Школьный коридор

Михалыч
(Школе № 307 Санкт -Петербурга посвящается).

 Минуты счастья, особенно полные и завершенные в своей беззаботной действительности, порою случайно, но весьма основательно настигали меня в широких и светлых коридорах школы.
Какая-то немыслимая радость, особенно в преддверий летних каникул, когда залитая солнечным светом моя школа была уже полупуста, единичные ученики почти праздно слонялись из кабинета в кабинет, доделывая какие-то свои  уже ни к чему не обязывающие дела.   Намытые высокие окна настежь распахнуты и свежий, но теплый ветер слегка покачивал тяжелыми оконными створками, и весело несся по кабинетам и коридорам школы,  донося сo дворов и с проспекта шелест молодых тополиных листьев и восторженные крики гуляющей детворы.
 Хотелось в те минуты просто пробежаться по этим самым коридорам и лестницам и как бы невзначай заглянуть в кабинет физики или химии, забежать в кабинет труда, заглянуть в учительскую и столовую. И я просто бегал легкой, радостной поступью,  окрыленный от переизбытка самых радостных и счастливейших чувств.
Школьное крыльцо выходило на прекрасный зеленый бульвар, посреди которого двумя ровными рядами росли  невысокие, постриженные тополя.  Всякий раз, когда я выходил на крыльцо или подходил к школе, то мысленно общался с этими деревьями, словно бы их молчаливое участие в моей  школьной жизни,  имело какой-то необходимый и ценный вес.
 Также с крыльца школы можно было разглядеть возвышающийся над остальными домами маленький купол  церкви Воскресения Христова, что стоит на Обводном канале,  этот купол всегда поблескивал, даже в самую пасмурную погоду. Моя вера в сказку была настолько сильна, что с некоторыми одноклассниками мы искренне верили, что в этом куполе живет баба Яга. И откуда такая вера, почему именно баба Яга? Бог его знает, вот только вера эта была такой радостной и сладкой, что при одной только мысли о куполе и о бабе Яге у меня до сих пор как-то нежно замирает в груди.
 Во дворе школы все торцы близлежащих домов сплошь были разукрашены трафаретными изображениями в виде голубей, ладошек, лошадок, радуги,  изображениями улыбающихся детей. Все это как-то очень оптимистично и радостно смотрелось, особенно в хмурую осенне-зимнюю погоду. Да и само здание школы, выкрашенное в теплые бело-желтые цвета, располагало к знаниям и уюту.
Кругом вокруг школы были заведения общепита. Знаменитый «Нектар» с одной стороны, «Домовая кухня» с другой, а напротив школы было кафе, в котором варили кофе на песчаной плите и жарили шашлыки на углях.  Шашлыков никто из нас конечно никогда не ел (слишком дорого это было), а вот хлеб мы всегда таскали с этих кафе бесплатно и никто нас особенно за это не ругал.  Как только в школьной столовой хлеб кончался, мы вереницей бежали в эти кафе и брали каждый по три-четыре кусочка хлеба. Не помню, чтобы кто-то ощущал себя голодным, но хлеб этот мы съедали всегда полностью и всухомятку.  Как-то мне по случаю выпало дежурить в столовой младших классов, и там буфетчица  заставила меня нарезать  буханки какой-то невероятной, огромной гильотиной, и в этот ответственный момент я чувствовал себя,  чуть ли не самым главным и важным человеком во всей школе, и в тот день мне пришлось съесть небывалое количество хлеба.  Иной раз запах хлеба  и чувство счастливого детства, ассоциировались  в некое неразрывное целое,  ведь рядом с моим домом, на Смоленской улице, располагался хлебозавод. Запахом свежего хлеба периодический наполнялся весь мой двор, этот не лишенный чувств, приятный аромат проникал в квартиру, в тело, и в голову.  Казалось, что все тело от кожи и ногтей, до зубов и костей состояло именно из хлеба и его аромата, и понимать это как-то особо приятно, ведь основой рациона большинства людей был и остается именно хлеб, а тут его так много…
В «Нектаре» с завидным постоянством ломались холодильники, и наивные работники выставляли зимой баки с мороженным на улицу. Ну как можно было такое пройти мимо? Впятером или вшестером мы затащили полный бак мороженного в близлежащую парадную, не поленились сбегать в школьную столовую за гнутыми алюминиевыми ложками, и этот 20-25 килограммовый  бак был полностью оприходован. Пришлось даже самостоятельно отменить какой-то урок, чтобы есть не спеша и с удовольствием, однако  потом,  почти у всех нас был осипший голос.
 Коллектив учителей был наверно славным, впрочем,  адекватной и объективной оценки дать не смогу.  Наверно из-за того, что все дети, все школьники сконцентрированы более  на своем коллективе сверстников, и какие тут могут быть суждения в отношении преподавательского состава?  Конечно, чисто эмпирические,  по детски наивные, не связанные с какими-то подлинными достоинствами или недостатками этих людей!  Однако, надо отметить, что именно этот подход, с  природною чистотою и наивностью  детского, ничем не оскверненного и не испорченного взгляда, является наиболее достоверным и качественно объективным. 
