(Сатирически рассказ)
Министр, как и обещал, перетащил в столицу республики, славный город Чудов, всех участников памятного шабаша в Лугачёвске. Все они получили разные должности – в зависимости табеля о рангах. Заняли места, так сказать, согласно купленным билетам. Так, Савелий Петрович Лупу стал главой администрации одного из столичных округов. Кощей Бессмертный, которого продолжали принимать за Кирилла Кирилловича Капустина, получил солидный пост в Министерстве финансов. Бывшему начальнику цеха Мухе доверили городское трамвайно-троллейбусное управление.
Выше всех, как и следовало ожидать, прыгнул Дорофей Евграфович Бова. Благодаря посредничеству всё того же Министра, Бова получил должность столичного мэра. Продвинулся по служебной лестнице и сам Министр, которого, кстати сказать, звали Феропонтом Феоктистовичем Бокием. В результате всенародного голосования, его единогласно избрали первым президентом Чуди. Воистину, жизнь широко раскрывала перед ним свои ласковые объятия, как, впрочем, и перед Бовою.
Дорофей Евграфович в эти дни был занят подготовкой к предстоящему Первомайскому торжеству. На его совести лежало праздничное оформление центральной столичной площади. Воодушевлённый усердием, Бова решил затмить все когда-либо проходившие Первомайские демонстрации. Нужно было придумать что-нибудь грандиозное, из рук вон выходящее, эдакое космическое по масштабам! В голову, как назло, лезла всякая чепуха и Бова решил обратиться за помощью к специалистам. На экстренное совещание в здании городской мэрии в тот же день были созваны подающие надежды художники, знаменитые светила из Академии наук, представители Комитета по архитектуре и градостроительству, сотрудники Министерства финансов во главе с Кощеем Бессмертным, а также некоторые хозяйственники и главы районных администраций.
Объявив повестку дня, Дорофей Евграфович Бова долгих речей произносить не стал, а сразу, как говорится, взял быка за рога и предоставил трибуну желающим высказаться по этому поводу.
Мнения были самые разноречивые. Одни предлагали выложить центральную площадь мозаичной плиткой, изображающей славные страницы Октябрьской революции, другие – изваять в центре площади из необожженной глины временную скульптуру основателя первого в мире социалистического государства, высота которой соответствовала бы достигнутым страной за годы народной власти успехам, то есть с пятиэтажный дом. Третьи, одобряя в целом идею мозаики, всё же советовали изобразить страницы исторического бунта только на половине площади, другую же половину, по их мнению, следовало украсить текстами из «Труда». Городские хозяйственники, среди которых был и вновь испечённый директор трамвайно-троллейбусного управления Юрий Филимонович Муха, пошли и того дальше. Они предложили не писать тексты на мозаичной плитке, а целиком издать весь «Труд» на гигантского формата листах бумаги, читать который смог бы разве что Гулливер. Все четыре тома бессмертного сочинения Марка Красса вначале можно было бы использовать как пьедестал для глиняного изваяния Владимира Ильича Ленина, в результате чего рост его увеличивался вдвое и был бы заметен, вероятно, даже из Солнцева тамошней преступной группировкой. Впоследствии книги заняли бы почетное место около Усыпальницы вождя, по левую его сторону, если стоять задом к крепостной стене, а к центральной площади передом. В исключительных случаях их можно было бы и читать, правда, пришлось бы постоянно иметь под рукою подъемный кран, ну да это не беда. Главное, чтобы бессмертный труд этот не пропал даром.
Конечно, по соседству со столь грандиозными сооружениями переставало смотреться допотопное здание храма Василия Блаженного и поэтому его предполагалось снести, а памятник Минину и Пожарскому заменить памятником Гайдару и его Команде.
Дорофей Евграфович пошёл ещё дальше и тут же мысленно сбросил с пьедестала Гайдара и его Команду, а на их место водрузил бронзовую фигуру президента Бокия, передающего ему, Бове, символические щит и меч для борьбы с оппозицией.
А что, чем не шутит лукавый?.. Сердце Дорофея Евграфовича сладостно ёкнуло и учащённо забилось... И вот уж пред его мысленным взором проплыл не один только памятник, но и... Усыпальница... И там, чуть-чуть пониже традиционной надписи «Ленин», как раз на том самом месте, где некогда было начертано «Сталин», Бова воочию узрел – о господи, не может быть! – он увидел свою собственную фамилию; четыре буковки, сконцентрировавшие в себе всего Дорофея Евграфовича.
Вероятно, по этой причине Бове и не пришёлся по душе ни один из предложенных грандиозных проектов украшения центральной столичной площади к Первомайскому празднеству. Нет, он, конечно, ни в коей мере не претендовал на этакое, с ног сшибательное… Пускай себе столпы занимают подобающее им место. Но можно ведь было догадаться, предусмотреть у самого основания величественного пьедестала вождя какую-нибудь маленькую, в пол человеческого роста, фигурку Бовы. Пусть даже просто бюст... Не догадались. Пренебрегли. А посему – не бывать по вашему!
