Видела я как-то по телевизору удивительный репортаж из японского детского садика. В гости к четырехлетним детям пришли очень страшные существа. Несколько взрослых людей надели страшные маски и костюмы. Какие-то немыслимые чудовища подходили к детям, пытались дотронуться до них. Дети в ужасе кричали, плакали, содрогались, пытались спрятаться за спины воспитателей. Какой кошмар! Что это такое? Я слышала, что дети в Японии по настоящему привилегированный класс, и вдруг такое! Но вот прошло не более двух минут, и уже некоторые малыши улыбаются сквозь слезы, разрешают страшным существам себя погладить. Другие пытаются защищаться, кидают в них игрушками. Оказывается, в этом эксперименте есть здравый смысл. Дети должны научиться преодолеть страх. И вспомнились мне мои детские страхи, логически необъяснимые, смешные для меня взрослой.
Мое детство с четырех до восьми лет прошло в военные годы. Я страдала сама и видела чужие страдания. Сейчас я говорю не об этом, а именно о беспричинных, казалось бы, но сильных ощущениях страха, когда детское сердце готово было уйти в пятки, а здравый смысл исчезал, как если бы его и не было вовсе.
Первые такие страхи я ощутила в три года. Мы жили тогда вшестером в одной сырой комнате. Я часто простужалась, температурила, кашляла, у меня были слабые легкие. Тогда мама с бабушкой очень пугались и начинали принимать меры. Бабушка доставала еврейский молитвенник, заламывала руки и начинала просить Бога защитить меня. Мама срочно вызывала известного тогда в Москве педиатра – доктора Лонгового. Вечером приходил интеллигентный старик в больших очках. Я его безумно боялась. Что в нем было такого страшного? Сейчас трудно понять. Может быть, он велел мне пить касторку или горячее молоко, которое я не переносила из-за пенок? Может, он ставил мне горчичники? Не знаю. Но я боялась Лонгового, а заодно и всех пожилых мужчин в очках, приходящих к нам по вечерам.
Как-то раз я уже лежала в своей кроватке и готовилась уснуть, когда в парадную дверь дважды позвонили. Тогда около звонков в двери коммунальных квартир висели таблички: какому жильцу сколько раз звонить. Два звонка – это было к нам. И бабушка ввела в комнату пожилую пару: высокого мужчину в очках и маленькую женщину. Это были родители мужа младшей маминой сестры, Григорий Михайлович и Берта Давыдовна Эпштейны. Увидев, что я не сплю, гости направились к моей кроватке. Ледяной страх сковал все мое существо. Что делать? И я придумала. Надо сделать вид, что меня это не касается. Я посмотрела на потолок, подняла правую руку и сказала: «Они летают!» Все опешили. Мама поняла мое состояние. Она позвала гостей к столу и шепотом им все объяснила. Казалось, что меня никто не замечает. Я успокоилась и уснула. Но еще долгое время боялась добрейшего Григория Михайловича.
Они с женой не имели московской жилплощади, а жили под Москвой в Малаховке, где имели комнатку в большом дачном строении. Однажды летом мама сказала мне, что мы едем на дачу в гости. Я была в восторге. Приехали в Малаховку, и я к своему ужасу убедилась, что в гости – это значит к тому самому Григорию Михайловичу в очках! Страх вновь овладел моим трехлетним сердцем. Я наотрез отказалась входить в дом. Так и пробыла весь день на участке, вкусные пирожки мне вынесли на тарелочке.
В 1942-43 годах мы жили в эвакуации в Алма-Ате в студенческом общежитии горной академии. По вечерам к нам часто заходили профессора и преподаватели, эвакуированные в академию из Москвы и Ленинграда. Я была очень общительной в свои четыре года, гостей любила, но однажды металловед из Москвы доцент Туркин на вопрос моей бабушки, когда же он приобретет себе новую одежду взамен своей такой поношенной, радостно потирая руки сообщил,что получил по ордеру отрез и шьет себе новый костюм. Бабушка порадовалась.
«Да, – легкомысленно посмеиваясь, продолжил Туркин, – в новом костюме будет большой карман, и я заберу в него вашу Леночку. Очень она мне нравится!» Я похолодела, заберет меня от мамы и бабушки! Какой кошмар! Сердце сразу ушло в пятки.
