– Пастушок… – мелодичный, колокольчиком, голос звал. Переливы нежного смеха проникали в зябкий утренний сон.
Он застонал от невозможности проснуться, зная заранее, какая картина пройдет сейчас под дрожащими веками, заметался, тщась вырваться из дурмана, но, как всегда, обессилел и сдался.
– Пастушок, пастушок, поиграй-ка в рожок! – Лёля смеялась. Пышное белое платье, панталончики с кружевами и розовый бант в белокурых локонах делали ее похожей на куклу из дорогого игрушечного магазина на углу Гороховой и Садовой, чьи витрины всегда соблазняли его сокровищами. А маменька никогда не разрешала там остановиться и тянула за руку, не давая рассмотреть богатства как следует.
– Пастушок… – звонкий смех оборвался, голубые глаза-блюдца расширились, и завертелся, взвихрился спиралью солнечный, многоцветный дачный день, когда яростный лай смешался с криками и перекрывшим шум тонким, пронзительным мальчишечьим воплем:
– Полкан взбесился! Тикаааа-ай!!!
Улица взорвалась движением. Неведомая сила мгновенно забросила его на дерево. Пыльный хрипящий клубок приближался, сея панику. Захлопывались двери, стучали ставни. Какая-то женщина выхватила из коляски ребенка и скрылась с ним в дровяном сарае. Коляска осталась валяться перевернутой. Несся навстречу хрипящий, в струпьях, ужас. Белели клочья пены на оскаленной морде…
Он заворочался, заметался в постели, понимая, что сейчас произойдет, и опять не находя силы вырваться из цепких объятий сна.
…Лёля лежала в пыли, все еще похожая на большую куклу. Только на шее ало зияла рана, а густой и вязкий вишневый сироп из растерзанного горла сползал на белую ткань.
Проснулся, дрожащий, в холодном поту, сел на перине и так просидел долго, прислушиваясь к себе. Сокрушенно вздохнул и побрел умываться.
***
Василий Васильевич Бек, профессор медицинской академии, шумных компаний не любил. И этот дождливый день июля 1908 года проводил в обществе старинного приятеля, Сергея Аркадьевича Воробьева, следователя сыскной полиции.
Друзья сидели в глубоких креслах, вытянув ноги к изразцовой печи, натопленной жарко, по обычаям этого дома, чей хозяин не доверял ни на грош капризному петербуржскому лету.
– До чего тугодумный студент пошел, – жаловался Бек, – Я говорю, милейший, если вы проделаете то, о чем рассказали, пациент у вас и десяти минут не протянет!.. Ваши лиходеи, Сергей Аркадьич, по сравнению с нынешним медиком – агнцы! Сбегу я от них. Брошу к черту преподавать!
– И – к нам, милости просим, – предложил Воробьев, пригубив мадеры. – Раз уж разбойники вам милее. А что, – оживился он, – хоть в эксперты, хоть в сыскное…
– Увольте, – Бек вскинул ладони вверх, – Подожду еще – может, из десятка моих коновалов хоть один толковый эскулап получится.
– Василь Васильевич, – следователь помялся, – а я к вам за советом...
Доктор кивнул.
– Я, конечно, практик, – задумчиво начал Воробьев, – но, опять же, интуиция…
– Слушаю вас, дружище, – ободрил приятеля Бек.
Тот кивнул и продолжил:
– Итак. Двадцать второго февраля сего года произошло убийство. Девица, двадцати лет, была найдена на скамье у доходного дома на углу Большого и Пятой линии. Двадцать второго апреля на Смоленском была найдена вторая… – он задумчиво пожевал мундштук.
– Как убиты? – вопросил Бек.
– Задушены, обе. Причем, синяки на шее первой оставили маленькие руки. Не поручусь, но может, и женские. А вторую, похоже, душили цепочкой…
Сергей Аркадьевич откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза:
– Первую нашел дворник. Утром, ранешенько, около пяти. Мороз стоял жесточайший…
***
Снегурочка. Первое, глупое, что прыгнуло в голову, когда Воробьев увидел тело. Переносной фонарь выхватывал застывшую на скамейке фигуру. Девушка была высокой и сидела очень прямо, будто mannequin из модного ателье.
