Время уходит сквозь пальцы, как кровь,
Хлещет струей из разорванной раны,
Стрелки царапают вечность… Но вновь
Молча застыли громады-курганы.
А за кулисой театра теней
Лишь силуэты скользят вдохновенно,
Тихо колеблется маятник дней,
Словно дыхание спящей Вселенной.
Павел Великжанин
«Время»
Часики стучат… Тик-так… Слышишь? В тебе. Часы — твоё сердце. Не знаешь? Тогда сверь время с биением пульса. Кто-то вставил их в тебя. И завёл. Они идут и идут, пока смерть не остановит их ход. В своё время. Ведь там, наверху, в Главной Башне, расписана каждая минута.
А я всего лишь часовщик. Моё дело следить, чтобы часы работали исправно. И заводить, если они вдруг остановятся преждевременно…
Нет-нет. Я не волшебник. Я — простой часовщик.
Тик-так…
Слышишь?
***
Девушка шла, приподняв край серой юбки, и пугливо оглядывалась по сторонам. Сегодня, в третий день недели, ей надлежало, надев красную шляпку, сходить в Эвил и купить фирменных пирожков бабушки Эстер. И вот теперь она возвращалась домой через «лес», где на неё в любой момент могли наброситься «волки». Собственно, лес не был лесом. Так назывались эвилские трущобы, что грудились на окраине микрорайона. Здешние хибары — узкие и длинные — издали казались остовами сгнивших деревьев. А «волками» слыли местные жители. Вечно голодные, серые, грязные, облезлые. Они сбивались в «стаи» и представляли серьёзную угрозу одиноким путникам, а, особенно, путницам.
Дорога пролегала через шаткий деревянный мосток, к тому же осклизлый из-за размокшей грязи. Каждой клеточкой своего тела она чувствовала их звериные взгляды, полные злобы и вожделения. Но знала: желают не её. И вовсе не потому, что она — дурнушка. Просто другая, более сильная, потребность заставляет их идти по следу. Другой, более властный инстинкт, владеет их разумом. Голод. Этот безжалостный зверь, пожирающий нутро …
Поэтому сейчас серые тени и двигались за ней следом. Тощие, уродливые, с горящими воспаленными глазами. Из их темных щербатых ртов капала слюна. Пирожки, восхитительные пирожки бабушки Эстер, с изюмом и фасолью, — были их фетишем.
Одни ползли на четвереньках, урча и булькая. Другие брели, покачиваясь, спотыкаясь и выставив вперед руки.
— Наше! Наше! Отдай! Отдай!
Костлявые заскорузлые пальцы тянулись к ней, вязкий шепот опутывал и пугал. Но она не останавливалась, лишь ускоряла шаг, моля Сияющих Властителей уберечь её.
Но те должно быть уснули в своей сладостной небесной обители, потому что она все же поскользнулась и упала. Прямо в лужу. Корзинка выскочила из рук и, подпрыгнув несколько раз, будто мяч, скатилась вниз, рассыпая свой румяный груз.
«Волки», хотя правильнее их было бы назвать гиенами, яростно накинулись на добычу, с утробным рыком раздирая ароматную плоть сдобы.
А девушка плакала, глядя на их пиршество. Она так и лежала в грязи, молотя по ней кулаками и кляня себя за неуклюжесть.
— Мисс Оллдинг! Мисс Оллдинг! Эллисон, вы меня слышите?
Занятая самобичеванием, она не сразу поняла, что её зовут. Но когда приподняла голову и увидела склонившегося над ней человека, выть захотелось ещё громче. Ну почему он?!
Мужчина протянул ей руку и проговорил:
— Ну, вставайте же, дитя моё! Неужели вам так нравится валяться в этой луже?!
Она с опаской посмотрела на протянутую ладонь: не хотелось пачкать его перчатки. Однако второй раз он помощь предлагать не станет. Поэтому, вздохнув и оперевшись на его руку, она все-таки встала. Отряхнула безнадежно испачканное платье, поправила съехавшую красную шляпку и закусила губу. Было стыдно. До желания провалиться сквозь землю.
Скептически оглядев девушку, мужчина изрек:
— Что же вы, совсем неумёха! Ничего и поручить нельзя!
