то, что бывает от злоупотребления Достоевским
русская литература XIX века – это
пространство эсхатологических жестов
- Извините Елизавета Прокофьевна что я давече имел наглость у вас в палисаднике насрать.
- Боже мой… ужас-то какой… не знаю… что же… как же… я князь и думать такое… - в гневе закряхтела Елизавета Прокофьевна.
- Не беспокойтесь Елизавета Прокофьевна, уверяю вас, сейчас же, сию минуту, пойду и приберу.
- Да как вы могли меня так унизить князь? Как вы могли… - продолжала негодовать Елизавета Прокофьевна.
- Извините, тысячу, мильон раз извините меня бессовестнейшего и ничтожнейшего идиота, мигом сейчас уберу, закопаю, в карман положу, вылежу, съем, обратно запихаю, верьте, но его там сию минуту же не будет – успокаивает князь Елизавету Прокофьевну поглаживая её по голове.
На террасу выходит с бокалом шампанского и сигарой граф Щербитский. Завидев в необычной позе плачущую Елизавету Прокофьевну с князем, он в испуге спросил:
- Бог мой, душенька, Елизавета Прокофьевна, что с вами?
- Как он мог, как он имел наглость так поступить … так унизить меня – продолжала кричать не замечая графа Елизавета Прокофьевна.
- Да полноте вам, душенька, кто вас мог унизить?
- Вот он, князь унизил меня, огромнейшее своё неуважение ко мне проявил.
Граф перевёл взгляд на князя и нахмурил брови.
- Какое неуважение он к вам проявил цветочек мой Елизавета Прокофьевна?
- Ой граф, не знаю как и сказать об этом. Гадкое, противное честному и благородному человеку дело в моём любимом, красивейшем, драгоценейшем палисаднике сотворил. О Господи, стыд и позор мне теперь до конца жизни.
- Но помилуйте, что же это за дело такое, что вы так о нём говорите? – в большом нетерпении вопрошал граф.
- Подите граф, подите и сами посмотрите – закрыв руками лицо, проговорила Елизавета Прокофьевна.
- Ну зачем же, ну что вы ей Богу, Елизавета Прокофьевна, граф, ну к чему сердитесь так, понимаю что плохое очень дело я учинил, но я же сказал что приберу, приберу так, что как будто и не делал этого вовсе. И обещаю вам, вот голову эту идиотскую – хлопает ладонью по своей голове раскрасневшийся князь – на отрез даю, что больше такого неприятного дела в палисаднике вашем никогда не ученю.
- Нет князь, ученили уже, поздно клятвы ненужные давать, что мне эти клятвы ваши, когда палисадник мой самым бесчестным и ужасным образом вами обесчещен. Мне теперь не миновать позора и унижения неприятнейшего. А вы граф, что стоите, идите, поглядите на позор мой… ой что же теперь, как же мне – ещё пуще со слезами запричитала Елизавета Прокофьевна.
Граф с ещё более хмурым и озадаченным лицом неуверенно спустился с террасы и не спеша пошёл в палисадник.
- Елизавета Прокофьевна, ну к чему вы это, зачем же графа ещё сюда втянули – с сожалением проговорил князь подавая Елизавете Прокофьевне платок.
- Пусть, пусть все знают, какой вы на самом деле бесстыднейший и бессовестнейший человек. Пусть все узнают, как вы за добро и честь вам оказанную отплатить можете.
- Ну полноте, Елизавета Прокофьевна, вы же сами знаете, что не такой я совсем, а другой, просто иногда приступы у меня бывают, находит что-то, что-то, что не только другим непонятно, но и сам я не разумею. Не от меня это исходит, а от другого чего-то, от непонятной силы выше меня стоящей всё это скотство идёт.
- Не забивайте князь голову мне речами сумбурными, не получится вам запутать меня, не дождётесь. Я знаю как это происходит и откуда выходит, да и вы это не хуже меня знаете. Фу, противно оттого, что говорю сейчас, и вы мне противны, фу!
- Что противно, что фу? – весело выкрикивает выбегая на террасу Агноида Ивановна.
- Вот, что противно – указывая платком на князя говорит Елизавета Прокофьевна.
- Елизавета Прокофьевна, прошу вас, умоляю, ненадо…
- Да что здесь у вас случилось ей Богу, рассказывайте поскорей – в нетерпении кричит Агноида Ивановна – иль побранится успели уже без меня?
