Посвещаетя Анатолию Эфросу
Александр Иванович сидел в первом ряду бельэтажа. Ему хорошо был виден партер. Там он узрел именитого критика, который когда-то «шалил» в печати, а сейчас стал монументален и... неинтересен. С критиком разговаривала бывшая сослуживица Александра Ивановича из учреждения, недавно навсегда им покинутого.
Взгляд заскользил по рядам... И вдруг... О, это пресловутое, вечное «вдруг»!.. Кто-то дернул невидимую ниточку, узелок ее застрял в сердце. Лысина. Она имела форму острой половины яйца, сильно вытянутого. Нижнюю половину обрамлял венчик длинных волос. Он узнал эту лысину, узнал сплюснутое лицо с широкой щелью тонкогубого рта и заплывшими щелочками-глазками; с бельэтажа оно просматривалось как сплошная широкая складка — фундамент лысины. Нет, человек с такой головой не был стариком. Ему было сейчас не больше сорока пяти. Королевский возраст! Настроение у Александра Ивановича испортилось. Всемогущая память начала справлять свой праздник — спрессовывать целые пласты жизни в доли секунды...
Он уже несколько лет работал в главке, когда в их комнате все чаще стал появляться молодой, но уже лысеющий аспирант подчиненного главку головного вуза. Аспирант Алеша когда-то работал в их отделе — недолго, ровно столько, чтобы попасть в очную аспирантуру, занимался теми же «опросами, что и Александр Иванович теперь.
Алеша всегда излучал радушие, доброжелательность, припухшие глаза были ласковыми, внимательными; он умел слушать собеседника и соглашаться с ним. Но что-то Александра Ивановича настораживало в этом «своем парне». Однажды он наблюдал, как Алеша разговаривал с начальником главка. Он так светился от радости взаимопонимания, что, казалось, легко оторвется от пола и вспорхнет к люстре. А когда шеф проследовал к себе в кабинет, и в поле зрения Алеши попал Александр Иванович, глаза его стали стеклянными и долго не реагировали на новый объект. Тем не ме¬нее их отношения оставались ровными, доброжелательными. Александр Иванович страдал извечной склонностью русской интеллигенции — загонять интуицию на задворки сознания.
Не без влияния главка Алеше дали в вузе педагогические часы по общественным предметам — специальные были в руках мэтров. Тему будущей диссертации он также соответственно изменил в сторону большего обобщения. Через год-два он полностью завоевал доверие руководства вуза как перспективный свои человек. Еще более энергично продвигался он по общественной линии.
Однажды Александр Иванович присутствовал на приеме кафедрой вуза дипломного спектакля. Не будучи инспектором, он мог бы и не присутствовать на спектакле. Но дипломным курсом руководил один из самых любопытных московских режиссеров. На его спектакль пришел сегодня Александр Иванович. Все, что делал этот режиссер в театре порождало яростные споры. Но, хотя критики ругали режиссера почем зря, театры и телевидение поручали именно ему самые сложные постановки а та же критика вертелась вокруг его спектаклей, игнорируя добропорядочные спектакли увенчанных когда-то лаврами мэтров.
Но то, что позволено Юпитеру-театру, не позволено быку - вузу. Так справедливо — считало руководство вуза и главка. И назначало педагогами давно проверенных ассов или надежных молодых, выходцев из своих же вузов.
И все же по великой иронии судьбы именно главк автоматически являлся крестным отцом всех уникальных и спорных явлений на московском театре. Именно здесь молодые педагоги являлись вдруг, как Христос народу, при выпуске своего курса, коим тихо и мирно руководили до диплома. К нему — главку с большим основанием мог быть обращен законный вопрос вышестоящей инстанции: «Братцы, кого выпускаете?!». Видимо, такой вопрос и был костью в горле начальника главка.
