Вторую часть наших общих с мужем мемуаров я начинаю без предисловия, в этом нет необходимости. Я назвала свои воспоминания " Рыбачка", ведь я более тридцати лет была женой рыбака - моряка, да и фамилия наша рыбацкая. Быть рыбачкой - нелегкая судьба, но если у вас хватит терпения дочитать мои воспоминания до конца, вы поймете, почему я себя считаю счастливым человеком. Военное и послевоенное полуголодное детство, крайняя бедность в семье в школьные годы, и как награда судьбы - учеба в лучшем городе страны - Ленинграде,жизнь в чудесной прибалтийской республике, а в пенсионном возрасте и путешествия по всему миру!
Сначала расскажу о "малой родине" , где родилась, и прожила самый ранний период жизни, до семи лет, когда память не в состоянии была сохранить четкие впечатления и многое узнавалось из рассказов мамы и ее сестёр.
Моя "малая родина" - Каргополь, маленький, уютный город, привольно раскинувшийся на берегу реки Онеги, в самом верхнем ее течении, недалеко от её истока из озера Лача. Хотя Онега только начинает здесь свой путь к Белому морю, она широка, полноводна и судоходна. Край этот богат лесами, здесь множество речек , больших и малых озер - раздолье для охотников, рыболовов, грибников.
Каргополь – старейший из северных городов России. Согласно одной из версий ученых – топонимистов, название Каргополь образовалось из финских слов «каргун-пуоле», что означает «медвежий угол». Почти все окружающие Каргополь урочища носят финские названия: Лача, Шалга, Тихманга, Ухта, Вахтома. В древности, до прихода на эту землю новгородцев, здесь жили финские племена, которые платили дань Великому Новгороду. А в 12 веке сюда уже пришли новгородские люди. Первое летописное упоминание о нем относится к 1380 году, когда под знамена Дмитрия Донского на Куликово поле с далекого Каргополя пришел князь Глеб с дружиной.
Хотя имя "медвежий угол" вполне оправдывается удаленностью от столиц и крупных центров, Каргополь на протяжении нескольких веков играл важную роль в торговле солью, пушниной, лесом и дарами леса, так как через него проходили торговые пути от Белого моря к центру России. Знаменитые красные каргопольские рыжики кадушками возили к княжеским дворам в Москву. Город славился ежегодными ярмарками, на которые съезжалось много ремесленников и торговцев, вдоль Онеги тянулись ряды лавок и складских помещений. Торговали тут иноземными сукнами и северными мехами, набивными ситцами, расшитыми золотом по холсту каргопольскими платками, глиняными игрушками, рыбой, грибами и ягодами.
В ХХ веке, со строительством железной дороги на Архангельск, которая прошла восточнее Каргополя на 86 километров, через станцию Няндома, город утратил свое значение и превратился в маленький провинциальный районный центр. Однако, здесь сохранилось много архитектурных памятников - около десятка соборов и церквей составляют его главные достопримечательности. Любители старины, интересующиеся историей Севера, с удовольствием посещают город.
Наша семья прожила в Каргополе до августа 1947 года. Мне было семь с половиной лет, когда мы переехали еще севернее, за Полярный круг. Наверное, на переезд повлиял неугомонный, склонный к перемене мест, характер отца, возможно, были и другие причины. В Каргополе мы жили в двухэтажном деревянном доме на улице Театральной, 38. Почему так называлась улица городка, где вообще не было настоящего театра, не знаю. Дом был старый, принадлежал прежде хозяевам Усовым. В пору моего детства, из прежних хозяев на втором этаже жила одна старуха, которую все называли «бабка Усова». Еще на втором этаже жили женщина с девочкой, с которой мы дружили. Мы занимали квартиру на первом этаже, жил ли кто там еще, уже не помню. Дом мне казался тогда очень большим. У дома был огород, большую часть которого занимала хозяйка Усова, а квартиранты имели по несколько маленьких грядок, где выращивали лук, морковь, редьку, репу. В палисаднике перед домом росли большие черемухи и сирень. К осени на деревьях появлялось много ягод, но нам запрещалось их рвать, бабушка и мама говорили, что это деревья не наши, а бабушки Усовой.
