Дилогия 1

С.Л. Федченко



Пережитое, передуманное и прожитое



Воспоминания
Ретроспективный взгляд из настоящего в прошлое и
из прошлого в будущее


Книга 1
Начало жизненного пути
Издание второе, доработанное и сокращённое




















                Тверь   2010








50-летнему юбилею семейной жизни
с любимой женой Федченко Валентиной Ивановной,
нашим дочери Елене, сыну Сергею и внуку Серёже   
посвящаю
                Предисловие
Я родился за 5 лет до начала Великой отечественной войны, и собственная моя память почти ничего не сохранила из довоенного времени, и только совсем незадолго до этого страшного события мне что-то припоминается. При этом  я не совсем уверен, являются ли эти воспоминания результатом моих собственных наблюдений или же трансформацией рассказов и воспоминаний моих родителей, сестры и брата. Я был последним ребёнком в семье. Отцу, когда я родился, было 47 лет, а матери – 40. Сестра Оля и брат Алёша родились двойняшками на 7 лет раньше меня. Был и первенец – Лука, 1927 года рождения, но он умер 5 лет от роду. Отец Федченко Лука Дмитриевич по национальности был украинцем, родился на Украине в большой крестьянской семье, в которой было 6 или 7 детей, из них больше половины мальчики, что не маловажно для крепости личного хозяйства и материального положения семьи, да и сам глава семьи, мой дед по отцу Дмитрий, был крепким, жилистым мужиком. Исходя из этого можно предположить, что семья их была зажиточной. Сам отец рассказывал дочери, моей сестре Оле, незадолго перед своей смертью, что у них было крепкое, добротное хозяйство, они держали несколько коров, свиней и даже лошадей, и со всем управлялись сами, без батраков благодаря тому, что семья была большая, трудолюбивая, дружная, все были здоровые и крепкие. Но когда дети стали взрослыми, старшие братья отца поженились, выделились, произошёл раздел большого дедовского хозяйства. А затем пошли войны   (русско–японская, 1-я мировая), революции, гражданская война, и разметала жизнь большую дружную семью: кто погиб, кто сгинул неизвестно где, кто уехал с родной земли и осел, как наш отец, в других краях, так что, когда он собрался посетить свою малую родину, где-то на Екатеринославщине, кажется, то нашёл там только двоюродных и троюродных племянников, братьев и сестёр. Мать Вера Сергеевна Кузнецова (при замужестве оставила девичью фамилию), русская, уроженка города Кинешма, родилась и выросла в потомственной интеллигентской семье: мать и бабушка её были учительницами, а отец её получил техническое образование, закончив реальное училище, и работал управляющим на одной из кинешемских фабрик. К несчастью он трагически погиб во время переправы через реку на пароме: одна из переправляемых с подводой лошадей взбрыкнула, подвода задела отца и столкнула его в воду. Дети – моя мама, её сестра Ольга и брат Николай были тогда совсем маленькими, и их маме, моей бабушке Анастасии пришлось одной поднимать их, воспитывать. Было трудно, но всем она дала хорошее образование, все они выросли любящими её детьми и добропорядочными гражданами. К сожалению, в трудах, заботах и тревогах за судьбы своих детей она подорвала своё здоровье и умерла рано – в возрасте 60 с небольшим лет, не повидав своих внуков: время было такое (конец 20-х, начало 30-х годов), что ни она с больным сердцем не могла приехать со многими пересадками на Кубань, не говоря даже о материальных затратах, ни моя мама с маленькими детьми не решалась совершить дальний переезд до Кинешмы. Время было действительно трудное для многих людей, хотя и героическим по масштабам свершаемых дел, особенно для молодёжи и людей более старшего возраста, преодолевших разруху после гражданской войны. Но мало кто предполагал тогда, что в ближайшие годы нас всех ожидают несравнимо большие испытания, ужасы новой войны, более жестокой и страшной, чем все предыдущие войны.
На долю людей, родившихся незадолго до войны или во время войны, выпало не меньше лишений и страданий, чем на долю их родителей, старших братьев и сестёр и вообще людей старшего поколения, независимо от того, принимали ли они в ней непосредственное участие на фронтах, в партизанских отрядах, в подполье или вносили свой вклад в победу тяжёлым трудом в тылу. В чём-то детям, конечно, было легче, может быть, в силу особенностей детского восприятия всего окружающего мира, в частности, не только всех обвалившихся на них бед, но и редких, если не радостей, то просветлений в их суровой, голодной и холодной жизни. Так, радость от нежданно доставшегося дополнительного куска хлеба или какой-либо другой еды, от неожиданного улучшения погоды могла на какое-то время затмить остальное плохое и вызывать у ребёнка неподдельную радость на длительное время, чего лишены были взрослые.
Мы во многом состоим из памяти, как удачно, на мой взгляд, выразился писатель Хорхе Луис Борхес. И память о хорошем, пусть и дозированном, помогала нам, детям войны, выживать в то трудное время. Кроме того, хотя молодое советское государство, ещё не оправившееся от 1-й мировой и гражданской войн, не могло нас, как следует, ни одеть, ни обуть, ни накормить, оно успело воспитать в душах людей нашего старшего поколения несокрушимую крепость веры в справедливость и любовь к Родине, которая передалась и нам, детям, и помогла войти во взрослую жизнь окрепшими и духовно закалёнными, чего нельзя сказать о современном поколении молодых людей 20-30 лет, родившихся и выросших уже в канун развала великой страны и во время последующих катаклизмов во всех сферах нашей жизни и, в первую очередь, в сознании и мировоззрении большинства наших людей.
Без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать молодое поколение в путь, об этом предупреждал ещё Ф.М. Достоевский. Но об этом никто в 80-е – 90-е годы не думал, важнее была материальная сторона дела. В результате все идеалы, примеры положительного героя были за прошедшие 25 лет осмеяны и преданы остракизму, а взамен усиленно насаждался дух наживы, главенства идей потребительства, эгоизма, сексуальной распущенности и вседозволенности. В итоге получили то, что имеем сейчас, со всеми вытекающими отсюда последствиями: общество деградирует, растёт расслоение людей на богачей и бедняков, от былых единства и крепости морального духа народа, о которые разбивались все агрессивные выпады и поползновения наших врагов, не осталось и следа. Поражает полное отсутствие у большинства молодёжи интереса к чему-либо духовному, к культуре, литературе, искусству. Субкультура, поп-музыка, идиотские сериалы, кровавые детективы прививают бездуховность и примитивизм мышления. Это проявляется хотя бы в современных песнях, почитаемых или даже признаваемых за хиты. Обычно это два, от силы три куплета примитивного содержания типа “как я мясом торговала, как я водочку пила” (как вариант – как я с милым кувыркалась на кровати золотой) или “когда сижу на унитазе, не простом, а золотом, я хочу иметь всё сразу и сейчас, а не потом”, с десятикратным повторением такого же примитивного припева вроде “мне уже 16 лет, ты целуй меня везде…” под звуки так называемой музыки вроде шума воды, сливаемой из унитазного бачка или монотонных ударов в бубен шамана людоедского племени.
Когда-то в 7-летнем возрасте, когда я только что научился читать, на меня огромное впечатление произвёл рассказ В. Катаева “Флаг” о защитниках одного из важных фортов в Северном море, погибших, но не вывесивших белого флага капитуляции, как того требовали фашисты. Случайно лет 10-15 назад мне попался на глаза этот рассказ, опубликованный в одной из газет как своеобразное обращение к нынешнему поколению. Прочитав его и вспомнив свои детские впечатления, я дал почитать его двум студентам, уж не помню кому точно, надеясь, что рассказ пробудит   созвучные чувства. Однако меня ждало глубокое разочарование, так как рассказ не произвёл абсолютно никакого впечатления, а может быть, он даже не был прочитан: прочитать 3 страницы серьёзного художественного  текста для многих сейчас большой труд, от которого отвыкли и ум, и сердце, и душа, которая по С. Щипачёву “обязана трудиться и день, и ночь, и ночь, и день”. Но сейчас я думаю, что скорее всего я был несправедлив  в такой негативной оценке спокойного восприятия описываемых в том рассказ событий этими ребятами. Во-первых, для них события Великой отечественной войны  по времени отдалены так же, как для нас в их возрасте – события русско-японской войны и воспринимаются как глубокая история. Во-вторых, острота восприятия поступков и степень переживания за судьбы литературных героев у взрослых не столь экзальтированно выражены, как у детей. В этом я  позже убеждался на собственном опыте, перечитывая одни и те же книги в разном возрасте. Поэтому, задумывая написать эту автобиографическую повесть, я не один раз взвешивал, в каком ключе её писать и на кого она должна быть ориентирована. При этом надо, если не умом, то сердцем прочувствовать, что многое представляющееся лично тебе важным и интересным может быть абсолютно неинтересным и непонятным читателю, а то вызовет и отторгающее восприятие, и поэтому об этом лучше не писать. С этим я сталкивался неоднократно в ходе научной работы при написании и статей, и отчётов, и диссертаций, когда авторы, в том числе и я поначалу, упорно отказывались выбросить из редактируемого текста отдельные фрагменты, результаты или выводы на том основании, что на их разработку и получение затрачено много усилий и потому они представляются важными и интересными для последующих пользователей работы. А это-то как раз зачастую оказывалось неверным посылом, в чём я не раз убеждался позже, когда стал более зрелым научным сотрудником.
Вначале я полагал, что такую повесть будет интересно прочесть родным и близким, особенно в связи с усилившимся в последнее время интересом к восстановлению своих родословных и построению генеалогических деревьев. Но, учитывая всеобщую бурно прогрессирующую антипатию к любому чтению, кроме комиксов и затрапезных детективов, стал опасаться, что и среди моих близких повесть не вызовет особого интереса, если не наполнить её какими-нибудь интересными моментами, фотографиями, юмором, иронией, иногда даже сарказмом и наиболее удачными моими стихами, которые могут оказаться к месту. Такой вариант возможен и скорей всего будет реализован, по мере моих скромных литературных сил и возможностей. Впервые смутное желание реализовать что-то подобное зародилось у меня ещё в молодости во время учёбы в Ленинграде, когда мне попала в руки книга В.А. Поссе “Пережитое и продуманное”, младшего брата известного в начале 20-го века математика, профессора Петербургского университета, близко знавшего многих известных писателей, поэтов, артистов, политиков России того времени, вхожих в их дом. Это, вероятно, и побудило В.А. Поссе взяться за перо и написать повесть. Интересное по форме, стилю и содержанию описание встреч с этими талантливыми людьми, атмосферы, царившей в то предреволюционное время в культурных кругах России, и вызвало  во мне желание написать когда-нибудь похожую повесть, если будет для неё подходящий материал. Но до более серьёзных каких-то  шагов в этом направлении тогда и позднее дело не дошло, так как в жизни было много захватывающего и интересного и без этого, а иногда возникающая потребность в литературном творчестве удовлетворялась стихами, которые я начал эпизодически писать с 13 лет. Началось это увлечение, когда в канун 150-летия со дня рождения Пушкина нам дали в качестве домашнего задания подготовить сочинение о великом поэте. Неожиданно для самого себя я вдохновился, озарился и разродился стихотворением, достаточно полно раскрывшим тему, за которое получил отличную оценку. К сожалению, полный его текст не сохранился, и я могу привести здесь в качестве иллюстрации уровня и характера моего первого литературного опыта только то, что сохранила память.
        Наряду c другими именами
В первых строчках книги золотой
Имя Пушкина, ведущее как  знамя,
Вписано истории рукой.
        И сверкают буквы золотые,
Говоря о мужестве певца,
Как его стихи, слова простые
 Зажигали верою сердца.
        Искры вдохновенья бросив в души,
Он вселил уверенность в борца,
Призывая старый строй разрушить,
Был народу верен до конца.
        И за это дорог Пушкин миру,
Как народа сын, как патриот
 Со своей блистательною лирой
Он с народом в вечность перейдёт.
          И в душе всегда его лелея,
Будем мы всегда его любить.
Смерти мглу свинцовую развеяв,
Он живёт и будет вечно жить.
 Второй раз уже более осознанно я вернулся к мысли написать автобиографическую повесть в зрелом возрасте, найдя и перечитав в областной библиотеке единственный сохранившийся архивный вариант повести В. Поссе в журнале за 1933 год. И всё равно понадобилось ещё несколько лет, чтобы ”созреть” для такой работы. Мне стало казаться, что, окунувшись в воспоминания и фиксируя их на бумаге, как если бы я вёл дневник, можно прожить вторую виртуальную жизнь. Последним побуждающим к этому обстоятельством явилось прочтение автобиографической повести Соколова-Микитова во время пребывания на родине писателя в санатории Карачарово в 2007 году. А вскоре после этого мой бывший товарищ по работе в НИИ 2 МО Андреев Н.Д. подарил мне опубликованные им свои воспоминания “Мы были здесь…” Тогда, помимо окончательно оформившегося  желания, появилась и уверенность, что такое и мне под силу. Другой вопрос, насколько это будет интересно и в какой мере поучительно для читателей. Но это уже решать тем, кто когда-то, надеюсь, не в историческом далеке, достанет рукопись из моего стола и, пыль тех лет с обложки отряхнув, мои воспоминания прочтёт. По моему замыслу в этом жизнеописании должны переплетаться как взгляд на описываемые события глазами человека, жившего в то далёкое и не очень далёкое время (взгляд из прошлого), так и ретроспективное осмысление воспоминаний глазами человека, оценивающего прошлое с учётом полученной новой информации и приобретенного жизненного опыта (взгляд из настоящего). Отсюда и такая трактовка воспоминаний, вынесенная на обложку в подзаголовок названия повести. Постараюсь, чтобы это была не только частная автобиографическая история, не рассказ только обо мне, а рассказ (или повесть, как получится) о времени, в котором мне довелось жить, и о тех пусть мало известных, но интересных людях, с кем мне приходилось встречаться и работать.
Однажды, проснувшись раньше обычного, я обдумывал, чем, какими словами закончить это предисловие. Сон окончательно прошёл, а на ум стали приходить строки, складывающиеся в рифмы, как мне показалось, соответствующие моему душевному настрою, который мне хотелось бы передать другим, в частности, моим будущим читателям. И в этом плане эти стихи, по-моему, могут послужить хорошей концовкой предисловия и напутствием тем, кто будет жить после нас. Это и послужило основанием для включения их в текст моего повествования.
          Ночь тянется, удушливо длинна,
Сквозь тучи зимние не забрезжит рассвет.
Прошли уже совсем остатки сна,
А бодрости, как было раньше, нет.
         За шторой свет ночного фонаря,
Вокруг него снежинок хоровод.
Прожит ещё один день декабря,
Всё ближе подступает новый год.
        Чужая жизнь проходит за окном
В своих заботах, в радостях, в беде,
А мы не замечаем, что живём,
Не радуя нам дорогих людей.
         Родные люди каждый день и час
Должны любить и не судить так строго
Друг друга, помня, каждого из нас
Ждёт в мир иной нелёгкая дорога.
        Пусть этот мир пока что подождёт,
Пока мы ценим жизнь и мыслим ясно,
И новый год с собою принесёт
Надежду, веру в то, что жизнь прекрасна.
      Что повториться может всё, как встарь,
Что сердце и душа моложе станут.
Проходит ночь, погас ночной фонарь,
И новый день в свои права вступает.

Часть 1.  ДАЛЁКИЕ И ПОЛУЗАБЫТЫЕ ДЕТСКИЕ ГОДЫ

Глава 1. Предвоенное и военное детство
            Азово–Черноморский и Краснодарский края, 1936 – 1945 гг.

1. Мой адрес рождения липовый, но всё же Советский Союз

По паспортным данным и другим последующим документам я родился в станице Мальчевской Краснодарского края. На самом деле, как выяснилось в дальнейшем, такой станицы в Краснодарском крае не было и нет, а расположена она в Каменской области на Украине. А получилось это чисто случайно. Ещё до получения паспорта, – при поступлении в специальную школу ВВС, нечто вроде суворовского училища, только предназначенную специально для доучилищной подготовки лётчиков, я заполнял много анкет и других документов, где надо было указать место рождения. В моём свидетельстве о рождении значилось: станица Мальчевская Азово-Черноморского края, а указывать надо было с учётом современного территориально – административного деления. В 14 лет мне казалось, что Краснодарский  край такой огромный, должен был включать в себя и территории какого-то непонятного Азово-Черноморского края, и я с лёгкостью, присущей такому возрасту, приписал себя к Краснодарскому  краю. Оказалось всё наоборот, Азово-Черноморский край, простираясь от Азовского до Чёрного моря, включал в себя не только Кубань, но и Ростовскую область и даже ряд областей Украины. Удивительно, что никто не подверг сомнению эту запись. Ну, если при получении паспорта могли оказать влияние на притупление бдительности уже имеющиеся какие-то справки, прилагаемые к заявлению, то как могли не заметить этого несоответствия так называемые компетентные органы при поступлении в Спецшколу ВВС, в Военно-воздушную инженерную академию, при переводе в Научно – исследовательский институт министерства обороны, которые в те времена особенно тщательно проверяли всю твою “подноготную”, вплоть до того, что делал ты (даже будучи ребёнком) и твоя семья во время оккупации, и нет ли кого из родственников за границей. К примеру, при подготовке документов для поступления в академию выяснилось, что я при поступлении в Спецшколу не представил справку, что отец во время оккупации (в соответствии с применявшейся немцами практикой на первых порах не разрушать существующие административно– хозяйственные  структуры захваченных территорий, а менять только названия некоторых должностей, например, староста, бургомистр и т.п.) оставался в должности агронома в рисосовхозе Черкесский, где его застала война, но с оккупантами не сотрудничал и ни в чём предосудительном не был замечен. Пришлось ехать за сотню вёрст, поднимать архивные документы, находить свидетелей, чтобы получить такую справку. А тут такой прокол с липовым местом рождения: может быть, я сделал специально, чтобы утаить от органов важную тайну и запутать следы для будущей легенды шпиона?
         Так или иначе, но с этим “тёмным” пятном в моей биографии я был допущен ко всем секретным и совершенно секретным работам и выявлен был как злостный фальсификатор личной истории только где-то к 35 годам, уже в звании подполковника Учёным секретарём Совета НИИ 2 МО Семипядным, когда он готовил мои документы для представления в Высшую аттестационную комиссию на предмет присвоения мне учёного звания “Старший научный сотрудник”. Сам он родом был с Кубани, готовился к выходу в запас с отъездом на родину в город Краснодар и хорошо знал всю географию и территориальное устройство края не понаслышке. Поэтому он был очень удивлён “появлением” на карте края новой станицы. После тщательного изучения близлежащих к краю областей и выяснилось истинное местоположение места моего рождения. Но менять в документах ничего не стали. Так я и остался дослуживать и доживать свой век самовольно сменившим не просто место рождения, а чуть ли не гражданство (с украинского на российское). Не знаю, докладывал ли Семипядный об этом казусе руководству института, но меня по этому поводу не беспокоили, а вскоре я услышал посвящённую Учёному секретарю эпиграмму, приписываемую бывшему заместителю начальника института по научно–исследовательской работе Порожнякову Павлу Владимировичу, Лауреату государственной премии, умнице, добрейшему и всесторонне одарённому человеку:
           Семипядному злосчастною судьбой
           Дана лишь лысина, а пяди ни одной.
Но вот, несмотря на отсутствие пяди во лбу, заменяемой лысиной, он превзошёл своей дотошностью многих кадровиков и работников секретных и особых отделов КГБ. Такие вот бывают нюансы забавные.
Сколько раз, проезжая на юг мимо крупной узловой станции Миллерово, я не предполагал даже, что в 20 километрах находится моя малая родина, по которой у меня почему-то не только не было ностальгии, но даже не было интереса посетить её или хотя бы узнать, где она находится. Правда, жила наша семья там недолго и вскоре, где-то в году 1939-м или 1940-м, мы, по рассказам мамы, переехали в станицу Холмскую, с которой уже начинаются мои личные воспоминания.

       2. Станица Холмская Краснодарского края. Первые воспоминания

Мама получила назначение на работу в школу в этой станице учителем химии, ботаники и зоологии. Учитель по тем временам был заметной уважаемой фигурой в станице, представителем малочисленной интеллигенции,  которую составляли работники местных органов власти, почты, больницы и немногих других государственных и кооперативных учреждений. Маме выделили отдельный четырёх-комнатный дом с небольшим садом, огородом и хозяйственными постройками, где можно было держать всяческую живность, кур и даже поросят, что в тогдашних условиях представляло немаловажную ценность. Из того времени хорошо запомнились мне приходы из школы мамы с большими букетами цветов, которые приносили школьники на экзамены. Мама умела находить общий язык с молодёжью, ученики её любили и очень тепло о ней отзывались, что я неоднократно слышал из разговоров взрослых, приходивших к нам в дом. Я был гордостью мамы из=за своей сообразительности и живости нрава, и мама нередко позволяла мне общаться с гостями. Но однажды я её очень подвёл: гости настойчиво пытались разговориться со мной, когда у меня что-то не ладилось с бумажными корабликами, которых я запускал в ванне, и я, не понимая того, что говорю, послал их по известному непечатному адресу, услышанному от кого-то из старших ребят. Мама была в шоке, гости пытались успокоить её, но этим приводили её в ещё большее волнение и расстройство, и только я один был невозмутимо деловит и спокоен, а, когда удалось спасти тонущий кораблик, обрадовался и как ни в чём не бывало, стал предлагать тётям тоже поиграть  корабликами. Другим моим любимым занятием было забивание гвоздей в стенку. Не могу сейчас понять, как мне при этом удавалось не отбить себе пальцы: то ли стенка была мягкая и гвозди входили в неё от лёгкого прикосновения к ним молотка, то ли там уже были заготовлены дырочки, возможно, моим братом, в которые можно было вставить гвоздик, и не придерживая его рукой, ударять по шляпке. При этом я пел, вернее тянул голоском “э-э-э-э-э” с разными интонациями, вероятно определяемыми успешностью моего занятия. Воспоминания о том далёком времени вылились много лет спустя в рифмованные строки, часть из которых, относящуюся к описанному выше эпизоду, считаю уместным привести здесь:
Помню, был я шустрым мальчонкой,
Гвозди в стенку любил забивать,
Пел я “э-э-э-э-э” и слабой ручонкой
Поднимал молоток опять.
При том, что меня никто специально не учил плотницкому делу, я смог построить в смутные 90-е годы маленький симпатичный домик оригинальной формы и необычного вида на дачном участке, надеясь, что он  тоже сможет сослужить для нас добрую службу, как и домик, построенный отцом. К радости или к сожалению этого не случилось, и за ненадобностью иметь два дачных участка мы это моё творение продали за символическую цену – 100 долларов. Эту любовь к строительству я, очевидно, унаследовал от отца, крестьянина по происхождению, ведь в крестьянских семьях мужчины всё умели делать справно уже с детских лет, и не на последнем месте было умение работать с плотницким инструментом. Это же умение мне удалось передать и сыну, чего  не могу сказать о внуке. Видно, природа отдыхает иногда не на детях, как утверждает пословица, а и на внуках. Но зато он превзошёл деда в умении пользоваться компьютером и в английском языке.
Самые первые воспоминания детства связаны также с играми во дворе и “строительством” игрушечного дома. Летом, вероятно, как все дети 4-6 лет, я любил под каким-либо кустом оборудовать шалашик из веток и картонок и играть там, представляя, что это мой дом. Были у меня и выходы в “большой мир” за пределы двора, разумеется, со взрослыми или братом и сестрой. Эти походы простирались в соседний колхозный сад, который казался мне тогда огромным (на самом деле  занимал один квартал), в школу – в двух кварталах от нашего дома, в соседствующую с ней почту и даже на речку – примерно в полукилометре от нас.
 Когда спустя много лет на меня повеяло порывом ностальгии, я решил навестить места детства и, совершая вместе с дочкой небольшой круиз по Кубани и Черноморскому побережью, заехал в этот оазис детства, я не особенно надеялся даже найти свой дом, но к моему удивлению цепкая память 6-летнего ребёнка чётко вела меня по улицам, которые я не мог помнить, хотя бы потому, что всё за 30 лет сильно изменилось, но которые казались мне знакомыми, и мы с дочкой без расспросов и блужданий минут через 10 пришли к дому моего детства. Естественно, он не казался уже таким большим, сад тоже был обычных размеров, наверно, соток 10. Но всё  остальное было таким же, как я и представлял, вплоть до расположения построек, соседних домов и улиц. К сожалению, новых жильцов и никого из  соседей не было дома, и мне пришлось довольствоваться только обозрением мест моей счастливой детской жизни и воспоминаниями. Пожалуй, это было единственное место, где детство моё было счастливым, потому что здесь мне не довелось ещё узнать в полной мере всех тягот и ужасов войны.

3. Краснодар. Сотворение “острова спасения”
 
Отец мой, сам выходец из крестьянской семьи, закончил Кубанский сельскохозяйственный институт и получил диплом учёного агронома, но почему-то всегда стремился к жизни в городе, и вскоре после переезда в станицу Холмскую решил, что надо готовиться к обустройству на постоянное место жительства в Краснодаре. С этой целью он уехал туда, устроился там на работу в краевое управление сельского хозяйства и получил земельный надел в 6 соток под строительство дома на окраине города - по улице Урицкого № 63(после перенумерации № 143) . 20 лет назад, в 1918-м году, на этом месте на подступах к городу, тогда ещё Екатеринодару, с  западной стороны  проходила линия обороны его защитников, от наступавших со стороны станицы Елизаветинской офицерских частей генерала Корнилова. Сюда дошли первые атакующие цепи, и здесь захлебнулась их атака, когда до них дошло сообщение о гибели Корнилова. А нам напомнили об этом  останки одного из участников того боя, на которые наткнулись при каких-то земляных работах. Отец, сам будучи инвалидом (с одной рукой), за два года сумел разбить чудесный сад из сортовых абрикос, слив, вишен, груш, персиков и даже построить маленький домик на две комнаты. Домик был под камышовой крышей, с земляным полом, обмазанным глиняным раствором, стены и потолок построены были также в основном из подручных материалов (глина, солома, камыш, турлук, тонкие круглые брёвнышки). Но он отапливался от печки, на плите которой можно было и готовить еду, то есть был приспособлен для постоянного проживания в нём и летом, и зимой. Такие домики, называемые на Кубани хатами, были тогда у большинства жителей городских окраин. Естественно, что отец был очень рад и гордился собой, всё звал нас в Краснодар, хотел показать своё творение (чуть не написал “рук своих”, а ведь всё это он сотворил одной рукой). Но мама всё откладывала поездку, так как дети были ещё маленькие, путь был по тем временам не близкий (около 100 километров), если учесть, что регулярного автобусного сообщения не было и надо было добираться “на перекладных”, на попутных средствах передвижения. Отец сам приезжал к нам, по моим представлениям и воспоминаниям, достаточно часто. Во всяком случае у меня чётко отложились в памяти эти приезды, как он сбрасывает вещмешок, поднимает меня и целует, а затем развязывает мешок и достаёт из него гостинцы. Почему-то лучше всего запомнился большой коричневый сладкий пряник, казавшийся мне самым лучшим лакомством. Мне кажется, и мама, и старшие дети не представляли тогда, какой героический труд совершил отец, построив домик и посадив сад, создав тем самым для семьи причал, “остров спасения”. Оценили мы это много позже, когда во время войны остались ни с чем и нашли прибежище на этом “острове”. Об этом моё стихотворение, посвящённое отцу, написанное, когда мне было больше лет, чем ему в те далёкие годы.
                Полузабытой памяти отца,
                Размытой, как в тумане, за полвека
                Как многие на фронте до Победы,
Ты не дожил в тылу до светлых дней.
И, как они, ты испытал все  беды
Страдальцев, не вернувшихся с полей..
        С одной рукой ты дом сумел построить
И сад фруктовый чудный посадить,
Что нас спасли от голода и горя
И маме помогли нас прокормить.
                Давно уже твой возраст пережил я,
Когда ушёл от нас ты в мир иной,
И с каждым годом ты родней и ближе, –
На вид суров, но с доброю душой.

4. Война глазами ребёнка-очевидца

Война пришла к нам в станицу летом 1942 года, когда мне было уже 6 лет. С этого времени память моя сохранила почти всё, но эти воспоминания в большинстве своём окрашены в тёмные нерадостные тона. Из времени, предшествующего приходу в станицу немцев, запомнилось начало войны, вернее, её первый день, когда все с тревогой повторяли непонятное ещё для меня, но уже ставшее страшным слово “война”, и всматривались в небо, когда там иногда пролетал на большой высоте самолёт, вероятно, опасаясь того, что он может оказаться немецким. Хотя взрослые, наверно, понимали, что долететь до нас от границы немецкий самолёт не мог. А вот диверсанты и шпионы добирались до наших мест уже в самом начале и даже в канун войны. Об этом говорили много, но население не особенно верило этому, пока мы сами не стали свидетелями захвата диверсанта нашими бойцами одного из истребительных  батальонов, которые создавались специально для борьбы со шпионами и лазутчиками в тылу. Всё произошло метрах в 50-ти от нашего дома. Неожиданно захлопали выстрелы, потом послышался топот ног,  и снова раздались  выстрелы одиночные и автоматные очереди в отдалении. Мама уложила нас, детей, на пол и легла рядом, загораживая нас собою от возможных шальных пуль. Через некоторое время стрельба прекратилась, и сестру с братом мама отпустила посмотреть, что произошло, а сама осталась со мной в доме и наблюдала за всем происходящим через окно. Около телефонного столба лежал какой-то мужчина в нашей военной форме, автомат им был отброшен в сторону, а над ним склонились два наших бойца из истребительного батальона и перетягивали чем-то его простреленную ногу. Как сказали нам потом, это был переодетый в нашу форму диверсант. При проверке его документов нашими бойцами было выявлено какое-то несоответствие их настоящим, и на предложение пройти с ними в комендатуру он пытался, отстреливаясь, убежать, но был ранен и задержан. Вёл он себя, как рассказывала сестра, нахально и с какой-то бравадой, надеясь, возможно, на скорое освобождение немцами, а скорее всего понимая, что ему уже терять нечего. Говорил он чисто по-русски, что-то вроде того, что скоро будет их власть и они церемониться с нами не будут. Всё это произвело на всех нас тягостное впечатление, тем более что сводки с фронтов всё лето и осень 1941 года были, мягко говоря, неутешительными. Придали нам силы, уверенность  и некоторую бодрость духа сообщения по радио и в газетах о начале нашего контрнаступления под Москвой и последовавшем затем разгроме врага на территории в сотни километров по фронту и на десятки километров в глубину. Моя память сохранила даже рисунок в газете: много разбитой и горящей  немецкой бронетехники и ещё больше крестов над могилами немцев, хотя вряд ли тогда в промёрзлой  на глубину до 1 метра земле отступающие фашисты стали бы хоронить своих убитых и ставить на их могилах кресты. Скорее всего, это был именно рисунок, а не фотография, и кресты символически означали огромные потери немцев. Но к весне победные сводки стали приходить к нам всё реже, а через какое-то время, это уже летом, в станицу вошло отступающее наше воинское  подразделение. Начиналась битва за Сталинград и Кавказ. Немцы после окружения и разгрома наших войск летом 1942 года под Харьковом рвались к Волге и Кавказу. В такой обстановке и увидели мы наших бойцов. Вид у всех бойцов был усталый, вернее, измотанный и какой-то отнюдь не боевой. В нашем доме разместилось человек 10, в основном не русской национальности. Были они в обтрёпанном, грязном обмундировании, но даже не пытались привести себя в порядок, хотя пробыли у нас на постое несколько дней. Вели себя тоже не очень приветливо с нами, не только со взрослыми, но и с детьми. Не знаю, как они воевали, но боеприпасы не берегли: стреляли по мишеням около сарая, разбили о камень бутылку с зажигательной смесью (“коктейль Молотова”), предназначенную для поджога танков, и веселились при этом, хотя эта бутылка могла в бою пригодиться по назначению. Может быть отчасти из-за таких подразделений и не боевых настроениях в них и был издан жёсткий приказ Сталина, требующий не оставлять позиции без приказа под угрозой расстрела, вводящий заградотряды и много других жёстких мер, чтобы остановить наконец-то врага.
А вскоре в станицу вошли немцы. Вошли без боя, как-то обыденно и без особого шума-гама. Мы все были напуганы рассказами в газетах и по радио, а слухами среди населения о зверствах фашистов на оккупированных территориях и ждали чего-то страшного, что вот-вот начнётся… Перед этим мы даже вырвали из имевшегося у нас полного собрания Большой советской энциклопедии все портреты наших вождей, соответствующие статьи и сожгли их, боясь, как бы нас не причислили к коммунистам и не расстреляли. Опасения эти оказались напрасными, никто книгами не интересовался, и вышло, что изуродовали их мы зря. Правда, потом они пригодились для топки печки, так как топить было нечем. Как и у наших бойцов, вид у немцев тоже не ахти какой, грязные, запыленные, пропотевшие. Сразу затребовали вёдра, кружки и воду, и стали перед домом мыться по пояс, обливая друг друга водой и брызгаясь, как расшалившиеся дети. Пытались иногда обрызгать и нас, детей,  с боязливым любопытством наблюдавших за ними издали: близко не подходили.   Не знаю, как вели себя немцы в других домах, а те, которых поселили у нас,– вполне терпимо Конечно, они чувствовали себя победителями и поступали как завоеватели, считая дозволенным брать всё, что им надо: яйца, кур, молоко и другие продукты, вроде бы как в качестве трофеев. Но надо ради объективности отметить, что мародёрством они не занимались, не пытались нас явно унизить, хотя и чувствовали нашу неприязнь, смешанную со страхом, а некоторые даже выражали к детям доброжелательность: угощали конфетами, лимонадом, который они приготовляли, растворяя в воде какие-то кубики. Мама не разрешала принимать их угощения, опасаясь подвохов, но мы иногда нарушали её запрет в её отсутствие, когда предложения были настойчивыми. Показателен в этом плане и случай с моим братом Алёшей, который с детства пристрастился к курению, “заимствуя” табак у курящего отца. Однажды один немец застал его за этим не подходящим для 13-летнего подростка занятием и строго, но не злобно его отчитал, говоря на смеси немецкого и ломаного русского языков, что это вредно для детского организма. Другой случай, также говорящий о том, что немцы, шедшие в боевых порядках первого эшелона немецких войск, не уподоблялись зондеркомандам, эсэсовцам и полицаям, не зверствовали и в основном вели себя по-человечески, произошёл также с моим старшим братом. Он с таким же приятелем-подростком нашёл в кустах за окраиной станицы боевую винтовку, оставленную кем-то из наших отступавших, скорее всего, раненым бойцом. Пощёлкав затвором, они стали играть в расстрел и целиться по очереди друг в друга. В это время за околицу станицы вышел по какой-то надобности немец, как-то незаметно оказался рядом и увидел эту опасную игру. Вырвав винтовку, он дал одному лёгкого пинка, другому затрещину и на такой же коверканной смеси немецкого и русского языков велел им идти домой больше ему на глаза не попадаться. Мальчишки всё поняли бы и вообще без слов, а с таким напутствием бросились опрометью бежать к своим домам. А однажды произошёл инцидент, который очень напугал маму. Один немец предложил мне то ли в шутку, то ли всерьёз  поиграть с ним в карты в дурака. Естественно, что он выиграл и стал меня поддразнивать, называя дураком. Я расплакался от обиды, стал сквозь слёзы говорить ему “сам дурак, сам дурак”, а когда он стал смеяться, мне стало ещё обиднее, и я полез на него с кулачонками драться. В это время и вошла в комнату мама, схватила меня на руки, стала оправдываться и извиняться на немецком языке, говоря, что я ещё несмышлёныш и на меня не следует сердиться. Немец только рассмеялся ещё больше и вышел из комнаты. Может быть, на него подействовало, что мама владела немецким языком, а может быть, просто оказался нормальным человеком, не поддавшимся до конца фашистской человеконенавистнической обработке.  Если он остался жив и вернулся с войны домой, то, обладай он чувством юмора, мог рассказывать за кружкой пива друзьям, как он врукопашную схватился с одним русским, не договаривая, конечно, всей правды, вышел из этой схватки победителем и великодушно отпустил врага, даже не взяв с него слово не нападать на него впредь. При этом он мог сдобрить свой рассказ подробностями наподобие диалога:…”Как? Тебя, немца, один русский бил?? – А вот так: он схватил меня за грудь и начал тыкать в зубы кулачищем, но я перехватил его руку и только смеялся…” И в конце своего спича мог сказать: “А было тому русскому 6 лет”. 
 В связи с этим случаем я вспомнил, что много лет спустя, где-то в 70-х годах, мой друг Лев Хохлов, будучи тогда генеральным директором одной из крупных промышленных организаций, разрабатывавшей вычислительную технику (ГСКТБ), привёз из командировки в Северную Корею альбом, воспевающий подвиги тогдашнего их вождя Ким Ир Сена. Альбом представлял смесь официальных фотографий, картин и рисунков типа комиксов известного в то время Карла Бидструпа. На одном из таких рисунков была изображена сцена, когда 5-ти или 6-летний Ким Ир Сен пинком ноги под зад сталкивает с крыльца собственного дома то ли какого-то вооружённого лисынмановца, то ли гоминдановца, чёрт их теперь разберёт, одним словом какого-то косорылого. Мы тогда посмеялись над убогостью и кретинизмом северо–корейской пропаганды, заметив, что даже у нас своих вождей восхваляют не так уж бездарно и тупо. При этом вспомнили анекдот, как наша пресса освещала соревнования между Хрущёвым и  Эйзенхауэром: “Вчера на стадионе “Лужники” состоялись соревнования по бегу на 1000 метров между первым секретарём ЦК КПСС Хрущёвым Н.С. и президентом США Эйзенхауэром. В результате забега Никита Сергеевич пришёл к финишу в числе первых, а Эйзенхауэр прибежал предпоследним”. А я сейчас подумал, что, возможно, как и в случае со мной, какой-то повод для такого рисунка и был, но журналисты-подхалимы “раздули этот банальный случай”, как остроумно выразился в своё время Марк Твен, “до размеров чрезвычайного происшествия” и сделали из шутливой игры подвиг великого кормчего, вождя корейского народа. Доведись истории сделать из меня какое-нибудь подобие Ким Ир Сена, Сталина, Хрущёва или ещё кого-то в этом роде, угодливые лизоблюды тоже могли бы запечатлеть меня для истории хлопающим картами по носу какого-нибудь немецкого генерала, а то и самого Гитлера. Таковы уж законы продажной журналистики: большую ложь замешивать на кусочке маленькой правды, выхваченной из контекста и не относящейся к делу или описываемому событию.
Но вернёмся в те далёкие времена в станицу Холмскую. Надо заметить, что немцы нас полностью из дома не выселили, а только потеснили, велев нам располагаться в одной комнате, а сами заняли три остальные. Отца в это время с нами не было, он в это время, закончив постройку дома к началу войны, получил назначение работать управляющим рисосвхоза “Черкесский” Краснодарского края, километрах в 100 от Краснодара, где его и застала война и затем оккупация. Поэтому все тяготы жизни в оккупации одной с тремя маленькими  детьми выпали летом и осенью 1942 года на маму. Вначале трудностей с питанием особых не было, так как оставались запасы продуктов: картошка, мука, овощи, куры, которых в большинстве своём удалось сберечь от немцев, отделываясь от них яйцами. Но положение значительно ухудшилось, когда первый эшелон немецких войск двинулся дальше, а в станицу вошли новые части второго эшелона, предназначенные для насаждения и поддержания “нового порядка” на оккупированных территориях. Эти уже вели себя совсем по-другому, надменно, нахально, нисколько с населением не церемонились, не считая нас вообще за людей. Для начала они выселили нас из дома в сарай, затем велели полицаям выкопать во дворе траншею, установить перед ней самодельную лавку с кольями вместо ножек, вбитыми для прочности в землю и устроили отхожее место для справления большой и малой нужды, не позаботясь хоть как-то отгородить его от чужих глаз. Оставшихся кур они быстро оприходовали, и мы стали бояться, как бы нам не лишиться и остальных продуктов. А вскоре немцев начали беспокоить вылазками в станицу и обстрелами партизаны из прилегающих к станице предгорных массивов, и немцы выселили жителей той половины станицы, которая была удалена от гор, и велели размещаться кто как и где может, в домах прилегающих к горам. Эта участь постигла и нас. Пришлось разместиться вместе с другой семьёй в доме, оставленном одной из греческих семей, которых, как чеченцев, крымских татар и других ненадёжных элементов незадолго перед отступлением наших войск в одну ночь погрузили на машины и вывезли куда-то в Сибирь или Казахстан. К этому прибавилось и беспокойство за Олю, которая в свои 13 лет выглядела почти девушкой и могла стать жертвой какого-нибудь мерзавца–педофила. И тогда мама задумалась, что в такое опасное время вся семья должна быть вместе и надо как-то соединяться с отцом. Не  знаю, работала ли тогда на оккупированной территории почта, или как-то по-другому отцу с матерью удалось связаться, или и отец пришёл к такому же выводу, но вскоре  ему удалось достать разрешение у немецких властей на перевоз семьи, раздобыть где-то телегу с лошадью, и в один прекрасный для всех нас день он приехал за нами в станицу. На следующий день рано утром мы двинулись в дальний, как нам тогда казалось, счастливый путь.