Александр Иванович не знал, как X (назовем его так по традиции) попал в число педагогов вуза. Знал только, что его подопечные студенты боготворили его. Он был властителем дум - что само по себе важно, ибо кто же может объезжать гениальных длинноволосых мустангов, как не тот, кто умеет это делать,
чей авторитет они беспрекословно признают. Кстати, это единственное, что следует учесть тем, кто отвечает перед обществом за воспитание будущих гениев. К сожалению, руководство вуза и руководство главка были слишком прямолинейны в вопросах определения своего собственного спокойствия. А потому заключили негласный вердикт — от X, как педагога, избавиться.
Александр Иванович знал об озабоченности своего начальства, но о вердикте не знал ничего. Он изредка следил за X и его курсом — просто из личного интереса. Как-то ему довелось быть на просмотре отрывков, самостоятельно выбранных и подготовленных студентами еще на втором курсе. Больше всего его поразил X. Он сидел перед началом просмотра особняком, ни на кого не глядя, с упрямым замкнутым лицом, создав вокруг себя атмосферу холодного стойкого одиночества. Для педагога вуза, да еще с именем, это было непривычное поведение. И другие педагоги, присутствовавшие на просмотре, обычно окружающие очередного «именинника», не пытались разрушить созданный X микроклимат.
Отрывки, выбранные студентами, не понравились Александру Ивановичу. Они были им явно не по зубам — претенциозны, сложны, в некоторых была какая-то излишняя красивость, многозначительность. Александр Иванович тогда думал — зачем X дразнит гусей, он ведь умный, серьезный режиссер; неужели он не понимает слабость своих ребят. Обсуждение было коротким, сухим, уклончивым. X сухо ответил на критику:
— Студенты выбирали сами. Я не мешал им. Их выбор — их вкус, степень развития, мировоззрение. То, что они выбрали сложный материал, меня удовлетворяет. Это значит — их интересуют сложные явления. Но они еще молоды, незрелы. Вкус и все остальное можно развить.
Лицо X сохраняло при этом спокойную отчужденность. Александру Ивановичу чем-то импонировал этот странный, независимый человек. Он выпадал из пестрого и все же единого педагогического коллектива, соблюдающего свои традиции в отношениях с начальством и друг с другом. Александр Иванович знал, как восторженно провозглашают и проповедают педагоги все необычное и индивидуальное в искусстве и как жестоко съедают любого непохожего на них человека, если, разумеется, он «съедобен».
Вскоре после отрывков Александру Ивановичу снова пришлось быть в вузе. На площадке второго этажа он увидел группу — X в окружении нескольких студентов. Он был спокоен, чуть ироничен, но не отчужден. На каждый вопрос отвечал после небольшого раздумья, очень серьезно. Молодые люди были сосредоточены, совершенно отключены от всего, что было не он и не его ответ. По отрывочным фразам Александр Иванович понял, что речь идет о подвиге.
— Хорошо, — горячился маленький курчавый студент с черными «фаюмскими» глазами, — можно пойти на подвиг без награды. Собственно, во все времена люди шли на подвиг, не думая о награде...
— Прочисти извилины, — перебил его другой, высокий светловолосый, вальяжно растягивая слова, — прежде чем возражать, надо точно определить предмет спора. Разговор о том. можно ли пойти на подвиг, заранее зная, что он напрасен, что те, во имя которых он совершен, — кретины, не доросли и никогда не дорастут...
— Стоит ли человечество жертв? Вот гамлетовский вопрос нашего времени! — вмешался третий.— История подтверждает, что новое общество, создаваемое после катаклизмов, подвигов и жертв, карьеристы, фанатики, дураки обязательно изгадят, повернут на себя, во имя своей карьеры. Зачем же тогда подвиг? Разумеется, я исключаю войну.
— Это очень серьезный вопрос, друзья, — спокойным, глуховатым голосом отвечал X. — Мы вернемся к нему более обстоятельно на ближайшем занятии. А сейчас я вам напомню известную мысль Ануйя: пока останется хоть один несломленный человек, зло, даже если оно сотрет в порошок весь остальной мир, будет под угрозой уничтожения. «Пока будет жив хоть один человек, в небе будет звенеть песня жаворонка».
— А разве в ваших спектаклях не звенит катастрофа человека?
