Я кусаю мадам.
Площадь была пуста.
„Плас дё Тартр“ - прочитал я на небольшой вывеске. И тут, на этой самой Плас дё Тартр, я услышал Эдит Пиаф. Её голос звучал не в записи, я в этом мог поклясться! Он вылетал из кафе, расположенного здесь же, на площади, но в отличие от остальных заведений, более похожего на избу. Вывеска над избой утверждала обратное. «Royale d’Or» - гласила она. Голос проникал через широкие окна, прикрытые деревянными ставнями – нехитрый способ привлекать посетителя, давая ему песню, как затравку и не показывая, что же происходит внутри. А внутри тем временем пела живая женщина!!!
Голос только что отзвучал, и внутри помещения раздались аплодисменты и крики «Браво».
Я стоял, голодный, лишённый сил и ошеломлённый этим неожиданным перенесением во времени. Я стоял, а там, за деревянными ставнями, крашенными в тёмное бордо, пела Эдит Пиаф.
Поднявшись по старинным, слегка покатым ступенькам на крыльцо, я с трудом отвалил массивную деревянную дверь холупы, что звалась «Royale d’Or» и очутился в некоем подобии тамбура. Дверь отчаянно заскрипела и захлопнулась за моей спиной с чудовищным грохотом. Из дверного проёма, занавешенного тяжелой гобеленовой шторой, чтобы и отсюда не было видно происходящего внутри, меня новой волною окатил голос Пиаф. Тут же раздался ещё один звук, словно из закипающего котла выпустили пар: «Тш-ш-ш-ш!!!» Пиаф, тем временем, продолжала мощно петь. Я понимал, что схожу с ума, но видение моего безумия было настолько реально, что я не мог, не решался - ни разрушить его криками «помогите», ни броситься бежать вон, если только от безумия вообще возможно убежать. Я стоял, обессилевший и не понимающий ничего, пока в моё сознание холодным штопором не ввинтился голос:
- Monsieur, si vous ;tes venus pour le concert, se d;p;chez!* (*Господин, если вы пришли на концерт, то поспешите.)
Я оглянулся на голос, чуть не свернув себе шею. Справа от меня находился конторский столик, освещённый стоящей на нём настольной лампой на гнущейся ножке с допотопным чёрным колпаком, прикрывающим лампочку. Вокруг царил полумрак.
Из тамбура можно было попасть в два помещения: в кафе и в зал для пения. Помещение кафе находилось прямо передо мною, ещё за одной дверью, ничем не завешенной. Виден был край стойки бара и несколько одиноких, попивающих вино. Туда можно было пройти свободно. Вход же к Пиаф охраняла дама-цербер, сидящая за тем самым конторским столиком. Итак, «Bla-bla-bla-bla-bla-bla-bla-» - сказала она, просверлив мне мозг тонкой иглою, несмотря на то, что пыталась при этом шептать, оглядываясь на портьеру, за которой аплодировали Пиаф.
Я понял, что она недовольна тем, что я вошёл. Я понял, что я им здесь мешаю. Я понял, что не вписываюсь в их интерьер. Весь французский мгновенно вылетел у меня из головы. Со мной так случается, если меня очень сильно расстроить.
Откашлявшись, я заговорил. И от волнения, заговорил, конечно, по-русски:
- Я знаю, что сошёл с ума, но это не в первый раз со мною... пото...
Большего мне сказать не удалось. Дама-цербер встрепенулась, зашипела, замахала руками, перегнулась через стойку и зажала мне ладонью рот.
И тут из-за портьеры, из мёртвой тишины зала вновь полился голос Пиаф. От того, что мне не дали договорить, что мне вот так, вульгарно, как школьнику, зажимают рот; от того, что Пиаф поёт там, в моём кошмаре, а я стою здесь, никому ненужный; от удивления, в конце концов, что со мной происходит такое в первый раз в жизни, рот мой открылся... пальцы мадам, пахнущие духами, с лёгким привкусом крема, проскользнули в него, и тут... я невольно, но крепко, словно озлобленная на весь свет собачонка, стиснул зубы.
Лицо мадам побелело. Она вырвала свою руку из моего рта, с надеждой и болью во взоре глянула на тяжёлую портьеру, отделяющую нас от Пиаф, затем рот её раскрылся, и из него вырвался... БЕЗМОЛВНЫЙ КРИК! «Когда поёт Эдит Пиаф, все другие звуки запрещены» - читалось в её широко раскрытых глазах. Ещё в её глазах читалось, что как только прервётся этот мощный, безмолвный крик боли, первое, что сделает мадам - вызовет полицию. «Алло, полиция? Во время концерта Эдит Пиаф меня покусал сумасшедший, ворвавшийся с улицы».
Я бросился было бежать, но, вспомнив, с каким скрипом и грохотом открылась чёртова дверь, впустившая меня сюда, осел в отчаянии на пол. «Когда поёт Эдит Пиаф, все другие звуки запрещены».
