Кастинг

               
“ Артём, суп на плите. Каша под подушкой. Компот на столе. Меня не жди, я на студии.
Ложись спать в десять и не забудь – математика, физика. Целую. Мама”.

Такие записки мама мне писала почти каждый день. Зачем? Написала бы одну, прикрепила бы на видном месте или бы вообще не писала, итак всё ясно.

Придя с продлёнки, я выпивал компот, ел остывший суп, ковырял ложкой застывшую гречку и начинал слоняться из угла в угол. Иногда включал телик, но, обычно, на экране мелькали какие-то точки, похожие на дождевые капли или плескались похожие на волны зигзаги. Поэтому развлекать себя мне приходилось самому: подходил к маминому зеркалу и начинал строить рожицы: то перекашивал рот, то сводил в одну точку глаза, то шевелил ушами. Короче, как говорила бабушка, корчил из себя клоуна. Вообще-то она говорила это не про меня, а про маму, увлечение которой театром не разделяла.
 Наверно, если бы мы жили с бабушкой, вся моя жизнь была бы более правильной, она следила бы за мной, и я бОльшую часть времени корпел над её любимыми предметами. Но мы жили отдельно, и потому мог кривляться, залезать на шкаф и сидя на нём, сверху, разглядывать наши апартаменты.
Ничего интересного кроме маминого уголка в комнате не было. Как я понял потом, она превратила его в гримёрную. Баночки с кремом, краски для тела, лица, глаз, скляночки с лаками, парики, безделушки в виде кошечек, собачек и крокодилов- всё это было такое родное и любимое. Конечно, мне строго-настрого запрещалось даже близко подходить к этому великолепию, но я всё-таки иногда подводил себе усы или разрисовывал лицо и тело. А когда уж совсем отбивался от рук, копался в её комоде или в шкафу, откуда пахло духами, и где можно было найти длинные узкие перчатки, кусок лёгкой ткани или воздушную перьевую гирлянду  именуемую боа.

- Ты опять рылся в моих вещах? – спрашивала в таких случаях мама, - не пойму что ты ищешь.
Ответить тогда на этот вопрос я не мог и, опустив голову, как можно тише отвечал:
- Извини. Больше не буду.

И только став взрослым, я понял, что среди всей этой груды тряпок искал маму, которой мне очень не хватало в обычной жизни, потому что рано утром, чмокнув друг друга в щёку, мы прощались с ней сначала у входа в детский сад, потом в школу. Она бежала в библиотеку, где работала много лет, оттуда в театральную студию и часто возвращалась домой, когда я или спал, или сидел на подоконнике, выглядывая её среди редких прохожих.

Из рассказов мамы я знал, что она ещё в школе ходила в театральный кружок и собиралась с подругой ехать в Москву, чтобы поступить в театральный институт, но её мама, моя бабушка, строго-настрого ей запретила, потому что в Москве разврат, а она не хочет, чтобы её дочь превращалась неизвестно во что. И вот теперь мама, которой уже за тридцать, даже не надеется, что её мечта когда-нибудь осуществится.

Так мы и жили, день переходил в другой день, год – в другой год. Но между годами был переход, когда старый заменялся новым. И вот это время было самым замечательным в моём  детстве. Тогда мама становилась Снегурочкой, а я – Новым годом. Где только мы с ней не бывали, и в парках, и в детских садах и даже на её работе. Конечно, с нами вместе работал Дед Мороз, но мама мне казалась самой главной, самой красивой и, главное, настоящей. И все дети, тоже чувствовали, что мама это живая Снегурочка, а не какая-нибудь артистка.

Однажды, почти сразу после зимних каникул, мама пришла, нет, прибежала домой рано, ещё восьми не было.
- Собирайся, - сказала она, - едем.
И тут же достала чемодан, открыла шкаф и начала складывать вещи.

- Быстрее, у меня уже билеты на руках.
- А школа?
-Что школа? В Останкино объявили пробы, если я пройду, то буду работать на канале. Ты это понимаешь?


