Под небом Самарии

      
Утро. Глазами Дрора

Cладковато-горький запах. Запах Самарии. Так может пахнуть горькая сердцевина сквозь приторную оболочку. Это запах какой-то местной травы, но Дрору казалось, что его источают деревья, камни, сама эта жесткая, прокаленная солнцем земля. Запах этот впервые вторгся в его жизнь во время курса молодого бойца (сколько лет прошло!) и остался там навсегда, прочно ассоциируясь с ощущением насквозь пропитанной потом одежды, ноющей тяжести в ногах, мучительным физическим напряжением и той общей атмосферой личной несвободы, которая характерна для армии.
Задание, которое ему предстояло выполнить нынешним утром, называлось на армейском жаргоне «павлин». Оно заключалось в пешем обходе определенного участка местности, с двоякой целью: убедиться, что со времени предыдущего «павлина» не появилось ничего нового и подозрительного, и продемонстрировать свое присутствие, «распустить хвост». «Атмосфера накаляется, - сказал ему комроты, - мы завалены разведданными о готовящихся терактах. Так что раскрой глаза пошире. Проверяй всех, кто покажется тебе хоть сколько-нибудь подозрительным: внешностью, поведением – чем угодно. Иногда случайная проверка помогает предотвратить большую беду».
И вот, он снова вдыхает этот запах. Они идут через арабскую деревню, ее узкими переулками, по углам которых гниёт мусор, мимо детей, играющих в грязи, мимо старух с лицами цвета обожженной глины, чувствуя на себе их настороженный взгляд. Несоответствие той профессиональной настороженности, с которой отряд продвигается, ощетинившись дулами в сторону улиц, переулков, окон и изгородей, вполне пасторальному виду этих залитых солнцем домов, и людей, занятых повседневными делами, создает ощущение игры, несерьезности происходящего. Но Дрор прекрасно знает, что несоответствие это кажущееся: каждая крыша, каждое окно, каждая симта таят опасность. У него огромный опыт. Сколько таких заданий пришлось ему выполнить за три года срочной службы и вот уже, без малого, двадцать лет резервистской? Засады, рейды, патрули, блокпосты; Хеврон, Шхем, Калькилия, Южный Ливан. Везде остались отпечатки его ног, а кое-где и клочки его шкуры. Ему уже сорок! А он все еще, как мальчишка, играет в войну. Играет? К сожалению это не игры. Он устал, но пока будут силы, он будет приходить и выполнять эту тяжелую и часто грязную работу, на которую так мало охотников. «Вы – последние на крепостном валу» - когда-то, много лет назад, так сказал ему и его товарищам один известный журналист. Он запомнил эти слова.  И с тех пор, каждый раз, получая повестку, он уходил из дома с этим чувством: он - последний на крепостном валу.
Проведя отряд через деревню, Дрор стал спускаться в глубокую, изрезанную оврагами, лощину. Они шли по еле заметной козьей тропке, вьющейся по дну лощины, среди густого, жесткого кустарника. Правая рука держит автомат, левая отводит в сторону ветки. Взгляд – вниз, под ноги, и вперед, по направлению движения. Привычная солдатская работа. Боковым зрением не терять из виду мощную фигуру Офера, идущего по правому склону, над отрядом, прикрывая его ручным пулеметом. Солнце неуклонно движется все выше, пот пропитал рубашку, заливает глаза, колкие ветви оставляют зудящие царапины на открытых руках. Воздух дрожит голосами насекомых.
Почувствовав прикосновение к плечу, Дрор обернулся: Амирам, большой, бородатый, похожий на добродушного медведя, молча показывает рукой влево. Там, на склоне, метрах в десяти над миролем, сквозь колючие заросли, темнеет отверстие пещеры.
Вход в человеческий рост. Затхлый, с гнильцой, воздух. Пол почти идеально ровен. Свод постепенно понижается, дальний конец пещеры тонет в темноте. Дрор посветил внутрь: пусто. В углу - порванная пластиковая бутылка. У входа белеет несколько окурков.
Амирам цокнул языком, качая головой:
- Сколько здесь таких оврагов, в каждом овраге по нескольку пещер, и в каждой пещере может прятаться какая-то нежить. Вот и найди их.
Снаружи послышался окрик.
- В чем там дело? – Дрор выглянул наружу.   
- Там пастух со стадом, - сказал Офер своим густым голосом, без усилий достигавшим противоположного склона. - Заметил меня, развернулся и уходит. Я ему крикнул, но он не останавливается.
- Ничего, сейчас проверим, что за птица.
Выбравшись из лощины, отряд поднялся на вершину холма. В нескольких сот метрах стадо огибало один из ближайших холмов. Пастух охаживал коз хворостиной, понукая их гортанными выкриками.
- Ну не бегать же за ним, - вполголоса проговорил Дрор. Он поднял автомат, передернул затвор и два раза выстрелил в воздух. Выстрелы гулко разнеслись в неподвижном жарком воздухе. 
Пастух обернулся лицом к отряду и что-то прокричал. Только сейчас Дрор заметил рядом с ним мальчишку лет восьми. Пастух стоял и ждал, обняв за плечи, прижавшегося к нему мальчика, а козы медленно разбредались вокруг. Дрор подходил не торопясь, внимательно вглядываясь в стоявшую перед ним фигуру, выражавшую настороженную враждебность. Сухощавый, в грязной желтой рубашке, и обвислых джинсах, грубые ступни в сандалиях, темно-коричневые от солнца и грязи, лицо, с глубокой ямочкой на подбородке, темнеющей среди густой щетины, полные, плотоядные губы, под широкой, черной полоской усов.
Когда между ними оставалось всего несколько метров, пастух, все время неотрывно глядевший на подходящих солдат, стал выкрикивать что-то со злобой, брызгая слюной.
- Ого! – сказал Амирам. – Что-то он сильно нервничает.
Дрор остановился в нескольких метрах, молча смотря на пастуха. Наконец он произнес:
- Я хочу посмотреть твои документы. Ауийа. Джибль ауийа.
Эти слова, похоже, еще больше вывели пастуха из себя. Он закричал, делая руками отстраняющие движения.
- Похоже, прогоняет нас, - сказал Амирам.
- Не раньше, чем я увижу его документы, - спокойно проговорил Дрор. Не оборачиваясь позвал: Офер, ты говоришь по-арабски, скажи ему, что если он не покажет документов, ему придется пойти с нами.   
 
