Cвобода
12 сентября 1985 года.
Четверг.
...В моём прекрасном сне я пел и играл на призрачно-прозрачном рояле, но рояль этот не стоял в концертном зале, или в дорогом Парижском кафе... Призрачно-прозрачный рояль стоял в Москве, в переходе на Арбате.
Я пел, а мимо проходили люди - сотни, тысячи жизней, судеб... некоторые подходили ко мне, говорили «Спасибо, нам так хорошо, когда вы поёте». Как всегда, я не видел людей отчётливо, только тени, но во сне моём тени улыбались. Это были очень дружелюбные тени. И я открывал рот, чтобы сказать им: «Приходите завтра, послезавтра... всегда - я здесь буду всегда!» - но из горла не вылетало ни одного слова.
Я с ужасом понимал, что могу только петь, притом какую-то странную, нелепую, чудовищную песню - сложную, непонятную, необычную в своей непонятности, с необычными, нерусскими словами... Слова же - простые русские слова - не хотели вылетать из моего горла. Но я вновь упрямо отрывался от клавиатуры, хрипел, пытаясь сказать «Спасибо вам!», а из горла опять вырывался судорожный кашель, в глазах темнело... Тогда я бросался к спасительным клавишам призрачно-прозрачного рояля, и карусель замкнутого круга продолжалась: звучала музыка, и вместе с ней - песня на непонятном языке, с трудом, с кровью вырывающаяся из моего горла.
А тени всё проходили мимо... появлялись и исчезали, бросая мне вместо мелочи „спасибо“, и я так и не мог ничего ответить. Слёзы катились из моих невидящих глаз и, проснувшись, я обнаружил, что уши мои залиты водою, и подушка мокрая, словно с потолка дешёвого отеля только что шёл дождь.
...Я оглядел комнатку. По золотому тону прежде, вечером, серовато-грязных обоев я понял, что начинало светать. К гомону бульвара Вольтер добавились пение птиц и грохот машин, убирающих с тротуара огромные разноцветные контейнеры для мусора. Сон как рукой сняло.
Сегодня торжественный в некотором смысле день. Сегодня в полдень я должен наощупь, и при этом гордо спуститься вниз по крутой, узкой, покрытой вытоптанной тысячей ног ковровой дорожкой лестнице, постаравшись не сломать себе при этом шею; предстать перед хозяином отеля - пятидесятилетним тощим марокканцем и, расплатившись с ним за неделю проживания, «вылететь» в свободный полёт на шумные парижские улицы.
Но я не буду ждать до полудня! Скорей, скорей, прочь отсюда! Если уж предстоит испытать нечто невероятное, а именно, тотальное, всепоглощающее одиночество в огромном, таком любимом городе, то немедленно, не дожидаясь часа, когда хозяин поднимется в номер сам. Оказаться в роли затравленной, ждущей казни жертвы - не для меня. Я уйду достойно - так, словно там, в синем мареве, окутавшем волшебный вожделенный город меня кто-то ждёт!
Я схватил свою спортивную сумку, бросился в коридор, скатился по лестнице, замедлив шаг уже у конторки хозяина, приветливо помахав рукой его матери, готовившей в кухне, расположенной в глубине холла, завтрак: огромная сковорода чавкала начавшими припекаться куриными яйцами с ветчиной. Ох уж, этот запах!!! Вдыхай, Певец! Очень маловероятно, что в ближайшее время тебе удастся позавтракать так, как позавтракают сейчас эти люди...
Появился тощий хозяин-марокканец. Этих не проведёшь: они всегда точно знают, насколько пухл кошелёк их постояльца. Хотя бы по тому, какую сумму постоялец выделяет на чаевые.
