Мое добровольное заключение длится уже ровно восемь дней. Только что фосфорно-зеленые цифры 59 на блекнущем экране настольных часов сложились пополам и явили собою два нуля. Четыре нуля. Полночь.
Я попытался чихнуть, но закашлялся; плюхнулся на живот, напрягся в попытке расправить спину, где двумя симметричными рядами вдоль позвоночника тянулись лиловые синяки, напоминающие по форме улиток: два эшелона мерзких скользких тварей устремились теперь к моей голове. Как много зависит от слов, да? Ведь если бы я сказал, что синяки нежно-фиалковые, то это было бы так, словно у меня на спине городская клумба. Ну вот, снова: хочу добиться ясности мыслей, а они опять живут своей жизнью. Мысли-улитки. То есть мысли – это как синяки? Ушиб сознания?
Ха-кхе-кхе. Мой хриплый смех, срывающийся на кашель, звучит, словно последнее издыхание музыкальной игрушки с севшими батарейками. Мне не нужно открывать глаза, чтоб знать, что в 11 сантиметрах от моей головы находится красивое багряное (и совершено высохшее!) пятно. Собственно, восемь дней назад с него все и началось. Я вытягиваю руку, на ощупь нахожу липкий кусок пола, и мне начинает казаться, что я – это большая, пока еще живая рыба. Скажем, зеркальный карп. Вот она – моя чешуйчатая кожа, отливает месячным светом и жидкой водянистой кровью, в которой я теперь плаваю, глотая слизь. Я извиваюсь, шлепаю ширококостным хвостом, глупо хлопаю ртом, выдыхаю остатки воды, отчаянно избиваю себя по глянцевым бокам розовенькими плавниками. Вот меня обмакивают в муку; и это нестерпимо больно, я начинаю выкручиваться, судорожно вращаю глазами-лампочками. А теперь меня бьют пластмассовой ручкой ножа по голове, пытаясь умертвить. Но карпы – самые живучие рыбы – вот, что ужасно.
Я не сумасшедший. Я хочу внести ясность, если уж на то пошло. Хотя я не знаю сумасшедшего, который признался бы в своей ущербности.
Ладно, во всяком случае, я не считаю, что со мной что-то не так.
Восемь дней назад, ровно восемь дней и четырнадцать минут назад, я, обуреваемый нелепым желанием подняться на чердак, с целью обнаружения там возмутителя домашнего уюта, зацепившего мой интернет-кабель (предположительно, возмутитель являлся палевым котом британской породы, который принадлежит соседке), упал с лестницы и разбил голову об угол стеклянного журнального столика, купленного лично мною месяц назад. Без летального исхода, как видите. По нелепой случайности, падая, я пытался ухватиться за проводку, вследствие чего обесточил дом. По еще одной нелепой случайности, мой телефон выпал из заднего кармана брюк, отскочил от дивана и не замедлил распрощаться с задней панелью и батарей, как это обычно и бывает. И, как вы, надеюсь, уже поняли, я полностью отрезан от мира, лежа вот тут, на кафельном полу возле журнального столика в луже собственной же крови.
Но вообще все немного не так, как кажется. Я мог бы встать, ну, пару дней назад так точно, но я не собираюсь этого делать. Я собираюсь лежать на этом полу, чертить на высохшей крови полоски для обозначения нового дня и переворачиваться со спины на живот и обратно. И теперь ничто не способно убедить меня в том, что я поступаю неправильно.
Утро первого дня я вычислил по дребезжащим лимонным полоскам, стремившимся силой открыть мои веки. Я поддался. На часах было 04:53. Я застонал, мой голос был заржавевшим, так что определенно нуждался в смазке. Мне повезло: в состоянии забытия, которое потом неспешно перешло в сон, я толкнул стол и перевернул бутылку дешевого коньяка, чудом уцелевшую после моего, без преувеличения, фееричного приземления. Когда я был маленьким, мы с мамой ходили в зоопарк, где неизгладимое впечатление на меня произвел верблюд. Он знал, что сейчас к нему придут люди, что они будут протягивать к нему руки, пытаться потрепать его за холку; в некоторых руках будет зажата еда. Он вытянул свою могучую шею, склонил голову с кудрявой челкой песочного цвета и широко открыл рот, ожидая угощения. Он так и простоял почти весь день. Вот и я тогда поступил, как верблюд: продемонстрировав потолку свое раскрасневшееся горло, я немного подвинулся влево, чтобы капли коньяка попадали мне прямо в рот. Вот так, отлично. Именно тогда меня первый раз посетила мысль не вставать.