Она хныкнула. Он сжалился:
— Ну, полно, не трате слёз. Идемте. Хорошо, что я заехал к старушке Эстер и сам купил пирожков. А то был бы у нас сегодня пустой чай.
И, мазнув по воздуху ярко-фиолетовой полой сюртука, зашагал прочь.
Эллисон Оллдинг, уныло повесив голову, потащилась за ним.
В двухстах ярдах поодаль «леса» парил в воздухе странный аппарат, что-то вроде планера с привинченным к нему велосипедом. Кроме того, корпус этого невероятного средства передвижения украшали гнутые трубки, медные цилиндры и манометры. Попутчик Эллисон обернулся. Его глаза сияли, как у мальчишки, нашедшего сокровища. Впечатление не портили даже нелепые очки, в форме развернутых в разные стороны сердечек.
— Как вам мой новый паровой велокрылолёт? Правда же, впечатляет?! Он ещё наделает фурору! — мужчина любовно, как холку коня, огладил изогнутую раму. — Ну что, летим? — и снова подал руку.
Эллисон колебалась. Ведь если она согласится, то, чтобы не сверзится вниз, ей всю дорогу придется обнимать мужчину и прижиматься к нему. Такая перспектива крайне смущала. Но в тоже время, если не согласится — обидит: вон он как гордится своим новым изобретением. Небось, не терпится продемонстрировать машину в деле.
— Секунды-то, кап-кап, уходят, — напомнил её спутник, постучав пальцем по циферблату своих наручных часов. Он не любил попусту трать время. Ведь недаром же носил гордое звание Главного Часовщика Империи. И настолько сжился с ним, что всё уже и забыли, как его зовут на самом деле.
Эллисон наконец уселась на багажник велокрылолёта и, приникнув к спине Часовщика, вспомнила: и его имя, и свои поиски Полосатого дома, и тот день, до неузнаваемости изменивший её жизнь…
***
Распорядительница умела улыбаться. Да что там, у нее был целый арсенал улыбок. Более того, по улыбке матушки, словно по картам гадалки, можно было определить судьбу предстоящего разговора. За годы, проведенные в приюте, Эллисон наизусть выучила малейшие изменения её мимики. Поэтому сейчас, сделав реверанс, опустив голову и сложив руки на животе, как того требовали правила заведения, она пыталась угадать, что сулила ей эта презрительная самодовольная улыбка?..
Распорядительница не спешила рассеивать сомнения. Лишь вдоволь насладившись волнением своей подопечной, она все же снизошла:
— Ты же знаешь, что твои родители не оставили тебе ни гнутого аскра <b>[8]</b>?
— Да, матушка.
— И ты целиком и полностью зависишь от милости своего двоюродного дядюшки, да хранят его Сияющие Властители?
Эллисон еще ниже наклонилась и зашептала молитву.
— Ну так вот, — бесцеремонно прервала её распорядительница, — твой дядюшка решил, что раз тебе исполнилось восемнадцать, то ты отныне сама должна зарабатывать себе на хлеб.
Эллисон зажмурилась, чтобы не расплакаться от унижения. Но к чему обманывать себя? Ведь она всегда знала — милость дядюшки не будет вечной. Поэтому, собравшись с силами, пролепетала:
— Да, матушка. Могу ли я идти собирать вещи?
— Погоди, — улыбка распорядительницы стала почти доброй, — твой дядюшка позаботился, чтобы тебе не пришлось голодать, пока ты ищешь место. Он определил тебя в услужение к своему другу, некому Фрейзару Крейну. Знаешь его?
— Никак нет, матушка, впервые слышу.
И это было чистой правдой: дядюшка, в тех редких случаях, когда приезжал навестить ее, ничего не рассказывал ни о себе, ни тем более о своих друзьях.
— Неважно, он оставил тебе адрес этого джентльмена, и сказал, чтобы ты направлялась прямиком к своему новому хозяину. Без визитов благодарности. Понятно?
— Да, матушка.
Распорядительница протянула ей сложенный вдвое листок. Девушка пробежала по скупым словам приветствия и остановилась на адресе. Лонклэнд! Она поедет в столицу! Уже за одно это Эллисон захотелось расцеловать распорядительницу: по ночам в дортуарах только и разговоров было о том, как хорошо жить в столице. Каждая из ее соседок по комнате мечтала туда попасть. Пусть даже и вот так вот, служанкой!
