В предыдущей части: события разворачиваются через четыреста лет после основных событий. Почтенному учёному Гебриэлу Пустозвону нечего терять в жизни: он не достиг высот в научном мире, его не уважают коллеги по учёному цеху, он беден и занимает скромное место преподавателя при университете. Но неожиданное предложение мага, назвавшего себя Безликим, переворачивает жизнь с ног на голову. За один вечер он теряет ставку преподавателя и становится жертвой травли как со стороны учёных, так и со стороны жандармов. Узнав, что в королевских землях начался процесс террора против инакомыслящих, к которым он принадлежал, почтенный учёный решается на побег.
В купе первого класса сиротливо мигал и без того тусклый светильник. Света от него было ровно столько, чтобы ощутить давящую на виски пустоту. За заиндевевшим окном, в полумгле, застывшими волнами исчезали бесконечные каменные перепады. Стекло обволакивал пар водяных котлов, будто дрожащие бесконечные пальцы цеплялись за ставни, перед тем как сорваться и заместо пропасти кануть в мрачное поднебесье.
Вспомогательная котельная работала из рук вон плохо — паровое отопление вагонов почти полностью вышло из строя. Проводники срочно раздавали комплекты пледов из козьей шерсти. Но, очевидно, бельё лежало в почтовом вагоне, так как изрядно задубело. Немногочисленные пассажиры молчаливо кутались в свои одежды, поднимали повыше короткие воротники. Люди, путь которых лежал к северной крепости, не станут поднимать шум из-за мелочей. Но за фальшивым благородством многих из них скрывалась скверная история и под стать ей жизнь: от бражки до кастета.
Их путь - так называемые, «вольные земли», – пристанище искателей приключений, рохлей, романтиков, истинных торговцев и другого подозрительного народа с мнимой или истинной надобностью прибывших в бесприютные бесплодные края. Отдельную часть экспресса, державшуюся особняком, составляли новые или пытанные «ледяные» рабочие для угольных предприятий «Север-компания» или маленьких союзов рудознатцев, рыскающих по опустевшим, разрезанным вдоль и поперёк, пластам Белогорья в поисках заветных жил. Их хмельная команда — хор нестройных, гнусавых, грубых голосов — была подспорьем в том, чтобы не уснуть.
Гебриэл Пустозвон не смел проваливаться в забытье. Несмотря на поглощающую усталость после бега по тёмным извилистым улочкам Полессья, ужаса от увиденного, от тоскливой истомы в ожидании ареста или спасительного поезда. Время от времени он всё же прикрывал веки, давая отдых воспалённым глазам. Но живая, трепещущая кровавая сцена — где-то между сном и явью — заставляла вздрагивать и тревожно вглядываться в холодное пустое купе.
Возраст не давал долго бежать. Едва завидев медный отсвет фонарей центральной улицы, Гебриэл, задыхаясь, без сил опёрся о стену дома. Подмораживало. Почтенный мэтр судорожно вдыхал терпкий, терзающий глотку, ветер и никак не мог надышаться. Горло саднило — ночная ледяная морось схватывала нутро клещами, не давая насытиться.
Чтобы не сползти по стенке — иначе более он и не встал бы — мэтр, растрачивая ткань рукава бушлата, опёрся о стену дома и кривой, сгорбленной тенью пробирался к свету. Может, людное место и опасно для него, но, если повезёт, близ тротуаров иной раз, примостится безобразная повозка, чей возница поджидает подвыпивших гуляк. Где-то на севере, на слух, недалеко от Собора, тяжко переливался колокол, и, уж совсем невероятно — в морозной, густой, от набирающего силу тумана, ночи сухо трещали выстрелы. Или это игра воспалённого ума?
Добравшись до мерцающей смутным огнём разбросанного золота, мостовой, почтенный мэтр по-мальчишечьи вытянув шею, выглянул на тротуар. Свежо, покойно, только глухо, как из бочки покрикивали басом, повизгивали женщины, играли на худом инструменте — продолжали свои вечера непотребные заведения, чьи витрины, подернутые гардинами, давали неверный, полный тенёт, свет. Покосившимся клином трёхэтажный дом, с жестяным. обкусанным ржавчиной, карнизом, будто пугающим зевом, чернел неплотно прикрытым парадным. В немногих окнах ещё дрожали огоньки светильников. Далее улица терялась по мостовой вниз. Обычно, здесь прогуливаются жандармы, хотя чем бес не шутит, может, они и горланят хмельными голосищами где-нибудь в бражном доме.