Солнце стояло в зените. Они остановились на отдых в небольшой оливковой роще. Зашипело голубое пламя походной горелки, подогревая густую ароматную жижу. Дрор сидел, прислонившись спиной к старому раздвоенному дереву. Подошел Амирам, неся два бумажных стакана, на треть наполненных черным кофе. Кряхтя опустился рядом. Дрор похлопал его по животу: «Что, тяжело становится, старина?»
Они почти одновременно пришли в роту, почти два десятка лет назад. И теперь их тянуло друг к другу, несмотря на всю разность их характеров и жизни на гражданке: Дрор был автомехаником, а Амирам преподавал программирование. Сейчас они сидели рядом, в стороне от молодых солдат, сгруппировавшихся вокруг Офера, недавно вернувшимся из годичной поездки по Дальнему Востоку.
- Я вижу тебе не по себе от того, что мы арестовали того араба?
Дрор кивнул:
- Похоже, обычный пастух. А ерепенился так из-за ребенка.
- Ты знаешь, что они обязаны иметь при себе документы. Может просто пастух, а может нет. В ШАБАКе разберутся. Если ничего нет, его отпустят, ничего плохого с ним не произойдет.
Дрор взглянул на него исподлобья:
- Представь себе, если бы тебя так, при сыне.
- Раньше ты не был таким сентиментальным.
Дрор промолчал. Провел заскорузлой ладонью по мокрому лбу.
- Чертова жара! Это пекло сводит меня с ума.
- Да что с тобой, в самом деле. Посмотри, как здесь красиво! Вот она, настоящая Земля Израиля – здесь, а не в твоем Тель Авиве.
Дрор, не отвечая, одним глотком допил кофе, сполоснул стакан водой из фляжки, и подхватив оружие, резко поднялся:
- Всем подъем! Продолжаем.
Отряд вышел из рощи под солнце и продолжил обход.