Беличий полушубок, муфта, изящные сапожки. Светлые и длинные, подернутые инеем, косы. Иней был и на ресницах, и на застывших полуоткрытых губах. Снегурочка – прекрасная и неживая. Февральский мороз милосердно хранил красоту, не давая завладеть телом распаду. Санитары подхватили покойницу, и Воробьев услышал, как глухо ударился труп о скамью. Широко, не сняв рукавицы, перекрестился квартальный.
Из кармана мертвой что-то выпало. Воробьев поднял и разглядел маленькую деревянную куклу…
…Апрельский лед был тонок и сер. Наползавшие друг на друга льдины делали Неву горбатой и неопрятной. Всхрапывали кони, коляску подбрасывало на ухабах. Воробьев ехал по набережной, и не мог отделаться от странного чувства – того, что называют французы deja vu.
На Смоленском кладбище гулял ветер. Бесприютно пахло прелью. Следователь шел по аллейке, оскальзываясь в ледяных лужах. У крестов скорбели облупленные ангелы.
У открытой могилы стоял сторож. В яме лежало наполовину засыпанное тело. Коричневый капор женщины странным образом гармонировал с опревшей землей. Свежий отвал насыпан был по краю ямы.
– Сегодня, к полудню, значит, должны привезти упокойника, – сокрушенно качал головой сторож, – Могилу, значит, третьего дня копали. А утром я проверить пришел…
Два дюжих могильщика, кряхтя, достали тело. Над ним тут же склонился эксперт. Девица была не более пяти футов росту, плотного, даже пышного, сложения. Молодая, не старше двадцати. Каштановые волосы разметались. Следователь заглянул в яму, пригляделся, указал помощнику. Тот спрыгнул вниз и достал предмет. Куколка…
– Куклы были одинаковые? – уточнил Бек.
– Не совсем. Хотя, по всему, одна рука делала… вот, – он порылся в портфеле, – полюбопытствуйте.
Две женских фигурки, дюйма полтора высотой. Вырезаны из дерева, раскрашены красками. Одна – пошире, поприземистей, с кирпичным румянцем щек и крохотными глазками. В темно-коричневом платье, с лукошком в руках.
Вторая – чуть выше, тоньше, в светлом сарафане, с белыми косами, с руками, сложенными лодочкой на груди.
На глянец стола, рядом с куклами, легли две фотографические карточки. Воробьев, скрестив руки, наблюдал за другом. Бек снял пенсне, вздохнул, посмотрел на приятеля:
– Похожи?..
– Похожи, – сокрушенно признался Сергей Аркадьич, – в том и беда. Первая – сложения субтильного, кожа бледная, светлоглазая. Вторая – приземистая, смуглая, волос темный…
– А от меня-то какой вам прок? – удивился профессор.
Воробьев замялся, забормотал:
– Нет, по нашей линии работа идет: свидетели, связи, мотивы… Отпечатки… Мастера по дереву… да сколько их – и кустарей, и артельщиков…
Помолчал, и, наконец, взорвался:
– Не поверите, Василь Васильич, ночи на двадцать второе – не сплю! Что за дьявол затеял эту игру? И, главное: сколько еще бесовских этих куколок? Сколько?!
– Версии, – раздумчиво протянул Бек, – он ищет жертву, готовится, делает куклу. Он продает или дарит куклу, затем убивает владелицу. Он подкидывает кукол после убийства… зачем? И зачем кукла похожа на жертву?.. Тут должна быть какая-то система… Бесовская, вы верно сказали, но – система… озадачили, Сергей Аркадьич. Вы уж, батенька, теперь дайте знать, если вдруг что-то новенькое...
– Тьфу, тьфу, тьфу, – сплюнул через плечо Воробьев. – Лучшие новости – это их отсутствие, – и простившись с другом, откланялся.
Бек долго сидел за столом, прикрыв глаза. Затем придвинул к себе чистый лист. Вывел округло даты – 22.02.1908, 22.04.1908. Нарисовал две фигурки напротив – одну маленькую округлую, другую тоненькую, повыше. И надолго задумался.
***
Давешний сон третий день не шел у Мити из головы.
– Нехорошо, нехорошо. Неладно, – бормотал он вполголоса, спеша на работу.
Сны мучили его давно. С тех пор, как… нет, не надо, не должно вспоминать об этом теперь, когда он знает, как все исправить. И года нет, как он понял, зачем были эти сны. Она ему рассказала. Явившись из места серого и пустого, где холодно и нет ничего. И молила – помоги. И научила, как...
