А.Г. Слёзскинский
По норвежски
(Рассказ из путевых впечатлений)
Я пробирался чрез перешеек Рыбачьего полуострова. Полярное солнце стояло вертикально и палило ужасно. Помню, пришлось ехать каким-то озерком, которое доставило не мало опасений и страхов. Дело в том, что баркас был утлый, текучий, без скамеек. Я сидел на доске, положенной с борта на борт и балансировал, взмахивая руками, как птица крыльями. Только и думалось, вот-вот перевернемся.
Гребец скорчился, где то на корме и с большим неудобством работал единственным веслом.
Мы двигались мучительно медленно.
—Послушай,—обратился я раздраженный к гребцу,—далеко еще?
—Теперь не долго,—флегматично ответил он, макая в воду весло.— Сейчас камешки покажутся на воде. Между ними по-шмыгаем, а там и берег под руками.
„Хороши камешки", говорил я про себя и качал головой, когда мы лавировали.
Это были то высокие пирамиды, то гладкие конусы, то плоские глыбы, на которых хоть танцкласс устраивай. Объезды казались мне длинными, утомительными, но гребцу, как привычному туземцу, очевидно, они были нипочем. Он то и знай, успокаивал меня:
—Еще маленько, небось, доберемся. Зыбь прошла, гладь началась...
Всякий поймет, с каким облегченным, радостным чувством я проехал эту противную, пагубную лужу.
—Сегодня не безопасно ездить,— заметил я.
—Всегда так. Мы не боимся.
—Часто бываете на воде?
—Как же не часто, ежели ею питаемся. В нашей колонии каждый промышляет рыболовством.
—И ловите в подобных душегубах?
—А в каких же больше?—в этих ногу(1) поставишь и таскаешь на поддев.
—Это как же на поддев?—интересовал меня неслыханный способ.
—Простая штука. Опустишь крючок и дергаешь. Рыба бегает, вертится и нарывается либо брюхом, либо жабрами.
—А зимою не ловите?
—Зимою какой лов. Берега обмерзнуть и не попасть на воду.
—Чем же занимаетесь?
—Лисичек, песцов стреляем.
—У вас куропаток много, их бьете?
—Пустое дело. Кому оне нужны грош им цена, да и то промышленники их не берут.
—Значить, еще не додумались, а промысел был бы не дурен. Тем более доставка зимою в замороженном виде; товар не испортится.
—Не могу знать. Сами мы этой птицы не употребляем, покупателя на нее нет, ну и водится она стаями в кустах, хошь на двор прилетит. Куда ее.
Он махнул рукой и стал отталкиваться от берега.
—Как же мне идти, любезный?
—Все по дорожке. Тут недалеко будет колония, ну, а там—сами знаете.
—Опасности не может быть?
—Никакой, господин. Зверя летом не бывает, люди все на ловах, да к тому же народ у нас тихий, смирный, не только чу¬жого человека тронуть, так крохой его не обидит — честный народ.
Я пошел и оглядывался. Гребец так же лениво греб, так же медленно двигался; казалось, что он замер на одном месте. Узкая дорожка то поднималась, то извивалась в низинах, где лежал вечный снег, серый, пепельный, точно подернутый паутиной. Скоро погода резко изменилась. От горизонта стали подниматься облака. На пути они сгущались, заволакивали солнце и собирались в тучи.
Проходя мимо громадных гор, я невольно останавливал на них внимание. Отвесы чрезвычайно крутые с прослойкой плит-няка и графита. Растительность кое-где, да и то корявая, тощая Вершины гор заслонялись сизыми хлопьями, которые куда-то летели, мчались и пропадали в пространстве. В воздухе, запахло сыростью, влагой, Все обещало неизбежный и скорый дождь. Действительно, покапали крупные слезы все чаще и чаще — и вдруг разразился ливень.