На потёртую поверхность стойки лёг счёт: триста пятьдесят франков за пять дней, по семьдесят франков в сутки. Я протягиваю деньги, разжимая кулак, в котором они были зажаты, и сразу понимаю, что это глупо: не нужно иметь пылкое воображение, чтобы представить, как я, сидя там, наверху, в номере, судорожно отсчитываю купюры, опасаясь, что не хватит. Был бы я поумнее, нужно было бы открыть портмоне, покопаться среди, якобы, денежных купюр (на самом деле, в ворохе бесполезных счетов из многочисленных бистро), и только потом протянуть ему нужную сумму. Но не то, что бы я не мог показывать свой портмоне (хотя, при одном беглом взгляде на него - рваный, из фальшивой крокодиловой кожи невероятного грязно-серого цвета - возникает образ ночлежки и несвежего нижнего белья), дело совсем в другом... Деньги и всякие ценные бумажки я привык носить зажатыми в кулаке, - тогда в нужный момент не придётся рыскать повсюду, слепо тыркаясь по карманам и отделениям сумки.
Короче, я расплачиваюсь и сломя голову бросаюсь вон.
...Там на улице я чуть было не задохнулся от обилия свежего осеннего прохладного воздуха, света и непонятных лучей, исходивших от стен домов, от предметов, от немногочисленных прохожих, от автомобилей, припаркованных к обочине тротуара. Для меня этот неизвестного происхождения свет и есть Париж. Запах Парижа в сочетании с этим светом - и есть та самая Богема, к которой летят, словно мотыльки на огонь, художники и романтики со всех концов земли.
Париж пахнет кофе, парфюмерией, бензиновым душком и цветущими розами. В любое время года, в любой час дня и ночи. Когда-нибудь, наверное, я встречу кого-то самого близкого, самого любимого человека на этой Земле, и он расскажет мне, как Париж выглядит. От чужих людей я этого слышать не хочу. Так что, с видами Парижа придётся потерпеть.
Я улыбнулся проходящей мимо толстой негритянке, помахал рукой тощему марокканцу, вышедшему из отеля вслед за мной с кухонным полотенцем в руках, и рванул вприпрыжку по правой стороне бульвара, как я предполагал, к Плас Де Насьон.
Только тут я по-настоящему осознал, насколько голоден. Ноги не держали меня, а голова кружилась, словно бегу я не вдоль по улице, а несусь на призрачных санях, не касаясь земли, по Американским горкам: вверх - вниз; вверх - вниз... захватывает дух и сосёт под ложечкой.
Едва лишь свернув за угол, я наткнулся на маленькое кафе с прозрачной стеной, открывшееся, по видимому, за минуту до моего появления: хозяйка распечатывала кассу, гарсон снимал со столов стулья, перевёрнутые на столы на ночь; в огромной кофемолке перемалывались кофейные зёрна.
Кофемолка электрическая, но мастер, сотворивший её, явно жил ещё до той поры, когда Эдисон открыл то самое электричество. Это особенность Парижа. Его не отмыть от Средневековья, он пропитан им насквозь. Всё здесь кажется старинным, почтенным и антикварным.
У стеклянной стены, под крайним столиком, лежала огромная собака, задумчиво созерцая просыпающуюся улицу и редких прохожих. Было шесть часов утра.
- Как её зовут? - спросил я.
- Крэпо.
- Ну что ж, Крэпо, - обратился я к псу, - не пора ли нам позавтракать и всё хорошенько обдумать?..
Крэпо кивнул мне в ответ, и тут же отвёл взгляд, как бы говоря: «А что тут думать... и думать особенно нечего, чтобы понять, что дела плохи!»
- И всё же... что мы имеем в нашем распоряжении, - прошептал я чуть слышно, глядя на Крэпо.
Крэпо махнул огромной головою, будто бы отгоняя печальные мысли, и, положив её на мохнатые лапы, сдвинул брови «домиком».
- После того, как я сейчас здесь, у твоей хозяйки позавтракаю, ничего мы не имеем, Крэпо...
Подошла та самая хозяйка. В самом начале дня, она ещё пахла прохладным душем и цветочным мылом. Через несколько часов запах этот сменится не менее чарующим ароматом женского тела, чеснока и пудры для лица.