Я лежал себе под импровизированной коньячной капельницей и воображал, как люди просыпаются, плетутся на свои кухни, шаркая истоптанными комнатными тапочками по облезшим коврам; я думал, как смешно выглядят их тонкие белые голени, щедро раскрашенные узловатыми венами, когда они торчат из-под полы розовых, голубых и белых домашних халатов. На сковородках недовольно ворчали тысячи яичниц, растревоженных, тоже заспанных, которым не нравилось, что их переворачивают с боку на бок. Потом я осознал, что я поступил бы точно так же, если бы не лежал здесь с разбитой головой. Ну, разве что без халата. И в яичницу бы положил немного пармезана. А потом бы я пошел на работу, читал бы в метро электронную книгу, как и тысячи, миллионы других людей в этом городе. Просто вообразите.
И тут меня второй раз посетила мысль, что, в общем, мое положение не особо плачевное, а местами даже невероятно интригующее.
Я подумал, что я практически дауншифтер, и это дико меня развеселило. Я хохотал, наверное, добрых десять минут, пока решил перевернуться на живот и обдумать более тщательно свое положение.
Вообще я плохо помню первый день, потому что на долгие часы я проваливался в сонное оцепенение, из которого меня вырывали лишь бредовые состояния. Иногда, когда я раньше болел, мне казалось, что в мой язык впиваются множество мельчайших нано-иголочек, таких тонких, словно это инопланетные технологии. Вы же знаете эти странные сны, которые видишь, когда у тебя температура. Так вот тогда мне казалось, что эти иголочки не только под языком, но и пытаются разорвать каждый мой сустав. Потом мне чудилось, что в животе у меня громадная комета, она раскручивается, искрится, стремиться задеть своим холодным огнем все предметы в комнате. Но иногда, конечно, весь мой бред перемежался минутными прояснениями. И тогда я осознавал, что заключение мое не вечно; что меня уже ищет разгневанный шеф, как обрывают по его просьбе сотрудники мой телефон. Я понимал, что после обеда мне должен позвонить один мой друг, которому я обещал помочь с переездом. Знаете, у него очень красивая девушка. Такая вся из себя холодная и отстраненная, но вечно щурит свои светлые ореховые глаза и улыбается только одним уголком рта.
Но я ошибался. На второй день, когда мой разум снова удосужился посетить меня, я вспомнил одну неприятную вещь. Это не моя квартира. Это квартира моей сестренки. Ну, если так разобраться, то это наше общее жилище, нам подарили её родители, когда разменяли старый дом на две новые квартиры в двух разных городах (они не захотели переезжать в столицу, когда мы отправились туда на учебу). Хотя, если не брать во внимание эти восемь дней, за все время я жил тут, дай Бог, месяца три. Но это все неважно. Важно то, что никто (кроме сестры, конечно) не знает, где я сейчас. Еще важно то, что сестра на съемках в Хорватии и будет только дней через пятнадцать. Она предложила мне тут пожить, пока у меня ремонт. Всего два дня, представьте себе, всего два дня я собирался здесь пожить, пока мне не поменяют эти чертовы трубы. Никогда не чувствовал себя здесь уютно, хотя здесь полным-полно моих вещей. Наверное, я ожидал, что со мной произойдет что-то подобное.
Когда меня хватятся, никто не будет знать, где я. «И никто не узнает, где могилка моя». Нет, правда, это очень смешно.
Поначалу, осознав, что мое положение не такое уж забавное, я ужаснулся, вознамерился подползти к домашнему телефону и вызвать скорую. Я даже начал извиваться всем телом, подтягивать ноги к животу, совершая просто сверхчеловеческие усилия, пока не узнал, что нет света. Я уже говорил – я порвал проводку, когда падал. Потом я оценил ущерб, нанесенный моему мобильному, рассмотрел искривленные контакты и попытался встать. Возможно, мне стоило бы направиться прямиком ко входной двери и начать бить тревогу, но я отправился к туалету по вполне понятным причинам. Затем меня стало засасывать что-то темное и зыбкое, и я опять отключился. Я пришел в себя через несколько часов, лежа в коридоре и сделал два новых открытия:
1. Кроме затылка мне болит левая рука, которая опухла и стала походить на резиновую игрушку – из тех, что покупают собакам. Вспомнив уроки медицины… а впрочем, я ничего не вспомнил. Так что до сих пор не знаю, что с рукой.
2. На левой ноге чуть пониже колена у меня глубокий шрам, который покрылся слизью и решительно не хочет затягиваться бордовой корочкой – это был бы хороший знак.