Черемуха очень ценилась во время войны, ее сушили на зиму, заваривали от разных болезней, мололи и добавляли в лепешки. Мама с бабушкой ходили за черемухой в лес, благо ее там хватало всем. Одной стороной дом выходил на улицу, а за огородом высокий кирпичный забор отделял наш двор от больницы. Во время войны там размещался военный госпиталь, где мама некоторое время работала санитаркой. Мы с детьми иногда пытались влезть на забор, любопытно было посмотреть, что там, в госпитале. Но взрослые ругали нас за это и прогоняли прочь. Не разрешали нам также ходить без ведома бабушки в огород и что-нибудь срывать. Во время войны, наверное, году в 1942, маме или бабушке выделили кусок земли(и еще многим жителям города) за городом, для посадки картошки. Я помню, что мама копала землю лопатой, говорила, что земля очень плохая, что там раньше свалка была, а я находила в земле много разных черепков от посуды и играла ими. Тем не менее,постепенно мама с бабушкой все же перекопали землю и сажали ежегодно немного картошки и капусты, а каковы были урожаи - этого я не помню.
Квартира, которую мы занимали, состояла из кухни и комнаты. Может быть оттого, что мебели у нас практически не было, или я была слишком мала, комната казалась очень большой. В кухне была большая русская печь с полатями, и зимой мы с бабушкой спали на печке. Напротив печки было окно, а под ним вдоль всей стены – встроенная широкая скамейка. Рядом стоял простой не крашенный стол. На стене висели две полки, называемые посудниками, туда ставили посуду: миски, чашки, тарелки. Еду варили в чугунках, которые стояли на печке, в большом чугуне грели воду. Когда надо было устроить большую стирку или помыться, и требовалось много горячей воды, бабушка готовила щелок таким способом: в печке нагревались до раскаленного состояния камни, а потом их вместе с золой бросали в кадушку с водой. Стирали в деревянном корыте, полоскали белье на речке, летом со специальных мостков, а зимой в проруби с помощью длинной палки с гвоздем на конце. Утюга у нас не было, поэтому выстиранное белье бабушка катала валиком на специальном катке, похожем на стиральную доску, только узком и деревянном. Теперь такое приспособление можно увидеть только в музее старинного быта. В комнате из мебели мне запомнились только железная кровать и большой стол, мало отличающийся от кухонного. Вдоль двух стен также стояли широкие скамейки, на которых можно было не только сидеть, но и лежать.В простенке между окнами висела черная "тарелка" радио. Еще было два старинных сундука, один большой, окованный железными полосками, другой - просто покрашенный коричневой краской.
В сундуках хранили одежду, никаких шкафов и шифоньеров у нас тогда не было. Большой сундук, когда мы уезжали в Нарьян-Мар, остался у маминой сестры Маруси в Няндоме, как бабушкино наследство и память, и он еще долго служил ей. Трудно представить более бедное убранство квартиры, но тогда многие жили так. Мама с бабушкой выбивались из сил, чтобы прокормить семью. Мы жили вчетвером, а после рождения сестренки Али в 1943 году, уже впятером: бабушка, мама, мамина младшая сестра Лида, я и Аля. Средняя сестра мамы Маруся училась в техникуме в Архангельске, окончила его в 1942 году.
Мои детские годы в Каргополе вспоминаются в виде отдельных эпизодов, без всякой хронологической последовательности. Наверное, самое раннее воспоминание – я сижу на крылечке детских яслей, рыдаю, и держу маму за руку, умоляя не оставлять меня. Но маме надо на работу, тогда нельзя было опоздать ни на минуту, а ясли еще закрыты, и мама дает мне маленький черный сухарик, чтоб успокоить меня. Она уходит, а я остаюсь в слезах ждать няню. Еще одно всплывает в памяти: я закрываю в кухне форточку и прячусь под стол, так как слышу гул самолета и думаю, что это немцы летят бомбить нас. Каргополь во время Великой Отечественной войны находился довольно далеко от линии фронта, в 120 километрах, и туда прилетали несколько раз только немецкие самолеты-разведчики, но, вероятно, из разговоров взрослых я знала о возможных бомбежках, вот и пряталась в «укромное» местечко. Во всяком случае, окна у нас до конца войны были заклеены крест накрест бумажными полосками.
В детские ясли я ходила недолго, так как постоянно там плакала, часто болела, однажды сломала палец на левой руке, и все время просила маму оставлять меня дома. Наверное, посоветовавшись, мама с бабушкой решили, что как-нибудь будут обходиться без яслей и детсада. Мама и бабушка работали по сменам, договаривались на работе, чтоб не совпадали дежурства. Лида приходила из школы и присматривала за мной. Она была и моя нянька, и подружка - разница в возрасте у нас с ней семь лет: играла со мной, показывала мне буквы, читала книжки. Вечером возвращались или мама или бабушка, но по утрам я бывала одна. Меня оставляли на большой кровати, к которой придвигали вплотную стол, и я помню, как бегала от одной спинки до другой, (кровать казалась мне огромной) и причитала: «Черт, черт, отдай мою маму!». Не знаю,кто меня научил такой присказке?