Бова отклонил все предложения, кроме того, что касалось уничтожения храма Покрова. Однако, взрывать храм не решился, не без основания опасаясь трений с руководством церкви, а ограничился лишь закрытием его на время праздника от людских глаз гигантским полотнищем кумача. На полотне решено было запечатлеть величественный образ всенародно избранного президента Феропонта Бокия, – видного политического и государственного деятеля, борца за мир на Кавказе и во всём мире, выдающегося писателя, публициста и прочая, прочая...
Все стали наперебой восторгаться этим мудрым, по их выражению, решением, безбожно льстя Дорофею Евграфовичу Бове. Особенно усердствовали Кощей Бессмертннй, Муха, Савелий Петрович Лупу и некто Рой Абрамович Айзенберг – председатель правления Союза художников, не так давно выдвинутый на эту должность из Лугачёвска Бовою. Айзенберг поддерживал с ним самые приятельские отношения ещё в бытность Дорофея Евграфовича первым секретарем лугачёвского обкома партии, услужливо присылая ему на дом лучших художников для увековечивания на портретах его личности. Дальновидный Рой Абрамович понимал, что исполнение столь замечательного проекта по украшению центральной площади к Первомаю непременно поручат ему и заранее пожинал победные лавры.
Кощей Бессмертный был занят другими расчётами. Он предполагал «схимичить» на полотне для портрета президента и вместо требующегося по смете дорогостоящего шёлка, закупить в Турции обыкновенный ситец, что принесло бы ему немалую коммерческую выгоду. Бывший инженер Муха восхвалял Бову просто так, по обязанности, ввиду того, что был накрепко связан с ним, как и со всем потусторонним миром, страшным договором, отнимавшим у Юрия Филимоновича собственную душу.
Только один человек в зале не выказывал ни малейшего восхищения идеей Дорофея Евграфовича и до времени сохранял презрительное молчание. Это не укрылось от цепкого взгляда Бовы и он не преминул тут же обратиться к человеку с вопросом:
– А вам что же, господин Сухарьков, не нравится наш проект по подготовке, центральной площади столицы к Первомайскому торжеству? Что-то видик у вас не того... Гляжу, вот-вот взорвётесь, как бочка с порохом!
– Но это же фогменное кощунство, милый Догофей Евггафович! – сейчас же заговорил, ничуть не скрывая своего негодования, председатель Академии наук Сухарьков. – Непостижимо... Я пготестую! Закгывать хгам Покгова – символ вегы чудовского нагода – какими-то вгеменными соогужениями, пусть и олицетвогяющими всеми пгизнаваемые автогитеты!..
Академик Сухарьков говорил долго и с жаром, но речь его нисколько не повлияла на судьбу принимаемого решения. Решение, по сути, было принято уже тогда, когда оно только зародилось в голове Дорофея Евграфовича. Сейчас просто шла бессмысленная комедия, призванная, по мысли Бовы, продемонстрировать присутствующим видимость плюрализма мнений.
– Хорошо, господин Сухарьков, – проговорил, внимательно выслушав ершистого академика, Дорофей Евграфович и наложил свою резолюцию: – Изложите, пожалуйста, письменно свой протест против изображения личности всенародно избранного президента и оставьте у меня в приемной. Мы разберёмся с вашим заявлением... Все могут быть свободны. Вы, Кирилл Кириллович, вы, Савелий Петрович, вы, Рой Абрамович и вы, Юрий Филимонович, останьтесь.
Когда за последним участником совещания закрылась дверь, Бова бросил на оставшихся виноватый взгляд и с огорчением проговорил, намекая на академика Сухарькова:
– Надо же, весь праздник перепортил, зануда! И то ему не так и это... Как будто в бочку мёда ложку дёгтя вылил. Этого так оставлять нельзя, как вы думаете?
– Превратить сего мужа в жабу, да и дело с концом! – первым подал голос Кощей Бессмертный, слывший в колдовском мире максималистом.
Бывший инженер Муха был не столь кровожаден и высказал мнение о «психушке»... Непосвящённый в их дела Айзенберг ничего не предложил, однако и он согласился с Дорофеем Евграфовичем, что дерзкого академика следует проучить.
– Отправим-ка мы его в Лутачёвск на предмет выяснения причины тамошней катастрофы, каковой, по мнению некоторых столичных учёных мужей, возможно, является вмешательство внеземной цивилизации, – решил участь академика Сухарькова Бова, – посмотрим как он выпутается из этой ситуации!