— Для тех, кто их не понимает. Я огорчен, если это так,
в его голосе, прозвучал металл. — Зло можно поколебать, только раскрыв без компромисса глубину потери, которую оно приносит... Или обнажив роскошь подлинной доброты. Это элементарно. Делать это надо так, чтобы вызвать стресс...
Да, это был учитель и ученики, лидер и единомышленники. У Александра Ивановича сжалось сердце. Как далеки он и его сослуживцы от этих споров, хотя и занимаются, что называется, искусством. Да, X был прав на обсуждении отрывков — его студентов занимали серьезные вопросы. Прописные истины здесь бессильны.
С этих пор Александр Иванович все больше интересовался X, пытался понять, в чем секрет его популярности у «мыслящей» молодежи. Как-то слушал его выступление по телевидению. X был удивительно прост. Он как бы размышлял на людях, пытался установить истину не только для зрителя, но прежде всего для себя. Может быть, в этом был секрет его влияния? Другие известные режиссеры, тоже время от времени появляясь на телеэкране, несли по-боярски свою именитость.
Она только и вспоминалась потом Александру Ивановичу.
На просмотр дипломного спектакля набилось народу втрое больше того, что мог вместить просмотровый зал вуза. Только ректор не поддался соблазну, уехал домой до просмотра.
Пьеса популярного современного драматурга, выбранная X для диплома, ставилась редко. Александр Иванович хорошо помнил первую и единственную постановку в Москве известным театром, находившимся тогда в зените своей молодой славы. Спектакль был грустным, вызывал ощущение безнадежности. Были милые, трогательные люди, но были сломанные из-за собственной нравственной глухоты судьбы, а главное, новое поколение безнадежно не стыковалось с теми, кого должно было заменить.
Александр Иванович подумал: зачем X опять дразнит гусей, выбрав уже сам рискованную пьесу для первого своего выпуска? Неужели не понимает шаткости своего положения?
Спектакль начался. Поначалу все казалось несерьезным. Курс был интернациональным. Акценты и темпераменты молодых исполнителей казались неуместными в этой русской пьесе.
Постепенно спектакль выравнивался, обозначался, все крепче забирал внимание, затем непонятным образом стал очаровывать тонкостью, внутренней сложностью, теплотой. Странно, это была сейчас совсем другая пьеса, такая же искренняя, правдивая, но о другом. А главное, это была не грустная пьеса, а добрая, ласковая. Режиссер как-то незаметно умудрился все перекантовать, и вместо противопоставления неудачников-взрослых слишком конструктивно мыслящей их смене, на сцене совершался многоплановый сложный процесс взаимопостижения, переоценок собственного я, передача эстафеты. «Возмутителя спокойствия» решительно не было. Мудрый, внимательный, добрый человек осторожно, ненавязчиво обнажал перед людьми их собственную доброту, скрытую за бравадой, отчаяньем, обозленностью на кажущуюся окружающую несправедливость.
Зал, набитый молодежью, относящейся к X как к мессии, готовый демонстративно короновать его за выраженье любого протеста к канонам жизни, искусства, идеологии, был странно тих. Казалось, он размышлял, боясь любым движеньем нарушить логику своего размышления.
После окончания кто-то нерешительно зааплодировал. На него зашикали. Пауза. Потом опять аплодисменты. Они усиливались, нарастали, сметая невидимый барьер.
Предстояло обсуждение на заседании кафедры. Александр Иванович мог от участия отказаться. Но ему интересна была оценка спектакля.
Открыла обсуждение заведующая кафедрой — старый театральный деятель, больше известный как педагог. Большинство режиссеров среднего возраста были ее учениками. X не составлял исключения. Сейчас он сидел в сторонке за отдельным столиком как подсудимый — такой же замкнутый, непроницаемый, как тогда на обсуждении отрывков, готовый к любой несправедливости. Он был один, без поддержки молодой максималистской аудитории, готовой защищать его правду и даже неправду.
