Вы знаете, что есть на свете люди хорошие, есть и похуже, есть и такие, которые бога не боятся, своего брата не стыдятся. Худо, когда такие в соседях живут, а ещё хуже, когда у власти стоят, родную землицу на алтыны меняют.
В одной губернии далеко от больших дорог за зелёной тайгой да малорослым ерником стояла некогда богатая деревня, а в ней усадьба. И жила там одинокая вдова. Четыре года оплакивала Марина любимого да судьбу свою бесталанную. Тихо жила, скромно, в чужой карман не заглядывала.
Заметили посельчане, что умеет Марина как-то по-особому со скотиной обращаться. Вот, на Агафью, скажем, по деревне коровья смерть ходит. Бывало, половину деревенской скотины мор унесёт. А у вдовы все коровы живёхоньки, да ещё и телят не по одному, а по двое приносят. Станут спрашивать, как от падежа скотину уберечь, а Марина засмеётся тихонько, будто колокольчик зазвенит. Отмахнётся от сельчан, пальчиком в серое небо укажет:
- Вон, видите, птицы вокруг труб кружатся? Духи это. Заглядывают в трубы, смотрят, какие хозяева. Жадных да злобных наказывают.
Те и отстанут от Марины: кому охота жадным прослыть? Начали сельчане приглядываться: над Марининым домом вроде и дым другой вьётся - то ли чернее, то ли кудреватее. Не иначе, колдовка Марина-то. А и мы не лыком шиты! Стали трубы чертополохом окуривать, да настырных ворон прогонять, а всё без пользы. А то, бывало, соберутся все деревенские бабы ночью, скрытно, в одних рубахах, волосы распустят да обходят деревню гурьбой, приговаривая: «Смерть, смерть коровья – не губи нашу скотину; мы зароем тебя с кошкой, собакой и кочетом в землю». Потом запрутся, простоволосые, у кого-нибудь в бане да запьют страх содеянного колдовства стопкой-другой. От самогонки, понятное дело, ужас слаще становится. Почти всех кошек да собак с петухами перевели, а толку никакого, падёж скота продолжался. Сиротливо в деревне стало без петухов-то. И детишек стало мало рождаться…
А у Марины стадо всё пополнялось, да не только своим приплодом. Около Прокопьева дня, когда сельчане сено в валы собирали, да копны с зародами ставили, начали откуда-то коровы неместные появляться. Всю деревню из края в край проходили, а у вдовьего подворья останавливались, да мычали жалобно. Иные хозяйки пытались завернуть к себе во двор нетель какую, иль хотя бы телка несмышлёного, да напрасно: хоть ночью, а всё равно скотина к Марине уходила. Одно слово: колдовка.
Марине и не надо столько, и перед сельчанами неудобно: что она, куркулиха какая, да и на что ей, одной? А сделать ничего не может. Идут и идут коровы и бычки из-за чахлого ерника по пёстрому перелогу. Будто пожар там, за раменьем, или светопреставление какое. Вот диво-то на вдовью голову свалилось!
Собралась Марина, да в город поехала, к самому губернатору на приём записалась.
Тот принял ласково:
- Как же, помню, и мужа твоего, и заслуги его. С чем пожаловала? Не бедствуешь ли по вдовьему делу? Или нашёлся, кто постелю холодную греет? – и глядел, глазами оглаживая: не почернела, не похудела ли. «Нет, не постарела даже – гладкая да румяная – ничего с бабой не делается! И шея такая же тонкая, так и хочется пальцем потрогать под завитком за ушком…»
- Спасибо за заботу, отец родной, - сказала Марина с усмешкою. – Только я по другому делу приехала. Не пойму я чего-то, откуда скот бесхозный валит ко мне.
- Ах, вот оно что! – оживился губернатор и прикрикнул, потирая ладони:
- Ну-ка, ну-ка, расскажи поподробнее!