Из темноты донеслось неторопливое дробное цоканье. Гебриэл, сжавшись, припал к стене. На мостовую, понуро качая мордой, вялым шагом выбралась каурая кобыла, впряжённая в одноместную коляску. Возница, нескладный, косой в плечах, человек, посасывал трубочку, бросив поводья. Лошадка сама знала куда идти — повозка занимала хлебное место перед купеческим подворьем. Так ему нужен гуляка? Гебриэлу и не нужно играть пьяницу — ноги заплетались, выписывая вензеля. Раскрасневшееся от бега лицо, слезящиеся глаза, видавший виды саквояж, довершали задумку о подвыпившем мелком торговце. Возница, так и не взяв поводья, причмокнул губами — кобыла, кротко всхрапнув, остановилась.
— Изволите, — не спрашивал - утверждал ленивый возница.
Гебриэл, кряхтя, влез на жёсткое кресло, сам поднял тент и, развалившись, махнул рукой:
— Вокзал.
Возница, взяв-таки вожжи, лишь причмокнул и лошадка, чуя настроение хозяина, бодро перешла на неспешную рысь.
— Что же так спешно, — оторвавшись от любимой трубочки, томно осведомился возница, — покидаете наместничество? Поди, работы не отыскали? Это не врут, что в Полесье работы немерено. Только мэтры нашего брата-роботягу давят, да из своих. Чужой-то и заявить могёт.
Видимо, всё же, возница не принял его за гуляку. Ну да, вином от него не тянет.
— Бежите отчего? — подтвердил догадки мэтра возница.
На мгновение в свете фонаря показалось его лукавое, с топорщимся, как у кота, усами, лицо.
— Ваше право, — несколько обиженным тоном попенял его любопытный возница, перекатывая чубук трубки во рту, — А только, и почесать языком охота. Ночь-то она, ох, как длинна. Другой, гуляка скажем, наблюёт, разве, полную повозку. Другой — молчун, кавалер лопнувших подтяжек, подарит спёртый дух. А свой, рабочий, и двух слов сказать не хочет?
— Чего же, ты, друг, — помедлив самую малость, решился подать голос Гебриэл, — решил, что я из рабочих? Может, я учёный муж Собора.
Возница, обернувшись, выпустив пару клобуков сладкого табака, густо, добродушно рассмеялся.
— Эка, шутник. Учёный с лапищами как у риважского матроса? Может и мэтры на стол чечевичную похлёбку ставят?
— Что же, ты горожан не возлюбил? — выглядывая из повозки, продолжил разговор Гебриэл.
— А что они — пироги, чтобы их любить, — сварливо отозвался тот, тряхнув поводьями, — Лучше бы о людях подумали. В этом году фермеры мясо на зиму впрок оставили, а сами прошлогодние сухари в воде мочат, да со всякой дрянью травяной едят. Нет, друг, мы за своих будем стоять, а шуадье — в пекло.
Возница неожиданно примолк, подумав, верно, что сболтнул немало лишнего. Не нашёлся, что сказать и сам Гебриэл. С продовольствием год от года становилось хуже. Худо-бедно помогал торговый союз Риважа, немало перепадало от дедовских таможенных пошлин, которые до поры до времени исправно платила «Север-компания». Но с осени прошлого года газеты пестрили тревожными для наместничества заголовками: «Прямой путь на Риваж. Новая железная дорога — новая политика компании, «Минуя Полессье. Станет ли новая железная дорога началом конца последнего шуадье?»
Жандармы изымали прессу, наложили арест на две Полесские печатные конторы, по-отечески затыкали рты безымянным мальчишкам, разносившим газеты. Расчёт оказался верен. Большая часть подданных наместничества обитала на фермерских хозяйствах и печатную продукцию использовала в житейских нуждах. Впрочем, в Соборе подшивки газет сохранились, как и в иных лояльных шуадье учреждениях.