Итак, правая половина тела функционирует нормально. Уже неплохо. Не буду вдаваться в подробное описание того, как я дополз до туалета, а затем пополз в направлении комнаты. Кажется, по дороге я опять потерял сознание. Помню, что тогда я, наконец, стал ощущать голод.
Очнулся я вечером второго дня на пороге в комнату с ощущением, что силы окончательно покидают меня. И именно тогда я снова решил, что я не буду пытаться предпринять никаких шагов по собственному спасению.
Вообще я не фаталист, но судите сами: я лежу в чужой квартире с разбитой головой, не могу встать на ноги, не работает ни один телефон; я даже не услышу дверного звонка, потому что нет света. При этом я вполне могу доползти до туалета и обратно (мне все же неприятна мысль о том, что меня найдут в луже собственной урины), там я могу выпить немного воды. К несчастью, коньяк уже весь вытек, образовав еще одну липкую лужу на полу. Но не суть важно. Поесть я, конечно, не могу, из-за чего все больше и больше слабею. Ну, если не брать в расчет эти небольшие неудобства, то у меня вполне есть средства к существованию.
Помню, что вечером того дня меня посетила пугающая мысль. Я потерял много крови. Я брежу. Никто не знает, где я. Возможно, когда вернется сестра, то будет слишком поздно. Собственно, с этой мыслью я и уснул.
Снова я проснулся уже на следующее утро в 09:31, не сразу вспомнив, что со мной случилось. Мне снилось, что я темноволосая женщина (!) и что я истекаю кровью. Будто бы моя кровь бьет фонтаном из живота и её так много, что она уже алыми лентами стекает по ступенькам, мощным потоком врывается на улицу, захлестывает багряной волной дома, окрашивает людей и маленьких собак, и машины, и недавно выбеленные деревья, и…
И тут-то я вспомнил, что я третий день лежу на полу. Шикарно.
Я решил искать что-то хорошее. Например, я давно хотел отдохнуть. Один мой друг – убежденный фанатик теории о материальности мыслей – сказал бы, что вот оно! вот она плата за твой скептицизм! Я растянул губы в улыбке – обязательно расскажу ему, если выживу. Итак, сегодня четверг. «Рыбный день», - мелькнуло в голове. По четвергам я обычно хожу в бар. Ну что же – не будем нарушать традицию. Я захрустел шейными позвонками, вытянул голову (я жира-а-аф!) и лизнул коньячное пятно на полу. С опохмелом меня!
В третий день я не так много бредил, а посему предался воспоминаниям. Все началось с того, что моя рана на ноге почему-то напомнила мне шрам на носу моей первой любви. У неё были темные веснушки, водянистые белесые глаза, круглые щеки, высокий и по-детски выпуклый лоб, такой же подбородок. И шрам на коротком носу. Больше мне ничего не вспомнилось: ни телосложения, ни даже цвета волос. Какой странный у меня вкус на девушек, не устаю себе удивляться.
Впрочем, что касается этого моего школьного увлечения, то оно было весьма безобидно. То ли дело моя любовь времен колледжа – небесное создание с лицом святой мученицы оказалось гермафродитом. Тогда-то я, наконец, понял, откуда это прекрасное выражение истомы в голубых глазах: попробуй тут не предаться меланхолии, когда где-то в твоем нутре болтаются лишние органы. С ума сойти можно.
Хотя и это не самая глупая история из всего того многообразия, что со мной случалось. Взять хотя бы эту. Ума не приложу, почему так. На самом деле я ведь ужасно скучный, местами смертельно занудный человек. А ведь с самого детства приключается какая-то ерунда.
Мама мне рассказывала, что как-то, когда зимой она прогуливалась со мной в коляске и решила зайти в магазин, оставив средство передвижения снаружи, я вывернулся из одеял и завалился в сугроб, где благополучно уснул. Пропажу моя маменька обнаружила, когда пришла домой. Она всегда отличалась творческим складом ума и возвышенным духом, так что ей было не до мирских дел. Подаренную матушкой квартиру, где я сейчас растянулся, можно считать не иначе, как одним из чудес Господних.
Третий день можно по праву считать днем смирения, потому что я ничего больше не делал, кроме как думал о разных глупых вещах. Я не ощущал более ни страха, ни отчаянья, ни возмущения. Главным наблюдением дня была мысль о том, что я чувствую себя так же, как чувствовал бы, если бы сегодня был обычный день; если бы я позавтракал, принял душ, говорил по телефону, ехал на работу… Следовательно, мое сознание ни в коей мере не зависит от внешних обстоятельств. Следовательно, я человек свободный. И какая ирония судьбы, что я ощутил себя свободным именно тогда, когда не мог пошевелиться!
