НЕОБЫЧНЫЕ РАССКАЗЫ
Однажды, в первоапрельскую ночь, я решил наконец-то заняться творчеством. И начал неожиданно для себя с цикла рассказов с собственным участием, в который я был неким связующим и в то же время необязательным героем.
«Все это, согласитесь, слишком странно, чтобы быть моей автобиографией», - наверняка буду я повторять в дальнейшем, но мне никто не захочет верить. Зачем же верить сочинителю, который может все сочинить за десять минут?
А это всего лишь то, что в цивилизованных книгах называется «Вместо предисловия». На данный момент вы можете видеть сборник рассказов. Необычных рассказов, небольших и маленьких, выдержанных в каком-то едином стиле, суть которого автор никак не определяет, ибо не может определить. Ему виднее.
Под сенью страха
По вечерам Матвей Матвеевич Ипатьев, без малого уже двадцать лет состоящий на государевой службе, усиленно боялся мышей.
Завелись они в доме недавно, месяц тому назад, и никому хлопот не доставляли, поскольку ели мало, а больше созерцали из углов и норок. Но Матвея Матвеевича страх тем не менее не оставлял. На чем он зиждился, Матвей Матвеевич, пусть человек и немолодой, не понимал. Однако, едва в окнах темнело, Матвей Матвеевич обреченно зажигал в комнатах свечи, садился к столу, ставил перед собой икону, предварительно нарезав говяжьей колбасы с белым хлебом, и… начинал бояться.
Жил Ипатьев одиноко, однако прислуги имел достаточно. Вся прислуга нагло считала, что получает крохи, а потому мышей выводить не торопилась. Дворовые врали, изворачивались, как могли, лишь бы подольше наблюдать агонию.
А посмотреть было на что…
Матвей Матвеевич жевал колбасу с хлебом и косился по углам. Отовсюду за ним наблюдали крошечные блестящие глазки, которые тоже были не прочь отведать того же. Матвей Матвеевич это знал и всегда очень чисто прибирал за собою под утро, когда крошечные глаза смотрели особенно свирепо. Периодически Матвей Матвеевич крестился и взывал к иконе, чтобы силы не покидали его. Крестил он также углы и норки, и даже не прерывая трапезы. Хозяин каждый раз терпеливо дожидался солнца; о сне не могло быть и речи.
Спал Матвей Матвеевич после службы. Состояла она в переписи народонаселения и была не слишком утомительна: спросив, нет ли в доме мышей, Ипатьев проходил в гостиную, наскоро сосчитывал домочадцев, занося их имена пером в старую журнальную книгу, после чего спешно откланивался – с каждым часом сон ставился все необоримее.
И вот спустя месяц по роду службы, рано утром в четверг, постучался он в дом Настасьи, у которой как раз кушал блины Герман Бижанович, незатейливый друг ее еще со времен студенчества. Матвей Матвеевич после традиционного вопроса быстро сосчитал обоих и, отказавшись от блинов, хотел было ретироваться, как вдруг Герман Бижанович указал ему на стул рядом с собою.
- Слыхал я, любезнейший, что Вы мышей как огня боитесь, так я могу дать совет.
Герман Бижанович неторопливо намазывал блин вареньем. У Матвея Матвеевича слипались глаза, но он терпел в ожидании совета. Он оказался прост: следовало, как стемнеет, рассыпать по дому всю колбасу и хлеб, а потом перебить всех мышей чем угодно, хоть даже из пистолета. Пистолет случился как раз под рукою; уступив уговорам, Матвей Матвеевич отдал за него тридцать рублей серебром и покинул дом, дрожа от возмущения.
Однако мысль испробовать совет не оставляла взволнованную голову. Вечер наступил довольно быстро. При неярком огне свечей Матвей Матвеевич прождал над разбросанной едою часа три, но ни одной мыши так и не дождался. Это его чрезвычайно порадовало. Счастливый, он впервые за последние недели рухнул хорошенько спать. Вскочил он вскоре от ужаса – по дому метались жадные тени. Хозяин трясущейся рукой сделал несколько выстрелов, в темноте послышались вопли. Вбежала прислуга с факелами и топорами. Герман Бижанович сидел на полу, прижимая еду к груди, из которой сочилась кровь. Вызвали полицию и лекаря. Вскоре шум унялся, все выехали в участок. Матвей Матвеевич дал показания и вернулся домой, трясясь от озноба. Неладное он почуял на пороге спальни: крошечные глаза смотрели на него не только со стола, но и с постели. Мыши с ладонь величиной ждали его повсюду; самые мелкие, попискивая, шныряли под ногами, задевая острыми хвостами брюки. Зло одолело дом. Теряя сознание от немого ужаса, Матвей Матвеевич дважды дернулся… и проснулся.
Герман Бижанович при ярком свете дня неторопливо дожевывал блин с вареньем, поглядывая на большую грудь Настасьи, привыкшую к подобным знакам внимания. Матвей Матвеевич увидел перед собой раскрытую книгу с деловыми записями и торопливо ее захлопнул. Что это было?! Он думал об этом не переставая, стесняясь спросить у присутствующих. Вдруг Герман Бижанович поперхнулся блином и жутко закашлялся; извинившись, он выскочил в уборную, прихватив с собой пару салфеток. Матвей Матвеевич уставился на Настасью.
- Что это было? – наконец выдавил госслужащий.
- Вы о чем? – переспросила Настасья.
- Я видел мышей во всем доме… Они запрудили все!
- Ах, это… Так это гипноз. Герман Бижанович завсегда людям таким образом помогает. Ему сейчас нехорошо, а Вы ступайте домой да ничего не бойтесь.