В тот же день Сухарькову письменно было сообщено о решении главы столичной администрации откомандировать его для проведения научной работы в город Лугачёвск. Академик хотел отложить отъезд на неделю, но какая-то неведомая, непреодолимая внешняя сила заставила его собрать чемодан и буквально под руки понесла на Казанский вокзал. Сухарьков сопротивлялся как мог, отбрыкивался, хватался за дверные ручки, столбы и деревья, но что-то неизменно отрывало его от этих предметов и влекло, как в кошмарном сне, всё дальше и дальше.
Сухарьков понял, что противиться этой магической, неземной силе бесполезно, что он – всего лишь жалкая живая игрушка в её коварных руках и отдался на волю провидения.
Многие в Чудове видели в эти часы опального академика. На углу проспекта Калиты и Кольцевого бульвара его лицезрели из окон автобуса Боян Гробовников со своими «Красными дьяволятами», спешившие на концерт в Останкино. Перебравшись вскоре после памятного шабаша в Лугачёвске в столицу, Бог спешно состряпал новую рок-программу, в некоторой степени копирующую вышеупомянутый шабаш, взял на роль девственницы известную нам Катьку Старикову и приобрёл дьявольскую популярность, перещеголяв даже знаменитую «Машину времени» Макаревича. Действо обычно протекало так. На сцене, задрапированной чёрным материалом, выставлялось чёрное кресло, должное, по мысли устроителей концерта, символизировать трон. В кресло, в чёрном трико, с ветвистыми, сувенирными оленьими рогами на голове, садился Гробовников. В руках у него была электрогитара, на поясе – длинный кавказский кинжал в потёртых ножнах, заменяющий рыцарский меч. Вспыхивали зелёные свечи и рок-группа занимала свои места. Последней на сцену выбегала Катька Старикова и под лёгкий блюз начинала стаскивать с себя сначала верхнюю одежду, потом чулки, трусы и всё остальное. Зал сопровождал эти действия оглушительным рукоплесканием и яростным рёвом сотен молодых лужёных глоток, приветствующих своих кумиров. Женские трусы с лифчиком летели на головы публики и обнажённая Катька Старикова падала на чёрный, жертвенный алтарь перед троном своего рогатого повелителя. Взбесившаяся толпа фанатов в мгновение, ока разрывала на сувениры брошенные ей аксессуары женского туалета и начинался сам концерт, в середине которого Гробовииков овладевал лежащей на алтаре символической девственницей. Во время чёрной мессы Катькин парень Тарзан, которого также взяли в группу и, за неимением других талантов, использовали на подхвате, вносил большую чашу с красным портвейном. Гробовников совершал омовение своего члена, мочился туда, а затем передавал чащу для «причащения» участникам концерта. На сцену, визжа, прорывались несколько истеричных поклонниц Гробовникова и, оттеснив от чаши «Красных дьяволят», жадно допивали остатки ритуального пойла. На этом рок-шабаш обычно заканчивался. Бог упивался славой, срывал баснословные гонорары и ему, конечно, дела не было до какого-то там академика, отбывающего в Лугачёвск для выяснения причин тамошней катастрофы, которая Гробовникову оказалась только на руку.
Заметил Сухарькова и пролетавший мимо на траурной служебной «Волге» Вася Ветров. Он спешил со своей любовницей, женой графа Верамо Лоренцией, на Арбат, где во Дворце культуры «Дункан» устраивались для лучших людей города блистательные вечеринки с привлечением модных столичных поэтов, прозаиков, художников и музыкантов. Называлось это собрание – «Дунькин клуб». Ввела их сюда дочь всенародно избранного президента Бокия – Берта, которая была душой здешнего изысканного общества. На имя её в салоне существовало негласное «табу», как на имя божества, которое запрещалось произносить вслух в некоторых языческих культах первобытных племён, и Берту Феропонтовну, в отличии от мадам Верамо, звали просто Мадам.
Познакомилась с ней Лоренция ещё зимой, в кремлёвском Колонном зале, где всенародно избранный президент Феропонт Феоктистович Бокий устраивал пышную аудиенцию в честь её супруга, графа Верамо, наслышанный о его чудодейственных способностях врачевателя всех болезней. А болезней у президента Бокия было хоть пруд пруди.
Обращаясь к знаменитому заезжему магу и чародею, президент сказал, уставясь в поданную секретарём бумажку:
– Дорогой граф Верамо! Дорогая графиня Лоренция! Дорогие товарищи: Индира Ганди, Фидель Кастро, Александр Исаевич, советский разведчик Штирлиц... Нет, это не то. Ты что мне дал? – повернулся президент к стушевавшемуся секретарю.
Тот на полусогнутых подлетел к Бокию, трясущимися руками схватил листки доклада и лихорадочно забегал глазами по строчкам.
– Феропонт Феоктистович, наваждение! Не было ничего такого в докладе, я лично своей рукой перепечатывал, – взмолился секретарь, затравленно поглядев в глаза президенту.