Очень ярким осталось воспоминание о приезде к нам тети Маруси с двумя подругами, наверное, в 1944 году. Все они были в военной форме, с погонами лейтенантов. Девушки после окончания техникум связи, все служили в каких-то подразделениях при железнодорожной станции Няндома. Помню, что они привезли гостинцы - черные сухарики, которые называли солдатиками, очень вкусные! И они пели разные песни, а мне очень понравилась "Раскинулось море широко...", я даже выучила с ними куплета три и потом пела её с удовольствием!
Настоящих игрушек в детстве у меня не было. Бабушка иногда мастерила мне тряпичных куколок, летом с ровесницами мы собирали разные осколки посуды и щепочки, они заменяли нам игрушки. В соседнем дворе жила семья, эвакуированная, как говорили взрослые, с Ленинграда. Там была девочка моего возраста, ее звали Ритой, и у нее были настоящие игрушки: красивая кукла, деревянный самоварчик, посуда для куклы, резиновый мячик. Иногда Рита позволяла мне потрогать эти вещи, поиграть с ними. А когда закончилась война, и соседи уезжали к себе домой, Рита подарила мне самоварчик. Я долго берегла его, даже увезла с собой в Нарьян-Мар. Лет шести я долго лежала в больнице с воспалением легких, и там девочки постарше научили меня вырезать бумажных куколок. Мы делали их из газет, так как белой бумаги не было, рисовали химическим или простым карандашом лицо и играли.
Когда в семье появилась Аля, мне внушили, что я теперь старшая, большая и должна присматривать за ней. Алевтина росла подвижной, озорной. Часто убегала со двора, любила залезать на забор, а я боялась, что она упадет, ушибется. Словом, мне было нелегко уследить за ней. Зимой мы почти не выходили на улицу, так как у нас не было соответствующей одежды и обуви. Поэтому, все воспоминания о Каргополе связаны с летним временем.
Когда мне было уже лет шесть, Лида брала меня на Онегу купаться, там запомнилась деревянная будка-купальня с мостками для входа в воду. Ходили мы с ней гулять в городской парк и к древним соборам. Мне особенно нравилась колокольня-звонница. Мама со смехом вспоминала, что лет четырех я одевалась, брала в руки маленькую корзинку и говорила всем, что пошла к Соборке-колоколке покупать себе немного ум. Лида водила меня в краеведческий музей, размещавшийся в одной из старых церквей. Там меня поразил своим страшным видом огромный медведь, стоящий у входа на задних лапах, и макет древнего городища с малюсенькими, искусно вылепленными, человечками. Мама позднее говорила, что этот макет для музея делал наш папа.
В Каргополе, ранним, светлым утром 9 мая 1945 года, по радио услышали мы об окончании Великой войны – черная тарелка репродуктора, не выключавшаяся никогда, необычно рано сообщила радостную весть! Я помню, как радовались, обнимались мама и бабушка, как было шумно во дворе, где собрались все соседки, они почему-то и смеялись и плакали одновременно.Из всех воспоминаний раннего каргопольского детства, этот день был самым ярким и праздничным, а потом еще день, когда вернулся домой папа. Все остальное как-будто окрашено в серые тона, с постоянным ощущением голода.
Я попала в Каргополь снова только в 1986 году, спустя почти сорок лет после нашего отъезда. Дом, в котором мы жили, конечно, не сохранился, да и улица называется по-другому. Но больница, стоявшая за нашим забором, еще существует, и по ней я определила место, где стоял наш дом. Город по-прежнему в основном одноэтажный и деревянный, кирпичных трех- и четырехэтажных зданий совсем мало. Множество древних церквей, стоящих вдоль берега Онеги, придают ему своеобразие и красоту. В последнее десятилетие я стала там бывать чаще, навещаю могилу бабушки. От Няндомы до Каргополя регулярно курсируют автобусы несколько раз в день, дорога занимает около двух часов. В Каргополе практически нет промышленных предприятий. Из учебных заведений есть только педагогическое училище(говорят, очень хорошее) и профессионально – технический лицей. Приятно, что реставрируются многие древние храмы. Идет служба в двух отремонтированных церквях – Рождества Иоанна Предтечи и Рождества Богородицы. В Каргополь часто приезжают туристы, и местное туристическое бюро даже создало свой сайт в Интернете.