Может, с перебоями поставок продовольствия, к которым привык сызмальства каждый подданный шуадье, и удалось бы справиться, но зимы становились всё длиннее. Уже полгода с горной наблюдательной крепости идут путаные сообщения о «ледовой ночи». Собор, разумеется, в россказни о двигающихся льдах не верит, но горная крепость — пристанище мыслителей-изгоев и последних подземельцев — не будет зря ворошить солому.
Первые упоминания о «ледяной ночи» появились в документальных сборниках во время Смутного времени. Некто — некоторые мыслители поминают отпрыска королевского рода — изыскал и раскрыл тайны древнейшего устного источника, называемого «Звездочтец». Обрывки знаний древнего народа уместились в одиннадцать сказок. Четыре известны по сей день, остальные утеряны во времена смут. «Ледяная ночь и пламя Севера» — незаконченная сказка немало места занимала в думах учёного. Отчасти, содержание древнего документа отражало новейшие исследования в науке о движении небесных тел. Слово в слово помнил он её краткую часть.
«Как-то младший сын правителя льда гулял по границе, которую установил его отец. Здесь, который раз шли друг за дружкой сёстры — искра и росинка. И так они переливались, что сын правителя заворожено наблюдал, пока сёстры не скрылись из виду. И захотелось ему пламя приручить, чтобы оно переливалось на льду и радовало его. И хотя это было запрещено, поймал отпрыск правителей необузданный небесный огонь. И шипел он, и вспыхивал, и вырывался. Ухватился за него сын правителя, а огонь его за собой тащит. Совладав с диким пламенем, сын правителя с удивлением понял, что перешагнул он через границу, поставленную его отцом. Решил он, что отец того не заметит, спрятал огонь под одежды и побежал в ледяной дворец. Да вот беда: где бы он ни ступил, расходятся под ним льды, в какое бы жилище не зашёл, обращалось оно в пар. Хотел бедняга выпростать одежды, но огонь прочно вцепился в него. Осерчав, отец прогнал сына. От тоски пошёл он вслед сёстрам. И где бы не ступал он, льды под ним расступались. А огонь в нём освещал землю отца его так, как никогда прежде. Свет шёл за ним — был день. Льды расступались перед ним — была ночь».
Это сказание припомнилось вкупе с тенью от спутанных ветвей старой ильмы, что склонилась над покосившейся верандой преподавателя уклада Гора Чернобрового. Один из его учеников, юнец Гебриэл, во время неспешных бесед усаживался позади всех на треснувшую, грубо отполированную гранитную скамью, и, подперев щёки мокрыми кулачками, вслушивался в неспешный, уверенный рассказ учителя, соразмерено совпадавший с шелестом густой кроны ильмы.
Давно были разобраны вакансии в престижные мастерские к создателям паровых, счётных, хозяйственных машин, заполнены списки слушателей Четырёх начал, или уж на худой конец, кто победнее, старались подвизаться к городским гильдиям. И только среди немногочисленных мыслителей, чьё дело в жизни так до конца и не определено, собирались либо лентяи, которым нужен только жёлтый учёный кант, либо дети простого люда, желавшего, чтобы их чадо вырвалось из задымлённых, чадящих, засаленных рабочих районов.
Гор Чернобровый был отмечен первыми мэтрами Риважа за весьма почтенный труд «Укладные сказки Побережного королевства, записанные его уроженцем, отметившим торговую смекалку подданных короля, вынашивающих идею по строительству торгового союза». Слушатели, что приходили в его дом, редко были знакомы с его трудами, но все знали, что Гор Чернобровый «весьма уважаемый мэтр, чьё слово можно внести на весы». Плата за посещение была сравнительно небольшой. Гебриэл Пустозвон два раза в месяц приносил корзину свежей рыбы — всё, что могли отдать за обучение сына почтенные родители. Впрочем, немало уплаченных припасов, уписывали сами ученики Гора.
Известный мыслитель и сам любил к окончанию беседы пропустить стаканчик-другой домашнего пива в тёплой компании. Когда Северные Сёстры клонились к трепетно дрожащей кромке моря, окрасив черепичные крыши пришлёпнутых друг другу домиков бронзовым наливом, жена мыслителя — полная, румяная, с широко распахнутыми, доверчивыми глазами — сама выносила пузатый, походивший на спелую грушу, жбан пива.