Начались выступления. Оценки были единодушны, хотя каждый говорил свое. Александр Иванович, при своеобразном наборе комплексов, был профессионально щепетилен. Охаять хорошее даже по соображениям деловой необходимости для него было делом немыслимым. Дипломатическое молчание тоже было не в его натуре. Молчать же сейчас он просто не мог. Непривычно волнуясь, он вспомнил свое тяжелое впечатление от премьеры этой пьесы в известном театре, от отрывков этих же студентов на младших курсах, свою неудовлетворенность тогдашним объяснением руководителя курса. Но вот сейчас, судя по просмотренному спектаклю, он благополучно привел свой пестрый корабль в гавань. Да, выбор пьесы вызывал опасения. Они не оправдались. Результат оказался неожиданным. Сама пьеса открылась вдруг светлой стороной. И совсем не упрощенная... Сделать все это с таким разношерстным курсом...
После Александра Ивановича выступали еще и еще. В воздухе нарастала мажорная мелодия. Все были добрыми, радостно возбужденными, вдыхали озонированный собственной справедливостью, душевной щедростью воздух.
Лицо X удивительно менялось, теряло окаменелость. И когда зав. кафедрой предоставила ему слово, это был уже совсем другой человек. Броня отчуждения растворилась, упрямое ироничное, лицо стало добрым, открытым. Каким-то дрогнувшим голосом он начал:
- Я был уверен, я думал... Что бы и как бы я не сделал в этих стенах, оценка будет однозначной...
Зав.кафедрой мягко перебила его:
- Что вы... — она назвала его ласково по имени. — Как вы могли так думать?!.. Паша кафедра, мы... я... всегда стараемся быть справедливыми. Это правда!..
- Спасибо вам. Я просто... я волнуюсь... Конечно, нелегко было создать единый спектакль. Очень разные они по культуре, языку, воспитанию, восприятию мира... Они же из разных полушарий, из городов и джунглей. Мне не приходилось иметь дело с таким материалом. Единственное, что их объединяет — желание понять, что происходит вокруг них, чуткость к жизни, противоречиям... Я пользовался этим, искал, что может их объединить... Доброта, любовь, внимание. Я постарался, чтобы это — не поняли, нет - ощутили все до одного. Простите, может быть, это наивно. Я в режиссуре — матерый уже волк, раскисать не приходится, вы знаете... Но мне хочется сейчас ответить вам искренностью на искренность... Я признаюсь, не одну ночь провел без сна, думая об этом спектакле, меня била лихорадка, буквально заливали волны сочувствия, сострадания. Я мучился, как все это передать им, чтобы они передали в зал вам. Не впадая в сантименты. Это самое главное... Я очень тронут сегодняшним обсуждением. Не каждый день... собственно, очень редко выпадает нам счастье понимания... не твоих мук, нет — просто работы, твоей работы. И если есть хотя бы желание, понять, честное слово, наверное, можно своротить горы.
Сдержанный, колючий, ироничный человек, известный крамольник, признанный творческой элитой авторитет раскрылся перед ними другой стороной, не защищенный никакой броней...
Александр Иванович был потрясен. Кажется, никогда раньше не ощущал он так ясно громадную, неисповедимую силу справедливости, секрет власти над душой человека.
— Кто хочет еще что-нибудь добавить, — традиционно заключила обсуждение зав.кафедрой. — Спасибо...
— Я хочу! — совершенно неожиданно раздался металлический голос. Это был голос Алеши, лысеющего аспиранта. Он присутствовал на обсуждении, находясь уже на верхушке общественной вузовской башни.
— Я считаю неудачным выбор данной пьесы режиссером X для дипломного спектакля.
— Почему? — растерялась зав.кафедрой. — Здесь достаточно убедительно была доказана правомерность выбора.
— Повторяю: я считаю неудачным выбор данной пьесы для дипломного спектакля, — ровным голосом повторил аспирант. — Больше добавить ничего не могу, — и сел на место.
Тишина. Длинная, противная, та, что нарекли гробовой. Лицо X вновь окаменело.
— Ну что ж, каждый имеет право на особое мнение, какое бы оно не было. Правда, оно не становится убедительнее от отсутствия аргументов, — как-то потерянно проговорила зав.кафедрой, чтобы закончить заседание.
