Одно ещё держит, одно – люди. Те, которые рядом. Но, как же мне любить – я обречён разлуке, вечной... Ты думаешь, я не знаю, что ждёт меня на дне долины? Ты думаешь – я не знаю, чем закончится жизнь у детей моих?.. Нельзя очень сильно любить... И ты думаешь, я не вижу, из чего состоит любовь? Из каких запахов и заблуждений? Всё – во мне, но жизнь продолжается, отодвигая опять неизбежное, – скорей бы, я не выдержу ежедневного прощания!
Я буду любить насекомых – они складывают пирамиды из праха и сосновых игл, складывают их, как складывается, как ляжет само, не видя того, что делают. Они гибнут, не страдая – их чувства не преувеличены искусством, а то, что необходимо передать – передаётся бессознательно. А я вижу, как умирает прекрасное тело музыки, превращаясь в пустоту, и двое, обнявшись, прыгают в бездну следом.
Так вот, учти – не радость уносит человека с земли, не от счастья человек обретает крылья: радость вне земли – безумие. Человек улетает, когда смерть подходит недопустимо близко, когда земля эта обретает запах случайности, когда человек, не подозревая дотоле ни о чём, выходит по холмам, сжимаемым солнечным и твёрдым ветром к великой долине печали, погружённой в свет и воздух, – и останавливается, соображая и отирая платком пот с висков и шеи...
... к огромной котловине, туго-натуго набитой почти прозрачным, почти бесконечным воздухом...
... когда первое предчувствие расставания плавно, с ноющей лёгкостью, поведёт из-под ног жёстко поросшую почву к далёкому, незримо покатому и нелюдски обширному склону дымной долины, потянет в буро-зелёные травы...
Тянет, тянет в себя солнечная долина печали; ближние склоны с лесом и скалами отступают, если идти к ним по травяному карнизу; солнце жарит сквозь множество холстин негнущегося ветра, и пространство от огромности своей явственно искривляется в обрыве, и чёрная птичка с оранжевой грудкой бросается вниз, в пропасть, и, подлетев как плоский камешек, ныряет снова.
Обрыв покат, кругл – лбом, долог – не вынести...
...ускоряя и ускоряя шаг, молча устремиться по траве вниз, туда, со свистом пройти сквозь траву и, задохнувшись, провалиться бестелесным крылом в пропасть. Только мелькнут внизу скалы, глубокая тень, да плотная маска зарослей стремглав провалится под брюхо, вниз... и исчезнуть с хохотом и смолкающим воем в глубинах, в придонных течениях воздушного моря – и только в скалах побредут от пещеры к пещере неосторожные слова и пропадающие возгласы.
Который год я смотрю сквозь декорации туда, где одинаковая полуденность низких долин и пустынных склонов, изгибаясь, пропадает в мареве Бесконечного Дня, где только скалы подобьем пены обходят вдруг укромную щель загадочного урочища – и снова распластанные долины с узкими ущельями на дне, вырытыми какой-нибудь замысловатой речушкою, расходятся всё шире, всё далее, прижимая взгляд уходящего невозможной широтой и отсутствием всяческих границ.
… туда, где уклончивость и пустынность травяных материков долины печали рождает фантомы, пустынность всегда полна ощущением невнятного присутствия... туда, очень далеко, где не разобрать уже сгибов и склонов, и трав... приманивая к незаметно скругляющему пространство обрыву, в котловину, рассыпаясь на стаи и зеркальные лоскутья, взлетая от скалы к скале, от стены до другой, далёкой стены с плотной щёткою деревьев – не просунуться!.. Только разлетевшись, разметавшись в этом горле, в запрокинутом нёбе, есть ещё возможность выдохнуть из себя эти звуки и плач, эту варварскую музыку набухшей полостями и органными трубами души, расползаясь потом в бесконечности подобиями своими, которым и счёта нет... так, эхо здесь – не совсем эхо, а – отголосок давнего звука, сползающего до сей поры к подножиям непредставимо далёких скал.
...туда, где клонятся гигантские зонтичные растения на ломких трубчатых стержнях, и стоит бромный запах, а земля скрыта под несколькими слоями мощных и шершавых листьев и пропадает во мраке под ними.