И в хмельном бреду разношерстной компании мудрость уживалась с глупостью, нахальство с отвагой. Мысль уносила столь далеко, что доносителю, легко затесавшемуся в ряды слушателей, было что донести в тайную жандармерию.
Гебриэл вздрогнул, вспомнив первый удар бичом в каторжном лагере, вздулись посеревшие жилы, и с большим трудом удалось окликнуть возницу:
— Стой, любезный. Сверни-ка к Мосту-над-Плющом. Знаешь дом Гора Чернобрового?
После каторги почтенного мыслителя с семьёй изгнали с берегов в предгорную глушь. Слушатели-студенты — кто отделался домашним арестом, кто даровыми работами, а кто, как Гебриэл, говоривший в запальчивости особо отчаянно, краткосрочной каторгой и ссылкой на пять лет. Несколько позднее мэтр Гор Чернобровый получил прощение, но предпочёл остаться в Полесье, получив кресло преподавателя в Северном Соборе. Под его руководством Гебриэл закончил обучение и продолжил его труды, в том числе и изучение сказок «Звездочтеца».
Уже года три Собор выпроводил одряхлевшего мыслителя, снабдив столь малым пенсионом, что почтенному мэтру пришлось взяться за лопату и садить огород. Его верная жена, кажется ничуть не постаревшая, проводила на грядках от зари до зари. Её посеревшую, некогда белую робу, и повязанный бирюзовый платок, терялся среди зарослей лука, бледных кочанов капусты и робких, влажных ростков чечевицы.
Не раз воспитанник мыслителя Гебриэл Пустозвон, избегая нанимать экипаж, под недоуменные взгляды обывателей, входил в презренные кварталы, вроде Моста-над-Плющом. Отрезанная от городских улиц, вечно влажная, сырая полоска земли, бывшая когда-то поймой бурного горного потока, утопала в зарослях дикой акации. Вода и сейчас текла по заболоченным ямам, но никуда не годилась. Пузатые глинобитные домишки стояли тесным рядом, будто нахохлившиеся зяблики и, казалось, пустовали. Их обитатели либо проводили время в поисках подаяния, либо лежали вповалку, состарившиеся от болезней, либо, как семейство Гора Чернобрового, заимевшего пару дочерей, старалось сбыть на рынке огородные излишки. Земля эта не считалась собственностью шуадье, её жители не платили домового налога, но оказаться здесь — вечное позорное клеймо.
Гебриэл судорожно соображал, как донести до старика всю глубину опасности. Казалось, правая охота — одна из укладных сказок, не более. Те кровавые события, что сотрясали города шуадье более века назад, возвращались вновь.
Коляска, со скрипом не смазанной оси, похожей на старческое кряхтенье, замерла. Гебриэл уже было начал выбираться с нагретого места, был остановлен жилистой крепкой рукой возницы.
— Поздно, — с видимым сожалением выговорил он, кивнув головой в рассеивающуюся темноту. Свет пожарных факелов выхватывал очертания глухого короба повозки, подрагивающие крупы лошадей, блики обмелевшей мутной речушки. В домиках шла тревожная возня: грубые окрики, сухой треск ломаемой мебели, детский плач.
Гебриэл оттолкнул доброго возницу, спрыгивая на влажную, пахнущую гнилью, осоку, что жидкой каёмкой росла вдоль дороги. С тоской понимая, что опоздал, он тем не менее сделал ватный шаг вниз, по проваливающейся глине.
