Жил – был писатель. Звали его Раздолбай. Фамилия его была Раздолбаев. Отец его тоже был Раздолбай. Значит полное имя писателя было Раздолбай Раздолбаевич Раздолбаев.
Сегодня уже никто не может сказать, кого или чего, или что он представлял, и откуда он появился, но, скорее всего, он был из какой-то АО – автономной области. И, как и положено было в советское время, он у них там был «великим писателем», «неповторимым представителем АО-шной литературы». Изображал он, к примеру, юрты, барханы, акынов-сказителей, арыки, дыни, мантаны, шелудивых бегущих псов. Имел дворец, звезду Героя, в пшеничных лепешках никогда недостатка не знал. В общем, жил себе настоящим баем. Жил-поживал, да добра наживал. Был, конечно, принят в Союз писателей СССР. Тогда от каждой области-региона принимали в Советский Ковчег, исходя из того соображения, что «каждой твари должно быть по паре». И в этом смысле он вполне мог быть из другого места, области или республики, и мог носить имя другое, оставаясь, по сути все тем же ( читай: Раздолбаем ).
Например, он мог быть Выпивайтесом, если он из Литвы, или Заедонисом, если он был из Латвии, или Впопу Стамеску, если из дружественной Румынии, или Дверьжавиным, если из необъятной России. Мог он быть и каким-нибудь Аннусом или Сикком, или даже каким-нибудь Пукком, если он был из Эстонии.
И изображать он мог уже не ослов и верблюдов, и сухие пустыни, но суровое пенное море, хмурый берег, розу ветров, рыбу-селедку, рыбу-салаку, балтийскую кильку. Кильку в консервах или в пресервах, или в томате, или в собственном жалком соку. Все это в пятидесятые годы, а в 60-е, 70-е, 80-е грустный осенний пейзаж, тягучий ликер с неизменной чашечкой кофе, кривые узкие улочки Старого Таллинна, намеки и полунамеки, рефлексию и ностальгию…
В советское время власти очень боялись не только свободного, но и любого печатного слова, поэтому неугодных или игнорировали, или уничтожали, или игнорировали и тем самым уничтожали, а так называемых «писателей», членов СП, старались подкармливать, поощрять. Были, которые откровенно клевали с руки, другие как бы стесняясь, на расстоянии; третьи даже селились там, где власть предержащие, в тех же домах, и подъедали крошки в районе стола.
Русский писатель-почвенник восхвалял крестьянскую избу, некую «пятистенку», чай из самовара, из блюдечка, сахар в прикуску, сени, оглобли, ухваты и прочую лабуду, от которой деревенские жители мечтали избавиться и как можно скорее сбежать в города.
Азербайджанский писатель, пресловутый Задэ, изображал чумазых нефтяников Каспия.
Армянский, подобно японскому любителю Фудзиямы, представлял разные виды национальной горы Арарат.
Абхазо-грузины воспевали лозу винограда, солнце и радости жизни. Вся империя знала, что такое чахохбили, мацони, хачапури, аджика, лобио и хмелисунели. Все разбирались в достоинствах хванчкары, васисубани, варцыхе и киндзмараули. Знали, что такое «гамарджоба» и «генацвали».
Белорусы наводили ужас войной и особенно провонявшими дымом костров несчастными партизанами.
Вообще, так или иначе близкая история присутствовала, скользила или проскальзывала у всех: жизнь до революции – как правило, несправедливая, нехорошая и очень тяжелая. Потом революция, борьба с белогвардейцами, басмачами, врагами народа – трудные годы. Война, и после войны снова борьба со шпионами, бендеровцами и «лесными братьями», и снова нелегкие годы. Вот почти весь нехитрый расклад.
Была, конечно, история дальняя, многотомная, но ее мы касаться не будем – слишком обширная территория, излюбленная страна графоманов, где они с волнующим воодушевлением водят своей неуклюжей, неугомонной сохой, стараясь при том, по выражению классика настоящей литературы, выписывать вензеля великих исторических деятелей, прославившихся «неуклонностию»…
В прибалтийских, слегка припоздавших сценариях, с завидной постоянностью фигурирует нехороший немецкий барон, который на сеновале или в собственном замке, в апартаментах, насилует крестьянскую деву (например, Линду), обогащая тем самым ее генофонд. Вносит, ничтоже сумняшеся, в ее бедную родословную необычайную аристократическую струю, которой впоследствии, особенно лет через сто, иные особи будут очень гордиться.