         5. Переезд в Краснодар. Детские впечатления от новизны мира

Выехали все в приподнятом настроении, с надеждой, что теперь нам будет всем легче, и чувствовали себя почти счастливыми. Но счастье, как оказалось потом, было не долгим. Да и как могло быть иначе, когда шла кровопролитная война, вокруг были враги, лишения, разруха и страдания, а надежды на скорое избавление от бед и несчастий были слабыми.
Но, видно, так устроен человек, что даже не большая передышка, даже не большое улучшение жизни придают людям новые силы и делают их хотя бы не надолго если не счастливыми, то хотя бы успокоенными. И тогда, мне помнится, я был искренне весел и счастлив: мы все были вместе, впереди ждало что-то новое, мы все надеялись, что лучшее, и это отражалось на наших лицах, настроении, шутках. Правда, два раза останавливал полицейский патруль, и мы очень переживали, не придерутся ли они к чему-нибудь. Тут уж знание мамой немецкого языка не могло нас выручить, и приходилось надеяться только на правильность оформленных отцом бумаг, разрешающих проезд нашей семьи, да на то, что полицаи не окажутся отъявленными сволочами и не начнут своевольничать, несмотря на имеющееся разрешение нашей поездки. Но , наверно, наши опасения были напрасны, так как полицаи не меньше нас боялись немцев и в чём-то проявлять самоволие в личных интересах без их разрешения, а тем более вопреки их предписаниям, вряд ли решились бы. Ограничились только проверкой бумаг и отсутствия кого-нибудь или чего-нибудь недозволенного, спрятанного в соломе, на которой мы сидели. И мы спокойно продолжили путь дальше. Всё для меня было ново, удивительно и интересно. Во–первых, на своей памяти я первый раз выезжал в степь, и меня поразила и удивила её необъятность и ровность, кое-где только нарушаемая небольшими группами отдельных деревьев, которые нельзя было даже назвать рощами.
Наверно, такое же удивление, смешанное с восторгом и некоторой робостью перед громадностью увиденного, испытал наш внук Серёжа в полугодовом возрасте, когда на его  коляску сплошной стеной посыпались крупные хлопья снега, и через пару лет, когда по дороге в детсад увидел огромную лужу на всю ширину улицы длиной на полквартала. Тогда на его вопрос, что это, я в шутку сказал, что это море разливанное. Необычность увиденного в совокупности с незнакомыми словами, обозначающими это, так на него подействовали, что придя из садика домой он несколько раз возбуждённо говорил нам, что видел море разливанное.
Что-то подобное испытывал и я при виде бескрайней степи, окаймлённой на горизонте редкими незнакомо высокими, стройными деревьями. Скорее всего это были пирамидальные тополя, которые в станице почему-то не росли, или я просто не обращал на них внимания. Тогда меня больше привлекали тутовые деревья, называемые по–местному шелковицами, потому что на них водился тутовый шелкопряд, из которого получали шёлковые нити. Но нас, ребят, конечно, интересовало не это, а привлекали крупные сладкие ягоды, представлявшие для нас настоящее лакомство в отсутствии конфет и сахара. Ягоды были двух сортов: чёрные кисло–сладкие и белые – более сладкие, иногда до приторности. Нам нравились и те, и другие. Ягоды эти осыпались сами от ветра, от переспелости, а также от встряхивания более старшими ребятами, которые могли уже забраться на деревья и лакомиться ягодами с веток. Мы им завидовали, но сами залезать на деревья не решались, да и вряд ли смогли бы даже с их помощью, так как стволы деревьев были толстые и прямые, без сучков и ветвей, цепляясь  за которые, можно было бы  подняться хотя бы до середины дерева, не говоря уже о верхушках, где  были самые крупные и спелые ягоды, целые, а не разбившиеся о землю, которые собирали мы. Однажды мне всё=таки помогли забраться на не большую шелковицу, но вид сверху, даже со сравнительно малой высоты, я полагаю метров с трёх, был настолько страшноватым для меня в 5–6 лет, что я, сорвав и съев несколько ягодок, не решился дальше продолжать своё путешествие вверх и попросил помочь мне спуститься на твёрдую привычную землю.
 Эти неприятные ощущения от нахождения на высоте без крепкой устойчивой опоры под ногами сохранились у меня и тогда, когда я стал уже  взрослым.. Преодолеть это неприятное чувство дискомфорта и неуверенности помогли занятия спортивной гимнастикой, и через 2 года я смог выполнить норматив 2-го спортивного разряда, не испытывая никаких затруднений при выполнении упражнений на высоте (на кольцах, перекладине, брусьях). Более того, благодаря  этой  тренировке тела и духа в юности, я не испытывал страха в критических ситуациях на высоте, успевал выполнить необходимые действия и избегал травм, возможно, серьёзных. Так, при покраске дачного дома у меня “поехала” лестница, сначала медленно, а потом всё быстрее, скользя вбок по не высохшему от краски участку стены. Находился я тогда на высоте около 3 метров, и было мне тогда немного меньше 70 лет, так что, если бы я растерялся, чуточку промедлил и не успел в последний миг ухватиться рукой за быстро отдаляющийся от меня выступ фронтона, падение было бы неизбежно, и пожалуй, с неприятным исходом. Другая, ещё более экстремальная ситуация сложилась спустя несколько лет после этого случая, когда я приставил лестницу к забору, взобрался по ней на самый верх, на те же 3 метра, уселся там поудобней спиной к забору, лицом к дереву и стал собирать в корзинку спелые сливы. Недавний урок не пошёл мне впрок, я снова плохо закрепил основание лестницы, и она снова “поехала”, на этот раз так, что мне не за что было ухватиться ни рукой, ни ногой, я лишь почувствовал, что кувыркаюсь спиной назад, вроде как бы делаю сальто назад в группировке, которое у меня плохо получалось в молодости. Не получилось оно и сейчас, я “не докрутил” и не приземлился на ноги. Испугаться я не успел, но успел сгруппироваться, прижать голову, как учили к груди, и приземлился на плечо, шею и колени. Отделался лёгким испугом, потому что упал на мягкую вскопанную землю, больше напугал жену, которая была рядом, но не настолько близко, чтобы успеть придержать лестницу.
Тогда же, проезжая по столь знакомой и чем-то незнакомой земле, я радовался обилию диких полевых цветов, росших вдоль дороги, разнообразию красок на полях от жёлтых, серых до зелёных и чёрных: был август месяц, и кое-где землю после уборки урожая вспахали.  Всевозможные птицы парили высоко над нами, а некоторые снижались и витали над нашими головами, чуть не садясь на лошадь. Донимали и нас и лошадь назойливые мухи и оводы, но скоро мы к ним привыкли и почти не отмахивались от них. Постепенно радостные впечатления стали сменяться усталостью, особенно из-за сильной жары, и мы уже хотели побыстрей добраться к цели нашего путешествия. Стало немного легче, когда солнце ушло с зенита и потихоньку стало клониться к закату, да вдобавок ещё подул лёгкий ветерок, хотя ещё и не несущий прохлады, но уже немного освежающий разгорячённые на под солнцем лица. В самую жару останавливались не надолго отдохнуть под попадающимися иногда на обочине деревьями. Подольше отдыхали в станице Северской, не предполагая, что через год с небольшим будем здесь жить, преодолевая все трудности военного времени и с родителями, и фактически одни. Но об этом несколько позже. А к месту назначения в Краснодар прибыли уже вечером. Сразу при входе в домик меня приятно поразили чудные запахи фруктов, разложенных на полу. Отец ожидал, наверно, больших восторгов от нас поводу своего рукотворного дива, но мы были такие уставшие, что, наскоро перекусив, расположились спать, отложив осмотр наших владений на утро. Утром, мне помнится, я проснулся раньше всех и, накинув на себя что-то лёгкое, отправился в сад, который мне показался таким большим, а количество деревьев в нём (штук 50) – несчётным, хотя для меня тогда более подходило слово ”необозримый”. Всё было интересно: и гусеницы, и жуки, и божьи коровки, и червяки, и бабочки. Я так увлёкся, что промочил по росе ноги, немного замёрз и получил нагоняй от мамы. Обычно она меня не наказывала, но тут, видно, сказалось напряжение последних дней, и я получил шлепок по мягкому месту.
         6. Краснодар. Жизнь в оккупации. Знакомство с “душегубками”

Несколько осенних месяцев, проведенных в Краснодаре, мне ничем особенным не запомнились. Отец уехал в свой рисосовхоз, где он формально числился на работе и был поставлен на учёт. Мама куда-то уходила, иногда с дочерью или со старшим сыном, вероятно, на базар, где можно было обменять вещи на продукты. Иногда она приносила из таких походов мне цветной карандаш. Больше всего я радовался голубому и зелёному карандашам. Голубой цвет мне нравится больше других и поныне. К сожалению, мои рисунки той поры не сохранились, а на двух случайно уцелевших (на оборотной стороне фотографий) голубой карандаш не оставил следов своего присутствия при сотворении “шедевров”, вероятно, чаще других пользовался спросом, чтобы как-то осветлить безрадостную жизнь хоть на картинках, и раньше других сгорел на работе. Мама одних детей в город (так называли центр города жители его окраин) не отпускала, а я тоже не оставался без присмотра, кто-нибудь из старших был всегда со мной, и я даже не выходил за пределы нашего участка, не знал соседских ребят. Время тянулось медленно, голодно и не интересно. Пока ещё оставались фрукты, было легче: и пожевать что-нибудь находилось, и обменять можно было сухофрукты на крупу или хлеб. Вначале, по жаркой погоде  было не очень скучно: мне во дворе на солнечном месте наливали в ванну воды, через пару часов она нагревалась, и я начинал играть: запускать бумажные кораблики, сажать на них в качестве пассажиров различных насекомых, играть в морской бой, стараясь “потопить” больше вражеских кораблей. Когда же игры с водой в саду с октября месяца стали не всегда возможными из-за погоды, пришло новое увлечение – шахматы. Старшему брату Алёше исполнилось уже 13 лет, и он умел не плохо для своего возраста играть в шахматы. Теории дебютных начал, тактик и стратегии игры в середине партии (миттельшпиле), и в конце её (эндшпиле) он, конечно, не знал, но основные правила игры, как ходят фигуры и пешки, их ценность в различных позициях он смог мне не только объяснить, но и заинтересовать самой игрой. Едва ли не самым трудным оказалось обзавестись шахматами. О покупке или обмене на что-нибудь не могло быть и речи. Пытаться вырезать фигуры из дерева при отсутствии инструмента и хоть каких-то навыков столярных работ было не реально. Выход нашёлся в лепке фигур из имевшейся смолы, а для отличия белых фигур от чёрных белые фигуры и пешки украшались белыми пуговицами. Шахматную доску изготовить оказалось куда проще, расчертив и закрасив чёрные клетки на  внутренних сторонах твёрдых обложек энциклопедий, которые мы с собой захватили, несмотря на то, что сильно их попортили, попотрошили перед приходом немцев из-за страха быть обвинёнными в любви  к коммунистическим вождям. Примерно через месяц я уже почти сравнялся с братом в “мастерстве” игры в шахматы и иногда даже выигрывал у него. Позже это умение, как и всякое умение, пригодилось, так как обеспечивало мне бесплатное посещение кино в другой станице Ново–Мышастовской. Но подробней об этом, – когда подойду к описанию жизни в этой станице. А когда игра в шахматы надоедала, или от неё уставали, переключались на карты. Играть в дурака я уже умел, и даже имел опыт участия, правда, не удачный, в “соревнованиях  по этому виду спорта” с Германией в лице её одного солдата, о чём я писал выше. Карты приходилось делать также самим. Для этих целей опять же использовалась энциклопедия: выбирались листы, чистые с одной стороны, делался эталонный образец, по нему обводились и вырезались 35 карт, при этом старались, чтобы с наружной стороны они мало отличались друг от друга. Затем из чёрного и красного карандашей натачивалась мелкая стружка, разводилась водой и растиралась на куске мыла. Получались таким образом чёрная и красная краски. Оставалось сделать (вырезать) трафареты для каждой из четырёх мастей и, накладывая трафарет на белую часть карты, используя палец вместо кисточки, нанести краску на белое поле карты. При этом для изображения валета наносились 2 трафаретных значка, дамы–3 значка, короля–4 значка по углам. Остальные карты обозначались так же, как и настоящие игральные карты фабричного изготовления. После приобретения такого опыта обустройства своего быта в условиях, хотя бы приближённо похожих на условия, в которых оказался Робинзон Крузо, книга о его приключениях на необитаемом острове читалась и много лет спустя с необыкновенным интересом, искренним сопереживанием и не казалась какой-то надуманной не правдоподобной историей. На окраине города у нас немцы не появлялись, и война ощущалась только голодом, холодом и доходящими тревожными слухами о тяжёлом положении наших войск на фронтах и ожесточённых боях на подступах к Сталинграду. Подытожить этот этап нашей жизни можно перефразированным четверостишием, заимствованным у Н.А. Некрасова:
Так до зимы мы все вместе и дожили,
В домике стало у нас холодать.
Дров подкупить бы, да деньги все прожили,
Энциклопедии стали сжигать.
Но в один из таких безрадостных дней пришла ещё одна напасть. Стало опасно ходить в центр города, в частности на базар в поисках пропитания: начались массовые облавы в людных местах, немцы и полицаи кольцом охватывали большую группу случайных людей, сжимали кольцо с помощью прикладов и загоняли в подогнанную заранее специальную с герметически закрытым кузовом машину, затем запирали дверь, машина трогалась, выпуская выхлопные газы в полностью набитый людьми кузов. Что это было? Акт отчаяния потерявших разум эсэсовцев? Какая-то безмотивная ничем не вызванная дикая жестокость? Тем более, что в Краснодаре подполье за полгода не успело окрепнуть и проявить себя весьма активно и массово? Ни крупных диверсий, ни громких терактов не было. И всё же …, такое злодейство, не сравнимое по цинизму и бессмысленности даже с захватом и расстрелом заложников в деревнях, где находили убитыми немцев. Когда машина подъезжала к заранее вырытым за городом рвам, полицаям оставалось только сбросить мёртвых людей в ямы и присыпать землёй. Такие машины прозвали в народе душегубками. В начале не верилось слухам, что такое может быть. Но однажды мама с дочкой Олей сами еле выскользнули из такой облавы. После этого жизнь стала казаться совсем безысходной и невыносимой, и мама решила просить отца забрать нас в свой рисосовхоз, считая, что там всё-таки легче прокормиться, так как у всех там были припрятаны небольшие запасы риса от последнего урожая, утаённые от немцев, а главное, что там менее опасно, во всяком случае нет этих ужасных душегубок, которые могли появиться и у нас на окраине города.

7. Бегство из Краснодара. Навстречу новым опасностям и бедам

Собираясь к отъезду из города в тихое и, как мы считали, относительно безопасное место, мы не думали о пословице “из огня да в полымя”. Оказалось, что это было бегство запуганных, измученных людей самих от себя, а от себя, согласно другой поговорке, не убежишь. Уйдя от одних страхов, мы пришли к другим и попали согласно приведенной выше пословице  наоборот “из полымя в огонь”, что будет видно из последующего описания.  Но вначале ничто не предвещало беды. Где-то в декабре 1942 года отец снова выхлопотал для нас разрешение на переезд, и мы, теперь уже на санях, отправились в новый путь. Те  же 2 или 3 проверки полицаев на дорогах, но теперь уже полицаи были более злые и придирчивые, видно, на них угнетающе действовали поражения немецких войск под Сталинградом, к тому времени уже окружённых нашими войсками, перешедшими в контрнаступление. Если не брать во внимание полицейскую ругань и откровенно издевательские напутствия, добрались мы до нашего нового временного пристанища благополучно ещё засветло, что само по себе было удачей, так как ехать в тёмное время суток было крайне опасно. Для нас, детей, жизнь в рабочем посёлке при рисосовхозе  мало чем отличалась от жизни в Краснодаре, разве только тем , что родители здесь меньше за нас боялись и разрешали погулять во дворах, да и чувство голода здесь немного притупилось. Однако, как сказано в стихотворении одного поэта, не долги были радости. Вскоре для нашей семьи началась цепь злосчастных событий, о которых какой-то не весёлый юморист сочинил присказку: жизнь бьёт ключом и всё по голове.

8.  Рисосовхоз “Черкесский”. Четвёртые сутки пылает станица
 
“Четвёртые сутки пылает станица”,–это слова некогда модной песни, исполняемой известным певцом Малининым, об одном из эпизодов гражданской войны. Когда я слышу эту песню, мне вспоминается другая картина пылающего посёлка рисосовхоаа Черкесский на Кубани в феврале далёкого 1943 года. Тогда пожар длился 2 дня, на третий день он стал затихать, но некоторые дома продолжали ещё тлеть и на четвёртые сутки, потому что бороться с огнём было некому. Накануне, когда многие в посёлке уже ложились спать, в дома стали врываться озлобленные солдаты и полицаи то ли какой-то зондеркоманды, то ли остатков какой разбитой отступающей немецкой части. После разгрома под Сталинградом началось повсеместное отступление немецких войск и на Кубани. Однако враг был ещё достаточно силён, цеплялся за каждую возможность закрепиться на удобных для обороны рубежах и спешно сооружал так называемую Голубую линию обороны. При этом для её создания широко использовался труд стариков, старух и подростков, остававшихся на оккупированной территории. Их сгонял из близлежащих станиц и хуторов и под угрозой расстрела заставляли рыть окопы, строить блиндажи и выполнять другие земляные работы. Известны случаи, когда мирное население фашисты использовали при отступлении в качестве живого щита от бомбёжек нашей авиацией или при проведении отдельных атак с целью прорыва из окружения. Очевидно, такие цели преследовались и при проведении “операции” по очищению нашего посёлка от жителей и препровождению нас под конвоем в направлении Голубой линии. Для нашей семьи эта “операция” началась с того, что к нам в комнату ворвался офицер и, размахивая пистолетом, стал угрожать расстрелом отцу, если тот не покажет, где у нас спрятано золото. Как могла придти в голову человеку в здравом уме мысль, что в комнате с нищенской обстановкой у людей, одетых в обтрёпанную старую одежонку, может храниться золото, приходится только удивляться. Возможно, он от кого-то узнал, что наш отец до оккупации работал управляющим, и решил, что мы богатые. Но тогда при виде взбешённого врага было не до удивления. Положение усугубляло то, что злоба офицера подпитывалась подозрительностью каждый раз, когда его взгляд наталкивался на нашего отца, так как немцы почти в каждом подростке, каждой женщине, не говоря уже о мужчинах, видели партизана, или его помощника: связного, подпольщика, просто сочувствующего своим и ненавидящего оккупантов. А отец крепким ещё мужчиной 54–х лет, не призванным в армию не столько из-за возраста, сколько по инвалидности–он потерял правую руку, попав под поезд ещё в молодые годы. Пустой рукав рубашки отца немного останавливал немца от более решительных действий, чем тыканье пистолетом в лицо, но в каждую секунду могло случиться всё, что угодно, тем более, что его, вероятно, сильно раздражали мой плач и испуганные взгляды исподлобья сестры и брата. Выручило нас всех знание нашей мамой немецкого языка, причём почти в совершенстве. Дело в том, что ещё до революции её, как одну из наиболее способных гимназисток города Кинешмы, направили в Санкт–Петербург в Мариинский пансионат (типа пансионата благородных девиц в Смольном), предназначавшийся для курсисток из более бедных и менее знатных семей, то есть, как говорится в народной поговорке, такой же пароход, только “труба пониже и дым пожиже”. Несмотря на это, обучение и воспитание в нём было поставлено на должную высоту, и выйдя из этого пансионата, она владела свободно немецким и неплохо французским языками и смогла поступить в Петербургский политехнический институт. И когда она на чистом немецком языке стала говорить офицеру, что он ошибается и никакого золота у нас не было и нет, глаза у него, как рассказывала потом мама, округлились от удивления, тон сразу сменился на вежливо–вопрошающий, и он, чуть ли не принося извинения, разрешил собрать наиболее необходимые вещи и взять с собой. Воспользовавшись этим, мама прихватила с собой детский матрасик, в который было уложено аккуратно упакованное всё наше тогдашнее  богатство: несколько отрезов различной материи, которые маме удалось ещё перед войной купить по каким-то ограничительным спискам, выстаивая огромные очереди. В этих очередях дело доходило до ругани, грубости и даже физического выталкивания, чуть ли не потасовок, в одной из которых маме даже прокусила руку жена “красного партизана”, считавшая на этом основании, что ей всё положено без очереди. Был ли её муж, действительно, партизаном или пытал партизан в контрразведке белых, никто не знал, но…нахальство–путь к счастью для хамов, к счастью в их понимании, для достижения которого они ни перед чем не остановятся. По тем временам это было, действительно, богатство, которое можно было обменять на продукты и прожить на них несколько месяцев да ещё сшить себе какую-нибудь одежонку. Несколько минут, отпущенных нам на сборы, сыграли и отрицательную роль, как выяснилось в дальнейшем. Когда мы вышли из дома со спешно собранными пожитками в руках, жителей посёлка уже согнали в одно место и пытались построить в некое подобие колонны. Крайние дома полицаи уже начали поджигать, на крыше ближнего дома, подожжённого раньше других, стал ломаться с подобным выстрелу хлопком шифер, и его куски разлетались и падали в опасной близости от людей, и немцы, сами боясь быть пораненными раскалёнными осколками, ускорили наше изгнание из посёлка. Поэтому задумка нашей мамы в суматохе и неразберихе не заметно спрятать где-нибудь наше “богатство” оказалась трудно выполнимой. Вскоре раздалась команда двигаться, и вся наша колонна с плачущими детьми двинулась в ночь неизвестно куда. Перед выходом из посёлка, когда нас остановили, чтобы подтянулись отставшие, маме удалось не заметно, как ей казалось, выскользнуть из толпы, зайти в подъезд полуразрушенного дома и завалить там наш драгоценный матрасик битыми кирпичами. Это решение представлялось тогда правильным, так как многие были наслышаны о том, что в подобных ситуациях немцы велели брать с собой вещи, а потом их отбирали. Однако в нашем случае оно оказалось не просто ошибочным, а драматическим для нашей семьи. Кто-то из наших жителей, видимо, заметил, что мама что-то спрятала, и на обратном пути, когда мы смогли вернуться в посёлок, опередил нас и оставил нас ни с чем. А может быть, завладел нашим матрасиком полицай или немец, но нам от этого не было бы легче. Пока же всех нас одолевали тревога и страх перед неизвестностью. Никто не знал и даже не догадывался, куда и зачем нас гонят. Конвоиры, сопровождавшие нас, естественно, ничего нам не говорили,–может быть, им это было запрещено, а может быть, они и сами не знали, а слепо повиновались, следуя за тем офицером, который искал у нас золото. Прошло уже более 65 лет с тех пор, но многое навсегда врезалось в детскую память. Кажется, что никогда ни до, ни после не было такой чёрной, непроглядной ночи. Именно про такую ночь говорят, хоть глаз выколи. На небе не проглядывали не то, что звёзды, но даже луны не было видно: то ли не наступило ещё новолуние, то ли она была плотно закрыта косматыми тучами, медленное перемещение которых еле угадывалось в отблесках горевших вдалеке каких-то машин или танков. Очевидно, эти костры горящих машин служили для наши конвоиров неким ориентиром, так как они уверенно направляли ход нашей ”колонны”, и примерно через час или два мы вышли, а вернее выползли, учитывая наличие с родителями маленьких детей, на более или менее твёрдую, подмерзшую и не разбитую машинами дорогу. После этого нам разрешили немного отдохнуть, а затем наше движение продолжилось. Идти стало легче, но запах горелого железа стал более резким и неприятным, вызывающим сухой кашель. Когда силы у всех уже были на исходе, неожиданно перед нами вырисовались несколько строений, похожих то ли на фермы, то ли на складские помещения. В одном из них расположились немцы, а в другом побольше велели размещаться нам. Помещение было не отапливаемым, но всё же сухим, и можно было устроить ночлег на полу, чем все быстро и воспользовались, подложив под себя имевшуюся там солому и всё, что было можно, из одежды. Не знаю, как родители, но мы, дети, быстро уснули. Я проснулся рано, услышав взволнованный голос мамы на немецком языке. Как выяснилось позже, моя сестра Оля вышла по малой нужде из помещения, зашла в расположенный рядом лиман, заросший камышом, а когда уже хотела возвращаться, дежуривший немец наставил на неё автомат и стал со словами ”партизанен”, ”партизанен” требовать, чтобы она выходила из камыша. В это время мама и услышала его крик , и, сразу оценив опасность, выскочила во двор и стала объяснять, что это её малолетняя дочь котрая не может быть партизанкой, что она только этой ночью прибыла сюда вместе со всеми. И на этот раз выручило знание немецкого языка, так как немцы были напуганы и отступлением и действиями партизан, а потому последствия такого  столкновения с немцем могли быть непредсказуемыми. Весь оставшийся день прошёл в томительном ожидании чего-то неожиданного, опасного. Ждали, что нас погонят дальше или на рытьё окопов, или в качестве оборонительного щита от наших наступающих войск. Но день прошёл относительно спокойно в заботах о приготовлении на кострах какой-то скудной пищи из захваченных с собой запасов съестного, прерываемых наблюдениями за иногда возникающими в небе воздушными боями между нашими ястребками и немецкими самолётами. Как переживали мы, и взрослые, и дети за исход этих схваток! К счастью, мы не стали свидетелями гибели ни одного нашего пилота, хотя в небе над Кубанью тогда были собраны лучшие ассы фашистских Люфтваффе. Позже  мы узнали об этом из книг о битве за Кавказ и из кинофильма “В бой идут одни старики”. Но и сбитых немецких самолётов нам не довелось увидеть, так как бои происходили на большой высоте, быстро смещались в сторону от нас и выпадали из поля видимости. Немцы же то ли привыкли к таким боям, то ли были удручены и подавлены слухами о катастрофе их войск под Сталинградом, но в небо даже не смотрели, а занимались какими-то своими делами–что-то штопали, чистили оружие, некоторые писали, вероятно, письма, а другие просто грелись на тёплом уже февральском солнце. По отношению к нам вели себя безразлично, во всяком случае не агрессивно, а некоторые даже угощали детей лимонадом, который приготовляли так же, как в станице Холмской из каких-то кубиков, растворяя их в воде. Родители боялись, чтобы нас не отравили, и не разрешали нам пить привлекательный шипящий напиток. Тогда немцы сначала сами пили, показывая, что напиток не отравлен. Во вторую ночь все долго не могли уснуть, предчувствуя, что должно что-то случиться. А когда стало светать, все проснулись от частых беспорядочных выстрелов, топота ног и отрывистых криков немецких солдат. Пули пролетали где-то рядом, их свист мы уже научились различать. Все взрослые легли на пол и уложили рядом с собой детей, пытаясь их прикрыть со стороны, откуда слышались выстрелы. Потом стрельба стала затихать и через некоторое время совсем стихла. Стало непривычно тихо, и взрослые, выглянув осторожно в дверь, начали с шумом выходить, выводя детей. Со стороны, откуда нас сюда пригнали, двигалась небольшая группа наших красноармейцев, растянувшаяся в неровную цепь, как они, вероятно, наступали. Вид у всех был очень усталый, у некоторых, легко раненых белели повязки с проступающей алой кровью. Встреча для нас была радостной, но не продолжительной. Командир группы был явно чем-то озабочен, велел построиться бойцам и начал перекличку. Стала понятной причина его озабоченности и хмурого вида, когда в результате переклички недосчитались много бойцов. Очевидно, перед боем это был полностью укомплектованный взвод, а осталось в строю не более 20 человек. Взвод после небольшого отдыха и завтрака в сухомятку, даже не дождавшись разогреваемого для них чая, направился дальше, получив, наверное, приказ занять новую позицию, а все мы, жители сожжённого посёлка, пошли в обратный путь, надеясь, что не все наши дома сгорели или хотя бы осталась несгоревшей часть имущества. И тут, отойдя от нашего временного пристанища совсем не далеко, где-то с километр, увидели страшную картину состоявшегося недавно боя: на небольшом расстоянии друг от друга в различных позах застыли тела наших бойцов. Тяжело раненых уже, видимо, вывезли с поля боя санитары, легко раненые остались в строю и ушли дальше со своим подразделением, а эти бедняги, которых мы увидели, остались дожидаться похоронной команды.  Запомнилось, что все они были молодые, лица некоторых не были искажены болью, смерть для них, наверное, наступила мгновенно, а для некоторых она оказалась мучительной, о чём свидетельствовали и гримасы боли на лицах, и неестественные  положения тел. Очевидно, в этом месте наши нарвались на хорошо замаскированную засаду из пулемётчика и нескольких автоматчиков, которые, подпустив наших бойцов поближе, сделали своё чёрное дело, а затем успели отступить, не понеся потерь, так как трупов немцев мы здесь нигде не увидели. После такого потрясения все шли подавленные, и когда подошли к цели нашего перехода, вид полностью сожжённого посёлка хотя и подействовал удручающе, но не потряс нас так, как вид погибших наших молодых парней. Оправившись от первого шока, наша мама первым делом побежала к тому дому, где спрятала наш матрасик с материями, но буквально через минуту вышла оттуда с пустыми руками и потухшим взглядом, в котором даже мы, дети, могли прочитать отчаяние. Комната, где мы жили, выгорела полностью вместе с оставшимся там нехитрым скарбом, и таким образом мы остались ни с чем, вернее с теми небольшими узелками, которые смогли нести с собой при нашем выдворении из посёлка. Отец, как мог, пытался успокоить маму, говоря, что вещи–дело наживное, а главное,–что мы все живы и пока здоровы. Но дела обстояли, действительно, хуже некуда. Наступал вечер, было ещё по-зимнему холодно, а нам негде было даже переночевать. К счастью несколько домов и хаток оказались уцелевшими от огня: то ли их не успели поджечь, то ли подожгли плохо, не облив достаточно керосином, и огонь погас сам, не сделав до конца своё страшное дело, хотя в других домах, в том числе и в нашем , ещё тлели угли, то затухая, то вспыхивая синим пламенем. В соответствии с пословицей “в тесноте, но не в обиде”, все кое-как разместились под крышами уцелевших домов и на полу вповалку провели ночь. Наутро надо было что-то решать, как жить дальше. Кто-то пытался привести в жилое состояние не до конца сгоревшие комнаты, забивая окна уцелевшими досками и устанавливая самодельные печки, кто-то рыл землянки, чтобы дождаться в них прихода весны, а мы решили добираться до Краснодара, где у нас был построенный отцом домик, который должен был для нас в нашем бедственном положении стать  настоящим островом спасения или тихой гаванью, где мы надеялись переждать жизненные бури и набраться сил.

9. Возвращение в Краснодар. Из огня да в полымя

Решение возвращаться немедленно в Краснодар было принято родителями без колебаний. Проблема была с транспортом, как нам туда добраться. Совершенно не помню, как её удалось решить родителям, но всё-таки каким-то образом нам удалось добраться до родного угла. К  глубокому нашему огорчению нас и там ждало несчастье: кто-то ограбил нас, забрав всю утварь, обувку и одежонку, оставив нам только голые стены и крупные неподъёмные вещи–два сундука, две железные кровати, кушетку, полуразбитую табуретку на трёх ножках и ящик от патронов, который мы использовали потом вместо табуретки. Надежда, теплившаяся в пути к дому, что наши мучения и тяготы хоть немного уменьшатся, рухнули в одночасье. Надо было что-то делать, как-то доставать хоть какое-то пропитание, и всё это в разрушенном, только–что освобождённом городе, где ещё не успели наладить хоть как-то жизнь населения.
Сейчас перевёртыши всех мастей и оттенков, сбросившие с себя маски преданности идеалам социализма и показавшие звериный оскал буржуинского  бездушия, пытаются охаивать всё, что было при советской власти. Но только благодаря прочности созданной новой общественной системы и стойкости морального духа народа удавалось делать то, что на первый взгляд казалось невозможным.. В кратчайшие сроки была восстановлена работа государственных учреждений, транспорта, фабрик и заводов, организована социальная помощь пострадавшему населению деньгами, продуктами, вещами.. Люди не оказались брошенными на произвол судьбы и не чувствовали себя никому ненужными, как чувствуют себя сейчас многие обездоленные в мирное время. Всё это  помогло и нашей семье выжить и начать более–менее нормальную жизнь, насколько это было возможно в создавшемся положении. Отец побывал в краевом управлении (возможно, тресте) сельского хозяйства, уже приступившем к работе, отчитался о состоянии дел в совхозе, наличии имущества и сельхозинвентаря, которые ему удалось сохранить, получил там указания по восстановлению и налаживанию работы, денежный аванс и вынужден был нас покинуть и вернуться к месту работы в свой рисосовхоз. Мама  после нескольких дней пребывания в депрессии, граничащим с психическим срывом, взяла себя в руки и начала ходить во всевозможные  учреждения и органы власти, добиваясь материальной помощи и устройства на работу. Иногда ей удавалось принести что-нибудь съестное или какую-нибудь одежду, возможно, из начавшей поступать помощи по лендлизу от союзников. Пока были деньги, полученные отцом в качестве аванса и оставленные нам на пропитание, кое-что можно было купить на рынке, хотя мама шла на него с болезненной неохотой, так как приходилось проходить мимо места, где она с дочкой чуть было не попала в душегубку и у неё снова страдала нервная система. А те негодяи, участвовавшие в таком зверском уничтожении ни в чём неповинных людей, вскоре получили по заслугам: часть из них приговорили к отбыванию наказания в лагерях, некоторых–к расстрелу, а пятерых полицаев–душегубов, самых отъявленных мерзавцев–к смертной казни через повешение. Их публично, при стечении большого количества людей повесили в центре города на пустовавшем тогда квартале, предназначавшемся перед войной для разбивки городского парка, если не ошибаюсь,–между улицами Октябрьской и Шаумяна, Свердлова и Ленина. Брат с сестрой видели эту казнь и рассказывали, что все люди, натерпевшиеся от немцев и их холуёв–полицаев, чувствовали себя хоть частично отомщёнными и не проявили ни капли жалости к этим убийцам, тем более, что никто из них не смог принять смерть не то чтобы достойно, а хотя бы не теряя человеческого облика. Вид у всех был как у побитых паршивых собак, кто-то плакал, просил пощады, забыв, сколько людей сам лишил жизни, а один–старший  из них, по фамилии Тищенко (надо же, фамилии и имена некоторых хороших людей забыл, а этого ублюдка запомнил) обмочился от страха. До разбивки парка на этом месте руки у городских  властей долго не доходили, то ли были первоочередные более важные дела по восстановлению разрушенного фашистами хозяйства, то ли считали, что ещё не очистилось для парка осквернённое трупами поганцев место. Только спустя  почти 10 лет, в  1952 году мне довелось участвовать вместе с одноклассниками  в посадке деревьев на месте свершения справедливого возмездия предателям, и никакого напоминания о том времени это место не вызвало. А тогда, в 1943 году может быть и лучше оказалось, что мне не довелось видеть то зрелище не для детских глаз, хватало негативного воздействия на неокрепшую нервную систему и без этого. Я даже боялся, что не пройду медицинскую комиссию у невропатолога при поступлении в спецшколу ВВС, так как много пришлось пережить в те тяжелейшие военные годы, особенно в 1943 году. Тогда отец ещё несколько месяцев продолжал работать  в рисосовхозе, налаживая разорённое и разрушенное во время оккупации хозяйство, организуя  хотя бы частичное восстановление к зиме сгоревших домов, проведение посевной риса на чековых полях и многое другое. Так что увидеться нам в течение всего лета не удалось, было не до того. Ко времени нашего возвращения в Краснодар, в марте 1943 года, война далеко откатилась от города, не было слышно артиллерийской канонады, но иногда немецкие самолёты прорывались к городу и сбрасывали бомбы. Под один из таких налётов, причём достаточно массированный, попали мы с сестрой, когда она взяла меня с собой в город. Но бомбили какие-то заводы на окраине, а мы были в центре, в кинотеатре, смотрели документальный фильм о нашей победе под Сталинградом, поэтому непосредственной опасности не подвергались. Правда, была объявлена воздушная тревога, киносеанс прервали и всем предложили без паники покинуть зрительный зал. Надо отдать должное нашим людям, все выходили спокойно не толкаясь и не отпихивая других. Мы никакого страха не испытывали и выйдя из кинотеатра не пошли в бомбоубежище, а пережидали воздушную тревогу в соседней подворотне. Но мама за нас в это время сильно переживала. Вскоре после этого случая маме удалось получить место преподавателя в школе при детском доме для осиротевших детей, кажется, в станице Корсунской или Каневской. Там же нам при школе выделили комнату, где мы жили вчетвером, а меня даже устроили на питание с остальными детьми. Питание было скудным даже по тем временам: в супце плавали 3–4 фасолинки, на второе–1–2 ложки каши из кукурузной крупы или кусочек варёной свёклы. Но и это было для нас удачей. Не помню, удалось ли маме добиться постановки на питание старших детей, но даже если  и удалось, то от голода подростковые организмы это, вероятно,  не спасало, иначе вряд ли бы они добывали себе пропитание поисками мёрзлой картошки, свёклы и моркови на прошлогодних полях, с которых ещё не везде сошёл снег. Во всяком случае, так удалось пережить самые трудные месяцы весны и лета 1943 года.

10. Гулькевический район. Жизнь на два дома

Осенью 1943 года наша жизнь заметно улучшилась. Отец получил назначение на работу управляющим совхоза в Гюлькевическом районе и взял с собой меня и мою сестру Олю. А мама уже раньше устроилась работать учительницей в станице Северской и взяла с собой старшего сына Алёшу. Почему-то обоим устроиться на работу в одно место никак не удавалось. Не содействовали этому, видимо, разные специальности родителей, а может быть стечение других обстоятельств, но факт остаётся фактом, что большую часть жизни мы жили врозь, хотя отец любил нас всех и заботился о семье. Отцу полагался, как управляющему, какой-то особый улучшенный паёк, который он приносил домой вместо своего обеда в столовой, и нам такая еда (молоко, яичный порошок и пр.) после месяцев полуголодного существования казалась до невозможности вкусной. Мы жили на центральной усадьбе, которая находилась в 3 километрах от хутора Машенского, где находилась начальная школа и куда приходилось ходить мне каждое утро вместе с 3-мя или 4-мя.другими ребятами. Путь наш пролегал вдоль лесополосы шириной в 20–30 метров, прерываемой иногда углублениями, напоминающими полуразрушенные окопы. Такие лесополосы  похожие на рукотворные лесопосадки и протянувшиеся на многие километры мне приходилось встречать и во многих других местах во время частых переездов Очевидно, что они имели определённый практический смысл, например, для задержания снега на отдельных полях, может быть, создания или улучшения микроклимата в немного  защищённой от ветра полосе поля. В конце концов сажали эти посадки   не идиоты, не от нечего делать и не по приказу, а  руководствуясь многовековым опытом земледелия в конкретных климатических условиях. Но какому-то карьеристу–авантюристу пришла в шальную голову мысль (без всякого научного обоснования и проведения специального ограниченного эксперимента) перегородить подобными лесополосами, но гораздо более длинными (в сотни и тысячи километров) всю страну, назвав этот бред сивой кобылы  в конъюнктурных целях Сталинским планом преобразования природы. В школах, помню, висели специально изготовленные карты с изображением этих, кажется 10 полос, перечеркнувших карты “от южных гор до северных морей”. Эти полосы надо было заучивать наизусть, как 10 знаменитых сталинских ударов в Великой отечественной войне. Хорошо ещё, что дальше заучивания в школе и  восторгов по поводу гениальности этого плана дело не пошло. В связи с этим мне вспомнился отрывок из одного рассказа Марка Твена:…”Сэр Исаак Ньютон открыл, что яблоки падают на землю. Этакие пустяковые открытия делали до него миллионы людей, но у Ньютона были влиятельные родители, и они раздули этот банальный случай до размеров чрезвычайного происшествия”. Наша лесопосадка может быть и стала для кого-то  прообразом лесополос великого плана преобразования природы, но для нас она запомнилась преподнесенным нам сюрпризом. Так вот, однажды в одном из углублений в лесополосе, где, возможно, пролегала линия обороны, один из нас отыскал находку, поразившую всех нас: в руках он держал противотанковую гранату. Сейчас, вспоминая это, диву даюсь, как ни у кого из 7–8–летних ребят не возникло чувство смертельной опасности, не сработал инстинкт самосохранения, более того, вместо того, чтобы оставить гранату в укромном месте и потом показать это место взрослым, мы стали по очереди бросать её подальше, насколько хватало сил бросить двумя руками, обсуждая, взорвётся она или не взорвётся, а когда убедились, что она не взрывается, стали стараться попасть ею в телефонный столб. К счастью граната не взорвалась, наверно, она была без взрывателя, или  мы не знали, как его привести в состояние готовности к взрыву. А сколько тысяч ребят стали жертвами такого детского безрассудства! С сожалением оставив гранату у столба, мы пошли в школу, надеясь продолжить свои опасные игры на обратном пути. Но на обратном пути мы гранату не нашли, и, кажется, немного расстроились, что кто-то нас опередил. А опередить могли наши же школьники. Занятия у нас тогда проходили  одновременно с двумя классами: один ряд занимали мы, первоклашки, а другой ряд–второклассники, а во вторую смену также занимались одновременно два класса–третьеклассники и четвероклассники. Учительница по очереди давала задания одному классу, а у другого – проверяла выполнение их задания, а затем – наоборот. Писали мы на самодельных тетрадях, сделанных из конторских книг или даже из газет, а на арифметике пользовались самодельными палочками, выструганными из веток. У всех были чернильницы–невыливайки, а вот учебники были у нас по одному на двоих. Все были бедно одеты и обуты кое-как, всем всегда хотелось кушать, но никто из старших не обижал младших и уж во всяком случае не пытался отнять корочку или кусочек жмыха у более слабых, если кто-то из них приносил с собой, чтобы пожевать на переменке. Видно, тяготы и беды войны приучили детей быть добрее друг к другу.
 Мы  на перемене наверняка расхвастались своей находкой перед другими, старшими ребятами, и те, скорей всего, опередили нас после уроков и взяли её себе. А может быть,  её подобрал и кто-либо другой, но это не важно, главное, что  несчастья не случилось, иначе бы такая страшная весть дошла и до нас, – вероятно, граната была без запала.
А 5 лет спустя, занимаясь  поиском в лимане  гнёзд с яйцами диких уток, я нашёл тоже в луже у кромки лимана гранату,– ” лимонку”, но будучи уже более “умным”, к тому же не понаслышке знающим, к чему приводят и чем кончаются такие забавы с гранатами, снарядами, минами и порохом, подержал “лимонку” в руке, не стал “играть” с чекой, а размахнувшись, бросил её подальше от берега в лиман, где уже было достаточно глубоко и вряд ли кто мог наступить на неё и,  ненароком задев кольцо, взорвать и погибнуть. И всё-таки на всякий случай после броска гранаты  упал и выждал несколько секунд – а вдруг рванёт, могла ведь и проржаветь за столько лет и взорваться от удара и при не выдернутой чеке. Такую бы разумную осторожность иметь бы всем погибшим и покалеченным  ребятам, но, как говорится, знал бы, где упадёшь, соломку бы подстелил. Вспоминаются соседские мальчишки в Краснодаре Толя Сень и Тёма (фамилию забыл), которые потеряли по три пальца  на руках от взрыва всего лишь запалов (взрывателей) незадолго перед моей опасной находкой, причём несчастье с Тёмой произошло недалеко от нашего домика, я даже  слышал  хлопок негромкого взрыва. Выглянул в окно и увидел бегущего к своему дому и плачущего Тёму с окровавленной рукой.. Другой мой одноклассник, Попов, погиб вместе с двумя другими своими товарищами, когда они пытались разрядить найденную ими мину. А такое смертельно опасное “добро” вездесущим ребятам попадалось на местах боёв ещё много лет после окончания войны. И не всегда такие находки не приводили к беде и заканчивались без смертей и  ранений, как получилось к счастью у нас , когда мы нашли гранату по дороге в школу на хуторе Машенский  в 1943 году.
 Сестра Оля тогда ходила в школу другой дорогой, ещё дальше, за 6 километров от того места, где мы жили, в станицу Гулькевичи. Однажды, возвращаясь из школы, она подобрала где-то бездомного кота, который был хотя и грязный, обшарпанный, но на удивление упитанный, знать промышлял полевых мышей и питался ими, а может имел и другие источники пополнения своих продовольственных запасов в голодной воюющей стране. А когда его вопреки его протестам отмыли, он вообще приобрёл важный, можно даже сказать, вальяжный вид, и мы стали звать его “господин Василий”. Но однажды незадолго до нового 1944 года он соблазнился сливками, отстоявшимися в стакане молока из отцовского пайка, за что и был отхлёстан сестрой. После этого у него пропал надменный вальяжный вид, а в повадках появились какая-то нерешительность и как бы неуверенность во всём. Сестра иногда шутила после этого: ”Был Василий господин, а стал Вася товарищ”. Пыталась много раз подластиться к нему, но он был непреклонен в своей затаённой обиде и вскоре от нас, неблагодарных, невоспитанных и грубых  сбежал на вольные хлеба. Надеялись, что он одумается и вернётся через какое-то время, но он нас не простил, не удостоил своим вниманием, и мы его больше никогда не видели.
А Оля, уже будучи взрослой и живя в Краснодаре, всегда держала несколько котов и кошек, благо наличие  двора и сарая позволяли это делать, не причиняя особых неудобств себе. И всегда самого любимого кота она называла Васей в память о том Васе-господине-товарище.
 Так незаметно прошло время до нового 1944  года. Запомнилась встреча нового года тем, что отец принёс откуда-то взявшийся фильмоскоп с диапозитивами, наверно присланный по лендлизу союзниками, и мы рассматривали на сделанном из простыни экране волшебные картинки. Особенно впечатлили английские корабли, представлявшиеся настолько мощными, что казалось, стоит им подойти к германским берегам и войне будет конец. Их мощь подтверждалась и подписями под картинками, которые зачитывала сестра, так как я не успевал ещё их быстро прочесть. С тех пор мне долго казалось, что Великобритания более мощная страна, чем Америка, тем более она ближе к нам, и потому нам следует ожидать большей помощи от неё.
От мамы мы иногда получали письма, и за неё с Алёшей не беспокоились. Эти несколько месяцев в Гулькевическом районе были для нас тихими, спокойными и относительно благополучными. Но это было, как оказалось чуть позднее, затишье перед бурей. Одновременно схожие с котом Василием метаморфозы происходили примерно в это же время и с нашим отцом. Приходя домой после работы, он не шутил, как бывало раньше, о чём-то задумывался как бы не решаясь сделать то, что задумал или хотел сделать. Я, конечно, не мыслил тогда такими словами и категориями, но видел, что отец чем-то расстроен и не договаривает, что его беспокоит. А вскоре и нашлось вероятное объяснение всему этому. Приезжала из Краснодара, из треста комиссия, нашла недостатки и упущения в работе, и отцу предложили уступить место управляющего более молодому и энергичному работнику, хотя и без высшего специального  сельскохозяйственного образования, но зато члену партии и фронтовику, демобилизованному по ранению. Сыграло определённую роль, наверно, и то обстоятельство, которое ёмко можно охарактеризовать пословицей: по одёжке встречают, по уму провожают. Вид у отца был неухоженный и, конечно, далеко не директорский: поношенный костюм, старые ботинки, обшарпанное пальто с потраченным молью воротником, такая же старая кожаная шапка с вытертым меховым козырьком.
 Да и характер у отца, по словам мамы, был неуживчивый, мог он нелицеприятное сказать прямо в лицо начальству. По этой причине мама в 30-е годы опасалась, как бы на него по злобе кто-нибудь не состряпал донос, приписав ему несуществующие грехи и преступления и подведя таким образом под молот необоснованных, ничем не оправданных репрессий.
Всё вместе взятое и определило то, что отцу предложили должность с понижением в тресте, связанную с частыми командировками, и мы стали готовиться к отъезду из совхоза.  Вещей с собой было не много, всё наше имущество уместилось в ручную поклажу: чемодан, мешок, рюкзак, сумка и что-то ещё по мелочи – на всё хватило наших 5 рук, из которых только одна была мужская взрослая, две–подростковых моей сестры и две–моих детских. До станции Гулькевичи нас отвезли на совхозной полуторке, а весь путь до Краснодара на товарном поезде как-то выпал у меня из памяти. Хорошо запомнилось только, что в Краснодаре мы оказались уже ночью, и чтобы не ночевать в холодном вокзале, решили сразу добираться до дома. На удивление трамваи ещё ходили, а может это был дежурный трамвай, и нам повезло, что мы на него успели. Так или иначе, номы благополучно доехали до конечной остановки трамвая, от которой до нашего дома было ещё 10 кварталов. И тут выяснилось, что рук у нас для всех вещей нехватает. Вероятно, при отъезде кто-то помогал нам с погрузкой и в машину, и в поезд, скорее всего,  шофёр  бывшей  отцовской
(директорской)  машины. Самим же, без его помощи нам пришлось вещи до трамвая переносить по частям “короткими перебежками”. Кое-как с этим мы справились, а вот 10 кварталов пройти с вещами таким способом показалось невозможным. Поэтому отец решил оставить меня одного на остановке с самым большим мешком, где были упакованы в основном чугунки, сковородки и другая довольно объёмная и тяжёлая утварь, а самому с Олей быстро добраться с облегчённым грузом до дома и затем налегке ещё быстрей вернуться за мной и мешком. Мне было жутковато оставаться одному в сплошной темноте, но не устраивать же из-за этого истерику, тем более, что отец подбодрил меня, говоря, что я уже большой, что мне уже 7 лет и скоро, через несколько месяцев будет 8 лет. А что мешок можно оставить без моего присмотра, отодвинув его от столба и спрятать его рядом в кювете, куда совсем не доставал слабый свет от дальнего фонаря, никому не пришло в голову. Так и порешили, что со сторожем в моём лице мешок будет сохраннее, и отец с Олей отправились в путь. Через несколько десятков шагов их фигуры растаяли  в темноте, и я остался один. Время тянулось бесконечно долго, кругом не было ни души, ниоткуда не доносилось никаких звуков, и я не знал, что для меня лучше: чтобы кто-то появился и в случае чего не дал меня в обиду грабителю или наоборот  радоваться тому, что никого нет, а значит, и нет явной опасности, что этот “кто-то” заберёт наш мешок с чугунками и сковородками. В довершение ко всем моим страхам я стал замерзать в своей одежонке, ведь стоял январь, хотя и южный, но достаточно каверзный месяц, особенно если ты не очень тепло одет и не движешься. И я решил двигаться навстречу отцу и сестре. По моим расчётам они уже должны были возвращаться ко мне, а дорога была легко запоминаемой, и я её запомнил, когда весной 1943 года ходил в город с Олей. И действительно, через пару кварталов мы встретились. Я обрадовался, что так быстро встретился с ними и не разминулся, а перед домом такая возможность была, так как свернуть на нашу улицу Урицкого можно было в нескольких местах. Отец же отругал меня за то, что я оставил свой “пост”, и стал сетовать, что мы будем делать, если за то время, пока мешок был без присмотра, его кто-то взял себе. По тем временам остаться и без посуды было очень худо, и потому нам казалось естественным, что отец ускорил шаги чуть не до бега и поторапливал нас, чтобы мы не отставали. К общему счастью мешок никто не присвоил, он стоял прислонённый к столбу, как его и оставили. Отец попросил Олю помочь взвалить мешок на спину, и мы отправились в обратный путь, смертельно усталые, но в общем-то довольные, что всё наше “путешествие” заканчивалось сравнительно благополучно, во всяком случае без потерь.