Был славный у нас учитель труда, маленький, толстенький и почти лысый мужичок, лет 45-50. Толстая шея, раздутые щеки скрывались под седой и острой щетиной. Из ушей и из носа уж очень явно торчала  у него пепельного цвета поросль, словно лесным мхом и лишайником он заткнул себе эти отверстия. В школе он неизменно носил синий рабочий  халат, и вроде бы в другой одежде я никогда его не видел.  На переменах бегал он в ту самую домовую кухню за пирожками и ел их без меры. Наверно именно от этого  он был таким толстым и раздутым. Очень часто этот наш любимый учитель был дежурным по первому этажу и отбирал на входе дневники у всех опоздавших.  Да и отбирал их как-то не то резко ни то жестоко, в общем, грубо, резко, рачительно ругая при этом и даже иной раз бия. Будучи добряком по натуре, эти его воспитательные выходки никто серьезно не воспринимал, однако все же лучше его было не раздражать. Шутил он всегда как-то однобоко, не стесняясь выказывать при этом свою глупую наивность и ребячество, например, выкрикивал с некоторым апломбом чью-то искаженную фамилию, а затем сам же и смеялся своей выдумке. Как-то раз вышел я внезапно из кабинета труда в предбанник и застал нашего учителя стоящего на высоком табурете и писающим в раковину. Он так меня перепугался, застеснялся, чем произвел неизгладимое впечатление на мое юное сознание. Может кто-то его за это  осудит,  мол, не гигиенично писать в раковину, где дети моют руки, однако я так обрадовался этой его затее, этой удивительной простоте и непосредственности, что до сих пор, спустя  даже несколько десятилетии продолжаю всюду писать во все раковины.
Еще помню, как-то поставил он нам всем пятерки в четверти, а наша классная руководительница  не поверила в такой успех своего класса и лично пришла  разбираться к учителю труда:
 - Что это вы, Валентин Иванович, поставили все ребятам пятерки? – возмущаясь, негодуя и тяжело дыша, спросила она.
- А в чем дело Светлана Осиповна? Что вас так смущает? Да, я поставил всем ребяткам  пятерки, они хорошо потрудились и заслужили этих оценок.
- Да этого просто не может быть, половина ребят вообще в этой четверти не посещала ваши уроки, кроме, может быть, этого последнего занятия, и с чего же им всем пятерки то?
- А это, уважаемая Светлана Осиповна, не вашего ума дело, вы не можете знать и проверять посещаемость моих занятий. Ребята на ваши и остальные уроки может быть и не ходили, а на мои ходили всегда. Так что будьте так любезны, уважаемая, не сомневаться в подлинности моих высоких оценок.
- Это возмутительно Валентин Иванович!
- Всего вам доброго,  уважаемая Светлана Осиповна!  Наш разговор окончен, я вам все сказал. Прошу вас покинуть  мой кабинет.
Да, вот такой у нас был учитель труда, хоть и строгий временами, но все же очень добрый. Он все рассказывал нам про свою собаку, которую звали Пиратом, и какими же  трогательными и душевными были эти рассказы! Не знаю точно, но по-моему Валентин Иванович жил совершенно одиноким человеком и от того любил свою собаку больше чем кого бы то ни было.
Как ни странно, но второй вход в школу проходил именно через кабинет труда и через тот самый знаменитый и незабываемый  предбанник и умывальник, вход этот  официально закрыт и лишь Валентин Иванович иногда его отпирал для особых целей и нужд.  И вот, помню, в один из довольно солнечных, весенних дней мы с одноклассниками проводили одну из своих взбалмошных и бесшабашных  перемен, пользуясь этим вторым выходом.
 Возраст у нас был тогда сложный, наверно нам нужно было как-то утвердиться друг перед другом или что-то еще нам не хватало, вот только в перемены мы бегали по близлежащим дворам и парадным, курили в них, жгли бумагу, ломали ногами почтовые ящики и даже били оконные стекла.  Самое жуткое, что можно было бы придумать для детей 9-11 лет, так это склонность к пиромании. И откуда взялся столь страшный порок? Сейчас даже и не знаю, но чуть подумав, могу с серьезным лицом и печалью в голосе заявить, что в нас периодически вселялись бесы. Иного ничего придумать не могу, дети ведь до конца не сознают что делают, весьма вероятно в тот момент их мотивациями движут неведомые злые  силы.
Так вот, в перерывах между уроками труда, в один из весенних солнечных дней мы прогуливались в школьных формах и сменной обуви по улицам, и вдруг перед нами, словно какой-то оазис для развлечений предстал небольшой сарайчик, пристроенный к четырехэтажному  жилому дому, наполненный доверху вязанками дворницких метел.  Немного мы поиграли этими метлами, покидали их друг в друга, а затем недолго думая подожгли картонную коробку и закинули вглубь этого сарайчика. Сноб искр и языков пламени разлетался во все стороны от этой коробки, и как только она коснулась сухих прутьев метел, сразу пошел дикий треск, свистящий и шипящий шум пожирающего огня. В этот момент нас видели какие-то девчонки, вероятно чуть постарше и посознательнее нас,  они также  видели, как мы потом забежали  в тот второй школьный вход, которым, к сожалению, в тот момент могли пользоваться только ученики нашего класса.
Сарай естественно сгорел дотла, оставив  огромное сажевое пятно, распростершееся до самой крыши четырех этажного дома.  Пожар приехал тушить пожарный расчет, который налил на тот дом целое озеро воды. Было очень страшно, от осознания своей причастности к тому происшествию, совершенно не верилось, что такое могло сотвориться от наших рук.
Те девчонки из старших классов естественно в сопровождении завуча школы и по совместительству нашей классной Светланы Осиповны, пришли опознавать поджигателей сарая. Прямо в кабинете труда они выстроили  всех нас в линеечку  (нас тогда было человек 10-12, а в поджоге участвовало человек 5). Подходили они к каждому и внимательно смотрели в глаза.
В тот момент  естественно мы хором все говорили, что это не мы, что на улицу мы не выходили и все такое прочее, но девочку, которая смотрела на меня тогда в упор, я никогда не забуду.
Подошла  она тогда ко мне близко-близко, чуть нагнулась, и,  смотря  прямо в глаза, говорит:
- Нет, и не этот.