Потянулся день, похожий на остальные. Он помогал приказчику, стараясь быть тихим и незаметным. Карп Андреич очень сердился, когда замечал взгляды покупательниц в его сторону.
– Больно смазлив, – говорил он племяннику неодобрительно, – ты, Митька, сначала дослужись, а потом глазки строй, – так наставлял.
К вечеру сон почти растворился. Выдали жалованье за неделю, и Митя успокоился. Только бы не случилось чего, думал он по дороге домой, только бы…
И тут же увидел. Как на грех! Досадливо дернул плечом и подошел. Цветочница, с лицом пресным, как ржаная лепешка, продавала цветы. Среди незабудок, ландышей и хризантем стояли они. Подошел, ткнул пальцем в нежное, словно бы восковое чудо, спросил.
– Кувшинки, – хрипловато, стесняясь, сказала девушка. – Еще водяными лилиями кличут. Купите, барин.
Он выбрал одну, расплатился и понес желтый Знак домой – благолепно, как хоругвь.
***
Когда бы кто из коллег Бека взялся проследить, какую литературу изучает почтенный профессор белыми вечерами, пренебрегая отдыхом, непременно изумился бы, сколь далеки эти книги от медицины. История индейских племен, обряды инициации, оккультизм. Бек хмурился, делал пометки и подолгу мерил шагами кабинет.
В один из вечеров он постучал в комнату дочери. Варвара сидела за столом и читала книгу. Отец обратился с вопросом:
– Варенька, а где та книжица, которую ты показывала мне неделю назад?
– Которая? Алан Лео? Астролог? Папан, что за мракобесие? Или ты ее хочешь выбросить в печь?
– Как ты с отцом разговариваешь, – деланно возмутился он, с удовольствием глядя на дочь. Она поднялась, чтобы подать с полки книгу.
Красавица. И когда только выросла? Казалось, еще вчера бегал по дому крошечный рыжеволосый ангел. А теперь высокая, статная… вся в покойную мать. Характер – сталь. Плюс фамильное упрямство. Последнее, впрочем, скорее, в отца…
Доктор раздумчиво листал брошюрку. Краем глаза заметил, как Варя прикрыла салфеткой какой-то предмет. Взглянул вопросительно. Девушка с неохотой откинула ткань. Под ней лежал небольшой дамский браунинг.
Брови доктора устремились к затылку:
– Варвара, что это?!
– Нешто не знаете, папенька, – дерзя, дочь всегда обращалась к отцу с преувеличенным почтением, – нешто никогда не видывали?
– Я знаю, что это, – отчеканил Бек. – Я спрашиваю, откуда это и что ты намерена с этим делать?!
Глядя на его багровое от возмущения лицо, дочь сменила тон:
– Мне Сонечка Левинсон дала поносить. Ты же знаешь, папа, в наше время девушке лучше быть готовой к любым неожиданностям, – и хлопнула ресницами.
– Дала поносить?! Это что – шляпка? Эти твои революционэры сначала стреляют, а потом подводят базис, зачем это сделали! А я, знаешь ли, зашивал те дыры, которые эта игрушка может проделать в живом человеческом теле!
– Ну, пап, – промурлыкала Варенька, – тогда научи меня, как им пользоваться, чтоб тебе не приходилось доделывать работу за меня…
Бек негодующе глянул на дочь, готовясь произнести отповедь, но тут взгляд его упал на отрытую страницу. Профессор застыл на мгновение, и глаза его сделались совершенно бессмысленные. Он бросился к двери, развернувшись на каблуках, но прежде, чем скрыться, погрозил кулаком, оставив Вареньку в полном недоумении.
В прихожей схватил шляпу и выбежал прочь, все еще сжимая в руке брошюру. Профессор спешил к другу поделиться догадкой.
***
…Они стояли вдвоем в месте пустом и сером. Их окружал туман. Нежные розовые пальцы терзали тесьму холщового мешочка.
– Дева земная, – сказала Лёля, доставая куколку, и откинула со лба непослушную прядь.
Коричневая куколка стала расти, бухнуть, как тесто на дрожжах, и превратилась в человека – румяную, пышную девушку. Дева улыбнулась, блеснул жемчуг зубов. И место вмиг проросло травой и лесами, покрылся васильками луг, а из норок показались крольчата. Лёля захлопала в ладоши от радости.