Вечером я опять провалился в бред.
Мое смирение длилось ровно сутки. На следующее утро я проснулся с ощущением чудовищной, клокочущей в моем горле несправедливости. Я чувствовал себя обиженным и обделенным. Я винил природу, Бога, Будду, Аллаха, Вселенную в том, что я лежу сейчас тут, под этим проклятым столом, и я настолько больной, что не предпринимаю ровным счетом ничего для своего спасения. Я пришел к выводу, что, несомненно, являюсь ошибкой, общественным рудиментом. Такие, как я, не поддаются лечению и портят всю Матрицу.
В бутылке из-под коньяка оставалась несколько капель. Я расшатал ножку стола, дождался, пока она скатится вниз, громко булькнет, ударяясь оземь, и вылил остатки содержимого на ногу, состояние которой меня уже немного начинало пугать. Она стала мертвенно-бледной с неприятным зеленоватым (явно нездоровым) оттенком.
Но вообще меня окружало много синего цвета. Во многом потому, что стены моей темницы были бледно-голубыми. Еще жалюзи были закрыты, так что солнечный свет почти не проникал внутрь. Пространство было синее с красными вкраплениями. Я тоже был большим багряным пятном.
Я был преисполнен животной злобы и решил отомстить столу. Конечно, это он виновник моих бед, неблагодарная глупая вещь. Я решил, что бутылка – вот, кто, наверное, дорог столу, потому что они оба из стекла. Я повертел её в руке: такой себе пузатый бочонок, перепоясанный этикеткой с золотым тиснением. Мне даже стало её немного жаль… но ведь стол-то меня не жалел! Моей сестре, наверное, тоже будет жаль.
Я сжал горлышко да резкого хруста в костяшках и сделал весьма отважную попытку кинуть её, опираясь на больную руку. ТРРСККК. Это она раскололась о стену, рассыпалась мириадами звездочек на темном полу. Я всегда мечтал побывать в планетарии. Было красиво. Неровные куски преломляли свет, шептали, что-то вроде: «Я жива, стол, я – это все еще я, хотя меня нет»; бросали разноцветные блики на стены, из последних сил пытались собрать их в слова отчаянья.
Мне не стало лучше. Я извинился перед бутылкой.
В тот я сделал новое открытие. Мое настроение и самочувствие не зависит не только от внешних факторов, но и от внутренних.
Я специально не вдаюсь в описание своего физического самочувствия, если можно так сказать, потому что оно куда менее имело влияние на меня, чем свои мысли. Я не ошибся в своих выражениях, увольте. Я понял, что «меня» три, на самом деле: Я-Тело, Я-Мысли и Я. Смотрите: на четвертый день я чувствовал себя лучше, чем на третий, но в третий день я был спокоен. В моей голове ничего не дрогнуло, не мелькнула новая ужасающая мысль. Но сегодня мне, тому я, который Я, было плохо. Я понял, что могу просто смотреть за своими мыслями. Моя голова была большим круглым аквариумом, в котором резвилась стайка рыбешек: вот эта мысль - блестящая гупия, а эта краснолобая оранда – только что возникшая в голове идея. А раз я могу смотреть за своими мыслями, то я – это не они; они лишь часть моего сознания, понимаете?
Если останусь жив, то повторно пройду курс философии в университете. Сдается мне, это что-то буддистское.
Тогда от чего же зависит состояние моего Я? У меня так и не нашлось ответа на этот вопрос. Мне стало казаться, что оно зависит от того, что могло бы со мной случиться. Например, сегодня я решил бы проехаться до работы на машине и мне выписали бы штраф. Или я бы облил себя горячим кофе в любимом кафе. Или сгоряча поругался бы с кем-то. Мало ли. И теперь я чувствую себя так, будто бы это уже случилось. Бред.
Потом я уже совсем ударился в мистику и стал думать, что это проказы моего астрального тела. Оно где-то шляется, набивает шишки и ссадины, а мне больно. Это бесчеловечно! – в такую минуту оно должно быть со мной. Я даже пытался его звать, но тщетно.
А затем мне показалось, будто бы я позабыл что-то важное. На часах было 00:11. Начинался пятый день.
Я забыл что-то смертельно важное! То, что я забыл – причина, почему я здесь лежу. Если я вспомню, я смогу подняться. Нет, вовсе не так: если я вспомню, то окажется, что ничего этого нет. Я не могу объяснить, но это так.