Вдруг зашевелились кусты, заломались ветки, а следом из них вылетели перепуганные птицы – все застыли в ожидании. Через мгновение появилась человеческая фигура. Это возвращался из палисадника ошарашенный и шокированный увиденным граф Лев Николаевич Щербитский. Он настолько был поражён, что даже перепутал тропинку и поплёлся как контуженный по засаженной крыжовником территории. Из-за чего сильно испачкал свой кашемировый белый костюм и исцарапал руки с лицом.
- Граф! Боже мой, где это вы были, что с вами, Господи, да у вас кровь на щеке – вскричала в испуге Агноида Ивановна.
Елизавета Прокофьевна перестала плакать и привстала с кресла. Даже князь немного удивился странному виду графа.
- Позвольте, я вытру, у вас кровь – продолжала нервно Агноида Ивановна.
Граф не трогался с места и никак не реагировал на создавшуюся вокруг него панику. Стоял японцем.
- Да что же с вами граф, не молчите, скажите что-нибудь – теребила его за руку Агноида Ивановна.
Однако граф, как и Елизавета Прокофьевна стояли японцами, словно члены тайного общества, которые ни за что не раскроют свои тайны.
- Объясните мне, что с графом? Князь, Елизавета Прокофьевна, почему вы все молчите? – не унималась Агноида Ивановна.
- Я же говорил вам Елизавета Прокофьевна… - стал было говорить князь, но Агноида Ивановна его тут же перебила:
- Что говорили, князь, отвечайте, не молчите, что вы сделали с графом – Агноида Ивановна повернулась к графу – Лев Николаевич присядьте, отдохните, что вы ей Богу!
- Бесстыдник, из-за тебя всё, из-за тебя, посмотри, что ты сделал с графом. Ох не простит тебе этого Бог, ох не простит, слышишь! – завопила вдруг Елизавета Прокофьевна.
- Да что такое, узнаю я наконец или нет, что вы утаиваете от меня, что мучаете, что в неведении держите, отвечайте же наконец – в гневе прокричала Агноида Ивановна.
- Говорил же я вам, говорил же что приберу – начал как полоумный вопить князь.
За князем тут же стал вопить и причитать граф:
- Как же это, как же такое можно, срам, быть не может, не верю, срам припозорнейший, Господи, какой срам и стыд, ослепнуть мне теперь на веки, только бы срама такого не видеть, боже мой, боже мой, князь, как вы могли князь, срам же, боже мой, быть не может, не верю-ю-ю!!!
На вопль графа сбежались все гости: Ольга Петровна, Каростамыгов, Евгений Блябозерский, генерал, Хиреев Николай Десеевич, Параша, Егор Патрикиевич и служанки. Все стали перешептываться: «что такое», «господи», «граф», «князь», «Елизавета Прокофьевна», «что происходит». Вдруг над всеми прозвучал громогласный, приказной голос генерала Цезаря Михайловича:
- Молчать!
Вопль и шипение разом затихли.
- Молчать говорю! – отдал контрольный приказ генерал.
Все послушно устремили свои хмельные взгляды на Цезаря Михайловича.
- Так, я жду объяснений, что всё это значит?
Все перевели свои взгляды на Елизавету Прокофьевну, князя, графа, и Агноиду Ивановну, которые стояли чуть в стороне. Елизавета Прокофьевна испугано посмотрела на красного, почти готового лопнуть князя, и пожалела, что затеяла эту капрокомедию.
- Я сама ничего не разберу – вдруг среди всеобщей тишины жалобно проговорила Агноида Ивановна.
- Ещё раз повторяю – молчать! – отрапортовал генерал.
Агноида Ивановна опустила вниз голову и тихо заплакала. Буряковый до этого князь побледнел, тут же подбежал к Агноиде Ивановне, схватил нежно и прижал к себе:
- Что вы, Агноида Ивановна, не надо, прошу вас, не плачьте.
Агноида Ивановна наоборот, ещё пуще расплакалась.
- Ну полноте, не плачьте, я сейчас всё расскажу, только не плачьте, не могу видеть как вы плачете – и с этими словами князь повернулся к гостям. Обвёл всех взглядом и остановился на презрительном взгляде Елизаветы Прокофьевны.
- Ну, князь, рассказывайте, мы ждём-с – строго буркнул генерал.
- Терпение Цезарь Михайлович, терпение, я всё расскажу, только сперва подбородок свой – жирный от халявных харчей Елизаветы Прокофьевны салфеткой подотрите.