Криков прибавилось. Уверенная рука схватила пожарный факел. В свете дрожащего огня вырисовались рослые фигуры и тесно сбившееся семейство Гора Чернобрового в одних сорочках. Сам почтенный мэтр одной рукой утирал чёрную юшку под носом, другой — оттеснял от жандармов детей. Жена мэтра, перебирая босыми ногами, прикрыла широкой спиной всю семью. Её бледное без единой кровинки лицо перекошено страхом; она неразборчиво выговаривала неподвижным фигурам налётчиков. Одному из них это надоело. Он, выхватив короткую тяжёлую рапиру, наискосок ударил женщину по лицу. Серая сорочка окрасилась в червонный цвет; её хозяйка, обезображенная, повалилась навзничь. Взвизгнули девочки, сжавшись в отчаянии клубком, поджав под себя босые ноги. Мэтр Гор Чернобровый - мыслитель, учёный - попытался повалить поднявшего рапиру жандарма. Это послужило поводом для остальных. Под градом ударов кавалерийских стеков и пинков тяжелыми сапогами, арестованных, как мешки с овощами загрузили в жандармскую коляску.
— Это не наши, — потянул за деревянное плечо Гебриэла возница, — Тайная жандармерия. Идёмте мэтр, им уже не помочь. Бедные девочки, — что-то с ними сделают в участке. Идёмте же, они нас увидят.
Гебриэл, ощущая каторжную пустоту внутри себя, не мог сделать и шагу. Возница, ругаясь шёпотом, буквально вынес его, ухватив за бушлат, и затолкнул в коляску.
— Давай потихоньку, — дрожащим голосом понукал возница лошадку, сам пригибаясь к козлам.
Некоторое время полуночный экипаж напоминал траурный повозок, до того неподвижны были фигуры людей. Мэтр Гебриэл, казалось, готов был умереть. Его обезумевшие глаза стекленели, и дышал он урывками, через раз. Перед ним бесконечно падала окровавленная жена учёного, а сам Гор Чернобровый растопырив пальцы в подобие когтей, со звериным рычанием бросался вперёд. Этот полусон будет преследовать его всю жизнь. А пока видение меркло, знакомые, любимые лица оплывали, как свечи. Веко ожгло влагой, слеза полоснула кожу — Гебриэл очнулся.
— Прочь! — болезненно замычал он, приподнимаясь, с силой пнул козлы башмаком, — Вон из города. Гони.
Возница ругнулся, повернул свое сморщенное, в суровых складках лицо и, пуча глаза, с отчаянием прошипел:
— Пожри тебя пламя. Если я погоню, у каждого вшивого жандарма будет повод меня остановить. Молчите до самого вокзала. Или клянусь, выкину на мостовую.
Гебриэл Пустозвон без сил повалился на скамью. Чтобы унять дрожь пальцев, сжал их подмышками и кулем сполз на драный чехол, пахнущий немытым телом, подгнившим деревом и табаком. В голове остался лишь цокот копыт по булыжной мостовой. Только раз мерный отзвук сбился, да возница, квакнув, привстал, приподнял рваную шляпу. Учёный осторожно выглянул из тента — обмер. Возница загонял лошадь в глухую подворотню, чтобы проехал чёрный короб с облупившимся гербом тайной жандармерии — сторожевой башней. Сидящий на козлах, высохший, похожий на опалённую лучинку, вольнонаёмный извозчик правил небрежно, так что задел ободом колеса постромки повозки, где замер Гебриэл. Лошадь напугано всхрапнула, вслед ей понеслась ругань жандармов. Было их всего двое верховых. Вид их был более усталый, чем разгневанный. Один из инх, справедливости ради, пару раз огрел вольнонаёмного стеком. Экипажи поравнялись. Жандармская корзина имела похожую на крепостную амбразуру окошко. В нём Гебриэл к своему ужасу увидел знакомое задумчивое выражение лица. Гор Чернобровый, не замечая, что происходит вокруг, высматривал звёзды.
Как там, в потешных сказках: герой в маске выскакивает с пистолетами, бах-бах, – вы свободны, мэтр. Гебриэл не смел и пошевелиться, но и скрыться за тентом себе не позволил. Ах, как худо, что дело происходит не в сказке. В действительности, будь у учёного пистолет, он не прикоснулся бы к его рукояти.
— Учитель, — одними губами произнёс Гебриэл Пустозвон.
Нет, он не слышал его. Он был там, среди звёзд, где ему было самое место. Какое ему дело до жалкого недоучки из числа риважских крикунов. Жандармский короб свернул на неосвещённую улицу и сгинул во тьме. Оставшийся путь, Гебриэл пытался понять: стало ему легче от этого короткого свидания, или умножилась печаль. Когда внутри пусто, чтобы ты не добавил в нутро, ты его почувствуешь.
