В тот день, с утра вся бригада, была занята ремонтом подкрановых путей. Мастер, молодой парень установил треногу нивелира, один завладел рейкой, второй взял вибратор, двое возились с домкратом, приподнимая концы шпал, двое взяли носилки, один насыпал в них щебенку, привезенную накануне, остальные вооружились подборными лопатами ходили с ними от кучи щебенки и обратно подсыпали щебенку под шпалы.
Василии Петрович тоже взял подборную лопату, но больше стоял, опершись на нее, чуть перекосившись набок, покуривал "Приму", покашливая, невозмутимо поглядывал на работающих, время от времени он приносил лопаты три-четыре щебенки, потом сунув конец черенка лопаты под мышку, неторопясь доставал красную пачку "Примы", закуривал, и поглядывал на работающих. Оплата в тот день шла по "тарифу". Перед обедом мастер на всякий случаи спросил: "заказывать раствор после обеда или нет?". Кто-то неуверенно предположил, что могут и не успеть выработать до пяти. Другой более уверенно поддержал его. Бригадир, выслушав мнения рабочих, отказался от раствора, заявив, что после обеда бригада будет заниматься укладкой кирпича на под¬доны и уборкой мусора.
Василии Петрович с обеда пришел заметно навеселе и уже не использовал лопату даже в качестве опоры. Он ее вообще не взял, а сел в стороне на кирпич и закурил свою "Приму". Стояла золотая осень, видимые сопки багровели на фоне синего неба. Солнышко довольно сильно припекало, но жар этот был ласковый, приятный, как от костра зимой, или из открытой печной топки. Нас разморило, а Сашка самый из нас молодой, недавно только из ПТУ, даже разделся по пояс - загорал. Бригадир куда-то отлучился, и никто не напоминал о данном мастеру бригадиром обещании заняться уборкой мусора и рассыпанным кирпичем, но могу предположить, что все как и я, чувствовали какой-то легкий дискомфорт, беспокойство, вроде как угрызение совести. И когда Василий Петрович начал свой рассказ, все охотно приготовились слушать - все же, как-никак, занятие.
Василий Петрович не так давно работает в нашей бригаде, но все уже знали, что если он о чем-то начал рассказывать, то это надолго. Собственно; Василия Петровича мы знали давно. Он работал шофером на раотворном узле, по крайней мере, раньше того, как большинство из вас поступили в это управление. Он развозил раствор по бригадам на своем стареньком ЗИЛе. Но в это лето "подзалетел". Какой-то дотошный гаишник заметил, как он оста¬навливал свою машину у магазина и потом выносил оттуда две бутылки пива, не поленился догнать его, не постеснявшись остановить замызганный "зилок", чем-то похожий на своего хозяина, и определив, что пиво было не только в бутылках, вынесенных из магазина (день бал довольно жаркий), лишил Василия Петровича прав на год, с последующей пересдачей правил. Как ни уговаривал Василий Петрович, как ни пытался разжалобить, упирая на то, что ему до пенсии осталось чуть больше года, тот был неумолим. Еще и поиздевался, дескать, дает ему шанс дожить до пенсии, притом до почетной пенсии по старости.
Начальник управления пожалел старого работника, определил его в нашу бригаду стропальщиком вместо Сашки. Василий Петрович всю жизнь продержался за баранку, "шоферил", как он сам выражался. К физической работе был не очень, видно, способен и должность стропальщика была ему как раз впору. Прицепить, отцепить, принять раствор, кирпич, что надо заметить, он выполнял эти несложные обязанности не слишком прилежно. Например, хотя бы тот же кирпич, который "бугор" обещал мастеру сложить на поддоны, входило в обязанность стропальщика, как и разгрузить машину с раствором, который обыкновенно не вываливался сам при подъеме кузова самосвала, и стропальщику надо было, стоя одной ногой на ребре заднего борта, а второй на боковом, сталкивать раствор вниз. Работа тяжелая, и если кирпич он все же понемногу подбирал, то разгрузка раствора так и осталась на Сашке.
Впрочем, Сашка не противился. Он был рослым парнем, крепок телом и энергия в нем бурлила через край. Куда бы его ни послали, он
тут же срывался с места, будто только и ждал этого распоряжения.