- Что-о-о! Что ты сказал грубиян! – возмущённо завизжал генерал.
- Успокойтесь генерал, разве вы не видите, что перед вами подлец стоит – проговорила Елизавета Прокофьевна и гневно посмотрела на князя – что, мало тебе той подлости, которую ты у меня в палисаднике сотворил, мало тебе мерзавец того, что ты графа до сумасшествия довёл, ты ещё решил и генерала – чистейшего, благороднейшего и самого добрейшего человека на этом крамольном свете оскорблениями своими гнусными обидеть. Что же ты тварь такая делаешь, давай скорей рассказывай и чтоб ноги твоей больше в доме моём не было.
- Извините, извините все. Хорошо, я расскажу всё как было и как произошло, позвольте мне только всего стакан воды, только один стакан и всё, клянусь больше ничего не попрошу, всего лишь только один грёбаный стакан водицы вашей Елизавета Прокофьевна, той, что из колодца, который в палисаднике вашем засраном дедом Макаром немым сложен был.
- Дарья, принеси бегом воды князю – приказала Елизавета Прокофьевна.
- Спасибо Дарьюшка, добрейшей души человек, никогда этого стакана воды, тобой принесённого не забуду, каждую ночь за тебя молиться буду, при пробуждении всегда имя твое добром вспоминать…
- Князь, мы устали ждать! – перебил князя хор гостей.
- Хорошо.
Князь сделал глоток, прополоскал рот и с отвращением сплюнул воду на пыльные деревянные ступени террасы:
- А водица-то дрянь, собаки наверно даже пить не станут, стало быть, зря бедный дед Макар кости под тем колодцем свои положил.
Агноида Ивановна с видом будто заподозрила что-то в этих циничных выпадах князя, спросила:
- К чему вы клоните князь?
Юродивая Парашка тут же соскочила с террасы и забегала, выговаривая скороговоркой:
- Есть текст, да за ним подтекст. Лицо в улыбке, а душа в улитке. Хорошо пою когда сладко молчу. Ха-ха-ха, местом поменялась с жопой голова.
- Да перестань дурочка – закричала Елизавета Прокофьевна.
Параша подбежала к князю, выхватила у него стакан, махом, будто водку, осушила его и побежала в палисадник.
- Князь, не таите ничего, всё как есть выкладывайте – пригрозила Елизавета Прокофьевна.
- Нет никакой тайны, равно как подтекстов и улиток никаких нет. Всё по правде как есть. Ну так слушайте. Все вы здесь собравшиеся, кроме может, уважаемого Евгения Блябозерского знаете, что болею я весьма странной и до сих пор никакими врачами неизведанной болезнью умственной. Заключается она в том, что я часто совершаю поступки очень нехорошие, попираю ими все устои моральные и христианские. Такое иногда делаю, что даже сам Господь краснеет за меня. Однако же ничего не могу поделать, бессилен я перед этими поступками. Есть сила, мною непознанная ещё, которая всё это нехорошее, отвратное и срамное до предела вместо меня вершит. Оно как бы я вроде и сам делаю это, но и не сам, а скорее мною кто-то или что-то это делает. Порой делаю я что-то нехорошее, и ещё делаю, а уже понимаю, что ведь нехорошо делаю, а уже ничего не могу поделать, ибо начал ведь не я, а кто-то другой. И что получается-то – делаю я, а начинаю-то не я. Однако же дело-то, оно вот, уже сделано, предо мной, пред вами, пред миром, всё как есть, вся суть. Но, мне как быть, распознать там себя, посчитать, где моё, а где и не мое вовсе, а силы, злой, крамольной, бесовской силы, не…
- Князь, не темните, покороче, да пояснее – перебил генерал.