Полдень. Глазами Ханана

Последнее дежурство перед возвращением домой. Последние четыре часа в форме и с оружием, а потом он заведет свою старенькую "мазду", и, выехав за ворота базы, испытает то, ни с чем не сравнимое, чувство, которое сопутствует окончанию резервистских сборов.
Укрывшись под провисшим парусиновым козырьком от озверелого солнца, Ханан предвкушал этот вожделенный момент: вот, со знакомым тягучим скрипом закрываются за ним ворота, те самые, у которых он сейчас дежурит; он выезжает на ставшую уже привычной разбитую дорогу, петляющую между темно-зеленых, с бурыми проплешинами, холмов, мимо беспорядочно разбросанных арабских сел, мимо гниющих мусорных куч у обочины, мимо патриархального великолепия оливковых рощ; вот он проезжает КПП, и смуглый маленький пограничник приветливо отмахивает ему рукой, и весь этот мир грязи и насилия остается позади. Машина вырывается на шоссе Нетания – Тель-Авив и мчится мимо нарядных бензоколонок, пожирая гладкие асфальтовые километры, отделяющие от дома. И наконец – долгожданный миг встречи: радостный визг дочек, их ручки, губы, щеки, теплые руки жены, ее привычный, успокаивающий запах, потом семейный ужин (уже заказана любимая лазанья), сон на чистых, прохладных простынях. Он получит обратно свою жизнь, отнятую на время – обычную жизнь, которую эти три недели грязи, липкого пота и непрестанного напряжения учат ценить…
С резким гудком действительность обрушилась на Ханана: у ворот, в ржавом облаке оседающей пыли стоял армейский джип. Неловко придерживая на боку автомат, Ханан затрусил к воротам, и взявшись за веревочный шнур, привязанный к створке, потянул на себя. Прочеркнув колесами по гравию, джип въехал внутрь. Крупноголовый человек с полковничьими погонами неприязненно скользнул глазами по Ханану, тот почувствовал этот взгляд физически – как прикосновение чего-то холодного и острого.
Ханан знал по опыту, что его внешность: рыхлость большой, с выпирающим животом фигуры, вечно неряшливый (что ни делай!) вид, тяжелая походка – своим кричащим несоответствием армейскому идеалу подтянутости производят отталкивающее впечатление на вышестоящих. В такие минуты он остро чувствовал свою чужеродность тому миру дисциплинированной мужественности, в котором ему приходилось проводить определенную часть своей жизни. И тем не менее, он снова и снова, из года в год возвращался в него. Почему? Им определенно двигала не идеология. Скорее инертность, которая предпочтет отдастся несущему ее потоку, даже если он несет не в ту сторону, чем предпримет активные попытки из этого потока выбраться.
Он был хорошим программистом, хорошим мужем и отцом, но довольно плохим солдатом. Все это было не для него. И больше всего эти дежурства у входных ворот – он ненавидел их до тошноты, и всеми силами старался избежать, проявляя при этом несвойственные ему хитрость и изворотливость. Он предпочитал тягучую скуку и одиночество сторожевой вышки той ответственности выбора, которая лежит на часовом, поставленном у ворот базы. Он никогда не мог запомнить инструкций, и панически боялся сделать что-то не так. Когда к воротам подъезжал офицерский джип, он боялся обидеть офицера ненужной проверкой, и еще больше боялся выговора за то, что впустил не проверяя. Каждое такое дежурство превращалось для него в пытку ожиданием и противостоящей ей горячей надеждой, что ничего не произойдет.
На этот раз, помимо надежды, было еще и сознание того, что это его последние часы. Дежурство протекало довольно спокойно. Однако, когда пошел последний из четырех часов, до Ханана донесся, приближаясь, рев преодолевающего подъем мотора и через мгновение, из-за холма вынесся патрульный джип и резко затормозил у ворот. Ханан, внутренне напрягшись подошел к воротам, но джип стоял на месте. Внутри него произошло какое-то движение, как будто что-то выгружали, тяжелый звук соприкосновения с землей подошв после прыжка, и Ханан увидел вышедших из-за джипа двух незнакомых ему резервистов, ведущих рослого мужчину с повязкой на глазах. Руки мужчины были связаны за спиной, один из резервистов вел его, держа за грязный ворот желтой рубашки. Другой, невысокий, с маленькой бритой головой подошел к Ханаану.
