Мучительные часы, когда-то перед бумагой, когда-то? Да нет, совсем недавно. Белый лист всегда – соблазн и укор. На мониторе укор, пожалуй, вдвойне. На бумаге пишется, на мониторе отражается, с ним нет того тесного соприкосновения, как с бумагой, отсюда, вероятно, слишком частое – тупое всматривание в пустоту.
Кажется есть идея, есть желание, но перевести душу кликаньем клавиш на монитор не так-то просто. Или только мне? Когда-то я мучилась пониманием: формы и содержания, и не могла представить, что сам подход к писанию изменит и форму, и содержание.
Когда все началось? И начиналось ли? И была ли причем я?
Не знаю, повезло ли, что родилась в конце сентября. В ту пору с шести лет в школу не брали, лишь за редким исключением. Первого сентября мне еще шесть, а в конце уже семь. Не брали, не хотели брать в школу. Я же не просто хотела, это было первое чувство страсти: жажды напоить, насытить душу. Возможно это было, и до сих пор неосознанное до конца, стремление куда-то вдаль, жажда взять то, что – там- впереди – неизвестное.
Единственный раз за всю жизнь – страсть победила, взяли. Но взяли не чтобы дать, не чтобы вести в неизведанное, а чтобы выбить всякое желание брать, и ведь выбили!
Но что однажды заставило достать чистую тетрадку за 12 копеек, гладить чистые листы, вглядываться в них, словно в скрытое будущее, а затем, прикусив губу, с силой нажимая на ручку, вывести крупными буквами: «МОЯ ЖИЗНЬ»? И… - все. О том, что помнилось, хотелось, на бумагу не ложилось, быть может потому, что «моя жизнь» была в самом начале. А быть может позыв был сильнее уже немало накопившихся обид от жизни, хотя она еще была вначале.
Казалось бы, только позыв, вспыхнул и погас, и ничто за ним. Чистый лист, всего лишь бумажный лист.
Год за годом избывается ненавистная школа, домашние задания вынужденное вымучивание все равно как, ибо выбито, стало быть – забито.
На дворе зимняя ночь, тусклый свет настольной лампы, открыты учебники, открыты тетради. То грызу ручку, то нехотя листаю учебники, взгляд то в черное окно, то на потолок, куда угодно только не в тетрадь. Взгляд на книжный шкаф, книг не вижу, но вижу новенький блокнот, машинально беру, с наслаждением поглощаю запах новой бумаги. Открываю, листы такие гладкие, мягкие, безумно хочется заполнить. И неожиданно рука сама к блокноту, я за ней с упоением, не я, рука пишет, я только успеваю выдыхать.
И теперь уверенна, был сюжет, что-то про девочку, которую, кажется, никто не понимал. Блокнот исписался до последнего краешка. Не успела поставить точку, как блокнот выскользнул из-под рук. Это мама! Мгновенно пробежала каждую страничку, знаю, внимательно. Мне зло и раздраженно: «Опять ерундой занимаешься! Вместо того чтобы уроки делать, она всякую муть переписывает, да еще с грубейшими ошибками!» Блокнот полетел в угол.
«Переписала»!?» С алгебры? С физики? Знать бы тогда маме, знать бы мне, «переписала!» - лучшая рецензия за всю жизнь.
И вновь то был позыв в одно дыхание, правда, с чувством горечи несправедливого обвинения, ибо не переписала, сама – написала! Нет, никогда больше!
Но вот однажды очередное день рождения вождя, возможно, юбилей, уж больно усердно готовилась вся школа. Видимо, под общим гипнозом любви не одного десятилетия к вождю, вдруг во мне стихотворение о Ленине: «Он хлеба лишнего не брал,//Все детям отдавал…». Кто-то из учителей прочел. Внезапно я поднялась в их глазах, не зря учили, не зря выбивали, вопреки всему – нате, о как может! Большей чести, чем выступить на вечере, посвященному вождю всех народов, трудно удостоиться. Вот он звездный час, час высвобождения из безнадежно обучаемых. Кому как не мне знать мгновение подобного волшебства, уже завтра дневник забудет оценку удовлетворительно.
Я впервые на сцене. Страх через все тело, аж пол пробивает. Не читаю, путаюсь не то, что в каждой строчке, букве. Из зала радостно: «Свои стихи не забывают!» Из-за кулис привычные слова в мой адрес учителей, гонят со сцены. Убежала бы сама, да ноги примерзли. В меня разве что гнилые яблоки не летели. Учителя же, восторженно подхватив волну провала, на весь зал, а потом уже и на всю округу о моей бездарности и напрасно ими потраченных усилий хоть что-то вложить умное в мою пустую голову. Триумф провала не подхватили только собаки, ходившие за мной стаями, им до моего пустого ума не было дело, они просто любили.
Это был конец - поэту, в придачу – творцу. Как окажется, я действительно не стихосложитель, я – поэтопоглотитель.
А дальше все тоже - ожидание несбывшегося: вот пройдет детство – и..; вот пройдет юность – и там..; вот придет – то.., и тогда…
Ни «и», ни «там», ни «тогда» - не наступало, не наступило, хотя с последним можно уже и поспорить.