Приземистый крытый двор вокзала, ещё благоухающий свежим деревом, редко пустовал. По деревянной платформе, окаймлённый клубами дыма папиросы, вышагивал дежурный. То тут, то там, на скамьях снаружи, если было тепло, или в холле в зимнюю стужу всегда дремали или бодрствовали люди. В первую ночь окончания жатвы, пассажиры казались диковинкой. Работники вокзала, усмехаясь в усы, предпочитали их не замечать — ясное дело, сплошь горемыки. Работники вокзала предпочитали сидеть в конторках за крепкой водкой.
Расплачиваясь с возницей, Гебриэл пытался найти в себе слова для вопроса, но его опередили:
— Грехи наши тяжкие, — прошамкал возница, перекатывая во рту чубук трубки, — Если занесёт вас в вольные земли Белогорья, найдите контору мэтра Сеймура Черпака. Он торгует вяленой и мороженой снедью. Передайте ему, что Гастон Черпак признаёт свою ошибку. Ветер вам в спину, мэтр. Мы понимаем, сами пытанные.
По-дружески причмокнул, приподнял шляпу и неторопливо погнал коляску прочь.
Во мраке холодного купе догорающий, будто его поглощала ночь, язычок пламени светильника напоминал одновременно удаляющуюся повозку и задумчивое лицо Гора Чернобрового, а может и его, Гебриэла, желание бежать куда-либо.
Перспективная кампания пробраться на Север, обращалась в поспешное, позорное бегство.
Вагон ощутимо тряхнуло, что-то тяжёлое со шлепком упало за стенкой, дико захохотали в соседнем купе — поезд резко замедлял ход. По диванчику из сальной плетёной кожи перекатывался саквояж. Гебриэл Пустозвон, сжавшись, и сам чувствовал, что начинает безвольно кататься взад-вперёд. Он слишком стар для гона; легче лежать в ожидании, когда в купе появиться рыжий околыш фуражки дежурного по вокзалу. Он, щурясь, поднимет над головой фонарь; укажет на лежащего мэтра дюжим жандармам. Его грубо схватят, а он знай себе покачивается, как туго набитый не нужными вещами саквояж.
— Пригород крепости, мэтры, пригород! — приглушённо сообщал торопливый удаляющийся голос, — Проверка документов. Просим мэтров из вагонов не выходить.
Началось, безразлично решил Гебриэл, но машинально коснулся подкладки бушлата, где всегда хранил портмоне. А документы-то, ожгла его мысль, остались в Соборе, у делопроизводителя. Вопреки желаниям, мэтр сел, прислонившись к ледяному изголовью дивана. В голову возвращалась тяжесть, боль и бес его знает что.
Купе начало бледнеть. Гебриэл, встав на негнущихся ногах, прильнул к источающему холод окну. Его встречал седой мутный рассвет. За серыми шапками когтистых, изрезанных гор, вырастали призрачные, словно сотканные из серого дыма, шпили заводских труб. Будто рассыпанное просо, появлялись маленькие крепенькие домишки. Поезд миновал последнюю каменную гряду, уступив вид на заледеневшие, сжавшиеся ряды чёрных амбаров, дощатые, криво идущие, кишки складов, на испещренные, как пирог пути к хозяйственным и горным полустанкам. Редкие прохожие, кутаясь в куцые пальтишки, утюжа перья снега, ещё спали, уткнув носы с вязаные шарфы. Вдалеке протяжно взвыл заводской гудок — город Боритель просыпался.
Поезд шёл настолько медленно, что можно было рысцой бежать с ним вровень. Эта шальная мысль пришла в голову неожиданно, а вместе с ней мальчишеское озорство. Но лишь на мгновение. Гебриэл понимал, что уже не мальчик, и прыгать с подножки движущего поезда небезопасно. С другой стороны — его могут задержать жандармы, а положение его и так незавидно, если наказ шуадье действует в крепости.