Машина с раствором только начинала сдавать назад к бадьям, а он спрыгивал с лесов, и когда она упиралась задом в бадьи, он уже выскакивал из дома, отмахав по ступенькам три этажа. Приняв на себя беспрекословно часть обязанностей Василия Петровича, он счел себя вправе обходиться с ним несколько свысока, снисходительно, называл его дедом и подтрунивал при случае довольно свободно, нимало не смущаясь разнице в возрасте, а напротив, с каким-то неосознанным, ликующе радостным новым чувством свободы подростка, нарушающего правила и запреты взрослых. Он и сейчас присел на рельсу, положив под себя верхонки, как-то ненадежно подобрав ноги и наклонив вперед загорелый мускулистый торс, более опираясь на ноги, будто готовый в любой момент пружинисто вскочить со своего места и бежать куда скажут, слушал с оживленно, насмешливой улыбкой на губах, готовый в любой момент вставить свое слово, поддеть старика.
Разговор был о женщинах и когда Василий Петрович заявил вдруг:
- Эх, какую красавицу я однажды держал в своих объятиях - вам и не снилось. Moжет только по телевизору видели, - Сашка живо откликнулся:
- Наверно балдая была?
- Нет, она пьяная не была.
-Тогда с перепугу в обморок упала, как, дед, тебя увидела.
Василия Петровича и впрямь нельзя было, даже с некоторой натяжкой, назвать видным мужчиной, и даже предположить, что он был таковым в расцвете сил. Небольшого роста, грудь, правда, высокая, но в плечах не широк, голова круглая с редкими волосами, уши чуть оттопырены, лицо скуластое с большим ртом, нос маленький, курносый, глазки маленькие, лоб круглый.
Василий Петрович не обиделся на бестактное замечание Сашки, а даже, как будто, обрадовался, оживился:
-Смейтесь. А вот не поверите, меня в молодости девки любили. Вроде бы и ростом и рожей не удался, а вот что было то было - не вру. Был у меня одно время товарищ. Мы с ним напару по девчатам ходили, так тот был парень видный. Тут уж ничего не скажешь. Высокий, широкоплечий, лицом был похож немного на артиста, что Штирлица играл, но только, конечно моложе. Так на него девчата заглядывались - это точно. И он знал это. Знал себе цену, и был до того самолюбив, обидчив, чуть не так, как он хочет - покраснеет и уйдет. Только вот говорить неумел – все больше помалкивал. Он и выбрал меня в товарищи, потому что у меня язык был хорошо подвешен и я заполнял его паузы.
- Помнишь, -обратился он ко мне как к самому старшему, - в начале пятидесятых был фильм "Свадьба с приданным", так вот я был при нем как этот Федя при Курочкине, только что на гармошке не играл. Правда на Курочкина он похож был мало, тот хоть мог хорошо болтать, а этот знал только: "Ну что, пойдем" или "Давай что ли"... А так все более руками действовал.
Пошли мы как-то раз к одной вдовушке. Она сама жила. Была она немного старше нас. Лешка меня к ней притащил. Обычно мы заранее так договаривались, что бы и ему и мне была. А тут одна на двоих. Ну, конечно, я не рассчитываю ни на что. Во-первых, потому что он меня повел, а во-вторых, что знаю себе цену. Пошел ради него и лишь бы вечер провести.
Ну, сидим. Я, заливаюсь соловьем, а он сидит молчит рядом с ней и время от времени пробует ее пощупать, то за бок, то за грудь, то ниже спустится. А она его отпихивает. А потом и вовсе ко мне пересела. Он покраснел, встал, молча оделся, хлопнул дверью и ушел. Она тоже обиделась было, и меня принялась выгонять. А я смешочками да шуточками дотянул, что уже по всем правилам спать положено, и все же пристроился к ней под бочек.
Потом уж, когда я сделал свое дело, она и говорит: "Ты мне больше нравишься. Ты простой, веселый, а Лешка больно из себя воображает". Василий Петрович тихо засмеялся.
- Так что, это и была твоя красавица?- спросили его.
- Нет. Эта была девка как девка, не дурна, все при ней, но на красавицу не тянула. Та была москвичка.
- Артистка что ли? - подмигивает Сашка.
- Нет, не артистка, - протянул раздумчиво Василии Петрович. - Ну, впрочем, в некотором раде можно сказать артистка.
- А как же ты с ней познакомился дед?
- Ты не перебивай, а то он до пяти часов не закончит. Давай Петрович, рассказывай.
- Демобилизовали меня в сорок шестом, в аккурат после посевной приехал я к дядьке. Отец у меня погиб, мать тоже недолго пережила его, так что ехать кроме как к дядьке, брату матери, некуда было. В сорок первом у него под Москвой оторвало руку. Чуть выше кисти. Вернулся он домой в дерев¬ню, а в деревне старики да бабы, его и выбрали председателем колхоза. Семья у них была большая - шесть человек детей. Конечно он жил маленько лучше чем другие в деревне. Но как вспомню его избу, да детей, как они одеты… Нищета. Что тогда с колхоза можно было взять? Это сейчас председатели, что те помещики живут. А тогда с этих колхозов все повыгребли. Сначала "Все для фронта, все для победы", потом - все на восстановление. И попробуй тогда что взять сверх положенного - все на виду.