— Счастливица! — искренне поздравила её распорядительница. — Наклонись, я благословлю тебя.
Матушка была невысокой, в то время как сама Эллисон вытянулась на целых пять футов и десять дюймов. (Буквально вчера они с девчонками замеряли). Девушка очень стеснялась своего роста, а распорядительница не упускала случая пройтись на эту тему. Только сейчас Эллисон было совсем не обидно: она ведь едет в Лонклэнд, всё остальное не имело значения. Поэтому она присела и позволила матушке приложить ко лбу священную пядь.
— Да пребудут с тобой Сияющие Властители! Не забывай молиться! Читай «Книгу запретов»! И поспеши. Поезд на Лонклэнд отходит в семь. А твой дядюшка сказал, что этот мистер Крейн не любит, когда опаздывают.
Эллисон убежала к себе едва не вприпрыжку.
Девочки провожали до самых дверей. А заботливая Лойс, к тому же ещё и самая старшая из них, неустанно наставляла:
— Дорогу спрашивай только у молодых девушек или престарелых леди. Багаж из рук не выпускай. Никому не верь.
От этих слов иллюзии Эллисон быстро померкли. Подруга словно тыкала её носом в реальность: смотри, там, за порогом приюта, где всё так понятно и знакомо, лежит мир, которому и дела нет до одинокой девчонки в сером. Там ты будет лишь той, кто ты есть, — безродной сиротой. И эти мысли изрядно поубавили радость от предстоящего путешествия. И хотя подруги надарили сердечных напутствий, и место ей досталось на самой крыше старенького паробуса, откуда открывался дивный вид на окрестности, уныние не оставляло Эллисон. Новизна пугала. А осознание собственной ненужности давило на сердце могильной плитой. В мыслях она уже видела своё бесприютное тело лежащим в кювете и терзаемом воронами.
Завтра будет новый день —
Лучше, чем вчера… — горланил шофер.
Его песня доносилась и сюда, на крышу, и до самого солнца. И то, будто вторя, улыбалось вовсю, беззаботно и рыже. И даже облака, словно пританцовывая, принимали самые развеселые позы. Эта беспечность казалась Эллисон неуместной, а то и обидной. Она ведь не уверена в своем завтрашнем дне. Она вообще не уверена, что у нее будет завтрашний день.
Паробус прибыл на вокзал, и Эллисон затянуло в утробу дымной гусеницы — пригородного поезда. Здесь тоже, как она успела заметить, царил оптимизм. Во всяком случае, зеленая морда паровоза задорно поблёскивала медью, а мощный гудок известил ещё о сытом брюхе и довольстве жизнью. Внутри же всё было далеко не так позитивно: накурено, шумно и несло нечистотами. Галдели поселянки, впервые выбравшиеся в город за покупками, шныряли щербатые и ушлые карманники, в лихо заломленных на затылок кепках… Люди набились так плотно, что через эту стену пришлось буквально проталкиваться, да так споро, что Эллисон не всегда успевала извиниться за тычки в бок или отдавленную ногу.
Место её, у окошка, заняла толстая цыганка с целым выводком детворы, и убираться, видимо, не собиралась. Поэтому Эллисон, вздохнув, пристроилась на краешек скамейки и приготовилась созерцать рваные ботинки какого-то рыжего прощелыги, сидевшего напротив. Попутчик нахально ухмылялся и подмигивал ей. А Эллисон мутило и от его битой оспой длинной физиономии, и от видавшего виды клетчатого пиджака, и от выпирающих верхних зубов — изжелта-зеленых, будто подёрнутых плесенью, и широких, как лопаты. Он еще раз пошло подмигнул, она отвернулась и сплюнула. Перспектива попасть в Лонклэнд более не выглядела такой уж заманчивой.
