Простолюдины

Роман Филатов
посвящается голландскому художнику ван Остаде

Дрожащие пальцы, покрывающееся красными пятнами лицо, приступ паники, ужас исказили лицо мужчины в дешёвом спортивном костюме, купленном на местном базаре. Он расставался с деньгами, тяжело заработанными на адских работах. Жена – хранительница очага, называла имена необходимых продуктов так, словно выносила смертельные приговоры своему мужу. С каждым новым именем он содрогался, сдавливал руками мелкие бумажки и растеряно водил головой. Как только имя врезалось в его мозг, точно нож по самую рукоять, он, нервно заикаясь, переспрашивал название, надеясь на спасительную ошибку в слове, от которой продукт чудесным образом мог бы удешевиться. Но нет, женщина математически точна в организации бытовой материи, здесь её речь интеллигентна, отчётлива как у диктора, никаких ошибок: «килограмм сосисок!» - кусок мяса от плоти мужа; «литр газировки!» - кровь мужа; «уксус!» - пот мужа; «майонез!» - сперма мужа; «яйца!» - кастрация мужа. Он больше не мужчина – он истёрзанная, трясущаяся, припадочная масса мяса не способная противостоять судьбе. Эта масса стоит за кобыльим задом жены и покоряется раку семейного рока, разъедающего изгнившие остатки мужских надежд и каких-то забытых холостяцких мечтаний.
Голос маленького ребёнка, выпрашивающего дерьмовую конфету, поднимался невидимым дымком вверх и тух под сырым колпаком маминой юбки, или отпугивался лаем тёмных папиных карманов. Желание, исходящее откуда-то снизу, желание ростка, молодого восхода останавливалось в старой ночи необходимости, во тьме убогой сделки с нуждой, в грязных складках бедности, где конфета клеймилась как излишество, как роскошь, как извращение, как преступление, как предательство. Конфета вне приоритетов, также как и ребёнок, за счёт которого можно взять больше пшена. Мелкое, земное, сладкое желание ребёнка можно принести в жертву нищему рационализму, в который, всё же, тесня продукты пропитания, давя пакет молока, со скрипом и болью втискивается иррациональное в форме бутылки пива. Это своеобразное право вето главы семейства, горьковатая регалия патриархальной власти, момент мужского отдушливого торжества, триумфально замыкающего и как бы побеждающего бесславную, враждебную, измотавшую нервы колону пищевого убожества семьи. Хватая пиво, мужчина словно вскарабкивается на коня, отцепленного от ярма семейного воза – зоны молчаливого, но заметного повиновения, полного злобы, извечного терпения и фатального смирения. Мужчина забрал полагающуюся ему десятину, оброк, налог, возможно подушный и душа ребёнка пострадает немного, но только так можно выжить, только так можно жить.
Семья вышла из магазина и медленно поплелась, огибая лужи и останавливаясь во время папиных глотков в сторону приземистых куркульских домиков, похожих на растоптанных слонами черепах…