- Хорошо, хорошо, это я так, напомнить хотел, что не я сделал то, о чём сейчас расскажу. Сегодня, как вы все конечно знаете, именины у многоуважаемой всеми нами, здесь собравшимися, Елизаветы Прокофьевны. Сто лет ей ещё прекраснейшей и счастливейшей жизни – князь поклонился в сторону Елизаветы Прокофьевны и тут же продолжил – так вот, праздник длиться уже часов наверное около пяти, и всё вроде хорошо у всех шло, но только не у меня. Нет, по началу вроде и у меня шло всё так, как должно при таких торжествах проходить, шло и шло, пока я не решил попробовать замечательных тарталеток, чтобы закусить шампанское. Тарталетки, надо признаться, были необычайно вкусные и красивые, и тем более что, ведь все знают – не может у Елизаветы Прокофьевны плохих, или упаси боже, испорченных тарталеток быть. Однако же не знаю как, но всё-таки после этих отменнейших тарталеток стало мне как-то немного не по себе. Потихоньку начало живот крутить, подташнивать, ноги стали отниматься, сердце закололо, дышать стало трудно, и голова разболелась на довесок. Подумал я, что же такое в самом деле, не может же это так из-за тарталеток, да ещё ведь у Елизаветы Прокофьевны. Ну, думаю ладно, пойду немного прилягу, отдохну, оно и пройдёт. Ан нет, ещё пуще живот закрутило, да так завертело и зашумело, что мочи больше терпеть не было. Я же, как это положено в благороднейших и культурнейших семействах, побежал было в то место, которое обычно имеют честь посещать в таком положении дел, но вдруг на ходу меня окликнула Елизавета Прокофьевна и попросила сопроводить её в прогулке по палисаднику. Право, не мог же я отказать такой прекрасной даме как наша Елизавета Прокофьевна, потому и пошёл, мужественно перенося все страдания, причинённые мне тарталетками. Так гуляли мы – Елизавета Прокофьевна в весёлом расположении духа, и я, под пыткой татарской. Терпел, долго терпел, сносил все боли, как мученик первых веков христианства, но когда Елизавета Прокофьевна остановилась послушать прекрасную трель соловья, я тихонько попятился назад, и только что и успел – в ближайший куст юркнуть. Ну а там…
- Хватит, умоляю, хватит князь – вдруг громко, почти с визгом перебил князя, до этого всё время пребывающий в молчаливом оцепенении граф – прекратите, прошу вас, умоляю!
Граф падает со стула и становится на колени перед князем.
- Что вы, граф, Лев Николаевич, увольте, не надо, сейчас же встаньте – подхватил графа князь.
- Умоляю, не перенесу я этого больше. Глаза мои пострадали, позором и стыдом до краёв наполнились, но уши не вынесут, нет, не выдержу я, не смогу, не хочу, умоляю!!! – всё кричал и бесновался граф.
Гости были уже на пределе, у черты. Граф, с окровавленным лицом, с взлохмаченными волосами, в которых запутались листья крыжовника, сильно лупил кулаками по полу террасы. Дамы махали на себя руками, чтоб не впасть в обморок. Евгений Блябозерский потел как не похмелившийся мужик на предобеденном сенокосе – с подмышек его белого пиджака тёмные пятна разливались вниз и впадали в самые карманы. Каростамыгов всё время подливал в свой бокал коньяк из бутылки, которую прихватил с собой, выходя из гостиной на террасу. Хиреев Николай Дисеевич тихонько похрапывал, облокотившись о стену, а Егор Патрикиевич поддерживал его, чтоб он не сполз на пол. Цезарь Михайлович был сильно возбужден и, в конце концов, не выдержав беснований графа, прокричал в раздражении:
- Егор Патрикиевич, Николай Дисеевич, пожалуйста, прошу, уведите графа!
Егор Патрикиевич легонько пихнул локтем Николая Дисеевича в его огромное пузо и тот сразу очнулся.
- Николай Дисеевич, надо бы… это… ну… - кивнул в сторону разъярённого графа Егор Патрикиевич.
Граф явно не владел собой – он до того сильно бил по полу, что две доски террасы поддались и треснули, одна при взмахе иссиня-красного, окровавленного кулака расходилась деревянной крошкой, а другая всё сильнее и угрожающе трещала – готовилась к симметрии. Волосы Льва Николаевича рассыпались как у дирижёра оркестра, исполняющего «Полёт Валькирий» Вагнера, а грязноватые и пропотевшие полы пиджака, следуя такту, были похожи на крылья падшего с небес ангела. Ко всему прочему, верещание графа перешло в какое-то ломанное, какофоническое и демоническое завывание, что было ещё хуже, потому как вселяло во всех присутствующих беспредельный ужас.
- Боже мой, да сделайте же что-нибудь! – истерически прокричала Ольга Петровна.
Николай Дисеевич с Егором Патрикиевичем немедля подошли к графу и взяли его за руки, но Лев Николаевич с силою оттолкнул их и быстро затараторил:
- Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет. Не смогу… застрелюсь… честь… попрано, попрано, всё попрано… отцы… история… церковь, государство, царь-батюшка, Россия! Россия! Спасите Россию!