- Идут и идут из-за раменья… По тавру - вроде государственные коровки, а никто не хватится кормилиц, не ищет… И я найти никого не могу – чей скот? А мне с ним - что делать прикажете? И кормов у меня только на свою корову запасено. И доить мне одной несподручно. Молока уже реки молочные…
- Молока, говоришь, реки молочные? Эту проблему решим, понимаешь. А коров принимай! Всех принимай, да следи, как за личными, – хозяин кабинета обрадовался так, будто ловил в тёмном омуте копеечных карасей, а вытянул оранду японскую, то бишь золотую рыбку.
- А куда… - пыталась добиться ответа Марина, но губернатор заговорил скороговоркой, расхаживая по кабинету широкими шагами:
- Угольщики уже вскрыли полгубернии, все пажити, да что пажити – тайгу под разрезы пустили! Я голову сломал, куда скотину девать. Не могу же забить всё поголовье в одночасье! Никакие бойни с этим не справятся. Тем более что губернские склады и магазины уругвайской говядиной забиты. Ай, умница ты моя! – губернатор остановился напротив, восхищённо посмотрел на Марину, потом перевёл выразительный взгляд на потолок: - Сам Двуглавый велел нынче угольщикам зелёную улицу открыть! – спохватившись, не сказал ли в порыве лишнего, чего и знать-то вдове не положено, губернатор задумался. Потом открыл крохотным ключиком причудливо инкрустированный шкапчик, достал одну из множества лежащих в нём коробочек, а оттуда извлёк изящные, с прозрачными камушками, золотые часики, надел Марине на руку, обнял по-отечески и торопливо подтолкнул к дверям.
- А с кормами поможем, - только и бросил вслед.
И пока вдова возвращалась домой, с недоумением поглядывая на сияющий подарок губернатора, сам он сиял уже значительно меньше.
Встреча с представителями столицы и местными деятелями проходила в роскошном обеденном зале. Губернатор любил совмещать приятное с ещё более приятным. Сегодня на обед было подано изысканное чёрное блюдо: спагетти с чернилами каракатицы, чёрная икра и чёрные трюфели.
Господин Сепия, консультант по особо деликатным и непрозрачным проблемам, не мог не заметить, что ни утончённые яства, ни бокал чёрного арабского вина, после глотка которого губернатор не смог удержать невозмутимости и забывчиво поморщился, не могли отвлечь хозяина кабинета от глубокой задумчивости. Сам выбор блюда представлял неприкрытую угрозу лично для Сепии; он безошибочно угадал, что именно на него и будет возложено очередное неприятное дело, но, привыкший воспринимать горечь естественно, консультант только усмехнулся, когда губернатор, закончив совещание и трапезу, сказал:
- Ну, что ж, политика ясна. Будем действовать по плану. Не смею задерживать. А вас, господин Сепия, я попросил бы остаться.
Губернатор не обманул. Молочные реки исправно потекли в губернию. И корма по его распоряжению на ферму прислали. Только хватило их ненадолго. И помещения построили, но как-то шатко всё, будто временно. То стена рухнет, то электричество замкнёт, то вода кончится. Никак не хотел организм фермы исправно работать, будто кто палки в колёса незаметно вставлял. Скотники на работу не выйдут – коровы в навозе по колено стоят, доярки запьют – вымя от молока разбухает, орут коровушки, а доить некому. Сельские бабы как-то враз обленились и опустились. Своих коров перестали держать, и казённых доить не хотели. «Гля-ко, директорша! Не пойдём к колдовке работать!» – вот и весь сказ. Всё больше по банькам колготились, растрёпы. И не самогонку уж пили – и её ведь лень гнать стало, а спирт дешёвый китайский. Где брали, не понятно совсем. А потом пьяные песни горланили, глядели стеклянными глазами и не видели ни настоящего своего, ни будущего. Помощник губернатора, Сепия этот, приезжал часто. Выкатывался коротеньким округлым телом из дорогого автомобиля и застывал неподвижно: если оглянешься, то и не увидишь сразу – умел человек слиться с местностью. Потом пошевеливал большими ушами, обозначая присутствие и пристальное внимание, все проблемы и вопросы золотым карандашиком в книжечку записывал, покачивал круглой головой. Обещал немногословно. Всё у него, мол, схвачено. Только толку и от него не было. Не решались проблемы, а будто увязали в каком-то облаке чернильном или в вате коричневой тонули. А спирту всё больше становилось. Спиртовые реки потекли. Только про него и интересно сельчанам. Сколько на зарплату бутылок купить можно, да на сколько дней их хватит… Совсем захирела деревня. Душу её изнутри пожар безысходности выжигал.