Удивительное дело, я была очень смышленой девочкой и, конечно, понимала, что ни в какой карман я не смогу уместиться, но страх был выше рассудка. С того дня я с ужасом встречала Туркина, и только тогда вздыхала свободно, когда убеждалась, что костюм на нем по-прежнему старый.
И вот настал день моего рождения 16 марта 1942 года, день моего пятилетия. Решили его отметить. Тетя Мируся где-то достала горсточку муки. Ее было так мало, что я, очень любившая русские сказки, сразу поняла, что тетя наскребла муку по сусеку. Из этой муки мне, именнинице, испекли, правда не колобок, а два маленьких пирожка с чудесными алмаатинскими яблоками. Вечером пришли гости. «Ну, как мой новый костюм?» – ликуя спросил у женщин Туркин. Я ужасно испугалась, хотя видела, что и на пиджаке и на брюках карманы нормального размера. Но я подумала, что может быть на спине у него прячется огромный карман типа рюкзака. И в этот критический момент я сообразила, что мне сказать: «Ничего у вас не выйдет, мерку для кармана вы снимали, когда мне было четыре года, а сегодня мне уже пять!» Туркин захохотал: «Ну и Ленка-пенка, молодец, нашлась. Придется мне уходить одному. Скучно!» «А вы приходите почаще, я буду вас веселить» – теперь уже без страха великодушно предложила я.
В 1943 году мы вернулись в Москву в нашу любимую, но сырую комнату в Большом Каретном переулке. Я вновь начала часто болеть. Доктора Лонгового уже не вызывали. Бабушка консультировала меня у своего доктора старика Величко.
Кстати сказать, жил Величко в таком же стареньком домике, как и он сам, у нас в Большом Каретном. Когда-то этот домик принадлежал великому артисту Щепкину, и его часто посещала Ермолова. Именно из-за этих посещений в пятидесятые годы наш Большой Каретный переулок и стал улицей Ермоловой. Я долго сокрушалась по этому поводу.
Величко рекомендовал мне пить много горячего молока. Я терпеть не могла горячего молока из-за пенок. Я содрогалась, когда их видела в чашке, и совершенно умирала, если какой-либо кусочек пенки попадал мне в рот. «А еще лучше, – продолжал Величко, – пить ей козье молоко». Бабушка тут же стала искать козье молоко, но достать его в послевоенной Москве было совершенно невозможно.
Однажды меня пришел навестить брат моего отца добрейший дядя Гиня. Бабушка и ему сказала о козьем молоке. «Ну что же, – решил дядя Гиня, – это проще простого: надо завести козу». «Как козу?» – опешили мы с бабушкой. «Да вот так. Сколько вас живет сейчас в этой комнате? Шестеро. Только козы и не хватает». Я тогда еще не знала старого анекдота о еврее с козой и обмерла от страха. Ведь раз будет коза, будет и козье молоко. «Где же она будет спать, а, дядя Гиня?» – робко спросила я. «Под столом! – жизнерадостно ответил дядя. – Берусь достать козу!»
С тех пор, когда он приходил к нам, я в ужасе смотрела ему за спину – нет ли козы. И вот однажды он пришел, и я увидела, что за его спиной стоит что-то длинное, и он удерживает это что-то обеими руками. «Ну-ка, Ленка-пенка (терпеть не могла этой приставки к имени), открывай пошире дверь и принимай!» Выполнил-таки обещание! Купил козу! Я закрыла глаза и не двинулась с места. «Ну что ты, Лена? Почему ты не благодаришь дядю?» – удивилась бабушка. Они оба и думать забыли о козе. А я нет.
Но не стоять же всю жизнь с закрытыми глазами. Я их открыла и увидела изумительный двухколесный детский велосипед, мою мечту. Нет, о таком велосипеде я даже и мечтать не могла. Он не был похож на отечественные детские велосипедики. Большие шины, широкий руль, кожаное сидение, звонок – роскошный немецкий велосипед, правда не новый, трофейный, но все равно замечательная машина.
Я подошла к дяде Гине, обняла его за шею и сказала: «Какое счастье! А я-то думала, ты козу купил!»