Матвей Матвеевич с трудом добрел домой и лег на диван. Едва бросив взгляд на стену, он вздрогнул – ему почудилась слеза на иконе. После короткого забытья он встал; в окнах уже стемнело. Волнуясь, как никогда, Матвей Матвеевич полез в карман за носовым платком и похолодел: пальцы его нащупали в пиджаке пистолет. Заорав, хозяин бросился вон из дома. На пороге его встретила полиция. С неистовым взглядом Матвей Матвеевич тыкал в офицеров пистолетом, пока его не скрутили. Через час полиция нагрянула в дом Настасьи. Хозяйка слушала вопросы, не отвечая на них, поскольку в доме не было ничего предосудительного, даже блинов. Германа Бижановича объявили в розыск, который, впрочем, ничего не дал. Спустя несколько лет Матвей Матвеевич вернулся из ссылки (якобы за хранение оружия). О мышах он к тому времени и думать забыл, а когда бывший госслужащий вбежал во двор Настасьиного дома, такой там давно не проживало. Не знали здешние люди ничего и о Германе Бижановиче, вспомнили только, что иногда о нем справлялись разные подозрительные люди, которых и за калитку пустить был бы грех. Матвей Матвеевич срочно женился и запил вместе с женой; больше о нем архивы ничего не сохранили.
1 апреля 2005-го.
Скандальчик в доме Шевляковых
- А сейчас мадемуазель Шевлякова, прикрепившись задом к стулу и балансируясь в воздухе, прочитает вам стихи собственного изготовления!..
Раздаются аплодисменты, и мадемуазель Шевлякова, встряхивая хорошенькой головкой и задирая повыше ножки со стула, начинает декламировать.
- «Пусть не назвать меня кокеткой
И озорницей не назвать,
Но я стреляю глазом метко,
И сердцем в силах исцелять.
Пусть не назвать Вас кавалером,
И Вы стеснительны со мной,
Но я о Вас мечтаю смело,
Чтоб не прожить всю жизнь одной».
Стул медленно опускается на паркет, на глазах у мужчин и женщин тихие слезы. Первым мадемуазель Шевлякову поздравляет с литературным успехом старый поэт Мазовецкий, специально для того и приглашенный подвыпившим хозяином дома. Вторым дочурку поздравляет сам папа, после чего стремительно усаживает ее на стул и сам дергает за веревки. Стул, неловко прикрепленный к люстрам, взмывает вверх, и мадемуазель, испуганно сглотнув слюни, продолжает.
- «Иной любви я не желаю,
Я не желаю быть с другим,
А быть я с вами обожаю,
Поскольку вы мой херувим;
Мой добрый ангел с кружевами,
Мой сильный и бывалый друг.
Я вас так страстно уважаю,
Что быть с другими – недосуг!»…
Гости орут «браво», и громче всех старается папа мадемуазель Шевляковой. Поэт Мазовецкий тихо морщится поодаль и вопрошает небеса, почему же ангел в стихе непременно с кружевами, но это уже совершенно неважно, ибо литературный вечер удался. Мадемуазель Шевлякова, влекомая желанием, кружится в танце с поручиком Ротмихелем, пока папа, разглядев в поручике «жирного и глупого зверя», не отталкивает дочь вон. Поручик Ротмихель возбужден и желает стреляться («или хоть бы на шпагах»), но его сослуживцы оттаскивают вояку подальше от греха. Для мадемуазели Шевляковой присмотрен другой жених, который тоже здесь, но почему-то медлит. Ситуацию разряжает маман Софья Сергеевна. Она степенно подходит к избраннику семейства Шевляковых сама.
- А что же Вы, Герман Бижанович, только чаю и попили? А станцевать?
Поморщившись, Герман Бижанович отставляет в сторону пустую большую чашку с синими петухами и грустно ссылается на то, что с обеда нездоров.
- Нет, уж Вы извольте хотя бы четыре круга! (Следует легкий пинок под спину, и вальс возобновляется).
Герман Бижанович, уложив тонкую руку на мощную спину мадемуазель Шевляковой, послушно совершает искомые четыре круга, после чего галантно кланяется и выходит якобы на перекур, однако на самом деле избранник берет извозчика и торопливо, не прощаясь, покидает сей гостеприимный дом к явному удовольствию гостей и неудовольствию хозяев. Причем их неудовольствие настолько велико, что Иван Антонович, взбешенный отец, садится с ружьем в свою карету, и последними словами ругая испуганного возницу, уносится вслед, в ночную погоню. Гости высыпают на освещенный балкон, громко комментируют скандал и оживленно машут руками. Впереди всех маман Софья Сергеевна, с перекошенной шляпкой на вспотевшем лице. Враз потяжелевшую мадемуазель Шевлякову в угловой спальне спрыскивают одеколоном, за дверьми мечется и подает глупые советы поручик Ротмихель (шпага уже в руке), а сослуживцы, как и давеча, снова удерживают пылкого вояку «от несуразностей».
Через час с половиною выясняется: Германа Бижановича и след простыл, нет его ни в имении, ни в гостиницах, ни у подруги его Настасьи, у которой он по давнему обычаю по четвергам ест блины. Настасья сама взволнована – четверг завершен, а Герман Бижанович так и не появился!
«Не появился!» – встревоженно повторяют гости, расходясь по настойчивой просьбе хозяина. На него больно смотреть. Ненависть его сменилась подавленностью. Вяло выпихнув за двери поручика Ротмихеля, Иван Антонович наливает себе из графина стакан водки, затем зычно ругается и плюет в сторону спальни дочери. Выпив, он запирает ее дверь на ключ. Спустя минуту раздается выстрел. Жена, дочь и прислуга замирают в ужасе. Все разом бросаются к дверям, ломают их, имея худшие опасения, что папа мертв.
Однако Иван Антонович, расстрелявши графин с водкою, зычно храпит, лежа поперек кровати. Переведя дух, все домочадцы тем не менее заочно предают Германа Бижановича анафеме, хотя, поверьте на слово, он совсем того не заслуживал. Человек просто уехал в другой город, а в какой именно, это уж совсем ни к чему другим…
31 марта 2005-го.
Смешливая изнанка жизни
…Герман Бижанович нетерпеливо ерзал на табурете и учтиво повторял то и дело, что был неправильно понят. На лице прокурора ровным счетом ничего не отражалось. Герман Бижанович на протяжении получаса повторял свою сентенцию все реже, пока и вовсе не умолк. Наконец прокурор оторвал взгляд от книги Жюля Верна.
