Он вышел из квартиры.
Медленно спустился вниз.
За ним скрипнула дверь.
Он закурил.
Все произошедшее казалось странным.
Но ему некогда было стоять и думать об этом.
Он крепко затянулся и пошел в сторону шоссе.
Он шагал, засунув руку в карман. С каждым метром, отдаляющим его от этой квартиры, он чувствовал себя увереннее. Он представлял, что идет то по улицам Парижа, то по улицам Буэнос-Айреса.
Он все ускорял шаг и, выбросив докуренную сигарету, доставал следующую.
Конечно, она любила его. И он любил ее. Как он мог не любить, если она танцевала с ним танго. У нее были узкие бедра, и она заваривала ему мате. Ее черные глаза блестели то любовью, то удовлетворением. Дым «Голуаза» выползал из ее рта зловеще и красиво.
Он выстукивал свободной рукой ритм танго.
И все ускорял шаг.
Долгие дни, проведенные взаперти, придавали его походке грузность, а мыслям – отчаяние. Километры и сотни машин напоминали ему Южное шоссе. Она много ему рассказывала об этом, а ему тогда казалось, будто он являлся частью этого шоссе.
Он уже почти бежал, сбивая ноги и углубляясь в воспоминания.
Что-то мучительное было в этой любви, возможно потому, что она заполняла каждый сантиметр квартиры, а ему не принадлежал даже миллиметр этого пространства.
Он бежал, испытывая разрывающую боль. То же он испытывал, когда она тянула его за руки с дьявольской силой. Острые края бумаги резали ему спину и живот. Буквы, растягиваясь, держали его за ноги.
Он ворвался в книжный магазин и начал хватать с полок книжки. Он открывал их и пытался пальцами раздвинуть слова, ногтями проковырять себе путь обратно. Но после третьей попытки его вышвырнули из магазина.
Он бежал теперь быстрее машин, от слез намокла его рубашка. И никак не мог найти то, что ему было необходимо. Конечно, он ее ненавидел. Он ненавидел ее за то, что она была счастлива. За то, что он был ее счастьем.
Оливейра налетел на перила моста.
«Какая жестока игра. Игра в классики».
Он прыгнул в реку.
Она лежала в окровавленной ванне.