Город — угрюмый хищник. Он разлёгся меж гор и разинул пасть, чтобы получше заглотить новую жертву. Он урчал моторами, и грозил перемолоть каждого жерновами своих шестерёнок. И как любому — ему не было дела до своей пищи. Главное — переварить…
Столицы Эллисон испугалась сразу, как только вышла из поезда. Здесь остро, до щемящего в душе, пекло одиночество. «Не-нуж-на», — вызванивал, гремел, лязгал новый мир. Чужая. Одна. Эллисон крепко-крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она всегда так делала после разноса распорядительницы. Помогло и теперь. Подхватила юбки и саквояж и принялась расспрашивать, как отыскать мистера Крейна с Яблочной улицы. Но того словно и не было: юные леди пожимали плечиками, степенные пожилые дамы в принципе тоже, но предварительно пошамкав беззубыми ртами. Спрашивать мужчин Эллисон, памятуя наставления Лойс, не решалась. Наконец одна особа, тащившая на поводке механическую шавчонку, каких не выпускали должно быть уже лет двести — это даже провинциалка могла определить, — что-то припомнила. Покачала грандиозными розами на не менее внушительной по размерам шляпке, из-за которой она походила на гигантский, поросший лишайником, гриб, и кивнула на восток:
— Вам, милочка, верно нужен Часовщик и его Полосатый дом? — Отчаявшаяся услышать хоть что-то определенное, Эллисон кивнула. — Тогда вам туда, через лес, бедная вы бедная… — и тотчас же забыв о причине своей остановки, старушка дернула поводок: — Не правда ли, Пушок, нынче славный день. Идем, дорогуша, я куплю тебе молочка…
Эллисон ошарашено посмотрела вслед странной женщине, которая звала «Пушком» железяку без клочка шерсти, явно предпочитавшую молоку машинное масло, и по витавшим в воздухе флюидам необычности поняла: то ли еще будет!
Леса она так и не увидела, но зато за шатким мостком, перекинутым через болото, нашелся утопающий в зелени островок, а на нем — Полосатый дом: словно кто-то прикопал в землю огромные ходики и обмотал их радугой. Таким предстало перед окончательно сломленной Эллисон её новое жилице. Скрипучая калитка поддалась легко. Тропинка приглашала в приключения, петляя между запущенных клуб, где будто замерли удивительно живые фигурки: девушка и семь гномов, белый кролик и красная королева, веснушчатый мальчонка и гуси. Эллисон не знала сказок: ведь никто не укладывал её спать с волшебной историей. Поэтому лишь удивленно глазела по сторонам, восхищаясь мастерством и фантазией скульптора.
Вот скрипнула массивная, украшенная деревянной резьбой дверь, и Эллисон вошла в свою новую жизнь.
Крытая веранда заставлена колченогой пузатой мебелью. Замасленная бахрома штор напоминает сосульки. И среди этого пыльно-паутинного великолепия возле низенького столика орехового дерева в стареньком кресле-качалке сидит… гном в красном колпачке, очках, сабо и с окладистой бородкой. Сидит себе, читает газету и не замечает ничего вокруг. И только когда Эллисон демонстративно прокашлялась, он лениво оторвался от чтения.
— А вот и вы! Замечательно! Ваша комната направо по коридору. И отпустите вы чемодан. Ну же?!
Её самопроизвольно рот открылся, и багаж сам выпал из рук, но не на пол, а … повис в воздухе. Покачавшись пару мгновений на воздушных струях, саквояж тронулся в путь. Ей пришлось бежать следом.
Комната оказалась более чем уютной: бежево-зеленая и залитая светом. Ветер швырял в распахнутое окно ароматы цветущего сада. Слышался птичий гомон. Она раздвинула шторы, запустив в комнату целую стайку солнечных зайчиков, и с наслаждением, раскинув руки и смеясь, упала на отменно взбитую перину. И злость на невежливого коротышку, и отчаяние от сутолоки сегодняшнего дня, и обида на неприветливый Лонклэнд — всё улетучилось, словно нежная фея коснулась поцелуем её чела.
Эллисон заснула счастливой…
Она не знала, сколько проспала, но когда открыла глаза — солнце уже сползало в свою заоблачную опочивальню. В душе было ликование и детство. Вниз она спускалась через ступеньку, напевая: «Завтра будет новый день…»
Гном посмотрел на неё одобрительно. Эллисон фыркнула и расхохоталась — громко и беззастенчиво.