- Последний раз повторяю – уберите отсюда графа! – гаркнул генерал.
Верные стражники генерала – Николай Дисеевич и Егор Патрикеевич снова подошли к графу, но Лев Николаевич резко выломал треснувшую доску, встал и начал махать ею перед их носами:
- Не подходите супротивные!
Николай Дисеевич и Егор Патрикиевич боязливо попятились назад, граф опустил доску и тут же обратился к князю:
- Князь, я вам 500 тысяч, сегодня же, к вечеру выдам, только умоляю, не говорите о том сраме в палисаднике. Слышите, 500 тысяч, 600, 700 даже, сегодня же, только…
Это последнее что успел сказать граф, так как Каростамыгов подошёл к нему сзади и хорошенько приложил пустой бутылкой по голове:
- Продано!
Граф упал, приглушённо шлёпнувшись на расходившиеся деревянные доски пола как мешок с зерном, и приобрёл позу скульптурного спокойствия. Все наконец облегчённо вздохнули, особенно дамы.
- Ну что же, мы с нетерпением ждём окончания вашего анекдота князь – спокойно сказал Цезарь Михайлович и закурил новую сигару.
Князь с состраданием посмотрел на растекающийся вокруг головы графа тёмно-красный нимб и продолжил свою непонятную речь:
- Да, я и говорю, не я то был и не я всё то сделал, что так нехорошо сейчас вышло…
- А сейчас-то хоть вы с нами говорите, или кто-то другой – выкрикнул кто-то из гостей.
- Сейчас конечно я, но тогда не я, точнее не я в палисаднике, прекрасном, райском, божественно благоухающем местечке Елизаветы Прокофьевны дело то сотворил.
- Да не томите князь, какое дело, что сотворил-то? – спросил тяжело вспотевший Евгений Блябозерский.
- Да насрал я в палисаднике, в любимых васильках Елизаветы Прокофьевны, вернее не я насрал, а кто-то другой, сила надо мной стоящая, она то срала, она, но чрез меня, а точнее, она начала срать, а я продолжил и закончил. Начал срать получается без мысли, а насрал-то в конце когда, то уже мысль давно была, и давно думала, что ведь нехорошее, совсем нехорошее дело творю.
После откровенного признания этого, со всеми гостями нехорошо стало. Ольга Петровна бокал свой уронила и тут же прочь побежала. Агноида Ивановна резко покраснела и начала громко икать, Евгений Блябозерский снял шляпу, протиснулся между князем и генералом, сошёл по ступенькам с террасы и поплёлся в сторону крыжовника. Николай Дисеевич перегнулся через заборчик террасы и усиленно заблевал, а Егор Патрикиевич схватил его за ноги, чтобы он не перевалился и не сломал себе шею. Под Елизаветой Прокофьевной на белом кожаном кресле мгновенно образовалась довольно внушительная лужица, готовая вот вот выйти из своих берегов. Один только генерал стойко держался, как положено военным, да Каростамыгов ухмылялся в силу природной необразованности своей. Князь тем временем нашёл подходящим продолжить:
- Понимал я всё, что дело наделал не то что человека благородного, из порядочного семейства, но и вообще человека недостойное. Душа у меня болела. И пока я васильками подтирался, то думал, думал о совести, о нравственности, о христианском поступке, и даже о сострадании, сюда, к этому делу вроде бы как не относящемуся, а когда Елизавету Прокофьевну в семи шагах от себя заметил, то и о стыде задумался. Никогда взгляда Елизаветы Прокофьевны не забуду, такого взгляда, который видел многое, жизнь попробовал со всех сторон, перестрадал всё и за всех, а за себя так и выше чем Бог положил, да что там – говорить здесь об этом страдании, которое в одном только взгляде, в одном миге голубых глаз во всём своём величии раскрылось, никто права не имеет, потому как червь по своей природе всего лишь, тварь… да, именно тварь… дрожащая…
Вдруг прогремел резкий треск выстрела и хлопанье птичьих крыльев, которые эхом принесло на террасу со стороны крыжовника. На террасе наступила полная тишина. Цезарь Михайлович перекрестился и пошёл в дом.
Дарья решила спросить у Каростамыгова:
- А чаво это тут делается?
- Чаво чаво – Каростамыгов брезгливо сплюнул – барины с жиру бесятся.