А теперь немного расскажу о предках и родителях.
Как жаль, что интерес к своему происхождению, к своим прадедам пришел слишком поздно, когда уже не было в живых ни моего отца, ни моей мамы, да, в общем-то, они не очень много рассказывали о своих родителях и своем детстве. Средняя сестра мамы, тетя Мария, знала и помнила о своих родителях еще меньше. Поэтому сведения, которые мне удалось узнать, весьма скудны.
Мой прадед, дедушка моей мамы, Иван Погаленкин, (отчества никто не помнил), уроженец села Лядины, что в 30 километрах от Каргополя. Мама вспоминала, со слов своей матери, что он был очень набожным человеком, в молодости даже некоторое время жил в монастыре. У него было два сына: Дмитрий – мой дед, и Макар. О жене прадеда не сохранилось никаких сведений, она умерла очень рано. Прадед был достаточно обеспеченным человеком, но по неизвестным причинам завещал все состояние старшему сыну Макару, поэтому между братьями не было дружбы. Мама рассказывала, что они не поддерживали родственных отношений, и о Макаре и его семье ничего неизвестно.
Дедушка наш, Дмитрий Иванович Погаленкин, родился в 1886 году, также в деревне Лядины. Он был достаточно образованным для своего времени человеком, окончил церковную приходскую школу. По характеру был добрым, отзывчивым, веселым, общительным, умел играть на балалайке. Еще до первой мировой войны женился на Анне Васильевне Бабкиной, моей бабушке. Она была из соседней деревни. До того, как Дмитрий Иванович ушел на войну, у них дважды рождались дети, но умирали, не дожив до года. Во время первой мировой войны дедушка находился в Москве, где окончил фельдшерско-акушерскую школу. Бабушка ездила к нему в тот период, сохранилась московская фотография, на которой дедушка с бабушкой очень молодые и красивые. По всей вероятности дед вернулся к себе в Лядины в начале 1917 года, сразу после Февральской революции, а может и раньше, после демобилизации. А в начале 1918 года, 27 января по старому стилю, или 9 февраля по-новому, родилась моя мама, Нина Дмитриевна.
Бабушка, Анна Васильевна Погаленкина, в девичестве Бабкина, родилась в 1890 году. Я ее помню, она умерла, когда мне было 7 лет. Мама рассказывала, что в отличие от Дмитрия Ивановича, у Анны Васильевны был очень строгий, требовательный, суровый характер. Она была малограмотной, умела читать, писать и считать, что по тем временам было уже неплохо. Бабушка знала множество сказок, пословиц, поговорок. За время замужества Анна Васильевна родила 11 детей, но 8 из них умерли в младенческом возрасте. Выросли только три сестры: моя мама Нина, 1918 года рождения, тетя Маруся, 1924 года, и тетя Лида, 1932 года. До рождения Лидии Дмитрий Иванович и Анна Васильевна жили в деревне Лядины. Мама вспоминала, что у них было крепкое хозяйство: корова, лошадь, прочая мелкая живность, добротный дом. Дедушка работал фельдшером, к нему ходила лечиться вся деревня. Ещё он подстригал всех родственников и соседей, умел это делать неплохо. Сельчане его очень уважали.
Вскоре после рождения младшей дочери Лидии, Дмитрий Иванович решил переехать в Каргополь. Причин переезда ни мама, ни тем более тетушки, не знают. Мама предполагала, что это было связано с коллективизацией. Хозяйство деда считалось середняцким, видимо, дедушка не хотел вступать в колхоз, и чтобы избежать негативных последствий, поехал в город. В Каргополе дедушку приняли на работу фельдшером в городскую больницу, выделили ему жильё – просторную комнату, и в начале лета 1932 года Дмитрий Иванович перевез семью. Из всего деревенского хозяйства с собой пригнали только корову, в маленьком городе её можно было содержать, сенокосных угодий и лугов для выпаса хватало. Бабушка без коровы не соглашалась переезжать вообще. Городской жизнью дедушка прожил очень недолго: в больнице он заразился туберкулезом легких, у него началась скоротечная чахотка. Видимо, он заболел ещё весной. Тетя Маруся вспоминала, что когда он приехал за семьёй, то уже сильно кашлял. Бабушка парила его в деревенской бане и поила отварами трав. Эффективных лекарств тогда не было, и в конце декабря 1932 года Дмитрий Иванович умер. Точной даты не помнили ни мама, ни тетя Маруся, а документа о смерти не сохранилось. Дедушке было всего 46 лет.