Я видел воистину странный сон. Гипсовые модернистские конструкции стройки напротив моего дома… дома в моем родном городе. Эта стройка там, очевидно, видела еще Вечного Жида и колесницы, запряженные гнедыми породистыми лошадями. Эта стройка (я Вам клянусь!) увидит еще автомобили на воздушных подушках. И на одной балке вальяжно развалилась какая-то девица. Я помню, что сама она вызвала у меня стойкую ассоциацию со спичкой: она была вся такая, будто бы гипсовое изваяние, которое почему-то загорелось. Худая, бледная, с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и лоснящимися на солнце желтыми волосами, которые казались именно таковыми на фоне каменной темноты.
Она смеялась, резко запрокинув голову назад, затем вскакивала, резво, словно всю жизнь только это и делала, перебиралась на другую балку, все выше и выше, пламя её волос вспыхивало то тут, то там – я не успевал следить.
Я кричал. Я кричал ей, чтобы она немедленно спустилась, взяла себя, черт возьми, в руки и стала нормальной.
Она кричала мне, что я её обычно не слушаю, вот и она не собирается. Она была уже почти на самом верху. Я видел, как летит пыль из-под её мертвенно-бледных пальцев. Я видел ужас и торжество у неё на лице. Одновременно.
Мне казалось, что все здание со своими громоздкими конструкциями и серой обреченностью горит, пылает, его пожирает адское пламя. Я закрывал лицо руками в приступах отчаянья, пошатываясь, отступал назад, но я все равно слышал, как она кричит, что когда я проснусь, то мне не будет так страшно. Просто пока я сплю… а посему не понимаю нереальности происходящего. Я ничего не видел, но слышал её сдавленный крик.
Я проснулся ровно через сутки. Ну, минут на сорок раньше.
И мне, правда, не было ни страшно, ни жалко её. Но она показалась мне дико знакомой. Зуб даю – она знала, что именно я забыл! Но теперь она мне не поможет.
Это был шестой день.
Я должен был ощущать себя расстроенным, но нет – все было смутно, малозначительно, скомкано и, как ни странно, быстро. Я не был более терзаем ни страшными озарениями о своем дурацком положении, ни тяжелыми мыслями – ничем. Только воспоминаниями – спонтанными и изнеоткудашними.
В младшей школе у меня был друг. Я звал его Мэ и думал, что он альбатрос. Нет, не альбинос. Я не ошибся – просто в детстве я был не особо силен в понятиях. Блюдечко его лица было похоже на полный месяц, щедро притрушенный выцветшей соломой волос, такими же круглыми были его водянистые, вечно преисполненные ужаса, светлые глаза.
Мы жили через овраг. Только вот мне не надо было переходить его, чтобы добраться домой. По обе стороны от него тянулись дороги, по обе стороны невозмутимо выстроились две цепочки аккуратных белых домиков; все это вообще ощутимо походило на старушечий рот с двумя рядами разнокалиберных зубов и сияющей пропастью посредине. Овраг был не особо крупный, но его покрывал мягкий ковер молодых деревьев, над причудливой формой которых поработал ветер. И ночью могло показаться, что это тянуть к тебе свои сморщенные руки колдуны и колдуньи из сказок…
Мэ смертельно боялся возвращаться домой, когда темнело. Как только солнце начинало тянуть на себя темно-голубую простыню, вышитую разномастными звездами, мой друг крепко сжимал мою руку немного пониже локтя и говорил:
- Пожалуйста, не оставляй меня одного, ну проведи меня.
Он говорил это с несвойственными детям его возраста шантажистскими нотками в голосе. В любом случае, я был его другом, так что каждый раз я послушно спускался с ним в овраг, пересекал добрые метров сто особо густых зарослей, затем находил тропинку, которая вела наверх, и долго еще стоял и смотрел, как Мэ отчаянно бежит к своему дому, отрывисто дыша и смешно махая руками.
Дети в школе его не любили. Он был странным. Кажется, я был его единственным другом.
Как-то я уехал с мамой погостить к тете на день. Возможно, это был последний раз, когда мы куда-то с ней ехали вместе. Мы добирались туда на электричке. Знаете, до этого дня я очень их любил, ведь мне всегда казалось очень захватывающим представлять, как ты срезаешь макушки деревьев, мелькающих в окне, одним лишь выстрелом лазера, так ловко выпущенным тобою из глаз. Но в тот злополучный день я нетерпеливо пинал ногами воздух, ерзал на месте, несколько раз сметал ватными руками бутылку воды со столика, пока мама наконец не спросила меня, что случилось. И я ей честно ответил:
- В овраге живут Призраки Леса. Сегодня Мэ придется идти домой одному, и они будут его ждать.