Сердце в тот момент превратилось в пламенный мотор, в одну секунду я стал весь мокрый и бледный, ноги задрожали.
И в этом жутком стрессе я поднял на эту старшую девочку свой виноватый взгляд, а личико то у нее нежненькое такое, идеальной овальной формы  как  у яичка, кожа белая-белая и лишь небольшая красивая россыпь веснушек на носу и щеках была словно специально обозначена каким-то райским живописцем. Рыжеватые пряди волос ниспадали с маленькой головки, окаймляя и украшая и без того очень красивое лицо.
Изящнейший носик так утонченно изогнут в переносице, так нежно и прерывисто дышал над моим лицом,  у нее были такие большие голубые глаза, которые казались бесконечно  долгими и глубокими, наполненными теплой слезой и настоящим счастьем.  ЛИШЬ ПОТОМ Я ПОЧУВСТВОВАЛ И ОСОЗНАЛ СВОЕ СЧАСТЬЕ И ТО, КАК Я ХОТЕЛ БЫ УТОНУТЬ В ЭТИХ ГЛАЗАХ НАВСЕГДА, РАСТВОРИТЬСЯ В ЭТОЙ ВНЕЗЕМНОЙ, НЕМЫСЛИМОЙ КРАСОТЕ.
ГУБЫ У НЕЕ БЫЛИ красные, сочные и смотрелись на ее беленьком личике как опавшие лепестки красно-бардовой бархатистой розы на белом снегу.
Голос такой низкий, но нежный и она вновь тихонько произнесла:
- Нет, нет, не этот!
В тот момент у нее изо рта пахнуло на меня таким нежным ароматом, что и запахов то таких в этой жизни я больше никогда не встречал. Что-то похожее на запах лета, хлеба, молока, но только лучше, мягче и притягательнее.
- Точно не этот? – переспросила грозная, слегка седая и кудрявая Светлана Осиповна, сведя свои черные густые брови в центр лба.
- Совершенно точно, это не те ребята! – еще раз повторила старшеклассница.
Не знаю, почему нас не признала та девочка, может просто пожалела нас, наверняка после таких дел могла начаться жесткая травля, сопряженная с изгнанием из школы, штрафами для родителей, унижениями и прочими нехорошими последствиями.  А может и правда не признала, потому как видела нас издалека. 
Девочку эту, прекраснейшую старшеклассницу, я больше никогда не встречал. Видимо она была из какой-то другой школы, но ее образ запал в глубины моего подсознания навсегда.
С пироманией было много эпизодов, очень часто мы поджигали помойки, один раз подожгли чье-то постельное белье, развешанное на чердаке одного из близ лежащих к школе домов, как-то раз, подожгли пустые коробки во Фрунзенском универмаге и потом наблюдали, как продавщицы с воплями тушили их из чайника и забивали огонь  какими-то тряпками.
Но  вот после эпизода со сгоревшим сараем, когда была угроза реально попасться на поджоге, наше рвение хулиганить подобным образом прекратилось.
Конечно, когда мы курили в парадной, необходимо было послюнявить кончик спички, потерев ее о побелку на стене, создать на ней липкую меловую массу, а затем зажечь эту спичку и закинуть на белоснежный потолок.  Прилепляясь к потолку и сгорая, спичка образовывала причудливое сажевое пятно, из центра которого  обугленная, сгоревшая спичка продолжала торчать, черным, скрюченным червяком. Господи, какая подлая шалость! Как она удивительно радовала меня, вдохновляя на эти действа все снова и снова. Безусловно, я пробовал так сделать и в школе, но там были не беленные потолки и стены, они были покрыты не то масляной не то водной краской и спички к ним не прилипали.
Ну вот, упомянув Светлану Осиповну, совсем не уделил ее не то особенной, не то странной персоне должного внимания. А между тем, классные руководители играют чуть ли не ключевую роль в жизни как всего класса, так и в частной жизни каждого учащегося.
Она была женщиной лет 55-60, как я уже упоминал курчавой, с темными и наполовину седыми волосами. Она не очень-то утруждала себя опрятностью и аккуратизмом, и сколько помню ее, а помню я ее еще с младшей школы, она все время ходила в двух или трех рабочих нарядах все восемь лет моей школьной жизни. Особенно запомнилась ее темно коричневая блузка в  мелкий белый горошек, она ее очень любила и большей частью ходила именно в ней. От самой переносицы и почти через весь контур ее лица проходили три или четыре жесткие мимические морщины, потому как она часто улыбалась как-то ехидно, как бы высмеивая кого-то. При такой ее улыбке, все ее лицо покрывалось жуткими складками, обнажались черные, редкие, совсем не пышащие здоровьем зубы. Не могу сказать, чтобы она была слишком страшной, но что-то чрезмерно строгое, грубое учительское, глумливое и насмешливое отражалось на ее лице. Ученики за глаза прозвали ее Тортиллой, ну и, знаете ли, может быть это весьма оправдано.
Она работала учительницей истории, на ее уроках никто не баловался, все сидели с прямыми спинами, сложив ровненько руки перед собою на парте, а глазами робко утыкались в учебники.
Вызывала она по одному ученику к доске и опрашивала согласно заданным домашним заданиям, и совершенно бесцеремонно, отчасти с удовольствием ставила двойки всем, кто не знал предмета. Если же кто-то знал, но плохо, она задавала дополнительные вопросы, жестко поправляя нескладную речь учащихся. Например, если ученик рассказывал тот или иной исторический эпизод, и произносил слова «Потому что», она жестко и резко прерывала его рассказ словами: «Без потому что!». Ученик сразу запинался, начинал мямлить еще более нескладно и тут Светлана Осиповна попадала в свою стихию, она прямо наливалась вся счастьем и довольством, от того что кто-то плохо выучил ее предмет, и начинала подшучивать, высмеивать, всячески подтрунивать над учащимся, создавалось невольно чувство, что она бесстыдно злорадствует. 
