Парижанин
Меня зовут Певец.
Как утверждает Дюпрэ-Вивьенн, я - полный идиот, или, выражаясь по-научному, страдаю лёгкой формой аутизма. Кроме того, я недостаточно предприимчив, чтобы заработать хотя бы десять франков в день, имею голос, «который я своровал у Эдит Пиаф», и которого я не заслуживаю... я никогда не научусь закрывать водопроводный кран, когда чищу зубы, а, тем более, сидеть на скамейках и бордюрах тротуаров так, чтобы не оставлять на своих джинсах тёмных пятен машинного масла или следов свеженанесённой краски, которые пачкают потом их стиральную машину.
Ещё я неисправимый космополит, бедный мечтатель и мастер попадать во всякого рода неприятности. Это уже говорят все остальные - те, кто меня ненавидят меньше, чем Дюпрэ-Вивьенн. Если уж продолжать гнетущую садомазохистскую тему, то можно ещё рассказать, что думает обо мне - и не только думает, но и говорит вслух - Маша Симошкина, по мужу Мари-Дюпрэ-Вивьенн, супруга того самого Дюпрэ-Вивьена, что считает меня ненормальным. Маша Симошкина утверждает, что я хронический неудачник, и что иметь необычный голос ещё ровным счётом ничего не значит. Для того, чтобы преуспеть в этой жизни, нужно в первую очередь быть в ладу с самим собой. А это в свою очередь означает, что все свои комплексы нужно вначале вытащить на поверхность, а затем разобраться в них. Самый главный комплекс, который мешает человеку преуспеть - это собственная сексуальная жадность, или, если точнее цитировать Машу Симошкину - „сексуальное жлобство“.
«Какой может быть разговор о карьере артиста, если артист этот не справляется с самой элементарной задачей, возложенной на всех артистов Земного Шара - сексуально удовлетворить женщину, находящуюся в смятённых чувствах?!!»
Для кандидатов наук ещё раз повторяю, что это слова не мои. Так считает Маша Симошкина, по мужу Дюпрэ-Вивьенн.
Мы пытались спорить с ней на эту тему, приводя всякие разумные доводы... Мы вообще много проводили времени вместе – пока Дюпрэ-Вивьенн пропадал где-то в недрах Парижа в надежде принести в клюве пару-тройку червяков в их семейное гнездо. Парижа я тогда не знал. Я имею в виду, поначалу, как приехал. Вообще-то, мы познакомились с Машей в Москве... ну да ладно, это неважно. Важно то, что мы пытались спорить с ней на тему различия сексуальности и сексуальной озабоченности, приводя всякие разумные доводы.
Мой разумный довод заключался в том, что я не могу заниматься сексом с женщиной без любви. Довод Мари Дюпрэ-Вивьенн заключался в том, что я просто-напросто латентный пидер, и в связи с этим лучше бы я поскорее выметался из её дома, будь проклят тот день, когда она меня пригласила. (Если вообще всё вышесказанное можно назвать доводом).
...Но все эти ужасы про меня слишком преувеличены. Правда - вот она. В двадцать один год я ещё не получил достаточно сексуального опыта, для того, чтобы ложиться в постель с первым встречным. Я вообще, как бы это сказать... нахожусь в стадии становления своей личности... и очень обидно, что в такую прекрасную пору (я имею в виду стадию становления), мне приходится вступать с двумя отвратительными недостатками, данными мне природой: мой рост метр шестьдесят пять, что, сами понимаете, не может не вызвать приступа отчаяния у мужчины, а моё зрение - не зрение, а просто какая-то пародия на зрение. Иными словами, я практически ничего не вижу без очков, а очки мне не позволяет носить собственная гордость. Называйте это, как хотите, но певец в очках - всё равно, что рояль на лыжах. А певец, ростом метр с кепкой, да ещё в очках при этом, просто не заслуживает права ходить по этой земле.