Я не помню, что мне ответила мама, да и это неважно. Весь день я был рассеянным и напряженным, то и дело вскакивал, от малейшего шороха. Я подходил к птицам и шептал им, чтобы они полетели к моему другу да предупредили его, пусть не идет сегодня домой один (я знал специальные волшебные слова, чтобы они меня послушались).
Как только мы вернулись из гостей, я опрометью кинулся бежать по перрону, не дожидаясь мамы; я верил, что еще успею, и твердил про себя особое заклинание, чтобы напугать Призраков. Я помню кружева теней, которые отбрасывали мне на лицо деревья, помню, как мельтешили перед моими глазами чудовищные хитросплетения веток. Но я был неуязвим, так как спешил на помощь Мэ.
Я помню темную темницу из спин Призраков, которые кругом обступили свою жертву; я был готов к этому. С боевым криком я кинулся в единственный существующий просвет между ними, барахтаясь среди чужих цепких рук. То, что предстало перед моими глазами, я помню до сих пор.
Он был там, но я опоздал. Когда я закрываю глаза, я до сих пор помню эту картину до мелочей, до последней черточки: сонную, выпуклую и подвижную, будто бы я смотрел на все через дверной глазок. Воздух был предельно влажный и тяжелый. Мэ лежал там, лежал, разметав свои светлые волосы по дороге, выгнув шею и раскинув свои детские худые руки, будто бы пытаясь сказать: «Вот они… они все вокруг, это они». Рядом с ним стоялый красный автомобиль, гротескный и нелепый со своими глянцевыми боками; он стоял, отбрасывая красную тень на моего друга; а рядом с машиной стоял не менее неуместный тут человек, который, видно, и сам это понимал, поэтому закрывал лицо руками. А потом я посмотрел на лицо Мэ. Это было самое потустороннее и ужасное, с чем я сталкивался в своей жизни. Наверное, мне не достает мастерства, чтобы описать свои чувства, слова сейчас не хотят оживать, складываться в мозаику, в тот готический витраж, сквозь который я до сих пор смотрю на события тех дней. Его рот был сильно искривлен и походил на гигантскую запятую, кожа была настолько прозрачной, что лицо приобрело оттенок холодной небесной голубизны (я даже помню рисунок вен на его круглых щеках), но самые нереальные были его глаза. Я видел в них воющий ужас, дрожащий страх перед самим существованием, мгновенный и точный отпечаток смерти. Он был мертв.
Потом я узнал, что когда он перебегал дорогу, его сбила машина. И все эти фигуры – это были не призраки, а очевидцы событий.
Я еще долго прокручивал эту историю в голове, иногда проваливался в сон и бред, иногда снова обретал трезвость рассудка и полз попить воды в ванную.
Когда я вернулся в комнату, было начало седьмого дня. На диване меня уже поджидал Мэ, подобрав свои поцарапанные ноги под себя и обхватив их бледными (будто бы фаянсовыми) руками. Я не нашел ничего умнее, чем сказать:
- Привет.
А что мне было делать? Часто к Вам приходят призраки мертвых друзей? Вот и у меня это было впервые. Мэ не ответил мне, но его влажные круглые глаза смотрели на меня так укоризненно, что я понял свою ошибку.
- Извини, - сказал я. – Я не должен был тогда тебя оставлять.
Мэ еще долго молчал, но я видел, что причина отнюдь не в том, что он сердиться на меня, просто, казалось, в эту секунду он думал о чем-то таком, что знал всегда, но лишь в это мгновение воспринял это всерьез.
- Я звал тебя, - медленно произнес он после большой паузы, - но ты мне ни разу так и не ответил.
И это была чистая правда. Он мне снился многие десятки раз, но каждый раз я в ужасе открывал глаза и, пытаясь привести в норму тяжелое дыхание, долго смотрел в пустой потолок с каким-то брезгливым ужасом и засыпал опять, лелея надежду навсегда позабыть о том случае. Но он являлся мне вновь и вновь долгие годы, пока я, наконец, не попросил его перестать. Я не видел ни одного сна о нем за последние пять лет.
- Если бы ты меня послушал, ты бы здесь не оказался.
- Ну, извини, брат.
- Чего уж там, - Мэ обреченно отмахнулся рукой, - мы ведь оба встретились с тобой на дне оврага.