Промокший, продрогший, я еле-еле дотащился до колонии «Зеленой» и сунулся в первую попавшуюся избу. Колонию исключительно населяли финляндцы. Мое появление изумило молодую женщину, которая сидела на кровати и качала люльку, но, увидев меня, встала точно вкопанная. Даже бритый старик с трубкой, вероятно родоначальник семьи, выкатил на меня красные глаза и смотрел с недоумением.
Наконец они перекинулись двумя-тремя словами по-фински и женщина точно сразу узнала во мне путешественника. Она помогла мне раздеться: стаскивала кожан, пальто, сапоги.
Потом они снова заговорили и на этот раз громко, резко. Женщина, слегка покраснев, вышла и вскоре принесла горячий кофе, шерстяные чулки, вязаную рубашку. Я с великим удовольствием воспользовался всем этим.
Вечером в бухте остановился пароход, делавший рейс из Пазреки, вдоль Варангерского залива, в Норвегию.
Я, как мог, выразил глубокую благодарность финской семье, хотя старик мне не особенно понравился. В нем очень прозрачно сквозила ненависть, конечно не к человеку, застигнутому непогодой, а вообще к русскому.
На пароходе я познакомился с капитаном,. который рассказывал мне не мало и, между прочим, о том, как ужасно теснят русских норвежцы; обманывают, эксплуатируют их на все лады, и тут же привел выдающейся экземпляр, в лице некоего Пильфельда.
—Вы не знаете, какой это артист,— полутаинственно сообщал капитан. Обошел русские законы в лучшем виде. Он — иностранец. Ему многого не разрешалось делать на нашей земле. Ограничения в торговых отношениях очень тормозили его дела. Между тем, он крупный закупщик трески у наших поморов. Разумеется, рыбакам-то все равно, что он норвежец, да русская администрация подкладывала палку в колесо.
—О, человек, каких поискать!
—Отмахивался и добром, и злом, а главное подкупом. Торговля у него развивалась, но все-таки негласно, под сурдинку; как хотите, страх брал, вдруг, что-нибудь такое неправильное, незаконное и все насмарку. Так придумал, шельмец, ловко.
—Что же именно?
Капитан блуждающе посмотрел в сторону. В его глазах как будто вспыхнула искра зависти к людям, которые прекрасно устраивают свое благополучие.
—Принял русское подданство,—вздохнул рассказчик, точно этот факт угрожал чем то скверным его судьбе.
—А сам в Норвегии?
—Гмм,—ухмыльнулся капитан—на родине собственный дом, хозяйство и семья. Сам же проживает на Рыбачьем полуострове.
—Тоже в своем доме?
— Конечно. Настоящее поместье. Он поселился в Вайда-Губе. Основал колонию и живет царьком. Все поставлено на норвежский манер, даже свою колонию называет не иначе как Вайда-Фюрд. Представьте, побывав у него, вы ничуть не подумаете, что это волк, который смотрит в лес, в свою Норвегию. Полное хозяйство по скотоводству, земледелию.
—Что вы, на Рыбачьем-то земледелие!
— Ну, не хлебные поля, так луга. Здесь трава растет, как у плешивого волосы на голове. Надо разработать, чтоб можно было косить сено—и косит. Потом наряду с хозяйством торговля. Вайда-Губа такой же торговый пункт, как и Маргаритинская ярмарка в Архангельске, только, конечно, поменьше. Вы слыхали об этой ярмарке?
—Нет.
—Туда в сентябрь приходят сотни судов с рыбой. Приезжают купцы, покупают и отправляют товар гужом. Также приплывают суда и в Вайда-Губу, но тут скупает рыбу один купец, знаменитый Пильфельд.
Капитан сделал саркастическую гримасу и добавил:
—Князь, царь колонии Вайда-Фиорд.
—Извините, пожалуйста,— конфузливо возразил я,— у вас, быть может, предвзятость против этого норвежца?
—Нисколько,—замотал головою собеседник,—нисколько, избави Бог. Я коренной русак и, как ни тяжело, а люблю трудиться на родине; не хожу в другую страну, чужого куска не заедаю; он же, этот самый Пильфельд живет душою в Норвегии, а деньги добывает в России. Вот что меня возмущает.