11. Станица Северская.  Самостоятельная детская жизнь

Добрались мы до дома той ночью благополучно, без потерь, но нам предстояло ещё одно “путешествие”, теперь в станицу Северскую, где были мама с сыном Алёшей. Несколько дней ушли на то, чтобы отец побывал в краевом тресте сельского хозяйства и завершил все дела по оформлению на новую работу. Эти дни совершенно выпали у меня из памяти, как и все перепитии, связанные с переездом к новому месту жительства. Помню только, что как раз в это время в соответствии с пословицей “пришла беда, отворяй ворота” случилось ещё одно несчастье: мама, переходя железную дорогу, поскользнулась, упала на рельс и сломала ногу в коленной чашечке. Перелом оказался сложным, с раздроблением чашечки, требующим проведения хирургической операции, и её поместили в краевую больницу. Поэтому, приехав в Северскую, мы её уже не застали и стали обустраиваться сами. Обустраиваться – это громко сказано, а свелось всё к тому, что в комнате, где проживали мама с Алёшей, переставили две кровати и стол ближе к печке, кое-как немного утеплили комнату, забив одно окно с треснувшим стеклом картоном, а щели в двери пробив войлоком.  Растопили печку, вскипятили чайник и поужинали куском хлеба. Нашёлся матрац, и отец, постелив его на полу поближе к печке и расположившись на нём, вскоре уснул. На следующий день, определив меня и сестру в школу, где работала мама и учился Алёша, он оставил нам денег, выданных ему авансом в счёт будущей зарплаты, пару буханок хлеба и уехал в Краснодар посетить в больнице маму, а затем направиться в командировку. Так началась наша полудетская, полувзрослая самостоятельная жизнь. Сестре и брату было тогда по 14 лет, мне–7 лет. Они учились тогда в 6-м классе, так как из=за войны и оккупации отстали с учёбой. В школе в станице Холмской они учили французский язык, а здесь приходилось учить немецкий, что создавало для них дополнительные трудности с учёбой. Брата поэтому  все звали французом, но он на это не обижался. Я продолжил учёбу в 1-м классе, но теперь под фамилией Кузнецова, так как сразу записали в журнал по фамилии мамы при оформлении в школу, а потом исправлять не стали, так что с анкетными данными у меня было не всё в порядке с раннего детства. И в связи с этим позволю себе немного поерничать.
Итак, в моей жизни остался незамеченным нашими бдительными органами ещё один фактик несоответствия в моей биографии, полгода проживания не под своей фамилией.  И как это вездесущий КГБ не вменил мне в вину все эти мои огрехи? А ещё во время так называемой перестройки передавалось друг другу что-то вроде афоризма–частушки:
Товарищ, знай,– пройдёт  она
Всепобеждающая гласность,
И вот тогда госбезопасность
Припомнит ваши имена!
Ни черта она не припоминала имена всякой нечисти: диссидентов, перевёртышей, агентов влияния и прочих подкормленных западными и американскими разведками упырей, а если и запоминала, то не затем, чтобы в самом зародыше раздавить ползучую контрреволюцию под жупелом перестройки, а затем, чтобы использовать их в качестве зачинщиков переворота, когда дураков спровоцируют на так называемый путч ГКЧП. И в качестве барана-загонщика на бойню других лопоухих баранов, бегущих за ним, использовали самого главаря госбезопасности, гарантировав ему безопасность, что и было выполнено. А чтобы на него не пало подозрение в предательстве и провокаторстве, освободили и всех остальных трусов ГКЧП-тов. А честных и мужественных  коммунистов, неподдавшхся на шантаж и угрозы–министра внутренних дел Пуго, маршала СССР  Ахромеева и некоторых других физически уничтожили, грубо сымитировав их самоубийства, не позаботясь даже о придании им хоть какого-то правдоподобия. Всё сделали, как задумывалось в нашумевшем некогда кино ”Операция трест”. Только тогда казалось невероятным, чтобы путём подкупа кучки высокопоставленных лиц можно было совершить государственный переворот, и как на такую пустышку клюнули матёрые волки Савинков, Рейли и др. А вот вышло же, и народ сумели одурачить, зомбировать так, что и придворный полк для переворота не понадобился. Правда, понадобилось на это 45 лет, о чём  ниже приводимые стихотворения “Зомби” и “Праздник флага”, отражающие факты развала нашей страны, запланированные ещё 45 лет назад ЦРУ  и “прохлопанные” нашим  вездесущим, могучим КГБ,  а может быть и не прохлопанные, а специально подготовленные самым высшим  руководством. Уж больно по-глупому, непрофессионально оно действовало, как будто играли в поддавки..
                Зомби 
Наш народ превратили в зомби1):
Большинству удалось внушить,
Что Союз наш был неспособен
 Даже свой народ прокормить.
       Что Союз был по сути не прочный
И вообще был “империей зла”,
Вся система была порочной
И до жизни такой довела.
         Но все те, кому ныне за сорок,
Кто не зомби, помнить должны,
Как коварно действовал ворог,
Чтоб добиться развала страны.
         Как “защитники” прав человека
Драли глотки на всех углах,
Как духовно больные калеки
Им внимали с восторгом в глазах.
          Как продажные “интеллигенты”2),
Оплевав всё, входили в раж.
Как подкупленные агенты3)
Насаждали везде саботаж.
           Как гноили продукты на базах,
Как срывались поставки зерна,
Чтоб с прилавков исчезло сразу
Всё, что раньше было сполна.
           Как изъяли табак и водку,
Чтобы смуту в народе поднять.
Надо было заткнуть им глотки,
Саботажников – арестовать.
           И решились бы все проблемы,
Не в 5004), а в несколько дней5).
А теперь – перевёртышей время6),
А народ – всё глупей и дурней.
1) в соответствии с установками директора ЦРУ Алена    Даллеса, изложенными в выступлении на заседании конгресса США в январе 1945 года (см. ниже – п.6)
2)  в основном деятели СМИ, артисты и прочая  шелупонь
3) так называемые в ЦРУ и  разведках Запада “агенты
влияния”         
4)”программа” выхода из кризиса Гр. Явлинского “500 дней”
5) как в Китае после подавления ползучей контрреволюции
6) Из выступления А.Даллеса в конгрессе США в 1945 году
“…Окончится война, всё как–то утрясётся, устроится, и мы бросим всё, что имеем, всё золото, всю моральную мощь на оболванивание и одурачивание русских людей. Человеческий мозг, сознание людей способны к изменениям. Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников…своих союзников и помощников в самой России. …будет разыгрываться грандиозная по своим масштабам трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим творцов, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино –всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в сознание людей культ секса, садизма, насилия, предательства–словом, всякой безнравственности.
  В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…Мы будем…способствовать самодурству чиновников и беспринципности взяточников. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель…Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, они превратятся в пережиток прошлого…Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего к русскому народу,–мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом.
И лишь немногие,…, будут догадываться или даже понимать, что происходит… Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим их в посмешище, найдём способ их оболгать и объявить отбросами общества…
Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением. Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда делать главную ставку на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её. Мы сделаем из них пошляков космополитов…”
                Праздник флага
                Поистине, что глупость безгранична
                Поговорка 
                “Лекция закончена. Всем всё понятно?
                Язов1), вам понятно?”
               Из рассказов слушателей академии Генерального штаба
                Как бы чего не вышло
               А.П. Чехов. Человек в футляре

         Каких только праздников ни учредила
Наша родная буржуазная власть,
Чтобы народ отдыхал красиво,
Чтобы почаще пьянствовал всласть.
Последняя выдумка–праздник флага,
Как символ победы зла над добром
И доблести тех, кто с пьяной отвагой
“Защищал” от трусов Белый дом.
          Кучку2) тех врагов оголтелых
Могла раздавить, как заразную вошь,
Сотня бойцов, патриотов смелых,
 Не променявших совесть на грош.
Но обосрались гекачеписты3),
Никто не решился приказ отдать:
И Горбачёва, и ельцинистов
Вместе с Ельциным арестовать.
         А что было проще: ночью – аресты
Главарей–подстрекателей развала страны,
А утром–для всех чрезвычайные вести
Об их преступлениях и признаньи вины.
А для подельников их–водомёты,
В крайнем случае–слезоточивый газ,
И не было б гибели трёх “патриотов”4),
Нужен был только чёткий приказ.
         Не тот кретинский – о вводе танков
С глупым расчётом толпу испугать,
А как два года спустя, спозаранку
Сонный пьяный сброд разогнать.
         Но трусость и глупость слились воедино,
От рук дрожащих5) экран мерцал,
И танец6) из “Озера лебединого”,
Как похоронный марш звучал.
         И вот получили праздник народный.
Над нами полощется власовский флаг,
И все мы живём в стране свободной,
И нам неведомы стыд и страх.

1) Министр обороны в 1991году, один из эталонов тупости, за что, вероятно, и выдвинут таким же  тупицей Горбачёвым в министры
2) По завышенным данным ельцинистов у Белого дома тогда собралось несколько десятков тысяч “защитников”, что составляло доли процентов населения Москвы и не отражало его симпатий к Ельцину
3) Члены ГКЧП (государственный комитет чрезвычайного положения), созданного для предотвращения контрреволюционного путча,
но бездарно не справившегося с задачей из-за трусости и тупости его членов
4) Специально подставленных для запугивания трусов из ГКЧП
5) Особенно выделялся этим Янаев, председатель ГКЧП, у которого руки ходили ходуном, как у больного паркинсонизмом
6) Танец маленьких лебедей, передававшийся постоянно по телевидению, так как из-за нерешительности ГКЧП ничего не предпринималось для подавления контрреволюции и потому не было никакой позитивной информации
      
    Была у меня ещё одна маленькая “тайна”. Однажды мне один из учителей (точно не помню, откуда он у нас появился, но кажется  это был мужчина, учитель рисования, подменявший нашу учительницу) поставил за что-то в тетради единицу (кол). Я тогда не мог понять, чем я мог вывести так из себя взрослого человека, тем более что я был ребёнком неконфликтным, вообще безобидным и к тому же хорошо учился, без троек, любил читать сказки (особенно впечатлила  меня сказка о чёрной курице, Алёше и жителях подземного города, которую  перечитывал несколько раз), умел сносно писать, хорошо считать и на палочках и без них. Про своего героя Евгения Онегина, не отличавшегося большими талантами или хотя бы способностями, поэт написал: “…Чего же боле? Свет решил, что он умён и очень мил”. А тут ни за что, ни про что – кол! Сейчас с высоты прожитых лет и на основе жизненного опыта и объективной информации могу предположить, что этот человек был либо несостоявшимся фашистом, либо будущим демократом – перевёртышем, озлобленным уже в то время на всё советское, либо и тем и другим в “одном флаконе” и мне надо было наплевать на его жалкие потуги унизить маленького советского человека, как говорится, растереть и забыть.  К такому выводу я пришёл после встречи и навязанного мне разговора с одним пренеприятнейшим типом во время отдыха в Турции. В тот же день я выплеснул свою досаду, неприязнь  и презрение к таким людям в следующем стихотворении.
Страдал недержанием речи,
Словесным поносом блевал.
Плюгавенький был человечек,
Гороховый шут и бахвал.
Часами болтать без умолку
По всякому поводу мог-
Не просто болтун, балаболка,
К тому же ещё демагог.
Систему советскую хая,
Порою срывался на визг.
Но, рот до ушей разевая,
Нахваливал капитализм.
Страдая поносностью речи,
Себя Цицероном он мнил.
Плюгавенький был человечек,
К тому же тупой, как дебил.
Такой же плюгавенький человечек был, наверно, и мой обидчик в то далёкое время.
 Но я не понимал тогда истинной причины такой дикости со стороны взрослого человека, и мне было очень обидно. Чтобы уменьшить обиду, я вырвал этот лист с единицей, сложил из него кораблик и пустил его в речку. Лучше было бы, конечно, пустить в реку если не самого перевёртыша, то что-нибудь из его вещей, но отвечать на пакость пакостью меня не учили ни мама, ни папа.
Мама поправлялась медленно, кость долго не срасталась, а потом срослась неправильно, пришлось делать операцию повторно, но всё равно и после этого нога не сгибалась в коленке и её приходилось много разрабатывалась, чтобы можно было ходить хоть и прихрамывая, но всё- таки не как с не сгибающимся протезом. В результате её выписали только к весне с обязательным продолжением лечения в водолечебнице.
Сейчас, конечно же, при родной буржуазной власти никто бы “за так”, бесплатно возиться с ней не стал, выписали бы с несросшейся костью через неделю или две в соответствии с “оптимальными” нормативами, разработанными “эффективными” менеджерами от медицины, и живи, как сумеешь. В крайнем случае могли ампутировать ногу, и выписать с напутствием:
“ковыляй потихонечку
 и про нас позабудь,
 может вырастет ножечка,
проживёшь как-нибудь”.
Таким образом, мы были предоставлены сами себе в течение всей зимы и весны. Отец появлялся у нас раз в одну или в две недели, привозил в мешке несколько буханок хлеба, ночевал и на другой день уезжал в новую командировку. Получали мы ещё по карточкам кукурузный хлеб и какие-то крупы, тем и жили. Было голодно и холодно, так как дрова приходилось находить самим, подбирая небольшие обломавшиеся ветки в соседнем колхозном саду. Стало полегче, когда в наши края пришла долгожданная весна. Появилось дополнительное пропитание в виде растущего на берегу речки конского щавеля и белых гроздей душистой акации, про которые в старинном романсе поётся, что они “вновь ароматом полны”. Но для нас важен был не столько аромат, сколько  сладковатый вкус и чувство хотя бы непродолжительной сытости после съеденных нескольких десятков таких гроздей. Случилась и другая небольшая радость: когда река вскрылась, брату удалось выловить среди плывущего льда толстую доску, на которую он сумел установить и  укрепить самодельную крупорушку, неизвестно откуда к нему попавшую, и мы как Робинзон Крузо были рады, когда на этом самодельном чуде удалось смолоть имевшиеся у нас небольшие запасы привезенной отцом кукурузы просеять через самодельное сито получившееся крошево и из муки спечь кукурузные лепёшки, а из крупы –  сварить мамалыгу (так на Кубани называли кукурузную кашу). А когда наступило лето и вода в речке стала потеплей, иногда удавалось под камнями поймать несколько раков. Хотелось поймать и рыбок, которые плавали вблизи берега, но на это нехватало ни сноровки, ни умения, ни подходящего инструмента: хотя бы самодельных удочек. Дом, в котором была наша комната, стоял на берегу речки, и мы уже предвкушали возможность купаться каждый день, даже присмотрели неглубокое место, где было песчаное дно. Но этим мечтам не суждено было сбыться. Где-то в конце весны или в начале лета отец  в один из очередных приездов сказал, что маму выписывают из больницы, но ей ещё надо будет долго долечиваться в Краснодаре, и здесь она, наверно, работать не будет, на её месте уже работает, пока временно, другой преподаватель, но он, скорее всего, и начнёт новый учебный год постоянным учителем вместо мамы. Поэтому нам надо готовиться к возвращению в Краснодар, тем более что ей одной будет трудно без нас. Как ехать, с кем и на чём – не уточнялось. Отец считал нас уже большими, и потому проблемы переезда по его мнению не должны были нас беспокоить.

12. Снова в Краснодаре. Новые заботы, трудности и испытания

После сообщения отца о предстоящем переезде мы жили ещё некоторое время в Северской в ожидании конца учёбы и начала каникул, чтобы получить табели о переводе в следующий класс. И вот настал этот день переезда. Отец помог собрать нам вещи, взял с собой столько, сколько мог унести одной рукой, и, сказав, что ему надо уезжать уже в командировку, велел нам в ближайшие дни самим добираться до Краснодара. Мы сами решили, что поедем вначале я и сестра, а брат останется с остальными вещами ждать, пока приедет отец или сестра  и помогут забрать всё остальное. Уехать всем вместе, оставив часть вещей  без присмотра даже на несколько дней, мы не решились, помня о том, как нас ограбили в 1943 году, пока нас не было в городе. Так и поступили. Добирались с сестрой до Краснодара в основном в тамбурах товарных поездов. Несмотря на малое расстояние, примерно в 40 километров, путь наш занял целый день, так как почти всё время шли военные поезда с техникой, топливом или бойцами которые или не останавливались, или никого не подбирали,–было категорически запрещено. Составы были огромные сестра насчитывала более 100 вагонов в каждом. Некоторые поезда, на которые нам удавалось сесть и немного проехать, отправляли в тупик или на запасной путь на неопределённое время, чтобы пропустить поезда, идущие на фронт, и нам приходилось искать новый состав, следующий в направлении Краснодара. Во время такой пересадки на одной из станций стали свидетелями тяжелейшей человеческой драмы: на столе в станционном помещении лежал молодой красивый парень без обеих ног, ампутированных по самый пах. Было видно, что он в жару, в полубреду что-то говорит, и мы услышали от кого-то, что он не жилец, что ампутация запоздала и гангрена пошла дальше. Прошло столько десятков лет, а эта картина иногда встаёт перед глазами и жалостью сжимает сердце. Наконец, к вечеру на очередном “товарняке” мы доехали до Краснодара, затем пересели на трамвай, доехали до той конечной памятной остановки, где я ночью сторожил мешок с кухонной утварью, и измотанные, усталые, да ещё с каким-то грузом отправились пешком домой. Начинался очередной новый этап нашей нелёгкой жизни. Ждали, когда приедет отец, чтобы поехать в Северскую за оставшимися вещами, но первым неожиданно приехал, вернее сказать, пришёл наш Алёша. Прибыл он со всеми вещами, которые погрузил на двухколёсную тачку, приспособленную для перевозки больших грузов. Эту тачку он где-то в станице “позаимствовал в силу жизненной необходимости”. 14-летний мальчик проделал 40-километровый путь с грузом за сутки, сделав только небольшой двухчасовой отдых в каком-то перелеске, опасаясь, как бы владелец тачки не обнаружил пропажу и не отправился на её поиски.   Такие были суровые условия жизни, которые формировали характеры людей и определяли их поведение и поступки в различных ситуациях. Возможно, что некоторые действия были бы неприемлемы для них при других обстоятельствах, не диктующих необходимость действовать в соответствии со стремлением выжить несмотря ни на что. И это относилось в полной мере не только к взрослым, но и к подросткам и даже детям. На дальнейшие события лета 1944 года у меня каким-то странным образом наложились  необычные провалы в памяти, когда некоторые события той жизни помнятся отчётливо и ярко, как яркие картинки в калейдоскопе, а другие моменты, как  соединяющие элементы начисто вырублены из общего рисунка того жизненного периода, и весь рисунок оказывается смазанным, потерявшим цельность. Раньше можно было вспомнить, уточнить что-то с мамой, сестрой, братом, а теперь не с кем. Тогда же как-то прошлая жизнь, особенно в деталях, и меня мало интересовала, да и старшие сами не проявляли инициативы в таких воспоминаниях. Для мамы это, вероятно, было связано с переживаниями, ворошить которые ей не хотелось, а брата  и сестру больше интересовало настоящее и будущее, чем прошлое. Брат же вообще, когда много позже я заводил разговор на эти темы, быстро его переводил на совершенно меня не интересующие темы, в деталях описывая, как он с кем-то встретился, с совершенно не знакомым мне человеком, как и о чём они говорили. Что это было? Защитная реакция, выражающаяся в отторжении и неприятии тяжёлого прошлого  даже в воспоминаниях?
Для меня это так и осталось загадкой. А из того, что вспоминается сейчас, возникает, действительно, аналогия картинок во вращающемся  калейдоскопе.
Вот мы ловим с соседскими мальчишками под палящим июньским солнцем бабочек самодельными сачками, стараясь поймать наиболее красивых – гусариков, носы у всех красные, облупившиеся, а у некоторых и с волдырями. А вот мы после дождя в дорожных лужах (улица тогда была не заасфальтирована) делаем из грязи хлопушки, шлёпаем ими о землю. Тонкое дно у них с сильным хлопком разлетается, и мы, все в грязи, чумазые, радуемся, когда хлопок получается особенно сильным и нас всех с ног до головы обдаёт жидкой грязью. Поскольку из одежды на нас были только трусы, ноги босые, то родителям мы много забот со стиркой не доставляли, а мылись сами вечером  в воде, нагревающейся за день в ванне и не успевающей к вечеру остыть. Ещё любимым занятием было катание колеса с помощью специально изогнутой на конце толстой проволокой, негнущейся от небольших усилий и позволяющей управлять направлением движения колеса. А вот старшие ребята, сверстники моего старшего брата, большую часть свободного времени проводили за игрой в футбол самодельным мячом, не помню уже, как и из чего сделанным, на одном из пустырей за окраиной города, до которой от нас было два квартала. Но у них кроме игры были уже и заботы. Так, брат вместе с пожилым соседским мужчиной, дядей Федей Цинкаловым ходили на какое-то заброшенное поле, косили там серпами траву, набивали ею мешки и, уложив их на благоприобретенную нашим Алёшей тачку, везли продавать для кроликов или другой живности на рынок. Это было какое-то подспорье в скромном семейном бюджете. Потом к этому виду предпринимательства, как сказали бы теперь, прибавились ещё изготовление и продажа красивых, расшитых незатейливыми цветными узорами тапочек из мягкой c различными оттенками  кожи, которые тогда быстро раскупались и которые ещё и сейчас находят своё место в кустарном промысле на Кавказе и пользуются спросом у пожилых женщин. Здесь заглавную роль, конечно, играл дядя Федя, который и кожу как-то доставал через дочку Нину Фёдоровну, работавшую на местном кожевенном заводе, и необходимый сапожный инструмент имел – лапу, шило, дратву, иглы, и главное, умел шить тапочки. Этому мастерству он обучил и нашего Алёшу, и надо отдать ему должное, он быстро освоил это новое дело и вскоре из подмастерья, работавшего на подхвате, превратился в равноправного партнёра, самостоятельно шившего тапочки, не многим уступавшие по качеству и красоте тем, что шил дядя Федя. А обязанностью сестры являлось добывание хлеба по карточкам. Это было не простым делом. Надо было ни свет, ни заря занять очередь ещё до открытия магазина, иначе хлеба могло на всех не хватить и на нереализованные талоны получить хлеб можно было только на следующий день, и то опять же, если повезёт и хлеб не кончится до подхода твоей очереди. Затем надо было дождаться привоза хлеба, отстоять очередь на улице, бывало и под дождём (без зонта и плаща, что для нас тогда было непозволительной роскошью) до подхода к прилавку и ещё потолкаться непосредственно у окошка выдачи, где некоторые пытались протиснуться и отовариться без очереди.
Были такие пройдохи, норовящие хоть что-нибудь урвать у других, и тогда, несмотря на всеобщие бедность и лишения, но всё же их было намного меньше, чем сейчас в пору относительного “благоденствия”. И отношение народа к таким людям и их поступкам, проступкам, прегрешениям и преступлениям было резко отрицательное, осуждающее и презрительное, а родственники воров и мошенников, не говоря уж об явных уголовниках, чувствовали такое отношение к ним и стыдились за них. Так, например, когда мы жили в станице Ново–Мышастовской, произошло прискорбное происшествие, не оставившее никого равнодушным: молодой парень, по фамилии Семенюта, обворовал какую-то лавку, был пойман с поличным и осуждён, а его мать, молодая ещё женщина лет 40  не выдержала позора и повесилась, хотя никто её не осуждал, а многие даже сочувствовали её горю. Такие были мораль и нравы в обществе. И если тогда на неблаговидные поступки и даже преступления таких людей часто толкали послевоенная бедность и неустроенность, чувство голода и болезни детей, то сейчас побудительные мотивы к воровству, мошенничеству, грабежу и прочим непременным спутникам буржуинского образа жизни совсем другие: дух наживы, жажда обогащения без какой бы то ни было необходимости, сверх всякой меры, не останавливаясь ни перед чем в соответствии с пословицами и принципами: это не мои, твои проблемы, ты их и решай; моя хата с краю, ничего не знаю; и вообще, человек человеку – волк. Тезисно, в нескольких четверостишиях это звучит так:
   
  Наш человек, учили нас недавно,
Другому человеку – друг и брат,
И не считалось в жизни самым главным
Нахапать больше, чем другой, в стократ.
     Теперь не то, теперь мораль иная:
У нас в почёте, в славе нынче тот,
Кто ни стыда, ни совести не зная,
Награбит больше, больше украдёт.
      Охаяли, что раньше было, сдуру,
 И нынче каждый только за себя
И с ближнего готов содрать три шкуры,
Себя, любимого, лишь одного любя.
      Теперь другие времена настали:
Друг другу каждый ныне волк и враг.
О, как вы алчностью своей меня достали
            И неуёмной жадностью в глазах.
             Дух наживы
        Помимо денег в жизни есть
И ценности из века прошлого:
Надёжность, преданность и честь,
Не восприятье зла и пошлого.
       Увы! Неведомы теперь
Для многих истины простейшие,
Что всё же человек - не зверь,
Что люди есть ещё добрейшие.
         Но дух наживы, как удав,
И их сжимает мёртвой хваткою.
И многие, от зла устав,
Идут, сломавшись, на попятную.
         И сами начинают жить
По злым законам волчья логова:
Побольше лишь бы ухватить,
Ограбив бедного, убогого.
        Куда идём, чем дорожим?
Куда девалось благородство?
Тем повезло, кто не дожил
До этой мерзости и скотства.
Часто по инициативе стоявших в конце очереди устраивались переклички, чтобы отсеять тех, кто в это время отлучился, и за счёт этого самим продвинуться ближе к ”кормушке”. Поэтому иногда приходилось и мне приходить к магазину подменить сестру на время,  хотя бы для того , чтобы она могла сходить в туалет. Номер очереди писали на ладони химическим карандашом, и при перекличке он мог измениться.  Вот что касается нас, детей, память сохранила больше подробностей, а вот относительно родителей – какие-то провалы. Так, не могу вспомнить даже, застали ли мы дома маму, когда вернулись из Северской, или она находилась ещё в больнице. Не вспоминается также, что было с отцом, приезжал ли он из командировок или сразу обосновался где-то на новом месте работы агрономом, куда попозже приехали мы с мамой. В то же время помню, что в это лето попал в больницу с сильными болями в животе, наглотавшись с голоду вишен с косточками. Доставлял меня в больницу на “закорках” дядя Федя, так как, чтобы вызвать скорую помощь, надо было идти к телефону 10 с половиной кварталов, ближе тогда не было, а весь путь до больницы составлял 15 кварталов.  В больнице я пробыл несколько дней, всё обошлось для меня благополучно, и на следующий день я уже наслаждался манной кашей и белым хлебом с маслом, посыпанным сахаром.
С тех пор и по настоящее время  я готов с удовольствием есть такую еду каждый день и не понимаю тех, кто говорит, что терпеть не может такую кашу. Мне при этом вспоминается сказка Х. Андерсена  про голого короля, которую я считаю по глубине проникновения в человеческую сущность, “изяществу и простоте слога, а также полному отсутствию безнравственных тенденций шедевром”. Так вот, мне кажется, что большинство людей, с рисовкой заявляющих о своей нетерпимости к манной каше, подобно придворным, восхваляющим невидимое ими платье на голом короле, так же, как они боятся, что другие посчитают их недостаточно умными или не соответствующими занимаемой должности.
Мне, конечно, тогда и в голову не могло придти, что кому-то когда-то может не понравиться такая вкусная еда, и только из-за неё я готов был пробыть в больнице подольше. Омрачало это приятное пребывание только одно обстоятельство: у нас в палате лежал худой-прехудой мальчик со странной болезнью, заключавшейся в том, что его организм не мог принимать еду и всё сразу же  отторгал наружу. И будучи всегда страшно голодным, бедолага ночью взял из тумбочки у соседа какую-то еду, с жадностью её съел и тут же вырвал. Его так было всем жалко, что никто даже не ругал за это. На следующий день меня выписали, и я не узнал, вылечили ли этого мальчика. Хочется думать, что– да, и ещё одной жертвой войны не стало больше. Вскоре мы с мамой поехали в колхоз, где работал отец. В этом колхозе почему-то выращивали преимущественно только просо и подсолнух и сами производили на колхозных маслобойках подсолнечное масло. Поэтому, видно, на завтрак, обед и ужин всегда давали ложку пшённой каши в окружении нескольких ложек масла. Прожили мы там меньше двух месяцев, до сентября. У отца к этому времени то ли не сложились отношения на работе, то ли ещё что, но он уволился и поехал на Украину к своим родственникам, надеясь на их поддержку и помощь, а мы с мамой к началу учебного года вернулись в Краснодар, где я пошёл во 2-й класс , а Алёша и Оля – в 7-й класс. У мамы в это время, как и полтора года назад началась депрессия, как я теперь понимаю она находилась на грани психического срыва, врачи предписали ей ходить на процедуры в водолечебницу и принимать какие-то успокоительные микстуры типа брома и валерианы. Вопрос о продолжении работы в Северской отпал сам собой,  и хотя приказом по Краснодарскому крайоно от 10-го сентября 1944-го года она была освобождена от работы по состоянию здоровья на 6 месяцев, было ясно, что это руководство проявило такт и деликатность, но работать ей там больше не придётся и после выздоровления, и надо будет подыскивать новое место работы. А мы, дети, в это время опять как и в Северской были фактически предоставлены сами себе. Мне учёба давалась легко, но когда началась осенне–зимняя распутица, я из-за рваной обуви часто пропускал занятия в школе, путь до которой был не близкий, кварталов 8, да ещё в отсутствии хоть какой-то неразъезженной дороги или утоптанных тропинок, в которых бы не застревала обувь, норовя слететь с ноги, а то и  окончательно отделить  подошву от верха ботинок. Поэтому оценки в табеле успеваемости были не блестящие. Когда перед новым годом приехал отец и попросил показать ему табель, то, обнаружив в нём за две четверти несколько четвёрок и две тройки, с горечью сказал: ” Что же ты, сын, так плохо учишься?” Что я мог ему ответить? Сейчас не помню, что я тогда подумал и ответил ли ему что-нибудь, но тон его вопроса и сами слова запомнил дословно. У старших моих брата и сестры дела с учёбой обстояли хуже, во-первых, у них были те же “сезонно-погодные “ проблемы с обувью и одеждой, а во-вторых, у них вдобавок были большие перерывы в учёбе, фактически выпали два учебных года: полностью 1942–1943 годы и наполовину 1943–1944 годы, когда на голодное брюхо ученье было глухо. Я теперь точно не помню, но мне кажется, что следующий 1945–1946 учебный год они начали снова с 7–го класса.

13.  Снова все вместе в Краснодаре. Новый удар–смерть отца

Где-то незадолго до нового года вернулся из дальних странствий наш отец. Вернулся больной, опухший то ли от голода, то ли от недостаточной работы сердца или почек, оборванный, с разбитой вдрызг обувью, небритый, заросший седыми космами на полуоблысевшей  голове, духовно опустошённый, чтобы не сказать: опустившийся. От былой его красивости, некоторой вальяжности (даже в старой одежде) не осталось и следа. Родственники его, какие-то двоюродные братья и сёстры, племянники и кузины, у которых он, благополучный, с деньгами и подарками гостил перед войной и которые к нему благоговели тогда, теперь встретили его крайне холодно и неприязненно, глядя на него как на обузу, лишний рот в их семьях, ничем не помогли ни материально, ни морально. Промыкавшись у них больше  двух месяцев, не сумев нигде устроиться на работу, он без рубля в кармане отправился в обратный путь, добираясь не одну сотню километров на попутных товарных поездах и грузовиках, подрабатывая, где удастся, на еду, ночуя в холодных станционных помещениях на лавках, а то и на полу. Тогда-то, видно, и потерял здоровье. Мы, дети, не знали, как его утешить, поддержать, помочь чем-то, а мама сама нуждалась в психологической помощи. Такая была обстановка у нас в канун 1945 года. Шла ещё война, всюду была разруха и бедность, но маме как-то удавалось в каких-то организациях добиваться материальной помощи, и вот 31-го декабря она пришла радостная, открыла коробку, а там оказалось что-то невероятное по тем временам–праздничный торт. Наверно, он был сделан из самых дешёвых продуктов, но это был торт! Самый настоящий торт, о котором мы только слышали, что он бывает, а вид и вкус его даже не помнили. Но это была первая и последняя радость  в нашей вновь соединившейся семье. Отец и здесь, в семье, чувствовал себя обузой, лишним ртом, никак не могущим помочь детям и жене. Он стал уходить из дома с утра пораньше. Вначале мы думали, что он ищет хоть какую-то работу, а мама поняла и даже  увидела сама что он ходит на близлежащий маленький рынок расположенный рядом с конечной остановкой трамвая, откуда он ровно год назад, ещё здоровый и нестарый мужчина 55-ти лет тащил 10 кварталов довольно-таки тяжёлый мешок. Там, стыдясь явно просить милостыню, он ходил с голодным взглядом около торговых рядов, предлагал свою помощь женщинам: поднять или поднести какой-либо товар, и многие сердобольные торговки давали ему кто маленький кусочек колбасы, кто солёную хамсу или кильку, кто кусочек хлеба или ещё что-нибудь. Он складывал это всё в  котелок, закреплённый на поясе, и придя домой, пытался приготовить из этого для себя какое-то блюдо, не напоминающее истинное  происхождение его составляющих, чтобы не быть для нас нахлебником. Так продолжалось недели две, но после разговора с мамой он перестал уходить, замкнулся в себе и большую часть времени проводил в каких-то раздумьях. К тому же беда не приходит одна, следовали и более мелкие неприятности вроде того, что по ошибке вместо сердечного лекарства адониса, как-то выпил мензурку керосина, перепутав бутылки, цветом похожие одна на другую. Другой раз не удержал равновесие на ящике из-под патронов, которым не соблазнились воры, ограбившие нас в прошлом году, и больно зашиб себе поясницу с застуженными по всей видимости почками, после чего ещё сильней опух. Отлежавшись несколько дней, он побрился, почистил, как смог, одежду и обувь и снова куда-то ушёл с утра. Приплёлся в буквальном смысле этого слова домой он, еле передвигая ноги и до вечера отмалчивался. Ближе к ночи старшие дети его разговорили немного, и мы поняли, что он пытался найти хоть какую-то помощь в крайтресте, где он проработал более 10 лет, но ему в обидной форме отказали во всём, даже в просьбе посодействовать с больницей, чтобы немного подлечиться и подкрепиться за казённый счёт хотя бы на скудном больничном пайке. После перенесенных унижений в заключение он сказал запомнившуюся всем нам фразу: “Учитесь, дети, презирать и ненавидеть чужих людей” и стал скручивать цигарку, что он научился очень ловко делать одной рукой. Очевидно, что к чужим людям он в это время относил и своих дальних в прямом и переносном смыслах украинских родственников. Алёша сказал, что лучше бы ему не курить, на что отец ответил: “Всё равно умирать, сынок”, и, покурив самокрутку у форточки, стал укладываться спать на детской кроватке у печки, где было потеплее. Это были последние слова, которые мы от него слышали. Утром, когда он необычно долго не вставал, его стали будить, но он не проснулся, хотя был ещё тёплый, во всяком случае не застывший. Очевидно, умер он под утро, возможно в сознании, но никого не стал звать на помощь, решив, что в этой жизни он всё, что мог, уже совершил и никому больше из своих родных помочь не сможет, а до других, чужих, ему не было дела, высказался на этот счёт он вполне определённо. Лицо его было спокойное, можно сказать, умиротворённое, не искажённое гримасой боли, вероятно, просто устало от непосильной работы и переживаний сердце и остановилось. Лежал он на боку, поджав колени, так как кроватка была короткой, и сам похожий на ребёнка, только с недокуренной самокруткой за ухом. Вызвали скорую помощь, она приехала не раньше, чем через час и констатировала смерть от сердечной недостаточности, не стали даже пытаться спасать, сделать какие-то уколы. Случилось это 25-го января. Всё это происходило без меня, я уже успел уйти в школу раньше и описываю это со слов мамы и сестры. Когда я пришёл из школы, отец был уже обихожен и лежал на столе. Мне было тогда 8 лет, по тем суровым временам я был большой мальчик, но почему-то не воспринял смерть отца как невосполнимую утрату, как величайшее горе, не зарыдал, не заплакал, а только повторял что-то вроде “ как же мы теперь будем?” Может быть, война с её ежедневными смертями и потерями близких у знакомых, соседей, везде и повсюду сделала и детей менее восприимчивыми к потере родителей? Но скорее всего, это был шок замедленного действия, и познание всей горечи утраты растянулось у меня во времени и проявлялось периодически при виде счастливых детей с отцами, вернувшимися с войны живыми.
За многие годы после этого на эту утрату наложились  многие другие: смерть мамы, сестры, брата, родственников менее близких, друзей и хороших товарищей, и сейчас я более остро воспринимаю тяжесть и боль таких потерь  и чувство вины перед  покинувшими нас за то, что мало сделал для них при жизни. 
             Ничего не изменишь, ничего не исправишь,
Когда  близких теряешь, – ничего не вернёшь.
Непослушную память забыть не заставишь
Ни своё слабодушие, ни  нечуткость, ни ложь.
Слишком поздно обычно приходит прозрение,
Что со многими был бессердечен, не прав.
И теперь понимаешь с большим сожалением,
       Что приходишь к закату, от ошибок устав.
Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.
  Через день или два отца похоронили на городском кладбище, почти в центре города. Меня на похороны не взяли по какой-то причине, и тогда один в пустом доме я, пожалуй, впервые ощутил, что отца больше никогда не увижу. По бедности на могиле отца никакого памятника не поставили, креста тоже, так как он был неверующим. Весной, когда стаял снег, брат с сестрой посетили кладбище, чтобы подправить могилку отца, но дощечки с его фамилией они не нашли, рядом расположенные холмики могил были все осевшие и тоже без крестов, памятников и даже без дощечек с фамилиями. Таким образом, они смогли только приблизительно установить место могилки отца–примерно в квадрате 10 на 10 метров.
 А когда несколько лет спустя привели меня на это место, то кладбище уже закрыли, все оставшиеся могилы тоже  были в запустении, и на месте погребения отца уже ничто не напоминало (даже бугорки сравнялись), что здесь покоятся останки людей, не переживших суровые годы войны, и среди них останки нашего отца. Цветы положили на “общую братскую могилу”. В этом есть наша общая вина, что не сохранили могилку отца, но мы были тогда дети, мать сильно болела, и никто из нас не догадался попытаться установить более точно место захоронения через контору кладбища и как-то обозначить его хотя бы самодельной деревянной оградой или простым, сколоченным из досок временным памятником.               
Поминки помогли организовать соседи, все поминали, как положено,  отца добрыми словами, особенно его трудолюбие, настойчивость, порядочность и честность. Слова, конечно, привожу не дословно, я и сам их не помню, да и, наверняка, простые люди говорили попроще, но смысл их был такой, и он полностью соответствовал истине, а не исходил из того, что о покойниках говорят только хорошее.
 Отец, действительно, был, как я теперь понимаю, глубоко порядочным высоконравственным человеком, заботливым семьянином, добрым по натуре, несмотря на внешнюю суровость и неразговорчивость. Эта неразговорчивость, как мне теперь кажется, объяснялась тем, что ему не с кем было говорить по душам, откровенно, рассчитывая на понимание и моральную поддержку ни на работе, ни дома. На работе, если такие люди ещё и оставались,  не пройдя через сеть доносов и оговоров в 30-е годы, то они не могли быть откровенными собеседниками, опасаясь быть неправильно понятыми, а то и оклеветанными. В полной мере это относилось и к отцу, справедливо полагавшему, что в такой ситуации  молчание – золото. Дома отцу тоже не перед кем было излить душу: дети были ещё малы для серьёзных разговоров, а мама, по-моему, не разделяла многих взглядов отца на современную жизнь, оставаясь по-прежнему, несмотря на все жизненные и социально-политические  кульбиты, романтиком-революционеркой начала 20-го века, воспитанной на идеях свободы, равенства и социальной справедливости. Кроме того, её  нервная система, ослабленная многими неблагоприятными жизненными перипитиями, начиная с первых лет революции и гражданской войны, не способствовала тому, чтобы быть советчиком отца по социально–политическим вопросам. Превалировала у неё проза жизни: как уберечь отца от возможных обвинений в попустительстве, а то и во вредительстве с неизбежностью репрессий в период раскулачивания,  коллективизации, последующего голода 30-х годов; как самой не попасть в это кровавое колесо доносов и репрессий подобно её брату Николаю, бывшему в 30-х годах главным инженером одного из крупных оборонных заводов в Москве и бесследно сгинувшему, очевидно, по чьему–то “ верноподданническому” холуйскому доносу “борца” c “врагами  народа”. Это лакейское холуйство, имея свои корни ещё с давних времён, задолго до крепостного строя, не искоренённое в годы советской власти, перекочевало, ещё больше распушившись, в наше время всеобщего преклонения перед богатством и поклонения его владельцам, доходящего до холопского унижения. Об этом следующее стихотворение, не претендующее на полноту раскрытия вопроса, но как-то объясняющее некоторые факты не нормальных отношений между людьми в годину испытаний, когда вместо поддержки друг друга они…
      
        Холуй, лакей и холоп –
Что общего между ними?
В поклонах готовы разбить свой лоб,
Молясь на своего господина.
       А чем же разнятся они,
И есть ли такая разница?
Ведь все они челяди буржуйской сродни,
И все челядью кажутся.
       А разница в том, что холуй и лакей
Находят своё в том призванье,
А холоп не доволен судьбой своей
И видит в ней наказанье.
        И потому сомнение есть,
Что он не взбунтует когда-то.
             И будет его беспощадна месть,
             Бессмысленна, но и свята.
Мама терпеть не могла проявления в людях всех этих качеств. И в то же время она не любила близкое по духу отцу крестьянство, особенно зажиточное, считая их мироедами, душегубцами, не жалеющими ни себя, ни близких, а уж тем более чужих людей. Эту нелюбовь она перенесла почти  на всех соседей в Краснодаре, считая, что все они бывшие кулаки, только более умные, чем другие, своевременно распродавшие своё добро и перебравшиеся в город, не дожидаясь раскулачивания и коллективизации. В этом убеждении она ещё более окрепла после того, как нас дважды ограбили свои же и вдобавок грозили отравить наш  колодец, вырытый отцом одной рукой, за то, что мама пригрозила не давать им их него воду, если они не почистят его, пока он совсем не засыпался, так как он изнутри  ничем не был обложен – то ли у отца не хватило сил, то ли времени, то ли  того и другого, да ещё денег на необходимый материал. А соседские здоровенные мужики, типа Процай–бугай, наверно, ещё призывного возраста, но сумевшие как-то улизнуть от призыва, не могли вырыть  для себя колодцы, а предпочитали пользоваться чужим  на халяву, не заботясь тем, что он уже засыпается. Ни дать, ни взять–прообраз современных халявщиков и хапуг, естественного порождения буржуазного образа жизни. Но ведь тогда уже 20 лет прививался дух коллективизма, взаимопомощи и порядочности, а изжить полностью чуждые тому обществу нравы не удалось.
Больше всего отец доверялся, по-моему,  дочери Оле, рассказывал ей о своей жизни в станице и на хуторе, службе в армии, участии в 1-й мировой войне, ничего не говоря или говоря уклончиво о гражданской войне. Возможно, как и многие тогда, он служил и в красной и в белой армиях. Но сестра была ещё слишком мала, чтобы быть полноправным собеседником, которому можно было всё доверить и полностью раскрыться. В общем, как я теперь понимаю, отец был несчастным человеком с тяжёлой судьбой, доставшейся многим в те трудные времена. Наибольшую радость он находил в семье, но мы,  к сожалению, оценили это слишком поздно, а могли, наверно, уделять ему больше внимания, приносить больше счастья и умиротворения, душевного спокойствия и доброты. Его излишняя порой прямолинейность осложняла ему жизнь, но исходила она не от вредности или неуживчивости характера, а от того, что он не мог кривить душой, притворяться, а тем более подхалимничать, видя вокруг себя бескультурье, хамство, безграмотность и в то же время карьеризм, основанный не на профессионализме, а на выуживании дивидендов из членства в партии. Это ему и припомнили, наверно, когда он обратился за помощью в крайтрест. И оказывается, что добрые или плохие дела определяются не только политической системой, социальным укладом, сформировавшимся образом социального поведения и морали, но и людьми, живущими и работающими рядом с нами. Не ходя далеко за подтверждением этой мысли, можно привести в пример, как маме неоднократно помогали в различных организациях такие же ”чужие”  люди. Противоположный пример могу привести из своей жизни, когда для меня раскрылась неблаговидная сущность ”чужих”  людей,, которые ко мне все относились вроде бы очень  уважительно, когда работал и был им полезен, нужен (половине преподавателей кафедры особенно из числа молодых, я из добрых побуждений, бескорыстно оказывал помощь в становлении кандидатами наук, доцентами, даря им целые параграфы, а иногда и главы диссертаций, включая их соавторами во многие свои статьи, учебные пособия и другие научно–методические материалы, которые надо иметь каждому претенденту на получение учёных степеней и званий). А в этом вопросе у многих преподавателей, и не только молодых, дела обстояли плохо. Выделяющимися в лучшую сторону по своим способностям, эрудиции и умению выделять главное запомнились Шалунова Майя, Мироненко Саша, Козлова Юля, способные самостоятельно разбираться в достаточно сложных задачах и решать их. С большинством же  приходилосьизрядно потрудиться. И что же получил я в благодарность, когда после 20 лет работы доцентом на одной и той же кафедре  в университете решил, что пора закончить эту работу и заняться осмыслением и подытоживанием жизни? Никто из моих бывших молодых   коллег,   ни разу не позвонил, не поинтересовался здоровьем, не поздравил с праздниками, и это  мне представляется то ли пробелами в воспитании, то ли ставшей обычной нормой взаимоотношений в буржуазном обществе, согласно которой чувства благодарности и элементарной  вежливости относятся теперь к категории ненужной дурости совковых простаков.
Возникло какое-то странное чувство то ли обиды, то ли жалости к этим обокравшим себя людям, сузивших свой духовный мир до единственного страстного желания как можно больше заработать, не считаясь ни с чем, и  привыкших на аршин убогий свой людскую честь и совесть мерить. Под влиянием такого чувства было написано стихотворение  “У нас кафедре…”.

У нас на кафедре, как в том политбюро,
Где каждый был работой перегружен.
И был за это соцтруда герой
И на посту до смерти всем был нужен.