Знаете ли, морально тяжело было на ее уроках, смею предположить и это весьма вероятно, что Светлана Осиповна была такой строгой только лишь из-за того чтобы облегчить себе трудовой процесс, а  не из-за искренней заинтересованности вложить что-то в своих учеников,  чему-то научить их, как-то скорректировать их неоднозначное поведение, помочь им адаптироваться к тем или иным трудностям школьной жизни. В общем, к сожалению, под такую статистику подпадает большинство  школьных учителей, можно  конечно сделать пару исключений из этого общего правила, но об исключениях упомяну чуть позже. А пока грозный образ Светланы Осиповны, классной руководительницы, завуча школы и учителя истории стоит пред мною высоченной тенью и не дает облегченно взглянуть на свет в окошке, улыбнуться солнцу и порадоваться счастливому детству.
Ее дисциплинарные меры унижали, например, она совершенно бесцеремонно любила в уменьшительно-ласкательной форме коверкать имена: Сашу называла Саняткой, Ваню – Ваняткой, Юлю – Юляшкой и т.д.
Как-то раз пришел я в школу после долгой, мучительной болезни, отсутствовал не менее месяца, а то и более.  Долго болел ангиной, после которой началась ревматойдная инфекция, дающая осложнения на суставы и сердце, лежал в больнице со всеми вытекающими последствиями. Светлана Осиповна взяла мою медицинскую выписку, поводила вверх- вниз бровями, и с присущей ей легкой саркастической манерой говорит: «Я, конечно, ничего не понимаю что тут написано корявым медицинским подчерком, за исключением одного слова. Тут написано:  «невроз»». После этого она вопросительно взглянула на меня, мол, ты чего? Неврастеник что ли? И  усмехнувшись, улыбнулась, обнажив большую часть своих черных зубов.  Ну и самое удивительное в Светлане Осиповне был ее строжайший педагогический тон, который запомнился мне на долгие годы. Помню, как-то я не пошел в школу из-за того что беззаботно развлекался всю ночь: смотрел телевизор, видеомагнитофон, слушал радио, махал палкой, представляя что это меч; а на утро не мог встать с постели, решив проспать пару-тройку уроков.
Раздался телефонный звонок, я снял трубку и так вздрогнул, когда услышал голос Светланы Осиповны, что даже какой-то ком приступил к горлу не давая вымолвить ни одного слова в свое оправдание.
- Ну и где ты есть? Почему дома? Какое нахальство, уже второй урок начался! Бегом на занятия, ни то  мы тебя отчислим!
Тут же, как ошпаренный я вскочил с постели, на ходу оделся и бегом в школу. В общем, такая вот была у нас учительница, наверно все же в меру строгая, но без меры придирчивая, щепетильная в мелочах.  Потом, когда наш класс окончил школу, она раскошелилась нам на тортик, интересовалась, кто и куда пошел после школы, проявила тогда неподдельное внимание и интерес, что конечно не могло быть неприятным, и все же минусов с ней связанных больше чем плюсов.
Не люблю никого осуждать и критиковать, работа педагогом всегда очень сложная, многогранная и совсем неоднозначная, однако вот такое устойчивое мнение сложилось, и никак не переделать его на больший позитив. Ничего не попишешь, уж что есть, то и есть, дай бог Светлане Осиповне здоровья и долгих лет жизни.
Среди остальных преподавателей, были и большие моральные отморозки, смею предположить, что при некоторой адекватной оценке и прочих объективных данных, таких педагогов нельзя было и близко подпускать к детям. И откуда такие отморозки взялись? Больное общество ли их народило, или они сами озверели, работая с детьми, одному богу это известно.
  Хочу заметить, что целью этого рассказа не является критика преподавателей, мне просто хочется развернуть картину наиболее явственно, с тем, чтобы хоть как-то отметить  и определить основы  становления нашего поколения. Хочется понять природу особенностей поколения, и того времени в котором оно живет, а также настоящего времени,  понять современное общество, вникнуть в его суть, и хоть приблизительно понять свое или чье-нибудь незамысловатое место в нем.
Конечно, понятия эти относительны, затея сомнительна, но желанием и волей,  данной мне при стечении каких-то неопределенных обстоятельств, я все же попытаюсь, пусть и абстрактно, но все же определить и определиться, расставить хоть часть точек и запятых в столь неведомо и немыслимо сложном живом социальном организме.
Вторая смена.
Темным зимним Декабрем, когда небо очень пасмурно и висит необычайно низко, уже к пяти-шести часам вечера в городе зажигались фонари, создавая особое, праздничное, предновогоднее настроение. Учились мы тогда во вторую смену и в школу приходили к 13-14 часам, после первого урока обедали, а за окнами уже тем временем вовсю смеркалось, сыпал постоянно сухой и колкий снег, дул неутомимый ветер, разгуливала во всю поземка.
Большая часть учеников, отучившись в первую смену, расходилась по домам, школа пустела, оставались в ее стенах лишь несколько классов. На последних этажах даже выключался полностью свет и на переменах мы играли в этих темных и длинных коридорах ни то в прятки, ни то в жмурки, в пятнашки или во что-то еще.
В некогда шумных стенах школы воцарялась неестественная тишина, слышно было, как загадочно трещат стартеры в осветительных лампах  классов и коридоров, как ветер, налегая на оконные рамы, гудит и беснуется, как скрипит под ногами дубовый паркет.