В казахо-киргизской макулатуре недалекие конюхи и пастухи на женщин бросаются дико. Все происходит в знойной пустыне или в бескрайней дикой степи. Будто ласточка, будто птица, она летит, дрожит и трепещет, смертельно расширенные зрачки, а за ней безмозглый, жирный противный урод. Будто нет и не было никакой цивилизации, будто нет способных вызывать любование приятно-мохнатолапых зазывно звучащих пчел, или звенящих яркокрылых кузнечиков, эфемерных бабочек, трудолюбивых жуков… Будто и не было за сотни лет до того, в тех же пустынях и в той же степи ни Улугбека, ни Бируни, ни Авиценны…
Параллельно, «великий чукотский писатель» давал подробные рекомендации, как выживать в экстремальных условиях, что, в принципе, школьнику не мешало бы знать. Не мешало бы и широко перенять прекрасный чукотский обычай – подкладывать гостю собственную жену, что, возможно, не только разнообразит жизнь, но и подрывает собственнический инстинкт…
Согласимся, что при желании можно в любой чепухе разыскать какой-нибудь этнографический или географический смысл, но речь здесь идет не о том. Главное, что подобный «писатель», член Союза писателей (а равно переводчик, редактор, кто имел хоть какое-то отношение к слову), великий деятель местной макулатуры мог выезжать за границу, чего простому смертному просто не полагалось, да и считалось вроде бы ни к чему.
Но для начала он должен был выказать подобострастие и лояльность. Не обязательно нужно было быть коммунистом. Достаточно улыбнуться открыто. Где надо смолчать: «Промолчи, промолчи - попадешь в палачи»… Сдать анализы, получить справки. Плюс нормы ГТО (готов к труду и обороне). Плюс курс молодого бойца (это проходили еще в учебных заведениях), или, если женщина, то курсы боевых медсестер. Справку о подъеденных крошках из Союза писателей, облизать кому-нибудь зад (обычно профсоюзному деятелю, профоргу), рекомендации от старших «товарищей», подписи, инструктажи, конфетки бабам-дурам в ОВИР (отдел виз и разрешений)… И только выказавшего себя эдаким прокоммунистом, после всех эволюций, пресмыкающегося отпускали в свободный полет…
Была, конечно, боязнь, что археоптерикс, вылетев, не вернется, но возвращались практически все. Знали, что путешествие тоже как бы проверка, что они, таким образом, лишний раз как бы подводят итоговую черту, знали, что за хорошее поведение обязательно наградят. А если еще напишет, опишет как надо, что надо, то и вовсе будет герой.
Итак, он возвращается из-за границы и ему говорят: «Ну, ты молодец, что вернулся. Мед, виски, пиво не пил, в секс-шоп не ходил, теперь, значится, тебе полагаются коврижки»… И выдают ему коврижки.
Писатель с коврижкой приходит в издательство. Вежливый стук. «Разрешите?»
В кабинете сидит «дама приятная во всех отношениях», припудренная, на голове букли – завитая, губки бантиком. Всем известно, что муж у нее кэгебист, да и сама она подрабатывает в комитете госбезопасности – иначе кто же доверит бабенке распоряжаться судьбой АО-шной пусть даже макулатуры?
«А, - говорит она, - очень приятно… Теэт, ну как там соцстраны?.. А, Леннарт, нам понравилось, как вы описали родственный вам ханты-мансийский народ… А,Ростислав, ваши записки об Америке, конечно, ужасные. Вы ничего нового не открыли. – Что дороги у них отличные? Что столица у них Вашингтон?.. Но вы, Ростислав, коммунист, и значит вне конкуренции… А, Арво, у вас забавно описаны Гавайские острова»…
Писатель ей говорит: «Вот коврижка»… Это как бы даже пароль.