Последние слова капитан произнес взволнованно, с дрожью в голосе.
—Почему вы знаете, может статься ему нравится Россия?
— Я то не знаю?! Ой; ой, ой!—капитан энергично замахал руками, словно отгонял меня прочь. Знаю, как пять пальцев, лучше, чем самого себя. Хоть он и скрывает свою Норвегию, но меня не надует, не таковский парень. Вообразите еще что: подкупил на выборах фильманов.
—Это что за народ?
—Видите-ли, фильманами называют норвежских лопарей. Когда проводили границы, они с поселками перешли в пределы России, приняли православие и образовали погосты.
—Так что же ваш Пильфельд с ними сделал?
—Подкупил.
—На какие дела?
—Его выбрали печенгским старшиной. Капитан передал это по секрету и так тихо, что я не расслышал.
—Что вы сказали?
—Выбрали волостным старшиной.
—И служил?
—А то, как же? Радел для сельского общества, будто на самом деле русский мужик. Потеха. И горько, и смешно.
—А вы упорно не верите в его чувства?
—Никогда и ни на йоту. Я достаточно знаю всех наших друзей.
—Каких?
—Финляндцев, норвежцев. Где они слабее, там милы, любезны. А чуть на их стороне праздник—сейчас презрение, глумление, насмешки над русскими. Я припомнил старика-финляндца и подумал: „неужели, правда, и норвежцы таковы".
—Пильфельд,— продолжал капитан восторженно,—это образец, представитель северных наций. Рисуйте с него портрет пишите тип. У такого человека все показное: оседлость, служба, любезность, участие...
—Интересно бы с ним познакомиться.
—Зачем же дело стало. Пароход станет на рейде, у колонии и вы можете посетить русского норвежца, а следующим рейсом мы вас возьмем.
—Когда?
—Сегодня вечером.
—Прекрасно, прекрасно,—согласился я.
На рейде обыкновенно облепляют пароход карбасы и за добровольную плату доставляютъ пассажиров на берег. Но для меня подали шлюпку. По одному этому было понятно, что в колонию едут не только поморы и промышленники, а кто-то и другой.
Колония терялась далеко в бухт. Это десяток маленьких домиков, среди которых выделялся большим размером один, очень похожий на поповские дома, в соломенных деревнях, которые имеют пять-шесть окон, крытые тесом или железом.
Я по догадке направился к большому дому и, подойдя близко, заметил: на крыльце, под навесом, упирающимся в столбики-колонки, стоял мужчина, средних лет, простоволосый, одетый в приличный серый костюм. Лицо его было жирное, расплывшееся, на голове волосы светлые, от щек спускались баки огненного цвета. Корпусом он был плотный, коренастый; на довольно выпуклом, овальном животе блестела золотая цепь от часов.
Этот человек, наверно, вышел полюбопытствовать: кто бы мог ехать в колонию на шлюпке? Мне пришлось первому приветствовать его.
—Скажите, пожалуйста, не вы ли г. Пильфельд? Мужчина приятно улыбнулся и даже шаркнул ножкой.
—Так точно, колонист Пильфельд. А если не побрезгуете именем,— Оскар Андреич.
«Вот он какой», подумал я, протянул руку и отрекомендовался.
—Слыхал про вас, имел честь… В лицо не знал, а слыхал; говорили, кто-то путешествует по мурманским колониям.
—Удивительно: глушь, а вести как скоро передаются.
—Помилуйте, у нас пароходство, рыбаки ежедневно возвращаются с промысла.
—Ну, тем лучше, что вам раньше известно обо мне.
—Как же, как же, кланялся колонист. Да милости прошу в нашу скромную хижину.
Он сам отворил дверь и пропустил меня вперед. Я входил и удивлялся: „как отлично говорит по-русски—чисто, правильно, без малейшего акцента". Моим глазам представилась светлая, опрятная комната, в ней гнутая мебель, лампы, картины, ковры.