А всё угольщики эти. Со всех сторон деревню обложили. Уже и взрывы слышны рядом – будто война пришла. И раменье больше на горизонте не синело – спилили дремучие сосны, взорвали породы. День и ночь жужжали, возились и ползали чудища угольные, выворачивая наизнанку землю, изготавливались вычистить, опростать её до самого нутра. А куда столько угля? Не иначе, китайцам трудолюбивым. А те из него и спирт и всё, что хочешь, наделают, да нам же и продадут. Разрез подкрадывался, наступал, сжимал деревню в кольцо. Только чахлый ерник да бывшие пашни-перелоги остались препонами. Да разве это препоны?
Билась, вдова, колотилась, а выхода не видела. И коров жалко, и посельчан, и начальство всё понимает и от помощи не отказывает, наоборот, успокаивает, поругивает лишь, что молока мало… А только не отпускает ощущение страшного чего-то, необратимого…
- Всё в порядке, - докладывал Сепия губернатору, показывая на карте растущие как на дрожжах чёрные пятна, уже поглотившие зелёную тайгу, поля, пастбища и населённые пункты. – Скоро деревня сама вымрет, без особых затрат. Этот скот… И мы беспрепятственно…
- Вы уверены, что всё предусмотрено? – перебивал губернатор и, успокоенный твёрдыми заверениями, а ещё больше кругленькими суммами в забугорных банках, спешил докладывать выше, самому Двуглавому.
Пришла Марина на кладбище - за заботами давно не наведывалась. Могила мужа покрылась бурьяном. Упал на оградку подгнивший крест. Поправила, как могла, да сама в траву повалилась. Долго лежала и плакала. На судьбу горько жаловалась. Просила милого забрать к себе, оборвать мучения разом. Только тихо на кладбище. Даже листья не шуршали, пёстрым ковром неслышно землю стелили. А потом будто голос беззвучный сказал: «Рано тебе ещё. Только тот, кто по неправильному пути идёт, отзывается обратно. Судьба – это путь и предназначение… Живи…» Подождала ещё. Только больше ничего не сказал голос. С тем и ушла. Оглянулась от ворот: закружило ошмётками пепла вороньё, закаркало, да собака лохматая меж могил промелькнула. Дождь холодный пошёл, ветер норовил в рукава пробраться, ледяным языком самую душу лизнуть.
А и дома не лучше. Клён под окнами нынче облетел рано. Вот и выглядывают они из-под голых веток слепыми бельмами, мутными от угольной пыли. Дверь перекошена, стены от взрывов покрылись зловещими трещинами, на косяках и потолке чёрная сыпь, в углах - клочковатая плесень. Тлен. Это его сладковатый запах. Темно, холодно. Почему-то скрипят половицы. Марина зажгла свет, из-под стола серая тень метнулась. Кинула сапог, он об стенку шмякнулся, каблук отлетел, но крыса успела скрыться – юркнула в щель под плинтусом. Мухи взвились тучею, загудели натужно, залетали пулями. Внимательно и колко поблёскивали из дыры антрацитовые глазки.
Господи, как же она устала! Эти утренние дойки, прерванный сон. И допоздна – вечерние. Не заметила, как дошла до такой жизни. За что ей всё это? И, главное, - кому это нужно? Почему у неё не заладилось? Путь и предназначение… Марина изворочалась в ледяной постели, искрутила жгутом простыню, но смогла задремать только под утро. Вдруг задрожала земля, заходил ходуном домишко, задребезжали стёкла. Неужто карьер к самому дому уже подошёл? Вскинула испуганные глаза, а в окно чья-то морда длинная пялится. От страха сорочка к спине примёрзла. Женщина онемела, застыла каменным изваянием на кровати. Потом присмотрелась к синим сумеркам, накинула пальтишко, в котором ходила на ферму, и вышла на улицу.