– Дева воздушная, – она достала из мешка вторую фигурку.
Взвихрился, поднялся из травы смерч, и встала перед ними стройная красавица с косами, в светлом платье. Сложила губы, подула – наполнился ветром день, пошла крутить колесами мельница, заметались птицы в бездонном, посиневшем вдруг небе.
– Мои дорогие подружки, – счастливо засмеялась Лёля, – спасибо тебе, Митюша. Спасибо! – и поставила на траву следующую: – Дева водяная…
Митя застонал и заметался на жаркой перине.
Но Водяная Дева вошла в его сон. Улыбнулась и поблагодарила – тепло и искренне. Тонкие руки в длинных перчатках были прижаты к сердцу. Охряно-желтое платье облегало ее тонкий стан, граммофонный конус бежевой шляпки оттенял милые, ласковые черты. Она взмахнула рукой, и разлилась речка. Побежала, журча, серебряной рыбкой заиграла на перекатах. В небе сделались облака, закапал ласковый дождик.
Было хорошо, только немного холодно. Не потому ли, что на небе вместо солнца качалась берестяная люлька? Стояли девы, и с ними Лёля – равная среди равных. Они смеялись – звонко и радостно.
Засмеялся и он, повернулся на бок и до утра проспал крепко, без снов.
***
Как Варя ненавидела этого коротышку! И фамилия его была омерзительной – Хвощ. Хвощ и есть: с чахлой полоской усов, гадкой усмешкой и жидкими, приглаженными волосами.
Каждый раз, собираясь с теми, кого отец не без иронии звал «революционэрами», Варвара мечтала, чтоб мерзкий тип подхватил коклюш. Но он, назло ей, не хворал, а искал повода, чтобы поспорить.
– Конечно, Варваре Васильевне не с руки-с: оне-с профессорских кровей, у них голубые мундиры бывают-с!
– Это боевой товарищ отца! – запальчиво отвечала она.
– Прислужник охранки, – возражал Хвощ, конечно, с тем, чтобы позлить Вареньку.
В гневе она дивно хорошела: сверкали глаза, горел на скулах румянец, вздымалась грудь. Афина Паллада, яростная и неукротимая. Казалось, еще чуть-чуть, и займется пламенем ее высоко зачесанная, огненно-рыжая грива.
– А что, – среди тишины вопросила она, – отцу нужно было отречься от друга, за то, что он нас с вами защищает от насильников и убийц? Или воров да разбойников беречь – это такой ваш революционный путь? Если так, то нам – не по дороге, – и покинула общество, хлопнув дверью.
Вышла на улицу в дурном настроении. Закапал дождь. Досадливо оглянулась – зонт остался забытым на глупом собрании. Увидела вывеску кондитерской, застучала каблучками по мостовой да и юркнула внутрь.
Выбрала слоеный кренделек и горячий chocolate. Все еще кипя, уселась у окошка. Спустя полчаса приказчик смущенно поклонился:
– Мадмуазель, виноват-с. Закрываемся.
Дождь все накрапывал. Варенька вздохнула.
– Сейчас я вам экипаж доставлю, – молоденький помощник вынырнул из-под прилавка, – вмиг обернусь! – юный, совсем мальчик. Прозрачные глаза смотрели выжидательно.
Варя улыбнулась:
– Буду очень благодарна, – и попросила: – И полфунта пастилок, будьте любезны – для папеньки…
Помощник расцвел и бросился исполнять. Не прошло и пяти минут, как Варя увидела за окном коляску. Юноша открыл перед ней двери, помог забраться в экипаж и вручил пакет со сластями. Варя назвала извозчику адрес, а мальчик улыбнулся на прощание, и махнул ваньке:
– Трогай!
***
– Как в воду глядел, – сокрушался следователь.
Бедная, желтая перчатка с раструбом сползла, наполовину обнажив вспухшую руку утопленницы. Вспышки магния прорезали туманный ночной морок, городовые угрюмо отгоняли от спуска припозднившихся зевак. Молчали сфинксы на набережной у Академии художеств. Маленькие грифоны, те, что приткнулись у самой воды, мнились растерянными, как щенята. Эксперт, с лицом хмурым и заспанным, деловито копался в кожаном саквояже…
Сейчас, вспоминая недельной давности разговор, Сергей Аркадьевич сожалел, что не прислушался к доводам друга.