«Да знаем мы, знаем! Да видим мы, видим, что член, что член Союза, и что у вас есть коврижка… Уж могли бы и не показывать»… Хотя при этом берет коврижку, трогает ее пальчиком (т.е. пальпирует), взвешивает на ладони, рассматривает, проверяет в ней наличие дыр. Коврижка – это как бы дискета, но обязательно с дырками, или, как перфокарта, но только с меньшим количеством дыр. Однако, бывает, что и с одной…
Невзначай, в разговоре, опускает ее чуть ниже, под стол, и там совмещает с коврижкой своей… Потом медленно, со значением, как бы еще отходя от оргазма, томно вещает: «У вас коврижка хорошая, дырочки совпадают… Мы вас без промедления напечатаем… Пойдите в кассу и получите аванс»…
Затем, точно также, «писатель» шел в отдел распределения кооперативных квартир, в столы колбасных или кофейных, или автомобильных заказов, в специальную поликлинику, в отдел по распределению путевок в дома отдыха для всей семьи, и так далее и так далее. И везде доставал свою коврижку и показывал, и получал что-либо бесплатно, или ему давали возможность согласно его заявлению что-нибудь очень дешево на гонорары от своих книжечек приобрести.
А «дама приятная во всех отношениях» улучает минуту и своим пальчиком набирает номер коммутатора КГБ:
- Коммутатор слушает.
- Соедините меня с другой ДП ВВО – «дамой приятной во всех отношениях», с литконсультантшей Союза писателей…
- Эллочка, душечка, ну как поживаешь? О, да-да, я понимаю, кругом одни графоманы. Я тоже, знаешь ли, так устаю. Надо бы нам как-нибудь встретиться за чашечкой кофе и очиститься, как говорится, от скверны. Я тебе почитаю свои стишочки, стишата, стишунечки, а ты почитаешь мне свою прозочку, прозаюшечку, пропарижечку… Расскажешь мне, как ты съездила в город Париж… О, Эллочка, ты мне кое-что привезла? Да зачем же после работы?! Я прямо сейчас прибегу…
Потом наступил переходный период. В промежутке между советской и постсоветской макулатурой, многие, и центральные и АО-шные растерялись. Некоторые сделались бизнесменами, депутатами, наркокурьерами и наркобаронами, даже бандитами, т.е. забыли начисто про перо и бумагу. Были, которые перебивались первое время тем, что отнесли свои коврижки в комиссионные магазины – иностранцы их покупали и для коллекции, и в качестве сувениров… Самые хитрые, особенно те, которые ранее нехорошо засветились, упали в осадок, какое-то время отлежались на дне, обросли кристаллами – перекрасились, сменили фамилии, осмелели. Так, например, еще недавние зомби, тиранозавры, монстры, маньяки, облысевшие археоптериксы, откровенные чудища-коммуняки, и те, наконец, сбившись намедни в кучу, с оглядками, с оговорками, да наплакав целое озеро крокодиловых слез, образовали «Общество мезозойских культур»…
ДП ВВО открыла собственное издательство – продолжает по мере сил свое черное дело, мастурбирует в макулатуре.
Ее подруга, Эллочка, ДП ВВО-2, стала руководить журналом с таким тиражом, что впору писать «для служебного пользования», однако вполне довольна таким положением. Довольны и местные «национальные культурологи», ибо и личность Эллочки, и ее журнал, соответствуют их представлениям и концепциям, поэтому неизменно выделяют деньги на содержание. Эллочка усиленно занимается переводами.
Сейчас очень выгодно заниматься переводами, не возникать, не бухтеть и помалкивать в тряпочку. За это, кроме деньжат, награждают даже гражданством. И «радуйся, дщерь!», «Исайя, ликуй!», пой вместе со всеми. Или, если не можешь, то имитируй, открывай хотя бы беззвучно свой рот. Пусть ты неталантливый, но если будешь поддерживать – не пропадешь. Выгодно заниматься и так называемой «интеграцией», т.е. способствовать приобщению «инородцев» к «титульной» нации». Или иначе, трепать языком, переливать из пустого в порожнее. – Еще одна кормушка для бывших и новых членов «Союзов писателей». Тут тебе и разные фонды, поездки, магистратуры. Не плюй в колодец, не критикуй, не лезь поперек, с волками жить – по волчьи выть, знай свой шесток… И т.д., и т.п.
А если совсем долбодятел, мужского или женского пола – не суть, то, заручившись волосатой поддержкой, поступай-ка ты сразу работать в редакцию, где будешь сам-друг стоять у руля. Будешь сам себя отбирать и печатать, или в порядке обмена, тебя будут печатать даже в других изданиях такие же долбодятлы. И ты увидишь под своим именем свою прозочку, прозоньку, прозаиньку, прозаюшечку, или стишки, стишата, стишунчики, стифуюшечки, стифуюнчики, стифуевинки…