Протискиваясь к выходу после раздевалки, Александр Иванович натолкнулся на Алешу. Рядом с ним стоял сослуживец по главку. Глаза аспиранта были белыми от ярости. Он обратился к Александру Ивановичу:
— Как вы могли так выступить?! Вы же сняли все наши претензии, все... — зашипел он. — Мы хотим от него избавиться, а вы — представитель главка... Как вы могли?!
Александр Иванович еще не пришел в себя от того, что произошло на кафедре. Сейчас он буквально оцепенел. На личные выпады у него всегда была замедленная реакция: оценка положения, потом действие. Мгновенно он ощутил, что приобрел врага — неистового, злобного, способного испортить остаток жизни. В сердце зашевелился противный, давно забытый страх. И пока секунду-другую он все осмысливал, ответного быстрого удара не получилось. Всматриваясь в глаза аспиранта, заново оценивая его личность, стараясь понять весь комплекс явления, он как-то проходно бормотнул:
- Я не понимаю, зачем нужно отталкивать... чернить хорошее.
— Надо понимать! — перебил его Алеша. — Или работать в цветочном магазине.
Только сейчас кровь бросилась ему в лицо, страх мгновенно рассеялся:
— Слушайте, вы!..
Но аспиранта уже не было, он исчез в толпе студентов.
Александр Иванович вышел из вуза в стрессовом состоянии. Его тоже охватила ярость — только бессильная, запоздалая. Мысли, слова, фразы кувыркались, налезали друг на друга, разрывали голову: «Скотина! Я не занимаюсь политиканством... Такие скоты, как ты, плодят врагов и циников — безошибочно, точно! Он же выложился перед нами, он же исповедовался... А ты?!.. Ты думаешь, что ты бдишь... Ты же как смерч уничтожаешь все живое. Ты же произвел сейчас вред, огромный вред, сволочь ты настоящая!.. А кому скажешь? Кто поймет?! Ректор, который уехал с просмотра и обсуждения, чтобы от греха подальше? Начальник главка?! Он же тебя считает своим оком недреманным. Ты его проинформируешь соответственно, в этом я не сомневаюсь.. А я... не могу заниматься стукачеством даже на такую гниду, как ты. Еще одна битва за душу проиграна из-за тебя, подонок ты неуязвимый! И из-за меня — труса мелкого, интеллигента недоделанного... Эх, дрянь ты, дрянь!..». Последние слова относились тоже к самому себе.
Через несколько дней стало известно, что X не получил нового курса. Вскоре зав.кафедрой проводили на пенсию. Это была тягостная процедура, в которой Александр Иванович не участвовал.
С тех пор аспирант не заходил в комнату Александра Ивановича. А если кто-нибудь из них попадал в поле зрения другого, оба делали вид, что не замечают друг друга.
После окончания аспирантуры Алешу пригласили в учреждение, где работал Александр Иванович, на должность руководителя творческого цеха с окладом почти равным окладу замминистра. Александр Иванович воспринял это как дурной сон. И вскоре ушел из учреждения.
Аспиранта уже не называли Алешей, а Алексеем Тихоновичем. Он располнел, глаза его заплыли, лысина обнажилась и выперла вверх. Он прикрывал ее высокой цыгейковой шапкой и тогда был похож на акул мирового капитала из старых карикатур Кукрыниксов.
Александр Иванович изредка заходил в бывшее «родное» учреждение. Ему говорили, что Алексей Тихонович процветает, постепенно наводит репертуарный порядок. Но некоторые влиятельные режиссеры всерьез озабочены, как бы этот порядок не напоминал кладбищенскую песенку, некогда популярную. Кто-то доверительно сообщил, что «аспирант» пьет, что пьет он давно и тайно, а теперь стал и явно.
Александр Иванович был ошеломлен сообщением, что «аспирант» сам, добровольно ушел из творческого цеха и из учреждения в другое — более спокойное, тихое. От него теперь зависело распределение материальных благ всего их клана.
И вот сейчас этот человек сидел в партере и смотрел спектакль X, не изменившего себе ни в чем, по-прежнему будоражущего умы.