- Так на чем мы с Вами остановились? – спросил он.
- Что я не знаю никакую Пантюхину Ираиду Николаевну, - произнес Герман Бижанович почему-то неуверенным тоном.
- Забавно, - отчеканил прокурор. – А вот она утверждает, что Вы знакомы. Как прикажете понимать?
- Никак не прикажу, - ляпнул Герман Бижанович. Сильный удар опять пришелся в левое ухо. Капля крови упала и растеклась на рукаве. Герман Бижанович уставился на нее бессмысленным взглядом, пока не осознал, что это неплохой образ для какого-нибудь стоящего поэта – капля крови на кожаном рукаве. В этот миг прокурор поднялся и крикнул кому-то: «Введите потерпевшую!». В проеме двери появилась хрупкая женщина. Прокурор приказал назвать ей свое имя.
- Ираида Николаевна Пантюхина, - сказала женщина и принялась вглядываться в сидящего у стола.
При свете звезд ее платье казалось грязным. Герман Бижанович мычал и хотел поскорее покинуть этот кабинет, но чужой сценарий только набирал свою нелепую силу. Пантюхина села и закурила. Прокурор предложил ей коньяк. Они выпили и проглотили половинку лимона каждый; затем выпили еще.
…Вскоре прокурор достал вторую бутылку, у Пантюхиной в сумочке оказалось полкило сыра. Их отношения теплели на глазах. На Германа Бижановича никто давно не обращал внимания. Минут через сорок он осторожно встал со стула и, покачиваясь и стараясь ничего не задеть связанными за спиною руками, направился к выходу. Прокурор обнимал Пантюхину правой рукой за плечи, а левой за колени. Воротник его был испачкан коньяком и губной помадой. Ираида Николаевна вяло тормошила губами сыр и пыталась нашептывать нежности. Получалось противно, ибо вместо нежностей с губ срывались одни гадости. Морщась от всего (и от этого в том числе), Герман Бижанович приоткрыл дверь носком ботинка и выглянул в коридор. У дальней двери храпел прапорщик. Решившись, Герман Бижанович быстро прошагал по коридору. Дверь оказалась незапертой. Даже не удивляясь, Герман Бижанович покинул серое здание.
Минут через пять это же здание покинула и Пантюхина, придерживая рукой разорванное снизу платье. Еще через десять минут здание попытался покинуть и прокурор, но какая-то незнакомая человеку сила ударила его с размаху головой и боком о косяк. Плеснув из горла коньяком на мусорный ящик, прокурор всем телом рухнул на крыльцо и захрипел. На шум выскочил дежурный прапорщик. Минуту он стоял в оцепенении, затем скрылся в дверях. Прокурора втащили в помещение другие люди, а тем временем на улицах уже появились черно-белые машины с сиренами наверху. Наступало утро нового дня. Дня, который целиком уйдет на бесполезные поиски Германа Бижановича, так и не узнавшего, кем же ему приходится незнакомая гражданка Пантюхина. И только Ираида Николаевна знала все, но никому ни в чем не признавалась до самой смерти – наступившей, к слову, через сутки. Хрупкий организм не выдержал небывалого количества коньяка плохого качества (что и показало вскрытие). Прокурор отделался легким поносом, а вот работу ему пришлось сменить.
1 апреля 2005-го.
Барабан Мяучкина
Однажды поручик Мяучкин купил большой и дешевый барабан на старом рынке, где барабаны обычно бывали очень дороги. Радости Мяучкина не было конца: счастливый, он шел по дороге и лупил в барабан большой и дешевой колотушкой, купленной заранее на том же рынке.
Вот такой пролог. Эпилог ждал Мяучкина за первым же углом: там стояли три мужика, которые отобрали у Мяучкина барабан. А самого Мяучкина стали лупить большой и дешевой колотушкой, купленной, как уже сообщалось, заранее на том же рынке.
Менее взыскательные читатели наверняка останутся весьма довольны, изучив эту историю: незачем покупать дешевые барабаны и лупить по ним, что есть силы, скажут они, попивая чай. Более взыскательные читатели, нахмурившись, спросят автора – если есть пролог и эпилог, то где же основная часть? И автор спешит устранить сию небрежность.
…Счастливый, он лупил колотушкой, двигаясь на остановку трамвая. Одна средних лет барыня стушевалась при виде Мяучкина и собиралась было сделать ему замечание, но тут Мяучкин оступился и упал в лужу. Барыня не выдержала и засмеялась, уже не думая тушеваться. Мяучкин, чье достоинство оказалось ущемлено, тем не менее тоже засмеялся, мысленно надевая барыне барабан на голову и давая ей под зад колотушкой. Так они продолжали вдоволь смеяться, пока Мяучкин не поднялся и не сделал то, что хотел. После чего, еще продолжая смеяться, он повернул за угол, где его и ждал эпилог.
Примечание: историю эту в прошлый четверг мне поведал все тот же Герман Бижанович, который был изрядно навеселе и поэтому не смог добраться на блины к Настасье. Мяучкина он не любил за его вечную склонность к экстравагантности.
Февраль 2005-го.
Сны графини Богорадской
Графиня Богорадская обожала званые обеды, потому как на ужины ее не звали, опасаясь буйного нрава, а на завтраки она просыпала. И вот однажды графине Богорадской приснился актуальнейший сон: будто она, нарядившись Старой Девой, кушает на званом обеде свежайший сыр, а мамзель Иванова, тоже старинного рода девушка, ей и говорит – мол, левая рука у вас в меду, да так сильно, аж на пол капает. Поначалу графиня Богорадская не придала этому значения. Ну, капает, и пускай капает, не в дерьме ведь рукав. Опять же, медовый дух, некоторые его обожают.