В окне вагона  мелькали огоньки, оставляя на стекле бегущие линии, бросали пятна света на простыни, подушки, стены купе. Я лежал и слушал, как переговариваются проводники в коридоре, звенят ложечки в стакане и стучат колёса. Я думал о бабушке, которая осталась совсем одна и, наверно, не знает, что мы с мамой едем в Москву.
Потом заснул и мне приснился странный сон. Будто я залезаю на шкаф в нашей к комнате и вдруг вижу рядом с собой фотографии, перевязанные ленточкой, перебираю их, ну, конечно же, это любимые мамины актёры - Миронов, Джек Николсон, Домогаров.
На одной, какой-то мятой, увидел мужчину, лицо которого мне было незнакомо. Грустная улыбка, уставшие добрые глаза. Кто это? Мне почему-то стало жаль его, я заплакал и проснулся. В купе все спали, было темно. Мои слёзы почему-то никак не останавливались, и я стал думать о папе, которого никогда не знал, а спросить о нём у мамы боялся, потом опять уснул. Когда же проснулся, мне уже не хотелось плакать, и неизвестно почему было радостно.


В тот день мы всё время спешили и прямо с вокзала поехали в Останкино. Да, я видел взметнувшуюся в небо башню, похожую на иглу, но рассмотреть её не мог, мама торопила.

- Ну, не отставай, пожалуйста, - говорила она, - мы же опаздываем.

Пока мы искали здание Телецентра, вход, времени прошло порядочно, поэтому, когда вошли, наконец, в вестибюль, народу там толпилось уже очень много. Это был просто ужас, куча мала. Дети. Взрослые. Кто-то выписывал пропуск, кто-то прикреплял бейджик, женщины рылись в сумочках, и все толкали друг друга и нервничали.
Вдруг все ринулись мимо охранников по лестнице, и мы оказались в громадной комнате. Нас разделили.  Мама в группе таких же красивых и длинноногих как она, прошла в соседнюю комнату, конечно, оглянулась, улыбнулась мне, так жалко и беспомощно, что я испугался, что сейчас заплачу, как в поезде.
Детей же, оставшихся без мам, оттеснили куда-то вправо, потом по узкой лестнице мы поднялись на сцену. На ней темно, только сверху на мужчину, который сидел в центре, направлен луч света, его лица не видно, он перебирал какие-то бумаги, много бумаг.
Сзади нас подталкивала немолодая женщина в тёмном костюме,  я заметил яркую помаду на её губах, растрёпанные волосы.

- Дети, слушайте меня, - говорила она, - представьте себе, что вот тот мужчина, который сидит за столом, это ваш папа. Вы давно с ним не виделись и наконец-то встретились. Изобразите на лице удивление, радость, подбегите к нему. И главное – быстрее, быстрее. Потом проходите вон в ту дверь, видите, и спускайтесь вниз по лестнице. Так, начали.
Идите по очереди.
 Мальчик, - это она мне , - вставай вот за этим. Всё. Пошли.

Вдруг мужчина, который сидел на сцене,  встал со стула и пошёл к нам. Я увидел его печальную улыбку, грустные, уставшие глаза и побежал к нему, схватил за руку, зашептал:
“Папа, папа!” и начал плакать, но не как во сне, а громко, навзрыд.
Мужчина обнял меня:
- Вот и встретились, сынок!
А женщина в чёрном костюме подбежала и говорит:
- Мальчик, отпусти дядину руку. Иди, иди. Хорошо. Молодец.
Следующий. Андрей Валерьевич, да что Вы на него смотрите, я сказала, достаточно. Следующий! Надо же, как в роль вошёл.


Так я стал артистом. Сначала меня снимали в детских программах, потом в фильмах, потом я поступил в театральный.
Мама раньше ходила на все мои спектакли, теперь только на премьеры. Когда я выхожу на поклоны, все букеты, которые получаю от зрителей, сразу же передаю ей, обычно она сидит в первом ряду. Мама встаёт, оборачивается лицом к залу и слегка наклоняет голову.
В середине зала, ряду в десятом,  всегда сидит Андрей Валерьевич. Он смотрит на меня и улыбается, как всегда, чуть печально.
А бабушка так никогда и не увидела меня на сцене, то ли не захотела, то ли не смогла…