- То есть моя комната это, прости, овраг?
Он выпучил свои блеклые глаза, совсем так, как делал в жизни, когда сильно удивлялся, и я рассмеялся, но не тем хриплым и отрывистым смехом, который с трудом извлекал из своего пересохшего горла ранее, а совсем другим - высоким и по-детски беспечным.
- Ну да, овраг, - повелительно и как-то по-учительски отчеканил он. – Хоть ты в него и не верил.
Тут я подумал, как неудобно, что я лежу перед старым другом вот так вот: распластанный, словно выброшенная на берег медуза, беспомощный и настолько жалкий, что даже не могу его чем-то угостить.
- Ай, - сказал Мэ, подергивая своими узкими плечами, - мне-то как-то ни к чему угощения. Я вот зачем пришел…
(Было бы слишком оптимистично думать, что он пришел просто скрасить мое одиночество).
- …я хочу предупредить тебя, что скоро Призраки придут за тобой.
- Их нет, Мэ. Никаких призраков. Я думал, что есть, но это были просто люди, ну, тогда.
- Это одно и то же! – вспыхнул он, и легкий полурумянец пополз вверх по его щекам. – Ты же не думал, что можешь здесь лежать вечно?
Вообще-то думал. Мне представлялось это забавным.
- Если ты не вспомнишь, почему ты здесь лежишь, то никогда не сможешь встать…
Я решительно перебил его:
- А ничего, прости, что я разбил голову?
Я никогда не видел Мэ таким злым.
- Как ты не понимаешь, - практически кричал она, быстро моргая своими громадными глазами, почти лишенными ресниц, - как ты не поймешь, что ты лежишь здесь со всем не по этому?
- Ну а почему? Почему я, черт меня дери, лежу здесь весь в крови?! Может, ты мне объяснишь? – я тоже решил покричать.
Тут мой старый друг вскочил на свои девичьи хрупкие ноги и резким жестом расправил несуществующие складки на шортах.
- Мне правда жаль, - совсем по-другому сказал он и опустил голову вниз, так, чтобы я мог хорошенько рассмотреть его лицо. Оно было такое же, как при жизни: не осталось ни следа от того посмертного отпечатка ужаса. – Ты уже слишком далеко в овраге. Наверное, ты уже не сможешь вспомнить ни одного лица из всего того множества, что видел каждый день. Правда, ты еще можешь спастись, если поймешь, почему здесь лежишь. Прощай, друг.
- Ага, - кивнул я, - ты всегда меня оставлял.
Что за чушь он сказал? Что значит, я не смогу вспомнить ни одного лица?
Хотя за все то время, что я здесь лежу, я ни о ком не подумал с сожалением, что большего его не увижу. Вот, например… например, черт, я же помню! я не мог забыть! я не мог забыть абсолютно всех!
Но, тем не менее, это так. Я в овраге. И, что действительно пугает, я забрел в него один. Мэ говорил, что даже двое в относительной безопасности, когда спускаются вниз. Честное слово, мне кажется, что ту рыжую девушку из сна я видел в жизни. Вероятно, она хотела мне напомнить о себе.
Я должен встать!
Я представил, что я цельный, сделанный из одного материла, что мне стоит заставить шевелиться хотя бы одну клеточку моего тела, чтобы поставить эту ленивую плоть на ноги. Один, два…
Три! Я шлепнулся животом об пол. Еще раз: один, два…
Пи-пи-пи. Восьмой день.
Я был жив. Я был в сознании и мог встать, но я лежал здесь не потому ли, что хотел этого? Я пролежал здесь чертовы семь дней… и на это есть какая-то причина. Я просто должен был вспомнить это, пока я снова мог трезво мыслить, понимаете? Я не был уверен, что смогу прийти в себя, если мне опять явится давно умерший друг.
Я пытался вспомнить то важное нечто целый день, перечисляя все события этого недельного заключения. Говорят, что если человека убивают, то на сетчатке его глаза остается портрет убийцы, который можно снять, если уметь. Кажется, я читал об этом в какой-то книге, пусть даже художественной; но если так, то мои последние мысли тоже должны в своей целостности сохраниться где-то в глубинах мозга резервной копией. Мне казалось, что это важно.
И вот, на часах полночь.
Но мне это только казалось. Мне не надо просыпаться. И вот сейчас, когда я вспоминаю всю эту дурацкую историю и рассказываю её Вам – я это осознаю так точно, как обычно крайне осязаемо чувствую морскую соль, кусающую раны на теле. Ведь никакого Мэ нет – это лишь плод моего слабеющего разума, который истощается все больше и больше, как и мой голос. Нет никаких призраков, никаких иных причин того, что я здесь лежу, кроме одной – я этого хочу.