Однако вскоре внизу под столом шумно завозился хозяин дома, хвативший алкогольного лишку хлебосольный барин Нетреплев – очевидно, мед стек ему за шиворот, и это причинило Анисиму Егоровичу неудобство. Графиня Богорадская принялась в изысканной манере извиняться, жеманно взмахивая сыром. Нетреплев долго соображал, в чем же дело, поскольку он не понимал, какая связь промеж медом и сыром, пока в голову ему не пришла неожиданная мысль: Богорадская явно на что-то намекает. Под благовидным предлогом Анисим Егорович пнул ее под столом головой и отчаянно подмигнул снизу. Опешив, графиня уронила ему сыр на лысину. Громко захохотала пьяная мамзель Иванова; поручик Ротмихель принялся успокаивать ее нервы, утирая ей пот со лба своим шелковым шарфом.
Явно назревала ненужная комедия. Вспылив, графиня Богорадская швырнула остатки сыра на пол и протерла лысину Анисима Егоровича краешком платья. Но платье, как оказалось, было изрядно уже в меду. Мед так и засверкал при яркой люстре в тысячу свечей на лысине Нетреплева. А невесть откуда взявшиеся осы радостно набросились кусать благодушного хозяина. Заорав во всю мочь, Анисим Егорович вскочил и принялся размахивать руками, сбив мамзель Иванову с ног. Поручик Ротмихель немедля вступился за подругу, но был остановлен властным движением графини Богорадской. «Поручик, - сказала она, - вы меня фраппируете! Как можно вступаться за даму, которой вы только что терли лицо своим грязным шарфом?!»
Случился явный скандал, в продолжение которого искусанного Анисима Егоровича утащили в моечную верные слуги (осы проследовали туда же, и вскоре стали орать и в моечной). Мамзель Иванова пинала диван ножкою и требовала немедленно забыть про существование подлеца Нетреплева. Поручик Ротмихель уже фехтовался с братом хозяина Сергеем Егоровичем в коридорах, защищая якобы поруганную честь Ивановой (брат, понятное дело, вступался за хозяина), а графиня Богорадская, из-за которой, собственно, все и началось, устало опустившись на стул, ела пирожное. Рукав и подол платья, испачканные медом, были кем-то оторваны и валялись подле.
Как раз в сию минуту в залу зашел пристав Ментюков, сильно опоздавший к трапезе. Тихо доедавший виноград в уголке столовой Герман Бижанович, завсегдатай вечеринок у братьев Нетреплевых, изложил приставу суть происшествия, посмаковав ряд деталей, и вскоре пристав Ментюков, мелькая вокруг красной рожей, сначала отбил Ротмихеля от Сергея Ивановича, затем утешил Антона Ивановича, очистив его лысину от меда, а уж потом только попытался оказать графине Богорадской знаки внимания, коих она даже не заметила. И только когда мамзель Иванова сломала свой каблук, в исступлении колотя туфелькой об диван, графиня встала и решительно сказала: «Ну да ладно, пойдемте». Все встали и так же решительно покинули старомодную столовую с дурацкими амурами на стенах. И только Герман Бижанович задержался в своем углу: винограда было много, и он был хорош.
Пристав Ментюков вызвался проводить обеих дам во избежание неприятностей, однако в доме вдруг заорали, что поручик Ротмихель убит. Все заглянули в гостиную. Ротмихель валялся в глупой позе у камина. Кряхтя, пристав Ментюков наклонился над телом поручика. Рядом, замерев истуканом, пялился на окружающих брат Нетреплева, Сергей Егорович, и мямлил, что совершенно не готов верить в происходящее. Выпрямившись, пристав Ментюков грустно спросил: «Зачем же ты его так, братец?» И только сейчас графиня Богорадская разглядела, что у Ротмихеля торчит из-за уха серебряный нож с вензелями на рукояти. Сопя, вошел в гостиную сам Анисим Егорович. Вздрогнув, хозяин повернулся к брату и глухо молвил: «Ну-ка, Ментюков, оставь нас ненадолго. И все другие тоже». Гости вышли за дверь и замерли в молчании. Прошло минут пять.
Не выдержав, мамзель Иванова первой заглянула в гостиную. Сергей Егорович лежал возле Ротмихеля, и серебряный нож с вензелями торчал у него в груди. Ментюков, взревев, кинулся искать хозяина. Раздались выстрелы: один, потом другой. Испугавшись не на шутку, графиня Богорадская и мамзель Иванова выскочили на улицу, поймали полусонного извозчика и велели ему гнать коней, что есть мочи. Когда дамы перевели дух, дом братьев Нетреплевых остался далеко позади.
«Как вы думаете, графиня, что же там случилось дальше?» - спросила мамзель Иванова, поправляя чулок. «Не знаю, - простодушно ответила графиня, - ведь это был всего только сон». Мамзель Иванова попыталась задуматься, да только взмахнула ручкою: «Вечно вы все такое придумаете. Зачем же просыпаться на самом интересном?.. Однако же хорошо, право, что я там тоже была – как всегда, в центре событий!» На это графиня Богорадская рассмеялась; тут показался ее дом, и обе прошли внутрь. Графиня сейчас же вызвала горничную. «Дашенька, голубушка, ступайте узнать, что там у Нетреплевых», - благосклонно сказала графиня Богорадская прислуге.
Однако в следующий момент в двери позвонили. Дашенька вернулась испуганной: «Графиня, там пристав Ментюков вас спрашивают. Говорят, поручика Ротмихеля убили!» Графиня и мамзель, вздрогнув, вскочили на ноги. Тут же показался и Ментюков. В руке у него был серебряный нож с вензелями. Мамзель Иванова вдруг истошно вскрикнула и повалилась в обморок. При этом у нее лопнул по шву чулок. Ментюков, растерявшись и искоса поглядывая на дамскую ногу, принялся сбивчиво объяснять – что он, мол, заходил вчера в гости к его благородию Нетреплеву, сыграл с ним в вист, после чего проигравший поручик Ротмихель набросился на брата Нетреплева, Сергея Егоровича, с кулаками. «Представляете, графиня, прямо на наших глазах Сергей Егорович вспылил-с и ударил Ротмихеля вот этим самым ножиком! Я как раз кушал сыр – осмелюсь доложить, настоящий пармезанский, как вдруг, помилуйте, посередине комнаты труп. И не успел опомниться, как Анисим Егорович вскочил и говорит – ну-ка, голубчик Ментюков, оставь нас! Я вышел, как вдруг в комнате два выстрела – один, потом другой… Такие дела-с».