И потому никто не покидал
До самой смерти тёплое местечко,
Пока совсем уж мозг не усыхал,
Пока хоть как-то хлюпало сердечко.

А если ты решишь закончить труд
Ещё не очень дряхлым стариканом,
Тебя твои коллеги не поймут,
И все тебя за то сочтут болваном.

Ведь мог ещё деньгу ты загребать,
И всем бы ты казался безупречным.
А коль ушёл–забудут про тебя
И вычеркнут из памяти навечно.

И больше поздравлений ты не жди,
И приглашения на званый ужин.
Что делал для других, то–позади,
Теперь, уйдя,–ты никому не нужен.

А потому не торопись добро
Творить, добра за это не дождёшься.
Держись за место, как в политбюро,
Пока от дряхлости и дури не загнёшься.
 Поэтому  к последнему отцовскому напутствию нас относительно чувств к чужим людям  мы относились критически, не абсолютизируя его, но и не отвергая полностью. Размышления о том, как на людей подействовал не в лучшую сторону переход к рыночным отношениям, вылились в стихотворение  ”Скупой и жадный”               
                Скупой и жадный – не одно и то же.
Скупой дрожит над каждым пятаком,
А жадного всё время жаба гложет,
Что кто-то лучшим завладел куском.
         И чтобы больший кус себе оттяпать,
Чтобы богатством большим завладеть,
Готов он безрассудно рвать и хапать
И никого при этом не жалеть.
          Скупой же не от бедности скупится:
Он побыстрей богатым хочет стать.
Несчастные! – Пора остановиться:
В одном богатстве счастья не сыскать.
          О время буржуинства не простое,
Что делаешь с хорошими людьми?
А было ведь когда-то золотое –
Главенства чести, дружбы и любви.

“Разродившись” этим стихотворением, я всё-таки задумался, что же могло так изменить многих людей не в лучшую сторону, мягко выражаясь,   за относитнльно короткое время. Причины и истоки скорей всего, следует искать в 30–х годах, когда доносчики и провокаторы, подливали горючее в огонь репрессий, без чего бы он не разгорелся в такой пожарище при всём старании его поджигателей. Наверно, такие люди-нелюди, уцелевшие в этой поддерживаемой ими мясорубке, и стали потом перевёртышами,, агентами влияния, диссидентами и прочей шелупонью, внёсшей весомый вклад в развал страны и в последовавшие за тем её разгром и разворовывание.
   Но вернёмся от поэзии, как говорится в одной присказке, к нашим баранам. Отвлеклись мы на “проблему” чужих людей и на отношение к ней в  повседневной жизни. Мама наша, как умный человек, понимала, что нам, детям, предстоит жить в том обществе с его издержками и достоинствами, которое сложилось исторически, и мы не должны быть в этом обществе ни изгоями, ни белыми воронами. Она сама в своё время была активной сторонницей новых революционных преобразований, членом партии большевиков, о чём рассказ будет позднее. Поэтому и старалась воспитать нас в духе коллективизма, поддержки коммунистических идей, поощряла в нас желание вступать в пионеры, затем в комсомол, понимая, что иначе жизненный путь наш будет, мягко говоря, не лучший. Взрослея, я понимал, что последние слова отца не следует воспринимать в прямом смысле, но что в них есть и доля истины по отношению к некоторым из окружающих нас людей, особенно к хамам, бесчестным,  непорядочным людям и многим другим, объединяемым общим стремлением не останавливаться ни перед чем, вплоть до предательства и переступания через трупы, для достижения своих меркантильных и в общем-то мелких целей по сравнению с ценностью человеческой жизни и идеалами добра и справедливости, главенство которых до недавнего времени в нашей стране не оспаривалось почти всеми. Теперь, увы, не так. И тема чужих людей и взаимоотношений с ними напоминает о себе гораздо острее, чем в год смерти отца.
         Чужие люди – есть чужие люди:
Они как волки, сколько ни корми,
Всё смотрят в “лес”, где их не обессудят
За обращенье хамское с людьми.
        Учитесь презирать и ненавидеть
Чужих людей, которые хамят,
И грубостью не бойтесь их обидеть,
Другой язык им просто не понять.
          Добро чужим мы делать перестали,
Чтоб на добро не отвечали злом.
Увы, такие времена настали:
Теперь в буржуйском обществе живём
.
У меня не было потребности быть душой любого  общества, любой компании, иметь в друзьях как можно больше товарищей, но я и не чурался в излишней мнительности настоящей дружбы. У  меня были хорошие друзья, дружбу с которыми я с удовлетворением и симпатией вспоминаю и сейчас: это Володя Суслов, Петя Сергеев, Володя Барчуков – в 7–м классе, Анатолий Добровольский – в 9–м 10–м  классах, Геннадий Янбых, Вячеслав Бондаренко, Николай Селин, Эдуард Фурманов – в первые годы учёбы в Академии. И наиболее близкими друзьями ещё с учёбы в Академии были Лев Хохлов и Вячеслав Фёдоров, дружбу с которыми я поддерживал в течение многих лет после окончания  Академии.  К сожалению оба они уже ушли в мир иной. И остался один наиболее верный и преданный друг Анатолий Филимонов, мой бывший адъюнкт–заочник, у которого я был научным руководителем диссертации. Дружны мы и с его женой Надеждой Васильевной, с их детьми Галей и Алёшей, знаем внука Толю, названного так в честь его славного деда. Дружбе этой скоро уже 40 лет, и надеюсь, что мы сохраним её до конца. В последние лет 10 моей работы в НИИ–2МО мы были очень дружны с Сергеем Колгановым, курировавшим тогда наше управление, как член секции НТК Войск ПВО, а затем и в более высоких должностях Комитета, которому наш институт непосредственно подчинялся.  Много лет назад мы встретились в Твери, тогда ещё Калинине с моим однокашником по Академии Юрием Карпинским. Мы с ним единомышленники по жизни, хорошо понимаем и ценим друг друга за открытость, прямоту и порядочность, много лет поддерживаем хорошие товарищеские отношения. К сожалению, с годами становимся тяжелей на подъём и теперь  общаемся с ним в основном по телефону, а он со своим другом ещё по Академии Николаем Жариковым, оказавшимся “волей судеб” на Украине, – письмами, и так вот обмениваемся новостями об общих знакомых по учёбе, круг которых с каждым годом сужается. Сестра моя также не стремилась к “многоподружию”. А вот брат просто обожал чужих людей. У него даже была любимой поговорка: хороший сосед лучше плохого родственника. Все знакомые его были по его словам отличнейшими людьми, заслуживающими всяческой любви и одобрения. И хотя многие из них через какое-то время не оправдывали столь лестного к ним отношения, а некоторые даже наоборот платили неблагодарностью, его жизненное кредо в этом плане не менялось. Вероятно, здесь уже сказывалось сильное влияние его жены, под воздействием которого он находился всю жизнь, испытывая свою какую-то непонятную, внушённую ею ущербность по сравнению с другими чужими людьми. Мне всегда казалось, что они совершенно разные люди, и отсутствие гармонии в их отношениях, тёплой, душевной атмосферы в семье, подлинной, а не показной любви и заботы о нём, она старалась компенсировать наличием многочисленных друзей. Недостаток тепла в семье он восполнял за счёт очень тёплого и уважительного отношения к нему брата жены Павла Конорезова и его жены Александры Фёдоровны и их дочерей Лены и Люды Брат мой был добрым, честным, трудолюбивым, очень хорошим человеком, но, мягко говоря, нецелеустремлённым и слабохарактерным, легко подверженным чужому влиянию, порой не лучшему. Он мог вспылить, чувствуя несправедливость предъявляемых ему упрёков и обвинений или вообще неправоту “поучающих” его, но быстро отходил после ласкового “поглаживания по шёрстке”, соглашался со всем, против чего только что “бунтовал” и делал всё, что ему “советовали“. Хотелось написать более тёплые слова, но горечь и жалость за неудачно прожитую жизнь – не лучшая почва для рождения восхваляющих, благодарственных и приукрашивающих строк.
Моё же кредо по данному вопросу   было на протяжении всей жизни неизменным, и я попытался выразить его  в стихотворении   “Чужие люди”, в котором его распространяю, конечно, не на всех, а на худшую часть чужих людей.         
 
14. Краснодар. Последние месяцы войны

После столь длительного нелирического отступления, вызванного переплетением мыслей  о прошлом  с событиями и коллизиями теперешней жизни, вернёмся к событиям тяжелейшего для нас начала 1945-го года. После похорон отца мама снова впала в депрессию, могла часами ходить из угла в угол или сидеть, уставившись в одну точку в мыслях своих каких-то находясь далеко-далеко и во времени, и в пространстве. А мы все опять были предоставлены сами себе, как-то умудрялись прокормиться за счёт хлебных карточек и “доходов” от продажи чувяк, изготовлением которых вместе с дядей Федей вновь занялся Алёша, оставшийся теперь за главу семьи ввиду болезненного состояния мамы. Я умудрился, пропустив больше половины уроков, как-то закончить 2-й класс, а Ольга и Алексей, кажется бросили посещать школу и не перешли в очередной класс. Оля весной уехала на заработки на лесоразработки, где  занималась заготовкой дров на будущую зиму. Работа велась где-то в предгорьях. Лес в горах пилили и рубили мужчины, а ветки, сучья удаляли с деревьев женщины, в том числе и Оля, и сплавляли вниз по реке, где их снова вытаскивали из воды и подготавливали к дальнейшей транспортировке. На этих работах она мало заработала, но сильно простудилась, получила ревматизм и вернулась домой через несколько месяцев, где-то в июне–июле, всё ещё не выздоровевшая полностью. Но молодой организм переборол все болезни, хотя ноги и спустя много лет давали о себе знать ноющими болями. Алексей иногда всё же посещал школу, хотя и без каких-либо успехов в учёбе. Во всяком случае запомнилось, как однажды утром он с громким криком вбежал во двор и радостно провозгласил: –Ура! Победа!!! Сегодня занятий не будет! Было 9-е мая 1945-го года. Так мы одни из первых на нашей окраинной улице, поскольку радио тогда ни у кого в наших домах не было, узнали об этом  долгожданном событии. Вскоре радостные крики стали раздаваться и в соседних дворах, и взрослые люди, и дети высыпали на улицы, смеялись, а некоторые и плакали, те, у кого погибли близкие.
В заключение описания этого незабываемого дня хочу привести здесь стихотворение неизвестного мне автора, попавшееся мне несколько лет спустя написанным от руки и не встречавшееся мне никогда потом ни в каком виде, сохранившееся только, возможно, в единственном экземпляре в моей памяти. Оно произвело на меня такое неизгладимое впечатление, что, прочтя его несколько раз, я запомнил его дословно на  всю жизнь, так что мне порой кажется, не написал ли его я сам, а кто-то нашёл его и переписал  своей рукой. Но это, конечно, гипербола. А вот само стихотворение, которое, возможно, и вас впечатлит так же, как  меня.
       Это было в мае на рассвете.
Нарастал у стен рейхстага бой.
Девочку немецкую заметил
Наш солдат на пыльной мостовой.
        У столба, дрожа, она стояла,
Детский рот перекосил испуг,
А куски свистящего металла
Смерть и муку сеяли вокруг.
         Тут он вспомнил, как, прощаясь летом,
Он свою дочурку целовал.
Может быть отец девчонки этой
Дочь его родную расстрелял.
         Но сейчас в Берлине под обстрелом
Полз боец и, телом заслоня,
Девочку в коротком платье белом
Осторожно вынес из огня.
          И, погладив ласково ладонью,
Он её на землю опустил.
Говорят, что утром маршал Конев
Сталину об этом доложил.
          И в Берлине в праздничную дату
Был воздвигнут, чтоб стоять в веках,
Памятник советскому солдату
С девочкой спасённой на руках.
          Он стоит как символ нашей славы,
Как маяк, светящийся во мгле.
Это он, солдат моей державы
Охраняет мир на всей земле.
 Закончился тяжелейший период в жизни нашего народа и нашей семьи тоже. Все жили надеждой на лучшее, и мы–тоже.

Глава 2. Послевоенное детство и отрочество
Краснодарский край, Кубань. 1945–1950 гг.

            1. Краснодар. Первое послевоенное лето

Жизнь налаживалась, налаживалась у всех и у нас тоже. Мама уже к этому времени стала приходить в себя, начала оформлять документы на отцовское наследство, подыскивать для себя работу, если не в городе, что было практически нереально, то хотя бы не очень далеко от города и чтобы было, где жить, то есть школа обеспечивала жильём. Такое место нашлось в станице Ново–Мышастовской в 40-ка километрах от Краснодара. Но место преподавателя и жилплощадь там освобождались только в августе, а до этого времени мы были сами себе хозяевами, “вольными хлебопашцами”. Брат, как и в прошлое лето косил траву с дядей Фёдором и продавал её на рынке, сестра обеспечивала отоваривание хлебных карточек, а также сажала в саду какую-то зелень, что являлось подспорьем в нашем скромном рационе. А я, пользуясь привилегией самого младшего в семье, навёрстывал упущенные детские беззаботные радости: почти весь день проводил на улице с соседскими ребятами: Женей и Колей Велько,  с внуками дяди Феди–Витей и Раей Цинкаловыми, Раей Стариковой и её соседкой Тоней, с Витей Калинниковым, с Толей Сень, Женей Куцем, то бегая в догонялки или играя в прятки, то играя на мелочь в “пожара” или “об стенку”, то гоняя “жостку”, представлявшую собой кусочек овчины или какой-либо другой кожи с укреплённым в середине кусочком свинца, придающим ей тяжесть и нужное направление при ударе. Смысл этой игры заключался в том, чтобы как можно большее число раз ударить ногой по “жостке”, не дав ей опуститься на землю. Проигравший должен был “маяться”, набрасывая “жостку” на ботинок выигравшему, который её отбивал как можно дальше, и так до тех пор, пока мающийся её не поймает. Эта игра, как эпидемия, охватила ещё год назад целые районы страны, а затем также быстро пошла на спад и сошла на нет уже в следующем году. Ещё делали мы пращи из рогаток, резиновых полосок и кусочков кожи для закладки в него камушка, которым и производился выстрел. Стреляли по неживым мишеням на меткость, но иногда некоторые ребята стреляли по воробьям. Выстрелил однажды и я, и выстрел к моему великому огорчению оказался точным. Воробушек был ещё жив, но уже не жилец, и я ничем не мог ому помочь. С тех пор у меня сложилось устойчивое предубеждение к охотникам, особенно к охотникам не на дичь, а на зверя, притом мелкого, безобидного, не могущего постоять за себя. И не случайно, мне кажется, все правители и наши, и не наши  были заядлыми охотниками, так как у всех у них не было  ни жалости, ни сострадания ко всему  живому, а иначе им бы не прорваться к вершинам власти: не они, так их бы съели и не поперхнулись. Я же к власти, к лидерству никогда не стремился, а неуёмные  претенденты на лидерство у меня всегда вызывали антипатию и желание набить морду, что обычно оказывалось или невозможным или того не стоящим, так как лично меня не задевало. Гораздо приятнее, чем стрельба из пращей, были походы на зарой, мелководный пруд, оставшийся от рытья котлована и забора песка; отсюда, наверно, и название водоёма, от слова “зарыть”, что собирались сделать, да так и не сделали в течение многих лет на радость нам. Там я сам научился плавать.
 “Но недолги были радости”,– применительно ко мне эти слова поэта означали, что не успел я вкусить все прелести беззаботной детской жизни и попал с двухсторонним крупозным воспалением лёгких в больницу, с температурой больше 40 градусов и в бреду. Хорошо ещё, что обнаружили меня сравнительно вовремя в таком состоянии: свалившимся с кровати и лежащим на полу, бредящим, полыхающим от внутреннего жара, но ещё живым. Пролежал я в больнице почти месяц, чуть ли не до самого отъезда в станицу. Но организм, несмотря на все тяготы и лишения  военного детства, перенёс болезнь без осложнений, что позволило  пройти в дальнейшем по здоровью  медицинские комиссии при поступлении в подготовительную лётную школу и военную академию. Так что всё обошлось, можно сказать, что все отделались лёгким испугом.   Иногда мама брала меня с собой в город,  она окончательно выздоровела, снова стала энергичной и деловой, посещала какие-то учреждения, добивалась какой-то помощи как мать многодетной семьи, теперь уже не только продуктами, но и обувью и одеждой, получаемыми по лендлизу от союзников по войне–англичан и американцев. Благодаря этому мы прибыли к новому месту маминой работы и нашей учёбы не какими-то оборвышами, а вполне прилично по тем временам одетыми и обутыми, во всяком случае соответствовали представлению об учительской семье, как о чём-то не ординарном, отличном от станичного быта, вызывающем уважение. Мы с нетерпением ждали, когда же можно будет ехать, ехать навстречу новому, хорошему, обещающему исполнение всех наших скромных тогда желаний, основным из которых было сытно и вкусно поесть. И наконец, такой день настал, и мы тронулись в путь, не помню точно, каким транспортом, вероятнее всего всё той же подводой, везомой безотказной лошадкой.

2. Станица Ново–Мышастовская.  Впервые сытая жизнь

Судя по расстоянию (40 километров) ехали мы недолго, и к вечеру были уже на месте. Станица была большая, с населением в несколько тысяч человек. По меркам центральной России это крупное село со статусом районного центра. Но Ново–Мышастовская не являлась даже  районным центром, который находился в соседней станице Марьянской, на 12 километров ближе к городу. Но блуждать и расспрашивать, куда ехать, нам не пришлось, так как дорога от въезда в станицу, никуда не сворачивая, вела прямо к центру, где находились все административные здания, в том числе и школа (№ 7), конечный пункт нашего следования. А рядом со школой, в углу школьного двора расположилась квартира, которую нам предоставили местные власти. Средняя школа № 7 была 10-летней, располагалась на 2-х этажах и обеспечивала проведение занятий во всех классах в одну смену. Кроме этого рядом располагались два небольших одноэтажных здания, отведенных для проведения занятий с учениками начальных классов. В этой школе я и начал заниматься в 3-м классе. C  местными ребятами я подружился быстро. Вначале они меня поддразнивали, называя кацапом за то, что я не умел говорить, как они, – “балакать”. Это смесь  русского и украинского языков, до сих пор сохранившаяся среди пожилых людей. Но я быстро освоил эту “грамоту” и когда я стал говорить как все, например, “та хиба ж цэ дило, визьмы драбыну, та слазь на горище”,  что в переводе на русский означало: “да разве это дело, возьми лестницу и влезь на чердак”, меня приняли за своего. Учиться мне было легко и нравилось. Нравилась мне и наша  учительница – Синицына Ефимия Фёдоровна. Спокойная, добрая, как я теперь понимаю, любящая детей и своё учительское дело, очевидно, из интеллигентной семьи, что по тем временам было редкостью. Может быть поэтому и запомнилась она, как первая учительница, а не те учительницы 1-х и 2-х  классов, у которых я учился, хотя о них остались тоже хорошие, правда, весьма смутные воспоминания и не запомнились ни лица, ни имя и отчество.
 А эту Юхиму Фёдоровну, как звали её в станице колхозники, помню даже сейчас, и из сотен фотографий, если бы мне их показали, сразу бы узнал её. Так же хорошо запомнилась из учителей той поры учительница русского языка и литературы Дарья Семёновна, фамилию которой к сожалению забыл. У неё я учился уже в 5-м классе и одну четверть 6-го класса, но и этого времени хватило, чтобы проникнуться к ней симпатией и уважением. Спустя много лет, уже в 30-летнем возрасте, гонимый ностальгией по местам детства, я заехал в станицу Ново–Мышастовскую, разыскал Дарью Семёновну и был очень рад повидаться с нею. Она тоже хорошо всех нас помнила, живо интересовалась жизнью нашей семьи, очень сожалела, что мама уже умерла. К моему огорчению умерла уже и моя первая, как я её считал, учительница Ефимия Фёдоровна и даже сына её Славу не удалось увидеть, он уже давно уехал из станицы. Разъехались и все мои бывшие одноклассники, с которыми я дружил больше, чем с другими,– с Толей и Людой Колесниковыми, Колей Волкодавом и Ниной Середой.. И с грустью походив по изменившимся улицам, зайдя в школу и не узнавая многие классы, я всё же вернулся в Краснодар просветлённым, как бы снова побывав в детстве.
По меркам сельской местности и того послевоенного времени школа была сравнительно богатой, с приличной мебелью и сохранившимся оборудованием кабинетов. И это при том, что несколько месяцев в станице хозяйничали немцы. Но им, видимо, тогда было не до того, чтобы наводить “новый порядок” на занятых территориях–головной болью был Сталинград. Квартира наша тоже  имела приличный вид и представляла помещение, вполне пригодное для сносного проживания без дополнительного ремонта. Главное, что печка была добротная, не дымила, легко растапливалась и обогревала две наши комнаты, примерно в 20 и 10 квадратных метров. Вход был с веранды, пусть не утеплённой, но всё же застеклённой, пригодной для хранения каких-то продуктов, не боящихся несильных морозов, что тоже представляло для неизбалованных жизнью людей большие удобства. Было подведено электричество, а вот воду приходилось носить из колодца, и, соответственно,  раз не была подведена вода, туалет был во дворе. Но мы к этому были приучены прошлой жизнью, и жизнь на новом месте представлялась нам прекрасной. К тому же в квартире уже была кое-какая мебель, и нам оставалось только обустроиться, как нам представлялось лучше, и дальше жить и радоваться. Вот как мало надо человеку для ощущения благоденствия и “полного счастья” после перенесенных мытарств, потерь и мучений. Но главное, что нас поразило больше всего,–это возможность сытой жизни, от которой мы отвыкли в течение всех 4-х лет войны. Здесь же, во-первых, правление колхоза выделило нам единовременную материальную помощь в виде муки, подсолнечного масла и ещё чего-то важного, полезного и вкусного. Во-вторых, маминой зарплаты здесь, где денег в обороте у колхозников было очень мало и потому цены были низкие, хватало на то, чтобы покупать и у соседей, и на рынке по выходным дням и молоко, и яйца, и самодельное сливочное масло, которое здесь продавалось в форме лепёшек, и даже иногда живую куру для приготовления супа–объедения. Наконец-то мама оттаяла и просветлела лицом, а мы, дети, тоже оживились и “вспомнили” детство. Правда, старшим было уже по 16 лет, но всё равно в таком возрасте, наверно, хочется снять с себя груз ответственности за обеспечение “прожития” каждый день и почувствовать детскую безответственность и возможность расслабиться. В станице работал клуб, каждую неделю завозили новую киноленту. Особой популярностью пользовались фильмы “Первая перчатка”, “Молодая гвардия”, ”Подвиг разведчика”, которые смотрели по несколько раз и некоторые фрагменты запоминали наизусть. А мне удавалось к тому же смотреть все фильмы бесплатно, проходя по контрамаркам, выдаваемым мне заведующим клубом, любителем шахмат, у которого я “ходил в друзьях“, так как днём играл с ним в шахматы и притом часто у него выигрывал. Так счастливо и безмятежно протекали наши дни вплоть до лета следующего 1946-го года, года большой засухи и начала новых наших лишений и страданий. Но в канун нового года никто этого не знал, и мы весело отметили новый 1946-й  год. Мама пригласила к нам в гости весь класс, в котором она была классным руководителем, наварила вареников, испекла пирожков, сделала винегрет, а ребята принесли сладкую минеральную воду, квас и ещё какую-то снедь прихватили. В результате мы впервые с песнями и плясками весело встретили и отпраздновали новый год.

3. Там же. Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере

Казалось бы в начале 1946-го года ничего не предвещало беды. Наоборот, сперва всё шло хорошо, выпало много снега, что предвещало хороший урожай. Затем резко потеплело, снег быстро стаял и к дню Красной армии, 23-го февраля, неожиданно расцвели абрикосы, украсив розово- белоснежным цветом всю станицу, так как абрикосы росли почти в каждом дворе. Большинство радовалось, и только некоторые старые люди говорили, что не помнят такого на своей долгой жизни, и как бы это не  было к худу. Но, как всегда, большинство считает себя правым и не прислушивается к мнению меньшинства. Однако через несколько дней стало резко холодать, ударил морозец, весь цвет облетел, и деревья после бело-свадебной красоты имели некрасивый вид общипанной курицы. А к 8-му марта опять стало тепло, подули тёплые ветры, становящиеся жаркими. Земля быстро подсыхала, а вскоре и стала трескаться от жары. Хлеборобы, радовавшиеся вначале возможности быстро отсеяться, стали с тревогой опасаться за всхожесть семян. Все ждали хотя бы маленьких дождей, но дождей ни больших, ни маленьких не было. Причём не было не только поблизости, но, как передавало радио, и во всей Кубани, и на Украине, и во многих других областях необъятной нашей страны. Ухудшилось продовольственное обеспечение через магазин кооперации, стало труднее купить продукты у населения. Нам выделили участок земли для так называемого подсобного хозяйства, размером в 10 соток. Кое-как мы с ним управились, посадив, как и все, кукурузу, подсолнух, фасоль, но в условиях засухи и искусственного полива всходы получились слабые, росли плохо и урожай не оправдал усилий, затраченных на его получение. К осени мы подошли без каких-либо продовольственных запасов на зиму, помощь со стороны правления колхоза тоже уменьшилась до минимума. Немного удалось подправить дела за счёт сушки фруктов из нашего отцовского сада, но засуха сказалась и на размерах нашего фруктового урожая. Не лучше обстояли дела и у колхозников: ввиду малого урожая расплата по трудодням, практиковавшаяся в те годы, оказалась мизерной и явно недостаточной не только для содержания скота и птицы, но и для собственного потребления зерна в пищу людьми. Все понимали, что ожидается голодная зима, но как её пережить, никто не знал. Самое трудное время началось с ноября–декабря, когда отошли фрукты, собрали скудный урожай на приусадебных участках и на колхозных полях, рассчитались  по государственным поставкам с государством и остались практически ни с чем, как колхозники, так и служащие, в том числе и наша семья. Меня маме удалось как-то пристроить на платное двухразовое питание в детский садик, а вот старшим детям приходилось туго. Основным питанием была макуха–спрессованные семечки, остающиеся после отжима подсолнечного масла в специальных маслобойках. Купить её можно было на рынке или у колхозников, с которыми расплачивались за трудодни не только зерном, но и этой самой макухой. Это был универсальный продукт, который шёл и на корм скоту, тот, который был хуже очищен от скорлупы семечек, и на пропитание людям, тот, что почище. Алёша стал от недоедания опухать и, чтоб хоть немного подкормиться и помочь семье, весной забросил посещение школы и стал работать прицепщиком за трактором. Работа эта была не только тяжёлая, но и опасная в том плане, что от истощения организм мог дать сбой в самый неподходящий момент во время движения бороны за трактором, прицепщик, сидящий на бороне и управляющий ею, мог потерять сознание и свалиться под острые шипы бороны. К счастью худшего, что могло случиться, не произошло, и брат благополучно закончил эту опасную работу, а когда стали поспевать фрукты, уехал в город в свою “гавань” спасения, где продержался до нового урожая. И вот все с облегчением вздохнули, когда стал поспевать новый урожай пшеницы. В станице никто не умер от голода, как это было в 1933-м году, но опух от голода не только наш Алёша, но и  многие в станице, и молодые, и старые, и только лицом опухшие, и всем телом. В то же время, как рассказывали потом знакомые жители Новороссийска, из порта ежедневно отправлялись гружёные пшеницей баржи и сухогрузы. Видимо, выполнялись какие-то долгосрочные договоры по поставкам, заключённые ещё до засухи 1946-го года, а может быть более важной считалась интернациональная помощь братским народам, становящимся на путь строительства социализма, чем обеспечение своего населения хлебом, которое и не с такими бедами справлялось. Но так это или этак, никому от этого было не легче ни тогда, ни тем более после, и каждый выживал ( хорошо, что хоть не умирал, как в одноимённом кино) в одиночку. Мне, как самому младшему, и на этот раз удалось легче преодолеть голодное время: я учился отлично, закончил 4-й класс с похвальной грамотой, и это помогло  маме  “выбить” для меня путёвку в пионерский лагерь “Солнце” под Геленджиком. Это было и удивительно, и восхитительно, и просто неописуемо после голодной, серой, безрадостной жизни попасть в настоящие райские кущи. Сама обстановка чистоты, света, радости, сытости, занятости играми и разными развлечениями, запах и вид  моря создавали ощущение неповторимого счастья, одни воспоминания о котором должно было согревать многие годы. Так оно и было на самом деле, и спустя много лет этот месяц, проведенный на море даже не в купальный сезон, где-то в мае месяце, представляется лучшим периодом в моей детской жизни.

4. Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения

Возвратившись из пионерского лагеря, я вскоре окунулся в колосковую страду: при уборке урожая комбайнами часть подрезанных колосков не попадала в молотящий барабан и падала на землю, обычно не кучкой, а по 1-му или по 2 колоска через несколько метров, и за  каждым из них надо было наклоняться. При удачном сборе таких колосков за день можно было подобрать достаточно много–целый мешок, плотно утрамбованный, так что в нём после обмолота могло оказаться несколько килограммов чистого зерна, а то и почти пуд. Иногда могло посчастливиться и можно было наткнуться на горку чистого зерна в несколько килограммов, случайно или специально просыпанного комбайнёром. Результаты труда радовали,  потому что после голодного года каждый собранный колосок оборачивался в голове куском вкусного свежеиспеченного хлеба. Но труд этот был очень тяжёлый–под палящим солнцем, с каждым часом всё сильнее оттягивали плечи лямки мешка, который надо было переносить за собой, к вечеру всё тело болело от усталости, спина с трудом разгибалась после очередного наклона за колоском, ноги были тяжёлые, словно налитые свинцом, а ещё надо было несколько километров нести мешок до дома. Кроме того сбор колосков омрачался необходимостью всё время быть начеку, озираться, чтобы вовремя заметить конных сторожей, объездчиков и постараться скрыться от них в окружавших поля лесополосах. В противном случае можно было лишиться уже собранных колосков, а то и получить удар плетью с угрозой, что если ещё раз поймают… Зачем и кому это было нужно?. Как в анекдоте про йога, положившего свой член на наковальню, бьющего по нему молотком и на вопрос, не больно ли ему, отвечающего: “Нет, не больно…, когда промажу”. Напрашивается вопрос уже не к йогу, а к богу, “доброму и справедливому”, – кому это надо, и кто это выдержит? Тем более после голодного года. Всё равно эти колоски пропадали, так как поля вскоре перепахивались и засевались заново, а несобранные колоски будучи при вспашке зарытыми на большую глубину уже не всходили, а если какие и всходили с меньшей глубины, то всё равно отставали в росте от основного посева и не прибавляли урожай. Но это никого из власть имущих не волновало,–идиотизм, помноженный на самодурство челяди, вылезшей из грязи в князи. Вот где уже следует искать ростки загнивания общества, проявлявшегося в пролезании–проползании в партию таких вот “объездчиков” и им подобных. Говорят, что бог забирает лучших. Как повар кур получше, чтобы суп был понаваристей и повкуснее, так что ли? Нет! Не мифический никому не ведомый бог забрал лучших в годы страшной войны, а сами лучшие не щадили своих жизней в борьбе с беспощадным врагом, защищая свой кров, свои семьи, свою Родину. А типы вроде объездчиков, всевозможные трусы, если им не удавалось отсидеться в тылу, то и на фронте не отличались храбростью, старались попасть в более спокойные места, пользуясь своей пронырливостью или чьим-то покровительством, и там выжить. Конечно, абсолютное большинство из прошедших войну и вернувшихся домой живыми, многие израненными, честно выполнили свой долг перед Родиной и народом.
Но были и “объездчики”, смелые только против слабых: детей, старух и стариков, многие из которых, сами или их дети и внуки, всеми правдами и неправдами, пользуясь старческим слабоумием кремлёвских бонз, пролезли во власть, стали потом, в 80-е и 90-е годы, “перевёртышами” и создали почву для контрреволюционного переворота, начатого сверху под видом “перестройки” и закончившегося развалом великой страны, насильственной  сменой политического строя, расстрелом собственного парламента, зомбированием своего народа и превращением его в бездумную массу, ведомую опытными погонялами, подготовленными лучшими зарубежными профессионалами идеологической пропагандистской войны. А миллионы лучших людей “бог забрал”, и противостоять сволочам было некому. Тогда об этом никто не думал, во всяком случае не мог предвидеть последствий такой неумной политики и по отношению к карьеристам, извращающим дух партии и разлагающим её изнутри, и по отношению к большинству своего народа. Осознание этого пришло намного позже, когда уже ничего нельзя было сделать. Об этом два стихотворения, написанных “опосля” всего как сожаление о потерянном, но прозвучавшие к сожалению, как холостой выстрел, или как выстрел из пушки по воробьям.
                Побеждённые
         Нас победили. Зависть, жадность, тупость
Решающую роль сыграли в том:
Народ безмолвствовал иль действовал так глупо,
Что лучше бы он спал глубоким сном.
        Мы – побеждённые, и с нами поступают,
Как победители с послушным им скотом.
Нам перед выборами цены повышают,
А мы послушно в думу их везём.
          Нас победили не войска из НАТО,
А перевёртыши, пролезшие во власть,
Что скрыли своё прошлое когда-то,
А “гегемоны”, предали свой класс.
       В гражданскую их прадеды и деды,
Сражались кто за веру, кто за кров.
А им досталась лёгкая победа:
Подставились лишь трое дураков.
        И этого хватило, чтоб уроды
Сдались на милость банде подлецов.
Не думали при этом о народе
Ни Горбачёв, ни Язов, ни Крючков.
       А пятая колонна не дремала
И, победив, устроила шабаш:
Страну насиловали, рвали, продавали,
Входя всё больше в рваческий кураж.
       Чем ночь темней, тем ярче звёзды светят.
Но так бывало в прошлые года.
Теперь же кажется, что мгла на всей планете
И утро не наступит никогда.
         
     Трусы и власть    
       Трусы отрекаются от власти:
Царь Николка, Мишка Горбачёв…
В результате –  беды и несчастья,
Гибель тех, кто вовсе не причём.
       
       Трусов не страшат позор, презренье,
Им геройской смерти не принять,
Как погиб, к примеру, президент Альенде.
Их удел – ловчить и предавать:
        Предавать свою страну и близких,
Предавать друзей, отца и мать.
Смерть поправшим ставят обелиски,
Трусы продолжают предавать.
        Смелые идут на баррикады,
Трусы, к власти крадучись, ползут.
Смелые идут не за награды
И напрасно головы кладут:
        Приберут к рукам всё буржуины,
А народ оставят в дураках.
Царство зла построят на руинах
И на человеческих костях.
Тогда же, в 1947-м  году, во мне были посеяны зёрна сомнения  в безгрешности и величии наших вождей, в том числе и Сталина. Однажды я зашёл домой к одному своему однокласснику, Григорьеву (имя не помню) и, увидев у него  в холодной комнате гору пшеницы, полученной его отцом комбайнёром за трудодни уже из урожая нового не голодного 1947-го года, сказал что-то восторженное по поводу нашей счастливой жизни и заботе о нас нашей власти, на что он ответил что-то хулительное о власти в целом и о Сталине в том числе. Я то ли от растерянности, то ли из детского благоразумия ничего на это не сказал, как будто не слышал или не понял  и перевёл разговор на другое,  а придя домой, передал этот странный разговор маме.  Мама попыталась мне внушить, что я что-то не так понял, но во всяком случае никому ни при каких обстоятельствах не должен об этом рассказывать, даже сестре и брату, а то, не дай бог, они случайно могут проговориться, и у нас у всех будут большие неприятности.
Я вспомнил об этом случае после 1956-го года, когда нас “просветили” и “открыли глаза”. Отреагировал я на это стихотворениями, которые записать не решился, а много лет держал в памяти, чтобы не искушать судьбу и любителей настучать, куда следует и не следует.
Культ личности
Плакали, многие голосили,
Как по родному отцу.
Оказалось, что слёзы лили
По ” тирану и подлецу”.
          Бей своих, чтоб чужие боялись,
Так когда-то кто-то шутил.
Чтоб не в шутку так оказалось,
Он своих в лагерях гноил.
           А сподвижники были пушистые,
Избегали всех катаклизм,
И мечты были светлые, чистые, –-
Как построить быстрей коммунизм.
                ***
Развенчан культ стараньями Никиты,
Но к культу новому  дорога не закрыта.

Пройдёт 5 лет, – вновь сотворим себе кумира
И с ним перекроим мы карту мира.

А США мы сделаем колонией своей
Для разведения породистых свиней.
И все поля её засеем кукурузой,
Чтоб накормить народы все от пуза.
И новый вождь укажет всем народам
Дорогу к миру, счастью и свободам.
Я уже вскользь отмечал ранее, что мама в молодости была настроена, как и многие студенты, отрицательно к существовавшим порядкам, социальной несправедливости, произволу властей, самодержавию и вообще к зажиму свободы. Она была, как и свободомыслящая  молодёжь начала 20-го века, под впечатлением “Песни о соколе” и “Буревестника” Горького. На формирование её мировоззрения определённое влияние оказал и Дмитрий Фурманов, будущий автор книги “Чапаев”, учившийся с ней в одной гимназии, но на пару классов старше. Дружбы особой между ними не было, скорее они были хорошими товарищами, несколько раз танцевали на гимназических вечерах, находили общие темы для разговоров, под влиянием которых, наверно, написала и показывала ему своё сочинение на тему “Чем ночь темней, тем ярче звёзды”, чтобы он высказал своё мнение и дал советы. Судя по теме сочинения, уже тогда наша мама была подвержена витавшим в обществе свободолюбивым идеям, и Фурманов поощрял её в этом, дав лестные отзывы о сочинении. Эту фразу “чем ночь темней, тем ярче звёзды”, взятую мамой как название темы сочинения, я использовал почти 100 лет спустя в качестве концовки стихотворения, приведенного выше.
Рассказывала мама, что, когда училась в Петербурге, она участвовала в митинге студентов у Казанского собора, и жестокий разгон митинга казаками, избиение студентов нагайками не добавили ей хороших чувств к властям и к их слугам–казакам, что и определило в дальнейшем её симпатии к социал–демократам. Начало 1-й мировой войны она восприняла, как и абсолютное большинство народа, патриотически и даже принимала активное участие в оказании помощи фронту: много раз сопровождала составы с фуражом для кавалерийских частей действующей армии. Я не удосужился по молодости–глупости расспросить её побольше о периоде 1917-го–1918-го годов, о февральской и октябрьской  революциях, гражданской войне, а она сама не очень охотно рассказывала об этом. Может быть потому, что тогда где-то на Украине, уже будучи замужем,  за  Черкасовым, подверглась нападению какой-то банды, то ли зелёных, то ли ещё какой-то, сама как-то спаслась, а мужа там убили. Говорила, что была членом партии большевиков и даже какое-то время работала в аппарате М.И. Калинина, кем и когда, не знаю, наверно, каким-нибудь секретарём–переводчиком, учитывая её владение иностранными языками. Документов об этом периоде её работы не сохранились, вероятно, уничтожили вместе с “крамольными” в глазах немцев (по нашим представлениям) портретами и текстами из энциклопедий в станице Холмской при отступлении наших войск. Сохранилось только удостоверение, что с 1-го ноября 1918-го года по 17 марта 1920-го года состояла членом Кинешемского отделения Союза работников просвещения. В двадцатые годы она была направлена партией на Царицынский тракторный завод. И здесь её ожидало первое разочарование в революционно–романтических настроениях. То ли по доносу, то ли в русле начавшейся кампании по чистке партии маму обвинили чуть ли не во вредительстве или преступной халатности, а по тем временам это было что в лоб, что по лбу,  могли предать суду, и суд мог быть коротким. На время разбирательства отстранили от должности, что тоже не обещало ничего хорошего. И тогда мама написала письмо на имя Сталина, объясняя, что она ни в чём не виновна, просила разобраться и снять с неё обвинения. Вряд ли это письмо от “мелкой сошки” дошло лично до Сталина,, в лучшем случае дошло до его секретариата, но и этого оказалось достаточным, чтобы через некоторое время обвинения в адрес мамы резко смягчили, оставили только обвинение в непредумышленной халатности, не приведшей к большим потерям, и ограничились снятием с должности и исключением из партии. Таким образом на маминой карьере был поставлен крест, Коллонтай из неё не получилась, пришлось переквалифицироваться в учительницу,  но после всех переживаний и ожидания худшего она не думала об этом и твёрдо до конца жизни была уверена, что лично Сталин велел тщательно разобраться, принять справедливое решение  и тем самым спас её от тюрьмы, а может быть и от смерти. И даже после 20-го съезда партии и разоблачений Хрущёва она по-прежнему считала Сталина невиновным в массовых репрессиях, а что всё делалось в обход или помимо его воли и распоряжений, и потому продолжала хранить его портрет из журнала, в знак веры в его справедливость.
И тут, когда она услышала от меня, что кто-то так отзывается о святом в её понимании человеке, она была и шокирована, и напугана. Напугана потому, что на её глазах происходили процессы по обвинению многих честных людей во вредительстве и шпионаже в 30-е годы, и она знала, как легко пострадать даже будучи случайным свидетелем чего-либо такого, что можно инкриминировать, как антисоветская деятельность. Насколько был развит в то время культ личности Сталина, можно проиллюстрировать на примере отрывка из сохранившегося у нас доклада мамы на школьном собрании. “Свой доклад о воспитании в детях честности и правдивости я начну словами великого товарища Сталина: “Людей нужно заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает внимательно облюбованное им плодовое дерево”.  Подобное начало любого доклада со ссылкой на мудрое мнение вождя было обязательной нормой, и дальше должно было быть приведено несколько соответствующих цитат гениального классика при жизни. Таков был и мамин доклад, типичный доклад, один из многих сотен тысяч докладов, произносимых ежедневно на полном серьёзе и воспринимаемых как естественное восхищение талантом и гением вождя и учителя. И тогда любой даже намёк на критику, попытка сказать о вожде как об обычном человеке, казались кощунственными.
Поэтому испуг мамы при моём рассказе о том, что я услышал от мальчика о Сталине, был не наигранным, а вполне оправданным. Но всё обошлось благополучно, без последствий. Видимо, мальчик Григорьев без всяких задних мыслей, не пытаясь меня спровоцировать на ответные антисоветские высказывания, повторил слова, слышанные от отца или другого взрослого, сказанные, возможно, по пьянке, по неосторожности.
 Но помня этот случай, будучи уже взрослым, я всегда, когда слышал такие высказывания, даже не антисоветские, а просто огульно охаивающие какие-либо действия непосредственного или высшего руководства, всегда с улыбкой подмигнув, в полушуту, в полу серьёз говорил: “ А это не я, это ты сказал”, намекая на то, что привирать и приписывать свои слова мне не стоит. А примеры таких изощрённых провокаций и последующих доносов, в которых всё переврано, перевёрнуто, передёрнуто и поставлено с ног на голову, “имели место быть” в отношении моей жены, да, наверно, и других,  когда  надо было побольше очернить сотрудников пенсионного возраста в глазах начальника областного управления сельского хозяйства и вынудить их уйти на пенсию, не доработав 2 месяца до получения пенсии государственного служащего, по новому закону в два раза превышающей обычную. За счёт этого провокаторы и себе “заслужили” право  доработать до пенсии государственного служащего и предоставили возможность друзьям и любимчикам начальника, “заработать” за пару месяцев такую пенсию на освободившихся должностях. И после этого эти люди-нелюди вели себя как ни в чём не замешанные, хотя нечистоплотный начальник, собирающий грязные сплетни, выдал провокаторшу, повторив слово в слово её слова, сказанные той тет-а-тет моей жене, но обвиняя её, что это она подбивает коллектив на неподчинение. Поистине, что не только глупость, но и подлость безгранична..
Но вернёмся после столь длительного “эпического” отступления к теме колосков, собираемых на колхозных полях в 1947-м году. Тогда мы радовались каждому собранному мешку колосков как залогу нашей неголодной жизни до следующего урожая. Иногда бывали дни “отдыха”, когда мы не ходили в поле за новой “добычей”, а работали с уже собранной: молотили, провеивали на ветру, подсушивали на солнце и складывали в тару. Кроме того, поспевал уже урожай и на выделенном колхозом для учителей участке, и надо было собирать фасоль и её обрабатывать, приносить качаны поспевающей кукурузы и варить её на еду. Огород наш был тоже не близко–несколько километров. И всё это требовало и сил, и времени, которого не хватало не только на полноценный отдых, но и на работу и с колосками, и с огородом. Однажды наш воз с поклажей, собранной на огороде , перевернулся, был уже поздний вечер, стемнело, и меня отправили домой спать, благо до дома было уже недалеко, рядом виднелись огни станицы. Я так устал за день в свои 11 лет, что, придя домой, сразу уснул, не раздеваясь и не зажигая свет, только машинально накинув  крючок на дверь. Когда все примерно через час вернулись, то не могли меня разбудить, как ни кричали и как ни стучали в окно и в дверь. Все сильно переволновались, не зная, что и думать, пока я сонный не открыл дверь.
Подобный страх и волнение и испытал много лет позже будучи уже сам отцом, когда не мог добудиться дочку Лену. Было ей тогда тоже 11 лет, она со спортивной командой, с которой она занималась плаванием, ходила в турпоход с ночёвкой под руководством тренера. Устав и не выспавшись, она так крепко уснула, что не слышала, как я кричал и стучал в окно рядом с её кроватью, так как жили мы тогда на первом этаже. Я её видел, но не мог понять, жива ли она, а стекло боялся разбить, чтобы не перепугать её со сна. Наконец, мне удалось как-то дотянуться до защёлки на форточке, откинуть её, просунуться в неё и открыть шпингалеты на окне  и само окно. После таких стрессов начинаешь думать, что тем, у кого нет детей, живётся легче и прожить они могут дольше.
Но опять вернёмся в тот тяжёлый 1947-й год. Дело тогда усугублялось ещё  тем, что вновь подкачало здоровье у мамы. Короткая передышка в круговерти несчастий и бед, относительное благополучие и спокойная жизнь 1945–1946 учебных годов закончились, не поправив её здоровье, существенно подорванное тяжелейшими годами и даже десятилетиями. На этот раз её стало донимать сердце: боли, перебои, страхи, что сердце остановится. Было ей тогда всего 51 год, и скорее всего это  были проявления климакса. Но местная молодая неопытная врач Алла запугала её, сказав, что у неё очень больное сердце, ей надо беречь себя, не давать физических нагрузок, соблюдать строгую диету, короче говоря, прописала ей режим инвалида. И мама уложила себя в постель, ещё больше стала прислушиваться к своему сердцу, боясь, что оно не выдержит и она не сможет довести нас до возраста, когда мы сможем жить сами, если её не станет. При этом она болезненно реагировала на все кухонные запахи и звуки,  стала болезненно мнительной и разборчивой в еде, ограничивая себя манной кашей, которую варили специально для неё, и молоком. В результате здоровье не улучшалось, а только ухудшалось, и с наступлением нового 1947–1948 учебного года ей стало трудно проводить занятия, к концу урока она уставала и на большую перемену приходила домой, благо школа была рядом с домом, полежать минут 10. Иногда она на несколько минут опаздывала на очередной урок, и это стало поводом для директора чинить ей придирки и даже объявить выговор, хотя причина была в другом: ещё сразу по приезде мамы в станицу он пытался “подбивать” к ней клинья, но получив отказ, затаил до поры, до времени обиду. А был директор коммунистом со стажем и с образованием рабфака (рабочего факультета), через который пропускали всех партийных выдвиженцев, чтобы хоть чуточку обучить их азам элементарной грамотности, поскольку большинство из них имело образование в рамках 3-х классов ЦПШ (церковно–приходской школы). Фамилия у него была распространённая в станице–Труш, а звали его Александр Евстафьевич. Преподавал он, как ни странно, математику (обычно люди с таким образованием предпочитают  предмет полегче типа истории или географии), а жена его Ольга Николаевна, чем-то похожая на Н.К. Крупскую,  преподавала географию. И вот настал для него благоприятный момент, когда старой обиде можно было дать возможность разгореться и из тлеющего уголька раздуть пламя, перекинув огонь придирок и на детей. Меня это не коснулось, так как учился я отлично, и ко мне трудно было к чему-то придраться, хотя отдельные редкие четвёрки (текущие, не за четверть) стали появляться и у меня в дневнике, чего раньше не было. А вот со старшими детьми было проще, у них и знания были слабее и пропусков было много. Сестре всё же удалось закончить 8-й класс (хоть и с тройками по математике и географии) и поступить летом 1948-го года в педагогическое училище города Краснодара. А вот брат, не отличавшийся и тогда целеустремлённостью и настойчивостью, вместо занятий в школе часто проводил время в станичной библиотеке с миловидной библиотекаршей Клавой, в которую, видно, был влюблён, и в результате не был переведен в 10-й класс из-за переэкзаменовок на осень по тем же предметам– математике и географии, которые он также успешно провалил, пользуясь тем, что остался предоставлен сам самому себе, ибо маму директор смог летом 1948-го года “выжить” из школы. Сначала он попытался это сделать через крайоно под предлогом отсутствия у неё специального высшего педагогического образования (это при законченном политехническом и сельскохозяйственном институтах и знании 2-х иностранных языков!), а когда это у него не получилось, то провёл собственным приказом от 1-го июня её освобождение от работы по состоянию здоровья и сразу на её место принял кого-то из “своих”, чтобы трудней было маме восстановиться на работе по выздоровлению. Правда подсластил пилюлю,   выхлопотав маме путёвку в санаторий     на     море, обезопасив себя тем самым от возможных обвинений в предвзятом к ней отношении. Надо сказать, что лечение в санатории пошло ей на пользу, и она готова была приступить к работе.  Так как учителей тогда не хватало не только дипломированных, но и любых мало-мальски грамотных, маме через пару месяцев в районо предложили не затевать тяжбу за восстановление на старой работе, а поехать в новую школу, куда её приглашает директор, знакомый ей  по каким-то курсам или учительской конференции. Мама понимала, что спокойно работать ей на старом месте не дали бы, даже если бы и удалось восстановиться, и приняла приглашение, хотя и понимала, что это назначение было гораздо хуже: школа располагалась на хуторе, более чем в 100 километрах от Краснодара, с плохим сообщением–и теплоходом, и машиной. Но лучшие места в августе были уже все укомплектованы, и у неё не было выбора.



5. Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар. Жизнь на три дома

            Мама к началу учебного года поехала на новое место работы одна, с намерением обустроиться, а затем, ознакомившись с условиями жизни, работы и учёбы, решить, как нам поступить дальше, ехать ли туда всем или пожить год на два дома, а потом–по обстоятельствам. Реальная действительность оказалась даже хуже, чем представлялась. Грязь на улицах–непролазная, вместо тротуаров–тропинки в обход никогда не просыхающих луж, нет ни клуба, ни библиотеки Станица по сравнению с хутором казалась городом, культурным центром. Но главный недостаток нового места жизни состоял в том, что ни школа, ни колхоз не обеспечивали квартирой и дровами. И всё это из-за прихоти, придури, называйте, как хотите, одного малограмотного, чужого, по выражению отца, человека.
        Типичный образчик влияния бездарей на судьбы других людей. Возможно, воспоминание об этом много позже подтолкнуло меня к написанию стихотворения о роли бездари в истории.
Не по Мишке шапка или к вопросу о роли бездари в истории
                –“…–это исчадие ада”.
                – “А что такое исчадие?”
                –“ Не знаю, но всё равно ненавижу.”
                Из фильма о семи гномах
        Когда ж ты сгинешь,  наконец,,
Гунявое исчадье ада?!
Полудурак, полуподлец
С душонкой полуренегата.
         Двуликий Янус, негодяй,
Внук кулака и коммуниста–
С нутром–дерьмом “купи–продай”
И с кругозором тракториста.
       Тебе б хвосты быкам крутить–
Была б как раз по Сеньке шапка.
Каких бы бед могло не быть,–
Не стань генсеком ты, Мишатка!

Так, волею бездарей и из-за  их пагубного  влияния не только в истории, но и в жизни простых людей наша семья в начале учебного 1948-го года, как и в годы войны оказалась разъединённой, причём даже не на два, а на три дома: мама пока одна жила на хуторе, Оля, поступив в педучилище, жила в Краснодаре, Алёша вместе со мной оставался в станице Ново–Мышастовской, так как наученные горьким опытом, когда нас обворовали, не решились оставить собранный урожай, да и пожитки, накопившиеся за три года оседлой жизни в станице. А сразу решиться, найти какую-то машину или хотя бы телегу с лошадью и отправить всё в Краснодар, как-то не получилось. Возможно ещё и потому, что мама скорей всего надеялась какое-то время восстановиться на старой работе через районо, но там у директора были свои люди, с которыми он проработал уже не один десяток лет, ”сработался”, спелся, спился, с такими же как он полуграмотными, с церковно–приходским и партийно–хозяйственным 3-х–летним образованием, но с партийными билетами  в карманах. Поэтому мамино восстановление на работе не состоялось, и мы с Алёшей 1-ю четверть прожили в станице. Я в этот период по серьёзному увлёкся чтением, хотя выбор в нашей библиотеке был не большой. Особенно интересовала меня историческая литература, но читал всё подряд, что попадалось–и “10 лет спустя” А. Дюма, и сказку о чёрной курице и жителях подземного города, и рассказы о морских сражениях типа “Битва при Гангуте”, и записки Дурова об его работе в цирке. Прочитав последнюю книгу, я решил попробовать выполнить некоторые из описанных в ней цирковых номеров, в частности, хождение на руках. Это на  удивление мне легко получилось, более того, я обучил  этому виду передвижения ещё нескольких сверстников, и мы иногда удивляли взрослых таким хождением по парку втроём, а то и вчетвером, причём на сравнительно большие расстояния–метров 30 или 50. Зачитывался я, злоупотребляя самостоятельностью, за полночь, а утром как ни в чём не бывало шёл в школу, в 6-й класс. А брат то ли ходил в школу, то ли не ходил, иногда уезжал на день в Краснодар, перевозил потихоньку вещи, оставляя меня одного и на ночь, и тогда мне по-детски было страшно, особенно когда ветер гулял по крыше и гремел некрепко закреплёнными листами железа. В один из выходных он взял меня с собой в город. Добрались мы, как обычно на попутной машине. Выгрузив какие-то пожитки, взятые в станице, мы отнесли их домой, взяли какие-то фрукты, в основном сушёные, так как из свежих оставалась только айва, и пошли в обратный путь искать попутную машину, чтобы вернуться назад в станицу. И тут случился казус. У Алексея заболел живот, и он, не дойдя квартала до перекрёстка, где мы останавливали машины, вернулся домой, чтобы сходить в туалет, а мне велел идти до перекрёстка и ждать его там. Но, видно, у него оказалось серьёзное расстройство, и он задержался очень долго, наверно, больше получаса. Я, как и 5 лет назад оставленный ночью сторожить мешок, не выдержал ожидания, решил, что где-то разминулся с братом, когда отходил на минутку к ларьку купить булку, и что он уехал без меня. Поскольку денег на машину у меня не оставалось, я решил идти пешком и отправился по дороге. Брат же, порыскав на перекрёстке, где договаривались встретиться, и не найдя меня, решил, что я уехал, не дождавшись его, сел на подвернувшуюся как раз в то время машину и поехал в станицу. Как он не заметил меня, идущего вдоль дороги, неведомо. Может быть, я в это время присел где-нибудь отдохнуть или перекусить, благо было чем: на всём пути, почти 40 километров росли по краям дороги дикие абрикосы, жердели, которые хотя и переспели, но ещё годились в пищу. И я продолжал идти, отмеривая километры под жарким ещё кубанским солнцем, всё чаще присаживаясь отдохнуть. Где-то уже на подходе к станице Марьянской, пройдя более 20 километров, я попросил подвезти обгонявшего меня на подводе колхозника из нашей станицы. На что уж  станичные люди выносливые, но и он сначала не поверил, что я иду пешком от самого города, пока не рассказал ему свою “эпопею”. А брат уже стал беспокоиться за меня и вышел на окраину станицы, где был въезд и выезд из неё, и не знал, на что решиться: ехать ли в город и искать меня там или ждать здесь. Естественно, увидев меня, отругал почём зря, но я, чувствуя свою вину, даже не оправдывался. Больше он меня с собой в город не брал, да и ездить сам стал реже, хотя и в школу ходил “абы кабы как”. А мы, вся семья, так хотели и надеялись, что он закончит хотя бы в этот учебный  год 9-й класс и поступит в Краснодарское  военное училище, куда принимали в те годы после 9-ти классов, и станет офицером. Тогда это было очень престижно и в материальном, и в моральном отношении. Но, увы, он не оправдал наших ожиданий и надежд, да и свою жизнь пустил не по прямой ухоженной дороге, а по каким-то не просыхающим от грязи тропинкам, как у нас на окраине города в весеннюю распутицу. И попал он весной 1949-го года на 4 года  в армию, откуда вернулся летом 1953-го года без специальности и без образования, не только не закончив там заочно 10 классов, что было возможно и чего другие добивались, но даже забыв всё за 8-й и 9-й классы, и вынужден был уже взрослым парнем в 24 года идти в вечернюю школу в 8-й класс. Такая вот вышла незадача. У каждого своя судьба.

      6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот

Моя же  судьба сложилась более  удачно.  После  1-й  четверти  сестра
приехала со мной на хутор, где мама уже работала, и оставила меня с ней. Переход в новую школу мне нисколько не составил трудностей, за исключением только того, что в новой школе изучали только немецкий язык, а я с 5-го класса учил английский, и мне пришлось быстро пройти весь курс по немецкому за 5-й класс, чтобы не отставать от других ребят. Но с помощью мамы я с этим легко справился. В остальном учиться было также легко, и мне нравилось, как и раньше. Сестра приезжала к нам ещё раз. Помню, что я её ходил встречать до ближайшей пристани как нам было радостно и весело. Сестра была красивая, раскрасневшаяся от мороза, всё время смеялась, играла со мной в снежки только что выпавшим, не успевшим  растаять снегом. Жизнь в этот день казалась прекрасной, не сулящей никаких бед и неприятностей. Тем и хороша молодость, что душа ещё не омрачена горьким опытом и разочарованиями последующей жизни, порой жестокой и грубой. Много позже я отразил это в стихотворении “Хорошо, когда всё впереди”.
          Хорошо, когда всё впереди
И что будет, ещё неизвестно.
Плохо, если вся жизнь позади
И прожита она бесполезно.
        Надо в жизни стремиться к добру,
Чтоб пустой она не оказалась.
Мы в итоге приходим на круг,
Тот, с которого жизнь начиналась.
        Как родились мы, так и умрём
Без волос, без зубов и иллюзий,
Что отплатят нам люди добром
За цинизму открытые шлюзы.
         А ведь были когда-то светлы
Наши помыслы и идеалы.
Эх, какие мы были ослы,
Что надежд своих не оправдали.
Основная трудность жизни на хуторе состояла в том, что у нас не было своей квартиры, как в станице. Мама сняла комнату на берегу реки Протока, притока реки Кубань, недалеко от школы, наискосок через большой школьный двор, выполнявший одновременно роль школьного стадиона, правда не оборудованного и не обихоженного. Это уточнение имеет смысл, если иметь в виду, что достоинством этого двора–стадиона была относительная проходимость по сети узких дорожек для разбега и по расчищенной для занятий по бегу более широкой стометровки, даже присыпанной каким-то щебнем. По другим же улицам хутора в распутье с трудом можно было пройти .только в сапогах, которые увязали в топкой грязи и так и норовили там остаться, оставив их хозяина на произвол судьбы без обуви. Комната была всем хороша по хуторским условиям, чистая, с достаточным количеством мебели, хозяйка была опрятная, опрятная. Но был один существенный недостаток: надо было подогревать комнату ещё одной малой печкой, так как тепла от большой печки из хозяйской комнаты не хватало. А дров не было, и негде их было купить, так как у каждого дрова были заготовлены только для себя. Около месяца добыча дров-дровишек была моей основной обязанностью.  Собирал я их рядом со школьным двором по берегу реки и без всяких “средств перемещения” приносил в охапке домой. Так продолжалось, пока стояли лёгкие морозцы и земля была подмороженной. Когда снова наступило потепление и берег реки стал труднодоступным для моих экспедиций, походы за топливом пришлось прекратить. Сейчас я думаю, что проще всё-таки было постараться где-то раздобыть дров, хотя бы в ближайшей станице Красноармейской, чем искать новую квартиру и переезжать в неё. Но у мамы, вероятно, была болезненная тяга к перемене мест, и вот мы уже перед новым 1949-м годом жили на новом месте: теснились с техничкой и её двумя маленькими детьми в домике при школе, состоящем из двух комнат, в одной из которых, в проходной, была печь, отапливающая и вторую комнату. Если на старой квартире нам не хватало тепла, то здесь мучились от его избытка, так как хозяйка боялась, что её дети замёрзнут и заболеют. Вот уж, действительно, променяли шило на мыло. И ещё донимала теснота, мне даже негде было готовить уроки, приходилось их делать в прямом и переносном смыслах на коленках. О чём думала мама, когда решилась переехать сюда, неведомо, но ведомо одно–справедливость пословиц: “быть беде, бог разум отнимет” и “пришла беда, отворяй ворота”. Затуркала жизнь бедную нашу маму, и получалось у нас всё “рассудку вопреки”, как не должно было бы быть, если бы ощущала она твёрдую мужскую поддержку или хотя бы судьба к ней была более благосклонной, менее жестокосердной. Выбирать, где, что похуже, создавать трудности, а затем их преодолевать,–это, конечно, в натуре русского человека, но не до такой же степени, чтобы бросаться сломя голову из огня в полымя и обратно из полымя в огонь. И прожили-то мы там недолго, с месяц всего, а затем ребёнок хозяйки трёх лет умудрился забраться на печку и коснуться попкой раскалённой плиты, обжёг её бедняжка до волдырей, и мы вынуждены были срочно съехать и с этой квартиры, так как и нам было невмочь слушать постоянный плач несчастного ребёнка, а уж хозяйке тем более было не до нас. И поселились мы в 3-й квартире, тоже не далеко от школы, наискосок через школьный сад, у семейной, ещё молодой пары Коноваловых, которые уступили нам одну комнату. У них мы тоже прожили недолго, около месяца, а потом хозяин всерьёз загулял с какой-то дояркой или свинаркой, с женой у него каждый день начались скандалы, слушать которые нам надоело, и мы собрали свои вещички, благо  их было немного, и перебрались в соседнюю половину дома, принадлежащую милому семейству с соответствующей фамилией Добробаба и с кучей детишек в количестве 5 или 6 человек мал мала меньше: от двух-трёх до десяти-двенадцати лет. Комнат в их половине дома было 3 или 4, точно не помню, и как мы там все размещались, ума не приложу. Опять мне приходилось делать уроки на коленках, а маме проверять тетради, писать планы следующих уроков и готовиться к ним,– в школе, задерживаясь там после уроков. Мне же “многодетье” особенно не мешало, было даже весело, так как двое из Добробаб были моими сверстниками, и мы  с ними играли в разные игры, особенно когда пришла долгожданная весна, полянки и лужайки подсохли и стали доступны для нас в нашей ветхой обуви. С питанием тоже стало получше, стал забываться голодный 1947-й год, в правлении колхоза имени Кирова, основной организации хутора, выдали материальную помощь в виде муки и круп, да и Добробабы зарезали свинью и продали нам сала и мяса, которых нам хватило надолго. Впервые за многие годы ели настоящие мясные котлеты, и это казалось чем-то невообразимо сказочным. Не хватало одного,–книг. Я уже пристрастился к чтению, а здесь не было ни хуторской, ни школьной библиотеки. Выручал математик Александр Иванович, у которого была своя небольшая библиотека. Читая книги, я переносился мысленно в атмосферу описываемых событий, вживался в образы героев, примерял на себя их мысли и поступки. Прочтя в книге А. Толстого “Пётр 1-й”, как любимец царя Сашка Меньшиков, будучи ещё мальчишкой, удивлял окружающих тем, что прокалывал щеку иглой и вытаскивал её изо  рта, я тоже решил удивить одноклассников. Для этого предварительно дома я провёл “эксперимент”, чтобы не опозориться в классе, надул щеку, как было показано на рисунке в книге, и почти безболезненно повторил “цирковой номер” Меньшикова спустя 200 с лишним лет. На следующий день в перемену я повторил его в окружении изумлённых ребят, но эффект был испорчен тем, что в самый ответственный момент вытаскивания иглы изо рта вошла в класс мама, и ей чуть не стало плохо от всего увиденного. Из прочитанных книг Александра Иванович особо запомнились две повести грузинского писателя 19-го века Александра Казбеги “Элгуджа” и “Гоча Хэвисбери”.
Но когда, будучи уже взрослым, подыскивал себе книги в санаторной библиотеке, натолкнулся на эти книги и решил прочесть их снова, то чтение их не произвело того душевного волнения, что в детско–отроческие годы. Наверно, это естественно, что по мере взросления и реальная, и книжная жизни воспринимаются по-разному, чаще всего взрослея, а тем более старея, мы приземлённее воспринимаем то, что видим, читаем, чувствуем. Так же получилось и с другой книгой Л. Леонова “Дорога на океан”, которую я прочёл в молодости. Запомнилось почти дословно начало этого романа: “Встреча с другом юности не возвращает  юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”. Мне эта фраза часто вспоминалась, когда я, закончив Академию, покинул Ленинград и, считая этот период учёбы лучшим временем своей жизни, томился всё время желанием снова окунуться в стихию своей юности, побывать хоть ненадолго в Ленинграде. Когда же спустя 5 лет мне удалось осуществить своё желание, то испытал большое разочарование от несоответствия ожиданий радости встречи с городом юности  тем реалиям, с которыми соприкоснулся при этой встрече: и сам я чувствовал себя уже не тем безмятежным юношей, а взрослым мужчиной, и друзья изменились, и все люди и город вообще казались другими, как будто попал я совсем в другой незнакомый мне мир. Тогда же я перефразировал запомнившуюся мне фразу: “ Встреча с городом юности не возвращает  юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”.
Тогда же на хуторе скучные занятия, как  то – чистку картошки или переборку фасоли от соринок и камушков я скрашивал более скромными мечтами, что вот скоро закончу 7 классов и поступлю в техникум, желательно нефтяной, где стипендия была на 30 рублей больше, чем в других известных мне техникумах. О поступлении в военное училище я тогда ещё не думал, так как до этого надо было долго ждать, а о существовании подготовительной специальной военизированной школы ВВС в Краснодаре ни я, ни мама не знали. Но кроме мечты и желаний на ближайшие годы надо было думать и о хлебе насущном на очередной 1950-й год, особенно позаботиться о зиме. Маме правление колхоза, как и всем немногочисленным хуторским служащим, выделило огород 15 соток, причём с садом  и на территории хутора. То ли прежний владелец этого сада-огорода умер, то ли куда-то выбыл, нас это не волновало, а заботило другое, как найти рядом квартиру, чтобы облегчить посадочные работы, а главное, уборку предстоящего урожая и перенос его на хранение в дом. Удалось найти квартиру совсем рядом, напротив через улицу. Запомнил даже имя хозяйки–Меланья Павловна. Нам она выделила из двух комнат, одна из которых, большая, была не отапливаемой, но могла служить для хранения урожая, а вторая, маленькая, не больше 8 квадратных метров, была с печкой и с небольшим запасом дров, но практически без мебели: была одна самодельная деревянная кровать с каким-то матрацем, да ещё можно было спать на лежанке печки, где была какая- то подстилка. Пол был земляной, что мне облегчило изготовление стола: я просто-напросто нашёл у хозяйки во дворе 3 более или менее ровных колышка, подтесал их немного и вбил в пол, а сверху прибил к ним крышку от большой бочки. Стол после скобления и отмывки получился приличный, только немного покачивался, если на него наваливаться, но вполне годился для того, чтобы за ним обедать, читать и писать. А стулья получились из круглых чурбачков. Но мы были неприхотливы, и нас это вполне устраивало. В это время приехал брат Алексей. Он стал совсем уже взрослым парнем–через 2 месяца ему исполнялось 20 лет и надо было идти в армию (тогда призывали с 20-ти лет. Конечно, в армию тогда уходили не как сейчас, не как в зону облегчённого режима. Но всё равно радости было мало, тем более что получалось это не в силу непреодолимых жизненных обстоятельств, а по собственной воле, вернее,–собственному безволию. Если удастся издать эту повесть хотя бы в нескольких экземплярах, но с иллюстрациями в виде семейных фотографий, а теперь это не сложно, то будет видно, какое доброе открытое благородное лицо юноши смотрит на вас с фотографий, на которое ещё не отложила отпечаток скептицизма, безразличия, грубости та хоть и короткая но тяжёлая жизнь, которая выпала уже к этому времени на долю моего старшего брата. И конечно, заслуживал он лучшей доли в будущем, чем та, которая его ожидала. Но ни о чём таком ни он, ни мы с мамой тогда не думали, а радовались встрече после долгой более чем полугодовой разлуки и старались не заглядывать далеко в будущее. Вместе с братом мы сравнительно быстро засадили наш огород традиционными для Кубани культурами: кукурузой, подсолнухом, тыквой, фасолью, горохом, не требующими больших трудозатрат на уход за ними (поливку прополку и пр.). Копать огород нам не пришлось, так как почва была лёгкая и не требовала перекопки. Так что основная работа для меня была–убрать осенью урожай. Брат через несколько дней уехал, оставив мне немного великоватый пиджак от своего хлопчатобумажного костюма, память о котором осталась на фотографии, на которой я запечатлён в нём, первый раз фотографируясь самостоятельно, да пожалуй и вообще первый раз в своей жизни, в станице Славянской, по дороге из хутора в Краснодар. Всё лето я занимался огородом, и результаты оказались довольно хорошие: всю большую холодную комнату я заставил тыквами, кочанами кукурузы, шляпками подсолнуха, стручками фасоли и гороха. Новый 1949–1950-й учебный год обещал для нас с мамой быть сытным, но тут возникли непредвиденные обстоятельства, заставившие изменить все наши планы на ближайшее будущее.

7. Хутор Ленинский. Разногласия по поводу и вокруг грамоты

Директором нашей школы был тогда человек с не запоминающимся именем-отчеством, по фамилии Бакута. Он принадлежал к тому же типу тогдашних руководителей низшего и среднего звена, что и директор школы в Ново–Мышастовской, то есть страдал малограмотностью, скрываемой от окружающих завесой пустых ни о чём не говорящих слов и фраз, перемежаемых к месту, а чаще не к месту заумными словечками, выуженными неизвестно откуда.
 Такой тип людей эволюционировал, совершенствовался, они получали со временем более приличное образование, чем церковно–приходская школа, заканчивали рабфаки (рабочие факультеты), подкрепляли свой статус людей с “высшим образованием” университетами марксизма–ленинизма, а некоторые даже заканчивали, чаще заочно, нормальные ВУЗы. Но всё равно врождённая малограмотность проявлялась у них на генетическом уровне и то и дело не к месту  прорывалась или неправильными ударениями, чаще всего в словах ”предмет”, “средства”, “мышление” и др. и в грамматических ошибках  типа “грамота  ”(через две м),  интеллигенция   (через одну л)  и
т. п. Примером таких ограниченных людей, не преодолевших своего бескультурья даже пройдя по служебной лестнице до самого верха, может служить М. Горбачёв, лексикон которого состоял из ограниченного набора слов, правда, раз в 10 больше, чем у Эллочки Людоедки в романе Ильфа и Петрова, но всё равно не превышающего 300–400 слов. Поразившие всех поначалу его речи ”без бумажки”, от чего мы все отвыкли, слушая наших старцев из политбюро и правительства, на деле, после их неоднократного прослушивания и даже поверхностного анализа оказались набором штампованных фраз, состоящих из ограниченного количества слов в различных сочетаниях и связках, типа    “достигнут консенсус”, “процесс пошёл”, “новое мышление” и прочая эклектика.
А что уж было ожидать от нашего директора школы? Вёл он у нас русский язык и литературу и, наверно, по тем временам вполне соответствовал требованиям, предъявляемым к учителям сельских школ, где не хватало педагогов в лучшем смысле этого слова. Всё бы ничего, но он стал поправлять меня в словах, в которых описанный выше тип людей делал характерные для них ошибки, а у меня не хватило ума, если не пропускать это мимо ушей, то хотя бы не спорить с ним и не доказывать свою правоту,. Раза два это мне сошло с рук, когда дело касалось устных ответов и я просто игнорировал указания на мои “ошибки”. Но когда в письменных работах правильно написанные мной слова директор стал исправлять, делая сам ошибки, в частности в слово “грамота” вставил мне вторую букву “м “, я стал спорить, да ещё в категоричной форме и в присутствии других учеников, чем и вызвал его справедливый гнев. Я понял, что с отличными оценками мне 7 классов здесь не закончить, а следовательно, могут быть трудности с дальнейшим поступлением в хороший техникум. И потому после совета с мамой решили, что мне лучше ехать в Краснодар и заканчивать 7 классов в городской школе: и придирок не будет, и знания будут лучшие. И мне было жаль оставлять здесь маму одну, и маме было тревожно за меня, как мы там вдали от неё будем управляться одни с сестрой. Но другого выхода мы не видели, и решение было принято, как говорили тогда, единогласно и единодушно. Сборы были недолги, урожай я весь собрал и перенёс в дом, а вещей у меня было совсем мало. Через день я был готов к отъезду.

       
  8. Из хутора–в город. Самостоятельное путешествие “за 3 моря”

         Учитывая дальний путь, мы с мамой решили отправиться пораньше.
Мама проводила меня до ближайшей пристани, посадила на проходящий теплоход, всплакнула напоследок и долго махала рукой, до тех пор, пока теплоход не скрылся за поворотом реки. А мне после поездки по реке до станицы  Славянской предстояло ещё добираться более 100 километров на машине. Не понимаю сейчас, почему нельзя было речным путём добраться прямо до Краснодара: то ли не было прямого рейса без пересадки  до Краснодара, то ли вопрос упирался в деньги (на попутной машине можно было доехать или вообще бесплатно, или за гроши, не сопоставимые с ценой билета на теплоход). Мне надо было ещё зайти в станице  Славянской к знакомой маме учительнице, что-то передать и переночевать у неё, а в Краснодар начать добираться уже с утра следующего дня. По дороге к этой учительнице я сфотографировался, мне казалось, что в пиджаке брата я выгляжу взрослым, хотя пиджак был явно великоват. Фотограф обещал сделать фотографии к следующему утру, и я довольный собой и тем, что всё пока идёт по плану, направился к следующему пункту моего путешествия. Меня уже ждали, наверно, мама оповестила свою знакомую телеграммой о дате и времени моего приезда. Увидев меня, маленького, щупленького, 13-летнего мальчика, женщина удивилась, что мама решилась отправить меня одного (сейчас я сам в недоумении, почему мама не  проводила меня хотя бы до этой учительницы–а вдруг бы её не оказалось дома, и что бы мне тогда делать вечером в незнакомой большой станице, откуда уже не добраться вечером ни до Краснодара, ни вернуться на хутор). Но, видать, по тем временам 13-летний мальчик считался почти взрослым, самостоятельным, с которым ничего не может случиться, а может быть маме надо было в этот день проводить занятия в школе, а я не хотел дожидаться выходного дня и решил побыстрее расстаться с “любимым” директором. Попричитав и поохав, женщина накормила меня ужином и уложила спать вместе со своим мальчиком, примерно моим сверстником, а утром не стала будить рано и дала подольше выспаться. Это обстоятельство, возможно, оказало мне плохую услугу. Скорее всего, конечно, получилось дело случая, не зависящее от того, раньше или позже я мог отправиться на окраину станицы, где удобнее всего было “ловить” попутную машину. Просто я, как профессор Плейшер в Швейцарии ( из кинофильма “17 мгновений весны“)впал в эйфорию, потерял бдительность и попал в “ловушку”. А получилось так, что на мою просьбу подвезти до Краснодара шофёр грузовой машины сказал, что может подвезти только до Мышастовской. А мне и в голову не пришло уточнить, до какой Мышастовской, Ново–Мышастовской, где мы жили перед этим, или до Старо–Мышастовской, которая была расположена совсем в другой стороне, гораздо дальше от Краснодара, и сообщение с городом в ней было хуже: реже ходили машины в город. Но я так был обрадован, что скоро буду почти в Краснодаре, всего в 40 километрах, где мне всё знакомо и машины часто ходят часто через районную станицу Марьянскую, что не раздумывая взобрался в кузов машины и поехал с ветерком, довольный, что всё так удачно у меня складывается. Но где-то через час или два я стал беспокоиться, туда ли мы едем, и уже при въезде в незнакомую станицу выяснилось, что мы приехали в Мышастовскую, но не в ту, в которую попасть я рассчитывал. Очевидно, я был настолько расстроен, что шофёр не стал брать у меня мою мятую трёшку, а посоветовал, где лучше “ловить попутку” на Краснодар, даже подвёз меня к тому перекрёстку, пожелал не уехать снова не туда и оставил меня ждать удачи. Удача пришла не скоро, часа через 3 или 4, когда уже солнце стало клониться к закату. По дороге шофёр куда-то заезжал по своим делам и в Краснодар приехал уже затемно, да ещё не с той стороны города, где до нашего дома было 4 квартала, а совсем с противоположной стороны и высадил меня где-то в районе железнодорожного вокзала. Трамваи уже не ходили, и мне пришлось около часа ждать дежурный трамвай, который довёз меня до памятного столба, где я 6 лет назад сторожил мешок с кухонной утварью. Дальше трамвай всё ещё не ходил, но были проложены уже рельсы, стояли мачты, на которые были подвешены провода, и, главное для меня, на этих мачтах горели электрические лампы, освещавшие дорогу. Так что я шёл по освещённому месту, обходя лужи, и быстро добрался до дома. Было около 2-х часов ночи, когда я постучал в окно, и сестра спросонья не могла понять, кто стучит, и не сразу впустила меня в дом. Взаимной радости не было конца. С сельской жизнью было покончено. Начинался новый этап моей жизни–этап городской жизни. Всё казалось радостным, безоблачным и интересным.
 
9. Краснодар. Самостоятельная жизнь в городе

На следующий же день мы с сестрой пошли в ту же школу № 41, в которую я ходил во 2-й класс, и меня без каких-либо проволочек приняли в 7-й класс: достаточно оказалось моего заявления, ведомости об окончании 6-го класса и табеля успеваемости за 1-ю четверть в 7-м классе ( с отличными оценками по всем предметам, за исключением литературы и русского языка, по которым были проставлены четвёрки,–снизить оценки до троек у директора или рука не поднялась, или совесть не позволила). Раз уж я упомянул слово “совесть”, то надо признаться, по зрелому размышлению, отбросив подростковый максимализм, я пришёл к выводу, что совесть у директора как раз была, а вот я был не прав, бессовестно выставляя на показ его ошибки.  Какому взрослому это понравится? А он по сравнению с предыдущим директором Трушем выглядел намного лучше, порядочнее, хотя бы тем, что конфликт со мной не переносил на маму, и она ещё 2 года спокойно проработала в той же школе и уволилась сама по собственному желанию, когда оформила себе пенсию по инвалидности.
А мне этот конфликт тоже пошёл на пользу в соответствии с пословицей, всё что ни делается, всё–к лучшему. А не случись он, остался бы я в сельской школе, поступил бы, как задумывал, в нефтяной техникум, затем мог получить направление, не приведи нечистая сила, в Чечню и попасть в мясорубку, устроенную недоумками–демократами, не видевшими дальше своего носа ничего, кроме   маячивших возможностей неслыханной наживы, возбуждающих их и ведущих за собой, как неодолимо влекут ослов  морковки,, подвешенные у них перед мордами. Так что я должен был чувствовать   благодарность к  директору, а не держать на него обиду.  В конце концов, не его вина была в том, что не мог получить он приличествующее его положению образование, а скорее это была его беда, которая наверняка его угнетала, и мне следовало не указывать на его ошибки, а как-то деликатно, после уроков, в отсутствии учеников подвести его к тому, чтобы он сам нашёл, как сохранить лицо, не упорствуя и сохраняя достоинство, например, сказав, что так писали по дореволюционной грамматике, и он никак не может привыкнуть к новой, поди проверь.
А ведь, действительно, тогда было много нововведений, оправданных и не оправданных, например, с применением знака “ять”, изменением правила применения букв ”c“ и “з“ в приставке “без“. Уж на что  моя мама отличалась высокой грамотностью, но после таких “революционных” изменений и она иногда писала по старым правилам  и таким образом как бы “сравнивалась” с теми, кто  вообще не знает грамматики, не придерживается правил орфографии и пунктуации Да и сейчас “учёные филологи” иногда пытаются изображать бурную деятельность, то ли устыдясь своей ненужности, то ли выполняя заказ малограмотных “руководителей”  по упрощению грамматики, чтобы не так выделялась их неграмотность на фоне грамотных людей, учившихся ещё по старым советским учебникам и методикам. Я, например, никак не могу понять, зачем надо было изменять правило написания слитно слова “нехватает“ (в смысле недостаёт чего-то) на раздельное написание частицы “не“, как в других глаголах (со смыслом  не производить какое-то действие, например, собака не хватает за штаны депутата, потому что считает это ниже своего достоинства) или зачем надо было “причёсывать” написание слов “повидимому “и “попрежнему “под общую “гребёнку” через дефис, когда миллионы грамотных людей привыкли писать их слитно. Неужели это так сложно запомнить для хозяев “заводов, шахт, пароходов” и чиновников разного ранга? Или их просветлённые мозги не должны отвлекаться на такие мелочи от главной задачи: отнимать (у народа) и делить (между собой), попутно решая задачу “оптимизации”, под которой они в силу своей полной математической безграмотности понимают не получение максимума прибыли или минимума затрат при определённых ограничениях на ресурсы, а получение максимума прибыли при минимуме затрат, то есть задачу, не имеющую математического решения, а решаемую другими методами: искусственного целенаправленного банкротства рентабельных предприятий, их рейдерского захвата, незаконной скупки по дешёвке земель и так далее, и тому подобное. У меня лично резко негативное отношение к интеллектуальным способностям большинства из “бизнесменов” такого сорта, включая Березовских,  Брынцаловых,  Чубайсов и прочих, им подобных.    Вспоминая А. П. Чехова, можно сказать что они подобны человеку с флюсом и как узкие односторонние специалисты  сильны только в одном–в обогащении любой ценой, вплоть до цены чужих человеческих жизней. Что же касается сакраментального затёртого вопроса, обычно задаваемого такими людьми: “Если ты такой умный, то почему такой бедный?” ответ может быть один: “Потому что я не могу, как вы, шагать по трупам, грабить беззащитных детей и стариков и поедать живых младенцев”. О том, что для того, чтобы стать олигархом, то есть захапать несметные богатства, не надо было иметь много ума, убедительно показано в книге не афиширующих себя авторов “Проект “Россия”. Тезисно  это можно изложить следующим образом. Когда СССР разваливали, над огромными сырьевыми и стратегическими ресурсами срочно требовалась временная система контроля. Ни при каких обстоятельствах ресурсы не должны были работать в неподконтрольном политическом пространстве. Эффективность ставилась на второе место. Главное условие – контролируемость. Было принято решение передать государственные ресурсы частным лицам. Но не всем подряд, а очень избирательно. Ключевое условие, определявшее “проходной балл”, было очень интересным. Оказаться в нужное время и в нужном месте – это само собой. Многие там оказались. Но не многим доверили осваивать бюджетные потоки, не все  в России стали олигархами. Потому что не все обладали главным качеством. От соискателей требовалось не обладать слишком большим умом и масштабным мышлением. У кандидата на роль олигарха не должно быть масштаба мысли и политических амбиций. Его максимальные мечты не должны выходить за рамки “красивой жизни на золотых унитазах”…В противном случае очень скоро они пресытились бы дорогими машинами и яхтами и перенаправили имеющийся ресурс в политику. Свою политику. Затем они задались бы вопросом: “Почему не я управляю, а мной управляют?” Ну и далее варианты со всеми сопутствующими проблемами. В целом, это условие было выполнено. Практически все новоявленные богачи России не поднялись выше материальной сферы. В максимальном варианте власть интересовала их как дополнительная безопасность и коммерческие возможности. Это предел игрушечных олигархов. Да и не только олигархов, а и других бизнесменов масштабом поменьше. Но и тем, и другим не нужна ума палата. Для этого существуют грамотные директора, управленцы, менеджеры, действительно разбирающиеся в своём  деле. Но им, как и представителям среднего и мелкого бизнеса, не до морфологических и синтаксических тонкостей, так что всё равно не понятно, для кого и для чего нужна эта эквилибристика с правилами русского языка. Но я, чувствую, чересчур отвлёкся от основной канвы моего повествования, и потому возвращаюсь к моей учёбе в городской школе.
Учёба и здесь давалась мне легко. Было вначале несколько необычно, что школа мужская, и в классе одни  мальчишки. Со всеми ребятами сошёлся быстро, а с тремя, жившими неподалеку от меня, о которых уже упоминал ранее, даже подружился. С одним из них, Петей Сергеевым я играл в шахматы, что послужило хорошей тренировкой и помогло занять первое место в школьном турнире без единого поражения, чем я очень гордился. У другого, Володи Суслова, была дома хорошая библиотека, и я зачитывался его книгами. Толстые книги в 500 с лишним страниц я прочитывал за несколько дней. Читал книги самого различного направления: это и “Униженные и оскорблённые“ и “Отверженные“ В. Гюго,  ”Заговорщики“ и ”Поджигатели“ Н. Шпанова, “Ходоки из Ания “ (автора не помню), “Тихий Дон” М. Шолохова и многие другие. Зачитывался до двух часов ночи, чем вызывал недовольство сестры. Реабилитировался тем, что помогал ей по математике. Она тогда училась на 2-м курсе педагогического училища, и программа их математических дисциплин была для меня не сложной. Однажды я даже помог ей сдать то ли контрольную работу за семестр, то ли письменный экзамен по математике. Для этого она провела меня пораньше в аудиторию, где должна была проходить контрольная работа, усадила меня в большой шкаф в конце комнаты, предназначенный для хранения каких-то больших тубусов, оставила дверь шкафа приоткрытой, чтобы мне было светло, а сама села за стол перед шкафом. Когда она получила свой вариант работы, какие-то задачи и примеры по алгебре и геометрии, я быстро решил их передал ей и ещё успел решить задание другого варианта для её подруги. Более трудной задачей оказалось выйти незамеченным никем  из преподавателей из своего убежища, а затем из аудитории. Но труды оказались не напрасными, сестра получила пятёрку и стипендию в следующем семестре. И было ещё одно примечательное событие в этот период, но другого плана. На зимние каникулы сестра решила проведать маму и уехала дня на 3 или 4. И надо же такому случиться, что на следующий день после её отъезда у меня отказала печь: где-то в дымоходе произошёл обвал давно не чищенной сажи, и весь дым шёл не в трубу, а в помещение. И, как на грех, зима в том году выпала необычайно холодная, намело снега по колено, что необычно для Кубани, морозы стояли градусов под 20. Первую ночь я кое-как перезимовал, пока комнаты не успели ещё промёрзнуть. Спал, не раздеваясь, навалив на себя всё, что только было в доме, но всё равно замёрз ужасно и утром обнаружил, что вода в ведре замёрзла и нечем умыться. Не на чём было и согреть себе хотя бы чай, чтобы согреться. В тяжёлых раздумьях, что же делать, я вышел на улицу, надеясь, что под солнцем может быть теплее и можно будет чуточку согреться. На моё счастье меня закоцубшего  увидела соседка тётя Зина Сень, мать моего товарища, спросила в чём дело, и пригласила к себе в дом, напоила и накормила горячей едой и оставила ночевать. А на следующий день вернулась сестра, вызвала печника, который простукиванием нашёл в одном из поворотов дымохода место обвала сажи, выбил там кирпич, прочистил дымоход, заделал в нём пробоину, и печь ожила, а вместе с ней стала оживать и комната, стены которой за 2 суток промёрзли насквозь. Но к ночи уже в комнате можно было жить. Больше ничего примечательного  в эту зиму и весну не было. Единственное, что запомнилось ещё,– это окончание экзаменов, которое совпало с моим днём рождения, и потому я решил сделать сам себе подарок, купил грамм 300 конфет-подушечек, обсыпанных порошком какао, и гулял по улицам, пока все их не съел.
С тех пор я старался к своему дню рождения делать себе какие-либо подарки, необязательно материальные. Так, к своему 70-летию я оформил самиздатом сборник своих стихов, а к этому предстоящему дню рождения, отстоящему от того далёкого, в 1950-м году, на  60 лет, хочу сделать себе подарок в виде завершения хотя бы 1-й части этой рукописи в печатном виде.
Тогда я сдал экзамены по всем предметам на отлично и стал думать, куда поступать учиться дальше. Не помню уже, кому пришла в голову мысль, что можно и нужно поступать в Специальную школу ВВС, но мнение это пришлось по душе всем: и мне, и маме, и Оле. На том и порешили. Дело осталось за немногим–за поступлением.
                Часть 2 . НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
Глава 3. Подростковый возраст. От отрочества – к юности
Краснодарcкий край. 1950–1953 г.г.
1. Краснодар. Поступление в спецшколу ВВС
 Решение о поступлении в спецшколу ВВС  мы приняли сразу по окончанию мною 7-го класса. К этому времени мама получила отпуск и приехала в Краснодар. С ней мы пошли в спецшколу, уточнили все условия поступления, учёбы и последующего направления в училище. Спецшколы ВВС вместе с артиллерийскими спецшколами были организованы в 1937-м году и просуществовали до 1955-го года. Наша краснодарская спецшкола ВВС №12 была создана в 1941-м году, и   отмечала 40-летний юбилей в 1981-м году, но я поздно узнал об этом, когда  уже  он состоялся, и очень сожалел, что не смог ни с кем повидаться.
               Создавались спецшколы в преддверии войны в плане общей подготовки страны к обороне, в частности лучшей подготовки молодёжи для артиллерийских и авиационных училищ. Спецификой спецшкол ВВС было то, что они ориентировали своих выпускников в основном на поступление в лётные училища, готовившие лётчиков и штурманов, и приём в них осуществлялся с таким учётом состояния здоровья, чтобы через 3 года юноша по здоровью  мог быть принят в лётное училище. Тех же, у кого за 3 года учёбы здоровье ухудшалось, чаще всего по зрению, направляли в авиационно–технические училища, готовившие специалистов по техническому обслуживанию самолётов на земле и подготовке их к полётам. В отдельную категорию выделялись отличники, окончившие школу с золотыми или серебряными медалями. Им предоставлялась возможность без экзаменов, пройдя только собеседование, поступать в военно–воздушные инженерные академии (Московскую им. Жуковского или Ленинградскую им. Можайского). Выделялась разнарядка и на поступление в высшие в военно–воздушные инженерные училища (Киевское, Харьковское, Рижское). Туда отбирали тех, кто не дотянул до получения медали, но не имел троек в аттестате. Им приходилось сдавать вступительные экзамены, учились они на 1 год меньше, чем в академиях, но получали по окончании училищ такие же дипломы инженера. Конечно, считалось более престижно учиться и закончить академию, примерно так же, как университет считался более престижным, чем институт. Да и подготовку в академиях давали лучшую, хотя бы за счёт дополнительного года учёбы, не говоря уже о лучшей лабораторной материальной базе и более высоком уровне профессиональной подготовленности профессорско-преподавательского состава. В нашей спецшколе примерно 70% выпускников поступали в лётные училища, процентов 15–в технические и примерно столько же в инженерные училища и в академии.
 Вступительные экзамены меня не пугали, а беспокоила предстоящая медицинская комиссия. Не помню даже точно, как я сдавал вступительные экзамены, но знаю, что проблем с ними не было, все сдал на отлично. Медицинскую  комиссию тоже прошёл успешно. Многих отбраковывали по зрению, у некоторых было нарушено цветоощущение. Некоторые ребята с пониженным зрением, но не очень, не различая только самые мелкие строчки в контрольной проверочной таблице, пытались выйти из трудного положения, заучивая буквы и значки по их расположению в строчках. Сложнее, вернее сказать, безнадёжнее обстояли дела у ребят с пониженным цветоощущением. Они  рассказывали, что в показываемых картинках цвета вообще не различаются, и тут не может помочь запоминание, так как все картинки кажутся одинаковыми.  Поэтому я со страхом ожидал, вдруг и я не смогу ничего рассмотреть. Но у окулиста для меня никаких проблем не возникло. Ещё все опасались проверки вестибулярного аппарата. Так, после кружения в 20 полных оборотов на специальном вращающемся стуле некоторые не только не могли пройти не качаясь по прямой, а даже падали. Но я и это испытание  у отоларинголога  выдержал. А больше дрейфил я перед дверями невропатолога, так как считал, что переживания, связанные с болезнью мамы, могли отразиться на состоянии моей нервной системы, но всё обошлось. C не меньшим волнением ожидал я заключительную мандатную комиссию, поскольку мы были на оккупированной территории, а это уже считалось пятном в биографии, хотя в оккупации были миллионы людей. Но и здесь мои опасения оказались напрасными. И вот, ура! Я принят! На радостях пошёл в кино типа “Подвиг разведчика”, только с разведчицей–женщиной в главной роли, которую, кажется, играла  Клара Лучко. Название кинофильма к сожалению забыл, а буквально совсем недавно вспомнил: “Секретная миссия”, настолько впечатляющим и запоминающимся был весь тот день. Всех поступавших в ближайшие дни собрали, объявили о зачислении счастливчиков, разбили по 4-м взводам (классам), которые и составили нашу 3-ю роту. Девятые классы составляли 2-ю роту, а десятые–1-ю, самую уважаемую, за их взрослость, молодцеватую выправку, спортивные достижения: почти каждый из 1-й роты заслуженно носил на груди престижные в нашей среде знаки спортивной доблести – ГТО-2 (готов к труду и обороне СССР 2-й ступени) и 2-й, в крайнем случае 3-й разряд по какому-либо виду спорта. По наличию такого набора спортивных наград  можно было безошибочно определить, что его обладатель–старшеклассник. При этом не было даже никакого намёка на дедовщину, даже слова такого в обиходе не было. До начала занятий оставался ещё месяц, и на это время всех отпустили на каникулы по домам. Преподаватели и командиры взводов и рот были у нас в основном отставными офицерами и ходили в военной форме, но только без погон. По окончании каникул нам тоже выдали военную форму, дали попривыкнуть к ней, походить с неделю без погон, а потом в торжественной обстановке вручили и погоны, хотя мы и не подчинялись министерству обороны, как суворовцы. Но форма и особенно погоны ко многому обязывали, в частности к достойному поведению на улице и опрятному виду. Мы всегда ходили  в выглаженной чистой форме. Многие иногородние, те, кто жил в интернате, из-за нехватки утюгов приспособились гладить брюки, подкладывая их на ночь под матрацы между специальными фанерными листами, предварительно тщательно разгладив брюки руками. И  результат был отличный. Считалось неприличным идти и на ходу есть мороженое или идти с какой-либо сумкой типа авоськи. Как и все военные, мы отдавали честь офицерам, и нам нравилось, что они нам тоже отдают честь.  Я такой жизнью был очень доволен, нравилось чувствовать себя частицей большого дружного коллектива, который может за тебя постоять, и даже нравилось ходить строем с песней. С этого времени я уже твёрдо считал себя почти взрослым, во всяком случае, что детство уже кончилось, кончается подростковый возраст, и начинается путь во взрослую жизнь, которая уже не за горами.
2. Там же. Особенности учёбы в спецшколе ВВС
Занятия в спецшколе велись по тем же программам и учебникам, что и в обычных школах. Только больше внимания уделялось физической подготовке, и были уроки военного дела, на которых занимались строевой подготовкой и изучением воинских уставов, истории развития авиации, .Работал авиакружок, в котором не только изучали основы и принципы самолётовождения и самолётостроения, но и учили практически строить модели самолётов. Больших успехов в построении моделей достиг Владимир Борисенко, участвовавший в городских выставках со своими моделями и занимавший призовые места. К сожалению, парень с такими инженерно–техническими способностями попал в техническое, а не в инженерное училище. Надеюсь, что это ему удалось позже.
В спецшколе поддерживался распорядок дня, близкий к тому, который был в военных училищах. Подъём был для всех в одно время по общему сигналу, затем пробежка и зарядка при любой погоде во дворе школы с последующим обмыванием водой из под крана. Некоторое послабление было для  городских ребят, (в том числе и для меня),  которые жили у себя по домам и должны были делать пробежку и зарядку самостоятельно, хотя бы в урезанном виде, чтобы не было проблем с выполнением спортивных нормативов по комплексу упражнений ГТО–2. Любителей по доброй воле вставать раньше, чтобы со всеми бегать, не было даже среди заядлых спортсменов. Все мы, городские, приходили только к завтраку и на занятия, после занятий вместе с интернатскими шли на обед, затем–на самоподготовку в специально закреплённые за каждым взводом классы. После самоподготовки до ужина было около часа свободного времени и примерно столько же – после ужина до отбоя. Перед отбоем дежурным командиром проводилась поверка личного состава иногородних спецшкольников, живущих на интернатском положении (слово “казарменное” коробило слух и никем не употреблялось).   На ужин можно было не оставаться и сразу после самоподготовки уходить, прогуляться и ехать ночевать домой. Но я почти всегда задерживался в библиотеке или спортзале, и ужинал вместе с остальными ребятами, так как жили всё ещё очень бедно и дома питались весьма скудно. Обстановка в доме была тоже очень бедная, можно сказать “беднее некуда”. Однажды у меня загостился один из иногородних наших ребят Боря Богданов, которому дали увольнительную с субботы на воскресенье для поездки домой, но почему-то он с вечера не поехал и попросился переночевать у нас. Отказать ему в этом было неудобно, не объяснять же ему это отсутствием свежего постельного белья, но не менее неудобно было спать под ветхими  простыней и одеялом, которые уже давно надо было использовать по иному назначению.
 Ещё большее чувство неловкости и стыда я испытал, когда к нам проведать маму пришла одна бывшая графиня, знакомая ей ещё по учёбе в Мариинском пансионате, с которой они через 30 с лишним лет случайно встретились в больнице, куда мама легла подлечиться после того, как я поступил в спецшколу. Мама, давая свой адрес, не ожидала, что визит будет нанесен так быстро, до её отъезда, и пришла в неописуемое волнение, когда услышала стук в калитку и знакомый голос. Она категорически была против того, чтобы я пригласил гостью в дом и продемонстрировал нашу бедность, граничащую с нищетой. Пришлось мне, извиняясь, сказать что не можем её принять, так как мама себя очень плохо чувствует, только что забылась в полусне, а я неотлучно сижу рядом с ней, чтобы не пропустить начало вероятного сердечного приступа и снять его своевременной порцией лекарств. Наплёл, сгорая от стыда, три короба оправданий, но она, конечно, поняла истинную причину отказа в приёме и по убогому виду нашей давно не ремонтированной и не ухоженной  хатки с камышовой крышей и по моему смущению, которое бросалось в глаза. Она ушла огорчённая, а мы с мамой долго переживали и за неё, и за себя, что никак не выбьемся из нужды. При этом вспомнили, как в голодный 1947-й год, в один из дней, когда дома не было ни крошки, пошли с мамой к знакомым в надежде, что хоть меня чем-нибудь угостят, а то и пригласят за стол и покормят, а нас даже не пригласили в дом под каким-то предлогом. Так и уснули в тот вечер голодные. Может быть и мамина знакомая графиня тоже была голодна и надеялась, как мы 3 года назад, на угощение, а мы так нехорошо с ней обошлись. А сколько ещё было в жизни всякого, о чём приходилось сожалеть, но ничего нельзя было исправить! Это имело место быть и по отношению к родным и близким людям, и просто хорошим знакомым.
     Ничего не изменишь, ничего не исправишь,
Когда близких теряешь, – ничего не вернёшь.
Непослушную память забыть не заставишь
Ни своё слабодушие, ни нечуткость, ни ложь.
     Слишком поздно обычно приходит прозрение,
Что со многими был бессердечен, не прав.
И теперь понимаешь с большим сожалением,
Что приходишь к закату, от ошибок устав.
     Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.
Очень сожалею, что ничего не знаю о судьбе своих одноклассников. Переписывался одно время с другом Добровольским, потом он перешёл в гражданскую авиацию, и переписка прервалась, а в Краснодаре по месту жительства его родителей уже жили другие люди, которые ничего не знали  о его семье. Службы “Жди меня” тогда не было, сам я не проявил настойчивости в дальнейших поисках, “а теперь уже не стоит душу бередить“. Надеюсь, что переписка прервалась не по трагической причине,  что он жив и иногда вспоминает и меня, глядя на мою фотографию, которую я ему отправил в ответ на его поздравление с новым 1955-м годом, написанное на обороте его фотографии. Эти немного пафосные, но несомненно искренние слова, идущие от сердца, отчасти раскрывают наш духовный мир, веру в дружбу, в добропорядочность мира, в светлое будущее, что было свойственно тогда большинству молодых людей. Потому мне хочется привести их здесь полностью, ничего не меняя и не сокращая: “…ещё один год встречаем далеко от дома, но ничего, пускай проходят года, но старая дружба от времени лишь становится крепче. Пусть мы в разных концах Родины будем встречать  этот новый год, но я верю, что тост наш будет звучать одинаково–за дружбу, за счастье, за будущее”. Что-то похожее написал тогда и я, что-то и душевное, и патриотическое. И при этом никто из нас не кривил душой, мы искренне считали и чувствовали себя патриотами нашей страны,  нашей армии и своей спецшколы. Поэтому всем нравилась песня о спецшколе, начало которой написал один из командиров взвода, а я добавил несколько куплетов, и она приняла  вид песни, пригодной для исполнения и со сцены, и за столом, и просто под гитару перед отбоем. Вот она с дополнениями и переделками.
Песня второй роты спецшколы ВВС *)
    Над уснувшим Краснодаром
Жёлтый диск луны.
Спят спецы, забыв заботы,
Спят и видят сны.
   А когда рассвет настанет
И заря взойдёт,
Круглосуточный дневальный
В комнату войдёт.
      В тишине вдоль коридора
Прозвучит “Подъём!”.
Так встречается спецшкола
С каждым новым днём.
     Будет занят до отбоя
В школе каждый час,
Чтобы небо голубое
Каждого из нас
     Приняло бы поскорее
Как друзей своих,
Чтоб страна была сильнее
Силой молодых.
      А пока над Краснодаром
 Жёлтый диск луны,
Спят спецы, забыв заботы,
Спят и видят сны.