– Ладно, давай речь сюда. Как-нибудь разберусь, – сказал Бокий и продолжил чтение: – От лица всех чудовцев мы рады, что мы из Ленинграда, Сталинграда... нет это не нужно... Мы рады приветствовать вас в Чудове и выражаем глубокую озабоченность по поводу кончины... нет, это опять не то... Выражаем глубокую признательность за ваше внимание к первому в мире демократическому, правовому, тоталитар... нет, рыночному, крыночному... тьфу чёрт, что ты тут понаписал! Ничего не разберёшь. Но вы меня, надеюсь, поняли, господа, я говорю о государстве, которое мы сообща с международным валютным фондом, международным сионизмом и международным империализмом, волюнтаризмом и онанизмом развалили... О, господи, какой бред ты тут, понимаешь, написал! – президент старчески откашлялся и, вынув из кармана пиджака носовой платок, смахнул со лба пот.
– Прошли времена конфронтации и гонки вооружений и вот на лицо позитивный сдвиг по фазе… нет, прошу прощения, понимаешь, – сдвиг в мирном диалоге уноси-ка, братец, ноги... нет, в диалоге с Западом. На нашей земле – граф, порвавший со своим тёмным царством… нет, извиняюсь, – порвавший целку... тьфу ты, что за доклад! В общем, господа, – это луч света в тёмном царстве. Первая ласточка с весною в сени к нам летит... нет, при чём тут, понимаешь, сено? Мы глубоко убеждены, что его примером воспользуются и другие графы, князья, друзья, бароны, купоны, кальсоны, гандоны, мудозвоны, – президент устал поправлять свою речь, махнул рукой и принялся читать всё подряд, – маркизы, карнизы, визы, шуры-муры, пули-дуры, баксы-максы, эники-бэники ели вареники, «а» и «б» сидели на трубе и даже, может быть, лица кавказской национальности и коричневые хари из-под красных знамён. Милости просим на нашу землю! Мы вас встретим цветами и гранатами, ракетами и ядерными боеголовками! Вас встретят тучные нивы на полях колхозов и совхозов, мины и засады в горах Чечни и пули киллеров на столичных улицах, а также, оснащённые современной зубоврачебной техникой, заводские цеха, в которых, как рыба об лёд, бьётся бешеный пульс капитализма...
Тут президент, заметно притомившийся чтением бестолкового доклада, слукавил и, оставив незачитанными несколько абзацев, сразу объявил заключительные слова:
– Слава партии Владимира Ильича Ленина – Коммунистической партии Советского Союза! Свободу сексуальным меньшинствам! Руки прочь от Бори Моисеева! Курильские острова – Японии! Опиум – народу! Гармонь – попу! Баян – козе! Иконы – папуасам!
Присутствующие ответили на приветствие оглушительными аплодисментами, причём громче всех хлопал недавно перебравшийся в столицу из Лугачёвска Бова. Кто-то под шумок хулигански прокричал: «Браво! Бис!» – чем поверг в немалый конфуз собравшихся, которые и без того были весьма шокированы безумным докладом Бокия. Какой идиот кричал «браво» и «бис» никто, кроме графа Верамо, не понял, потому что дурацкий выкрик принадлежал самому графу как, впрочем, и всё остальное.
Президент, по старой партийной привычке, принялся горячо лобызать дорогого гостя и в это время в голове у него как бы включился портативный радиоприемник и громкий голос известного телевизионного ведущего чётко, по слогам, обругал его нехорошим словом. Глава государства опешил, со страхом оглядел застывшую в подобострастии, с поднятыми для аплодисментов руками, свиту и понял, что никто ничего не слышал. Граф Верамо тоже, казалось, хранил полнейшее неведение.
«Ду-рак!» – снова, как током, пронзил президента с головы до ног чёткий голос дерзкого телеведущего. Феропонт Феоктистович гневно сомкнул брови и подозвал Бову.
– Шу... шу... шу... шу... – зашептал он ему что-то на ухо.
Дорофей Евграфович понимающе кивнул и тихо, на цыпочках, удалился из Колонного зала.
В ту же ночь ведущий чудовского телевидения без копейки в кармане оказался в Лугачёвске, где ему предстояло освещать ход восстановительных работ по устранению последствий аварии на железнодорожном переезде. Не довольствуясь уготованной ему ролью простого статиста, тележурналист дал несколько гневных, разоблачительных репортажей с места события, в которых упомянул и о безвременно погибших лугачёвских комсомольцах. Установка же была на то, что человеческих жертв будто бы вообще не было, а все, так называемые погибшие умерли своей смертью.
Тележурналиста судили за клевету и упекли скитаться по всем кругам бывшего сталинского ГУЛАГа.
1986 – 2000 гг.