В виду отсутствия в школе директора и прочих завучей, некоторые учителя разрешали вести себя более раскрепощено, чем обычно,  создавая тем самым несравненно комфортную и уютную обстановку в классе. Например, во время уроков можно было в открытую подискутировать как с учителем, так и с учащимися, снять надоедливый пиджак школьной формы, сесть не за ту парту, где обычно заставляют тебя сидеть из-за надоедливой дисциплины в дневное время.
Особенно нравились мне уроки Светланы Владимировны, учительницы русского и литературы. Она не была строга, и находила общий язык с нашим классом, никогда не кричала, но при этом ее все слушались и адекватно себя вели во время уроков.  Умела она как-то заинтересовать учащихся, даже самые отъявленные хулиганы выполняли ее задания на уроках, пусть без интереса, но с терпением и надлежащим старанием. Как ей удавалось быть авторитетом даже среди нерадивых учащихся?  Это лишь ее личный педагогический секрет, магия индивидуального обаяния.  Сделаю еще предположение, что эта учительница была искренне заинтересована дать знания, она умудрялась по окончании всех остальных уроков, устраивать дополнительные занятия и все трудности восприятия предмета, буквально разжевывала еще и еще раз.  Помню, долго я не мог понять правописания приставок РОЗ-, РОС-, РАЗ-, РАС-, все время путался в них и она терпеливо и неоднократно, находчиво объясняла эти правила вновь и вновь, пока не добилась исключительно положительного результата. 
Светлана Владимировна была достаточно рослой и пухлой женщиной, глаза почти идеально круглые, а носик нетерпеливо вздернут к верху. Она носила большие очки и короткую завитую прическу, очень любила ходить в разных вязаных платьях.
Моя тайная влюбленность в нее носила все более заметный характер. Когда я сидел за партой сбоку от учительского стола, мой взгляд невольно падал на ее пухлые ножки, красивые округлые икры. Дело моей любви до того дошло, что я преследовал эту учительницу после уроков и провожал ее взглядом до самого дома. Жила она достаточно далеко, тайком мне приходилось ехать рядом с ней в метро, а потом тенью брести за ней по длинным улицам и закоулкам пока она не исчезала за парадной дверью многоэтажного, многоквартирного дома.
Далее или  более этих преследований с моей симпатией и тайной любовью ничего не случалось, да и не могло случиться никогда, ведь она была возраста моей мамы, а мне было не больше 13 лет. Однако эта моя симпатия к взрослой, разумной и искренней учительнице вылилась в закономерную и неуемную тягу к зрелым женщинам. Особую психологическую зависимость и сексуальный интерес вызывали у меня именно зрелые женщины, опытные, состоявшиеся и непременно интеллигентные.
Конечно Светлана Владимировна не единственная моя любовь. Еще более ранняя симпатия проявилась у меня к учительнице младших классов Марине Викторовне, та была такою же милой, доброй и обходительной, очень душевной, открытой. Она могла и расплакаться и расхохотаться на глазах у класса, была очень высокой и стройной, на шее всегда носила шелковый платочек. Никогда не орала она на детей, все разногласия и недопонимания решала путем спокойных переговоров и внушений. Когда мы ходили на экскурсии, она по очереди держала всех детей за руку, и это было так душевно, такая теплая и нежная у нее была ладонь. Ножки у нее также были очень стройные, высокие, коленочки остренькие и равнодушие такая учительница вызвать не могла. Хочется отметить, что как только учительница  мене начинала нравиться, моя успеваемость по предмету возрастала сразу до высот. Марина Викторовна преподавала в третьем классе, а он у меня закончен почти на одни пятерки. Светлана Владимировна преподавала в пятом-шестом классе, там тоже все оценки были у меня не ниже четырех.
А вот если взять второй класс,- там преподавала кошмарная блондинка, которая не гнушалась ни криком, ни публичными унижениями. Во втором классе моя успеваемость едва дотягивала до трех!
Потом спустя годы, я видел эту блондинку у метро. Она была пьяна в хлам, шла под руку с каким-то неадекватным мужиком, в другой руке держала авоську с бутылками,  а в зубах – перепачканную помадой сигарету. Может это была и не она, обознался я, но суть непомерной строгости в преподавателе, с высокой долей вероятности может свидетельствовать  о нем как о человеке слабом, отчасти аморальном,  имеющем склонность к безволию и прочим глубочайшим порокам. Подпортила эта блондинка мою школьную жизнь настолько, что я, будучи еще совершеннейшим ребенком, школу эту ненавидел всей своей наивной  и непредвзятой душой.  Особенно после выходных впадал в такое кромешное уныние и отчаяние, так не хотел наступления понедельника и новой учебной недели, что хотел просто лечь и умереть совершенно, навсегда сгинуть от такой жалкой и жуткой реальности.
После школьных уроков во вторую смену и последующих прогулок, я мог придти и в семь и в восемь вечера домой, естественно весь возбужденный, находясь на пике подростковой  самой продуктивной деятельности, спать от этого приходилось ложиться в три, а то и в четыре часа ночи. Ночные бдения превратились в особый культ, так было хорошо, так тихо, спокойно. Все уже спали и восхитительной творческою радостью, захватывало все мое существо, я читал, рисовал, смотрел телик, иногда даже делал уроки в глубокой, темной ночи. Чувствовалась некая сопричастность к взрослой жизни, ведь детей всегда рано укладывали спать, а тут как бы вынужденная смена, школа обязывала не спать,  ощущалось в связи с этим какое-то непомерное взросление, да  и утром можно было спать сколько влезет.