*) под музыку вальса “В городском саду играет духовой оркестр”

К моему стыду я почти никого не запомнил из преподавателей и командиров, хотя о всех о них у меня остались хорошее впечатление и добрая память, и ко мне они все относились хорошо. Запомнил только фамилии: начальника школы–Землянский, командира нашего взвода капитана в отставке–Вильчинский, командира одной старшей роты майора запаса–Румбешт и преподавателя математики–Белый. Математика была моим любимым предметом, а я, наверно, был любимым учеником у   преподававшего алгебру и геометрию Ивана Акимовича. Позже ему, единственному из преподавателей спецшколы, я посвятил четверостишие, в котором постарался выразить ему глубокое уважение и благодарность.
Учителю математики Белому  Ивану     Акимовичу с благодарностью

                Пока живёт в нас сострадание,
Пока мы боль чужую чувствуем,
                Есть нашей жизни оправдание.
        А. Дементьев
В Ваших добрых глазах –
Гамма чувств широкая.
В них то радость, то гроза,
То печаль глубокая.
А вот как звать нашего воспитателя, командира взвода, не запомнил, что-то польское, под стать фамилии, вроде Казимир или Казимирович, зато запомнилось прозвище–Налегоп, прилипшее к нему из-за манеры подавать команду “налево“ со смешным изменением, в результате чего получалось “нале–гоп!“. По внешнему виду (бритая голова; очень длинная гимнастёрка, разделяемая ремнём на  две равные части, что верхняя, что нижняя; фуражка с немодным длинным прямоугольным козырьком; узкое лицо с крючковатым носом) он напоминал нам белогвардейского офицера, какими их показывали в наших кинофильмах, к примеру в “Чапаеве”. Но относились мы к нему хорошо, во всяком случае уважительно, хотя за глаза над ним незлобно подсмеивались. Он был незлобивым, незлопамятным человеком, знал, что ему дали такое прозвище, но не обижался на нас, считая нас, с высоты своего, на наш взгляд, пожилого возраста, вероятно, малолетками–несмышлёнышами, которые когда-то поумнеют и сами всё поймут без нравоучений, что хорошо, а что не очень. Не запомнил я и имени, отчества Румбешта, может быть потому, что мы к нему обращались чаще по званию–товарищ майор, нам так больше нравилось, да и ему, пожалуй, тоже. Но запомнился он так хорошо, как никто другой, может быть благодаря сдержанным интеллигентным  манерам и благородной внешности, о которых раньше бы сказали, что во всём его облике чувствовалась порода. Майор вёл у нас шахматную секцию.  На его занятиях я освоил немного теорию, несколько шахматных дебютов, и этого хватило мне, чтобы войти в сборную команду школы, участвовать в соревнованиях между школами на первенство города и, набрав 4 очка из 4-х возможных на 1-й доске, из них одно очко, отобранное у перворазрядника, и одно– у второразрядника, получить 2-й разряд, чем я очень гордился. Тогда каждый из нас стремился получить  знаки ГТО–2 и разряда по какому- либо виду спорта. На городских соревнованиях наша спецшкола почти по всем видам спорта занимала призовые места, чем все мы очень гордились. Вообще почти у всех нас к спорту и спортивным достижениям отношение было трепетное. У двоих наших старшеклассников–у Кондакова и Ерёмина были 1-е разряды по лёгкой атлетике, и они для остальных были почти что кумирами.  Мой друг Анатолий Добровольский, входя в сборную школы по баскетболу, получил 2-й разряд в составе команды вместе с Козловым и Панычем, когда они заняли 1-е место на городских школьных соревнованиях, что тоже считалось очень престижным, и мне льстило, что у меня такой друг, известный всей школе. А однажды для популяризации спорта нам устроили встречу с тогдашним чемпионом страны в беге на 400 метров–Игнатьевым. Его результат тогда был около 45 секунд, и он нам казался невероятным, хотя сотку наши спортсмены уже тогда бегали за 10,5 секунды. Но это кто-то где-то, а тут чемпион стоял в нескольких шагах от нас, хоть рукой его потрогай–настоящий. Он рассказывал о своих тренировках, соревнованиях, подготовке к ним и много интересных историй, связанных со спортом. Все остались довольны встречей с чемпионом, а многие потом стали более активно заниматься бегом, я, в частности, старался какое-то время поход за хлебом за 4 квартала проводить в темповом “рваном“ беге, с ускорениями и замедлениями, как советовал чемпион. Попутно отмечу здесь, что упоминаемая мной стометровка на школьном дворе–стадионе в хуторе Ленинском обладала удивительным свойством показывать на ней результаты меньше 10 секунд, тогда как мировой рекорд на этой дистанции  тогда не превышал 10,2 секунды. Учительница физкультуры Вера Ивановна, очевидно, этого не знала, но как-то интуитивно чувствовала, что результаты у всех завышенные, и грешила на свой секундомер, а измерить поточней длину “стометровки” или не догадывалась, или считала не нужным, так как продлить её по прямой было всё равно некуда, а продлевать за счёт виража себе дороже–вдруг в конце бега на повороте кто-нибудь не впишется в поворот.
Ещё запомнилась устроенная для нас встреча с мастером художественного слова, так нам его представили тогда. Фамилию его я забыл, да и потом она нигде не всплывала–ни в афишах, ни в объявлениях по радио. Очевидно, это был артист районного масштаба, возможно, подрабатывавший в филармонии. Но впечатление он произвёл на всех нас огромное. Впервые я видел, как человек весь преображается–и мимика, и голос, и жесты,–в зависимости от произносимого текста, а резкая смена интонации от шёпота до крика заставляла иногда замирать в ожидании чего-то неясного, а иногда вздрагивать от неожиданности. Вообще нашему культурному воспитанию уделялось много внимания. Помимо того, что в актовом зале достаточно часто по выходным показывали хорошие кинокартины, для чего привозили специально киноустановку, организовывали иногда культпоходы в драматический театр и филармонию. Кроме того, нас в обязательном порядке артисты из театра музыкальной комедии обучали бальным танцам, которые тогда входили в моду. И на школьных вечерах с приглашением девочек из женских школ мы танцевали падеграс, падекатр, падепатинер, польку, краковяк и другие танцы, всего нас обучили примерно 10-ти танцам. В выходные дни иногда проводились соревнования по разным видам спорта между взводами и ротами, но обычно такие мероприятия проводились в летних военизированных лагерях, которые были обязательны для всех и проводились обычно сразу после завершения экзаменов в июле месяце каждого года.
3. Тщикское водохранилище. Анапа, Джемете. Летние лагеря
Основной целью проведения таких военизированных лагерей являлась физическая и моральная закалка воспитанников спецшколы, подготовка их к преодолению трудностей предстоящей учёбы в военных училищах и академиях и дальнейшей воинской службы  в войсковых частях  в соответствии с получаемыми назначениями. Поскольку большинство выпускников спецшколы должны были пополнять курсантские ряды лётных училищ, на 1-е место в этих лагерях выдвигалось укрепление здоровья, закаливание, выработка физической выносливости. Каждое утро, включая и воскресные дни, начиналось независимо от погоды с километровой пробежки и физической зарядки, включающей упражнения на гимнастических снарядах: брусьях, перекладине, коне, расположенных под открытым небом на спортивной площадке. После завтрака были занятия по строевой подготовке, изучению оружия, материальной части самолёта. Часто перед обедом устраивались кроссы по пересечённой местности на 3 или 5 километров, после обеда и полуторачасового отдыха проводилась подготовка к сдаче норм ГТО. К концу лагеря устраивались соревнования между взводами и ротами, по результатам которых засчитывалась сдача норм ГТО и выполнение норм спортивных разрядов. Обычно побеждали в общем зачёте старшеклассники, но по отдельным видам спорта удавалось вырвать победу и младшим, так что борьба была упорной и часто шла на равных. Приучали нас также и к караульной службе. На ночь помимо дежурного по лагерю выставлялись посты возле нескольких помещений, в основном складских. Этому предшествовал развод караулов в соответствии с уставом караульной и гарнизонной службы. Часовым, выставляемым на пост, выдавались винтовки, правда, без патронов, и осуществлялась проверка несения ими службы разводящим или начальником караула как при настоящей караульной службе. Выйти в “ночное“, как в шутку называли мы такое стояние на посту часовым, должен был каждый за время пребывания в лагере хотя бы один раз. Никто не ожидал и не верил в возможность нападения на охраняемый объект, пусть это даже был продуктовый склад, но всё-таки для 15-ти– 16-тилетних мальчишек такие 3 или 4 часа стояния на посту представлялись не только как учёба, но и как выполнение  ответственной задачи, близкой к реальным действиям в боевой обстановке. Да и чувство страха иногда закрадывалось, если рядом были лес или дюны и там слышались подозрительные звуки. А вдруг?!…Кроме этого ребята учились преодолевать сильное желание присесть и хотя бы на минутку вздремнуть, которое возникает к концу смены, особенно в предутренние часы. В общем и тогда никто не жаловался на трудности, понимая полезность таких мероприятий и проведения лагерной подготовки в целом, и тем более позже, когда мы повзрослели и вспоминали это время как лучшее за время обучения в спецшколе. И даже, если кто-то “зарабатывал“ наряд вне очереди (обычно помогать повару на кухне) за какое-либо нарушение дисциплины или распорядка дня, то воспринимал это без обиды, как справедливое наказание. Перед сном делали построение и вечернюю поверку, а при спуске флага почему-то пели песню ”Сталин и Мао слушают нас”. Мне довелось побывать в двух разных лагерях: после 8-го класса летом 1951-го года на берегу Тщикского  водохранилища и после 9-го класса летом 1952-го года в посёлке Джемете вблизи Анапы. Подготовка в обоих лагерях была примерно одинаковая. Отличия состояли в следующем. В 1-м лагере мы жили в деревянных летних домиках, а во 2-м–в палатках, которые мы сами разбивали в дюнах на берегу моря.  На водохранилище мы меньше купались и  плавали на соревнованиях, может быть потому, что там вода была холоднее. Зато там мы сдавали своеобразные нормативы по прыжкам в воду с 3-хметрового трамплина: с крутого высокого берега в реку Белую, протекавшую неподалёку. Течение в этом месте было очень быстрое, и после прыжка течение относило пловца метров на 30, а то и больше. Зрелище не очень приятное, когда проходит секунд 10–20, а прыгнувший не всплывает в том месте, где обычно выныривают все. Получалось это у некоторых, кто не сразу начинал выгребать наверх, и их сносило дальше и соответственно они выплывали позже. Сейчас я думаю, что наши командиры и воспитатели достаточно рисковали, организуя такую сдачу норм ГТО, так как такие прыжки без всякой страховки могли закончиться для кого-нибудь трагически. Но справедливости ради надо сказать, что тех, кто плавал не очень хорошо, прыгать не понуждали и заменяли прыжок плаванием на 400 метров в спортивной одежде без учёта времени. А в Анапе мы отвели душу, купаясь в тёплом и чистом море. Правда, купаться поодиночке не разрешали, проводились купания организованно, под наблюдением воспитателей в определённых местах, обозначенных буйками, но мы были довольны и этим. А вот за нарушение этого правила и давали наряды вне очереди. Кроме того в Анапе руководство лагеря подготовило нам сюрприз: организовали провозку каждого из нас в двухместном учебно–тренировочном самолёте Як–18 над морем. Дали подержаться за ручку управления самолётом, предварительно предупредив, чтобы мы не делали ею резких движений и не прилагали больших усилий во избежание помех управлению самолётом для лётчика. Полёт длился недолго, минут 10, всего 1 круг над морем на высоте примерно 500 метров. Но и этого было достаточно, чтобы получить незабываемые впечатления и загореться желанием быстрей самому научиться летать. Мы с восторгом ловили всей грудью встречный ветер, врывающийся в открытую кабину, любовались раскинувшимся внизу морем, таким необычным при взгляде на него сверху, кажущимся беспредельным с большой высоты, пели песни. После этого даже многие отличники, настроившиеся на поступление в академии и высшие инженерные училища, загорелись мечтой о небе и о поступлении в лётные училища. Я не был исключением и тоже задумался, не пойти ли мне в лётное училище. Но мама меня отговаривала, сам я колебался, а вопрос решился в пользу академии, когда перед нашим выпуском в школу пришёл наш выпускник Друщиц Володя, двумя годами раньше закончивший спецшколу с золотой медалью и поступивший в лётное училище. Он рассказал, что перед первым его самостоятельным вылетом простудил уши, получилось осложнение, и его забраковала медицинская комиссия. Из лётного училища его отчислили и перевели в авиационно– техническое, так как приём в академии уже был закончен, и он мог попытаться в лучшем случае поступить в академию с новым набором, вместе с нами, потеряв таким образом 2 года. Да мы и раньше слышали, что некоторых и курсантов, и уже лётчиков списывали по здоровью. И я побоялся, что нечто похожее может случиться и со мной, а потому решил не испытывать судьбу, а дать согласие на поступление в академию, если закончу школу с медалью. Но впереди ещё предстояло закончить 10-й класс.
4. Краснодар. 10-й класс. Жизнь, полная трудов и надежд
Учиться в спецшколе мне по-прежнему было легко, как и в других школах. В 8-м и 9-м классах меня ничто не отвлекало от учёбы, так как со всеми домашними делами и заботами управлялась сестра. Брат в это время продолжал служить, тогда в авиации, куда его направили, служили 4 года. Он закончил школу младших специалистов в Двинске, получил звание сержанта и заканчивал службу на Дальнем Востоке в городе Спасск Дальний авиамехаником, получая при этом определённое денежное содержание, часть которого он высылал нам, и это было большой поддержкой для нас. В частности, благодаря этим деньгам Ольга смогла нанять соседа, и он по сходной цене покрыл нам крышу шифером вместо камыша и настелил дощатый пол на глиняный, в результате чего в домике  стало намного чище и теплей зимой. Когда же Оля купила этажерку, скатерть на стол и две вышитые дорожки на стены, то нам казалось, что у нас в комнатах очень красиво и даже богато. Но в 1952-м году, когда я заканчивал 9-й класс, сестра, окончив педучилище, получила назначение на работу воспитательницей в детском саде в станице Каневской, километрах в 120-ти от Краснодара. И теперь все заботы по хозяйству легли на мои плечи, так как мама, запуганная неопытными врачами, уложила себя в постель и считала, что ей показан только постельный режим, если она хочет ещё пожить, а на самом деле подготавливала почву, чтобы быть парализованной и доживать свой век в мучениях. Но мы тогда не понимали грозящей ей опасности и не пытались приобщить её к более активному образу жизни, хотя бы в пределах дома и своего придомового участка земли. Меня особенно не пугала работа по дому, так как я привык ко всякой работе ещё с детства. Дровами я запасся ещё августе, во время своих последних каникул, распилил их с сестрой, когда она приезжала на выходные из Каневской, расколол  и сложил в коридорчике. Протопить печь, сготовить супчик и кашу, сварить кисель или компот из сухофруктов мне было не трудно. Хуже всего и самое неприятное для меня было хождение на рынок за творогом и ещё чем-то для мамы, что по её мнению ей необходимо для диетического питания. Дело в том, что ходить в форме с сумкой не позволяла установившаяся в спецшколе “этика” поведения спецшкольника, а из гражданской одежды для зимнего времени у меня был только бушлат, оставленный братом перед уходом в армию, который мне был явно велик, и я боялся всегда, что меня увидит в нём кто-нибудь из школы, и тогда стыда не оберёшься. Но худо-бедно зима прошла, благо она на Кубани не длинная–с декабря по февраль-март, и мне стало полегче. Зато появилась новая беда, так называемая “куриная слепота”, ухудшение зрения, особенно в сумерки, возникающее из-за нехватки витамина А. А тут экзамены на носу, и надо много читать, напрягать зрение. Некоторые из нас, не считаясь с болезнью, перенапрягали зрение, не обращались к врачу и в результате, сдав экзамены на хорошо и отлично, не смогли поступить в академию или высшее инженерное училище по здоровью, так как требования по зрению для поступления в них были высокие, учитывающие большой объём нагрузки на зрение в процессе 5-летней учёбы. Но меня и эта беда обошла стороной, врач посоветовал временно меньше читать, особенно при плохом освещении, выписал витамины, посоветовал  попить  морковный сок, и через  неделю-другую  всё прошло, “как с белых яблонь дым”. Экзамены я  сдал все на отлично и получил золотую медаль. Но событие это как-то прошло незаметно и не стало памятным. Даже не осталось в памяти, как нам вручали аттестаты зрелости и медали, не было торжественного выпускного вечера с художественной частью, с танцами, с фотографированием на память. Скорей всего, этот пробел объясняется тем, что именно в это время мне пришлось уезжать из города в рисосовхоз Черкесский добывать справку о моей “благонадёжности”. Наверно, поджимало время на оформление всех сопроводительных документов на каждого из выпускников, направляемых в училища и академии, да мне и самому было не до торжеств, пока я не привёз эту злополучную справку.  У меня сохранилась только фотография всех медалистов с начальником спецшколы и его заместителем по политчасти. И более того, не сохранилась моя медаль, стыдно сейчас сознаваться, но поддался я советам некоторых наших товарищей и продал её по бросовой цене, за 300 рублей, так как нужны были перед отъездом деньги. Но всё равно настроение у всех, и у меня в том числе, было радостное, приподнятое, все были полны надежд на предстоящую яркую, новую взрослую жизнь. Вскорости после экзаменов все получили назначения, куда и когда ехать. Соответственно, были назначены дата сбор и время отъезда всем группам, каждая из которых отправлялась в сопровождении воспитателя или преподавателя. Я получил направление в Ленинградскую военно–воздушную инженерную академию и в середине июля уехал, оставив маму на попечение сестры, которая взяла отпуск и приехала, чтобы побыть с ней до возвращения из армии брата в конце июля. Разминулся я с ним на неделю и встретился через полгода, когда приехал на зимние каникулы в феврале 1954-го года.
 Встреча получилась не очень радостная. Не закончив в армии ни одного класса, хотя мы высылали ему учебники, надеясь на его здравомыслие, он пошёл работать вначале грузчиком на вокзале, затем подсобным рабочим на стройке и затем уже получил специальность каменщика. Уставая на тяжёлой физической  работе, он тяготился и домашними хлопотами, уходом за мамой и настоял на том, чтобы Оля бросила свою работу по специальности в станице и возвратилась в город. В результате в городе устроиться работать по специальности она не смогла, поступила на курсы телеграфисток и, закончив их, работала затем на телеграфе, тяжёлой и мало оплачиваемой работе, с ночными сменами. Да и личную жизнь не смогла устроить, имея на руках больную мать и брата, требующего к себе не меньше заботы и внимания. Когда я приехал на каникулы, обстановка в семье была нервозная, напряжённая, и мой приезд на две недели не внёс улучшения в атмосферу натянутых отношений недовольства друг другом. Единственным утешением для меня было то, что доставил радость маме. Поэтому уезжал я после тех первых каникул с горьким
чувством своей беспомощности и в то же время удовлетворения, что тягостные дни кончились. А жизнь в семье, надеялся я, как-то со временем утрясётся, наладится, и всё будет хорошо, как при социализме, как тогда говорили в шутку, не думая, что эта шутка когда-то обернётся для многих реальным сожалением о потере всего того, чем раньше не дорожили.
Тогда же, в июле 1953-го года, я уезжал, не зная, как сложится жизнь в семье после моего отъезда, с радостным чувством ожидания перемен к лучшему и что  впереди меня ждёт полнокровная, во всех отношениях интересная жизнь.
      
Глава 4. Юность–человеческой жизни весна
     Ленинградская военно–воздушная инженерная академия. 1953-1959 г.г.
     1. Краснодар–Москва–Ленинград. “Я юношей покинул отчий дом”
         Новая жизнь, действительно, оказалась интересной во всех отношениях, интересной уже с момента посадки в поезд, следующий по маршруту Краснодар–Москва. Нас было 11 медалистов, и сопровождали нас 2 воспитателя. Шестеро из нас направлялись в Московскую академию имени Жуковского, а пятеро, в том числе и я,–в Ленинградскую, тогда ещё не носившую имя Можайского. Первый раз я отправлялся по железной дороге в дальнее путешествие, если не считать поездок в летние лагеря, которые проходили ночью и потому не несли с собой столько впечатлений. Сейчас же за окном мелькали разнообразные картины, меняющиеся ежечасно: от степных просторов до посёлков и городов, от придорожных снегозащитных лесозащитных полос до маячащих вдали рощиц и неожиданное появление невиданных мною ранее лесных массивов и необычных для меня берёз, елей, сосен,– это уже при подъезде к нечерноземной зоне. И, наконец, торжественный голос по поездной радиосети: “Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву”. По прибытии в Москву группа “москвичей” со своим воспитателем попрощались с нами и поехали в свою академию, а мы “ленинградцы после того, как наш воспитатель закомпостировал наши билеты до Ленинграда, отправились с ним осматривать достопримечательности столицы. В нашем распоряжении оказалось полдня, и за это время мы посетили выставку достижений народного хозяйства (ВДНХ), Красную площадь, выходили на нескольких наиболее красивых станциях метро, чтобы полюбоваться ими. Вообще-то, можно сказать, что слово “полюбоваться” было применимо ко всему, на что мы смотрели: и на павильоны и фонтан Дружбы народов на ВДНХ, и на кремлёвские башни с рубиновыми  звёздами, и на старинные стены кремля, и даже здания трёх вокзалов, и многолюдную площадь между ними. Новые необычные впечатления подействовали на нас по–разному:  трое почти сразу уснули в поезде, а я вместе с другим товарищем ещё долго смотрели в ночную темноту за окном, разрываемую иногда светом полустанков или в окнах домов каких-то посёлков, мимо которых мы проносились без остановки. Удивляло то, что по мере продвижения к Ленинграду ночь становилась светлее, и мы не сразу распознали в этом феномене эффект “белых ночей”, которые распростёрли своё очарование над Ленинградом и подступами к нему. Полностью испытали это очарование мы на следующий день по приезде, когда бродили по ночному Ленинграду, по набережным, паркам и прямым, как линейка, улицам,  наблюдали развод мостов, наступление кратковременных сумерек молочного цвета и последующие  розоватые проблески зари на востоке. Поражала архитектура города, почти каждое здание в центре представляло собой шедевр зодчества, и это чувствовали даже мы, не очень сведущие тогда в архитектуре, не различавшие творения Росси, Захарова, Кваренги, Монферана и других великих мастеров прошлого. И ещё удивляло и радовало, что нигде не было видно ни малейших следов войны, хотя не прошло ещё и 10 лет со дня снятия страшной блокады и минуло всего только 8 лет после окончания жесточайшей войны.
Об этом мы вспоминали позже, когда видели разрушенные и не восстанавливаемые дома в Сухуме спустя такое же время после окончания их малой отечественной войны 1991–1992 годов.
Нам, медалистам спецшкол, повезло в том отношении, что собеседования прошли в первые дни нашего прибытия. Благодаря этому за те 7–10 дней, пока другие сдавали вступительные экзамены, проходили медицинские и мандатные комиссии, мы основательно изучили не только центр города и близлежащие к академии окрестности, но даже смогли съездить посмотреть фонтаны в Петергофе, попасть в Эрмитаж и побывать во многих других интересных местах. Уже само место нашего временного проживания, в спортзале академии, в какой-то мере было “историческим”–в том плане, что именно по этому адресу: Ждановская набережная, 13, происходило действие в фантастическом романе Толстого “Аэлита”. Так счастливо начался новый период в моей жизни, который я считаю самым лучшим, начался в городе, который для меня стал второй малой родиной, ибо с настоящей моей малой родиной, Кубанью, у меня связано мало радостных воспоминаний, во всяком случае намного меньше, чем с Ленинградом. Незабываемые впечатления от встречи с этим прекрасным городом нашли отражение через год в стихотворениях, приводимых ниже.
               

                Ночь над Ленинградом
        Незаметно сгустились над городом тени,
Отблеск солнца последний на шпилях угас.
Стих совсем ветерок, устыдясь своей лени,
И одна уж звезда на востоке зажглась.
        Ленинград умолкает, устав от работы.
Слышны явственней всплески воды о гранит.
Вдруг Нева всколыхнулась, сверкнув позолотой,–
Электрическим светом весь город облит.
                Предо мною Нева в электрическом свете
Очарован, стою, не могу отойти.
Я уверен, прекраснее города нету,
И величественнее реки не найти.
        Я любуюсь решёткою Летнего сада,
Наглядеться на Зимний никак не могу.
Величаво темнеет Исакий-громада,
Медный всадник как будто застыл на скаку.
          Я брожу по местам, где когда-то ходили
Пушкин, Гоголь, Белинский, Некрасов, Толстой.
Здесь работали те, кто царизм сокрушили.
Это гордость страны, это город- герой.
          С первых дней я тебя полюбил всей душою,
С каждым днём нахожу в тебе новое я.
Я любуюсь тобой и горжусь я тобою.
Ты и гордость моя, и отрада моя.
                Зимний вечер над Невой
     Лёгкий ветер, кружит пороша,                На деревьях сверкает иней.
А Нева до чего ж хороша,
Растворённая в дымке синей!
      Мягкий свет изливает луна,
В облаках затерялись звёзды,
И нависла над всем тишина,
Может быть, потому, что поздно.
      Только слышится шелест волны,
Нет не всплеск, а именно шелест:
Поплавками льдин стеснены
Волны бьются о берег несмело.
       Петропавловской крепости тень
Затерялась средь волн колебанья.
Всё объяла мглистая сень,
Всё загадочно в лунном сиянье.
       Лёгки мысли, витают мечты.
Зачарован, иду как во сне я.
Есть какая-то власть красоты,
Сила жизни её лишь сильнее.
Жаль только, что,  как в  повести  И. С. Тургенева “Вешние воды”,
“весёлые годы, счастливые дни,
как вешние воды, промчались они”.
Но пока об этом не думалось, да и думаться не могло в 17- то лет. Все наши спецшкольники были приняты в академию по результатам собеседований и комиссий – медицинской и мандатной и зачислены на факультеты с учётом наших пожеланий: я – на 2-й, электротехнический факультет, Анатолий Бек и Дмитрий Дюжиков – на 3-й, аэродромостроительный, Геннадий Прудников, Александр Ченцов – на 4-й, радиоэлектронный. Отныне нас стали звать слушателями академии, в отличие от поступивших в училища курсантов. Рядовых слушателей всех факультетов объединили в Сводный курс академии, который возглавил полковник Александров, а у отделений разных факультетов были свои начальники курсов – на 2-м–майор Андреев, на 3-м– майор Кузнецов, на 4-м–майор Лобанов. Все они через год стали подполковниками и немного заважничали, но в общем-то, как теперь вспоминается, были неплохими людьми, лучше всех по добропорядочности и справедливости считался наш начальник–Андреев Пётр Яковлевич. Начальник курса 3-го факультета Кузнецов пользовался меньшим уважением за его приторную, притворную слащавость в обращении со слушателями, которую можно было охарактеризовать одной фразой: мягко стелет–жёстко спать. Над начальником курса Лобановым подшучивали за его солдатский юмор и шутки типа: что вы молчите, как рыба об лёд; это вам не водку пьянствовать; травиата, опера,–лучше бы килограмм сахара купили, но в целом уважали за прямоту и незлопамятность. На фоне этих трёх не высоких начальников факультетских курсов полковник Александров представлял колоритную фигуру, на голову их выше и в полтора раза шире в плечах, в то же время стройный и подтянутый, как юноша, со строгим , невозмутимым взглядом. Его мы немного побаивались, вероятно, из-за внешнего вида, но властью он никогда не злоупотреблял. Рассказывали, что, возвращаясь из увольнения, один из наших слушателей Жора Кабардин сказал другому на тёмной неосвещённой лестнице: ”Темно, как у негра в жопе”, а в ответ услышал знакомый бас Александрова, спускавшегося вниз им навстречу: “Приятно посмотреть на человека, который везде побывал”. Приятели вытянулись в струнку, отдавая честь и ожидая разноса, но полковник больше ничего не сказал, отдал честь и обычным своим уверенным шагом продолжил свой путь. А Жора Кабардин с этим своим излюбленным выражением, обозначающим важную часть человеческого тела, ещё раз “вляпался’ и опять без последствий. Однажды на лекции по матанализу, которую отлично читал майор Лебедев, уважаемый всеми за доступность изложения материала и хорошее к нам  отношение, наш Жора с какого-то непонятного панталыку вдруг достаточно громким шёпотом сказал соседу: “Я в последнее время нахожу всё большее сходство между своей рожей и его жопой”, перепутав объекты сравнения по принадлежности ему и майору Лебедеву. А тот обладал острым слухом, уловил сказанное, не теряясь проронил как бы между прочим под уже начавшийся смех ребят, понявших  Жорин  конфуз: “Зачем же быть такого плохого мнения о своём лице, оно ничем не хуже той части тела, которую вы так грубо называете жопой?” и продолжил лекцию. Вспоминая этот случай, я использовал это образное сравнение в одном из стихотворений, где оно как раз подходит для выражения чувства презрения к мерзким людишкам.
К выступлению в программе Познера*)
                Пустозвон, каких не много:
                Балаболка и трепло.
                Словно жопа носорога
                Перевёртыша мурло.
                Быль               
         Шеварнадзе, яковлев, горбачёв,–
До чего же гнусные рожи!
Не найти никак подходящих слов,
Чтоб сказать, на кого похожи
          И что лучше подходит для них–
Морда, харя, мурло или рыло.
Посадить бы их в клетку–всех троих,
Чтоб другим не повадно было.
          В рылах их человечьего нет ничего,
(Схожих с жопой столетней старухи).
Как в огромной стране не нашлось никого,
Кто бы их прихлопнул как муху?!
*) в котором один двурушник и демагог не преминул упомянуть своих двоих подельников – таких же, как он, перевёртышей и негодяев.
Ну да дьявол с ними, и печься им в преисподней. Довольно о плохом и грустном. Вернёмся к нашему  описанию тех далёких радостных дней. На 1-й факультет–самолёта и двигателя никто из школьной молодёжи не попал, так как туда принимали только офицеров, уже послуживших в войсковых частях. Выпускники этого факультета получали назначения на более высокие должности, на которые офицеры, имеющие больший практический эксплуатационный и жизненный опыт, имели больше прав и оснований. Но тогда никто из нас не знал, куда лучше попасть, да и не думали об этом. А думали, как нам пройти “без потерь” так называемый курс молодого бойца, 1-ю практику в лагерных условиях перед началом учебного года. Эту практику должны были пройти все слушатели из школьной  молодёжи со всех факультетов, то есть Сводного курса. Программа обучения в нём была такая же, как и в офицерских отделениях, но если офицеры жили на частных квартирах, которые они подыскивали и снимали сами, то мы, молодёжь, 2 года жили на казарменном положении, в огромном помещении с двухъярусными кроватями, условно поделённом на 3 части,  каждая из которых была закреплена за определённым факультетом. Чем-то лагерная практика в академии напоминала нам, бывшим спецшкольникам, наши летние лагеря после 9-го класса: так же жили в палатках, такой же армейский распорядок дня и режим спортивных тренировок, элементы военной подготовки включая стрельбы из винтовки и бросание боевой гранаты из окопа. Последнее было в новинку и для нас, в остальном же всё было привычно знакомо, и курс молодого бойца не казался нам трудным. Все бывшие спецы и из других спецшкол были хорошими спортсменами, многие имели спортивные разряды, помнится, что Игорь Белавкин и Веня Комаров – по лёгкой атлетике, а Слава Охапкин имел даже звание кандидата в мастера спорта по акробатике, а может быть уже и мастера, точно е помню уже.  А вот для молодёжи из обычных школ он представлялся очень тяжёлым: и дисциплина, и физические нагрузки, и жизнь в палатке, по которой почти всё время барабанил дождь, и хождение в “ночное” (в караул), и солдатское питание с преимущественным блюдом в виде перловой каши с куском селёдки, и страх у некоторых перед броском гранаты, вплоть до попытки отказа от этой опасной на их взгляд забавы: а вдруг взорвётся в руке. Для нас же спецов, как нас везде называли, неприятным было только купание в озере, температура воды в котором в августе уже не превышала 15–16 градусов, да хождение к нему по настеленным доскам, которые прогибались и вдавливались в почву под нашим весом сантиметров на 5, а то и на 10, так как подступы к озеру были заболочены и хождение по таким дорожкам напоминало прыжки по батуту или надутому большому матрацу. Но на удивление никто не простудился, не заболел даже из не подготовленной гражданской молодёжи. И вот “без потерь” мы вернулись в Ленинград и приступили к учёбе.
2. Ленинград. Учёба в академии
Принятых слушателей академии разделили на 6 учебных отделений, примерно по 30 человек в каждом: 4 офицерские отделения и 2 отделения из вчерашних школьников, половину которых составляли спецы. Объединять спецов в одно отделение не стали, а “распылили” по двум отделениям, и такое решение вопроса на мой взгляд не имело каких-то преимуществ или недостатков ни в плане укрепления дисциплины, ни в плане повышения общей успеваемости. К моменту присвоения первого офицерского звания обычно все за редким исключением выравнивались, и уже трудно было отличить на беглый взгляд спеца от обычного школьника ни по выправке, ни по физической подготовке, так как этим сторонам становления будущего офицера придавалось так же, как и в спецшколах ВВС, большое значение. Просто нам легче давались и строевая подготовка, и физическая, спортивная закалка. А успеваемость определялась стремлением каждого пораньше получить лейтенантские звёздочки. Дело в том, что уже несколько лет существовал следующий порядок присвоения офицерских званий: заканчивающим 1-й курс без троек, с минимумом четвёрок (примерно как по критерию присуждения серебряной медали в 10-м классе) присваивалось звание младший лейтенант в начале 2-го курса – к празднику 7-го ноября, а остальным–сразу лейтенант, но после 3-го курса, опять же к празднику 7-го ноября. После экзаменов за 1-й семестр многие уже “отсеялись” из кандидатов на получение звания, а у меня появился стимул сдать и 2-ю сессию всё на отлично, что мне и удалось: по результатам 2-х семестров я один лишь из всего курса сдал все 9 экзаменов на “отлично” и уже предвкушал, как в числе нескольких человек получу лейтенантские погоны, хоть и с одной маленькой звёздочкой уже в 18 лет, и буду щеголять в офицерской форме. Но, увы! “Мечты, мечты, где ваша сладость?” Дети и внуки больших многозвёздных генералов и маршалов уже получили эти 1-е звёздочки после одного года учёбы, перешли на старшие курсы, а новые не поступили, и надобность в таком порядке присвоения званий, стимулирующем желание учиться на “отлично” уже с 1-го курса не столько у “сынков и внуков”, сколько у всех остальных, – отпала сама собой. И на нас возможность получения офицерского звания на 2-м курсе закончилась. Захлопнулась дверь в офицерское собрание перед самым носом, отбив у меня желание и дальше учиться на одни пятёрки. В остальные 8 семестров я только один раз сдал семестр на все пятёрки, перед присвоения звания “лейтенант”, подстраховавшись на всякий случай, если бы в какую-то генеральскую голову пришла мысль установить дополнительные препоны на пути в офицеры и сэкономить на этом. Но тогда ещё рыночные менеджеры не верховодили в армии, и никто до этого не додумался. Так что симоновские строчки “Академия, академия, горы книг, до утра сидения” ко мне не подходят, а больше подходили слова из студенческой песни “от сессии до сессии живут студенты весело”. В какой-то мере  моё отношение к некоторым дисциплинам и вообще к учёбе на старших курсах характеризует следующее стихотворение.
  Разрешение вопроса
   Что лучше, иметь машину или жить при социализме?
Вопрос Л. Хохлова на семинаре по ОМЛ*)

         Предо мной конспектов груда
По общественным наукам.
Надо их прочесть до утра,
Как бы ни было то трудно.
         Завтра мне на семинаре
Надо выступить с докладом.
Как не хочется, но надо
Исписать тетрадей пару.
        У меня в запасе вечер,
Но меня скучища гложет.
Спать пойду - язык поможет,
Не впервой толкать мне речи.
        Лучше, признано ведь всеми,
С головой идти пустою,
Но со свежей, - вот простое
Разрешение проблемы.