Корова у него была, картошку сажали, свиней картошкой откармливали. Приделал к культе крючок - на нем ведра таскал, другие тяжести. Приловчился с этим крючком так, что еще вилами да лопатой орудовал. Крутился, жили бедно. С одеждой было плоховато, изба ремонта требовала, а насчет жратвы - можно сказать уже не голодали. При мне было: приезжает какой-то чин из райкома в колхоз. Как положено, поздоровался с председателем и спрашивает: "Ну как вы тут живете, Николай Евгеньевич?". А дядька отвечает: "Да как вам сказать чтоб не соврать – я то ничего, а колхознички плохо".
Василии Петрович посмеялся и продолжал:
- Поселился значит я у дядьки. Работой он меня шибко не загружал. Говорил: "Гуляй солдат, пока дядька жив да в председателях ходит. На твой век и работы, и еще всего другого хватит". Ну я и гулял: девки, самогонка. Понятное дело, я не только пьянствовал. Помогал по хозяйству тоже, и в колхозе работал. В деревне без этого нельзя. Это в городе: заперся в своей квартире и никому нет дела, чем ты там занимаешься - никто тебя не видит, никто не слышит. Засел на вою ночь в ресторане - опять никто не осудит. Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. А В деревне весь ты на виду, как в бани. Враз осудят, если что не так: "Вон, скажут, дядька об одной руке - работает, а этот мерин, молодой да не калека, а только водку лакает да баб щупает".
Уборочную я всю честь по чести отбатрачил. Ну а после уборки начал частенько прогуливать. Если с похмелья, я уж на работу не иду - залезу на печь и отсыпаюсь. Ну а под конец, надо признаться, так порядком наглеть начал. Почти не просыхал. Потом уж, через сколько годов, когда я был у них во время отпуска, дядька признался, что специально послал меня в эту "командировку", чтобы я немного очухался, чтобы время было подумать и взяться за ум. Уже за меня беспокоиться начал, и жена его чаще начала зудеть ему насчет меня.
В ноябре дядька заваливает кабана и поручает мне отвезти сало в Москву. Там у него двоюродная сестра жила - вот к ней он и направил меня. Мое дело - довезти сало до Москвы, а там вся забота сестры его. Она должна была встретить на вокзале, помочь добраться до ее квартиры, сама сало продать, и даже купить кое-что из одежды для детей, согласно списка. А мое дело - назад все это привезти.
Три чемодана салом загрузил. Чемоданы самодельные, деревянные. Два одинаковых на продажу, этак килограмм по тридцать кaждый, а третий, поменьше - тетке предназначался. Всего килограмм семьдесят верных было. От вагона до вокзала я еле допер их. Два связал вместе через плечо, мне мужики помогли взвалить, а третий в руке.
Приехал в Москву в 5 утра. Все наставления дядьки помню. В вагоне, перед приходом поезда, в туалет сходил, на случай, если тетка задержится. Чтобы, значит, от чемоданов не отлучаться. Поискал свободное место, поближе к двери выхода в город, поставил чемоданы рядышком один за другим, сам сел на диван, а на чемоданы ноги положил для верности, и подремал еще. К утру, как городской транспорт пошел, народ начал расходиться. Я перебрался еще ближе к двери, чтобы тетка, как вошла, сразу бы меня увидела. Уже время восемь, девять – должна была бы уже приехать, а ее все нет.
Уже время обедать. Я купил два пирожка с ливером, перекусил. Тетки все нет. Дело к вечеру, уже свет зажгли в зале. Я весь измаялся. Уж и сидел, и вставал, и ходил кругами вокруг чемоданов. Проклинал эту идею дядьки - дать телеграмму, чтобы меня встретили. Так бы приехал, сдал бы чемоданы в камеру xpaнения. Адрес он мне записал теткин (лежал у меня в кармане вместе с документами), нашел бы ее, вместе приехали бы, забрали чемоданы и спокойно доехали. А тут сиди как дурак. Может она и телеграмму не получила. А может она уже едет и вот-вот нарисуется. Вдруг я уйду сдавать вещи, а она зайдет, покрутится и уйдет. В камеру хранения постоянно очередь стояла. Под конец все же решил еще посидеть, а потом уже сдам вещи в камеру хранения, чтобы пока транспорт ходит, успеть до тетки добраться.
