Его привезли в запаянном цинке. На ящике было маленькое квадратное окошечко, через которое ничего толком не было видно. Завтра был бы его день рождения, 19-й.
Майор, с опухшим от пьянства лицом, сопровождающий груз 200, всё время что-то жевал.
Весь кишлак собрался возле гроба.
Старший брат, выбритый наголо, как велит обычай, молча стоял возле матери и теребил тюбетейку. Пожилая апа стоять не могла, не держали ноги, и её поддерживали с двух сторон.
- Как же так ? – повторяла она тихо, но никто ей не отвечал.
Майор перестал жевать и кивнул военкому, мол - давай.
Из пазика стал выходить дежурный военный оркестр и расставлять пюпитры.
Это были уже четвертые похороны афганца за сегодня и они порядком устали. Трубы ярко блестели медью, но были холодными. Стоял неожиданно морозный декабрь. Ночью было около нуля.
Военком громким казенным голосом зачитал приказ о награждении посмертно геройски погибшего рядового и высморкался под ноги, зажав пальцем ноздрю.
Грянул салют, потом военный марш и все как-то сразу ожили.
Мать бросилась к цинковому ящику и стала царапать ногтями стекло. Ничего не разглядеть…
Старший брат подбежал к гробу и ударил кулаком по стеклу на окошке.
Полетели осколки, запачканные его кровью. Через отверстие можно было разглядеть изуродованное ножом лицо молоденького парня. Ушей и носа у него не было. Глаза смотрели пустыми глазницами с запекшейся в них кровью. Мать отпрянула и завыла. Брат оторопело замер.Толпа сомкнулась.
Музыканты гуськом садились в автобус. Никто старательно не оглядывался.
Военком пошел за ними, махнув копачам – давайте.
И только майор всё время что-то жевал. И ничего не говорил.