Бек долго рассказывал ему о символике различных народов, о бессознательной части души, которая хранит память пращуров, да так, что знаки, обозначающие основные понятия человечества, такие как жизнь, смерть, солнце, у многих народов похожи. Откровенно говоря, дел у Воробьева было по маковку, и он довольно нетерпеливо попросил приятеля перейти к сути.
– Вот, – провозгласил профессор, через увеличительное стекло глядя на кукол, – обратите внимание на этот рисунок!
По краю платьиц шел орнамент из треугольников. Треугольники были одинаково перечеркнуты горизонтальной линией. Только у коричневой фигурки они шли острыми углами вниз, а у белой – углами вверх.
Профессор показал Воробьеву рисунок из раскрытой книги:
– Символ воздуха, – и протянул белую куколку. – Символ земли, – и показал орнамент на коричневой.
– Земля, воздух, – повторил Сергей Аркадьевич.
– Огонь и вода, – веско закончил Бек, – ищите мастера, ищите, дружище. Иначе – быть новой жертве.
– Ищем,– уныло заметил следователь, – Двадцать второе позади. Кажется, в этом месяце обошлось…
…Странный звук заставил Воробьева оглянуться – обняв за шею грифона, блевал на гранит молоденький практикант.
– Асфиксия, – сообщил врач. – Дней пять-семь, не раньше, – стало быть, двадцатого – двадцать второго…
От этих слов Воробьев нахмурился, и наблюдал, как с трудом, по одному пальцу, эксперт разгибает сжатый кулак покойницы. Наконец, ему это удалось.
– Прошу, – на раскрытой ладони эксперта лежала маленькая деревянная кукла.
***
Глупо. Глупо! Митя корил себя, не находил места. Зачем он поддался порыву? Такого с ним не случалось раньше. В ожидании Знака он становился чутким, как лань, осторожным, как змея… а когда наступал час – к нему приходила сила льва и хитрость гиены…
Знакам тоже его научила она. Тогда, в самый первый раз, когда, босая и замерзшая, пришла к нему в сон и молила помочь. Что нужно тебе, вскричал он беззвучно. Свет, воздух, трава, сказала она. И подружки… и открыла мешочек с куклами.
Последняя дева путала мысли. Он потерял покой. Умом понимал: рано. Рано! Но торопило сердце – пора. Он почти не видел окружающих. Пелена сомнений застила глаза.
Не зря сны его эти дни становились яснее и чище. И велик был искус кончить дело прямо теперь. Но не разумней ли было бы дождаться Знака? Не слишком ли он спешит? Что делать? С кем посоветоваться?
Он решил так: будь, что будет. Во всем промысел Божий. А он, Митя, ежечасно будет готов. И, словно в награду за душевные муки, незаметно закончился день. Митя вышел на улицу. Заметил, что многие смотрят вверх. Он задрал голову. Огромное пузатое солнце нависло над крышами. Глядя на багряный, в огненных протуберанцах, диск, Митя улыбался. Ничего он не поспешил! Напротив, предвосхитил, и теперь готов. Вот же он, вот – последний Знак!
***
Из всех видов преподавательской деятельности более всего Бек ненавидел сессию. Ибо в это прискорбное время тщета собственных усилий представала профессору во всем удручающем многообразии. И, в который раз уже, он с нежностью думал о лиходеях Сергея Аркадьевича. Об этих милейших головорезах, людях толковых и знающих толк в анатомии. Настолько, чтобы лишая человека жизни, не причинять ему лишних мучений. Касательно студентов даже на этот же счет у Бека имелись серьезные сомнения.
Именно этот ход мысли привел к тому, что под вечер, вконец истерзанный студентами, Василий Васильевич поехал к другу на службу, не сомневаясь, что застанет его именно там.
– Имею намерение вас похитить, – признался он серому от усталости Воробьеву, – заявляю как врач: и вам, и мне просто необходима порция горячего пунша.
– Какое там! – махнул рукой Воробьев, – вы оказались правы! – и рассказал товарищу о страшной находке у Академии художеств.
Бек выслушал и сказал:
– И все-таки, Сергей Аркадьич, я настаиваю. Едемте! Мы с вами сейчас годимся только на мыловарню…
На столе лежала записка: «Дорогой папа! Мы видимся все реже. Твои глупые студенты лишают меня отца. Если не застанешь меня, значит, я вызволяю из плена зонтик. В пакете – твои любимые пастилки, которые я забыла тебе отдать. Твоя В.»