Отсюда и начинается вся ерунда - с того, что я слепой, и при этом упрямый слепой: какие пятна на асфальте, если я наощупь кручу диск в телефоне-автомате?! А мой так называемый „аутизм“ - никакой не аутизм, и не болезнь вовсе. Просто отсутствие реальных зрительных впечатлений заменяют мне мои мечты. Мне кажется, это разумное объяснение, и никакой аутизм тут не при чём. Сексуальные контакты?.. как только произойдет эта встреча - глаза в глаза, сердце к сердцу, я вам обязательно об этом расскажу.
По поводу же моего космополитизма, - более реально будь сказано «по поводу того факта, что за все полгода пребывания во Франции я ни разу не позвонил домой родной мамочке», так это вовсе не от того, что плевать мне на маму и Родину. Всё гораздо прозаичнее и вместе с тем, глубже: ВСЕ ЭТИ ПОЛГОДА Я ЖИВУ, КАК КАРАСЬ НА СКОВОРОДЕ! Вы знаете, кто там сейчас сидит? Я имею в виду, там, в России, в Кремле?.. Вот так-то. Даже тот факт, что я продержался здесь почти шесть месяцев, говорит о том, что я герой. Я уже давно тайно присвоил себе звание «Героя Кап-Труда» и его у меня никто не отнимет.
К труду, правда, у меня особое отношение. Маша Симошкина считает меня ненормальным. Она имеет на это полное право: именно она сделала мне визу и приглашение в этот увлекательный тур, теперь более похожий на затяжной прыжок без парашюта. Правда, слушать Машу Симошкину теперь нет смысла. Маша Симошкина теперь далёкое прошлое, после того, как она выставила меня за дверь своего роскошного особнячка на улице Триши почти в самом центре Парижа. А выставила меня она именно потому, что я решился здесь работать. Вот тогда-то она и произнесла свою последнюю фразу.
«ТЫ НЕНОРМАЛЬНЫЙ», - сказала она, больно ударив меня захлопнувшейся дверью по ноге.
С туристической визой, видете ли, нельзя петь на улицах, да ещё с туристической визой, которая три дня тому, как просрочена.
Во всём виноват, правда, Дюпрэ Вивьенн, законодатель моды в этом семействе. С самого начала он реагировал на меня, как гончая на зайца. «Марусь-я, он ненормальный... Марусь-я, зачем ты его пригласила...» Больше всего его раздражал тот факт, что зовут меня Певец. Нет, ещё страшнее для Дюпрэ-Вивьеннского уха: CHANTEUR! Французы розовыми соплями растекаются, когда узнают, что вы - турист и приехли совершить «божественный круг»: Нотр Дамм - Плас Пигаль - Тур Эффель и затем вдоль Сены - назад в Нотр Дамм, который уже закрылся на ночь. Но стоит вам только заявить, что вы собрались жить в их закаканном собаками и забитым автомобилями Париже, они превращаются в чёрных Гарпий: «Как это так?!! В НАШЕМ Париже? - Это невозможно! Никто не вправе жить в Париже, кроме нас, парижан! Только мы, парижане, имеем право попирать ногами улочки и скверы вдали от туристических маршрутов и днями просиживать в бистро возле автобусных остановок за широкими стёклами, словно манекены, выставленные на всеобщее обозрение! К тому же русские - такие свиньи! Они не уворачивают кран, когда чистят зубы, они принимают ванну вместо душа, не экономя воды и бродят по городу с огромными клетчатыми баулами от „TATI“, словно рысаки, списанные с Дэрби, с клеймом „Второй Сорт“ на холке!!!»
Пфу-у! Длинная получилась тирада, но именно так они нас клеймят.
С „TATI“, правда, всё и началось. Вернее, с того дня, когда озабоченный моим будущим Дюпрэ-Вивьенн спросил меня как бы походя, почему я не покупаю своей мамочке духи по пять франков флакон и прочую чушь, что зовётся в России „дефицит“. Тут-то я и обьяснил ему, что ни флаконы, ни моя мамочка меня по большому счёту не волнуют. Потом я вынул из дорожной сумки свой заграничный паспорт и для наглядности синим фломастером, который лежал во время нашего разговора на столе, зачеркнул свои русские имя и фамилию на той странице, где была приклеена фотография.
- Теперь я зовусь новым, французским именем Chanteur, - пояснил я и написал размашисто и гордо это имя поперёк всего разворота моего паспорта.
