Тихая успокоенность растекалась по телу. Внутри было тепло от недавно съеденного ужина, который насытил организм и ввел его в состояние бестелесного существования, в котором хочется остаться навсегда. Тепло, скопившееся под одеялом, и слабый свет, наполнивший комнату, настраивали на полудремотное и спокойно мечтательное состояние.
Веки становились все тяжелее и тяжелее, и лишь белоснежная стена из снежинок, каждая из которых заглядывала в комнату через альков, дремлющий в полутьме, не давала предаться грезам. Вид снега за окном, такого светящегося на темно-синем холсте неба и едва расплывчатого, словно пастельный набросок, из-за полупрозрачных оранжево-розовых занавесок, очаровывал и заколдовывал. Было невозможно отвести глаз от этого холодного в понимании, но теплого в восприятии чувства.
Словно плененный зимними детьми неба, Эжен не отрываясь смотрел на них сквозь альков и занавески. Поднимающееся в душе трепещущее чувство и волшебное воспоминание о том дне завладевало им и приглашало следовать за собой, поддавшись его очарованию, утопая все глубже и глубже в образе того чудесного момента.
Сопротивляясь из последних сил и мало-помалу сдаваясь на милость сытого и теплого воспоминания, Эжен обвел глазами свою комнату, грезящую в полусвете, словно спокойная и вверившая себя судьбе парижская куртизанка. Его взгляд упорно держался за альков, за стены, за гармоничный рисунок обоев, однако время от времени срывался на вертикальные волны занавесок, отделяющих его от снега и того по-обывательски счастливого дня. Его глаза закрылись сами собой. Тепло, сытость и полутемная комната пленили его. Заключение в воспоминании того дня было уже неотвратимо.
В тот день они бесцельно бродили по городу, встретили с ним вечер и разделили упоение затуманенного снежинками света фонарей на просторной набережной, баюкающей уснувшую подо льдом реку своими витиеватыми чугунными руками . Его Татьяна была великолепна: маленькая и хрупкая как фарфоровая статуэточка, она была так светла и лучезарна в этот вечер! Ее ресницы и волосы украшали снежинки, каждая из которых красовалась на ней по несколько секунд, ради которых они жили своей стремительной жизнью, начав ее на небесах, на заоблачных далях, откуда этот город казался огромным снежным комом с миллиардами фонариков внутри, и окончив ее внутри этого кома - на ресницах воплощенной в жизнь красоты. Глаза Татьяны сверкали от мороза, тонкие пальцы и маленькая рука сжимали руку Эжена и притягивали его к полному свежего и морозного воздуха телу, трепещущего от любви. Они о чем-то разговаривали, над чем-то смеялись, не говоря ни слова жались все ближе и ближе друг к другу из желания согреть любимое существо и защитить от ветра, превращающего замерзшую реку в пустыню из снега и льда.
-Тебе тепло, мое чудо?- спросил Эжен.
-Да,- любовно протянула Татьяна.
-Ты сегодня прекрасна в своем морозном великолепии, вся усыпанная снежинками. А твои розовые от холода щеки не оставляют мне выбора…Ты улыбаешься? Я говорю тебе все это, чтобы мои губы слегка остыли и не обожгли твоих щек.
-Мои щеки всегда горят под твоими поцелуями, - понурив голову, сказала Татьяна, - и ты прекрасно знаешь это, но все время пытаешься меня убедить в обратном. В том, что любишь меня больше, хотя я знаю, что это не так. Я знаю, что где-то внутри тебя, глубоко глубоко, есть место, в которое я никогда не смогу проникнуть, как бы мне этого не хотелось. Но я не упрекаю тебя в этом, я все понимаю и хочу сохранить тебя в своих объятиях таким. Мне не нужен весь ты, мне нужна лишь та часть, которую ты сам готов отдать мне. И я с радостью буду брать ее пока ты позволяешь, ибо я сознаю, что проиграла тебе войну, безгранично полюбив тебя первой.
Эжен открыл глаза. Полутемная комната все также плыла перед его глазами, за окном шел снег.
Какой отважной она была,- сказал он себе,- как все понимала, как явственно все видела… Ее разум я и любил, теперь я могу признаться себе в этом. В ее безупречный и всё предвидящий разум я влюбился, инстинктивно прочувствовав его и найдя в нем частичку себя.
Эженом овладело сильнейшее желание вернуться в тот снежный вечер и восстановить в памяти дальнейший разговор, воскресить ее взгляд, силу, с которой она держала его руку, очертание места, к которому она прижимала его кисть.
- Поверь, - сказал он,- именно игра в открытую, без козырей в рукавах делает нашу с тобой любовь такой живой и ранимой. Нам нечего скрывать, незачем врать друг другу, незачем думать. Мы живем так, как того хотим. Позволяем снегу засыпать нас, потому что этого нам и надо для охлаждения наших чувств, приближающихся к точке кипения – к своему финалу. Этот снег отбросит нас с тобой на дни и часы назад, мы сблизимся еще больше, замерзнув этим вечером. Мы…
- Я знаю, милый,- остановившись, взяв Эжена за плечи и посмотрев в его глаза, прервала Татьяна,- мы будем зимовать пока нам не надоест, а потом нас ждет теплая и солнечная весна, в песнях птиц которой мы узнаем себя и улыбнемся этой жизни вместе. Сказав это, она смотрела в его глаза еще несколько секунд, будто говоря про себя нечто важное, что-то такое, что не могла сказать ему, а потом прильнула своими теплыми и, несмотря на мороз, нежными губами к его губам и тем самым расписалась в своих словах.
Они снова пошли по набережной, ступая по лепесткам снега, устилавшего их путь, и бывшего свидетелем их сегодняшнего тихого и нежного счастья вместе с молчаливым поздним вечером, льющиймся из мерцающих фонарей.
Эжен вновь очнулся, хотя сейчас ему совершенно не хотелось открывать глаз. Только теперь он понял, что тогда она увидела в его глазах зарождавшуюся смертельную болезнь их любви и через зиму ушла, только для того, чтобы не уходил он. Ушла, чтобы освободить его от этого тяжелого ухода в одинокую снежную зиму, созерцаемую им в этот вечер. Ушла, потому что больше не могла оберегать себя от него, не могла более удерживать. Ушла, потому что любила его больше своей к нему любви.