Пильфельд с удовольствием потирал руки, старался придать лицу радостный вид, как то заискивал, чего-то извинялся и просил садиться. Мы сели за небольшим столом, скрывавшимся под ковровой скатертью.
—Неудобно путешествовать по нашим дорогам, начал предупредительно любезный хозяин.
—Чем неудобнее, тем интереснее.
—Вот как.
—По крайней мере, для меня. Путь на пароходах—это комфорт. То путешествие настоящее, которое сопряжено с трудностями, лишениями. Я, например, Лапландию пешком прошел, в камелках(2) ночевал, неделями сапог не снимал, питался только морошкой да грибами, сваренными на воде.
—Скажите, скажите,—печально покачивал головою хозяин. Вы—отважный путешественник.
—Самый обыкновенный. Теперь ваш полуостров перешагнул из Мотовского залива в Варангерский попал. В дороге застиг сильный дождь; промок, перезяб и едва не завалился от упадка сил. Так устал, что осталась одна капля надежды… Чуть не погиб…
—Да вы второй Нансен.
—Ну, это слишком. Вот путешествия по Сибири – я понимаю. В Африке тоже, думаю, привлекательно.
—Позвольте, ваши здешние путешествия не легче. Там целые экспедиции, а вы один. Одному тяжело и опасно где-бы то ни было. Разве не верно?
Я молчал, как будто соглашаясь.
Из соседней комнаты доносился лязг ножей и звон посуды.
—А вам здесь хорошо?—переменил я тему.
—О, чудесно! Очень рад, что водворился на вашей земле. Я ведь норвежец, но перешел в русское подданство. Знаете, наш народ хвалить нельзя, дерзкий, неуступчивый. В России дело другое: мягкость, добродушие, простота нравов. У вас жить не только можно, но и заманчиво. Везде доступ, приволье. В Норвегии дают земли маленький клочок, только с горем пополам домик выстроить, а тут вовсю ширь.
Пильфельд провел в воздухе рукою, как бы показывая безграничное пространство.
—Много земли отводится?
—Да хоть весь полуостров занимай. Никто здесь не мерит, не межует, бери сколько хочешь, как Бог на душу положит.
—Это надел, как колонисту.
—Да. И тем более колонисту из иностранцев. Нам привилегия, потому что меняем правительство, не дорожим родиной. За это в награду иностранцу широкое пользование.
Кто-то осторожно постучал в стену. Хозяин слегка встрепенулся.
—Так вы довольны своею судьбою?
—Вполне, очень. Доказательства будут на лицо. Заметьте, в Норвегии меня знали жалким промышленником. Торговал я плохо, обороты имел грошовые, был беден, постоянно терпел нужду. И понятно, грузил в год одну яхту треской...
—А здесь?
—Побольше, хе, хе, хе,—захихикал хозяин, встал и протянул руки к внутренней двери. Побольше. Не угодно ли закусить с дорожки.
Мы вошли в комнату поменьше. Добрую половину занимал стол, уставленный всевозможными винами, маринадами, консервами.
—Выбирайте местечко,—предложил мне хозяин и сам вышел в соседнюю комнату. Его возвращения мне пришлось ждать недолго. Хозяин вернулся с приятной улыбкой и сел против меня.
—Очень, очень рад вашему приезду,—твердил он любезно и тут же крикнул мягким, неприказательным тоном:— Аделя, можно.
Вошла молоденькая особа с подносом, на котором стояли бокалы.
—Что это?—удивился я—шампанское?!
—Так точно. Моя дочь на днях вышла замуж. Она сама угощает вас вином. Не откажите.
Аделя вспыхнула: краска придала ей особенную красоту, потому что молодая была совершенно блондинка, с чистым белым личиком.
Она ломаным русским языком просила поздравить.
Я чокнулся с хозяином и пожелал его дочери всех семейных благ. Аделя грациозно поклонилась, ушла и больше не показывалась.
—Теперь с чего бы начать,— недоумевал хлебосольный колонист, покручивая кончики бак. Впрочем, как вам желательно. Есть ром, херес, мадера....