Мне показалось, что укушенная уловила ход моих мыслей. Во взгляде её засветилась благодарность. Для верности она поднесла побелевший палец к губам – крест-накрест.
Лицо моё беспомощно исказилось:
- Я не хотел, зашептал я, - пардон! Прошу прощения, пардон! Сори, я каюсь!!!
Словно ответ на моё раскаяние, в уши мне ударил гром аплодисментов. Мадам будто только и ждала этого момента. Подскочив ко мне, она схватила меня за лацканы и принялась осыпать французской, мелодичной, сексуально возбуждающей, приятной уху бранью.
- Я не виноват, - залепетал я в ответ вновь по-русски, - я хотел просто послушать ЭДИТ ПИА-А-АФ!!!
Мой лепет возымел, как видно, своё действие. Хватка мадам ослабла. Чуть отстранившись, она вытянула вперёд руку, показывая её мне, прижала ладонь другой руки к груди и, как видно, решив перейти на пантомиму, изобразила страдальческую гримасу. «Вы очень больно кусаетесь» А потом:
- ;tes vous de la Russie?* (*Вы из России?..)
- Non, - буркнул я, не решаясь говорить в голос, - Же суи Parisien, же вё экутэ ПиаФ-Ф-Ф!* (*Нет, я парижанин. Я хочу послушать Пиаф.)
При звуке этого имени мадам улыбнулась.
– Не пытайтесь сбить меня с толку! Вы – русский, и у вас, конечно, нет денег! – проговорила она, разумеется, на чистом французском.
- Пиаф, - прошептал я, на этот раз по-французски, - я только хотел послушать Пиаф...
Аплодисменты тем временем начали стихать.
- Идите сюда, - поманила меня мадам раненой рукою, - Вот! – отодвинув тяжёлую портьеру, она указала на свободный столик тут же, за портьерой. – Это мой личный... можете сюда сесть...
И тут я увидел, вернее, не увидел, а, скорее, почувствовал Чудо: в глубине тёмного зала тонкий луч прожектора выхватывал фигуру довольно упитанной дамы, нисколько не похожей на Эдит... Но сходство или несходство с Пиаф в этот момент померкло перед другим чудом: чудовищных размеров очки украшали лицо певицы!!! Аккордионист, скрытый от взоров тёмной, полупрозрачной марлей, натянутой в глубине сцены, взял несколько аккордов, и мир погрузился в полную тишину – ту самую тишину, из которой только и может родиться настоящая музыка. Только французы способны создавать такую тишину, которая после бурных, оглушительных аплодисментов набрасывается на вас, словно лавина. Порой создаётся ощущение, что в этой тишине сами тела слушающих покрываются скрипичным лаком, дабы не поглощать напрасно звук, и голос... голос летит, ничем не стеснённый, независимо от количества людей, заполнивших помещение.
Я едва успел приблизиться к столику и отодвинуть стул, как наступила такая вот тишина.
Там, за полупрозрачным задником, за которым скрывался аккордеонист, я увидел очертания рояля. Боже! Всё на свете я готов был отдать в тот момент за право сыграть и спеть в этом волшебном зале, на этой полутёмной, сказочной сцене!!!
Певица тем временем запела. Божественные учительские очки совсем не случайно украшали её лик: в самый разгар своего страстного пения, когда решалась дилемма „быть любви, или не быть“, певица обращалась за советом к небольшому изящному толмуду – справочнику, который был установлен в некотором отдалении от неё (поэтому, как видно, и очки), на деревянном трёхногом пюпитре, напоминающем мольберт. Сторонясь пюпитра, дабы не разрушать образ одинокой звезды, сгорающей в пламени любви в синем небе Парижа, певица всё же постоянно вступала с ним (с пюпитром, не с Парижем) в контакт, ничтоже не сумняшися поправляя сползающие на кончик носа очки. Очки! Очки! ОЧКИ!!! – То, чего я так боялся всю свою жизнь! Предмет, который я столь ненавидел!.. И вдруг... Пиаф, зритель, аплодисменты, крики „браво“, и очки!!!
Голова моя кружилась от слабости, голода и выпитого со стариком Паскалем вина... кающаяся Магдалина, черпающая вдохновение в толмуде, продолжала петь голосом Пиаф... я оглядел зрителей. Никто не хохотал над её очками, но почти все сидели, смежив веки. Что?.. им мешает образ школьной учительницы химии, созданный голосистой последовательницей маленького Парижского Воробушка, или они так божественно слушают?.. Ещё никогда в жизни я не видел, чтобы так слушали пение.
Я тоже закрыл глаза. «Я в Париже», - сообщил я сам себе, - «Я в Париже, на концерте Эдит Пиаф. У меня куча денег, квартира в самом центре, и каждый вечер я выхожу на престижную сцену Мулен Руж со своими песнями...»
И тут произошло то, что явно было неправильно, но очень логично для человека в моём положении. Продолжая вот так самому себе вешать лапшу на уши про собственное богатство и Париж, я, сам того не заметив, уснул.