Вдруг краем глаза, он уловил движение. Гебриэл едва не выдавил ставни, чтобы лучше рассмотреть человека в безобразных, похожих на наряд пугала, одеждах, выскочившего из вагона. Растрепанными, будто крыльями, рукавами, он пытался сохранить равновесие. Выписав неловкие вензеля ногами в залатанных шутовских шароварах, он — это слышали все, несмотря на грохот колёс — кубарем полетел на доски, издавшие почти музыкальное гудение. Но шкода был не один. То в соседнем купе, до далее, распахивались дверцы и пассажиры, воровато оглядываясь, начали сыпаться на лёгкий иней. Кутаясь в дешёвую серую и чёрную ткань, они походили на ворон, прыгающих в поисках пищи. Их подбадривали грубыми хмельными голосами. На них равнодушно поглядывал дежурный поезда в фуражке с алым околышем — его больше интересовал дежурный местного вокзала, размахивающий флажком, что означало "прибытие на платформу". Поезд, протяжно взвыв буксами, ещё более замедлил ход на крутом повороте, близ контор, чьи дешёвые вывески густо пишут масляной краской.
Гебриэл решился. Подхватив саквояж, распахнул дверцу, задохнулся пригоршней ледяной пыли, и шагнул в пустоту. Нутро на мгновение оказалось невесомым. В следующий миг тело, подняв кучу каменных брызг, обернулось кренделем. Ноги подбросило вверх, зад пребольно уткнулся меж сваи, подпиравшей подмостки тротуара. Перед глазами проплыли раскрасневшиеся, пьяные, небритые рожи. Они не смеялись — гоготали, захлёбываясь.
— Поставьте ему пиво! — зычно выкрикнула одна из перемазанных углём рож, сверкая белоснежными зубами.
Медная монетка, взорвавшись в скупом свете Северных Сестёр, каскадом сияющих брызг, причудливой кометой пала на тротуар. Плату за потешный номер живо подняли, смахнув на «потешника» веер снежной пыли. Гебриэл, закашлявшись, перевалился на бок и понял, что сам не встанет. Тело задеревенело так, что учёный почувствовал себя колодой. Несколько раз удалось дёрнуться, будто рыбешка, брошенная на берег, но ничего кроме тупой боли это не принесло.
— Жив?
Перед застланными влагой глазами возникло размытое пятно. Оно не имело черт лица вообще, только узкая щель рта едва шевелилась. Живо представился безликий маг. Гебриэл несколько раз зажмурился, пропуская слёзы и, заморгав от белого, болезненного утреннего света, рассмотрел говорившего.
Безобразные обрезки сапог, залатанные шутовские, с синюшным отливом, шаровары. Кафтан грубого сукна, из которого торчат, будто дратва, клочки войлочной подкладки, не имел нескольких пуговиц, а обшлаг и вовсе был растерзан в свалявшуюся махру. Мэтр имел острый, словно накладной, нос и гриву огненных волос, если не безобразных, то безрассудно взъерошенных. Впрочем, мочало волос, могло значительно смягчить удар о доски. Это был первый среди беженцев ушедшего на станцию поезда. Глаза его, более чем лукавые, выдавали ловкого пройдоху.
— Надо вставать, — доверительно прохрипел он, перехватывая непослушную руку учёного и как тюк, с мясницким хрипом, рывком приподнял Гебриэла, — Да, обопрись на меня, дубина. Местные сторожа не опасны, можно договориться, но путевые обходчики — чисто звери.
Товарищи по злоключению, охая, перебрались на дожатый тротуар, полосуя ладони о шероховатые заледеневшие доски. На них с любопытством выглядывали из-за мутных окошек. Один из зевак с необъятным животом воспользовался минутной заминкой и с удовольствием затягивался папироской, украдкой поглядывая на конторки. Но при появлении старичка в поношенном камзоле и рыжей меховой пелерине, делающей его похожим на утку, сплюнул и скрылся в дверях. За зевакой обнаружился узкий зазор, полный дурно пахнущих испарений. Именно туда новый знакомец потянул Гебриэла. Старичок, похожий на утку, подозрительно осмотрел парочку и неудовлетворённо крякнул. Обладатель странных шаровар лишь ловко подхватил тлеющий окурок папиросы и исчез вместе с учёным меж срубов.
