Калейдоскоп.
Воспоминания складываются как кусочки мозаики в затейливые рисунки: светлые фрагменты – приятные воспоминания, темные – грустные или трагичные. Радуюсь, что светлых больше. Я люблю эти удивительные картинки, храню, перебираю, стираю пыль и кладу обратно в пахнущие нафталином сундуки памяти.
Мои родители прожили вместе более тридцати лет и очень любят друг друга подкалывать. Отец называет маму, которая родом из Башкирии, «чувашкой», а еще «сельпо», намекая тем самым на ее сельское происхождение. На что мама обзывает его «шанхайским узбеком» (отец родился в районе Шанхай(прочтореч.) г. Самарканда р. Узбекистан), который не может прочитать собственные каракули(почерк у него еще тот). Шутка имеет быть лет так двадцать пять, т.е. сколько я себя помню.
Сама я тоже родилась в Самарканде. Когда в детстве не с кем было меня оставить, кто-нибудь из родителей брал меня с собой на работу. Это было счастливейшее время моей жизни.
Отец работал в совхозе, где выращивали хлопок. Территорию административных зданий окружал забор, перед пропускным пунктом была раскинута огромная площадь с несчетным количеством кустов роз: бордовые, белые, розовые, желтые, пятнистые… Розы росли, как дикарки: вольно, смело. Запах стоял одуряющий! Не знаю, кто их сажал, но поливал и обрезал мой отец. Часто мы возвращались домой с букетом шикарных длинноногих роз на зависть соседям. По иронии судьбы, мама не любит пахнущие цветы, а я пошла в папу – аромаманьяк. Второй и третьей папиными любовями были и есть гладиолусы и астры.
Там же у нас был земельный участок, где мы выращивали гигантские помидоры сортов «Розовая» и «Бычье сердце», баклажаны, огурцы, картошку и зелень.
Весь урожай упаковывался мамой в банки, которые хранились в таинственной полутьме квартирной кладовки.
Еще помню сад с сочнейшими инжирными персиками, море багровой кисловатой вишни и сахарной черешни, демонически фиолетовый тутовник, красящий язык и зубы…
Набрав полные карманы вкусностей, я приходила в папин кабинет, мне выдавались ручка и ненужные бланки, и я самозабвенно заполняла путевки на машины, отправляя их с важными грузами за тридевять земель. Папа часто вспоминает и смеется.
Мамина работа была не менее интересной. Трудиться ей приходилось на ткацкой фабрике глухих(там работали и глухие, и немые, и говорящие-слышащие люди). Мама даже умела «говорить» на пальцах, выглядело это очень эмоционально.
На фабрике всегда стоял оглушающий шум – это стрекотали станки, в которых бегали ловкие стальные челноки, создавая тяжелую гобеленовую ткань. Потом ткани раскрашивали в красильном цехе и шили из них покрывала на кровати, ковры на стены и прочее. Волшебство, да!
У добрых ткачей всегда можно было разжиться мотками бракованной пряжи желтого, зеленого, фиолетового или белого цветов. Позже я плела из них макраме, что-то вязала.
Но самым интересным местом был цех, где мотали те самые резинки для трусов. Наблюдать за этим действом я могла часами! На четырехпалый аппарат прижимали край резинки, потом включали механизм намотки, несколько кругов и готово. Резинку снимали с двух "пальцев", ловко скрепляли пополам этикеткой, снимали полностью с аппарата и кидали в корзину. Я мечтала быть мотальщицей как мамина подруга тётя Зина, которая очень охотно принимала меня в гостях.
А это мамин любимый случай: один раз она снова привела меня на работу. Я сновала по цеху въедливым и дотошным наблюдателем, вносила суматоху в рабочий процесс.
Так прошла половина смены, станки выключили, наступило время обеда. Обедали обычно вместе, каждый приносил, что мог: лепешки, помидоры и огурцы, курт, плов. Меня угощали конфетами, гладили по голове, донимали глупыми «взрослыми» вопросами.
Дядя Саша спрашивал:
- Вероничка, а кто у тебя папа?
- Узбек.
Дружный хохот бригады.
- А мама?
- Мама – чувашка! - важно отвечала я.
Хохочут опять.
- А ты тогда кто? – не унимался дядя Саша.
- А я – вевейка (еврейка)!
Зрители в отпаде. Занавес.
Вот так в пять лет я выбрала себе национальность.