Короче, они выставили меня за дверь.
«Не очень-то радуйся!», - проорал я Марии Дюпрэ-Вивьенн сквозь разноцветный витраж их входной двери, - «Если меня поймают, меня всё равно приведут по адресу, что стоит в твоём приглашении!»
«Вонь» - закричала она. Она даже нормального русского слова теперь выговорить не может.
«Вонь, так Вонь», - отозвался я и, запрыгнув в телефонную будку, занялся „прицельным обстрелом“, как я называю этот процесс.
Так я попал в Бордо.
...В Бордо, „у самого синего моря“, жил так же в отдельном особнячке ещё один, сменивший фамилию «тютькин» на «дюпрэ-вивьенн». Хорошо, буду говорить уважительно и без иронии...
В городке Бордо недалеко от Атлантического Океана жил мой друг. Его звали Грин, а настоящего его имени я не знал. Грином его прозвали еще в России, потому что промышлял он в то время тем, что выменивал на Красной Площади у «америкосов» доллары на армейские значки. Мы учились с ним в школе, потом я занялся всеми этими бесплатными глупостями под названием „искусство“, а он, по окончании школы, быстрёхонько женился на француженке по имени Лизетт с домом, с огромным садом и тремя автомобилями. Семья Лизетт придавала этим мелочам огромное значение, и для новоиспечённой супружеской пары не иметь новый телек „Akai“ с огромным, как крышка стола, кинескопом и со звуковыми колонками впридачу, было просто позором.
Техника в эти годы шагнула ой как далеко - появились кассетные видеомагнитофоны, и что немаловажно в истории, которая приключилась между мной и Грином - начали появляться эти телефонища без кабеля, с огромной антенной, похожей на баллончик от сифона. По этим неуклюжим монстрам причудливой формы можно было позвонить в любой конец света. Назывались эти телефоны „спутниковые“, ещё - „портабль“. Иметь „портабль“ здесь, во Франции, было роскошью, достойной каннских миллионеров...
Итак, после моих бесконечных телефонных звонков из Парижа, Грин и Лизетт сжалились и предложили мне подъехать в посёлок Рир, откуда они заберут меня к себе. «Короче, созвонимся, как подъедешь» - сказал Грин в трубку.
И вот я в Рире. Дозвониться до Грина и Лизетт нет никакой возможности: номер, который я набираю, не отвечает, а звонить можно только с местной почты. До местной же почты от того места, где я болтался, топать километра два.
Целых три дня я провожу в этом богом забытом рыбатском посёлке на самом побережье в двадцати километрах от Биариц. Грань, разделяющая Биариц и Рир - невероятная - всё равно, как если сравнивать шикарную обеденную залу с тёмным крысиным подвалом. Там - величественные белоснежные яхты, променад с лестницами, ведущими к фешенебельным отелям, застеленными красными коврами; шумные толпы туристов и - музыка, музыка на каждом углу (полицейские, впрочем, тоже). Здесь - рыбаки, которые про Париж слушают, как про сказку-небылицу; их жёны, занимающиеся починкой сетей и сплетнями про соседей; и без конца свист океанского ветра, перемешанного с белым песком. И никакой полиции, что вселяет в душу некое спокойствие.
Спал я под перевёрнутой рыбачьей лодкой и ел рыбу, которой меня угощали „les p;cheur“ за пару спетых нот из «парижской», как они говорили, песни. Днём я пинал босыми ногами волны и собирал в воде океанские раковины самых причудливых форм и оттенков, не говоря уже о том, что раковины эти пели - океан в них шумел, понимаете?..
Теперь начались телефонные звонки из Рира. На третий день я к ним дозвонился. Оказалось, они выезжали на пикник.
Ещё раз объясняю им ситуацию: «В Париже у меня не заладилось. Помогите, дайте немного прийти в себя».
