Михаил ОКУНЬ
Родился в 1951 году в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ им. В.И.Ульянова (Ленина). Работал радиоинженером, литературным консультантом в ленинградской писательской организации СП СССР, редактором. Автор семи сборников стихов и двух книг прозы. Публикации в журналах “Волга”, “Звезда”, “Урал”, “Нева”, “Крещатик”, “Интерпоэзия”, “Зинзивер”, а также в альманахах, антологиях в России, Германии, США, Финляндии. Лауреат премии журнала “Урал” (2006) в номинации “Поэзия”. Золотая медаль конкурса “Лучшая книга года – 2010” (Берлин, 2011) в номинации “Малая проза”. С 2002 года живет в Германии.
КАЖДЫЙ ТРЕТИЙ
Рассказ
Очередной антиалкогольной кампании посвящается
Дело было обычное, простое: мы стояли у кустов на стадиончике и выпивали.
Такие стадиончики когда-то были понатыканы во всех новых районах. Кочковатое футбольное поле, баскетбольная площадка – в лучшем случае с кольцами без сеток, в худшем – с напрочь выломанными кольцами. Два железных столба по обе стороны волейбольного поля. Ржавые турники и брусья. В общем, физкультура – в массы. Как тут не вспомнить о площадках для игры в мяч древних майя и о том, что после игры в жертву богам приносились и побеждённые, и победители...
Теперь на месте почти всех этих “Авангардов” и “Металлистов” торчат поставленные на попа параллелепипеды новых домов. Уплотнительная застройка.
Мы – это три инженера научно-технического отдела КБ радиозавода “Россия”. Этого завода нынче уже нет, хоть и числился его основной корпус красного кирпича “памятником промышленной архитектуры”. Не спасло, однако, – снесли.
А когда-то это здание, стоявшее на берегу Невы, почтительно смотрело на другой берег, на пышно вознёсшийся бело-голубой Смольный собор, рядом с которым проглядывал сквозь густую зелень бывший институт благородных девиц, впоследствии ставший “штабом революции”. Позже штаб естественным образом преобразовался в горком победившей партии. Высокое партийное руководство, таким образом, находилось в пределах протяженности взгляда заводского начальства.
В проходной завода стояла квадратная колонна с нишей, закрытой металлической пластиной. Надпись на ней гласила, что в нише хранится капсула с посланием потомкам, заложенная комсомольцами завода в год пятидесятилетия советской власти, в 1967 году. А вскрыть тайничок надлежит аккурат в 2017-м, на столетие вдвое посолидневшей юбилярши. То есть этот срок был как бы само собой разумеющимся – “не вопрос”, как нынче выражаются. Впрочем, почему бы и нет? – нефти под Россией до сих пор немеряно, вполне хватит на дальнейшее благополучное существование новых разновидностей отечественной власти.
Однако наша “Россия”, не дотянув до юбилея с десяток лет, уступила место прогрессивным изменениям на набережной. А куда делась капсула с посланием, и что такого важного сообщалось в нем потомкам, неведомо.
Кроме записочки, адресованной комсомольцам двадцать первого века – а таковых народилось уже немало, ибо левая идея стала, похоже, хронической болезнью для родины, – много чего было интересного на территории завода “Россия”. Например, купальня Екатерины Великой на большом пруду. Одноэтажный каменный павильончик с башенкой, кирпичик к кирпичику, лезвие ножа не просунешь. Дно пруда было, по слухам, выстлано морёным дубом, а в самом водоёме можно было найти образцы продукции завода со дня его основания, с 1929 года. Действительно, какие-то остовы и железные балки торчали из воды перстами грозящими.
Невдалеке на набережной находилась знаменитая дача канцлера Безбородко, дом с двадцатью девятью львами в ограде. Императрица прибывала водным путем, по Неве. С причала через грот по подземному ходу она направлялась на дачу своего царедворца, где располагалась со свитой. А позже спускалась в парк, на пруд. В те времена только-только открыли полюстровские источники с целебной водой, и петербургская знать ринулась на них, полагая, что вскорости под столицей возникнет новый Баден, покруче немецкого.
Надежды, увы, не оправдались. Но вода “Полюстрово” с ржавым осадком исправно разливалась и продавалась уже и в советское время, по 22 коп. за бутылку – 10 коп. сама вода и 12 коп. бутылка. А дачная местность с годами превратилась в питерскую фабричную окраину. В частности, в территорию нашего завода “Россия”.