Большое светлое пятно в предрассветных сумерках. Пахнет теплом и спокойствием. У крыльца стояла лошадь. Марина нашарила в кармане корочку хлеба, протянула животному:
- Ты чья?
Лошадь взяла хлеб влажными тёплыми губами и промолчала. Марина засмеялась – словно колокольчик хрустальный в ночи зазвенел. Лошадь положила голову на её плечо. Постояли.
Утром Марина приехала на ферму верхом: не знала, куда деть ночную гостью. Спросила у синеватых зябких доярок, не ведают ли, чья она.
- Да вон мужик - то ли цыган, то ли татарин – коней по деревням скупает. Наверно, его это. У бывшего магазина остановился.
Вскоре татарин появился на ферме. Подождал, пока Марина примет и запишет молоко, отправит машину в город. Подошёл, спросил вежливо:
- Не испугала вас моя Белянка? Сам вижу – не испугала. Она людей чует, к плохому человеку не подойдёт вовсе.
- Сами-то откуда будете? – неожиданно для себя поинтересовалась Марина.
- А я вольный. Как ветер. Хочу – дальше поеду, захочу - здесь останусь. Вам на ферму, например, скотник не нужен?
- И давно – вольный? Вижу – недавно освободились? – кивнула Марина на исколотые перстнями пальцы.
- Говорят, судьба бьёт вслепую. Но почему-то, целясь в меня, ни разу не промахнулась, - хохотнул татарин. – Иногда так и хочется повернуть её, чтобы дать хорошего пинка! А вообще я из Заболотных татар. Родился здесь, неподалёку. Ну, так что – есть у вас для меня работа?
С Рашидом Марине стало полегче: новый бригадир умел отыскивать прятавшихся от работы доярок и заставлять их работать. Отучил воровать молоко: а то ведь флягами увозили – на спирт меняли! Наладил бесперебойную поставку кормов. Иногда, давая возможность Марине поспать чуть подольше, сам справлялся с утренней дойкой.
Казалось, жизнь начала потихоньку налаживаться. Появились ещё кони. Целый табун. Марина протягивала им на ладони кусочки сахара, и душа её постепенно оттаивала.
Она каталась верхом на смирной Белянке, но немного побаивалась других, играющих мускулами под рыжими шкурами.
- Если боишься быть впереди, то не стоит винить судьбу, что всегда оказываешься позади, - сказал Рашид, и Марина перестала бояться.
Не разрешал Рашид подходить только к одному коню – могучему молодому жеребцу Индрику.
- Укусит или вовсе растопчет, - делал татарин свирепое лицо.
И Марина смеялась, будто звенел колокольчик. А привязанный к дереву Индрик раздувал ноздри, потряхивал чёрной гривой и рыл копытом землю.
По деревне поползли слухи:
- Колдовка-то с Будулаем…
- Это с которым – уголовником, что ли?
- Ну да, парочка… Ведьма и басурман!
Господину Сепии очень не понравился новый бригадир. Помощник губернатора лично снизошёл до проверки документов Рашида.
- Две ходки, - удовлетворённо констатировал он, - надеюсь, ты понимаешь, что при малейшей оплошности… - шипел он, удивительным образом сливаясь с конторской мебелью: человека не видно, а угрозы растекаются едким облаком неприязни.
Когда Сепия сел в машину, Марина озабоченно предупредила:
- Ты с ним поосторожней!
- Если чувствуешь, что судьба приготовилась отвесить тебе пинок под зад, не вздумай оборачиваться – по яйцам будет намного больнее! – оскалил зубы татарин.
На Фрола и Лавра пришло распоряжение губернатора – возродить традиции. Устроить лошадиный праздник. Обещал приехать Сам. Да выбрать себе подходящих лошадок: модно нынче конюшни иметь.