В классе у нас особо выдающегося ничего не происходило, одноклассники и одноклассницы более-менее уживались между собою, временами даже дружили и почти всем классом посещали мороженицу или вечерний сеанс в кинотеатре, доброй половиною класса ходили гулять, находили общие интересы, в общем, жили дружно. Естественно, безоблачного ничего не бывает даже при всей кажущейся одинаковости возрастов, интересов и стремлений, индивидуальные особенности некоторых  индивидуумов вызывали  у сверстников изумление, а порою, не очень-то добрую насмешку.
Был у нас в классе один высокий худощавый мальчик, очень тихий, спокойный, более робкий, чем все остальные, более стеснительный, но, в общем, достаточно интеллигентный.  Может он был менее словоохотлив ввиду природной застенчивости, а может из-за более позднего психического развития вел себя не так как все, был особенным, слишком выделялся и отличался. В детском коллективе, сами знаете, всех таких выделяющихся, неадекватных или необычных детей, начинают гоношить, а то и затравливать.
Он был обособлен от всего классного коллектива, особенно никто с ним не дружил, но мне он почему-то нравился. Такое удивительное спокойствие и степенность  проявлял этот мальчик, он прямо сиял  какой-то одухотворенностью и спокойствием.  Звали его Степаном, а по прозвищу Бенч.  Мне всегда было интересно, что как это так, все хулиганят, носятся, курят, выражаются крепко и пошло, а наш Бенч  всегда молчалив, играет в какие-то ну очень спокойные игры, не курит, не пьет, не хулиганит и  матом не кроет. Учился он нельзя сказать, чтобы очень хорошо, в основном на тройки или на четверки с минусом, но при этом проявлял дикую прилежность во всем. Никогда не прогуливал уроков, – ну разве что пару раз и то под моим влиянием – всегда делал домашние задания, а я с него бегло списывал прямо перед началом урока,  он никогда не опаздывал на занятия, был очень опрятен и всегда и во всем вежлив , обходителен.
Были у него свои странности и легкие недуги, которые как раз и вызывали злорадство у некоторых одноклассников. Например, он всегда сидел только на одном краешке стула, потому как на другой мазал козявки. В принципе это нормально, потому как все остальные мазали их под партой, но в случае с Бенчем это было смешно, так как у него не особенно получалось это скрывать. Слишком открыт он был и непосредственен, удивительно прост и незамысловат.  Иной раз идем после школы по Малодетскосельскому проспекту, и я все спрашиваю у него о том, что он будет делать, как придет домой. Меня привлекала его простота и спокойствие, поэтому хотелось знать подробно о том, чем и как живет Степан.
А он мне с удовольствием описывал:
 - Ну это, самое, приду,  пойду ведро с мусором выкину, кота своего рыжего Ваську накормлю, уберу за ним. Потом школьную форму повешу, поглажу ее предварительно. Маманька там суп наварила, пообедаю, сяду, затем буду уроки делать.
- Какое меню кроме супа  у тебя еще будет? – спрашиваю его я.
- Ну это… какое, какое, да никакого – отвечал Степан, и для убедительности кивал головой. – Может вечером винегрет будет или картошка с селедкой, а на обед второго у нас дома не бывает.
-Вот это да, винегрет с селедкой и  мне был бы предпочтителен, - одобрил я Степана, а самому и впрямь захотелось этого «Бенчюшенного» винегрета. Меня- то конечно, дома всегда ждал обед, но чужие меню, такие простые, советские, казались мне какими-то особенно душевными и аппетитными.
- Вчера прихожу домой, - продолжает умеренно Степан, - а кот мой, Васька, гад, нассал мне в ботинок.  В гардеробе переодеваюсь и думаю, что ж вонь такая от моих ног, но потом догадался. Ну, все,  думаю, теперь буду ботинки прятать, а Ваську наказать надо.
От ботинок его всегда воняло не пойми чем, странный он был этот Степан, наивный, доверчивый, простодушный и отчасти смешной.  Такие вот разговоры мы вели с ним всегда, когда шли со школы, а  я неизменно вытягивал шею и наклонял голову ближе к устам Степана, так как он говорил всегда очень тихо, а порою совершенно неразборчиво, будто бы шептал. Все его манеры были очень милы, в нем не было ни грубости, ни злорадства, ни тем более ненависти. Более активные ученики нашего класса считали  своим долгом как-то унизить Степана, показать свое природное превосходство над ним: то трясли его за плечи, пока он не заплачет, то швыряли его портфель, смеясь, как Степан неуклюже бегает за ним, то рвали пуговицы на пиджаке, таская его за воротник. Короче кучу гадостей перенес этот мой одноклассник, и даже девочки иногда глумились над ним, хватая его за худощавые ноги и хлопая по плоской попе.
Его реакции всегда умиляли, он совершенно без злобы, но конечно не без обиды в голосе и очень часто доведенный до слез, говорил: «Отстаньте же наконец от меня! Блин, надоели! Ну, хватит, говорю же вам»!
Я никогда не был равнодушным к этим происшествиям и всегда, пользуясь небольшим своим авторитетом, силой, не отстающим от остальных остроумием, защищал Степана. Дай бог памяти, все эти происшествия происходили на протяжении вех лет нашего обучения в школе.
 Так вот, после уроков во вторую смену, мы катались на горке в олимпийском садике, что возле школы, весело вроде как было, шумно. На верху горки иной раз скапливалась очередь, и от нетерпения и неудержимости  всей общей гурьбой ребята падали и катились друг на друге вниз.