— Вижу, вы освоились. Вот и чудесно! — её собеседник улыбнулся по-старчески добро, щуря глаза.
— А вы и есть мистер Крейн? — Эллисон только сейчас вспомнила, что и сама забыла представиться.
— О, нет-нет, простите великодушно, — спохватился новый знакомец. — Я — здешний домоуправ, меня зовут… — и следует что-то гортанное, рычащее и труднопроизносимое… — к вашим услугам, — но говорун тут же одернул себя, увидев ее растерянность: — Извините, милочка, склероз. Это ж на гномьем. Для вас я Гундобад. Просто Гундобад — у гномов нет фамилий, — и поклонился, подметя пол помпоном красного колпака.
— Отрадно встретить такую учтивость в простом… сельском жителе, — Эллисон сделала книксен.
— О, ну что вы, — отмахнулся он. — Ненужно формальностей. А теперь нам пора под яблоню.
— Под яблоню?
— Ну да, чего вы удивляетесь. Мы всегда пьем чай в беседке под яблоней. Это замечательно и полезно к тому же. И еще! Вы должны, нет, просто обязаны попробовать эльфийский ягодный джем. Уверяю, ничего вкуснее вы не ели! — зачастил он и потащил ее за собой.
Только сейчас Эллисон увидела это место по-настоящему. По дорожке туда-сюда сновали деловитые крохотные создания, одни с садовыми тележками, груженными дерном, другие с какой-то утварью. Под раскидистыми кустиками цветущей земляники пили эль леприконы. Над лохматыми зонтиками первоцветов порхали легкокрылые эльфы. И — хотя совсем не сезон — в искрящуюся гладь пруда гляделись бутоны кувшинок.
— Великолепно! — ей хотелось скакать на одной ножке, кричать нелепости птицам и хохотать звонче подснежников.
А старый провожатый лишь улыбнулся с лукавинкой:
— Вам еще многое предстоит узнать, дорогая.
В беседке уже накрыт ажурной скатертью стол. Над чашками с красными горошинами клубился парок. Чай — Эллисон принюхалась — травяной, душистый. А эльфийский джем! М-м-м!
— Вы еще масло попробуйте. Оно у нас особенное — из пчелиного молочка.
Так за угощением и беседой о совершенстве мира неслышно пришла ночь. И все вокруг на миг замерло — будто застыло в почтении. А потом — сад наполнила тихая мелодия.
— Кто это поет?
Гундобад прислушивался столь сосредоточенно, что забыл сразу ответить. Его глаза подернулись флёром мечтательности.
— Вы знаете, почему водяные лилии иначе называют нимфеями? — неожиданно произносит он.
— Нет, — растерянно призналась она, судорожно вспоминая школьный курс ботаники. Размышлять непросто — мысли окутывает нега бездумия.
Он встал и протянул ей руку:
— Идемте.
Кувшинки распускались словно с неохотой. Белые, полупрозрачные, будто подсвеченные изнутри, лепестки медленно клонились к воде. Каждый, как на незримой нитке, увлекал за собой следующий. И вот уже взгляду доступно золото тычинок. Но что это? Ах!
Среди золотистой пыльцы, поджав коленки, спало крохотное создание с радужными стрекозьими крылышками. Но едва лунный зайчик коснулся его своей светящейся лапой, как существо просунулось, потянулось и вспархнуло вверх. Одно, второе, третье…
— Лунные феи, — видя её недоумение, пояснил Гундобад . — Они живут, пока светит луна. А с утренней зарей рассыпаются серебряной пылью, чтобы следующей ночью родиться вновь.
Эллисон заворожено смотрела, как над зеркалом воды, отбрасывая блики, кружили в неведомом танце феи. Их нежные песни наполняли душу радостью и чем-то космическим.
— Я словно в сказке! — невольно ахнула она.
— Нет, еще нет, — многозначительно поднял палец ее собеседник. — Сказки здесь сбываются, но сначала вы должны их придумать.
— Я!? Сказки?! Боюсь, я для этого слишком рациональна.
— Посмотрим, — подмигнул Гундобад и крикнул в темноту: — Квикли, где мой светлячковый фонарь?