Бабушка осталась с тремя малолетними дочерьми на руках, практически, без средств к существованию. Маме моей только что исполнилось 15 лет, а Лиде не было и года. Хорошо, что сохранили корову – кормилицу. Хотя без мужских рук трудно было заготовлять сено на долгую северную зиму. Тетя Маруся говорила, что корову держали до начала Великой отечественной войны, до августа 1941 года, а потом, неизвестно почему, зарезали. Тетя Маруся тогда уже училась в техникуме в Архангельске, и вспоминала, что ей знакомая женщина из Каргополя привезла от матери целую сумку свежего мяса. И чтобы мясо не испортилось, они с подругами постарались его как можно скорее съесть. Бабушка устроилась работать санитаркой в поликлинику, в зубной кабинет (помогли товарищи дедушки). Позднее она перешла санитаркой в больницу, где и трудилась почти всю войну.
Мама моя, по ее словам, была крепкой, здоровой девушкой и решила идти работать. Нужен был паспорт, и чтобы получить его, они с бабушкой исправили в свидетельстве о рождении год с 1918 на 1917, мама сразу повзрослела на год. Не знаю, как это удалось сделать, может быть, в милиции был кто-то знакомый, или, подмазали, как теперь говорят, но мама получила паспорт и начала работать. Образование у мамы было лишь начальное, в деревне ей удалось проучиться в сельской школе всего три зимы, специальности, естественно, никакой. Поэтому приходилось устраиваться на разные неквалифицированные работы: рабочей в подсобном хозяйстве, официанткой в столовой, санитаркой в больнице.
Семье жилось очень трудно. Большим подспорьем были богатые каргопольские леса: на зиму заготавливалось много грибов, сушеных и соленых. Кадушками солились рыжики, белые грузди, волнушки. Варенья в те годы не варили ввиду отсутствия сахара. Малину, чернику, черемуху сушили, бруснику мочили, клюкву поздней осенью засыпали в ящик и хранили на чердаке. От болезней и просто для чая бабушка на зиму сушила листья разных растений.
Во время Великой Отечественной войны бабушке и маме неоднократно приходилось работать на лесозаготовках, куда посылали по разнарядке в зимнее время. Соответствующей одежды и обуви не было, ноги постоянно промокали и мерзли, что впоследствии очень сказалось на здоровье. В конце войны у бабушки стал развиваться туберкулез. Тетя Маруся говорит, что это был туберкулез легких, как у дедушки. Но я, хотя и была еще маленькой, почему-то запомнила, что врач, навещавший бабушку дома, говорил о туберкулезе костей. Я помню, как бабушка страдала от болей в ногах, а позднее, с осени 1946 года, и от своей неподвижности. Бабушка лежала на печке, старалась прогреть свои косточки, а когда не стало сил подниматься на русскую печь, перебралась в комнату на лежанку. В избе, где мы жили, кроме огромной русской печки на кухне, была ещё печь – голландка, как её называла мама. К этой голландке пристроена была лежанка, тоже из кирпича, высотой сантиметров восемьдесят, через неё проходил, видимо, дымоход, и в процессе топки она нагревалась, а потом долго сохраняла тепло. Вот на этой лежанке бабушка и провела последние месяцы своей жизни.
Мама и вернувшийся к тому времени с фронта отец, работали, Лида ту зиму жила у Марии в Няндоме, и мы с младшей сестрой Алевтиной оставались дома с бабушкой. На табуретке рядом с лежанкой раскладывали свои нехитрые игрушки, просили бабушку рассказать какую-нибудь сказку или историю, если ее не сильно мучили боли. В меру своих детских сил пытались ухаживать за ней, приносили воды, или еще что-то. Правда, мама нам говорила, чтоб мы очень близко к бабушке не подходили, не целовали ее, не пили с ее кружки. Видимо, мама боялась, чтоб мы тоже не заболели. Умерла бабушка первого марта 1947 года. На обороте сохранившейся любительской фотографии с её похорон папа аккуратно написал, что она скончалась 1 марта в 21час 30 минут. Похоронили бабушку 4 марта на кладбище в городе Каргополе. Тетя Маруся с Лидой были в Няндоме, за 86 км от Каргополя, добраться не смогли, так как стояли сильные морозы. Дороги замело, транспорта никакого не было, а пешком не дойдешь.