О чем мы толковали, портвейн пия? Уж точно не о политике. Было начало восьмидесятых. “Дорогой Леонид Ильич” в Днепродзержинске по бумажке обратился к собственному бронзовому бюсту, установленному на родине четырежды героя. Горбачев был введен в члены политбюро и о перестройке пока вряд ли помышлял. Ельцин руководил свердловским обкомом. Путин, закончив переподготовку в высшей школе КГБ в Москве и получив очередное воинское звание, вернулся в Ленинград и ходил где-то среди нас по Охте. Старательный ученик купчинской школы № 305 Дима Медведев каждый вечер пыхтел над уроками.
Нам, собственно, всегда было безразлично, при каком начальнике наша страна будет нас не любить. А то, что она не полюбит нас никогда, сомнений не вызывало…
Моих собутыльников звали Олег и Анатолий. Олег был из тех чрезмерно худых молодых людей, которые своей худобы стесняются и скрывают ее под избытком одежды. Несмотря на поздний апрель и нехолодную погоду, на нем было толстое пальто коричневого, “немаркого” цвета, с поясом и широкими ватными плечами, с мутоновым воротником. На голове – шапка-пирожок того же сорта меха, столь распространенного в родной стране среди трудящихся. На шее – пухлый мохеровый “шотландский” шарф, один из стойких дефицитов того времени.
Лицо у Олега было землистое, испитое. (В скобках стоит заметить, что сегодняшний читатель принимает этот старый эпитет за характеристику лица пропойцы. Это, конечно, не так. “Испитое” – значит худое, изможденное. Да и не был Олег алкашом. Как, впрочем, и все мы. То, что мы тогда собой представляли, теперь определяется изящным термином “ситуационный пьяница”.)
Анатолий появился у нас в отделе недавно. Высокого роста, сутулый, в очках с тяжелыми сильными линзами. Типичный технический интеллигент. Женат, есть дочь. Больше добавить о нем, пожалуй, нечего.
А говорили мы тогда, думаю, о том, как хитрый ведущий инженер Боря Каплун во время обеденных шахматных баталий столь незаметно подвел стрелку шахматных часов в самый разгар цейтнота, что когда у соперника уже упал флажок, на его циферблате по-прежнему красовались изначальные пять минут.
Или о том, как во время недавнего ленинского субботника среди щелей неровной каменной кладки, укреплявшей невский берег, мы нашли около десятка бутылок шампанского – закупоренных, но без этикеток. Ясно, откуда, – с нашим предприятием соседствовал завод игристых вин, и натуральный обмен через общий забор – винная продукция на ходовые радиодетали – шел куда как интенсивно.
Но чтобы сразу столько! Мы сошлись на том, что кто-то из виноделов упёр эти бутылки, вторгшись в производственную цепочку до операции наклеивания черно-золотых этикеток с виноградными гроздьями и привычной, но, строго говоря, самонадеянной надписью “Советское шампанское”. Вынес их через проходную и по какой-то причине временно припрятал у воды.
Зелье пришлось весьма кстати – субботник как раз выпал на день моего рождения, что время от времени случалось. Дело в том, что мне посчастливилось родиться в нескольких днях от Ильича, с которого эти “черные субботы” и пошли. Получалось, что именно тот субботник состоялся как бы в мою честь. Что, однако, отнюдь не радовало.
Ну, и так далее… Ребята мы были достаточно простые, без затей. Разве что со своими маленькими причудами. Я, например, однажды взяв в нашей научной библиотеке том “Книги отражений” Иннокентия Анненского из серии “Литпамятники” (как он туда угодил – дефицитный не менее шарфа Олега?), зажал его, и, накупив на ту же сумму книг по радиотехнике, возместил ими ущерб. Библиотеке это было безразлично, а я остался весьма доволен. (Впрочем, через много лет книга эта, меченая лиловыми библиотечными штампами, подвела меня на Пулковской таможне.)