Мамзель Иванова к этому моменту уже сидела на венском стуле и дрожала в такт графине Богорадской. «И что же дальше?» - спросили обе дамы разом. Пристав Ментюков потупился и сказал: «Не могу знать, побежал к городничему, а когда вернулись, труп Ротмихеля все еще лежал, а больше в доме никого не было. Разве что нож подобрал в качестве улики».
Все помолчали. Графиня Богорадская опомнилась первой… и проснулась уже по-настоящему. Какое-то время она соображала, приходя в себя, после чего позвала Дашеньку. «Что нового, Даша?» Горничная весело улыбнулась и сказала: «Анисим Егорович Нетреплев вас на званый обед зовут. Как-никак, две недели у него не появлялись. Герман Бижанович обещали быть-с, да только вряд ли подъедут – неизвестно, что за дела у них на уме». Графиня Богорадская неопределенно хмыкнула и потерла бледные щеки. Со стены на нее смотрел портрет Святой Аэлиты Памплонской – Дева, воздев руки к небу, о чем-то молилась, а рядом среди старых книг лежал серебряный нож с вензелями. Графине Богорадской он показался на секунду знакомым, но она моментально отогнала от себя эту дурацкую мысль.
Анисим Егорович был в прекрасном расположении духа. Повод имелся: очередной гражданский чин был присвоен Нетреплеву накануне. Графиня Богорадская вошла в дом, когда веселье было уже в разгаре. У фортепиано высоким сопрано выводила опереточные рулады малознакомая женщина. Рядом скучал Герман Бижанович, неожиданно сдержавший обещание. Когда пение окончилось, все взоры обратились к графине Богорадской. «Расскажите что-нибудь новенькое!» – вдруг попросил Нетреплев. Его горячо поддержали, и графиня, немножно смущаясь, поведала собравшимся о своих давешних снах. Это заняло всего-то полчаса, по истечении которых воцарилось гробовое молчание.
- Я так и знал, графиня, что Вы живете дурой! – громко и как-то вдруг заявил Герман Бижанович, знаком повелевая подать ему пальто и шляпу.
Вслед за ним к выходу потянулись и остальные. Графиню Богорадскую сотрясали рыдания; поручик Ротмихель, размахивая шпагой, отбивался с бычьей яростью от сослуживцев, тащивших его к выходу, и требовал подать Германа Бижановича сейчас же. Мрачнее всех был Анисим Егорович и брат его, Сергей Егорович.
- Да уж, вот повеселила, так повеселила! – вымолвил наконец Анисим Егорович. – Сроду, мон шер, так не смеялся. Однако, братец, боюсь, Германа Бижановича мы здесь более не увидим…
И Анисим Егорович поиграл желваками. Когда графиня Богорадская в сопровождении мамзели Ивановой покидала дом, их никто не провожал.
17 августа 2004-го; дополнено 16 января 2006-го.
Вечерок поэзии
Вылинявшие и почему-то сырые кулисы неторопливо обнажили пыль на голой сцене, на который уже стоял сутулый поэт. Без всяких обиняков он отрыгнул в микрофон и задумчиво произнес:
- Бежит волна, шумит волна,
Моя нога коснулась дна.
В проходе тикают часы,
Акула лижет мне усы…
- О-охрене-еть!!! – послышалось в зале. Эхо усилило неожиданную реплику. Все три зрителя недоуменно переглянулись. Поэт заткнулся и съежился еще сильнее. Один из слушателей почесал за ухом и повернулся к соседу:
- Простите, где у него часы?
Сосед поднялся, подошел к сцене, нашел глаза поэта и только потом спросил:
- Скажи-ка, умник, а больше акула тебе ничего не лизала?
Поэт нервно стал жестикулировать руками, его лицо испортила гримаса досады, но при этом не послышалось ни звука.
- До свиданья!
Зритель резко направился к выходу. За ним проследовал и второй. В зале осталась одна девушка. Она прилепила жвачку к задней спинке кресла и спросила:
- Герман Бижанович, зачем вы решили стать поэтом? Зачем решили позориться на людях? И усов у вас нет…
Поэт неопределенно пожал плечами.
- Ладно уж, продолжайте, я еще немножко послушаю, все равно бесплатно…
Поэт собрался с духом и продолжил.
- И не было на свете белом силы,
И не было таких на свете сил,
Когда бы ты ко мне не приносила,
Когда бы я к тебе не приносил…
Девушка смотрела куда-то перед собой. Оживившись, поэт продолжил:
- Романтиком себя не осознал я,
Прагматиком тем паче не судьба –
Но от прикосновений ваших таю,
Сознательно осознанность любя.
Ах, эта плоть; ее заря Востока
Покрыла, словно дивным полотном.
И обезумев от глотка порока,
Я признаюсь, что тоже поражен.
И вы поражены, я чутко знаю,
И вы ко мне склонились, возлюбив,
И в этот океан опять ныряю,
Злосчастную акулу позабыв…
Бежит волна, трещит волна,
И под волнами не до сна.
На берегу пустом один
Тоскливо замер гражданин!
Он не искал и не желал,
Он просто не туда попал…
В наступившей тишине девушка громко икнула. Поэт, не зная, что ему делать дальше, сообщил, что следующим будет выступать его друг Кислицкий. Девушка поморщилась.
- Не надо никаких Кислицких, мне вас хватило.
Из-за кулис показался Кислицкий. Он произнес несколько презрительных бранных слов в адрес поэта и в адрес зрительницы. Поэт окончательно сник. Девушка, побледнев, легко запрыгнула на сцену и скрылась за кулисами. Кислицкий пару раз охнул уже где-то вдали. Поэт тоскливо огляделся вокруг. Неожиданно кулисы вздрогнули и закрылись.
- Занавес! – гаркнул монтировщик сцены Кирилыч и сипло засмеялся. – Не ссы, поэт, помрешь непонятным, как и я…
На сцене появилась девушка.