Немного покатавшись вместе со всеми, я либо устал, то ли дела какие-то были, но ушел раньше остальных домой. Морозно помню было и сухо, снег скрипел под ногами, и, не смотря на радость от общения, все же усталость ощущалось, особенно после нудных и долгих школьных занятий. На следующий день выяснилось, что Степан упал с горки или неудачно скатился с нее и получил легкую травму – через щеку, глаз и лоб проходила небольшая ссадина. В общем, конечно, ничего страшного, но классная наша руководительница небезосновательно решила, что это кто-то из одноклассников нанес Степану эти телесные повреждения.  Боже ж мой, что тогда началось, - не опишешь в словах!
  В воспитательную работу с нашим классом был включен незнакомый нам ранее учитель истории, по прозвищу Парфен. Настоящего имени его не помню, да и не к чему оно теперь. Как деловито, с каким напором и тщанием  взялся этот мужик за наш несчастный класс!  Казалось, что вот наконец- то он попал в свою стихию, с каким удовольствием он унижал, обзывал и лупил нас, уже повзрослевших старшеклассников. 
Началось все с того, что я с небольшим опозданием, буквально в 20-30 секунд зашел после обеда в класс. Все уже сидели смирно, а у доски стояла Светлана Осиповна с воробьиным носом и рядом с ней грозный  Парфен.
- Здравствуйте мои дети! - воскликнул я переполненный позитивом от только съеденного обеда.
- Сейчас тебе будет «Мои дети», - сказала Осиповна, и ехидно осклабилась, обнажив свои почерневшие зубы.
Особо ничего не подозревая, я зашел и сел на последнюю парту, положив перед собой свой тряпочный дешевенький портфельчик.
- Ну-ка убрал со стола портфель, поддонок и иди мразь сюда! – выкрикнул Парфен. Я опешил, ведь совершенно не подозревал и даже не предполагал, что школьный учитель может так разговаривать с детьми. Я взглянул на Парфена, и он запечатлелся в моей памяти самым отвратительнейшим персонажем  нашей школы. Среднего роста, чуть поджарый мужик, с неестественно большим покатым и лоснящимся  лбом, словно бы как у воскового манекена. Чересчур ровная челочка, походившая на кепочный козырек, - как у всех неотесанных солдафонов,- всегда аккуратно была причесана. Видимо любил он следить за опрятностью, но что-то в этой опрятности было каким-то вычурным, гадким, чистоплюйным.
Смущенный  таким отношением, я подошел к доске, совершенно не подозревая о том, что произойдет дальше. Парфен тут же схватил меня сзади за шкирку начал трясти. Ворот пиджака тут же уперся в горло, чуть придушив меня, рубашка тут же выползла из штанов и мятой тряпкой отовсюду повисла.
- Ну что щенок, ты его бил? Ты?
- Кого бил? - неаккуратно спросил я.
-Кого спрашиваешь? – гневно вспылил Парфен. - Ты сволочь маленькая тебя убить за это надо,- и он начал меня мотать за воротник еще сильнее,  со всего маху ударяя моим беспомощно болтающимся телом о школьную доску.  – Гаденышь, ух какой гаденышь, смотрите на него, краснорожий стал, ты бил, я знаю что ты, - продолжать орать Парфен, брызгаясь слюной. Спустя несколько минут моих уничижений и мытарств, Парфен наконец переключился на остальных моих одноклассников. В итоге подобной гребенкой он всех нас причесал, холодно жестко, без малейших сомнений и жалости.
Особенно мне запомнилось как он начал бить о доску так же как и меня  сразу двоих перепуганных  ребят. Костя и Витя прижались друг к другу в страхе, обнялись невольно, а Парфену это было только на руку. Он схватил их обеими руками, встал поудобнее, и начал  мочить их о доску, только грохот стоял.
После этих издевательств он часто навещал наш класс и бесцеремонно гладил каждого из мальчиков по голове «против шерсти»,  при этом  у каждого спрашивал: « Ну как дела касатик?». Все отвечали одинаково: «Нормально». А один мальчик, по моему Витя, ответил, что дела у него «Хорошо». Тогда Парфен тут же прицепился к этому, схватил Витю больно за волосы и сквозь зубы зашипел: «У всех дела нормально, а у тебя хорошо? Поганец!».
Такая вот жутчайшая строгость, переходящая все границы, не знаю даже, может быть это было нормально для того времени, но наверно все же нет. Не нужно было так, но вероятно, на другое взаимодействие с детским коллективом и педагогическим влиянием на него у Парфена не хватало сил, а может быть и ума. 
Такою же отвратительно строгой и неуемно злющей была учительница математики. Она была пожилого возраста с перекошенным от какого-то неврологического заболевания лицом и постоянно мигающим глазом. Худющая, с короткой прилизанной прической, с глубокими мимическими и старческими морщинами, эта женщина совершенно бесцеремонно орала, но, слава богу вроде бы не оскорбляла, впрочем я не помню. Никто ее не слушал, все шумели в ее классе и баловались, она злобно, но беспомощно орала. И вот во время шума и балагана, она умудрялась отыгрываться на совершенно спокойных и послушных учениках. Степан сидел на первой парте и в отличии от всех был наиболее послушен и тих, но эта математичка хватала линейку, и от беспомощности начинала лупить именно его. Всех это раззадоривало еще более, балаган усиливался одновременно с ее перекошенным ртом и учащающимся миганием глаза.     Потом на место этой учительницы пришел молодой учитель с рыженькими усиками, лысый, но более плешивый с маленькой головой, широкой грудью и выдающимися от какого-то неравномерного ожирения ягодицами. Строгости его все боялись, теперь в классе на уроках математики было тихо. Пришел к нам в класс новенький мальчик, болезненного вида, худенький, щупленький, всего чурающийся, но вместо моральной поддержки этот учитель поиздевался над этим ребенком. Он вызвал новенького к доске для знакомства и спрашивает:
- Как тебя зовут, мальчик?