Итак, мы выпили всё заготовленное и разбежались. Олег прихватил с собой бутылки 0,7 из-под портвейна – чтобы сдать их по 17 коп. Правда, для этого сначала нужно было достать из них пробки, которые мы проталкивали внутрь ключами от квартиры – ну, не штопор же с собой таскать. Но ловко извлекать их мы насобачились с помощью веревочной петельки. Могу проконсультировать, навык остался…
(Я сижу в поезде Мюнхен – Зальцбург, смотрю на снежные вершины Баварских Альп, похожие на перистые облака, и вспоминаю о технологии спасения винных бутылок!.. Выскажусь тривиально, но память наша сохраняет весьма странные вещи. Вот, например, в деталях помню необычный стульчак в туалете коммуналки моего детства – массивный, из древесины какой-то невиданной породы, серо-зеленого цвета, некрашеный, до блеска отполированный мягкими частями поколений жильцов.)
Выпивали мы в пятницу, а в понедельник следующей недели Анатолий уехал в командировку в Минск с тремя нашими сотрудниками. А еще через несколько дней его тело доставили в Ленинград в гробу.
Один из наших, бывших с ним в поездке, рассказал следующее. От принимающего предприятия их поселили в новом доме, где две однокомнатных квартиры были отданы под командированных. Одна на первом этаже, вторая на последнем, двенадцатом. В первую же ночь они вчетвером сели играть в преферанс в квартире первого этажа. Выпили, естественно, но немного. Часа в два ночи Анатолий сказал, что идет спать, и поднялся в квартиру на верхнем этаже, куда его поселили. Остальные трое остались и дело продолжали. Еще через час к ним в квартиру позвонил милиционер и попросил быть свидетелями – их окно единственное в доме светилось. Они вышли на улицу и увидели изуродованное тело Анатолия, лежащее на асфальте…
Короткое дознание показало, что Анатолий решил покурить перед сном. Сел на перила балкона, лицом к двери в комнату. Его, вероятно, качнуло, центр тяжести тела сместился. Он летел головой вниз. Тапочки остались на балконе. От страшного удара голова заскочила внутрь грудной клетки. Труп пришлось приводить в подобающий вид перед похоронами.
Я на них не пошел. Олег тоже. Взяли маленькую, скромно помянули товарища на том же месте, где еще недавно наперебой сыпали шуточками под портвейн, и разошлись.
Я представлял себе: вот летит он головой вниз. Он понимает, что через пару секунд всё кончится. Будет страшный удар, а самого его уже не будет. “Когда смерть приходит – нас уже нет”, – как сказал Эпикур. Но сам момент перехода, взрыв боли? Что происходит в сознании в этот последний момент?
Через несколько лет мне представился случай спросить об этом у другого человека, совершившего подобный полёт. А тут в голову влезла следующая мысль. Всего несколько дней назад стояли мы и выпивали втроем, оживленно разговаривали. И если бы в тот самый момент нам сообщили – откуда-то свыше, совсем свыше: через неделю один из вас будет лежать в морге с картонной биркой на большом пальце ноги! Приготовьтесь, ребята! Может быть, еще успеете сделать нечто важное или хотя бы подумать об этом. Как я повел бы себя? Думаю, тянул бы дальнейшие дни в страшной тоске, в свою смерть, тем не менее, не веря. Все мы в глубине души не верим в собственную смерть… А может, впал бы в безудержное и бездумное алкогольное веселье. На работу бы точно не ходил.
Это проклятие – “каждый третий” – стало преследовать меня и дальше. Вот помер местный алкаш Серёга, которому еще несколько дней назад ставил бутылку какого-то непонятного дерьма с гордым именем “Бурбон”. Шмякнули головой об стену в собственном подъезде. Только до приемного покоя больницы и сумел дотянуть.
Вот ушел из жизни молодой поэт из города Е., приезжавший незадолго до этого в гости. Этот – по своей воле. Приладил петлю в дверном проёме.
Так цепочка и тянется, время идет, снаряды ложатся всё ближе…
Вернемся, однако, к “полёту”.
Таня Бычкова по всем приметам должна была вырасти девочкой хорошей, а выросла плохой. Детство ее было вполне нормальным, но когда отец внезапно ушел из семьи, всё пошло наперекосяк. Мать начала пить. Старший брат тоже, при этом спился он как-то слишком уж стремительно. Такое с некоторыми бывает.
Таня была красивой: складная фигурка, невысокий рост, правильной формы яблочки грудей, круглое личико, пухлый обиженный рот, в поздней жизни чуть надорванный в уголке.
