходила под знаком изощренного вымогательства (мэтр умело использовал мою зависимость от него в постановке экспериментов), ну а о третьем временном отрезке – поподробнее.
Дело в том, что одним из органических растворителей в моей тематике было не что иное, как этиловый спирт. И к концу рабочего дня на лабораторном столе могло скапливаться до десяти пятидесятимиллилитровых бюксов (чтобы было понятно – это колба с притертой крышкой) разных ядовитых цветов, от пурпурного до изумрудно-зеленого, в зависимости от соединений металлов. Все это спектральное великолепие маниакально собиралось Эдуардом, и последние десять дней были посвящены получению чистого спирта из этого экспроприированного химического «винегрета» путем тонкой перегонки. Эдуард Исаакович, кстати, он никогда не курил, полученный продукт всегда подвергал тщательнейшему анализу на возможные остатки вредных примесей. Использовал он для того, ни много, ни мало, спектрометр ядерного магнитного резонанса. Во как! И даже когда все сомнения по поводу чистоты спирта, вроде бы, позади, Эдик не торопится: его крючковатый нос является последним анализирующим индикатором. Вспоминаю его сакраментальную фразу: «Если пахнет еще елкой, то, значит, аппарат врет, что все чисто. Я больше доверяю своему обонянию». На такой не очень научный вывод, я думаю, он имел право.
Пил он каждый день, но, как правило, после трудового дня в дежурный для него час – с шести до семи. Напивался быстро. Я не раз наблюдал, если собиралась компания – хорошо, а если таковой не оказывалось, Эдуард становился философствующим одиночкой, который разговаривает сам с собой. Утром по нему можно было сверять часы, он никогда не опаздывал на работу.
А вот что мне поведал, когда я как-товышел из отпуска, его тезка и младший научный сотрудник нашей кафедры – Эдуард Лаврентьевич.
Мое месячное отсутствие на работе не могло не сказаться на привычном режиме Эдуарда Исааковича. На дворе горбачевское лихолетье – талонная система. В конечном итоге, эти два фактора (мой отпуск и Горбачев) приводят Исакыча в аптеку, где покупаются десять стограммовых бутылочек спиртосодержащего лекарства под названием «солутан». По возвращению на рабочее место компанию по дегустации ему охотно составляет Лаврентич. Полчаса пузырьковых чоканий, и вот уже бодрым куражным шагом парочка выходит на улицу – пора по домам. Тут с ними начинает происходить странное: сравнительно небольшое расстояние до остановки отмечено двумя походами в подворотни. А поездка в автобусе, в прямом смысле, стала для обоих школой мужества и терпения: каждый до своей квартиры несся стремглав, держась за пах. Страшное началось ночью: обезвоженные организмы непрестанно требовали сходить в туалет. Жены были встревожены. Наутро, обменявшись близнецовыми впечатлениями, два Эда поняли, что выпитое ими вчера вечером просто-напросто обладает замечательным мочегонным эффектом.
Рассказав мне об этом, Эдуард Лаврентьевич философски заметил: «Нет такой проблемы, которую нельзя встретить ухмылкой, пусть даже кривой».
Слова неглупого человека.
Большая просьба к прочитавшему эту книгу – не задаваться вопросом: «А что хотел этим сказать автор, что донести до нас?» Я сухо отвечу: «Да ничего! Не ищите в моих текстах многозначительности и излишней ассоциативности». Но все же позволю себе в конце следующую иносказательность: «Написав первую книгу, я перевел через «дорогу» еще одну «старушку».
Не расставаться навеки, да состричь седые пряди,
Не избежать немых упреков и сделать записи в тетради,
В амбарной книге пунктуально заносим записи успехов,
Не зачеркнув былых тревог и приснопамятных огрехов.
В ней не бывает тех пустот, что не отмечены чернилами,
В них разноцветье многих слов в палитре радостей с любимыми.
ЭПИЛОГ
А, впрочем, не буду его писать. Обойдусь без него. Удачи.
Ноябрь 2011 г. – Февраль 2012 г.
Признаюсь: в течение этого срока меня не покидало чувство стеснительности.