Я и вправду не могу вспомнить, что меня на это толкнуло. Может быть, я был сильно подавлен в тот день, когда упал. Состоял с кем-то в крупной ссоре. Потерял смысл жизни. Был уволен с работы. Все эти догадки хаотичны и неструктурированны, но ведь они не имеют никакого значения. Я понимаю, что мое сознание ускользает от меня, и все, что остается – идти по тонкому следу, который оно прочертило за собой. И пока я еще в состоянии думать, я понимаю, что, возможно, эта комната такая же ирреальная, как Мэ или та рыжая девушка. Может, это всего лишь иллюзия, как и весь этот мир. Нет ни автомагистралей, ни электрических тостеров, ни пакетов с молоко; нет синтетических париков и ручных страусов; нет абсурдных парламентеров на велосипедах и пластмассовых статуэток – ни-че-го. Есть только я, который сделал выбор лежать здесь… возможно, единственно верный выбор. Может, только в этой дурацкой комнате я могу понять, что я – это я.
И поэтому…
… Я не встану!
***
Бум!
Я потер ушибленную макушку, завел локти за спину и, переместив всю тяжесть на них, сел. Несколько секунд ушло на то, чтобы осознать, что я видел сон: пестрый, глупый и пугающе реалистичный. Судя по тому, каким причудливым клубком свернулось мое одеяло на полу, во сне я порядочно ворочался, так что нет ничего удивительного в том, что я хорошенечко приложился головой о перилла дивана. Может, поэтому мне и снилось, что я разбил голову – и ведь взбредет же такое в голову. Боже, я даже покрылся испариной! Так, еще раз: что мне вообще снилось? Сны всегда так ускользают, утекают сквозь пальцы, как бы ты за них не цеплялся.
Сделав глоток коньяка (как удачно он стоит на столе!), я потянулся к своему ноутбуку, не упустив шанса как следует размять затекшую спину, загрузил свою страничку и сразу же отправил сообщение одному своему другу, которому завтра должен был подсобить с переездом. Переезд… кажется, кто-то недавно переезжал, нет? Ох уж мне это де жа вю – и с этой мыслью я значительно уменьшил содержимое бутылки одним мощным глотком.
Надо еще спросить у сестры, когда она там приезжает (на случай, если вздумаю закатить вечеринку, хочу знать, до какого числа надо все убрать). Отправить. Ну же, не тормози. Ошибка. Что за черт?
Кажется, этот шум на чердаке и есть ответом на мой вопрос. Я вообще люблю животных, люблю их горячо и всей своей мелочной душой, но если эта тварь еще раз залезет ко мне в окно и утащит кусочки свежей колбасы, так щепетильно разложенные мною по бутербродам, или опять будет играться с проводкой на чердаке – клянусь, я не побрезгую приготовить из него жаркое и пригласить на пир хозяев этого пушистого чудовища.
Кот… Кто-то из моих знакомых недавно рассказывал мне подобную историю, нет? Вот почему я не люблю спать днем и даже вечером – в голове такой кавардак, как будто я опять сдаю выпускные экзамены.
Я спустил ноги на пол, едва не поскользнулся в попытке обогнуть стол и стал подниматься по лестнице, ведущей на крышу, чтобы прогнать это исчадие ада, шарящее там не иначе как в поисках голубиных гнезд.
Ступенька, вторая, третья… Боже, как это знакомо. У меня кружиться голова, так приятно, но немного жутко. Разве я уже не стоял на этих ступеньках? Я остановился и обернулся, скользнул взглядом по бликующему стеклянному столику и полупустой бутылке из-под коньяка приятной округлости. В этом всем на секунду сверкнуло что-то мгновенное – это было что-то действительно стоящее, как когда ты обнаруживаешь в подкладке пальто дырку, сквозь которую сыпалась мелочь; это была бурная истина, торжество правды. И я наконец вспомнил, где я это видел, вспомнил эти скользкие ступени, спасительную лужицу коньяка на полу и роковой угол стола.
Около минуты я стоял, навалившись плечом на стену и хрипло дыша. За все это время в моей голове не промелькнуло ни одной мысли. В ней было пусто. Нет, везде было пусто.
Я просто стоял и смотрел на комнату, вообразите себе это!
А затем очень медленно повернулся спиной к манящей ночной синеве в окнах и стал подниматься наверх.