Из зарослей осоки выскочил зеленый коротышка, похожий на жабу. В зеленых фраке и цилиндре.
— Наш фонарщик, — представил новое действующее лицо Гундобад. — Любит рассказывать, что он — заколдованный принц, и поцелуй прекрасной леди вернет его в прежнее состояние. Не верьте.
Квикли бросил на дворецкого недовольный взгляд. Получилось немного комично. Ведь у малютки-фонарщика — отметила Эллисон — глаза навыкате и не моргают. Квикли поставил на лист нимфеи миниатюрный фонарь, в котором уже заключен светлячок, поднёс к губам гармонику и начинал заунывный концерт. Феи смеялись над ним и бросали в горе-оркестранта пригоршни лунного света. Но жучкам с блестящим брюшком мелодия, похоже, по нраву: один за другим они залетали в фонарную дверку. Светильник подрос и воспарил над водой.
— Готово, — квакнул Квикли и скрылся в осоке.
— Веди нас, фонарь, — скомандовал Гундобад, и их необычный источник света тронулся в путь.
Эллисон позволила себя увести, и не поняла, очарованная сказками ночи, как попала в дом.
— Идите спать, дитя моё, утро вечера мудренее, — откланялся гном и растворился в воздухе. Только светлячковый фонарь остался висеть в пустоте.
Эллисон поймала себя на том, что её безумно морит сон, хотя ещё минуту назад она была свежа, как весенняя зелень. Она так и уснула, усевшись в кресло Гундобада и сложив руки на столе.
Ей снились лунные феи.
Утро выдалось серым и совсем немудрым. Наоборот — растерянным и неопрятным. От вчерашней сказки не осталось и следа. Особенно это было заметно в посеревшем, заброшенном и опустевшем саду: ни то, что кувшинок в пруду, даже давешних примул невидно. Да и волшебные народцы куда-то попрятались. Попробовала покликать Квикли — отозвались лишь две жабы. Самых обыкновенных. Неужели всё вчерашнее ей просто приснилось? Убитая этой мыслью, она поковыляла в дом — он уже не казался таким уж радужным. Просто нелепо-полосатый среди серости и разрухи. Веселье и беспечность тоже истаяли, как утренний туман. Вот и сказочке конец. А она размечталась. Глупо. Горько. Смешно.
На столе её ждала записка, видимо, незамеченная спросонья. Убористо, словно автор экономил буквы, было написано: «Отлучись по важным делам. Хозяин будет к обеду. Приготовьтесь, как следует. Г.» Вот судьба и напомнила ей, что она — всего лишь прислуга, которая должна приготовить усадьбу к прибытию хозяина. Лгала песня шофера — ничем этот день не лучше вчерашнего.
Метла и щетка для пыли нашлись тут же, у потухшего камина, будто кто-то предусмотрительно поставил их на видное место. Рядом лежал и заношенный передник.
Эллисон вздохнула, вооружилась и начала прибираться. Ну и пылище! Такое впечатление, что здесь никто не проходил с тряпкой и веником с того момента, как построен дом.
Она увлеклась, и поэтому голос, раздавшийся за спиной, заставил её вздрогнуть и выронить ведро, расплескав помои.
— Что же вы наделали?! — незнакомец стоял прямо на столе, ничуть не смущаясь своих грязных ботинок. И вошел он, по-видимому, через окно.
— Я всего лишь навела порядок к прибытию хозяина дома, как мне велел мистер… в общем, как мне велел Гундобад.
— Он повелел вам вытереть пыль? — Незнакомец всё ещё продолжал стоять на столе. Сейчас вопросительно поднял бровь, что в купе с очками в виде глядящих в разные стороны сердечек и смятым цилиндром выглядело скорее смешно, чем грозно. Да и вообще выглядел он клоунски-ярко: фиолетовый сюртук, канареечный жилет, аляповатый шейный платок. — Отвечайте, когда вас спрашивают?! — а вот в металле, которым полнился его голос, не было ничего забавного.
Эллисон растерялась.
— Ну… конкретно про пыль он ничего не говорил…
— Ах, конкретно не говорил, — незнакомец, наконец, спрыгнул со стола и теперь нависал над ней. Впервые Эллисон почувствовала себя маленькой. — А что говорил конкретно?