*)-основы марксизма - ленинизма
Потом, когда ”терять” уже было нечего, я “позволял” себе получать по некоторым дисциплинам даже тройки. Один из таких инцидентов с получением тройки за курсовой проект по “электрическим машинам”  я изложил в шуточном стихотворении по мотивам модной тогда песни “Полюбила я мальчишку, в нём примет особых нет..”
   Сколько существует точек зрения на мою
   единственно верную точку зрения ?!
   Из книги Б. Волгина “Деловые совещания”
        Начертил чертёж я скоро
За 14 часов.
Грязноват, скажу без спора,
Но зато он в срок  готов.
         Но Косович*) аккуратно
100 вопросов налепил,
Говорит, чертил халатно
И, наверное, спешил.
         Говорит, не те размеры,–
Может быть, может быть,
Чертят лучше офицеры,–
Может быть, может быть.
         Надо шрифт везде подправить,
И проекцию сменить,
Здесь убавить, там прибавить,
В общем, всё перечертить.
         Не хочу чертить я снова,
Если есть чертёж готовый,
Пусть на тройку, пусть фиговый,
Но зато совсем готовый.
И не надо, и не надо,
И не надо мне другого.
                *)- преподаватель, руководитель курсового проекта
Поэтому диплом я получил простой, не с отличием, но об этом и не жалею, так как на успешность практической работы и на распределение это влияло не очень, а больше влияли какие-то другие факторы, в частности, наличие внешней поддержки. Как нам говорили перед распределением: “Вам будет предоставлено право выбора, но это не значит, что вы поедете туда, куда захотите. С учётом ваших пожеланий вас направят туда, где вы принесёте больше пользы Родине”. В соответствии с этим принципом некоторые выпускники, закончившие академию почти на одни тройки, больше пользы Родине приносили в подмосковных НИИ или в московских военных приёмках, где и должностные оклады были выше, и о ночных полётах, боевых дежурствах и подъёмах по боевой тревоге слыхом не слыхивали. Другие же, почти отличники, больше пользы Родине приносили в глухих гарнизонах, неся боевые дежурства вахтовым методом на ракетных комплексах стратегического назначения, под землёй, по две недели не видя белого света и за пару лет становясь лысыми. Откуда появились выпускники-ракетчики в военно–воздушной академии? В конце 1956-го, начале 1957-го годов ослеплённый успехами в ракетостроении наш премудрый первый секретарь ЦК КПСС Хрущёв решил, что все проблемы войны и мира можно решить одним видом вооружённых сил, а именно РВСН (ракетные войска стратегического назначения), а остальные виды–ВВС, ПВО, ВМФ становятся второстепенными и подлежат сокращению, в крайнем случае они не достойны того внимания, которое им уделялось ранее. Пока ещё к этому времени дело не дошло до резки и пуска на переплавку не выработавших свой ресурс и не устаревших самолётов и кораблей (дошло через год, в 1958-м году), но нашей академии аукнулось это “мудрое” решение уже тогда, и в срочном порядке нас переориентировали на подготовку и выпуск специалистов по ракетной технике. Из 6 учебных отделений, перешерстив их по непонятному принципу, сформировали 4 смешанных  отделения, в которые входили и “старые” офицеры, и новоиспеченные в октябре 1956-го года, и даже не получившие лейтенантского звания из-за плохой успеваемости. Всех их стали за оставшиеся 3 семестра переучивать на ракетную технику и дипломное проектирование проводить по новой тематике. На это новшество наших мудрецов я откликнулся шуточным стихом-песенкой на мотив песни “Не кочегары мы, не плотники”.
          Пять  лет учились в Академии,
Чтоб в авиации служить,
Но дан приказ –без промедления
Свою профессию сменить.
          И вот теперь уж мы не лётчики,
Не штурмана, не технари,
А мы ракетчики – наводчики,
Грызём под солнцем сухари.
                Кругом лежат пески зыбучие,
И от жары спасенья нет,
А мы за проволокой колючею
Из пустыни вам шлём привет.
Что-то похожее с реформированием тех лет проходит и сейчас: ликвидация ПВО как вида вооружённых сил, сокращение и переориентация академий и училищ , неадекватное сокращение вооружений, граничащее с  односторонним разоружением. Но если у Хрущёва было мало ума, да и образование не позволяло правильно оценивать геополитические особенности строительства наших вооружённых сил (почти как в кино “Учитель”: “ну что же, коли здоровья нет, да и образование не позволяет, можно и учителем”, а не трактористом поработать), но было много гонора, чтобы прислушиваться к мнению военных специалистов, то новоявленные правители и умом не обижены, и образование у них хотя и не военное, но всё-таки кое-какое университетское есть. Так в чём же дело? Может быть, в противоположность Хрущёву у них наоборот совсем нет “гонора”, чтобы возмутиться и не слушать бредни или безграмотных в военном деле Сердюковых, или сознательных разрушителей армии, действующих по неявным,, а то и явным указкам и советам заграничных спецслужб, подкрепляемым огромными барышами, поучаемыми в ходе их выполнения. Грустные размышления по этому поводу, навеянные ослаблением  нашей армии и постоянными уступками нашим так называемым партнёрам, нашли отражение  в приводимом ниже стихотворении,  возможно, с немного утрированным, названием и содержанием.
 Одностороннее разоружение
В процессе “нового мышления”
Начал Горбач разоружение–
Одностороннее–до глупости,
Из–за своей природной тупости:
Докладами спецов манкировал
И, как итог,– капитулировал1).
Так стало скверною традицией
Всем уступать свои позиции.
И лет последних соглашения
Для нас не стали исключением,
А показали убедительно:
Курс для России взят губительный.
……………………………………..
…………………………………….
И НОУ–ХАУ, гордость нации–
Теперь объект приватизации2),
И даже рейдерским атакам
Подвержены со стороны Барака3).
Затем последуют и акции
По их переориентации:
С ракетных боевых головок
На выпуск стульев Сердюкова.
И вот тогда мы будем жопу
Лизать Америке с Европой,
Чужие армии кормить
И быдлом чужеземцев быть.
1) Военное руководство было отстранено от участия в решении важнейших военно-политических вопросов. Так, поразившее весь мир заявление М.С.Горбачева 15 января 1986 г. о программе полного ядерного разоружения СССР в течение 15 лет было неожиданностью для военных.
В 1986 г. была создана Межведомственная комиссия по разоружению (из руководителей МИД, МО, КГБ, Военно-промышленной комиссии Совмина и ряда отделов ЦК КПСС–"большая пятерка"). В ней нарастала напряженность, дошедшая 10 марта 1990 г. до открытого конфликта из-за того, что договоренности М.С. Горбачева и МИД с США по разоружению не только не согласовывались, но даже не доводились до сведения комиссии. Так, не удалось обнаружить никаких сведений о подготовке решения об уничтожении лучшего в мире ракетного комплекса "Ока", о котором открыто вообще не было речи на переговорах. Начальник Генштаба М.А. Моисеев доложил, что в результате маневров Э.А. Шеварднадзе США получили право иметь 11 тыс. боеголовок против 6 тыс. для СССР. После этого конфликта комиссия была ликвидирована..
2)Указ №526, согласно которому исключены 9 российских предприятий–производителей ядерного, ракетного и др. стратегического  вооружения из перечня особо важных, не подлежащих приватизации
3) Он же Обама, президент США
С горечью приходится констатировать, что под видом или предлогом непонятной “оптимизации” полным ходом идёт и развал военной науки, что наглядно видно на примере нашего НИИ–2МО, низведенного до захудалой, заштатной организации, несмотря на то, что лучшие системы вооружения были созданы благодаря усилиям его ведущих сотрудников, которым посвящено стихотворение
                Были когда-то и вы рысаками…
                Ветеранам 2НИИ–МО,
                “ последним из могикан”
Были когда-то полковники бравые
И с генералами накоротке.
Хоть не гонялись за воинской славою,
Но хвост жар–птицы держали в руке.

Несокрушимую и легендарную
Вы укрепляли научным трудом.
Ну а теперь руководство бездарное
Армию нашу готовит на слом.

А в руководстве теперь Сердюковы,
Мебельно-рыночных дел мастера,
Те, кто ломать всё и рушить готовы,
Те, кто торговцами были вчера.


Всё разбазарили, разворовали,
Вот и до армии уж добрались.
Раньше за это под суд отдавали,
Нынче–не бойся, воруй, но делись.

Может быть, всё же придёт час расплаты,
Нечисть из армии всё же попрут?
Армии мощь возродится когда-то,
Снова востребован будет ваш труд?
В тех же условиях фактического выкручивания рук нашей академии в том далёком 1957-м году мне, я считаю, повезло – я остался в одном из двух отделений, которые продолжали обучать по старой программе, готовя специалистов для авиации. Правда, при распределении мне досталось одно из всего 5 мест, выделяемых для авиации ПВО, что считалось хуже, чем в дальней авиации ВВС, где на тех же должностях были выше оклады и штатные категории по воинским званиям, а также лучшее расположение большинства  аэродромов–ближе к городам. Такое решение было мне не очень понятно, тем более, что учился я лучше многих других. Но может быть именно поэтому решили, что больше пользы Родине я принесу, служа в авиации ПВО, и сочли необходимым укрепить её моей скромной особой. Хотя я пишу эти строки в расчёте на чувство юмора их читающих, если таковые окажутся, но через два года на моих рапортах с просьбой направить моё личное дело в НИИ 2 МО командование полка на полном серьёзе писало: “Не представляется возможным по причине снижения боеготовности ПВО”. Ни больше, ни меньше. Боеготовность всей ПВО держалась на мне. Но я о том, что попал в войска ПВО, не жалел тогда, а тем более не жалею сейчас, так как нельзя заранее предугадать, что лучше, как говорили мы тогда, неисповедимы пути господни, и не все они ведут в кабачок. Некоторым эти пути в кабачок сыграли плохую службу, кому-то не присвоили офицерское звание, хотя по успеваемости мог получить, а не ходить ещё два с лишним года в рядовых, кого-то исключили из комсомола, а кого-то даже отчислили из академии. Я, как отличник и примерный слушатель, не нарушавший дисциплину, был на 2-м курсе избран секретарём комсомольской организации учебного отделения, и мне приходилось иногда разбираться с любителями таких дорог в кабачок, вплоть до обсуждения их проступков на комсомольских собраниях. При этом я всё-таки старался, чтобы дело ограничивалось взысканием, не портящим человеку жизнь, и уж во всяком случае не грозило исключением из академии, что для меня казалось равносильным попаданию в тюрьму. Это, конечно, гипербола, а в целом своё отношение к таким инцидентам и моя реакция на них отражены в стихотворениях, приводимых ниже.
                Комсомольское собрание
                Каждый любит толочь воду в своей ступке
                Поговорка
                Тихо, товарищи! Прошу успокоиться!
    Я вам скажу вот:
Мне всё побоку, а вам взвоется,
Когда кто-нибудь на губу*) попадёт.
         Пить водку – пережиток капитализма,
Напиваться в стельку – стыд и срам.
Почему, товарищи, катимся вниз мы,
Когда вперёд идти надо нам.
          Выпить – оно, конечно-то, можно,
Только надо пить с умом,
Чтобы потом на тачке двуножной
Тебя в Академию не везли кулём.
         
          Если ж налопался, лежи в конуре,
В спячке медвежьей лапу соси.
Зачем же, товарищи, на смех курам
Валяться под забором в грязи?!
         Что за смех, почему взгомерились?
Нам–де на всё плевать?
А мне  же, коль что случилось,
За всё отдуваться и отвечать.
          Вот ты, например, что смеёшься ретиво
Там в углу до посинения вен,
Скажи, Орешко, ты член коллектива
Или в буквальном смысле член.
          Если член, то почему не членишься,
Почему тянешь всех назад,
Нарушаешь дисциплину, почему ленишься,
Сачкануть всегда готов и рад?
          Каждый немного, а всё – взгромоздится
И говорят, дело – хана.
Надо немедленно нам перестроиться,
Чтобы на курс не класть пятна.
         Я, товарищи, краток буду.
Зачем водку толочь зря?
Встретим, как подобает советским людям,
38 – ю годовщину Октября.
*)-гауптвахта
***
                Ай да я, ай да молодец!
                Ирония
         Собрание стихло в шуме рьяном:
Шутка ли сказать,
Дело – дрянь, генерал Мартьянов*)
Собирается отчислять.
         И сразу хор голосов трусливых:
“Надо в шею таких гнать
Из комсомола, из коллектива,
Из Академии выгонять”.
        Что же делать? Остаётся секретарю
Высказать своё мнение.
Поднимаюсь и говорю:
“Выговор без занесения”.

          *)–заместитель начальника академии
Сам я, конечно, тоже был не без греха, не святой, иногда и выпивал с товарищами, но это было на праздники в компании на квартире родителей кого-нибудь и ленинградцев, где мы и ночевали, не высовываясь пьяными на улицу, либо после проведения соревнований по гимнастике, когда нам платили за судейство, и мы их обычно в компании с Володей Тарасюком, Борей Нидерманом и Володей Ордынцевым в основном проедали в пельменной или кафе под рюмку водки, но всё это было в меру и не заканчивалось приводом в комендатуру с вытекающими отсюда последствиями. Правда, один раз мы с моим тогдашним другом Вячеславом Бондаренко переусердствовали на квартире одного нашего товарища, скромного парня, родители которого, оба преподаватели нашей академии, очень воспитанные, культурные люди, знали нас только с хорошей стороны, брали нас с собой при выезде на пикники в живописные места под Пушкином, и потому со спокойной душой оставили нам квартиру на всю ночь, а сами ушли на праздники к друзьям. Они были уверены, что мы благотворно влияем во всех отношениях на их сына. Каково же было их удивление, разочарование и неприкрытое чувство обиды, когда, придя домой утром, они обнаружили следы попойки, (иначе беспорядок и “свинство”, оставленные нами на столе и в прокуренной комнате, не назовёшь) и нас всех, спящих вповалку, не протрезвевших, с винным перегаром, и среди всего этого безобразия их Заиньку, как они звали своего единственного ненаглядного сыночка Андрюшу. В иной всему оказалось то, что мы пригласили с собой одного нашего товарища, как оказалось, любителя выпить, и он принёс с собой водку, но в ответе-то оказались мы с другом лично, и нам было очень стыдно. В приводимых ниже стихах это и не звучит явно, но несмотря на кажущийся их бесшабашный тон, это по сути слабая попытка как-то оправдать себя.
Холостяцкая пирушка
                Коль человеком на Земле стал бог,
                То дьявол женщиной не сделаться не мог.
                В. Гюго
          Холостяцкая пирушка-
Пьём за женщин и вино
Пьём не рюмкою, а кружкой
Иль стаканом – всё  равно.
          Под столом бутылок дюжина,-
                Хватит нам на четверых.
                Мы одни, пусть будет хуже нам,
Голова от женщин вскружена –
Обойдёмся и без них.
          Всё в тумане, дым качается,
 Словно в пляске всё дрожит.
 В этом свете всё прощается,
 А на том – не стоит жить.
         Жизнь – игрушка, жизнь – копейка.
Плюнь на всё, забудь, что было.
Ну-ка, друг, ещё налей-ка,
К чёрту грусть и взгляд унылый.
         Что – там море по колено,
Всё на свете нипочём.
Нипочём разрушить стены,
Только жаль разрушить дом.
         Рвётся силища наружу,
Вот таким всегда бы быть.
Пусть вино башку нам кружит.
Ну, за что же будем пить?
         Все уж тосты поднимались, -
Хобот мамонта пропьём.
Две бутылки лишь остались,
И остались мы вдвоём.
        Игорь с Зайкою свалились,
Мы ж с тобою будем пить,
Чтоб печали испарились,
Чтоб обиды все забыть.
               
 
                ***
                Дурной, как пробка, буйный, как вино.
                Мы знаем эту истину давно
                И каждый раз её мы забываем
                И затыкаем пробкою вино.
                О. Хайям
         Вот и ничего и не осталось,
Запах перегара, головная боль.
Много разных тостов поднималось,
Дружно мы глушили алкоголь.
         
 Пили за любовь и за успехи,
Даже за индийского слона.
Помним: делу–время, час–потехе,
Но порой сильней в нас власть вина.
         Но всё-таки это был единственный безобразный случай, а вообще-то справедливости ради следует признать, что пара случаев неразумного “перебора”, хотя и не в такой степени, всё же была. Один раз перед соревнованиями на первенство академии мне не удалось отвертеться от предложения выпить, и я выпил грамм 100-150 водки.  На следующий день я опасался за свои результаты. Но на удивление себе я на 4-х первых снарядах был на первом месте, набирая на каждом из них больше 9 баллов, и только на 5-м и последнем 6-м снарядах сказалось влияние алкоголя, и я набрал на них намного меньше баллов, чем обычно, но в итоге всё-таки выполнил норму 2-го разряда и занял 2-е место в академии. Вскоре после этого мы увидели у нас в спортзале известного в то время чемпиона мира по гимнастике в отдельных видах многоборья (на отдельных снарядах) Чукарина. Он сидел на матах под перекладиной и курил. Мы подошли к нему, извинились за бестактность и спросили, почему он курит, ведь это мешает ему, наверно, в его спортивных достижениях. На это он ответил, что если знать во всём меру, то и выпить можно, и это не скажется на спортивных результатах. Через месяц после этого разговора я перед городскими  соревнованиями между академиями и училищами решил повторить “эксперимент”, тем более, что сам Чукарин позволял себе подобное, правда, в меру, а я, видно, переусердствовал и в результате меня хватило” не на 4 снаряда, а только на 2, а дальше баллы давались всё трудней и трудней с каждым снарядом и на последнем снаряде я, кажется, набрал всего 7 баллов, еле дотянул до нормы 2-го разряда (48 баллов), а в противном случае мои баллы пошли бы без коэффициента сложности 1,5, и я бы сильно подвёл команду академии. Но всё же это были единичные случаи, а вообще-то пути в кабачок меня не интересовали, за что я благодарен не богу с его неисповедимыми путями, а себе и своим хорошим друзьям, которые помогли мне приобщиться не к вину, а к спорту, театру, искусству, к культуре вообще.
3. Там же. Досуг, друзья, спорт, театр, искусство
Хотя мы и жили первые два года на казарменном положении, но привилегий, свободы и самостоятельности нам предоставлялось больше, чем курсантам училищ. Во 1-х, мы, рядовые, получали солидные по тем временам деньги (на 1-м курсе–750 рублей, на 2-м–850 рублей и на 3-м–950 рублей), тогда как денежное довольствие курсантов было на уровне студенческой стипендии – около 300 рублей. Поэтому мы могли позволить себе в выходные ходить в кино, в театр и сами и вместе с девушками. Ходила такая шутка: студент говорит–эх, поесть бы, а слушатель – эх, поспать бы. Правда, из этих денег рублей 30–350 мы ежемесячно отдавали за питание в академической столовой и в рассрочку выплачивали рублей 400–500 за лыжные костюмы и лыжи, но остававшихся денег вполне хватало на карманные расходы. Во-2-х, нам разрешали шить за свой счёт форму из офицерского материала и хромовые сапоги, как у офицеров. И этот вопрос, видимо, был согласован с комендантом города, так как патрули в городе за это не задерживали. В 3-х, нам практически всем, за исключением получивших взыскания, давали увольнительные в город в субботу и воскресенье, а ленинградцам и с ночёвкой в родном доме. Во время сессии им разрешали вообще не являться в академию, а приходить только на консультации и экзамены, а также приглашать к себе на временное жительство для совместной подготовки к экзаменам и не ленинградцев. Два раза  такой возможностью пользовался и я. Такая практика, мне кажется, оправдывала себя тем, что в домашних условиях ничто не отвлекало от подготовки к экзаменам, а иногородним приятно было отвлечься от казарменной обстановки. Я был очень доволен ещё и тем, что во время отдыха от ученья удавалось поговорить с родителями моих товарищей и узнать от них из первых уст то, что не прочтёшь в книгах, в частности, от матери Сергея Ильина, блокадницы, об ужасах блокады, а от родителей Валентина Ефимова – о трудностях послеблокадного восстановления города и налаживания нормальной жизни. В 4-х, мы могли ходить в районе академии по своим делам: в клуб, в спортзал, в магазин, в другие здания академии, разбросанные на территории академии на нескольких кварталах, в близлежащий сквер. Свои академические патрули этому не препятствовали, если не находил нарушений в форме одежды и в поведении. Зато городские патрули были, пожалуй, самые строгие во всей Советской армии, задерживали и прекращали увольнение за малейшие нарушения вплоть до нечёткого отдания чести, недостаточно тщательно выглаженной формы, хождение без перчаток даже в летний период (они должны были быть , если не на руках, то в руке), потерявшей блеск и чистоту обуви (это-то в условиях вечных дождиков, “не изменяющих весёлой традиции”. Многим сейчас покажется нелепым, что неотъемлемым элементом офицерской формы в осенний и весенний периоды в те годы были галоши, но это факт, и за отсутствие оных или иную подобную мелочёвку можно было попасть на карандаш патрулю. Задерживали не только рядовых, не отдавших честь офицеру, но и офицера за то, что не остановил нарушителя дисциплины и не сделал ему внушение. Поэтому мы, уже будучи офицерами, не ждали, отдаст ли нам честь встречный младший по званию или не отдаст, а отдавали честь зачастую первыми, чтобы не услышать из ”засады” окрик патруля: “товарищ лейтенант, почему не реагируете на нарушение рядовым?” Когда же мы были рядовыми, то иногда прикидывались “пиджаками”, если чувствовали, что нас не за что задержать, и на окрик начальника патруля “товарищ курсант”, отдав молодцевато честь, продолжали идти, не останавливаясь, пока нас не догонит рядовой патрульный, а подойдя к офицеру, делали невинные глаза и говорили: “Так мы думали, что вы не к нам обращаетесь, мы – не курсанты, мы – слушатели академии” и предъявляли увольнительную записку. Но однажды мы нарвались на начальника патруля, майора–службиста, человека без юмора, и нам наша шутка обернулась боком, нас за что-то он записал в свой кондуит и отпустил. Мы подумали, что на этом дело и кончилось, о замечании, сделанном патрулём, по прибытии из увольнения не доложили, а майор сдал свои записи в комендатуру, и оттуда пришло извещение о нашем задержании за такие-то нарушения. Извещение пришло в неудачный для нас момент, когда наш начальник факультета полковник Боголапов был не в духе, и он объявил нам по 3 суток ареста с содержанием на гауптвахте с пугающей формулировкой: не выполнение распоряжения начальника академии, выразившееся в попытке скрытия факта нарушения дисциплины, и что-то ещё в таком же духе. Во время отбытия наказания было время оседлать Пегаса и предаться поэзии. Описание этого маленького происшествия в стихах выглядело почти так, как было и на самом деле, только кое-что я изменил для лучшей рифмы.
В увольнении
        С увольнительной в кармане,
Выглажен, как франт,
Торопился на свиданье
С девушкой курсант.
        Не заметил патрулей он
В праздничной толпе,
Не отдал он честь старлею*)
На беду себе.
        И тогда курсанта властно
Тот остановил,
Тихим голосом бесстрастно
Он его спросил:
        “И куда же вы идёте,
 Кто такой вы есть?
 Почему не отдаёте
Офицеру честь?
                За такое нарушенье,
Должен вам сказать,
Я обязан увольненье
Вам сейчас прервать”.
     Не надеясь на участье,
Стал курсант просить
                Не докладывать начальству,
С миром отпустить:
        “Неужели вы не были
Никогда солдат?
Неужели не любили
10 лет назад?
       Неужели не поймёте,
Старший лейтенант?
Неужели заберёте,
Чёрствый вы педант?”
                И его без колебанья
Задержал педант.
Завтра парня ждёт взысканье,
Погорел курсант.
*)-старший лейтенант
Это наказание было обидным, ибо воспринималось как “ни за что”, а вот другое–за опоздание на 2 часа из увольнения было за дело, и я это самокритично признал в ниже приведенных стихах.
Гауптвахта и свобода
Притеснил мою свободу
Кривоногий штабс - солдат
А. Полежаев
         Ущемил кретин мою свободу,
Придавил в окне решётки крест:
В угожденье лысому уроду
Двое суток дали мне арест.
         Но не сожалею я нисколько,
Что немного навредил себе:
 Два часа свиданья в самоволке*)
Стоят двое суток на губе**)
                ***
         Вот близок час освобожденья,
Всё заключение прошло,
Как злого духа наважденье,
Как тучу ветром пронесло.
        И снова ясен небосвод,
И вновь священная природа
В свои объятия зовёт,
И ждёт у выхода свобода.
Так что паинькой я не был, хотя и не “зарывался”, как некоторые, и не столько из-за страха строгого наказания, сколько из внутренней потребности жить нормальной полнокровной жизнью, занимающей всё свободное время: учёба, спорт, культурные мероприятия, прогулки по городу и целенаправленные с посещением театров, концертов, музеев, выставок, кино, садов и парков, и без определённой цели–идти и любоваться окружающей красотой. Когда стали повзрослее, где-то на 3-м, 4-м курсах к этому набору “мероприятий” добавилось посещение девушек из институтов, медицинского, театрального, иногда хождение на танцевальные вечера. Друзья у меня не менялись, а просто к старым добавлялись новые, с которыми какое-то время больше общался, чем со старыми, но не забывая и их. Первые дружеские отношения у меня установились с Геной Янбыхом, не знаю даже почему. Это был добродушный увалень, который никак не мог освоить строевой шаг и ходил как иноходец, выбрасывая одновременно то левые руку и ногу, то правые. Он занимался тяжёлой атлетикой и увлекался математикой до такой степени, что не читал ничего, кроме капитального учебника по высшей математике Смирнова. Ничего общего у нас с ним не было, но мы на 1-м курсе несколько месяцев с удовольствием бродили с ним по городу в увольнении, и нам обоим было интересно. Позже меня “переманил” Вячеслав Бондаренко, и мы больше стали общаться с ним, а Гена больше времени стал проводить в спортзале и за чтением Смирнова. Эта его увлечённость математикой не была увлечением молодости, по окончании академии он попал сразу в какое-то научное учреждение в Риге, уроженкой которой была его жена, и там занимался научной работой, используя свою хорошую математическую подготовку. Некоторые его статьи я встречал в солидных научных журналах. Вячеслав Бондаренко был очень интересным человеком, о нём одном можно было бы написать целую повесть, но я постараюсь рассказать только о самых интересных эпизодах из нашей трёхлетней дружбы и уложиться в несколько страниц. Сейчас мне кажется, что в нём было что-то от Остапа Бендера, какие-то задатки лидерства, но проявлялись они в желании покрасоваться и поднять свой авторитет перед другими за счёт дружбы или хотя бы знакомства с известными, влиятельными людьми. Может быть, и я ему нужен был не столько как друг, а как средство в паре со мной облегчить показ своих достоинств и талантов. Так, почти в любой компании он представлял меня как поэта и композитора Сержа Эркеля, на что я отвечал улыбкой, которую можно было понимать по-разному: “Ну, ты, как всегда загибаешь” или что-то в этом роде. Когда меня просили что-либо прочитать, я мог прочесть что-нибудь из старых малоизвестных у нас поэтов–Апухтина, Хлебникова, Полежаева, нисколько не рискуя прослыть плагиатором, а если бы кто-то из слушателей оказался графоманом, я мог сказать: “Да, конечно, это я для разминки, а сейчас прочту своё”, и прочёл бы что-нибудь своё, подходящее для данной аудитории. Но мы наперекор бытовавшему тогда мнению, что военные все ограниченные люди,  считали себя, и пожалуй, небезосновательно, в культурном отношении выше многих студентов и с некоторых из них таким образом любили сбить спесь. Так, один раз мы попали в студенческую компанию, собравшуюся у дочери заместителя главного архитектора Ленинграда. Где с ней познакомился мой Слава и что он ей напел про нас, не знаю, но, когда мы появились у них, да ещё в серых солдатских шинелях как у Лермонтовского  Грушницкого, то заметили снисходительное к нам отношение с примесью удивления, как мы сюда затесались “со свиными рылами в кувшинный ряд” и что мы будем делать в их “благородном семействе”. И вот тогда Вячеслав подвёл меня к роялю, предварительно представив как обычно, и попросил меня сыграть 1-й концерт Чайковского. На несколько секунд я замешкался, так как моя роль обычно ограничивалась ролью поэта, в крайнем случае несколькими брошенными вскользь фразами относительно “Элегии Маснэ” или какой-либо оратории, арии из прослушанной нами недавно оперы или оперетты. Всё же я сел за рояль и, как бы пробуя настройку рояля, одной рукой, так как 2-я была на перевязи из-за растяжения плечевых связок, полученного на тренировке по гимнастике, провёл небрежно по клавишам. Выдавив из злосчастного инструмента какое-то попурри из этюдов Черни и мелодии из кинофильма с Лоритой Торез “Возраст любви” (единственное, что я научился играть по случаю, когда снимали комнату с пианино), я попытался подыграть 2-й рукой, чтобы получилось “Уходи, не проклиная, наши судьбы–две дороги”, но скривился якобы от боли. Затем укоризненно произнёс, что рояль расстроен, на что хозяйка извиняясь сказала, что папа никак не соберётся вызвать настройщика. Пока я раздумывал, как поступить дальше, Вячеслав осторожно отстранил меня от рояля, сказав, чтобы я не напрягал руку, а продолжит он сам, сел за рояль и уверенно сыграл то, что по его просьбе должен был сыграть я. Для него это было проще, чем для меня, так как до академии он закончил музыкальную школу. Потом он утверждал на полном серьёзе, что в конце моего “опробывания” рояля прозвучала мелодия, чем-то похожая на увертюру 1-го концерта Чайковского, и для не знающих этого произведения могло показаться, что начал играть концерт я, а он–закончил. После этого отношение к нам сменилось на уважительное, особенно после того, как подошёл ещё один гость, оказавшийся моим старым знакомым по Краснодару (как ни удивительно, но похожие маловероятные до неправдоподобия встречи бывали у меня не раз), перворазрядником по шахматам, у которого я выиграл турнирную партию на первенство города среди школ. Он  к этому времени стал мастером спорта по шахматам, вроде даже чемпионом института, и узнав меня, обрадовался, что теперь-то уж он возьмёт реванш за то обидное поражение прямо здесь же, “не отходя от кассы”. Я вежливо сказал, что теперь это ему удастся, но при следующей встрече, так как нам уже пора уходить. Нас уговаривали задержаться, но мы были непреклонны, так как понимали, что уходить всегда надо во–время. Вячеслав ещё несколько раз встречался с этой архитекторской дочкой уже один, но потом у него появилось новое увлечение–племянница маршала Рокоссовского, и мне была отведена роль человека, который должен помочь сбить спесь с этой юной особы, начинающей ощущать свою близость к сильным мира сего. “Укрощение строптивой” было организовано по правилам детективного романа. Вячеслав назначил ей свидание у драмтеатра имени Горького, предварительно узнав, что все билеты на какой-то новый спектакль проданы. Промурыжив её на холоде минут 20, он сказал, что должен к началу спектакля подойти его друг (то есть я), у него знакомые артистки, и они нас всех проведут в театр. Когда я, как и договаривались, подошёл в назначенное время к вестибюлю театра, они уже замёрзли, выглядывая, не иду ли я, чтобы не разминуться со мной, так как по словам Славы я мог пройти прямо в театральное общежитие. Поэтому были очень рады моему появлению. “Узнав”, в чём дело, я сказал, что сейчас всё улажу, и пошёл в общежитие, зашёл в одну комнату, где жила знакомая ещё по театральному институту артистка Н. Василькова, которую взяли на главную роль в спектакле “ Эзоп”, придумал что-то в оправдание своего визита, так как отношения у нас были никакие, шапочные, по принципу: ты меня знаешь, я тебя тоже, знакомые добрые, ну и что же. Ни о какой просьбе к молодой начинающей актрисе на птичьих правах провести в театр  трёх оболтусов не могло быть и речи. Но поболтав ни о чём с ней и выйдя от неё минут через 10, я объявил ожидавшей меня паре, что пройти на спектакль можно было бы, но она сейчас в постели, отдыхает после дневного представления, и мне неудобно было прерывать её отдых. После этого, продекламировав что-то подходящее к данной ситуации, предложил лучше пойти согреться в какое-либо кафе, что и сделали, согревшись глинтвейном. Племянница маршала смотрела на нас уже более благосклонно, шутила, улыбалась и не выглядела больше высокомерной недотрогой. Но и эта пассия не стала для моего друга подругой на более длительный срок, чем временная ни к чему не обязывающая дружба. А я вскоре попал на спектакль с участием Васильковой, под ярким впечатлением написал посвящённое ей стихотворение и даже отослал его в редакцию газеты “Вечерний Ленинград”. Из редакции получил письмо с приглашением на беседу и ознакомление с другими моими стихами, но я не решился искушать судьбу, побоялся быть раскритикованным и отринутым. К сожалению письмо затерялось, а от стихотворения осталось в памяти одно четверостишие:
      Дебют
Н. Васильковой
к дебюту в главной роли в пьесе Эзоп
     Земля – это сердце вселенной,
          искусство- сердце Земли
М. Горький
……………………………………………………
……………………………………………………
Я счастлив был, что счастлива была ты.
Казалось мне, что это мой дебют,
Что это мне рукоплесканья шлют
И обо мне услышишь ты когда-то.
Всё это было ещё до борьбы с антипартийной группой в 1957-м году, министр обороны Н. Булганин был ещё в силе, и мой вездесущий друг решил переключиться на его племянницу, где-то раздобыл её адрес, стал писать ей письма и даже получил на одно из них ответ, наверно, не обнадёживающий, так как мне он его не показывал, а переписку в одностороннем порядке прекратил. Более реальными попытки завязать знакомства среди известных людей были у него в театральной среде. Так, ему как-то удалось познакомиться и даже поддерживать знакомство с начинающими, но уже известными тогда артистками Руфиной Нифонтовой и Александрой Завьяловой, попасть с одной из них на капустник в театральный институт и там познакомиться со студентками этого института. Несколько раз и я с ним посещал их общежитие, был под впечатлением этих весёлых девушек, но дальше лёгких поцелуев и полу дружеских обниманий дело у нас не заходило, хотя мне очень нравилась одна из 4-х девушек, живущих в комнате, куда мы приходили,–Ася, с неартистической фамилией Бобина. Но мы для них представляли слабый интерес, только для разнообразия время провождения, пока не обозначилось что-то более весомое и существенное, чем легкомысленные 20-тилетние мальчишки. Вскоре одна из них, Капитолина, очень красивая, но с музыкальными (как у рояля) ножками, про которую за глаза её подруги говорили, что она на репетиции распевает ноги, стала завлекать генерала, и мы не представляли, как себя вести, если встретимся с ним в одной комнате. Конечно, наши опасения были напрасны, так как они находили более укромные места для встреч. Молчаливая карело–финка, которая за всё время нашего пребывания у них в гостях могла произнести нараспев всего несколько слов, тоже стала встречаться с таким же молчуном, наверно, карело–фином, а “наши” с другом девушки стали избегать свиданий, и мы, несколько раз не застав их, поняли, что и у них появились более перспективные знакомства, и перестали приходить к ним. Как память об этом увлечении осталось стихотворение:

                Встречи в Театральном институте на Моховой
Довольно, пора мне забыть этот вздор,
Пора мне предаться рассудку…
В. Брюсов
         Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?
         Где ты, гордый демон хладный?
Неужель допустишь вновь,
Страсти шествовать парадно,
Волновать напрасно кровь?
          Неужели Мефистофель
Отдал богу торжество?
Неужель лукавый профиль
Внёс смятенье в стан его?
          Или может Эвмениды
Гордость дерзкую сожгли,
Сына вольного Тавриды
В дар Эроту принесли?
           Если б огненные стрелы
Жар поддерживать могли,
Если б век о счастье пели
Дар минуты – соловьи.
           Может быть тогда бы радость
И сулила скука – жизнь.
Чувства – прочь! Безумство – младость
Даром в сердце не стучись.               
          Замахнись косой химера,
Мимолётности сестра,
Никни страсть, обломки веры,
Хлам обид, надежд гора.
          Тот, кто с гордою душою,
Чужд ошибок роковых..
Славь же вечно молодое,
Славь свободы мир иных.
           Пусть сварливая Геката
Позабудет древний Рим.
Жизнь, как шар земной, поката.
Так катись, судьбой храним.
          Только случай, добрый случай
Может, встретишь на пути.
Остановка – всюду тучи,
Не понять и не пройти.
        Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?
Но долго я никогда не переживал, Вячеслав вроде бы тоже, и вскоре мы  переключились на девушек из других институтов. Я одно время дружил с девочками–гимнастками из 1-го медицинского института, которые приходили тренироваться к нам в спортзал, наверно, на время ремонта своего спортзала. Я к тому времени выполнил норму 2-го разряда по гимнастике, имел 2-ю судейскую категорию по спортивной гимнастике, и нас иногда привлекали к судейству городских соревнований, где мне и довелось судить знакомых девушек–медичек, после чего они и стали приглашать меня и другого моего товарища Владимира Тарасюка к себе в гости, в общежитие. Встречи эти не были регулярными, ограничивались танцами, посещением кино и не вылились в нечто более серьёзное, а после летних каникул, когда ко мне приехала на жительство мама, встречи и вообще прекратились, так как на девушек у меня уже стало не хватать времени при всей моей собранности и умении всё успевать делать. К этому времени, когда мы стали офицерами и разъехались по разным квартирам, стала как-то затухать и моя дружба с Бондаренко, а я больше стал общаться и дружить с Николаем Селиным, с которым мы на 3-м курсе снимали комнату (после 2-го курса разрешалось покинуть казарму и перейти на “вольное поселение”) и с его другом Эдуардом Фурмановым. Оба они тоже были с музыкальной подготовкой, и от них я тоже получал азы музыкальной культуры, посещая по их советам, а иногда и вместе с ними проводимые в академии концерты классической музыки с предваряющими их лекциями, составленные из арий, симфоний, ораторий и других музыкальных произведений в исполнении известных артистов. Ходил я и на городские музыкальные концерты и спектакли, в частности на концерт вокально–инструментального ансамбля “Дружба”, когда в роли солистки в нём только начала выступать почти никому тогда неизвестная Эдита Пьеха. Когда несколько лет спустя я увидел её на экране телевизора уже известной певицей, то живо, как наяву, представил её тогдашнюю в скромном белом платьице в обтяжку, но чем-то уже тогда притягательную и запоминающуюся. Дружба наша с Николаем продолжалась около полутора лет и прервалась без особых причин по моей глупости из-за девушки Брониславы Меркуловой, с которой я раньше встречался, в которую был почти влюблён юношеской любовью, ради свидания с которой получил двое суток гауптвахты. Но к моменту нашей размолвки с другом я уже охладел к ней, был увлечён театральной богемой, а Николай сразу после знакомства с нею воспылал к ней чувствами, и однажды, когда я в очередной раз то ли опоздал, то ли вообще не пришёл на свидание, заявил мне, что они с Брониславой любят друг друга и даже хотят пожениться. Я же вместо того, чтобы пожелать им счастья, потребовал у него почему-то 7 рублей на такси и с обидными словами, что это его выкуп за невесту, а большего она не стоит, вышел, оставив их одних разбираться со своими чувствами и намерениями. Вскоре мы с Николаем помирились, но дружбы былой уже не было. А на Брониславе он так и не женился, а я, встретив её случайно в городе перед выпуском из академии, узнал от неё, что она вышла замуж за какого-то художника, вроде бы была счастлива, выглядела всем довольной и ни на меня, ни на Николая не держала обиды. Николай же после окончания академии попал в Загорск, там и женился, но я слышал, что неудачно, и пожалуй это так и было. Однажды будучи в командировке в Москве, я решил заехать к нему, но дома его не застал, а жена его встретила меня очень неприветливо, не предложила его подождать или придти позже, и я больше не пытался с ним встретиться, так как почувствовал свою вину, что, возможно, из-за моей нелепой выходки он не женился на той девушке, а женился на какой-то мымре. Поэтому, когда будущий мой друг, а тогда хороший товарищ, Лев Хохлов попросил меня познакомить с одной моей просто хорошей знакомой девушкой Верой Родионовой, которая ему очень понравилась, я уже не выкомаривался, не изображал как с Николаем обиду, тем более, что связывали нас с ней только чисто товарищеские отношения, и познакомил их. Знакомство оказалось очень полезным для обоих,  и вскоре они с Хохловым поженились, а через какое-то время у них родилась дочь. На новый 1959-й год они пригласили меня к себе как почётного гостя, и мы начало этого нового года весело отметили вместе. Но идиллия их совместной жизни продолжалась не долго, не прожив вместе и 2-х лет, они разошлись, как объяснил Хохлов, из-за несхожести характеров с…тёщей, в одной  квартире с которой они с женой жили: оба–волевые, не терпели давления над собой и несогласия с их привычками, а она хотела, чтобы всё  было только по её воле. Странно, конечно: ведь можно было уйти на частную квартиру, или дело в чём-то другом? Но это я узнал намного позже, лет через 7, когда он, возвращаясь из командировки, сделал остановку в Калинине, разыскал меня и сделал сюрприз: нагрянул неожиданно, чтобы вспомнить былые годы. Вспоминание растянулось на всю ночь, и с тех пор дружба наша продолжалась 20, подкрепляемая его письмами и открытками и моими приездами к нему во время моих ленинградских командировок, а иногда и в летние отпуска. Командировки эти он, будучи уже генеральным директором крупного конструкторского бюро, иногда организовывал мне, присылая персональные приглашения на какие-либо семинары и совещания, чем удивлял нашего заместителя начальника института по НИР: с какой такой стати ничем пока не примечательного молодого учёного приглашают на солидные мероприятия солидные люди. А Хохлов всегда был очень рад моим приездам, так как видел во мне единственного друга, с которым можно поговорить обо всём откровенно, не будучи связанным служебными отношениями. Он к тому времени был снова женат, имел сына Антона, 5-ти лет, и удочерённую девочку Инну, лет 8-ми, дочь новой жены. Как и 1-я жена, 2-я жена Тамара первым браком тоже была за офицером, вот таким мой друг оказался героем—любовником, отбивающим жён у “братьев по оружию”. К слову, Вера, как выяснилось позже, когда я уже работал в НИИ 2 МО, была женой нашего офицера Родионова и на момент знакомства со мной была в состоянии фактического развода с мужем, а знакомство с Хохловым только ускорило этот процесс. Но поскольку 2-ю жену Родионов “утопил”, катаясь с ней на яхте, а сам спасся, оставив её на верную медленную смерть в безвыходном положении в воздушном пузыре в перевернувшейся лодке, мы шутили, что Хохлов, женившись на Вере, спас её от возможной участи 2-й жены Родионова. Но и участь Тамары оказалась не лучшей, даже более трагической: после 20-ти лет совместной счастливой жизни она заболела, в последний мой приезд жаловалась на головокружения, даже кратковременную потерю сознания, но с обследованием в клинике всё тянула. А через несколько месяцев трагически погибла: на даче, потеряв сознание, упала в костёр, а очнувшись в огне, возможно, ничего не понимая, а может быть, в поисках огнетушителя бросилась в гараж, где опрокинула открытую ёмкость с краской и объятая пламенем сгорела, а находящаяся на другом конце большого дачного участка её свекровь, уже ничем не смогла ей помочь, когда прибежала, услышав страшные крики–было слишком поздно. Сам Лев тоже погиб трагически через несколько лет, утонув в нашей Тверце, причём рядом с берегом. А дело было так. Вдруг нежданно–негаданно летом 1985-го года Лев приехал к нам, как он сказал, просто отдохнуть, порыбачить, хотя рыбалкой он никогда не увлекался. После праздничного по такому случаю ужина мы предложили ему переночевать не у нас, а в квартире друзей, оставивших нам ключ на время своего отпуска, так как маленький внук, которому на следующий день 10-го августа исполнялся год, мог доставить беспокойство и не дать хорошо отдохнуть. Лев обрадовался такому предложению, сказав, что так лучше и для нас, ибо он рано утром собирается пойти порыбачить и не разбудит нас, даст нам возможность подольше поспать. Ничто не предвещало трагедии. За столом он был как обычно весел, шутил, потом только вспомнилась не насторожившая нас сразу фраза: ”Если прожил больше 33 лет, то считай, что ты прожил и 2-ю половину жизни независимо от того, сколько лет ты проживёшь после 33 лет”. А было тогда ему 50 лет, и можно полагать, что за этой фразой скрывалось его желание убедить себя в наших глазах, что если он умрёт в 50 лет, то можно считать, что он прожил и 2-ю половину жизни, то есть всё, что ему отпущено судьбой. Мы проводили его до квартиры, где ему предстояло провести ночь, как оказалось последнюю в жизни, и ничего не предчувствуя, договорились, что он придёт с уловом рыбы к завтраку, и мы отметим день рождения внука. Но ни днём, ни вечером ни ночью он не пришёл, и мы следующим утром забили тревогу и начали поиски. Нигде, ни в больницах, ни в моргах, ни в милиции его не было, а ещё через день нам позвонили из милиции и пригласили на опознание тела, которое обнаружил в реке в 2-х метрах от берега один мужчина, идя утром на работу. Что это было, убийство, самоубийство или несчастный случай, так и осталось нераскрытой тайной. Следов насилия на теле не выявили, но было обнаружено в крови снотворное, которое он мог принять перед сном, под действием его мог вздремнуть и свалиться с мостков, с которых он забрасывал удочку, и от неожиданности захлебнуться. А мог и сам свести счёты с жизнью, причины для этого были. Тогда, выходит, он приезжал попрощаться со мной и собраться с силами, укрепиться в принятом заранее решении. В этом случае, видимо, считая меня настоящим другом, высоко ценящим нашу дружбу так же, как и он сам, полагал, что имеет право доставить своей смертью хлопоты и переживания во имя нашей дружбы. А хлопот и переживаний, действительно, оказалось много, не говоря уже  о технических трудностях с отправкой тела в Ленинград. Проводилось расследование обстоятельств смерти, и не только милицией и прокуратурой, куда нас всех  вызывали как свидетелей для допроса, но и комитетом госбезопасности, так как в эти дни проходил международный симпозиум в НИИ Центрпрограммсистем и бдительные чекисты не исключали возможность причастности  к его смерти и зарубежных его участников, но никаких зацепок не было выявлено. Я пытался провести самостоятельное расследование, опрашивал всех заядлых рыбаков, рыбачивших в том районе на противоположном берегу реки, не слышал ли кто из них всплеска от падающего тела или не видел ли что-либо подозрительное в то раннее злополучное утро. Но никто ничего не видел и не слышал. Беседовал с заместителем генерального директора НИИ ЦПС, с которым, по словам Хохлова, он встречался в день приезда. Но тот почему–то отрицал, что такая встреча вообще состоялась. Может быть, не хотел давать повод для дачи свидетельских показаний, а возможно, были и более веские причины скрывать какую-то правду. Так и унёс с собой тайну своей смерти мой друг. В2009-м году исполнилось 24 года, как его не стало и 50 лет, как мы закончили академию. За эти годы он прошёл через исключение из комсомола за неумный по тем временам вопрос неумному преподавателю, раздувшей кадило из ничего вместо обращения этого “ничего” в шутку; через увольнение из армии под шумок неумных хрущёвских  “военных реформ”; через быструю успешную адаптацию к гражданской жизни, в которой он в кратчайшие сроки защитил кандидатскую диссертацию и вырос до заместителя генерального директора крупного предприятия оборонной промышленности. Затем последовало вступление в партию несмотря на исключение из комсомола, без чего невозможно было назначение генеральным директором не менее крупной организации–ГСКТБ, со многими серийными заводами, и наконец, такой бесславный конец.
Выпуская очередное учебное пособие в университете, я решил вспомнить официально Льва Хохлова добрым печатным словом, отметить его заслуги и посвятить выпуск этого пособия его памяти, предварив этими добрыми словами предисловие, в котором показал и заслуги других наших выпускников, дал напутствие подрастающей поросли молодых инженеров и учёных. Думаю, оно заслуживает того, чтобы поместить его здесь целиком.
                Предисловие
                Памяти Льва Михайловича Хохлова, учёного, талантливого организатора науки и производства, хорошо известного в 80-х годах прошлого столетия среди разработчиков военного оборудования, а также аппаратуры гражданского назначения, генерального директора ГСКТБ  в г. Ленинграде – посвящается.