Короче, подкидывая в ненасытный телефон-автомат монетки и обещая быть паинькой, я разжалобил Грина с супругой, и они согласились приютить меня - пока я не найду работу в каком-нибудь шантане. Мы назначили место встречи: задрипанная автостанция „Peugeot“, на шоссе номер пять, в полукилометре, не доезжая Рира, которую они с трудом отыскали на карте. Сидя здесь, в этом зное, трудно было поверить, что всего в каких-нибудь пятистах метрах отсюда бушует океан, освежая влажным бризом, и бегают дети с мячиками и всякими там корабликами.
Всё время, пока я ждал их, сидя на разогретом, словно кухонная плита, бордюре, я думал - чем отблагодарить своих друзей... что им подарить такое - милое, и при этом не дорогое?.. Денег у меня почти не было; то есть, настолько не было у меня денег, что я не мог даже купить им „амулетики от сглаза“ у местных торговцев всякой всячиной, бродящих тут же, возле меня, несмотря на жару, со своими лотками наперевес.
И вот тогда-то, в самый последний момент, мне пришла в голову эта идея - подарить Грину и его Лизетт поющую Океанскую раковину.
Раковина, гладкая и розовая, словно нёбо младенца внутри, и блестяще-серая снаружи, словно покрытая матовым лаком, предназначалась в подарок моей маме (по возвращении в Париж я собирался отослать её в Москву бандеролью с письмом - некая компенсация за отсутствие телефонных звонков). Теперь раковина эта лежала у меня на ладони и являлась собственностью моих спасителей. Это было и в самом деле чудо, а не раковина.
Я поднёс ладонь с чудом к левому уху, чтобы в последний раз услышать шум Океана, когда они подъехали. Я сидел, слушая Океан, почти уже погрузившись в прекрасный сон, когда возле правого моего уха зазвучал голос Грина:
- Ни хрена себе! Рассказывает о том, как ему плохо, а сам сидит себе на парапете и названивает по спутниковому телефону!
Я, ничего не понимая, повернулся на голос. Волшебная раковина так и осталась прижатой к моему левому уху.
- И давно у тебя это??? - спросил Грин.
- Что „это“, - не понял я.
- Спутниковый портабль!
- Что-о-о???!!! - раздался за его спиною голос Лизетт, - этот хрен трандит по спутниковому, а мы мчимся за тридевять земель его спасать?!!
Наверное, от шока, я так и не понял, что произошло. А шок был от того, что французская супруга Грина говорила на чистейшем русском с небольшой примесью мата! Я повернулся, левая рука моя опустилась, ладонь разжалась - и вместо роскошного „портабль“ c длинной тонкой антенной и всякими там кнопочками на корпусе супруги увидели в ладони моей простую морскую раковину. Теперь она казалась такой жалкой и ничтожной... и я вместе с нею казался сам себе жалким и ничтожным.
Лизетт ещё не успела закончить свою обличительную речь о наличии у меня современного чуда техники, как я глупо, и совершенно не к месту произнёс, протягивая им жалкий свой презент:
- Это раковина. Я сам её нашёл. В ней Океан поёт... вам в подарок...
После этого между нами пролегла серая тень. Иными словами, контакт не заладился ещё до того, как Грин узнал, что друг его мастер попадать во всякого рода неприятности; мечтатель, космополит; оставляет пятна на джинсах, пачкающие стиральную машину; не уворачивает водопроводный кран, когда чистит зубы, и так далее в обратном порядке.
Вдобавок, как заключительный аккорд нашей несостоявшейся пьесы, уже ни о чём не жалея, я показал ему и Лизетт свой паспорт. На этот раз я даже не стал дожидаться слова «Вонь» из-за витражной двери, а, подняв с каменных ступеней при входе пару ассигнаций, брошенных мне, как подаяние, прямёхонько направился на вокзал.
Скорый поезд привёз меня обратно в Париж. Целый месяц пролетел, как сказка, пока у меня не кончились деньги. Вы же знаете уже, что я принадлежу к породе людей, которые навряд ли смогут заработать и десяти франков в день...
Последним моим пристанищем был отель Вольтер на одноименном Бульваре Вольтер, что недалеко от Плас Де Насьон.
Четверг двенадцатого сентября стал знаменательным днём. Это был день, когда я больше не мог оплачивать свой одноместный номер на третьем этаже, в самом конце коридора. И ещё в этот день мне снился прекрасный сон...