В моей памяти сохранились отдельные эпизоды из того периода, когда мы жили вместе с бабушкой. Помню, как однажды бабушка наказала меня. Во дворе дома, где мы снимали квартиру, летом к колодцу выставлялись деревянные бочки и наполнялись водой, чтоб набухли и перестали течь, а может быть, из них поливали огород. Ребятишки, когда не было рядом взрослых, брызгались водой из этих бочек, баловались. И однажды подговорили меня, как самую маленькую, влезть в бочку и искупаться в ней. Было очень жарко, а на речку нас не отпускали без старших. Я искупалась, а потом кто-то из ребят наябедничал бабушке про мое купание. Бабушка высекла меня крапивой, было больно и обидно. Этот урок я запомнила на всю жизнь.
Помню, что в начале лета, когда на грядке появлялся зеленый лук, я просила бабушку разрешить сорвать хоть одну луковую травинку – так хотелось есть. Вечером, когда бабушка приходила с работы, она давала мне корочку от своего ломтика хлеба, говорила, что корочка твердая, не по её зубам. Иногда она приносила немножко сахара, завернутого в кусочек газеты, и говорила, что даст его мне, если я вымою чашки. Приучала к работе.
Однажды весной, бабушка повела меня в церковь. Это было,видимо, на праздник Пасхи, вскоре после того, как в Каргополе вновь открыли церкви и разрешили проводить богослужения. На службе было очень много людей, трудно дышалось, запомнился необычный запах и красивое пение. Потом мы с трудом выбрались из толпы в церкви, не достояв службу.
Бабушка умела неплохо вязать, сама пряла нитки из льняной кудели, так как шерсти в войну было не достать. Хотя я была ещё маленькая, бабушка показала мне, как правильно держать спицы и набирать петли. Эти бабушкины уроки очень помогли быстро научиться вязать, когда я стала взрослой, не потребовались никакие курсы вязания. Когда бабушка пряла или вязала, то тихонько напевала протяжные русские песни, она знала их очень много. Долгими зимними вечерами, когда мы лежали на печке, бабушка рассказывала сказки, особенно мне запомнилась сказка «Аленький цветочек». Электричества у нас во время войны не было, иногда домашние хлопоты завершались при свете лучины. В конце 90-х годов в Великом Новгороде, в Музее деревянного зодчества «Витославлицы», я видела в старинной избе поставец для лучины, примерно такой же, каким пользовались мы. Сразу вспомнилось детство! Позднее у нас появилась малюсенькая лампа «коптилка», сделанная из консервной банки. Вот ведь удивительно – жизнь моя начиналась, когда ещё пользовались для освещения лучиной, а сейчас я печатаю на персональном компьютере, в космосе летают межпланетные аппараты – и это все за такой незначительный для истории промежуток времени, всего шестьдесят лет!
Вспоминается еще такой случай, едва не закончившийся трагически. Однажды мы с Лидушкой, которая старше меня всего на семь лет, сами топили печку-голландку в комнате. Конечно, топила Лида, я была слишком мала, наверное, лет трех, так как Аля, младшая моя сестра мне при этом не запомнилась. Мы с Лидой сидели у открытой дверцы печки, грелись, смотрели на огонь. Было уже темно, Лида закрыла трубу, и мы пошли спать. Мама с бабушкой были на работе. Когда бабушка пришла домой, то сразу почувствовала запах угара. Заглянув в печку, увидела синенькие огоньки на не догоревших дровах, поняла, что мы отравились угарным газом, угорели. Бабушка вытащила нас поскорее на улицу и принялась оттирать снегом. В моей памяти остался именно этот момент, когда меня терли снегом. И очень болела голова. Позднее мама рассказывала, что если бы бабушка пришла на полчаса позже, то нас с Лидой уже не удалось бы спасти.
Из всех моих сестер и братьев я одна помню бабушку. Але не было ещё четырех лет, когда бабушка умерла, и она ничего никогда не могла вспомнить о ней, кроме эпизода похорон. И как хорошо, что у моих детей были родные бабушки и дедушки.