Дальше всё пошло по стандарту: клей “Момент”, оставшийся с нею на все последующие годы, первые алкогольные дозы, первые сексуальные опыты… В четырнадцать лет она уже трудилась минетчицей на Финляндском вокзале.
Со старшей подругой они работали вдвоем, подсаживаясь в машины клиентов. Такса – четвертак (помните такую надёжную фиолетовую бумажку?). За вечер на каждую из тружениц выходило до пятисот рэ, деньги по тем временам гигантские. Был конец семидесятых годов, и моя инженерная зарплата составляла, для сравнения, 130 руб. в месяц. “Всё, что хочешь, у меня тогда было!” – вспоминала Таня уже в безденежные девяностые.
Подружка своё дело любила и делала его не спеша и со вкусом. Таня – не любила и старалась отделаться побыстрее. А потому со своими скоростями пользовалась у клиентов куда как большим спросом. (Плюс юность и ангельская внешность.) О, эти запретные радости для Игорьков из “золотой молодёжи”, мандариновых Гурамчиков, солидных Владимирпетровичей! В стране секса и проституции нету! Агонизирующая “стабильность”! Торричеллиева пустота прилавков!
Дальше жизнь попёрла, как нечистоты из забитой канализации. У Тани появились новые, отсидевшие срок подружки с замашками тюремной любви, и не менее криминальные дружки. Были и кражи у подвыпивших клиентов, и дубинки в милиции (пара непроходящих темноватых вмятин навсегда испортили ее идеальной формы задик), и тяжкие запои, и “химия” посильнее школьного “Момента”…
Однажды Таня вышла на балкон девятого этажа с одним тощим, очень нервным человеком. В собравшейся в притоне мутной компании его как-то сторонились. Одна девица шепнула Тане, что на зоне он был опущенным. Это самое Таня ему и заявила в ответ на его притязания.
Глаза “петуха” улетели под лоб, и он, слова не сказав, резко присел, ухватил ее за щиколотки и рывком перекинул через балконные перила…
– Что ты почувствовала, когда летела вниз? – как-то раз, выбрав удобный момент, задал я ей давно лелеемый вопрос.
– Ни хера не почувствовала, – ответила она. – Сразу отрубилась.
Сработала какая-то защитная реакция сознания. Оно отключилось, пока человек еще не долетел до земли. Можно сказать, милость Господня.
Невероятный случай – Таня выжила. Даже позвоночник остался цел. Переломы руки и ноги, обрыв внутренних органов, сотрясение мозга. Тот июньский день стал ее вторым днем рождения. Позже даже родила мальчика Сашу. Но года через три-четыре умерла от передозировки.
…Прошло много лет. Я стою перед бизнес-центром “Бенуа” – единственным зданием, оставшимся от завода “Россия”. Когда-то в течение месяца я, старший инженер, был определен на эту стройку подручным бригады сварщиков, состоявшей из двух работяг. Держал прутки при сварке, бегал за пивом. Тот, что был постарше и телосложением помельче, бригадир, жить без него не мог. Младший по секрету рассказал мне, как однажды, провалившись на лесах одной стройки, бригадир пробил доски четырех уровней и оказался на земле. Все кинулись вниз, но тела там не оказалось. Оно, отдуваясь после головокружительного полета, уже стояло в очереди у ближайшего пивного ларька…
Фасад восьмиэтажного здания переделан – персонажи по эскизам Бенуа к балетным постановкам Дягилева, нанесенные на зачернённые стекла, светятся во тьме. Длиннобородый тип в чалме, стрелец в красном кафтане, барышня… Я вглядываюсь через сквозную проходную в глубь территории – увижу ли башенку царицыной купальни? Нет, не видно. Снесена? А может, попробовать пройти, посмотреть? Бесполезно, не пустят. Не имею отношения ни к бизнесу, ни к его центру…
Утром я вышел на улицу и направился в ближайший разлив. У соседнего дома торчала высокая фигура спившегося Андрея. Обычно в это время он трётся в прямоугольных зонах дворов, между пятиэтажек, в поисках собутыльников. Но сегодня дальше лавочки собственного подъезда не двинулся.