Я сделал заказ: чашка кофе - минус семь франков из моего бюджета, стакан минеральной воды - ещё минус пять франков, круассан „Le Croque-Monsieur“ за восемь франков, копчёная ветчина с гарниром из зелёного горошка в майонезе - минус одиннадцать пятьдесят, графинчик белого вина, чуть больше двух стаканов - двадцать франков. И того, пятьдесят пять франков, включая чаевые, которые здесь, во Франции - непреложный закон. Мозг, натренированный на безденежьи, тут же вычел полученную сумму из бюджета, сообщив, что в кошельке осталось не больше ста двадцати франков. Сигнальная лампочка, сообщающая о начале кризиса, которая до сих пор мерно мигала в моей голове, зажглась ровным, тревожным светом. Это означало: „каюк“. Если я сегодня не сумею что-то предпринять, мне каюк!
Входная дверь отворилась. Крэпо поднял голову, оценивая нового посетителя.
Я же кинул взгляд на столик. Передо мной стоял заказанный мною завтрак. Возможно, первая и последняя еда на сегодня. Вот, что мы имеем, Крэпо! Но мы имеем ещё голову на плечах. И эта голова подсказывает сейчас моему телу, что самое подходящее место, куда я могу в этой ситуации отправиться - это...
- Мосье чем-то недоволен?..
Незаметно подошедшая к моему столику хозяйка вырвала меня из моих мыслей.
- О, нет, всё так в порядке, - проговорил я на своём французском, - всего скорее, это я просто несколько озабочен... это я решаю вопрос: куда в Париже ты можно отправиться, чтобы найти работу, как вы думаете?..
- Вы русский? - прозвучал встречный вопрос.
- Я родился в России, - ответил я, - меня зовут Chanteur.
Словно в подтверждение этих слов, я привстал со стула и пропел несколько строф из „Le Bateau Ivre“ - песни, которую я написал на стихи Рембо.
Крэпо поднял свою тяжёлую голову и уставился на меня с удивлением.
Хозяйка же произнесла:
- Это невероятно! Кто научил вас так петь?
- Никто. Я сам.
- Но у вас божественный голос! - вырвалось у неё. - Можно сказать, вы - воплощение «мом» Пиаф! Иными словами, вы прелесть!
- А вы поживите со мной немного, тогда быстро измените своё мнение, - я снова сел в свой стул. Получилось неучтиво, потому что моя собеседница продолжала стоять возле.
- Как жаль, что не удастся с вами пожить, - парировала она, - хотелось бы проверить! После моего пения она заметно оживилась:
- Вам нужно обратиться в центр Русской Культуры! В газетах часто пишут про этот Центр!
Снизу вверх, я посмотрел на подошедшую, как на Оракула:
- И вы знаете, где этот центр находится?
- Минуточку, я принесу телефонный справочник!
И уже от стойки:
- Неужели вы и в самом деле приехали из России?
- Да, из Москвы.
- Боже мой! Москва! Театр «Большоу»! Вы воистину счастливый человек!
- Наверное, - уклончиво отозвался я, про себя же подумал: «Знаем, знаем. Стоит мне сейчас сказать, что я намереваюсь прожить в Париже до сорока, короче, до самой старости...»
- Вот, смотрите! - женщина вновь подошла к столику, на этот раз с толстенным телефонным справочником. - Ему, правда, уже пять лет (она указала на толмуд), но в Париже всё не меняется так быстро!
Проведя наманекюренным пальцем по мельчайшим, бисерным, невидимым мне строчкам, она указала в одну из них:
- Centre culturelle de Russie, Рю Буасьерр, шестьдесят один! Это в седьмом квартале. А вот и телефон. У вас есть куда записать?
Не дожидаясь моего ответа, она изящно склонилась надо мной, так, что я уловил божественный аромат её парфюма, и стремительно вывела карандашом на обратной стороне квитка от моего завтрака номер телефона и адрес.