Главного героя создатель спектакля разорвал надвое — на тогдашнего (сразу после войны) и теперешнего. Тогдашний был слишком юн, несмышлен. Теперешний спокойно резонерствовал, стоя на сцене, спокойно наблюдая, как главный отрицательный под охранной грамотой-приказом своего начальства разорял колхозников, только что еле вылезших из обескровившей их войны. Боролся с главным отрицательным третий — по сценическому времени почти эпизодический в спектакле. Накал этой короткой борьбы был на пределе человеческих сил и эмоций. Платой оказалась жизнь.
Александру Ивановичу казалось, что сейчас в этом переполненном, захваченном борьбой зале незримо для всех проявлялась какая-то высшая ирония судьбы: человек — в какой-то степени хозяин этого зала, приехавшего на гастроли театра — смотрит спектакль, разоблачающий его самого, не оставляющий ему ни каких лазеек для собственного оправдания. Ведь он же не мог сочувствовать тому, чему сочувствовал автор и постановщик. Быть с тем, кто заплатил жизнью за человечность, он не мог. Человечность не была его качеством ни по одному из параметров. Быть вместе, с вялым резонером, который сочувствовал справедливости через своего молодого беспомощного двойника, ему также, не с руки. В главном треугольнике ему лично мог быть близок — фактически, объективно и как угодно — только главный отрицательный герой. Его твердость чиновника, подрывающего ростки будущей жизни во имя буквы приказа, была совершенно одинаковой с твердостью бывшего аспиранта и бывшего главы творческого цеха в руководящем учреждении. Лазеек не было, нет.
Александр Иванович еще и еще раз все оценивал, вспоминая белые от ярости глаза аспиранта в коридоре после обсуждения. А может быть, сейчас, сидя в своем партере в качестве почетного гостя, он все же нашел для себя лазейку? Ведь нашел же он при своей железной непримиримости форму более спокойного существования именно тогда, когда достиг предела своего назначения жреца и карающей Немезиды. Значит, сверхзадача его существования была совсем другая. А как же ярость? Почему она?.. И вдруг на смену привычной апатии последних лет, второй раз в связи с лысым человеком, в сердце Александра Ивановича взметнулась своя собственная ярость, смяв все остальные чувства и мысли. Упругая волна человеческой несовместимости поднялась снизу, перемахнула через барьер бельэтажа и больно ударила в него острым стальным гребнем. Он оглох, перестал слышать сцену. Какие-то жалкие недомерки-мысли и фразы выбрасывал для него самого мозг? «Ты же все видел и понимал. Но в драку, рохля, не ввязывался. Хоть бы попробовал, сейчас не так худо было бы... худо было бы... худо... А что ты вообще стоишь?.. Какая цена, человече?!..»
Ярость начала убывать, сменилась привычным анализом... Карать карателей?.. Кого? Как? Для того, чтобы карать, нужен состав преступления. А разве, можно его определить, этот состав преступления? По какому кодексу? Собственные, эмоции? Где их юридическая основа? Рамки?.. Он вспомнил группу в коридоре вуза и слова «роскошь доброты, глубина потери». Как соотнести эту роскошь доброты с человеком из партера? Кто может переплавить ее в клинок, карающий зло? Кто захочет определить глубину потери? Наверное, только искусство. Но оно не всемогуще. Лысый аспирант выбрал еще в молодости своей жизненной дорогой искусство, соприкоснулся с ним ближе, чем те, кто сейчас сидят с ним в этом зале и во всех зрительных залах страны. Изменило ли оно его нравственную суть? Изменит ли хоть что-нибудь в нем сегодняшний спектакль? «Имеющий уши, да слышит!» А кто не имеет? Очевидно, надо приделать эти уши каким-то более энергичным способом?.. «Роскошь доброты... Глубина потери...»
Александр Иванович почувствовал, что жизнь его не содержала «роскоши доброты». Только и была «глубина потери». Болело сердце. А жизнь почти прошла.
— Не я один, не я один... Не я один! — твердил он как заклинание. Но боль не проходила.
Рис. Э.Белевской