Он лежал на диване и дрожащими пальцами держал карандаш. На подушке, у его ног, лежала чистая тетрадь. Рядом с кроватью стоял таз голубого цвета, цвета скорее молодости, нежели неба. Вдруг он свесился с дивана. Его вырвало. После этого он еще некоторое время не менял позы, пока не убедился, что это все на ближайшие полчаса.
Тошнота началась не после чтения Сартра (иначе бы его тошнило с рождения), а буквально два месяца назад. К врачу, разумеется, он не ходил, но даже съел пару таблеток, запив виски. Вторая неделя в этом состоянии немного напугала его. Напугала до такой степени, что он решил посоветоваться с единственным другом – писателем, который находил странность во всем, иначе бы он просто не мог писать.
Отрывочно-меланхоличный К. сказал следующее:
- М., ты беременный.
М. сначала возмутился, а потом расстроился из-за пошлой шутки друга.
К. повторил:
- Ты – беременный.
Теперь М. попытался найти в его фразе какой-то смысл (К. научил его искать смысл во всем, хотя твердил, что жизнь не имеет смысла). Однако его мысли опередил монолог К.:
- Беременных всегда тошнит, потому что тело хочет любым способом избавиться от зародыша, которому не место внутри – так думает тело.
«Думает тело» - проговаривал М. про себя.
- Тебе тоже необходимо избавиться от чего-то, что растет внутри тебя, иначе оно разорвет тебя. Полагаю, ты должен написать еще пару неудачных рассказов.
М. только молчал, проталкивая несказанное им отменнейшим ромом.
Он начала действовать: сел за стол с бумагой и ручкой. Просидев так два дня и четыре пачки сигарет, М. решил изменить тактику.
Теперь он заглядывал в окна, подслушивал разговоры, ходил в театр (в антрактах он выбегал в туалет, чтобы, вызвав рвоту, создать иллюзию действия), а также в консерваторию и по всем подряд выставкам. Многообразие мыслей и чувств его утомляло, не давая шанса написать хотя бы строчку. Сидя над голубым тазиком, он обдумывал этот парадокс: его сердце настолько разбухло необходимостью писать, что давит на желудок, что не дает ему ни на чем сосредоточиться, и в то же время у него нет ни идей, ни умения связать пару слов в талантливое предложение.
М. уже не выходил из дома: его рвало (тело теперь не нуждалось в помощи М.), а он грыз карандаш, мучаясь, захлебываясь слезами.
На исходе третьего месяца он начал разговаривать с зеркалом, потому что не узнавал себя в нем, на исходе четвертого – он перестал вставать, таз был наполнен желудочным соком и еще чем-то. Чем-то.
В лихорадке он свесился с кровати и стал всматриваться в кусок голубой пластмассы, он видел что-то на дне. Зажав карандаш в зубах, он опустил руку в мерзкую жидкость, хотя для него она не была мерзкой, не было мерзким и это действие. Он был счастлив. М. достал из голубого тазика горсть букв.