Моя мама, Нина Дмитриевна Калинина, в девичестве Погаленкина, родилась, как я уже говорила, 27 января (по старому стилю) 1918 года, или 9 февраля по-новому. Мы всегда отмечали ее день рождения 9 февраля. Родилась она в деревне Гавриловская Лядинского сельсовета, недалеко от Каргополя. Так как из всех выживших детей она была старшей, детство мамы было не особо радостным, да и время было трудное. Мама вспоминала, что очень рано начала помогать родителям, в крестьянском хозяйстве работы хватало. Занести в избу дров и воды, убраться в доме, нянчить младших сестер, а летом посильная помощь в поле, на сенокосе, потом заготовка грибов и ягод. В школу, говорила мама, удалось походить всего три зимы, да и то не с начала учебного года, а только после завершения всех сельскохозяйственных работ. Хотя учиться маме очень хотелось. Она была способной, очень любила читать книги, знала множество стихов, песен, сказок и всевозможных историй. Я с ранних лет запомнила стихотворение, которое мне мама рассказывала - как барин заставил неграмотного слугу варить чай, о котором тот еще никогда не слыхал, и слуга в котелок насыпал все, что кладут в суп. Недавно, порывшись в интернете я полностью нашла это стихотворение неизвестного автора.
Оно длинное, я приведу только начало:
Раз прислал мне барин чаю
И велел его сварить.
А я отроду не знаю
Как проклятый чай варить
Взял я все на скору руку,
Чай весь высыпал в горшок,
На приправу перцу, луку
И петрушки корешок.
На таган его поставил,
Все лучинкою мешал,
Потом мучкою заправил
И начало чай принял.
Мне стихотворение очень нравилось, и жалко было слугу, которого барин вместо награды долго ругал и оттаскал за волосы.
Когда я пошла в школу, мама до четвертого класса помогала мне решать трудные задачки по арифметике, у нее было хорошее логическое мышление, как сказали бы теперь. Мама была веселой и жизнерадостной, хотя жизнь ее никогда не баловала, на ее долю выпало столько трудностей и испытаний, что хватило бы на три жизни. Мама любила петь, у нее был красивый, приятный голос, она всегда напевала что-то, занимаясь домашними хлопотами. Песен мама знала очень много, особенно русских народных, протяжных и грустных. А еще мама знала и помнила огромное количество пословиц и поговорок, употребляла их в разговоре по всякому случаю. Настоящий кладезь народной мудрости!
Сейчас часто принято ссылаться на книги американца Дейла Карнеги, который дает советы, как себя вести в различных ситуациях, во взаимоотношениях с людьми, как добиваться уважения и т.д. Мама никогда не слышала о Карнеги, но нам, своим детям, она часто говорила о том, что надо быть внимательным к людям, относиться к ним так, как хочешь, чтобы они относились к тебе, не жаловаться на свои беды, быть добрыми и трудолюбивыми. Сама мама была добрейшим человеком, никогда не проходила мимо чужой беды, делилась последним куском хлеба. Наш дом, в котором росло много детей, всегда был открыт для друзей. Хотя мы жили очень бедно, к нам всегда охотно приходили мои подруги, подружки моих сестер и друзья братьев. И мама всех старалась напоить чаем, хотя бы просто с хлебом, если ничего другого не было. Маму очень уважали все соседи и знакомые.
Мама очень рано научилась шить, сначала шила вручную, а когда в 1951 году удалось купить швейную машинку “Подольск”, стала обшивать не только нас, детей, но если просили, то и соседок. Очень любила мама создать уют в доме, хотя возможностей для этого во время моего детства почти не было. Она красиво вышивала гладью и крестиком разные салфеточки, делала мережку и украшала ею занавески на окна и наволочки, вязала из тонких катушечных ниток удивительно красивые кружева. Тогда было модно к кроватям шить подзоры с широким кружевом, наволочки тоже украшались вязаными прошвами. А горка подушек на кровати покрывалась ажурной накидкой, связанной мамой. Мамины руки никогда не знали отдыха, всегда были чем-то заняты. Когда мама постарела и стала хуже видеть, она уже не могла вязать кружева крючком из тонких ниток, но стала работать спицами. Она сама пряла шерсть, потом вязала из ниток носки, безрукавки, кофты себе, детям и внукам.
Мама очень любила читать книги, газеты и журналы, если позволяло время, слушала радио, интересовалась всеми событиями, происходящими в стране и в мире. Никогда не жаловалась на житейские трудности, часто повторяла: «Только бы не было войны, а все остальное не страшно».