Должно быть, скоро вернется, – пробормотал Бек, открывая шкапчик. За окном стемнело. Собиралась гроза.
Спустя четверть часа друзья сидели в креслах, и в кружках плескался пунш.
– Благодарю, Василь Васильич, за это приглашение, – Воробьев чуть порозовел – Мне сейчас много легче!
– Расскажите, Сергей Аркадьевич, – попросил Бек. – Удалось ли дознаться до чего? – По мастерам – глухо. Восемнадцать артелей по городу, кустарей – с полторы сотни. Проверяем. Плюс приезжие – на рождественскую, к примеру, ярмарку. Художников – как собак нерезаных, прости господи. Да и куклы сделаны не теперь, судя по краске и дереву – лет десять назад. Еще знаем, что последнюю жертву видели двадцать второго числа в обществе молодой дамы. Свидетель отметил тонкую талию и приятные черты. Сказал «чистая ангел», впрочем, пьян был, как сапожник…Сапожник он и есть. Опрашиваем в округе на предмет этой девицы. Пока ничего…
Оба друга надолго задумались.
– Однако, – Бек озабочено взглянул на часы. – Уже поздно для прогулок, не находите? А, – улыбнулся он, – должно быть, Варенька задремала, когда мы пришли. Скорее всего, так, – и направился в комнату дочери.
Сдавленный вопль заставил Воробьева броситься за ним. Бек застыл, вытаращив глаза на стеллаж. Подойдя ближе, следователь увидел то, что вырвало крик из профессорских уст, и холодок пробежал у него от затылка до копчика.
Маленькая деревянная кукла – родная сестрица тех, что хранились у Воробьева в сейфе – огневолосая, в алом сарафане – без улыбки смотрела на них с книжной полки.
***
Как замечательно складывался вечер. Варя спешила по Таврическому. Надо будет сегодня сказать отцу, чтоб перестал нянчиться со своими балбесами и поставил всем неуд. А то они его доконают. Приходит поздно, обедает, где попало. Варя соскучилась. И потом, столько надо рассказать: про спасение зонтика, и как юлил Хвощ, и про то, что кондитеры нынче укладывают в пакет с конфетами куколку в подарок…
Низко нависла над садом туча, шквальный ветер норовил вырвать сумку и зонтик из рук. Она прибавила шаг. Туча разрешилась первыми тяжелыми каплями, а потом ливень хлынул, бомбардируя спину.
Варя нырнула под старую липу, пережидая. По пустой аллейке спешила девушка в простом платье. Громыхнуло, и бедняжка присела от неожиданности. Увидела Варю и тоже бросилась под густую крону.
Светлые косы, милый курносый нос. Одета опрятно и скромно. И что-то очень знакомое в ее лице…
– С детства грозу боюсь, – призналась незнакомка. Голос у нее был низкий, чуть хриплый.
Прямо над головой жахнул гром. Девушка перекрестилась: – Илия-пророк на огненной колеснице…
Варя фыркнула. На фоне такой наивности она чувствовала себя очень взрослой.
– Не бойтесь, скоро пройдет, – сказала она. И вдруг – вспомнила. И спросила: – Простите, а у вас, случайно, брата нет?
– Есть, – ответила девушка, – Митя. Он в кондитерской служит. А меня Лёля зовут.
– Точно, а я все смотрю: почему мне ваше лицо знакомо? Вы так похожи! Оба славные, и прямо как две капли!
– Мы близнецы, – пояснила девушка и вдруг просияла: – Так это он мне про вас рассказывал! Говорил, приходила красивая барышня, и волосы у нее, как огонь!
– Наверное, это он мне куколку подарил? – растрогалась Варя, – Так мило! Предавайте ему спасибо. Как интересно, что мы с вами встретились.
– Передам, – Лёля стала серьезной, – знаете, мне без вас было бы тут очень страшно. А с вами – нет. Можно, я тоже вам что-то подарю? – и сняла с шеи образок на цепочке.
Варя растерялась, стала было отказываться, но увидела в глазах такую обиду, что стало неловко. И решила, что тогда тоже что-нибудь ей подарит. Хотя бы вот многострадальный зонтик.