А тут приметил я девчонку. Дело молодое - глаза сами так и ищут девчат. Появилась она наверно часов в восемь вечера. Уже темно было. Я ее сразу приметил. Пальтишко осеннее, в талию, ботинки, платочек пуховый беленький на голове. Ножки стройные, фигурка, и на мордашку хорошенькая. Как вошла, так и крутится возле двери. То встанет под стенкой, то пройдется. Наверно кого-то пришла встречать - предположил я. Сижу - ею любуюсь. Она, нет-нет, да и глянет в мою сторону. Дальше - больше. Все чаще начала на меня поглядывать. И по мере того, как больше этих взглядов в мою сторону становилось, у меня и мысли по этому поводу развивались.
В начале я осмелился только мечтать. Ну там, всякие фантазии. Вроде бы, по щучьему велению, по моему хотению стал бы писанным красавцем! Потом, предположил, что это она на меня посматривает, удивляясь моей наглости. Долго, дескать, эта деревня будет на меня зенки пялить. А под конец, с начала неуверенно, а потом все настойчивей стала овладевать мысль: "мужиков на войне поперебило, часть молодых все еще не вернулись, а она все же женщина, хоть и красивая, небось, наскучала без мужика. А тут парень глаз не сводит. Правда, не красавец, но молодой, симпатичный".
Постепенно утвердился я в этой мысли и начал потихоньку кругами к ней приближаться. Сначала посидел возле чемоданов.
Потом, немного отошел, как бы желая размяться. Распахнул фуфайку - вроде бы жарко стало, выставил свои две медали на обозрение - я их специально прихватил: вдруг, думаю в Москве случае выпадет с какой-нибудь городской кралей познакомиться. Ну и решил, что настало время показать что я ни какой-нибудь замухрышка, орел - парень. Честно сказать, медали мне достались, почитай ни за что. Но это уже дело второе. Там не расписано подробно, за что выпади - четко, коротко: "За отвагу". Как хочешь, так и понимай, а как-то по другому слово это не истолкуешь. На фронте, бывало, как кому повезет. Один на самом деле геройство проявит - ему ничего, а другому, глядишь, подфартит, вроде ничего особенного не сделал, а ему - медаль или даже орден.
Когда меня призвали, немцев уже по Украине гнали. Курсы шоферов прошел и посадили меня на ЗИС-5, солярку танкам подвозить. Вот я раз еду груженый, выехал - ужe темнеть начало. Одну регулировщицу проехал, вторую. Около третьей остановился, она сказала, как ехать, и обнадежила, что вперед еще одна должна стоять. Еду, еду - нету ее. А погода стояла хмарная, как-будто даже морось, и вот-вот, похоже, дождь пойдет! Осень. Я жму - не дай Бог, дождь, увязну, что я один делать буду? Еду - нет регулировщицы. Уже должна быть по времени, а ее нет. Та последняя предупреждала, что скоро передовая.
А оно все темней и темней. Дорога видна едва заметной светлой полосой рядом с черным леском, сбоку которого я ехал. Слева лесок этот, а справа поле. Я уже на второй еду. Пробовал из кабины высунуться, чтоб получше было видно, но меня раз "сьездило" по морде веткой, я и спрятался снова - еще глаза повыбивает.
А время, кажется, летит, часов у меня нет. И всякие мысли в голову лезут. Может я уже по немецкой территорий еду? В одном месте меня как подкинет. Я притормозил, остановился, вышел. Думаю, может я вообще уже без дороги еду неизвестно куда. Вылез из кабины, походил, пригляделся, пощупал. Дорога на месте! Это я по краю воронки проехал. Если бы чуть правее взял, завалился бы в воронку и считай - приехал, Забрался в кабину - вообще ничего не видно. Эх, думаю, была не была, где наша не пропадала. Включаю фары и пру дальше. Кто-нибудь да остановит: толи наши, толи немцы.
И точно. С километр, наверное, проехал, вижу - на дорогу мужик выскочил, руками размахивает. Останавливаюсь - он орет:
- Выключай фары к такой-то матери. Ты что, к фрицам в гости собрался? Куда едешь? Что везешь?
Я докладываю, куда, и что везу солярку танкам. Тот быстро командует:"Стой тут", и исчезает! Слышу зовет:
- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!
Через минут пять прибегают вдвоем.
- Сорярку, говоришь привез? - спрашивает другой уже голос. Ну я слыхал,как первый шумел и отвечаю уже по форме:
— Так точно товарищ старший лейтенант.
— Разворачивай машину и за мной. Фары не включай, я фонариком буду подсвечивать, - командует он.
А меня сомнения ваяли - туда ли я попал. Ну и спрашиваю:
— Какая ваша часть? – Он ответил. - Ну нет, - говорю я, - тогда это не вам. У меня приказ доставить в другую часть.