Когда-то Андрей, взбрыкнув по неизвестной причине, бросил институт и пошел в армию. Только-только началась война в Афганистане, попал туда. Уцелел, вернулся. По возвращении никакими льготами для афганцев воспользоваться не сумел. Думаю, потому, что его жизненным кредо был и остаётся столь характерный для русского человека девиз: “Гори всё синим огнем!” (может, и Афган без единой царапины прошел по той же причине?). Для меня он всегда был молодым человеком, а тут вдруг узнал, что ему уже стукнуло пятьдесят. Изменился мало. Только круглая физиономия приобрела постоянный свекольный колер. От чего еще ярче засветились детские голубые глаза.
Я поздоровался с ним и спросил:
– Андрюша, как мама? (Он жил вдвоем с матерью.)
Он боднул головой воздух:
– А-а-а…
И тут же, оживившись, предложил:
– Хочешь?..
На лавке стояла бутылка дешевой водки под названием “Федерация” (надеюсь, федерация российская), рядом лежало битое зеленое яблочко в тёмных синяках, стояли пластиковые стаканчики. Тут же помещался и партнер Андрея по этой бутылке, человек со средней невыразительной внешностью. Андрей назвал его имя и добавил: “Служил там… Ну, сам понимаешь…” Тот вздохнул и, как человек, утомившийся от славы, скромно сказал:
– Да. Подполковник ГРУ.
Это “подполковник” мне особенно понравилось. Именно уточнённое “под…”.
Сколько ж на Руси таких засекреченных алкашей? – в славном прошлом причастных к государственным тайнам, воевавших в Мозамбике, разруливавших проблемы Гондураса, Кореи, Вьетнама?! Отвечу: примерно столько же, сколько простых алкашей.
Я пригубил стаканчик, и, усилием преодолев рвотный спазм, включился в трёп. Два полустакана спустя отставной разведчик понес всякую ахинею, уснащая речь незнакомыми словами. Вероятно, на суахили. Андрей, по обыкновению, сосредоточенно молчал в ожидании “прихода”.
К нам подошел больной человек. Лицо его расползалось углами в разные стороны. Он издавал мычащие звуки. От усилий произнести некое заветное слово на губах его лопались пузыри.
– Ненормальный? – шепнул я Андрею.
– Раз хочет выпить, значит, нормальный, – ответил он и налил инвалиду на полпальца “Федерации”. Тот выпил (скорее, эту и без того гомеопатическую дозу почти всю распустил по подбородку), помычал и пошел дальше.
Я посмотрел ему вслед. В узкой кривой спине прибавилось уверенности. Он сделал настоящее дело – выпил с мужиками, потрепался.
Тут около нас появился новый персонаж – миловидная девушка в джинсах приостановилась прежде, чем зайти в парадную.
Она, очевидно, “шла с ночи”, с Андреем как с соседом по подъезду была знакома. Оглядев нас, она строго сказала, что живет на первом этаже, устала, хочет спать, и просит под ее окном не галдеть. Выпить с нами она после двухсекундного раздумья отказалась.
Минут через пять после того, как девушка скрылась в подъезде, ее окно в первом этаже распахнулось, и оттуда облаком выдвинулся голос известного эстрадного певца с фамилией, напоминающей название кожной болезни. Сначала он хрипло надсаживался в шансоне: “Без бухла жизнь тухла…”, а закончил неожиданно: “А из вас, три мудака, завтра кто-то будет жмурик…”
И тут я новыми глазами оглядел мусорные контейнеры, стоунхенджи частных гаражей из выщербленных бетонных плит, обломанные ветки чахлых кустов… “Смерть – это тот кустарник, в котором стоим мы все…”, как сказал один современный классик.
Внезапно похолодало. Темно-лиловая туча пивным брюхом навалилась на наши печальные кварталы. Идти в разлив уже не имело смысла, но не из-за назревающего дождя. Во-первых, эти добрые люди уже худо-бедно опохмелили меня. А во-вторых, стоило всерьёз задуматься над словами песенки. Не через этот ли хриплый голос заговорил с нами… ну, сами понимаете, кто…
Я попрощался с Андреем и подполковником ГРУ и пошел домой. Придя, сел за письменный стол и упёрся взглядом в календарь.
Значит, завтра один из нас того… Вечером мне предстояло ночным поездом добираться до Москвы, а там назавтра из Внукова вылетать в Штутгарт.
2012
Опубликован: ж-л "Волга" № 9-10, 2012; ж-л "Белый ворон" 4(26), 2016; сб. "Каждый третий", Германия, 2017.