И между всеми несбывшимися «пройдет», «придет» нечто куражившееся надо мной, что-то приближая к с толу, отбрасывало явно не с тем, чтобы возвращать к нему.
Однажды, нет, прежде замечу, при всей выбитости желания учиться, училась я много и долго, и скорее по закономерности, чем по иронии – бессмысленно, ибо не поспевала за временем, прошлое – мой удел. Впрочем, давно уже не уверена вперед ли идет время.
Однажды, все тот же бег от учебы, на этот раз от курсовиков. И на этот раз толстая тетрадь за 96 копеек совершенно сознательно легла на стол. Все равно было что, все равно как, просто хотелось забыться от всей жизни разом.
Но что это? Ручка лишь коснулась бумаги, и меня действительно не стало, была только душа, я была – душа, уводящая, заводящая. Дыхания не хватало на то, что рождалось вне меня, помимо меня, я была только послушный исполнитель. Потом, говорила себе, видя грубейшие ошибки, потом, видя разбредания строк. Успеть, вот главное, успеть записать то, что диктуется откуда-то. И с последней точкой, будто на Эверест поднялась.
С тех пор год, другой, головы не отрывала от стола, чем и встревожила не родных, самою жизнь. Да, непросто родные, сама жизнь требовала моего излечения, возврата в стезю уничтожающего быта. По дому, по двору столько дел, а я занимаюсь «ерундой». Мне же, кроме себя с тетрадью, себя в тетради, ничего не надо, и меня из этого никуда не надо. Что ошибки, коль мои, что безграмотность, ибо тетрадь для одной меня, как мое собственное дыхание.
Так повелось изначально, что пыталось стать моим тут же отбиралось. Зная, старалась надежно прятать тетради. Видно переусердствовала. Как-то раз пришла к себе, а тетрадей нет. Больше, отданы на суд не для того, чтобы.., а для того…
Я бы могла не пойти на суд, с заведомо известным мне вердиктом, но коль дверь взломана, лучше потерять все до конца, возможно, себя, ибо знала мое – нечитаемо, стыда не было, это в мой мир вторгались без спроса. Но был страх, невероятный страх, не перед тем, что скажут, а перед тем, что скажут гласно. Да, я вновь на сцене, и вновь не по своей воле, и я не хотела пережить еще раз «триумф» провала.
С поникшей головой, к неизвестному мне до сих пор человеку, но человеку понимающему, главное любящему русский язык. Не дала мне школа даже средней грамотности, для «пустой головы» и так сойдет. Сама верила, что сойдет. А вот теперь – не сойдет, даже для себя. По новому, по-настоящему не сумею, как прежде не смогу.
Мне что-то говорят о стиле, о форме, вроде даже о сюжете, но как-то мимо меня и, кажется, вовсе не в меня. Потом слышу надо то, нужно то – зачем, коль… Вдруг, словно через глухую стену – «обязана», «не бросай», «должна». Нет-нет в голосе ни тени снисхождения, жаления, ни тени того, чтобы просто не обидеть. Напротив, голос взывал к ответственности, к нелегкому труду настоящего ученичества, он утверждал, больше это не игра.
Не раздавлена, а будто раздавили. Мой мир обнажен, прежним ему не быть никогда, но слишком ясно вопрос – быть ли и каким?
Год ненависти к столу, тетрадям, бумагам. Год всеми руками – нет! Десятки километров по полям, лесам за единственным ответом действительно ли – должна?! Когда только для себя, была легкость, свобода, и неважно – что, неважно – как, важен был выдох, может, вдох. Нет, за всю жизнь не было тяжелее решения. И все же решила – никогда!
Позже, гораздо позже пойму, решение было не за мной, и не во мне, все в том же НЕЧТО – мучительном, в остром как бритва, нежном как вата, холодном как айсберг, жарком как зной, слепящее как солнце, жестокое как жизнь.
Рожденное до, приходя в свой час, как воронка всасывает тебя – безвозвратно.
Жизнь меня за столом никогда не любила, может ревновала к столу, ибо то и дело отводила и уводила, как ей казалось в более необходимое, более значимое, разбивая все мои надежды, мучая постоянным неверием, не выпуская МОЕ дальше стола. Отсюда верно мой вечный спор с НЕЧТО, сколько раз отступала, твердо решала – НЕТ! Но через все тайм-ауты, чем бы не вызванные, насколько бы – порой на годы – не растянутые, не я к столу, а стол ко мне.
Незаметно настали иные перемены. Время потребовало новых форм, на смену механики пришла электроника. Сама жизнь вдруг стала прошлым. И Мира для меня одной оказалось слишком много. И как странно, не я, Мир задается теми же вопросами, которые мучили и мучают меня.
Да, я все та же, все там же, безнадежность моя болезнь. Но она то, чем когда-то был стол для меня, из меня никуда. Однако теперь я знаю твердо, без рожденного До Миру не устоять на земле, творчество тот кит, на котором – ВСЕ, из которого - ВСЕ!
И быть может ради этого стоило глотнуть разряженный воздух рожденного до…