Он посветил мне в лицо фонариком, а потом как рявкнет:
- Разговорчики! Выполнять приказ.
У меня сердце в пятки. Ну пацан и есть пацан. Еще не успел отвыкнуть подчиняться учителям, а тут оказаться перед таким медведем. В темно¬те он мне показался огромным, а голос - грубым. Я иной раз посмотрю на своего младшего (он сейчас такого ж возраста, что и я быв в то время, и такой же щупленький, как я тогда) и думаю, неужели я вот такой, как он воевал. Ну мальчишка и мальчишка. Ветер в голове. Только и знает: девчата, танцы, магнитофон. Послушно сворачиваю, он мигает фонариком, идет впереди, а я за ним на первой , а у самого всякие мысли в голове.
Начали сливать солярку, я по разговорам понял, что сильно их выручил. Утром наступление, а у них все баки пустые. Суетятся, радуются. Не надеялись уже, что кто-то прорвется к ним с горючкой. Ну я приободрился, подошел к старшему лейтенанту и говорю:
- Вы бы мне хоть какую бумагу дали, а то за мою доброту меня и к стенке поставят, как за невыполнение приказа.
— Не трусь, боец, будет тебе бумага, и еще к ордену представлю, - хлопает он меня по плечу. Слышу по голосу - подобрел. Успокаивает меня:
— А свою часть ты все равно сейчас не нашел бы. Я не знаю, где твоя часть, и никто здесь не знает. Мы немного увлеклись и залезли вперед. Кругом фрицы. Я удивляюсь как тебе удалось к нам прорваться. Вчера машину с горючкой подбили на наших глазах. Назад будешь ехать, гляди не свети. Два раза подряд чуда не случится.
Старший лейтенант как в воду глядел, когда предупреждал меня. Подремал я маленько в кабине, и еще темно было, выдвинулся. Выехал на дорогу, проехал без света. Можно было и дальше ехать так. Погода прояснилась, туман рассеялся и дорога плохо, но все ж видна была. А меня подмывает это ребячье озорство что ли. Ну и перед взрослыми похвастать, какой я лихой парень. Больше перед старшим лейтенантом. "Ничего не будет, - подбадриваю себя, - ведь проехал сюда, ничего. То был груженый, а тут порожняком. Сейчас включу пятую и на вею железку.. мигом проскачу".
Только включил фары, осветил дорогу, а тут стало еще светлее, немцы ракеты навесили, и понеслась. Фары выключил, но уже поздно. То ли мне скаты пробили, толи я с перепугу руль крутанул не туда, только чувствую, машина на что-то налетела и заваливается на бок. Я из кабины - и ходу. Поскакал как заяц по кустам. Молодой был, щустрыи. Да и хорошо, светло стало как в нашем парке вечером на день строителя. Мало, ракеты светят, да еще мой "зисок" вспыхнул, в бак наверное попали. Ну что оставалось делать - возвращаюсь я к танкистам. Пока дошел, все попередумал. Даже мысль была пешком идти, свою часть искать. Ведь предупреждал старший лейтенант. Я уже про обещанный орден и не помышляю, лишь бы за машину не наказали. Представляю, как я подхожу к старшему лейтенанту, а он и зарычит на меня: "Ты что это, такой - сякой!". Но им, видно не до меня было. Старший лейтенант только сказал:
- Жив? Ну ладно, лезь в тот танк - сейчас наступление.
Уж когда рассвело и танки пошли в атаку, до меня дошло, как это получилось, что немцы меня пропустили в первый раз. В том месте дорога огибала лесок и когда я первый раз ехал включил фары и моя машина оказалась в аккурат задним бортиком к немцам, а фары направлены в сторону леса. Ну и туман, морось к тому же. А когда я возвращался и включил фары, они были направлены в их сторону, прямо им в глаза. Ну ладно, как не болела - померла. Так я с ними и наступал, а потом на переформирование попал. А старший лейтенант все же не забыл насчет ордена. Правда, вместо ордена медаль получил, но я не в обиде. За что, если разобраться? За то, что где-то раззяву поймал и не туда заехал? Ну а вторая медаль, можно сказать, трудовая была.
- Ну все - до пяти часов точно не успеет к своей красавице, - заметил кто-то из слушателей.
- Ничего, пусть рассказывает. Не успеет - завтра с утра дослушаем, пока "бугор " будет раствор вырабатывать. Он все равно начало не слышал - пошутил в сторону подошедшего бригадира другой.
- Кто будет раствор вырабатывать, это еще вопрос, а вот Петровичу завтра самому придется кирпич укладывать, это точно - добродушно усмехнулся бригадир.