- Вы еще тут? Принесите, пожалуйста, мою сумочку, она там, в зале. И давайте поскорее уйдем из этого ДК сантехучилища, здесь каждый человек опасен!
Поэт вскоре вернулся с сумкой. Они вышли через черный вход, у которого продолжал охать злой Кислицкий. Герман Бижанович виновато сунул ему в руку полтинник (обещанный гонорар за выступление). Это заметил Сырков, устроитель концерта, куривший неподалеку. Он сделал шаг навстречу и громко прошипел:
- Чтобы я духу твоего тут больше не видел, стихоплет долбаный!.. Извините, девушка…
- А вы не особо развернулись, как я посмотрю, за поприще литработы. Меня Настасьей зовут... Что, и себе тоже испортили вечер? Ладно, сделаем так: сегодня четверг, и я приглашаю вас к себе на блины. Судя по всему, вам давно есть нечего. Только не приставать! Пожуете – и домой. Можете приходить раз в неделю, я не против, только, умоляю, никаких волн с акулами и прочего в авторском исполнении, с такой поэзией только в сантехники…
Поэт согласился. А уже через час, сытый, он ехал домой в трамвае, и в голове предательски рождались следующие строки:
- Трамвай, похожий на сарай,
То обгоняй, то догоняй.
Ну что за жизнь – не сняв штанов,
Покушать с женщиной блинов?..
За это можно все отдать,
Да только нечего мечтать.
И гражданин на берегу
Мне вторит: «Тоже не могу»…
Поэта тянуло в сон, но он твердо решил дожить до следующего четверга. Это было очень легко – надо было только не произносить собственные стихи вслух на людях.
1 апреля 2005-го.
Мелкое летнее происшествие
Однажды барону Каппелю стало невыносимо скучно. Положительно с утра ничего не хотелось. К тому же солнце палило нещадно, обещая вечернюю духоту. Раздавив пару извечных насекомых на балконе, барон Каппель колокольчиком призвал старого слугу Афанасия.
Не оборачиваясь, ориентируясь только на звуки шагов, барон Каппель протянул:
- Пошлите за Германом Бижановичем, да скажите, чтобы сей же час, срочно ко мне; пускай его дорогой поволнуется…
Афанасий, незаметно вздохнув, со столь же незаметным для барона полупоклоном удалился. Тут надобно знать, что Герман Бижанович в отношении спешки был порядочная свинья. Говоря, что будет через час, спустя час он обычно лишь выбирался из дому; а уж в дороге всякое случалось. То нежданный ливень, то отсутствие лошадей, то – готовых повозок, а то и дорог.
Спустя три часа, когда безропотный Афанасий получал от барона Каппеля уже третий раз «по мордасам», Герман Бижанович, аккуратно сплевывая в газон, появился на внутреннем дворе. Пиджак на одном боку был изорван. Барон, нахмурившись, оттолкнул Афанасия в сторону, извинительно хлопнув его ладонью по спине, и выйдя на балкон, гаркнул:
- И сколько же вас прикажете ожидать? Может, до самого заката?!
Стало ясно, что где-то внизу Герман Бижанович крепко задумался, находясь, что ответить. Ничего тем временем не находилось, Герман Бижанович мялся, но упорно молчал. Сверкнув очами, барон Каппель выбросил вперед указующий перст и мощно выдохнул: «Вон!», после чего развернулся и ушел в залу.
Спустя минуту Герман Бижанович с печальной осанкой покинул двор, не оборачиваясь. Путь предстоял такой же неблизкий. Вот что значит недостаток транспорта…
14 ноября 2006-го.
Пара слов о женском невезении
Мамзели Ивановой далеко не всегда везло с мужчинами. Об этом, не боясь ошибиться, знали уже во всех городах губернии, и потому мамзель вела себя все более вызывающе. Однажды она даже попала в неловкую ситуацию.
Началось все с того, что Герман Бижанович не успел передать ей с оказией триста рублей серебром, как ручался за него барон Каппель. Мамзель Иванова, приехав в развеселом настроении к барону на обед, чуть не упала в обморок. Она сильно задолжала собственной тетке, и та грозилась наутро выгнать ее из дома. От ужаса мамзель Иванова не могла ничего сказать и все глядела в окно, на невысокий лес у далекой реки, не замечая, что с бароном Каппелем что-то происходит. А происходило следующее: мамзель Иванова вдруг резко напомнила ему его первую брошенную жену.
Звали ее Агнессой, она была молода и некрасива, все время ревновала барона к миру и окружающим, истерично смеясь, и барон покинул в ту же зиму ее огромный дом, перебравшись сюда, в ее загородное имение, которое Агнесса в пылу нежности однажды на него переписала.
Виделись они с тех пор всего единожды. Безо всякого предупреждения Агнесса Николаевна, или Фифиль, появилась ранним утром на пороге и смерила барона Каппеля смешливым и очень хорошо знакомым взглядом.
- Скучаете, Мирон Эрнестович? Чаю ждете? А подать-то некому, да, чай-то? Или она еще не проснулась?
- Да кто она-то?
Барон решительно возмутился и отер платком губы.
- Фифиль, разве будто я вам остался что-то должен? В таком случае, не припоминаю. Письмо с окончательным моим препровождением вам в тот же день передал Герман Бижанович; там все разъяснено.
- Передал, да что толку! Я до сих пор не уверена, что эта усадьба за вами. Надеюсь, проигрались ради первой же попавшейся истринской дамы, и живете в стеснении и долгах…
Барон присел от неожиданности заявления. Агнесса Николаевна вдруг надула губы.
- Неужели для меня не найдется ни одного нежного слова? Я вчера вдруг захотела вас увидеть. Ах, ну пожалуйста, простите мою нелепую дерзость…
Мирон Эрнестович, справившись со скачнувшим вдруг давлением, вскочил и… опрокинул бокал с чудесным белым вином, который намеревался выпить с маслинами.
- Вашу мать, да что ж вы делаете?!