- Загораешь? – он иронически скривил тонкие губы. Ханан молча смотрел на него, не зная что отвечать. – В общем так, братец, нам нужно двигаться дальше. Этого клиента мы оставляем на твое попечение. Пусть пока посидит здесь. За ним должны приехать из ШАБАКА. Подмигнув Ханану, лысый резервист залез в джип, который тут же развернулся и исчез за поворотом, оставив после себя араба, сидящего в пыли у ворот.
Ханан посмотрел на него: араб сидел на земле, со стянутыми за спиной руками, наклонившись вперед для сохранения равновесия. Такая поза была очевидно неудобной. Ханану захотелось чем-то облегчить его положение. Может поставить ему стул? Для этого нужно выйти за ворота, подойти к нему, поднять, взявшись за шиворот… Мужчина был молод и очевидно силен. Он может быть опасен. Лицо его, с наложенной на глаза белой фланелевой повязкой не выражало никаких чувств. Ханану уже приходилось наблюдать эту, как ему казалось тупую, животную бесчувственность к своему унизительному положению. Может ему не так уж и неудобно, как было бы на его месте Ханану? Это другие люди, живущие другой, несравненно более суровой жизнью. Они грубее и проще. К тому же неизвестно что этот человек натворил. Просто так он бы тут не сидел. Возможно, и даже скорее всего, это опасный террорист. Ханану нестерпимо захотелось, чтобы все это, наконец, закончилось. Он жаждал вернуться в знакомый и уютный мир, в котором чувствовал себя на своем месте. "Присмотри за ним" – ему вспомнилось лицо лысого резервиста, его тонкие губы, исходящая от него уверенность в себе, легкость отношения ко всему. Он говорил так, будто все происходящее было игрой, затеянной специально для его развлечения, и он играет в нее легко и не задумываясь. Если бы Ханаан мог быть таким!
Он посмотрел на часы: еще сорок две минуты. Переведя взгляд на сидящего за воротами араба, увидел, что тот, еще сильнее наклонившись вперед и упершись ногами в землю, энергично двигает за спиной связанными руками. Пытается освободиться! Ханан почувствовал, как ему в сердце вонзились сотни ледяных иголок, и потом оно заколотилось, бешено стуча в висках.
- Эй! Эй! – Ханан старался, чтобы окрик прозвучал грозно. Немногие знакомые арабские слова вылетели из головы и он ничего не мог из себя выжать, кроме этого односложного окрика.
Связанный не обращал на него внимания, продолжая двигать за спиной руками. Трясущимися руками Ханаан стал открывать ворота. Лихорадочные удары сердца передавались всему его телу, он дрожал крупной нервной дрожью.
- Стой! Стой! Уакеф! – Ханаан остановился в трех шагах от араба, направив на него оружие и не зная, что ему делать дальше. Энергичные движения рук продолжались. Связанный напрягся, Ханан видел его закушенную губу под черной полоской усов, вздувшуюся на смуглой шее жилу.
Внезапно, напряжение шеи и плеч опало, наклоненный вперед корпус выпрямился, и Ханан увидел прямо перед своим лицом освобожденные темно-коричневые руки, покрытые жестким черным волосом. 
Не осознавая, что он делает, Ханан шагнул назад и передернул затвор. Словно во сне, он увидел, как смуглые ладони, будто освободившись от силы притяжения, взмыли верх, к повязке на глазах – и в следующее мгновение сощуренные от солнца, показавшиеся непроницаемо черными глаза уставились на него. Глаза дикого, смертельно опасного зверя. Холодея, он смотрел в эти глаза и вдруг почувствовал, тяжесть чужих рук на дуле своего оружия.
И тогда, не помня себя от ужаса и отвращения, Ханан нажал на курок.