- Ничего, я быстро.
- Ну, это дело хозяйское, быстро будешь складывать или помедленней. Василий Петрович видно очень хотел рассказывать дальше как он заработал вторую медаль и, не обращая внимание на шутку бригадира, продолжал.
- Это уж в Венгрии было. После переформирования я в пехоту попал. Мне, скажу вам, это так не понравилось, что когда я узнал, то осмелился снова вернуться к тому офицеру, что меня направил, и напомнил ему что я шофер.
- Какой ты шофер?! Тебе доверили машину, а ты и полтора месяца не поездил - угробил ее. Вот потопаешь с пехотой, тогда станешь настоящим шофером. А сейчас: "Кругом! Марш!"
Ну я и потопал. В одном месте нас остановили. Несколько дней стояли - перестреливались. А между немцами и нашими окопами, приблизительно посередине, стоял американский "Студебеккер". Машина стояла параллельно нашим окопам. Дверца с нашей стороны открыта, и, видно, мертвый шофер свесился из кабины, наверно хотел выскочить, да не успел. Машина против нашего ЗИСа, конечно, выглядит красавицей. Началось с мысли: "Вот бы на такой машине поездить". День на нее смотрю, другой, а сам соображаю, как бы эту машину угнать. Может мне за нее даже орден дадут и посадят на нее шоферить. Обдумал я все, и к коман¬диру роты. Он сначала отмахнулся было, и так, говорит, она наша будет.
"Так потом мало радости от нее будет. Как начнется наступление, ее запросто разобьют". Уговорил все-таки, и все получилось по-моему.
Утром, только солнышко поднялось за нашей спиной, а им, значит, прямо в глаза светит, наши открыли огонь из минометов. Во-первых, чтобы немцев загнать поглубже в окопы, а во-вторых, чтобы не слышно было, когда я буду заводить мотор. Я маленький, худенький, как ящерка между воронок да кочек. Дополз нормально, вытащил убитого наружу, сам заполз в кабину и включил стартер. Работает хорошо. Я быстро сажусь, на газ - мотор завелся. Вынимаю сцепление, включаю скорость и быстрей разворачиваю так, чтоб задним бортом развернуться к немцам. В общем, когда они очухались и открыли по мне огонь, я уже был за нашими окопами.
Вот эти две медали я прицепил на гимнастерку перед отъездом в Москву, фуфайку расстегнул, рисуюсь, и потихоньку подвигаюсь к ней все ближе и ближе. Прохожу я мимо нее, глянул в глаза, а она будто этого и ждала, когда я на нее посмотрю.
- Молодой человек, вам не нужна квартира на ночь? Тут совсем недалеко.
Я остановился, смотрю ей в глаза, а глаза такие большие, как два распахнутых окна, и как глянешь, сердце замирает.
- Кто его знает, - отвечаю я вроде в нерешительности, - может и нужна. Меня должны были встретить по телеграмме, но что-то долго нет. Может телеграмму не получили?
Целый день прождал тетку, изныдился, а тут боюсь по сторонам смотреть - вдруг увижу ее.
- Если, - говорю, - недалеко, то можно и переночевать. А то у меня чемоданы тяжелые - далеко с ними не уйдешь. Правда, их можно сдать в камеру хранения, - развиваю я свои мысли вслух, но там всегда большая очередь, будешь час стоять.
- Да ничего, - торопится она меня успокоить, - тут, правда, недалеко и я вам помогу нести вещи.
- Ну ладно, пошли - согласился я.
Пока, думаю, будешь тут базарить, еще тетка подойдет. Оказалось не так уж и близко. Если б налегке, может быть и показалось недалеко. Я пру два больших чемодана, в каждой руке по чемодану, она несет что поменьше. Вся изогнулась под тяжестью, но тащит. Я сначала в руках тащил, потом, чувствую, что руки вроде как вытянулись и чемоданы по земле скребут, снова связал ремнем, кое-как взвалил через плечо, и пошел дальше, даже еще ей помогал, нет-нет, да и брал в свободную руку ее чемодан, чтоб дать ей передохнуть, и показать, какой я сильный. Пока дошли, я весь в мыле был и в глазах потемнело.
Сейчас, наверное, уже все эти домишки посносили, а тогда на каждом шагу попадались. Смотришь - кругом многоэтапные дома, а тут, как гриб к пню прилепился - небольшой кирпичный домишко под черепицей, наверно еще дореволюционной постройки. К такому домику она меня и привела. Низенький штакетник, калиточка, дорожка, выложенная кирпичом, сбоку дорожки - колонка. В окнах темно.