Гебриэл пришёл в себя, от того, что ему сделалось дурно — зазор беззастенчиво использовали, как выгребную яму. Между брёвнами почерневший мох и живица казались живыми — так много там обитало мелкой насекомой сволочи. Вздохнуть полной грудью удалось только пройдя зловонную щель.
Они всё ещё находились между амбарами, складами и отлогими горными плитами, образующими причудливые лабиринты. Здесь, глядя в белоснежное, от нищей черноты строений, небо, Гебриэл Пустозвон перевёл дух.
Незнакомец, сморщившись, торопливо соображал, вращая шеей в одинаковые тоскливые проходы. Лицо его приобрело комичное выражение, но лишь до тех пор, пока не замерло перед сгибающимся учёным.
— Деньги есть? — деловито дёрнул подбородком незнакомец.
Гебриэлу хватило ума отрицательно качнуть головой. Но обладатель шаровар только хмыкнул и учинил настоящий допрос, жандармский тон которого перемежался со смешливым хрюканьем.
— Знакомые в Борителе имеются? Кого просить помощи знаете? Отчего бежите? Вот ведь болванчик!
Качающий головой на каждый вопрос Гебриэл замер и враждебно, но тихо, вопросил:
— Почему сразу меня не ограбить? Зачем этот разговор?
— Вот и задай себе этот вопрос, приятель, — ничуть не обидевшись, развязно улыбнулся он, — Вдвоём, до поры до времени, выбираться легче. Салил Змей, меня прозвали. А мне как вас величать?
— Уйдите, — угрюмо-просительно выдавил Гебриэл.
— Необыкновенное имя, — по-дружески съязвил Салил Змей, — Ваши родители знали толк в хорошей шутке. А впрочем, мэтр, можете пропадать здесь. Замерзайте или топитесь в дерьме — иного выхода для беженца я не вижу. Прощайте.
Он размашистым театральным шагом двинулся прочь. Но отчаявшись, Гебриэл не заметил фальши.
— Постойте.
Салил, не обернувшись, исчез за углом.
— Остановитесь, прошу. Деньги найдутся. Что вы предлагайте?
Гебриэл, покачиваясь, торопливым шагом двинулся следом за Салилом Змеем, в следующее мгновение столкнувшись с ним нос к носу.
— Начнём знакомство, мэтр Уйдите, или как вас там истинно?..
Вскоре пёстрая парочка спешно вышла на площадь перед вокзалом, присоединившись к кучке таких же, как они, оборванцев. Салил Змей, отстукивая дробь кривыми зубами, хриплым шёпотом заметил, что на нищих менее всего заглядываются жандармы, прибавив пару слов о выпивке.
— Знаю я тут одно приличное заведение в Грязевом переулке. У меня там знакомая майтра работает.
— Так вы здесь не впервой? — недоверчиво сощурился, отбивая в такт зубами, Гебриэл.
— Я работал в передвижном театре, — важно сообщил Салил Змей, чьи глаза подёрнулись ностальгической дымкой, — Какие премьеры, какие майтры нам рукоплескали. И каждой я оставался должен. Проклятая бедность, — последняя фраза была добавлена в заискивающем тоне, но, глядя в лукавые глазёнки нищего актёра, Гебриэл недовольно засопел.
— Идёмте, друг, — выглядывая поблизости жандармов, браво понукал учёного Салил Змей, — Помните — выпивка за вами. А уж прехорошеньких девочек, я, так и быть, укажу. Что ещё нужно мэтрам в их бедственном положении?
Актёр, вцепившись в лекала свалявшегося бушлата, уводил Гебриэла подальше от черепичных крыш домов привычных глазу городского жителя, застывших на увале подобно ярмарочной картинке. Их путь терялся среди дощатых жилищ, поставленных на сваях, и зияющих холодным мраком переулков, вырубленных прямо в скалах.
Один, увлечённый краснобайством, другой в тяжких думах, не видели, как от стены почтового склада отделилась серая тень. Это был худой, стремительный в движениях, будто внутри его была механическая пружина, мэтр, укутанный в лиловый дорожный плащ. В паучьих пальцах его сверкнул язычок кинжала. Он неспешной шаркающей походкой последовал за ними.