— Вот, — она протянула записку. Их пальцы почти встретились, и Эллисон заметила, что рука у него тонкая, как у девицы. А глаза за бутафорскими очками — большие, выразительные и цвета сирени. Свои, блёкло-серые, Эллисон предпочла потупить.
Он скомкал и отбросил записку, плюхнулся в недовольно скрипнувшее кресло. Сложил руки домиком на уровне губ и, устремив в стену тоскующий взгляд, произнёс:
— Пыль… Да знаете ли вы, что представляет из себя пыль? Это — воспоминания, это всё, что остается нам от прошлого. Может быть, сейчас вы стерли чью-то былую историю, а, Эллисон? Вы ведь Эллисон? Родственница старины Оргюса?
Она лишь кивнула, слишком ошарашенная его словами.
— Так вот, Эллисон, запомните, — менторским тоном продолжил он, — чтобы создать историю — нужно время, порой, века, а чтобы уничтожить — достаточно и пары секунд. И назад уже ничего не вернуть. Переписанная история уже будет другой, а эти предметы покроет уже новая пыль. Ничто не возвращается, время неумолимо бежит вперед. Временные циклы — только иллюзия. Попытка человечества подстраховать себя тем, что однажды всё повториться. Бред… Абсурд… Но сегодня я слишком устал, чтобы злиться. Сделайте мне чаю, Эллисон.
— Чаю? Но я даже не знаю, где здесь кухня?
— Зачем вам кухня? — удивился он. — Чай у нас пьют под яблоней, разве Гундобад вам не сказал?
— И сказал, и показал, и напоил вкуснейшим чаем…
— Так в чём же дело?
— В том, что я ходила сегодня в сад: нет там никакой яблони, и кувшинок тоже нет, и фонарщика, и всех этих крохотных существ… Там только мусор, сломанные ветки и холод…
Он запрокинул голову и расхохотался. Отсмеявшись, смахнул несуществующую слезу и сказал:
— Да неужели?
— Клянусь…
— Ой не надо, — он протестующе поднял руку. — Идемте.
Когда они вышли в сад, там снова царили лето, цветение и суета.
— Разве такое возможно? — растерялась Эллисон.
Незнакомец, прищурившись, взглянул на неё и не ответил.
— Вы — волшебник? — не унималась Эллисон.
— Нет, вовсе нет, — чуть грустно улыбнулся он, — я всего лишь простой часовщик. Меня зовут Фрейзар Крейн. И я, как вы уже поняли, являюсь хозяином всего этого дома. А к моему прибытию вы должны были приготовить историю, а не вытирать пыль…
— Но я не умею готовить истории…
— Глупости… Все умеют. Загляните сюда, — он коснулся её лба, — и в своё сердце. Там вы найдёте массу историй, уж поверьте мне…
— Вовсе нет.
— Ни будь у вас истории за душой — и вас бы не было, — он крутнулся, мазнув по воздуху полой своего слишком яркого одеяния, и побрел в сторону яблони. Эллисон ничего не оставалось, как двинуться следом.
И снова стол с ажурной скатертью, и ароматный чай, и вкуснейший джем. Только сегодня что-то было не так. Ах да, на столе стоял столик поменьше, тоже накрытый к обеду, возле него топтались золотой заяц и белая зайчиха, одетые как леди и джентльмен.
Они галантно раскланялись с мистером Крейном и совсем по-человечески уселись на изящные стульчики, принявшись за чай.
Ей же кусок не лез в горло, а вот её хозяину, кажется, всё равно. Похоже, его даже забавляла эта ситуация.
Эллисон не выдержала и, бросив салфетку на стол, воскликнула:
— Мы что будем пить чай с зайцами?!
Крейн лукаво взглянул на неё, ехидно хмыкнул и сказал:
— Не знаю, как вы, а я предпочитаю с жасмином.
— Я не об этом. Я о том, что животные на столе — это негигиенично. Даже Гундобад это не допустил бы.
— Даже… А почему «даже»?
— Но ведь он — гном.
— Вот как. Ну что ж, тогда позвольте вам представить его высочество Пасхального Зайца с супругой.
Заячья чета склонила ушастые головы в знак приветствия.