Она открывает висячий замок, заходим. Зажигает спичку. Небольшой коридорчик, справа, заложенный кирпичом, дверной проем, слева - дверь. Впереди, на стенке вешалка. Ну, она накидывает на дверь крючок и распоряжается, чтобы я чемоданы под вешалку поставил. Заходим в комнату, она зажигает лампу на столе. Я оглядываюсь, и сразу отмечаю, что койка всего одна, односпалка, и входа в другую комнату нет. Кроме койки, небольшой столик и буфет, тоже небольшой, но работы грубой, видно плотник делал. Две табуретки, вешалка, зеркало на стене. Печка "голландка", одним боком из другой комнаты выступает. В комнате прохладно, видно, утром протопили.
Сижу я на табуретке у стола, а она ужин готовит. Проворная такая девчонка. Вмиг картошки начистила, сало из чемодана достала, примус разожгла. Пока мы шли, я прикинул про себя: пару килограмм сала отрежу ей, и хватит с нее. Еще счастлива будет. Попробуй на базаре 2 кг. купи. А пока сидел, ждал ужина, решил, оставлю ей кусок на килограмм десять. Все равно не вешали, тетка и не заметит.
Она суетится и все болтает, а я сижу - молчу. Всегда при девках у меня язык без умолку работает, а тут прямо робость на меня напала - боюсь рот открыть, как бы чего не так не ляпнуть. Она, вишь, городская, культурная, у нее через слово "пожалуйста" да "извините", не то что у нас - через слово "мать-перемать". Сижу, и только глазами за ней шью. Повернется задом, наклонится - юбка выше колен, передом наклонится - грудь мелькнет, и то и дело говорит, говорит, да повернется, да как глянет своими глазищами, у меня сердце так и покатится вниз в желудок. Только начинает подтягиваться, чтобы свое законное место занять, она опять - зырк в мою сторону, сердце опять скатилось.
Слушаю в пол уха, а сам думаю: "Неужели я с ней буду проделывать все, что с другими бабами делал". Не могу представить, как я к ней прикоснусь. Но потом, когда сели ужинать, и я выпил первые сто грамм, куда и сомнения делись. Водку она достала из буфета. Бутылка уже початая была, этак, пальца на три не полная. Она объяснила, что сама она не пьет, а держит бутылку на всякий случай, вдруг кто в гости придет, или там, если кого пригла¬сить что-то сделать.
За день я проголодался - целый день всухомятку. НУ и навалился. Жареная картошка, огурчики соленые. Я почти сам все и очистил. И бутылку пустую под стол поставил. Подобрел: "Килограмм 5 сала еще за водку подкину", - подумал я. Поужинали, она тут же и говорит: "Вы, наверное, хотите отдохнуть, устали с дороги? Я сейчас вам постелю. Какой там устал! Но я протестовать не стал. Разделся я до трусов, лег, жду. А она остановилась посреди комнаты и вроде как задумалась. Торчит, как соломинка в поле, а мне уже невмоготу.
- Ну что, - спрашиваю, - всю ночь так стоять будешь?
- Может я к хозяйке пойду переночую? - говорит она.
-Да что ты, - испугался я, - зачем старуху среди ночи тревожить, что мы не поместимся. Я худенький, ты тоже не толстуха.
Стала она раздеваться. Сняла кофточку, платье, чулки, пояс, что чулки поддерживает и осталась в одной комбинашке, такой полупрозрачной, из Германии, видно, привезенная. Весь вечер сердце мое все в желудок норовило провалиться, а тут чувствую, где-то в голове стучит, аж голова трясется, как после чифиру.
Потушила лампу, слышу, подходит, ложится. Минут десять я лежал, пока осмелился ее за талию обнять. И тут чувствую, что-то у меня желудок начал побаливать. Вот, думаю, некстати. Надо мне было так нажраться. Дорвался до дарового, как мартын до мыла. Надеюсь, что может полежу, перестанет, а он все больше. Нет, думаю, не обойдется - надо бежать. Спрашиваю:
- А где у вас туалет?
Выскочил я из комнаты, даже сапоги не одел – чувствую, что не успею. И правда - не успел. Уже по коридорчику бежал, из меня текло, а пока крючок шарил, уж и держать перестал. Сижу, и такие рези в животе начались, что, не смотря на то, что был морозец, а меня пот прошиб. Я все грешу на сало. Больно много она нарезала в картошку, да еще после ужина я сырой воды напился.