...так, птицы здесь – не совсем птицы, а эхо – не обязательно след голоса; и встречный путник, поднимающийся по едва поблёскивающей тропе, глядит вдаль и улыбается... и вдруг оказывается так далеко, так невозможно далеко! И одни лишь мелкие цветы недоумённо покачиваются над следом его: белые, ажурные шишечки на тугих и голых стебельках, да жёлтые и колючие шарики пониже, в траве.
...чья-то спящая душа заблудилась в местах сих печальных... прощай!
И, очнувшись в долине печали, увидеть жёсткую выгоревшую траву, и сощуриться от царственно огромного солнечного сияния, и оглядеться – велика долина! Слава Богу, успел! Есть, слава Богу, место, куда не добирается ежедневная смерть, где, вздохнув и кивнув неизвестно кому, уходят вниз по сухой и скользкой траве, по склону, просторностью и мощью своею изгибающему луч зрения, мимо выползающих вслед пузатых серо-жёлтых скал, которые пустыми глазницами своими долго глядят за спину спускающегося.
Плавные складки долины несоразмерны человеческому взгляду – слишком велики, слишком...
… склоны тянут вниз, сжимают, сползают всё далее ко дну и зарастают лесом, лесом внизу, и только остатки голых скал рыхлыми подбородками недвижимо торчат над урочищами.
Опрокинутым миром накатит в глаза, великим множеством рощиц,, скалистых выползов и луговых языков - там, далеко, в яме, бесконечной и озарённой, уходящей в неживую, недостижимую травяную пустыню отгорий, пахов и низких, туманом полных ответвлений величайшей долины – долины печали.
«Ти-и-и-и...» – пела у самого лба, у лица самого, горячая, ослеплённая неподвижность остановленного воздуха.
А до речки там, на дне долины, всё так же далеко, как было час назад.
«Тэ-э-э-э...» – вела прохладная бездна. На очередном обрыве, на тупом мыске скалы, сказать негромко вниз: «Э-э-э-э...» – и пропасть ответит шёпотом:
«...аш-ш-ш-ш...»
«...он-он-он...» – пронесут эхом горячие скалы где-то под ногами. Безлюдье там, жара, кустарник между скал и ослепление, и – никого, и – пропадёт усыпающей скороговоркой далеко в стороне невнятный ответ пришедшему.
Однако у дальних стен возникнет уже уменьшенный возглас – и пропадёт, сжавшись в точку, сонная и почти не различимая в ветре молва, поползёт к голубоватым пещерам и многодалёкая звуковая конструкция, точно и судорожно двигая сочленёнными крыльями, уйдёт со скалы в солнечное марево долины – сдвинулось что-то, ожило... не зря же ртутная речка на самом дне была – говорят – не просто речкой, а чуть ли не генератором неведомой покуда энергии, наполнявшей долину ожиданием.
«Печаль моя...» – отвечено будет звучно и невообразимо далеко, там где-то, на том берегу, где едва различимые скалы по брови завалены зарослями, где на затылке одного из утёсов косо сбрита полянка с комочками кустарника и игрушечными тенями под ними...
«Вечер... а-а-а-а...» – шепнёт в ответ и, подбираясь к ногам по жёсткой траве и каменным лбам, исчезнет:
«...та-а-а-йййй...»
...по многим и многим ущельям и протокам – в неведомую Плутонию, поражающую впервые увидевшего её в особенности тем, что края у неё не было… она исчезала в пелене горячего воздуха, плавно замыкаясь сама на себя где-то в ином, возможно, измерении...
...а то и влетать туда с головокружительно высоких, красноватых скал, которыми оканчивается скудная каменная равнина материкового плоскогорья, – может быть даже неким подобием щёлкающего птеродактиля, эмбриональным летучим словарём, источником звуков, архаической метафорой текста.
...и – дальше, дальше, в бесконечные странствия, в марево распахнутых долин! Я не знаю, как быть мне дальше, не знаю! Пусть вечные эти скитания уходят спиралью в себя, пусть – раковина, да! Но как славно мне уходить, как легко!..