По-прежнему бушевала гроза, и ни единой души, кроме них, не было в этот час на аллеях сада.
– Вот, – Лёля протянула образок. – Давайте, помогу.
Варя повернулась и откинула пряди, наклонив голову. Вдруг шею пронзила острая боль. Колено уперлось Варе в спину, и сделалось нечем дышать. Она хотела кричать, но не могла. Вцепилась в цепочку, царапая шею, стараясь поддеть ее ногтями, но неумолимо сжималась удавка. Голос, совсем не девичий, прохрипел:
– Дева огненная.
Она билась, понимая, что с каждой секундой уходят силы, и на помощь никто не придет. Задыхалась, царапая ствол липы, сползала вниз. Рука наткнулась на упавшую сумку. Почти потеряв сознание, нащупала рукой тяжелое, металлическое… Последним усилием схватила, завела за спину и все жала, жала курок. И, отползая, успела увидеть, как расцветало у Лёли на платье пятно, багровое и безобразное, а косы ее валялись в траве, далеко, и Варя успела еще удивиться – как это может быть, и лишилась чувств.
***
– Как Варенька? – Воробьев говорил шепотом. Явился с охапкой роз и корзиной фруктов. Отмел возражения, и, сняв штиблеты, прошел на цыпочках, чтоб не тревожить больную.
Бек, спавший за двое суток четыре часа, был бледен, но держался бодро. Усадил гостя в кресло, доложил:
– Опасности нет. Шок проходит. Сперва все бредила – где лёлины косы?.. Теперь спит. Только сон и покой… с ней сиделка круглые сутки, и, я, разумеется, здесь… поправится.
Бек замолчал, вспоминая. Как прилетели они в сыскное, как примчался курьер... Потом, без перехода, сразу почти, как они бегут по аллее Таврического, а под деревом – бездыханная Варенька, с браунингом, да еще один юный кто-то и мертвый. Как бросился к дочери, нащупал пульс, слабенький. А дальше – смешалось, сердце стучало только: жива, жива…
И, еще, краешком, вспомнил, как на мраморном чистом лбу того, второго, увидел досадное пятнышко, вроде мухи. И то была крошечная, запекшаяся уже дырка от пули, а плечо было разворочено, клочьями, и Бек тогда подумал: как поправится – непременно учить стрелять!.. И еще – как валялся парик с косами, и нелепо смотрелась лобастая, коротко стриженая голова над женским платьем…
– Дай бог Вареньке здоровья и сил. Отчаянно мерзкая история! – Воробьев крякнул. – Я, собственно, рассказать… установили личность, выяснили… Ад, – заключил он и продолжал:
– Убитый – Дмитрий Осьмухин, девятнадцати лет. Он же – убийца. Служил в кондитерской лавке у брата матери, Кузнецова Карпа. Жил отдельно. Говорил, мол, и так его дядя благодетельствует, работу дает. Не может пропитание у его семьи отбирать. И верно, у Карпа этого своих пятеро… Круглый сирота, мать умерла два года назад, отец раньше… – Воробьев замолчал.
– Где лёлины косы, – повторил Бек, – и куклы эти – откуда?
– Куклы – от отца, – Воробьев оживился, ему явно не хотелось отвечать на первый вопрос, – Карп этот вспомнил, что куколок он близнецам на именины вырезал. Давно, лет десять назад.
– Близнецам? – переспросил Бек.
Воробьев угрюмо кивнул.
– Были близнецы. Митя и Лёля. Двадцать второго февраля и родились. А в десять лет – несчастный случай. Сестру собака загрызла, насмерть, у брата на глазах… тут он, похоже, умом-то и тронулся. Так и не скажешь, но дядя говорит, когда находило – водой отливали, держали впятером. Потом вроде прошло, а он, вот, значит… Теперь понятно, почему жертвы сами шею подставляли. Девушка, гм. Даже Варя не догадалась. А мотивы его, и к чему эти куклы – это уже не в моих компетенциях. Другие науки сим ведают…
Воробьев помялся и добавил:
– Дружище, я виноват перед вами… Свечку Чудотворцу поставил, что все обошлось. Простите, коли можете.
Бек подошел и крепко пожал ему руку:
– Не казнитесь. Я тоже хорош, недосмотрел…
Они стояли, глядя в окно, и смотрели, как клочья облаков несутся по бледному небу.