— О, великие Сияющие Властители! Я только сейчас поняла: ведь все обитатели этого сада, а может и вы, — волшебные существа, фейри! Те самые, о которых сказано в самом Главном Запрете: «Не верь в вымышленных существ, ибо они заморочат тебя! Не слушай их речи, ибо они суть Бездна!».
Эллисон кидала ему в лицо изречения из Великой книги, как судья кидает обвиняемому приговор. Её глаза пыла, щёки горели, внутри всё клокотало.
А Крейн спокойно потягивал чай с крендельком и приговаривал: «Ну-ну!» Она взбесилась:
— Это же запрещено! Это же противозаконно! Это всё морок, неправда, вымысел!
Мир стал зыбким и закружился. Исчезла чашка, а потом и стул. Она плюхнулась прямо в лужу. Больше не было цветущей яблони, лишь остов дерева да серое небо. Эллисон заревела и заколотила по грязи кулаками.
— Прекратите, сейчас же прекратите меня морочить!
— Что вы, и в мыслях не было! — склонившись над ней, ухмыльнулся Крейн. — По-моему, вы сами себя морочите. Так что посидите здесь и подумайте, что вы будете делать дальше. Я вас не держу. И вообще, я слишком устал сегодня, пойду, пожалуй, прилягу. А вам — счастливого дня. И спасибо за чай!
Он развернулся и ушёл. А Эллисон ещё долго рыдала среди запустелого сада…
Она осталась. Страх затеряться в огромном городе оказался сильнее страха жить под одной крышей с преступником, привечавшем запрещённых существ. Но если капнуть глубже, то Эллисон просто не могла уже помыслить свою жизнь без его удивительных сиреневых глаз.
Она осталась и приняла правила игры. Она стала сочинять историю. Историю о том, как одна дурнушка влюбилась в прекрасного Повелителя Времени, и он, видя сколь глубоки и искренни её чувства, ответил взаимностью. В той истории было много радуг и смеха. А ещё они часто летали вместе по небу, вот прям как сейчас.
Поэтому Эллисон, несмотря на неудачный поход за пирожками, хотелось кричать от радости. И хмурый дождливый день уже не казался таким уж серым.
***
Остановившись аккурат возле порога, Крейн спрыгнул сам, потом помог слезть ей. Мгновенье подержал за талию, глядя в глаза, и Эллисон зарделась. Но он тут же отпустил её и отвернулся. Чувствовалось, он подбирал слова, дабы сказать нечто важное, но, увы, явно не то, чего бы хотелось ей.
— Мисс Оллдинг, боюсь, я вынужден буду вас опечалить. Ваш дядюшка, — он запнулся, она похолодела, — уважаемый Оргюс Данвер скончался сегодня при странных обстоятельствах. Простите меня за эту дурную весть…
Внутри у Эллисон что-то рухнуло и разбилось вдребезги: пусть она и редко видела дядюшку, но он был единственным родным ей человеком. И вот теперь на неё навались темная туча полного сиротства.
Крейн и сам был растерян и подавлен. Он слишком не любил дурные вести. И судьба сжалилась над ним: на пороге появился счастливый Гундобад, размахивающий пухлым розовым конвертом.
— Хозяин, хозяин, радость! — вопил он. — Мисс Гвендолин МакНиллон в городе и шлёт вам свои приветы!
— Гвендолин! Моя Гвендолин! — просиял Крейн, казалось, ещё минута — и он расцелует коротышку-домоуправа и пустится в пляс.
А в душе Эллисон остановились часы. Пружинка в них сжалась до предела и со звоном лопнула, наполняя существо отчаянным трепетом: «За что?!»
Историю так сложно создать и так просто разрушить.
Теперь она это знала.
***
Тени пляшут на стене. Кривляки. Они безвольны и безголосы. Они делают лишь то, что им велит другой. Они приторно послушны. И ты можешь легко заставить их танцевать под твою музыку. Они — непривередливые актёры. Они легко сыграют в любой пьесе. Даже в твоей. Если ты сам ни из этого театра теней…
___________________________________
[8] Самая мелкая разменная монета в Асгонской Империи.
Глава 3 - http://www.proza.ru/2013/05/28/2058