Издание приурочено к 50–летию выпуска коллектива молодых военных специалистов в области авиации, ракетной и космической техники Ленинградской Краснознамённой Военной Воздушной Инженерной Академией им. А.Ф.Можайского, давшей им твёрдую точку опоры в дальнейшем в виде глубоких знаний и преданности Делу. Многие из них добились личных успехов в науке и в службе, внесли весомый вклад в укрепление нашей страны. Это В.М.Аршанский, В.М.Бондаренко,  П.М.Васильченко, Г.В.Дёмин, Н.Г.Жариков, Ю.И.Карпинский, В.В.Кудрявцев,  В.В.Минеев, А..П.Овсянников, Ю.Б.Садомов,  Н.Н.Селин, Г.Н.Субботин,  В.В.Фёдоров, А.Н.Финогенов, Л.М.Хохлов, Г.Ф.Янбых и многие другие, судьба и успехи которых известны в меньшей мере.
            “Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир!”– якобы сказал в своё время  Архимед. А что было бы, если бы эта точка в то далёкое время была? И где бы тогда и теперь были мы? И чтобы мы делали в перевёрнутом мире? Но это, разумеется, шутка, хотя доля правды есть во всякой шутке. А вот относительно другой точки, а именно точки зрения, можно утверждать, что в ряде случаев она может являться весомой точкой опоры, особенно для руководства. Для примера можно привести фразу  из книги Б.Н. Волгина «Деловые совещания»: “Сколько же существует точек зрения на мою единственно верную  точку зрения?!” А сколько проектов (и даже дважды взлетавших опытных космических челноков «Буран»!) попало под пресс не столько «единственно верной точки зрения», сколько под груз «недофинансирования»! (Из беседы с Ю.Б. Садомовым, зам. Генерального директора НПО «Система» по НИР в г. Санкт–Петербурге в 90-е годы прошлого столетия).
Но даже проекты и работы, которые по тем или иным причинам не удалось завершить, воплотить в серийное производство, не пропали в туне. Как говорится, в науке отрицательный результат – есть тоже результат. Во–первых, отсекались пути развития и технические решения, которые казались до проведения таких работ рациональными, а во–вторых, в ходе научно–исследовательских и опытно–конструкторских работ шло общее продвижение научно–технического прогресса в той или иной области, отрабатывались новые методики, технологии и системные подходы. При разработке и изготовлении тех же “Буранов” сделано много изобретений и получены важные результаты в области управления, телекоммуникаций, создания сверхпрочных, сверх жароустойчивых материалов, обеспечения сверхнадёжной,  практически безотказной аппаратуры. Были сделаны первые шаги по микроминиатюризации аппаратуры, которые в последующем послужили базой для решения проблем создания нано –технологий, которые сейчас бурно развиваются. Их развитие и внедрение в практику требует и совершенствования метрологии, её программно–технических средств измерений и методов. В данном пособии, в отличие от предыдущего  не содержатся результаты собственных исследований авторов в этой области, однако систематизированное сжатое изложение уже известных технических вопросов оценки вероятностных характеристик с использованием методов математической статистики должно, по мнению авторов, послужить тем фундаментом, который поможет будущим молодым специалистам пойти дальше, внести свой вклад в развитие науки и техники в этой сфере. Интерпретируя слова одной спортивной песни применительно к выше сказанному, можно образно сказать: “Придут честолюбивые дублёры, дай бог им лучше нашего сыграть”. И ещё в заключение: “нас было много на челне, иные парус поднимали, другие вёсла опускали…, но…” Нам удалось сделать многое, но многое мы ещё не успели, а некоторые из нас уже и не смогут. Как поётся в песне военных лет, “теперь, друзья, пришла пора, настал и ваш черёд!” Вперёд! Через тернии к звёздам! И пусть сопутствуют вам успехи и удачи, молодое поколение!
Выпускник Академии 1959 года  полковник в отставке,
 доцент на полставки                С.Л. Федченко
 
Несчастливо, кажется, сложилась жизнь  у Эдуарда Фурманова. Получил назначение он куда-то на Украину, кажется, в Ивано–Франковск, .Вестей от него никто не получал, а потом кто-то из бывших там в командировке сказал, что он попал в психиатрическую лечебницу, хотя никаких странностей за ним раньше никто не замечал. А Слава Бондаренко остался верен себе, своим юношеским устремлениям. Хотя и не удалось ему породниться с семействами Булганина и Рокоссовского, но стать зятем одного генерала, занимавшего довольно крупный пост в министерстве обороны, ему удалось. “Счастье это было не совсем полным и долгим”, так как тесть вскоре умер, но успел пристроить зятя на хорошую должность в НИИ ядерных исследований и оставил молодой семье большую квартиру с видом на кремль, по улице Горького, 4, в доме, где был магазин подарков. Жена Славы оказалась вполне приличной девушкой, без завихрений генеральской дочки и спеси маршальской племянницы. Принимала она, когда пару раз заходил к ним в гости, вполне радушно, но как-то сама собой юношеская дружба заглохла, а мужская не зародилась. Несколько лет мы не виделись, и вдруг неожиданно встретились в 1976-м году в санатории в городе Сухуми. Обрадовались, пошли в ресторан. Он был в форме, уже в звании полковника, только что получил, а я ещё не получил папаху и 3-ю звёздочку и потому, наверно, был в штатском. Обслуживали нас не шатко, не валко, не проявляя особого интереса и внимания. И вдруг после небольшой отлучки моего неуёмного друга и перешёптывания с метрдотелем всё резко изменилось. К нам стали подходить сразу несколько официанток, предлагать что-то более изысканное, спрашивать не нужно ли что-нибудь ещё и всем ли мы довольны. Я выразил удивление, но Вячеслав сказал, что его вначале не узнали новые официантки, а метрдотель сделал им внушение. Я удовольствовался этим объяснением, и когда мы расплатились и уходили, не заподозрил ничего необычного в том, что Слава попросил книгу отзывов и предложений, оставил в ней благодарственную запись, расписался и дал расписаться мне. И только расписавшись там, где стояло: полковник Федченко, обратил внимание, что меня мой друг не только повысил в звании, но и произвёл в космонавты, замаскировав это в середину благодарственной записи, чтобы я сразу не заметил и не отказался подписывать. В этом сказался спустя 20 лет 20-тилетний честолюбивый юноша с неутолённой жаждой славы и известности. Я на него немного обиделся, вдруг прочтёт эту запись кто-либо из знакомых, но что с него было взять. Больше мы с ним не виделись, так как на следующий день он уехал, не появился на очередной встрече выпускников, а следующую пропустил я из-за болезни и вообще сократил поездки и встречи с друзьями, чтобы поберечь своё “рваное сердце”. Скорей всего, Вячеслав хорошо приспособился к новым условиям буржуазного образа жизни и вполне преуспевает, только, наверно, стал серьёзнее и уже не повторяет юношеских проделок, а лишь вспоминает некоторые из них. Иногда вспоминаются они и мне. Например, покупаем театральные программы в газетном киоске, на предложение старого ленинградца купить газету Слава отвечает, что газет не читаем, вызывая в глазах “участника штурма Зимнего” болезненный вопрос: “за что боролись?” Или ещё. На выставке экспрессионистов Слава в книге отзывов оставляет запись, что в основном выставка хорошая, но некоторые картины не выдержаны идеологически и даже вредно влияют на неокрепшее сознание молодёжи, например, как понимать картину “Бельё над морем”? Это что же, наши советские люди живут на дне, как в одноимённой горьковской пьесе? А ещё долгое время я поддерживал дружеские отношения с Вячеславом Фёдоровым, дружба с которым у меня началась на аэродромной войсковой  стажировке в  городе  Прилуки  после  5-го курса. Но об этом немного позже, когда поведу повествование о практиках и стажировках.

4. Ленинград, Горелово, Киров, Куйбышев, Прилуки. Практики и стажировки

“От живого созерцания к абстрактному мышлению, а от него к практике–таков путь познания истины”,–этой незамысловатой, но верной по сути ленинской формулировкой руководствовались наши педагоги и начальники, организуя и проводя наше обучение в академии. За 5 лет учёбы у нас было 6 практик и стажировок, если не считать курс молодого бойца, который с некоторой натяжкой тоже можно отнести к практике или  стажировке в должности рядового слушателя академии. Но 1-я настоящая,  без всяких оговорок, практика была у нас сразу после сдачи экзаменов за 2-й семестр в академических мастерских, где по 2–3 дня нам дали поработать под руководством мастеров на различных станках: токарных, строгальных, слесарных, шлифовальных, штамповочных, сварочных и ещё каких-то, уж и не упомнишь все. Все были довольны этой практикой, тем более, что оценка за неё не ставилась, а только зачёт, и проходила она обычно до обеда, а потом мы были свободны. Единственное огорчение мне доставляли сварочные работы: у меня никак не получался ровный сварочный шов. Поэтому к двум профессиям, которые по моему мнению мне были недоступны в силу особенностей моего характера и нервной системы–это разведчика и хирурга, я тогда добавил ещё и 3-ю–сварщика. Но это, конечно, шутка, хотя в каждой шутке есть доля шутки, а остальное, возможно, и не шутка, простите за невольный каламбур. Кроме кое-каких приобретённых навыков работы с техникой у меня в памяти об этой практике осталось стихотворение, которое имело под собой реальную основу, и не со мной одним.
На практике
Визжат станки токарные,
шумят станки строгальные.
Под шум их усыпляющий
я сладко- сладко сплю.
Встают давно забытые
картины детства дальние,
Потом уж снится юность мне,
кого- то я люблю.
Она ко мне склонилась
и на плечо опёршися
Мне шепчет: ”Полно нежиться,
проснись, не надо спать”.
Проснулся, не пойму никак-
с чего- то мастер ёршится,
Станок стоит, а он кричит…
и в бабушку, и в мать.
Вторая практика, вернее стажировка в должности техника, была после 2-го курса на близлежащем аэродроме в Горелово на фронтовых бомбардировщиках Ил–28. По сути дела мы впервые прикоснулись к будущей своей работе и представили, чем примерно будет заниматься  большинство из нас. Аэродром этот находился недалеко от Пушкина, и мы могли на выходные, получив увольнительную, отправиться или в Ленинград, или в Пушкин, или ещё в какой-либо пригород Ленинграда. Вот тогда-то я “заработал” первые двое суток гауптвахты, прогуляв с девушкой по Пушкинскому парку и опоздав из увольнения на 2 часа. И ещё на память о тех далёких годах осталась моя фотография,–рядом со столбом с устрашающей надписью: “Не влезай, убьёт!”, как будто каждый только и мечтал влезть на этот столб. Третья практика была заводской с выездом в город Киров на завод электрических машин. Проходила она уже после 3-го курса, в июле–перед каникулами. И хотя мы не получили ещё офицерские звания, но чувствовали себя почти офицерами, зная, что на нас уже готовят представления на присвоение лейтенантских званий. Поскольку практика заканчивалась аттестацией с персональной характеристикой каждого и с выставлением оценок, которые могли повлиять на представление, большинство из нас, кто не потерял надежды на присвоение звания из-за многочисленных троек, двоек и пересдач, из-за грубых нарушений дисциплины, связанных с пьянством, старалось показать себя перед руководителями практики с лучшей стороны, не пропускали ни одного дня, выдали много рационализаторских предложений. За помнился прощальный вечер с концертом и танцами, который мы устроили перед отъездом, и сочинённая нами песня, начинавшаяся и заканчивавшаяся словами:
На прощанье мы вам от души споём,
Благодарим за приём.
Встретимся с вами ещё не раз,
Не забывайте нас.
Потом лет 20 спустя я услышал песню с похожими словами и музыкой, только что сочинённую и впервые  прозвучавшую по радио:
Мы желаем счастья вам,
Счастья в этом мире большом.
………………………………
И оно должно быть большим.
Так что кто-то использовал наши опусы, и получилась песня с хорошей аранжировкой, достойная исполнения по союзному радио. Как говорится, и мы не лыком шиты были. Четвёртая практика, тоже заводская, проходила после 4-го курса на военном приборостроительном заводе в Ленинграде. Вот там я и познакомился с Родионовой, о которой уже упоминал, и которая с лёгкой моей руки стала вскоре женой Льва Хохлова. Жаль, что они разошлись. Может быть, сложилась бы его судьба по другому, и был бы он жив, а у меня был бы надёжный старинный друг. Но если бы мы могли хотя бы немного предвидеть! Увы и ах! К той поре относятся два стихотворения, одно из которых “Штаны” очень нравилось Хохлову, и при очередной встрече он часто просил прочитать его.
                Штаны
              Другу по Академии и жизни Л. Хохлову
                его любимое стихотворение
Истинно мудрый умирает во–время
М. Горький
             Мы живём, из жизни вырастая,
Как парнишка из своих штанов,
День за днём того не замечая,
Что они изношены давно.
              Нам в 17 лет как раз всё в пору,
Ново всё, без складок и морщин,
В 30 лет-  уж совести укоры,
В 40-блестки первые седин.
              Ну а жизнь идёт своим порядком,
Та, что так похожа на штаны.
В 50- морщины, как заплатки,
В 60- в заплатках вся, в сплошных.
             Надо шить бы всем штаны с запасом,
Из брезента грубого, из кож.
Только мы по жизни ловеласы,-
Нам штаны такие – в сердце нож.
             Лучше пусть они потом протрутся,
Никого не будем мы винить
Вдруг ещё одни штаны найдутся,
Чтобы было чем старьё сменить.
           Крепкие, матросские холщовые
Покупайте, граждане, штаны,
Грубые, зато совсем дешёвые,
На всю жизнь – всего за полцены.
А другой стих–шуточный, в виде шаржа на самого себя или любого из нашей группы, закреплённой за одним из цехов завода, так как каждый из нас имел такой грех, немного опаздывать к началу работы, чем огорчали нашего старшего, командира учебного отделения, к тому времени капитана, Минеева Василия Васильевича, отличного, добрейшего человека, нашего старшего товарища (он был лет на 5-6 старше нас), к которому мы относились с большим уважением.
       На 5 минут я нонче опоздал.
Прошу, меня за это не браните:
Видать, сознанием ещё я очень мал,
А потому за всё меня простите.
        Я обязуюсь грызть наук гранит,
Пока в песок все зубья не сгрызу я,
А, как узнаю, кто что сотворит,
Не побоюсь, а сразу доложу я.
       И в то же время огорчали его то своими опозданиями, то ещё какой-либо нерадивостью. Ну что взять с бесбашенных: молодо–зелено, хотя к тому времени некоторые из нас уже поженились, Рэм Семягин, Финогенов Толя, и могли бы стать посерьёзнее. Пятая практика тоже была заводской и впервые проходила зимой после 9-го семестра на самолётостроительном заводе в Куйбышеве. Строили там современные тогда самолёты Ту–114, которые и в оборудовании, и в компоновке имели много общего с бомбардировщиком Ту–16, которые по выпуску многим из нас предстояло обслуживать. Поэтому интерес к этой практике у многих был неподдельный и оказался не напрасным, ибо помог легче осваивать довольно сложное оборудование самолёта Ту–16 на стажировке. К этому времени у меня с Хохловым установились уже достаточно прочные дружеские отношения, которые там ещё больше окрепли. Перед отъездом из Ленинграда ему дали куйбышевский адрес хороших друзей с просьбой передать небольшую посылку. Он выполнил это поручение, а когда его пригласили на чай и стали показывать альбом, он с удивлением обнаружил там свою детскую фотографию в группе других ребятишек, которая была и в его семье. Выяснилось, что эта семья не просто друзья друзей его родителей, но и их дальние родственники, а Лев доводится им кем-то вроде троюродного племянника. Последующие 2 или 3 выходных вечера Лев со мной по их настойчивому приглашению проводили у них, угощаясь рюмкой какого-то домашнего вина и очень вкусными пирогами. Возвращаясь от них к себе в общежитие, Лев обычно пел арию “На земле весь род людской…” и песню, дотоле мной не слышанную:
“Мундир, расшитый галунами,
Шинель наброшена едва,
Фуражка тёплая на вате,
Чтоб не замёрзла голова.
Мы не знали её происхождения, а совсем недавно я услышал эту песню, почти дословно повторяющую ту что мы пели 50 лет назад, в передаче “К нам в гавань заходили корабли”.  Редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу в поздний холодный вечер, наверно, удивлялись нашему пению, так как на пьяных мы никак не походили, а петь трезвыми на улицах у нас почему-то не принято. Как-то так получилось, что все мои друзья в академии были музыкальными: или учились в своё время в музыкальных школах, или как Хохлов обладали неплохими вокальными данными, и только один Фёдоров, по его же словам, был абсолютно не обладающим никаким слухом, так как ему даже не медведь, а слон на ухо наступил. Но он обладал многими другими, если не талантами, то незаурядными способностями в знании литературы– прозы и поэзии, архитектуры и живописи. Был хороший спортсмен, имел 2-й разряд по боксу, 1-й–по плаванию и ещё какой-то разряд по офицерскому многоборью. Вспомнил я его здесь в связи с описанием музыкальных способностей моих друзей, можно сказать, преждевременно, попутно, так как время дружбы с ним ещё не пришло, просто были мы тогда хорошими товарищами. Но уж раз начал говорить о нём, то приведу здесь и стихотворения, о нём и посвящённые ему.
Другу по Академии и жизни,                неукротимому и вездесущему В. Фёдорову
          Нет, не такой ты, как другие,
И никогда не был такой.
Воспоминанья дорогие
Проходят длинной чередой...
           Давным-давно промчалось время
Твоих суровых детских дней.
Ты этой жизни сбросил бремя,
Но позабыть нельзя о ней.
           Уже тогда ты был серьёзней
И может быть умней других
Своих товарищей курьёзных,
Любил ты прозу, чтил и стих.
          Писал и сам ещё несмело,
Гонясь за рифмой-стрекозой.
Быть может, стих был неумелый,
Зато задорный и простой.
           И наделён натурой страстной,
В него всю душу ты влагал.
И жизнь казалась распрекрасной,
Хоть мало радостей в ней знал.
         Судьбой избалованный ранее,
Ты опалён войною был,
Но избежал душевной раны
И сохранил душевный пыл,
          И молодой задор и чувство
Прекрасной, чистой красоты,
Влеченье страстное к искусству
И своенравные мечты…
И вскоре стал неукротимым
И вездесущим в жизни ты.

***
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный
М. Лермонтов
          Испортила жизнь нас немного,
Для нас недоступна слеза.
У женщин мы смотрим на ноги,
А раньше смотрели в глаза.
         Любовь у нас в сердце горела,
И мы о науке мечтали,
Но вскоре любить надоело,
Учиться мы тоже устали.
         Платон для нас стал непонятен,
И знаем мы твёрдо одно:
На чистой любви столько пятен,
Что стало сплошное пятно.
А по-настоящему сдружились мы с ним во время последней стажировки  в Прилуках после 5-го курса. Стажировались мы там на аэродроме, где базировались Ту–16, уже в должностях инженеров полков. Расквартировали нас по частным квартирам, которые уже издавна сдавались хозяевами в наём, так что искать жильё самим нам не пришлось. И оказались мы вместе с Фёдоровым и Семягиным у одной хозяйки. Вместе и стажировались в одной эскадрилье, осваивая и оборудование самолёта, и организацию предполётной и послеполётной подготовки, а также и проведение регламентных работ. За совместной работой, сбором материалов для дипломного проекта, в разговорах по вечерам выявились взаимные симпатии и зародилась дружба, которая прошла 1-ю проверку через полгода, когда мне с мамой, которая к тому времени жила со мной в Ленинграде, срочно понадобилась комната для проживания, и Слава, узнав о моих затруднениях, без колебания, без моей просьбы сам предложил мне переехать в его комнату, а сам два с лишним месяца ютился у сестры. На этом, пожалуй, можно и закончить описание жизненных перепитий, связанных с практиками и стажировками. После каникул начинался последний этап в нашей учёбе: дипломное проектирование и защита дипломных проектов. Для меня этот период ещё осложнялся квартирными мытарствами, о которых не могу не рассказать отдельно.

5. Ленинград. Квартирная “эпопея” или обмен шила на мыло

Я у мамы был любимым сыном, может быть потому, что был последышем, а может бать потому, что был более благополучным, чем другие дети, никогда, нигде не доставлял ей расстройств и переживаний. Поэтому разлуку со мной после моего отъезда на учёбу в академию она переживала особенно остро, тем более что обстановка в семье в Краснодаре не содействовала спокойной безоблачной жизни. Естественно, что после получения мною офицерского звания она стала проситься ко мне в Ленинград. Я не мог отказать ей в этом, хотя и понимал, что это создаст мне немалые трудности и в учёбе, и вообще в жизни на частных квартирах, зная её болезненную реакцию на всякие шумы, кухонные запахи и прочие “прелести” жизни в коммунальных квартирах. О съёме отдельной квартиры не могло быть и речи по финансовым соображениям, да и вообще снять такую квартиру было возможно только в случае отъезда хозяев на длительный срок, например, на заработки на Севера, что случалось очень редко, и рассчитывать на это не приходилось. И вот где-то в конце сентября 1957-го года мама в сопровождении Оли приехала ко мне на жительство, когда мне до окончания учёбы оставалось полтора года. О приезде своём она сообщила примерно за неделю, и если бы это было в августе, когда идёт интенсивная сдача жилья студентам и прочему люду, прибывающему после каникул или зачисления в ВУЗы, можно было бы найти подходящую квартиру пригодную для проживания в ней полтора года. Но к октябрю всё приличное жильё уже было сдано в наём, и выбирать было не из чего. С трудом я нашёл комнату на 5-м этаже в доме на Васильевском острове, в общем-то неплохую, но с условием проживания до нового года, когда должен приехать сын хозяйки сдаваемой жилплощади. Но делать было нечего, ничего более подходящего я не нашёл, и мы поселились у этой хозяйки. Неудобство было в том, что для мамы каждодневный подъём на 5-й этаж оказался неприемлемым, и она жила без прогулок, получая свежий воздух только через иногда открываемую для проветриваемую форточку. Это было бы терпимо, так как и в Краснодаре она не очень-то баловала себя выходом из дома на свежий воздух. Но неумолимо приближался день приезда сына хозяйки, и я в конце декабря опять занялся поиском нового жилья. Жильё нашлось, и опять неплохое, и так же, как и предыдущее, недалеко от академии, что для меня было важно, чтобы меньше времени терять на поездки. Мы переехали сразу же, благо вещей было немного, и всё поместилось в одно такси. Последнюю сессию я сдал, не особенно отвлекаясь на хлопоты с уходом за мамой, а она по- прежнему вела в основном лежачий образ жизни, вставая только для того, чтобы умыться, покушать и сходить в туалет. Но предстоял мой отъезд на месяц на заводскую практику в Куйбышев, и я не знал, как мне её оставить одну. Выручила моя хорошая знакомая, жившая по соседству с квартирой, в которой мы жили с Николаем Селиным,– Нина Сухих. Я к ней питал хорошие дружеские чувства, иногда ходил с ней в кино, а она , видимо, была немного или не немного влюблена в меня. Поскольку тогда отношения между девушкой и парнем не сводились, как сейчас к перефразированному гамлетовскому вопросу “спать или не спать”, то такие отношения были у многих и считались обычными, иногда они трансформировались во взаимную любовь и заканчивались браком, а иногда ничем, как вышло у нас. Так вот, когда я поделился с ней своими трудностями, она сама высказала желание помочь и довольно часто заходила в моё отсутствие к маме, покупала ей продукты, иногда что-то готовила и вообще скрашивала её одиночество беседой или чтением книги, насколько позволяло ей время, так как она закончила техникум и уже работала. Маме она очень понравилась, и мама втайне надеялась, что со временем мы поженимся, но я тогда, видимо, ещё не созрел для семейной жизни. Не дождавшись от меня взаимной любви, эта славная девушка из простой рабочей семьи через год вышла замуж за парня, закончившего кораблестроительный институт, который за ней ухаживал уже несколько лет будучи студентом. Надеюсь, что она нашла с ним своё счастье, а больше я об её судьбе ничего не знаю. Когда же я вернулся из Куйбышева, меня ждала другая неприятность. За время моего отсутствия хозяйка, сдававшая нам комнату, до этого со времён блокады не разговаривавшая с другой женщиной, соседкой по коммунальной квартире, почему-то перешла от тихой холодной войны с ней к каждодневным ссорам, чуть ли не к дракам. Оказывается, соседка нашей хозяйки по какой-то причине претендовала на комнату, которую мы занимали, и пока она была свободна, неприязнь между ними тлела, а с нашим появлением, дополнительными неудобствами для неё, как она считала, за её же счёт, эта неприязнь и обида вспыхнули ярким пламенем. Хотя это пламя на нас не распространялось, всё это нервировало и волновало маму, доводя её до сердечных приступов, и она попросила меня подыскать новое жильё. Я тоже, как и мама , посчитал, что всё это до поры, до времени, и нам лучше не дожидаться ни этой поры, ни этого времени, и начал подыскивать новую квартиру для съёма комнаты. Не помню уже, как я умудрялся справляться с учебной нагрузкой в последнем преддипломном семестре, с двумя курсовыми проектами и заниматься поиском жилья, тем более, что тогда не было ни газет типа “из рук в руки” с соответствующими предложениями услуг, ни одной какой-либо другой массовой централизованной информации, а надо было приходить на площадь “пяти углов”, где висели на стенах и столбах разные объявления и собирались люди с предложениями и спросом. Но, как и в октябре, в марте было трудно подыскать подходящее жильё, и когда предложили хорошую тёплую комнату с печным отоплением от хозяев, причём не очень далеко от академии, я был очень рад. Квартира располагалась в двухэтажном небольшом доме, одном из многих добротно построенных пленными немцами домов, каких много у нас в Твери, особенно в Заволжье и Затверечье. Район тоже был хороший, в парковой зоне, вблизи Чёрной речки, где произошла дуэль Пушкина с Дантесом. Мы полагали с мамой, что ей очень хорошо  будет здесь весной и летом, можно без труда выходить и подышать свежим воздухом на лавочке в тени деревьев перед домом. Мы быстро съехали со старой квартиры, и первые несколько дней были очень довольны, пока не заметили, что сон у нас обоих беспокойный, а утром всё тело чешется. Всё прояснилось, когда мама ночью включила свет и обнаружила массу клопов, целые полчища, чего мы не допускали у себя, живя в бедности в годы войны и в первые послевоенные годы, выжигая их огнём из железных кроватей и вытравливая как-то из щелей в плинтусах и стенах. А тут спустя более 10 лет после войны–такая антисанитария. Когда сказали хозяйке, она клялась и нашим, и еврейским, богом, что к моменту  сдачи нам комнаты вывела всех клопов и в нашей, и в своей комнатах, но они, вероятно, наползли из других квартир. И пообещала ещё раз провести потраву клопов, но через несколько дней как бы в насмешку над хорошими словами хорошей песни “Я люблю тебя, жизнь” “всё опять повторилось с начала” Мы всё больше чувствовали себя защитниками осаждённой крепости, силы которых таяли с каждой ночью. Предпринимаемые мамой еженощные вылазки приносили временные успехи, десятки врагов попадали в бутылку с водой и находили там свой печальный конец, но на следующую ночь под покровом темноты новые полчища устремлялись на штурм, не давая нам ни часа передышки. Попытались спать при свете, вначале это привело врагов в недоумение, но потом они осмелели, начинали военные действия малыми группами из засады, что-то типа партизанской войны, и всё опять повторялось с начала. Наконец, мы поняли, что лучше оставить врагу пустые стены и сдать крепость, чем лечь здесь костьми и всё равно не удержать её за собой. Теперь уж я первый заговорил о смене квартиры и начал интенсивные поиски. И вот, наконец, повезло, несмотря на то, что время для смены квартиры было неудачное, межсезонное,–шёл месяц март, не то апрель. Хозяйка новой квартиры фактически сдала нам отдельную квартиру, сама  жила у сестры и лишь иногда приходила вечером и оставалась ночевать на кухне, в которой у неё помещался большой шикарный диван, которому мог бы дать с профессиональной точки зрения высокую оценку сам мебельных дел мастер Сердюков, живи он в то время. Это было одно из первых приобретений её с мужем, капитаном 2-го ранга, поэтому она им дорожила, и одним из условий найма квартиры была его сохранность и неприкасаемость. Муж хозяйки недавно трагически погиб, и она стала сдавать квартиру, так как одной пенсии за мужа не хватало. По случайности эта квартира оказалась поблизости от самой 1-й, та была на 14-й линии, а эта на 15-й линии Васильевского острова. Квартира была на первом этаже, во дворе был садик, что редко встречалось в ленинградских домах, и мы оба радовались, что нам так повезло. В сессию меня ничто не отвлекало, и я сдал её на пятёрки, получив средний бал за 5 лет около 4,4 балла. Предстояла ещё месячная стажировка и затем дипломное проектирование. На время моего отъезда приезжала сестра, всё вытрясла, выскребла вымыла, и соседи по дому, видя её хлопоты во дворе, принимали её за мою жену и говорили: “Вот приехала с Кубани казачка, теперь наведёт порядок, и будет у них всё хорошо, а то разве дело–один мужчина хлопочет вокруг больной матери”. А хлопотать в связи с её здоровьем пришлось накануне приезда сестры, вызывать скорую помощь и даже положить в больницу. Там, когда я приходил проведать маму в форме, молодой лейтенант, симпатичный, энергичный, все больные восхищались мной и завидовали маме, что было для неё лучшим лекарством. Пытался её устроить в клинику военной медицинской академии имени Кирова, просил ходатайства у начальника политотдела факультета Нестерова, но тот отказал, сославшись на то, что туда берут только военнослужащих, а членов семей лечат по месту жительства. А наверное, не захотел себя утруждать ради какого-то лейтенанта, мол рылом ещё не вышел, чтобы в такие клиники соваться. Но и в простой городской клинике маму подлечили, она повеселела когда выписывалась, и я даже думал, что она запросится свозить её по местам её юности, где она училась ещё до революции. Но она не изъявила такой просьбы, а я не стал сам предлагать, забот и так был полон рот, начиналось вскоре дипломное проектирование, а у меня не была ещё окончательно выбрана тема и вообще было мало материала для проекта, вернее, для общей его части. И тут, как снег на голову, хозяйка с извинениями предлагает нам подыскивать новое жильё, так как она выходит замуж, так вот нежданно–негаданно получилось, хороший человек встретился. Этого хорошего человека я пару раз видел выходящим из хозяйской кухни утром, но не подумал, что у пожилых, как мне тогда казалось, людей (ей 45 лет, ему лет 50) может дойти до такой глупости, как женитьба и выход замуж. Ан, был не прав. И начались мои новые квартирные метания, искания, а работу над проектом отложить до лучших времён. А время опять было межсезонное: “стоял октябрь уж на дворе”. Пришлось довольствоваться квартирой на Большой Охте, в часе езды до академии с одной или даже с двумя пересадками на трамвае. Квартира была не коммунальная, хозяйка в квартире была одна, так что ссор  её с соседями как на 2-й квартире можно было не опасаться. Но беда поджидала с другой стороны. Наступил ноябрь, пришли холода, и настала пора отапливаться. И тут выяснилось, что печь дымит, и дымит достаточно сильно, так что даже мне было дискомфортно, а у мамы с её мнительностью не только голова начинала болеть, но и с сердцем становилось плохо. Неделю прожили в ожидании, что печь “прочихается”, что сменится атмосферное давление и “ублажит” её, но всё оказалось тщетным. Приходил какой-то мужик, якобы разбирающийся в печках, но не нашёл причины дурного поведения печки и ничего не смог сделать, заявил, что она изначально неправильно сложена. А как же люди пользовались ею раньше? И пришлось мне, прожив на этой в общем-то неплохой квартире с душевной хозяйкой всего-то немного больше месяца, снова искать, где бы мы могли преклонить свои бедные головы. Был конец ноября, надвигались сроки предъявления дипломного проекта своему руководителю для получения последних рекомендаций по устранению недостатков. Положение казалось отчаянным, и пришлось соглашаться на проживание в одной комнате с хозяйкой, перегородив комнату шкафом и чем-то ещё наподобие шторы. Единственное, что было лучше по сравнению с предыдущей квартирой, это меньшее время езды и без пересадок из района Невского проспекта до академии. Так прошёл ещё один месяц. До защиты проекта оставалось всего ничего, а тут маме стало казаться, что хозяйка квартиры, сравнительно молодая ещё женщина, лет неизвестно скольки, но по мнению мамы слишком фривольного поведения, стала заигрывать со мной и пытаться меня соблазнить. Невольно вспомнилась фраза Сталина из его “Краткого курса истории ВКП (б)”: “в это трудное для партии и правительства время троцкисты навязали дискуссию о профсоюзах”.   Мне же тогда было ни до заигрываний, ни до соблазнов, так как на кону были 5 с лишним лет учёбы и мне нисколько не хотелось заканчивать академию без защиты, получать направление на техническую должность и иметь сомнительную возможность защиты через год, то есть каким-то образом повторять печальный, плачевный опыт моего брата с библиотекаршей Клавой в станице Ново–Мышастовской. И вот в этой ситуации, когда я пожаловался Фёдорову на трудности с подготовкой дипломного проекта перед показом своих “творений” руководителю наших проектов начальнику кафедры электротехники Лысенко Алексею Петровичу, Слава и предложил мне переезжать в его комнату, которая  расположена рядом с академией, что сэкономит мне много времени, столь нужного сейчас. В тот же день мы переговорили с хозяйкой его комнаты, а на другой день перебрались на новую, 7-ю по счёту, квартиру. Это было то, что надо, квартира со всеми удобствами и совсем близко, минут 10 ходьбы от академии. Если бы такая комната была у нас в течение всех полутора лет жизни в Ленинграде и не требовалось кочевать как цыганский табор! Наконец у меня были все условия для завершения дипломного проекта. Квартира была тихая, хозяйка хорошая ничто не мешало работать, завершать оформление пояснительной записки, готовить доклад и плакаты. К началу нового 1959-го года я был готов к защите. Приближался “последний и решительный бой”.

6. Ленинград. Защита дипломного проекта. Выпуск–праздник

В конце декабря 1958-го года мы с Фёдоровым получили отзывы и рецензии на свои проекты и определились с датой защиты–13-го января. Темы у нас были, пожалуй, самые актуальные и перспективные, имеющие практическое значение, так как уже была очевидна необходимость того, что мы предлагали и над чем работала промышленность. Тема моего проекта была: “Магнитометрическая автоматическая система посадки беспилотных объектов”, а у Фёдорова–“Автоматизированная система дозаправки самолётов в воздухе”. Забегая немного вперёд, скажу, что оба мы защитились на отлично и новый год встречали в отличном настроении. Я купил маленькую ёлку, установил и закрепил её как-то на табуретке, нарядил гирляндами из подручных средств–военных блестящих пуговиц, кокарды, петлиц, погон от парадного мундира и единственной своей медали “40 лет вооружённых сил СССР”, которую водрузил на самый верх ёлки вместо звезды. Сообразил какой-то праздничный стол с шампанским и, посидев за ним немного с мамой, оставил её с хозяйкой дожидаться наступления нового года, а сам встретил его с Хохловым и его семейством, на чём он очень настаивал. А вообще-то теперь думаю, что надо было провести этот новогодний праздник с мамой, предполагая, что это, возможно, последний новый год, который мы можем провести вместе. Но, как оказалось, был потом ещё один и последний новый год, 1960-й, который мы встретили вместе, но об этом попозже. А сейчас, на удивление мне, мама не переживала из-за моего отсутствия в новый год и встретила меня утром 1-го января весёлая и всем довольная. Очевидно, на неё благотворно повлияло и моё успешное завершение работы над дипломным проектом, благополучное завершение квартирных неурядиц, и скорое возвращение со мной в Краснодар на время моего отпуска после окончания академии. Единственное, что сильно огорчило и расстроило нас в эти дни, это известие о гибели молодого 16-тилетнего паренька, жившего в нашем доме, которого хорошо знала наша хозяйка, а возможно, видел и я раньше, но не мог подумать тогда, что его ожидает вскорости. Был он дружинником и вместе с двумя девушками дежурил в близлежащем к кинотеатру “Великан” парке. Увидев, что трое парней пристают к двум девушкам и пытаются затащить их в кусты, несмотря на их сопротивление, он смело вступил с ними в схватку и будучи самбистом–разрядником одного обездвижил, у другого выбил нож, но третий нанёс ему удар ножом, который оказался смертельным. Но пока шла схватка подоспела милиция, и двоих бандитов задержали сразу, а потом и третьего. Было очень жаль парня. Его отвага вызывала преклонение и глубокое уважение, но в то же время вызывал возмущение довольно мягкий, по мнению всех, приговор суда. Под впечатлением этого героического поступка  по горячим следам я написал краткое, но, мне кажется, довольно ёмкое по экспрессии чувств стихотворение “Погиб не на войне”.
            
  Погиб не на войне
                Памяти 16-летнего дружинника
                Вадима
         Их было трое, все с ножами,
Но он неравный бой принял.
Девчонок спас, двух задержали,
А сам он смертью смерть попрал.
          В газете позже написали:
“Герой погиб не на войне”.
Убийцам лет по 10 дали,
А надо было бы вдвойне.
 Прошло к тому времени 15 лет, как война откатилась от этих мест, преступность тогда была несравнимо меньше, чем сейчас, а цена человеческой жизни в мирное время намного больше, и потому эта смерть вызвала такой резонанс в городе, особенно среди тех, кто знал этого парня. Не хотелось на грустной ноте завершать описание этого периода своей жизни, в целом-то радостного  и счастливого, но не вспомнить этот подвиг юноши, сына ленинградцев, перенёсших ужасы блокады, было бы несправедливо по отношению к его памяти, как и к памяти всех ленинградцев, погибших, умерших в блокаду, но не сдавшихся, не покорившихся врагу. Примеры такой стойкости и героизма, конечно, можно встретить и сейчас, но боюсь, что это теперь гораздо более редкое явление. Но человеческая жизнь, особенно в молодости, так устроена, что всё тяжёлое, тягостное со временем отодвигается назад или в сторону, и человек продолжает жить настоящим, а не прошлым, и надеется на лучшее будущее. А ближайшее радостное будущее для нас было даже не в начале новой самостоятельной, пока мало знакомой нам жизни, а в предстоящем банкете. Для многих выпускников, поступивших в академию уже офицерами, и молодёжи, успевшей жениться во время учёбы, как нельзя лучше подходили по этому случаю симоновские стихи:
 “Выпуск–праздник, вдвоём по Волге,
Месяц–в Сочи, в Крыму–неделя.
Отдыхали так, чтоб надолго,
Будто в воду оба глядели.
А вернулись–пошло, поехало:
Назначения, перемещения,
 И винить-то, главное, некого,
Не попросит никто прощения.
Нам же, холостякам, ещё предстояло узнать все трудности предстоящей офицерской семейной жизни, но всё равно каждый пригласил на этот прощальный бал в одном из ресторанов если не будущую жену, то хорошую девушку, с которой связывали приятные воспоминания. Пригласил и я такую девушку, Валю, с которой поддерживал дружеские отношения, эпизодически приходя в гости к ней и её родителям–Никифоровым: Василию Ивановичу и Елене Матвеевне, каким-то моим дальним родственникам по линии мужа моей родной тёти Крюкова Виктора Павловича. Может быть, я самообольщаюсь, но они вроде бы не прочь были породниться и более близко, поэтому были рады больше, чем их дочка, когда я пригласил её на бал. Возможно, надеялись на продолжение наших встреч и в дальнейшем, но, видно, “не выросла ещё та ромашка…”Хотя вечер мы провели весело, можно сказать, отлично, но на этом наша дружба и закончилась не продолжившись даже перепиской. Появился я в Ленинграде вновь уже лет через 5, когда уже был женат, и счёл даже неудобным зайти и узнать, как сложилась жизнь этой приятной во всех отношениях девушки. Банкет прошёл отлично, если кто и перебрал на радостях, то до утра оклемался на диванчике или в кресле в фойе. Запомнилась песня нашего общего сочинения, которую мы распевали, уже изрядно выпив:
Закончим академию и двинем кто куда,
Пойдут по направлениям авто и поезда.
Нас ждёт гостеприимный кров
Родных Курильских островов,
Картишки, пьянки и любовь
 И общество китов.
………………………………….
Эх, мама, зачем меня родила?
Эх, мама, роди меня ты снова.
Расходились все под утро уже полноценными “академиками”, так как на груди у каждого был “непотопляемый поплавок”, знак об окончании академии. Когда я проводил до дома свою спутницу и возвращался домой, думая, что мама уже волнуется за меня, мне повстречался странный прохожий, босиком, в одних трусах и с сигаретой в руках. Остановившись, он попросил спичек прикурить. Позже мне объяснили, что он в этот день в блокаду потерял кого-то из близких, и каждый год на него в этот день что-то находит и он совершает в таком виде прогулку, какой бы мороз ни был, после чего возвращается домой и ведёт себя как и все остальные нормальные люди. Я дал ему спички, сказав при этом: “Спичек мне не жалко, вот молодости уходящей жалко”. Конечно, сказал это, рисуясь, загнув насчёт уходящей молодости, вот в том, что с окончанием академии и началом службы в частях уходит пора бесшабашной юности и начинается более ответственный этап жизни, была доля истины и “серьмяжной” правды. Мужчина прикурил, вернул с благодарностью спички, сказал, что мне ещё рано прощаться с молодостью, развернулся и не торопясь пошёл своей дорогой. Человек уже был не молод, а я смотрел ему вслед и думал, как хорошо, что у меня молодость ещё впереди.
         Хорошо, когда всё впереди
И что будет, ещё неизвестно.
Плохо, если вся жизнь позади
И прожита она бесполезно.
Это стихотворение, уже приводимое полностью ранее, родилось сейчас, когда писал последние строки своих воспоминаний, а тогда казалось, что молодость никогда не кончится, а старость не наступит никогда.  Но время летит как стрела. Пришло время подводить итоги. Жизнь прожита не бесполезно, и в этом я убеждаюсь, когда листаю страницы памяти. Эти две части воспоминаний я успел написать к 50-летию нашего знакомства с женой, 23-го апреля. Ещё две заключительные части постараюсь написать к дню свадьбы–женитьбы, к 29-му октября.
               



                Содержание
Предисловие
Часть 1.  ДАЛЁКИЕ И ПОЛУЗАБЫТЫЕ ДЕТСКИЕ ГОДЫ

Глава 1. Предвоенное и военное детство
            Азово–Черноморский и Краснодарский края, 1936 – 1945 гг.

           1. Мой адрес рождения липовый, но всё же Советский Союз
 2. Станица Холмская Краснодарского края. Первые    воспоминания
          3. Краснодар. Сотворение “острова спасения”
          4. Война глазами ребёнка-очевидца
          5. Переезд в Краснодар. Детские впечатления от новизны мира
          6. Краснодар. Жизнь в оккупации. Знакомство с “душегубками”
7. Бегство из Краснодара. Навстречу новым опасностям и бедам
8.  Рисосовхоз “Черкесский”. Четвёртые сутки пылает станица
9. Возвращение в Краснодар. Из огня да в полымя
10. Гулькевический район. Жизнь на два дома
          11. Станица Северская.  Самостоятельная детская жизнь
          12. Снова в Краснодаре. Новые заботы, трудности и испытания
13.  Снова все вместе в Краснодаре. Новый удар–смерть отца
          14. Краснодар. Последние месяцы войны

Глава 2. Послевоенное детство и отрочество
Краснодарский край, Кубань. 1945–1950 гг.

           1. Краснодар. Первое послевоенное лето
           2. Станица Ново–Мышастовская.  Впервые сытая жизнь
           3. Там же. Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере
           4. Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения
 5. Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар.      Жизнь на три дома
         6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот
         7. Хутор Ленинский. Разногласия по поводу и вокруг грамоты
         8. Из хутора–в город. Самостоятельное путешествие “за 3 моря”
         9. Краснодар. Самостоятельная жизнь в городе

Часть 2 . НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
Глава 3. Подростковый возраст. От отрочества – к юности
Краснодарcкий край. 1950–1953 г.г.

1. Краснодар. Поступление в спецшколу ВВС
2. Там же. Особенности учёбы в спецшколе ВВС
3. Тщикское водохранилище. Анапа, Джемете. Летние лагеря
4. Краснодар. 10-й класс. Жизнь, полная трудов и надежд

Глава 4. Юность–человеческой жизни весна
 Ленинградская военно–воздушная инженерная академия. 1953-1959 г.г.

1. Краснодар–Москва–Ленинград. “Я юношей покинул отчий дом”
2. Ленинград. Учёба в академии
3. Там же. Досуг, друзья, спорт, театр, искусство
4. Ленинград, Горелово, Киров, Куйбышев, Прилуки. Практики и стажировки
5. Ленинград. Квартирная “эпопея” или обмен шила на мыло
6. Ленинград. Защита дипломного проекта. Выпуск–праздник