Полдень. Глазами Раида

Душная темнота, наполненная звуками чужого языка, шумом мотора, запахами бензина и пота. Жесткий металлический пол, ощущаемый ягодицами и пятками.
Раид чувствовал, как немеют связанные за спиной руки. Все мысли его были о Махмуде. Что он подумал, когда увидел, как его отца уводят солдаты? Что он расскажет дома? Лайла с ума сойдет, изведется. Нет, так нельзя. Домой! Домой! Но как? Пока он только удаляется от дома, сидя в узком проходе между сиденьями вонючего армейского джипа.
Наконец, движение прекратилось, без всякого замедления – джип просто резко затормозил, так что лоб Раида уткнулся в колени. Он почувствовал властную руку на своем плече, и подчиняясь ее давлению, подтолкнул себя ногами, по направлению к двери, спустил ноги наружу и резким рывком за ворот был поставлен на непослушные, затекшие ноги. 
Солнце жгло вовсю. Он шел в яркой слепоте, ощущая под ногами щебень дороги. Потом сел, повинуясь давящему движению руки, тяжело лежавшей на его плече. Привезший его джип уехал. В наступившей после шумевшего мотора тишине слышались далекие голоса, перекликавшиеся на все том же чужом, ненавистном языке. Он сидел, опустив голову, наклонясь вперед, чтоб сохранять равновесие. Сладко-горький запах шабрука напомнил ему дом. И стремление домой стало нестерпимым. К сыну, к жене, к матери. Он пошевелил затекающими руками, и вдруг почувствовал, что шнур, стягивающий его запястья, поддается!
Еще сильнее нагнувшись вперед и утвердив ноги на зыбком щебне, Раид энергично заработал руками, пытаясь освободиться. В нескольких метрах от него раздался окрик. Не обращая внимания, Раид продолжал свои усилия, напрягая мышцы. Металлический скрип ворот, грузные приближающиеся шаги и голос. Но Раидом уже всецело владело предвкушение свободы. Последние усилия – и освобожденные руки взмыли вверх!
Резкое щелканье затвора. Раид сдернул повязку, и сощуренными от хлынувшего света глазами увидел перед собой черное дуло, за которым неясно рисовалось что-то большое и рыхлое. Еще не осознавая, что происходит, он инстинктивно схватился обеими руками за дуло, и в то же мгновение почувствовал, как оно дрогнуло в его руках. Что-то тупо ударило Раида в живот, и горячая, тошнотворная волна захлестнула его.

Вечер. Глазами Шахара

Этой ночью он будет спать!
Улыбнулся при мысли о том, насколько тривиально это для большинства. Первый спокойный день за несколько недель. Всего лишь один случай метания камней и какой-то пастух, убитый по недоразумению. По пастуху уже открыто расследование, а он позволит себе, наконец, выспаться этой ночью. Вы-спа-ться, он сладко потянулся, мысленно растягивая это слово, - впервые за эти сумасшедшие недели.
Не спеша разделся, пошевелил пальцами ног. Как же он устал! Он почувствовал это только сейчас, сняв форму, как-будто совлеченные знаки различия были Самсоновыми волосами, дававшими нечеловеческую силу. Теперь он был просто не очень молодым, смертельно усталым человеком.
Он сидел на кровати, набираясь сил, чтобы пойти в душ. Глаза остановились на репродукции, висящей напротив – единственном украшении маленького каравана, в котором он жил, или вернее, изредка ночевал. Это был ван Гог, «Овер после дождя». Он любил ощущение влажной, напоенной дождем земли, исходившее от этой картины, вызывавшее в нем какое-то смутное брожение, бывшее, возможно, памятью поколений – поколений его предков, живших в Польше и Венгрии, где мягкая, жирная земля родит такую же, как на картине нежную зелень, дышащую влажной свежестью. Мысль о возможности другой жизни вспыхнула и тут же погасла.
Он подошел к окну. Прямоугольник баскетбольной площадки в свете электрического фонаря, за ним забор из колючей проволоки, а за забором – тьма.
Вечер неуловимо переходил в ночь. Он смотрел на темные силуэты деревьев, четко рисовавшиеся на нежном, сине-сером, быстро темнеющем фоне неба. Уже очень давно у него не было времени, чтобы просто вот так сидеть и смотреть, наблюдать за чем-то, времени, чтобы обдумать происходящее. Его жизнь состояла из череды действий, быстро следующих одно за другим. Ответственность за тысячи жизней, за целый район, чья безопасность была доверена ему, довлела над ним. Ни для чего другого времени не оставалось.
Накинув на плечо полотенце, он вышел наружу. Жадно вдохнул прохладный ночной воздух, почувствовал его горько-сладкий вкус, и долго стоял, вглядываясь туда, где за освещенным светом фонарей забором сгущалась ночь, медленно опускаясь на уставшую землю, простирая свои крылья надо всеми: своими и чужими, овцами и волками, как было всегда, и продолжит быть, когда прейдет на земле даже тень наших тел и дел.