Мальчик безропотно назвался по имени отчеству и фамилии.
- Кубриков Павел Семенович.
- Это тебя так дома будет называть мама, а здесь ты просто «Кубрик», – вскричал плешивый математик. Все засмеялись над новеньким, а мальчик этот забился внутрь себя, приуныл совсем и стал еще более чураться не только учителей, но и одноклассников. Потом я очень сблизился с новичком, сдружился и спустя многие годы, мы все вспоминали с ним это «знакомство». Кстати, ходят слухи, что этот плешивый математик крепко осел в нашей школе и работает там до сих пор и шевелит своими толстыми булками на переменах, посещая заведения общепита. Не дай Бог, -такого учителя я не пожелаю никому.
 
                Эпилог.

От всей этой педагогической строгости и черствости, а может вовсе и не поэтому, может поведение и мировоззрение формируется из-за влияния генов, сопряженных с влиянием коллектива сверстников или чего-то еще, но пошел я в некий отрыв от социального влияния школы. Стал чаще прогуливать школу, начал на переменах усиленней курить табак, на первом этаже в фойе школы ребята со старших классов могли продать гашишь или даже «Солутан». Как-то я покупал у них эти средства, но, слава Богу, не зацепили они меня. Помню, директор школы Федор Иванович, хороший был мужик, спас меня от «наркоборона», который гнался за мной по коридору школы. Я не оплатил ему вовремя порцию гашиша, и он хотел меня «потрясти», но не успел. Федор Иванович поймал этого старшеклассника, развернул его, нагнул, и как дал ему пня «пыром», что тот аж подлетел. «Вот это да!» - подумал я, обрадовавшись. Наркотики были доступны, но как-то дороговаты и мы все использовали дешевые средства, в старших классах все пили все пивко и вино, не гнушались и водочки, а в младших классах нюхали клей. Помню с тем самым «новеньким» одноклассником, залезли на чердак где-то на Мажайской улице, налили клей в пакет и давай дышать. Были вроде вдвоем, а потом вдруг присоединился к нам в галлюцинациях третий человек, черный как негр, только зубы у него блестели в чердачном полумраке и он все принуждал нас к очереди. «Теперь ты», - все говорил этот негр, выхватывая пакет у новенького и передавая мне, а потом наоборот. Надышавшись в «хлам», когда исчезал негр, странным образом, мы вспоминали про последний урок географии, который вела приятнейшая во всех отношениях Надежда Алексеевна, - еще одна из не многих позитивных преподавателей, уроки которой было пропускать как-то немыслимо. Поэтому, несмотря ни на что, с обляпанными клеем лицами, с пожелтевшими от окурков пальцами мы спешили на этот последний урок. Кто-то как-то заметил в нас это неладное дело, и через родителей, педсовет и долгие, мучительные нотации и нравоучения преподавателям и родителям удалось воздействовать на нас, и что характерно, - клеем мы больше не дышали. Классе где-то в 6-7 была странная агрессия, школа меня бесила, и я обкуренный выбил тогда камнями много стекал, а затем ребята ограбили ее как следует. Залезли тогда через подвал и все обшарили, перелезая из кабинета в кабинет по широкому водоотливу на втором этаже. Я взял лишь пару противогазов и макет автомата, было очень весело, когда в бомбоубежище мы поливались из огнетушителей, и летали на них как на реактивных ракетах, затопили тогда весь подвал пеной почти до потолка. Всех ребят кто грабил школу, - директор выгнал, а меня странным образом простил и с этой его благородной подачи, я стал меняться к лучшему. Уже не было более никакого безумства и беспределов, я готовился к поступлению в другое учебное заведение, старался учиться, на школьных субботниках рьяно радел, помню, работал и учился в последние годы если не с удовольствием, то, по крайней мере серьезно и сосредоточенно. Секса не было у нас совсем, одни мечты и пошлые фантазии. На последнем звонке, от обилия алкоголя и преизбытка чувств, один мой одноклассник не выдержал сего эмоционального напора, и скинув с себя трусы, предстал пред одноклассницами с обнаженным волосатым лобком, болтающимся пенисом и темными яичками.
  Не смотря на море отрицательного, школа была частью нашей жизни, была вторым домом. Спустя несколько лет после окончания школы, когда мы с другом уже учились в институтах, нас неизменно тянуло к школе, мы любили сидеть в школьном дворе, а то и заходили на первый этаж, чтобы просто окинуть взглядом родные сердцу стены. Помню, зашли слегка под шефе, а нас встречает у входа Федор Иванович. Ну, все думаю, - испугался я, - сейчас Федор Иванович даст нам пинка «пыром», как тогда «наркоборону», ведь мы были  слегка пьяны.  Но Федор Иванович, обрадовавшись знакомым лицам, говорит:
-А-а-а, ребятки, ребяточки. Какими судьбами? Помню вас, помню. Как дела? Где учитесь?
В общем, пообщались слегка, Федор Иванович был на удивление приветлив и добродушен, мы с одноклассником опешили от такого отношения к себе, и грешным делом решили: может Федор Иванович тоже был пьян? Потом мы еще часто приходили к школе, чтобы просто постоять на крыльце, посмотреть на деревья и на небо, на церковный купол, где «живет баба Яга». Иной раз залезали на крышу соседнего дома, садились на самый край, свесив ноги над зданием школы, которая оказывалась на несколько этажей ниже, вспоминали все, что с нами происходило в школьные годы и были счастливы, что находимся высоко над школой и более не связаны с ней никакими обязательствами. И горести и радости шли словно бы одновременно, давая проявиться друг другу в свое время, убеждая нас, что счастья без несчастья не бывает, что вся жизнь так и идет, сменяя черную полосу белой все снова и снова.