Барон Каппель вздрогнул от резкого неприятного голоса и очнулся. Вскочив и глядя на перепачканный подол своего нового желтого платья, перед ним в растерянности замерла мамзель Иванова. Еще мгновение назад так похожая на его Фифиль, эта женщина показалась ему стервою.
- Никаких займов я не даю! Немедленно уходите, мне плевать, что сделает с вами тетка, слышите? А вино никуда не денется, просохнет!
- Простите, но как же поручительство, как с этим-то быть?..
Смятая в ту же секунду бароном бумажка полетела куда-то в угол. В каком-то туманном непонимании происходящего мамзель Иванова бросилась к выходу, споткнувшись у самой лестницы. Барон, крайне раздраженный, немедленно закурил сигару.
Спустя час, когда барон Каппель уже выпил целый графин молодого вина, в наступающих сумерках на дворе появился верный друг, Герман Бижанович, с искомой суммой денег. Боковым зрением барон Каппель чувствовал его искреннее возмущение тем, что старый слуга Афанасий не пускает его в дом. «Афанасий, поверьте моему слову, ваш Мирон Эрнестович не мог так сказать. Я обязан остаться честным по отношению к нему». Не вставая, барон гаркнул «Вон!» и швырнул бокал в стену.
14 ноября 2006-го.
Кино не для всех
В выходные Герман Бижанович, съев пудинг в гостях у несравненной Пелагеи Петровны, под предлогом подышать свежим воздухом вышел на обширный балкон. Пока гостеприимная хозяйка отдавала распоряжения прислуге, Герман Бижанович усилием воли сдерживал мощные позывы рвоты, делая вид, что любуется осенним лесом. При всем уважении к Пелагее Петровне, видной уездной помещице, пудинг был ужасно нехорош. При одном его названии – а тем более, внешнем виде – у Германа Бижановича возникли мерзкие предчувствия. Опасения подтвердились с первым же кусочком десертного блюда.
Мутило жутко с самого начала обеда. Пока Пелагея Петровна весело и необыкновенно остроумно описывала, как они с сестрой застряли давеча в Тимашевских болотах на бричке, Герман Бижанович, бледнея даже внутренностями желудка, глотал сладковатую остывающую гадость. Хозяйка почему-то воспринимала эту роковую бледность гостя как добродетельную скромность. Когда кишечник стал издавать противные урчащие звуки, Герман Бижанович отрывисто и весьма искусственно кашлял.
- Розалия, голубушка, подайте гостю сельтерской, а то у них в горле першит, - на секунду отвлеклась хозяйка, и тут же продолжила: - Серафимушка еле из топи выбрался, насилу, говорит, барынька, ноги унес, а от самого тиной так дурно пахнет, да верхнее белье слишком загрязнено, я уж и так ему намекаю, и так, пока сестра, девица Агафья Петровна, его кулаком по темени не хлопнула-с! Ха-ха-ха, как вы себе представляете эту картинку, Герман Бижанович?..
- Мррр, - беспардонно сказал желудок вместо гостя, и хозяйка, не догадавшись, залилась звонким смехом. Герман Бижанович беспомощно поглядел на подошедшую служанку.
- Не ешьте эту гадость, иначе беда, - шепнула высокая Розалия, хмуро глядя куда-то в сторону. – Возьмите остатки незаметно в салфетку, да сбросьте с балкона в кусты сирени. Все гости так делают…
Залпом выпив стаканчик сельтерской, Герман Бижанович спустя две минуты стоял на балконе. Мельком взглянув на красоту осеннего леса, гость в следующее мгновение с ужасом определил, что до кустов сирени будет метров шестьдесят, не меньше. Он растерянно оглянулся, и взгляд его наткнулся на улыбку Пелагеи Петровны.
- Вас что-то смущает? А что это у вас в руке? О-о, мон ами! Ну-ка, быстрее кушайте пудинг, да поедемте в город, в синема. И не спорьте, ради Бога; я так хочу! Сегодня у графа Буаззо премилая картина. Настоящая мелодрама…
Герман Бижанович мужественно раздвинул челюсти. Рот дрожал. Не выдержав сцены, Розалия, резко отвернувшись, вздрогнула всем телом, и нечаянно обронила фарфоровую тарелку. Звон бьющейся посуды накрыл все остальные звуки в мире. Хозяйка, взвизгнув, тотчас подскочила к Розалии и картинно замерла у стола. Герман Бижанович, не теряя и десятых долей секунды, неожиданно мощно швырнул постылый кусок пудинга вдаль. Благоухающий десертный продукт весом в полкило, описав высокую дугу, смял, словно кирпич травинку, первый и самый пышный куст.
Вздохнув с облегчением и чувствуя, как липкий пот стекает вдоль позвоночника в брюки, Герман Бижанович перевел взгляд вниз и встретился глазами с кучером Пелагеи Петровны. Тот долго смотрел на гостя, а потом малозаметно, но вежливо, поклонился. Гость ответил тем же.
- Как, вы уже всё съели? – удивилась хозяйка. – Простите мою дворню, такой народ неловкий, вечно посуду бьет; хотя люди они хорошие, лес наш очень любят, потом, сирень. Видите, какая сире… Это еще что такое?!
Самый пышный куст, напомним, пришел в довольно никудышнее состояние. Хозяйка молча и решительно спустилась вниз и подошла к сирени. Потом медленно пошла обратно. По пути она о чем-то переговорила с кучером. Тот виновато мялся.
Наконец, Пелагея Петровна, словно бы и вовсе не замечая гостя, поднялась и, следуя внутрь, на ходу обронила ледяным тоном:
- Розалия, помогите мне собраться. Я немедленно отправляюсь в город, в синема к графу Буаззо. Но это будет (она на секунду замерла и произнесла с усилием) – это будет кино не для всех…
С этими словами она скрылась. Герман Бижанович, готовый провалиться сквозь землю, медленно спустился вниз и вышел в ворота.
Настоящая мелодрама…
26 марта 2007-го.
Геликоптер Твардовского
Мамзель Иванова словно обезумела – ей сказали, что сегодня к ужину в доме Шевляковых ожидается сам Эмиль Твардовский, известный петербургский изобретатель и шутник. Она то и дело подпрыгивала и сжимала кулачки у груди, смеясь чему-то очень личному.