А коней в деревне – около десятка по дворам, да у Рашида сколько-то
Почистили всех, умыли. Скачки прошли весело. Губернатор бочки с вином заранее прислал: не спирт же на праздничный стол ставить. Пока закуски вскладчину собирали, бабы попробовали сладенького-то. А оно, уж известно, не мрачность спиртовую нагоняет, а приятное настроеньице создаёт, подъём такой, что душа разворачивается, и охота последнее отдать. Вот и начали дурёхи деревенские губернатора со свитой хвалить да обхаживать. А тому и лестно.
А Сепия-то и воспользовался расслаблением народным, а может, и специально задумано так было: распорядился под шумок обряд совершить. Да не какой-нибудь, а настоящий осколок доисторической веры – жертвоприношение.
Сказано-сделано. Не успела Марина глазом моргнуть, а уж тащат на верёвке двадцать коровёнок с фермы, они мычат, упираются, ножи откуда-то взялись, и вот уже на поле корчатся они в судорогах, хрипят и стонут.
- Стойте! Да что же это! – закричала Марина диким голосом.
Только отодвинули её сельчане, пьяные от предвкушения крови горячей.
- Отойди, колдовка! Не мешай народу с народной властью гулять! А не то…
Рашид вперёд вышел, прикрыл грудью, назад Марину оттесняет. А народ уж остервенился совсем. Ведут на верёвке ещё одного молодого бычка. Толпа на него набросилась с шумом и криками. Повалили на поле жертвенное, придавили к земле и давай тупым ножом горло пилить. Пока один пилит, другие уж и шкуру сдирают, и ноги отрубливают, и кишки выпускают. В одночасье деревня последнего ума лишилась. В едином азарте беснуется. Всем охота причастными к варварской вакханалии быть. А тут и костры пылают, поволокли туши жарить на них.
Губернатор аж глаза прикрыл от удовольствия: вот ведь как его народ любит! Сидит в шезлонге, пледом ноги укутанные, и даже мурлычет себе под нос что-то.
Охрана рядом, а тайного советника и не видно вовсе: умел растворяться в местности виртуоз маскировки.
Вырвалась Марина из рук Рашидовых, скинула с руки подарок губернаторский – часы золотые с прозрачными камушками. Словно оковку сняла, оземь кинула. Вскочила на Индрика, жеребца могучего, да и полетела на нём прямо на обидчиков. Только тут Сепия и возник внезапно, заводил ушами на круглой голове, обозначая присутствие.
- Прочь с дороги, каракатица! – крикнула грозно Марина, да плёткой кожаной прямо по ушам оттопыренным и стегнула. Лопнул Сепия, словно гриб-дождевик, чернильное облако мгновенно выпустил. И закрыло то облако всё на много вёрст.
И не видно в нём ничего, словно в чёрном дыму. Кони, коровы, люди мечутся. Друг с другом сталкиваются. Крики, стоны и вопли стоят, душу на части рвущие.
Вдруг заметила Марина машину, отъезжающую от деревни, и рванула за ней во весь опор в гневе праведном. На пригорок заехал джип губернаторский, поехал мимо кладбища. Вот-вот настигнет Индрик машину. Сзади Рашид на коне скачет, а за ним и весь табун его.
А с другой стороны разрез угольный к самому кладбищу подошёл. Неутомимо гудели машины, продолжали денно и нощно землю курочить. И как только джип губернаторский поравнялся с кладбищем, вдруг там что-то рухнуло, не выдержала земля и в глубокий провал ушла. Загудело, завыло всё вокруг. Пробудились монстры подземные, чудища, ни в каком человечьем обличье невиданные, никакими книгами не описанные. В трещины земные полезли. И началось то, что и названия на людском языке не имеет. Чёрный дым и огонь долго ещё бушевали, очищая землю от скверны.
А потом как-то всё успокоилось. Земной провал водой наполнился. И стало на этом месте море лазурное. А по берегу кони пасутся. И трава-мурава зёленая.
Ерник – мелкий, низкорослый лес.
Агафья-коровница – 18 февраля.
Прокопьев день – 21 июля.
Раменье – большой дремучий лес, окружающий поле.
Пажить – пастбище.
Перелог – запущенное пахотное место.
Фрол и Лавр – 31 августа. Конский праздник.