—Не беспокойтесь.
—Закусить изволите опять по вашему выбору. Извините, угощать не берусь. Вот русские умеют просить, уговаривать, но я не могу научиться. Все знаю, только насчет угощенья—пас.
Мы пили, ели и беседовали.
—Значит, у вас, Оскар Андреевич, большое хозяйство? говорил я.
—Порядочное. Лошади, коровы, олешков несколько сотен.
—Как же вы с сеном справляетесь?
—В низинах косим.
—Но в низинах снег.
—Ничего. Трава растет по откосам. Конечно, растет не без ухода, ухаживаем. Все-таки хватает на мою долю.
—Не покупаете?
—Где нам покупать. Если у кого и есть луга, так для своего хозяйства. Сообразно количеству сена, столько и скотины держим.
—Кроме скотоводства, нет другого хозяйства?
—Как нет! А огороды. Я люблю заниматься огородами. У меня на диво выращиваются овощи.
—Какие же именно?
—Свекла, картофель. Только до капусты никак не добиться. Пробовал всяко: в теплицах, парниках—ничего не выходить,
—Почему же?
—Вызревает она к осени. По нашему климату поздно. В конце лета уже холода, не терпимые капустой. Стоит, стоит на корню и завянет зеленой.
—Жалко.
—Ну, а во всем другом у меня прекрасно.
—Честь и хвала вам, Оскар Андреевич!—поощрял я норвежца на русской земле, поддевая вилкой вкусные омары.
После закуски я ходил с Пильфельдом осматривать хлева, конюшни, дворовые службы. Спускались мы в низины, ходили на рыболовные суда.
Вечером пили чай с ромом, курили гамбургские сигары.
—Оседлость—дело хорошее,—говорил колонист, но в нашем краю ею не прожить. Главное, рыболовство, а еще лучше торговля. При русских нравах и властях торговля на севере—чудесная вещь. Правду сказать, имея такую благодать, и родины не жаль.
Он потянулся, погладил живот и сыто вздохнул.
Когда подали шлюпку, с моей стороны был последний вопрос.
—Простите за нескромность, Оскар Андреевич, где вы в таком совершенстве научились владеть русским языком?
На лице его скользнула не обидчивость, а скорее приятность.
—Я,—почему-то закрыв глаза, ответил он,—постоянно вращаюсь среди русских, читаю книги, езжу часто в Архангельск, чрез Финляндию в Петербург. Все русское для меня близко.
Тут мы стали прощаться. Радушный хозяин жал мне руку, благодарил за посещение.
Сидя в шлюпке, я думал одно: кому верить—капитану или своим собственным глазам и ушам.
Из Вайда-Губы я поехал в Вадзэ, норвежский городок с отличительным характером. Дома деревянные, покрыты дерном, почему улицы кажутся оригинальными: зеленеют не снизу, а сверху.
Чрез несколько дней в одном магазине, куда я зашел купить фотографические снимки, я увидел Пильфельда. Я даже об-радовался этой встрече.
—Оскар Андреевич, здравствуйте,—был мой привет.
Он посмотрел на меня насмешливыми глазами и отвернулся.
„Ну,—думаю—должно быть не узнал".
—г. Пильфельд, мое почтение,—повторил я привет.
К моему изумлению, норвежец отвел меня в угол и спросил:
—Что вам угодно?
—Вы забыли меня?
—Ничуть не бывало. Превосходно помню.
—Мы с вами знакомы?
—Да, когда в России, у вас в гостях, но здесь я дома.
—А как же „родины не жаль"?
—Опять отвечу: то говорил я вам в России; теперь же мы в Норвегии.
—Но вы ведь русский подданный?
—Прошу не оскорблять, почти крикнул он и гордой походкой пошел на старое место.
—!?
______________
(1) Веревка с камнем вместо якоря.
(2) Вид лопарских каминов, чрез которые из избы небо видно.
Подготовка публикации А.Н. Одинокова
Источник: «Русский путешественник». 1907. № 19–20.