Сидел я сидел, пока живот маленько меньше стал болеть, встал и поплелся к колонке. Сразу слабость накатила, еле ногами передвигал, и продрог до костей. Около колонки обмылся, попололаскал трусы, отжал, одел, и иду к двери. Уже не до любви - лишь бы скорей в тепло. Пусть идет к хозяйке. Разве теперь можно со мной лежать. Находиться в одной комнате со мной, небось, противно. Дергаю дверь - заперта. Я стучу - за дверью тишина. Стучу громче. Тут только у меня в мозгу началось немного проясняться. Подхожу к окну, стучу кулаком по раме и кричу:
- Открой, сука, по-хорошему, не то окно высажу, залезу - хуже будет.
Тут кто-то меня за плечо трогает. Я оборачиваюсь, за спиной два му¬жика стоят. Оба на голову выше меня и в ширину, как два шкафа, а я перед ними как цыпленок ощипанный. Еще и в мокрых трусах.
- Ты что парень шумишь? - спрашивает один.
- Ребята, - жалуюсь я, - да вот, шалава пригласила ночевать, а теперь заперлась.
- И правильно делает. Если ты сам, гад, не понимаешь, что в таком виде перед порядочной женщиной стыдно появляться. Ты же пьян, да еще видно обо...ся. С тобой рядом стоять противно. Иди отсюда, и дорогу сюда забудь. Они проводили меня за калитку, и еще один ногой меня пнул, дал мне направление, куда я должен идти. Ну и побежал я, чтоб не замерзнуть окончательно.
Не знаю, сколько я бежал, пока прохожий попался и показал дорогу до милиции. В милиции меня малость приодели. Какие-то штаны латанные, фуфайку драную, туфли такого ж качества. Спрашивают:
- Сможешь найти дорогу к дому, где тебя ограбили?
А у меня как вырубило. Толи я из-за того, что пьян еще был, толи так расстроен, что не видел ничего вокруг, только не могу вспомнить, как я до милиции шел. Говорю:
- Если от вокзала идти, пожалуй и вспомню.
Отвезли меня к вокзалу, дали одного милиционера и мы пошли. Нашел этот домишко, все так, как было: штакетник, низенькая калиточка, колонка справа от мощенной кирпичом дорожки. На двери замок. В общем, пока я добирался с чемоданом до этой халупы, пока жрал картошку и пил, пока подмывался, пока милицию искал да показанья давал, пока искали с милиционером этот дом, почитай и ночь прошла. Вернулся я на вокзал уже в шестом часу, а там меня и тетка поджидает. Оказывается, она у дочки была на другом конце Москвы - у нее пацан заболел. Ну а сынишка ее получил телеграмму после школы, да понадеялся, что мать приедет, пошел гулять, и забыл про телеграмму, а когда вспомнил, она поехала, меня уже на вокзале не было. Она не успела на метро и просидела на вокзале всю ночь. Поехали мы с теткой, к ней. Она меня приодела.
Муж ее погиб на фронте, так кое-что из одежды осталось после него. Документы, медали мои подкинули тетке под дверь на другой же день. У меня в документах была бумажка с адресом тетки, что дядька написал. По этому адресу, видно, и приходили.
Ну и в тот же день я пошел и забрал с милиции свое заявление. Сказал, что выпивши был сильно, и не уверен, что именно в этом доме был. К дядьке я тогда уже не поехал. Стыдно было. Знал, что дядька сам не осудит, а вот его жена. Да еще как вспомни его детишек, в чем они одеты. Не хватит духу. Пожил у тетки с неделю и завербовался на Дальний Восток. К дядьке заехал лет через десять, когда в отпуск приезжал с женой.
- Ну а что, красавицу свою ты больше не видел? Не нашли ее?
- Нет, так бы она меня и ждала с милицией. Еще б бутылку припасла. Когда старуха хозяйка нам дверь открыла, там и следов моих не осталось. Все вымыто, и комната пустая, никакой мебели. Старуха сказала, что поселилась к ней женщина, хотела уже прописываться, но раздумала, и неделю как отдала ключ и съехала. Кто знает, была с ними заодно или врала. Или может эти жулики подобрали ключ да пользовались ее ком¬натой. Она глуховатая была. Я еще раз приходил к этому дому перед отъездом. Уже там поселились женщина с ребенком.
Василий Петрович, весь рассказ выдержавший на лице улыбку, с какой обычно рассказывают забавные истории, под конец как-то незаметно стих, как будто загрустил, глядя в землю между ног. Помолчал чуть и спросил, ни к кому не обращаясь:
- Зачем бог дает женщине красоту? Есть ведь какой-то смысл в этом? Тысячи женщин обыкновенных. Одна хуже, другая маленько получше, но ничего особенного, а среди них одна... зачем?
Никто не ответил. Сашка только, было, заулыбался, намереваясь что-то сказать, но раздумал. Было уже пять.