Впрочем, никто, кроме мамзели Ивановой, о Твардовском никогда и нигде не слыхал ни разу. На мамзель Иванову привычно косились, но в лицо ей ничего оскорбительного не высказывали. Обычная картина для всех приличных домов…
Однако месье Твардовский явно запаздывал. Когда за высокими, во всю стену окнами окончательно стемнело, мамзель Иванова практически перестала подпрыгивать. А кулачки она уже не разжимала. И периодически била ими, куда придется. То по роялю. То по затылку дворецкого. То по шкафчику в просторном вестибюле. Хозяева так и не смогли ее уговорить что-нибудь скушать, и в конце концов отстали. Мамзель Иванова бродила среди гостей и сыпала колкости. К примеру, старому поэту Мазовецкому, частому гостю в доме Шевляковых, она решительно запретила писать стихи; Герману Бижановичу, незаметно кушающему в уголке свежайшую ветчину с водкой, она присоветовала есть исключительно пудинги (Герман Бижанович вмиг стал серым); а мадемуазель Шевляковой она сказала, что та бывает скучна в присутствии мужчин.
И когда, казалось, в этом доме в отношении немолодой уже нахалки вот-вот разразится гроза, в дверях показался высокий улыбающийся мужчина. Дурно одетый; веселые искры в глазах.
- Позвольте всем представиться: Твардовский Эмиль Николаевич, изобретатель!
Среди замерших в почтительных позах гостей тут же запрыгала, сжимая кулачки, какая-то не первой молодости дама. Твардовский про себя удивленно повел бровями и хотел было продолжить заготовленное в дороге и тщательно продуманное приветствие, как эта дама уже скакала прямо перед ним, закрывая остальных. Петербургский гость стушевался. Речь, местами блестящая своими находками и каламбурами, пошла прахом. Тут вперед выступил хозяин дома, Иван Антонович, и с напускной раздумчивостью спросил: «А что же именно изобрел почтенный Эмиль Николаевич?»
Мигом взяв себя в руки, Твардовский громко ответил:
- Изобретений моих немало известно в Петербурге; к сожалению моему, как автора, они еще мало известны в губерниях России, и тут потребуется время. Но вот один момент, милейшие дамы и господа, я бы желал отразить особо. Речь идет о так называемом геликоптере, который уже наверняка пытаются изобрести ученые просвещенной Европы, но которого в самом деле покуда не существует.
- И что же это? – задыхаясь восторженными слезами, вопросила неприятная Твардовскому женская особа, даже не прекратив прыгать. Бросив на нее недобрый взгляд, Твардовский повернулся в сторону хозяев и гостей, с интересом его наблюдающим.
- Есть такая давняя мечта у человека, пусть даже и непросвещенного – люди издревле, господа, мечтают летать, подобно птицам. (Легкий гул в зале). И уже человечеством замыслен аэроплан. Эта машина, имеющая искусственные крыла, подобно птице, будет способна взлетать вверх и достигать других городов и других стран! Но это не всё; также способна она перевозить людей, их вещи и даже скот в те города, куда господа их пожелают доставлять. Даже ночью! (Шепот удивления усилился; краем глаза Твардовский ощутил какую-то подозрительную истерику внизу слева, но виду не подал, хотя девица явно была плоха).
- Однако подобные изобретения от нас еще далеко – как я уже обозначил, всему свое время. А моя машина, геликоптер, - Эмиль Николаевич набрал побольше воздуху, и отпихнул ногой даму, которая, упав подле него на колени, своими кулачками дробно колотила его правую коленку. Дама пискнула и раскрыла в ужасе глаза. – Моя машина, господа, не будет иметь даже крыльев, но окажется, тем не менее, способной перелетать через леса и горы, через тайгу и озера, через…
- Да он псих! – вдруг рявкнул поручик Ротмихель. – Никто не сможет летать без крыльев, ведь оное невозможно!
Толпа вскипела. Твардовский замер, потрясенный неожиданно нанесенной обидой.
- Оба хороши, - веско заметила мадемуазель Шевлякова, незаметно для остальных показав выскочке язык. Ее отец, Иван Антонович, вдруг громко рассмеялся, махнувши рукой, и пригласил всех вернуться к столу, к танцам и картам. Мамзель Иванова вскочила, глаза ее метнули молнии. Слез она не скрывала. Ища защиты, взглянула она в сторону Твардовского. Тот смотрел на нее, словно желая убить несчастную на месте.
- Все из-за вас, психованная вы женщина, все из-за вас, - просипел он. – Я ведь надеялся, что Шевляков, известный меценат, поддержит мою идею, мне и денег-то немного надобно. А тут вы, попрыгунья! Откуда только взялись, - и Твардовский с презрительною миной пошел вон, налетев по пути на Германа Бижановича, который от неожиданного толчка в спину выронил немалый кусок ветчины. Иванова, бросившись следом, что есть силы хотела ударить изобретателя по ненавистной спине, одетую в давно не модный сюртук. Но бедная женщина поскользнулась на ветчине, которую не успел поднять неловкий Герман Бижанович, и растянулась во весь рост, нечаянно зацепив уходившего Твардовского. Тот рухнул, опрокинув одну из вешалок. Хохот раскатами понесся над опозоренной парой. Оба немедленно скрылись, убегая, в том числе и друг от друга.
Герман Бижанович, посмеиваясь, бережно поднял ветчину с пола. Как только он выпрямился, мадемуазель Шевлякова от души нанесла ему пощечину, сказав одно лишь:
- Убирайтесь! Вы обещали мне руку и сердце, а только и знаете, что жрать в три горла…
К тихому счастью пострадавшего, никто больше не заметил той безобразной сцены. Потрясенный Герман Бижанович, продолжая сжимать в руках ветчину, вышел через парадную размеренным, не очень трезвым шагом. В голове его, то набирая, то резко теряя высоту, кружил неведомый геликоптер.
26 марта 2007-го.