Так получилось,что у меня оказалось два отца. Один - тот что вырастил, папа, Купцов Александр Петрович, и второй - как теперь говорят - биологический отец - Калинин Александр Федорович. О них по порядку. Сначала о биологическом отце - его я папой никогда не называла и долго не знала о его существовании.
Ранней весной 1939 года на жизненном пути мамы встретился молодой человек Калинин Александр Федорович. Точнее, их познакомили и сосватали бабушка моя, Анна Васильевна, и ее приятельница, тетка Александра Федоровича – это я знаю со слов мамы. Александр Федорович приехал в Каргополь в отпуск, он служил тогда стрелком где-то под Няндомой. Родом он был тоже с деревни Лядины, это и способствовало сближению. Сейчас трудно сказать, как все происходило, мама не любила говорить и вспоминать об этом. Но молодые люди очень быстро поженились, официально зарегистрировали свой брак в Загсе. Мама говорила, что на браке очень настаивала бабушка, а мама боялась ее ослушаться. Наверное, между мамой и Александром Федоровичем не было любви, настоящего чувства, так как брак оказался более чем коротким: они прожили вместе не более двух недель. Потом молодой муж уехал к месту службы, а через некоторое время прислал письмо, где писал, что их женитьба была ошибкой, и что мама может считать себя свободной и устраивать свою судьбу, как пожелает. Но в результате этой «ошибки» мама осталась беременна мною. Официально развод не оформляли, не знаю, почему, мама так всю жизнь и носила фамилию первого мужа – Калинина.
О существовании своего кровного отца я не знала до девяти лет. А потом случайно услышала, когда мама рассказывала о своем неудачном замужестве подруге, (это было уже в Нарьян-Маре). Для меня было потрясением узнать, что папа, который живет с нами, и которого я всегда считала родным, на самом деле не мой отец. Я долго расспрашивала маму. Но она успокаивала меня и ничего не хотела рассказывать. До десяти лет я носила фамилию кровного отца – Калинина, но потом папа оформил удочерение, и я, как все дети в нашей семье, стала Купцовой. Впервые же я увидела своего родного отца лишь в 1986 году, когда уже сама была бабушкой, мне было 46 лет, а ему 73 года. Он, как и папа Купцов, родился в 1913 году. Встреча не принесла радости, ведь за всю жизнь отец ни разу не поинтересовался, как я живу, никогда не вспомнил о моем существовании, не написал письма или открытки. А мне всегда хотелось увидеть его, посмотреть в его глаза, спросить, отчего он забыл о моем существовании? Во время нашей встречи он в основном молчал, видимо, не ожидал увидеть меня когда-либо. Его вторая жена, Анна Петровна, отнеслась ко мне более приветливо, накрыла стол, расспрашивала о моей жизни. По моей просьбе она подарила фотографию, где они вдвоем с отцом, это единственный снимок у меня, примерно 1983-1984 года. Через год после первой встречи, мы ездили в Каргополь к отцу вместе с мужем и тетей Марусей. Приняли нас очень хорошо, но никаких родственных чувств к отцу у меня так и не появилось. У отца есть две дочери от брака с Анной Петровной: Алевтина и Галина (это меня весьма удивило, ведь у нас тоже после меня идут Алевтина и Галина), обе работали учительницами, живут в Каргополе. Алевтина приходила на встречу со мной во время нашей поездки с Павлом, а Галина встретиться не захотела. Оказывается, сестры даже не знали о моем существовании, отец не счел нужным им рассказывать. Во время поездки в Каргополь в 2004 году я узнала, что отец умер давно, 19 октября 1993 года. Во втором браке отец, так же как и мои родители, прожил без официальной регистрации. Вот подтверждение истины, что не бумага, не регистрация удерживают людей вместе.
Но вернусь к 1939 году.
Итак, моя мама получила «свободу», осталась одна в ожидании рождения ребенка. Что она переживала, можно понять, но гордость не позволила ей умолять, просить мужа вернуться обратно, не поехала она к месту его службы, не стала никому жаловаться. Мама работала тогда официанткой в рабочей столовой. Вскоре она познакомилась там с нашим будущим папой, тоже Сашей, Купцовым Александром Петровичем. Александр Петрович был очень веселым, обходительным человеком, ухаживал красиво, дарил цветы, часто приглашал в кино. Мама не скрывала, что официально была замужем и ждет ребенка, но наш будущий папа сделал маме предложение, попросил ее руки у бабушки (сумел ей понравиться, что было немаловажно). Еще Александр Петрович сказал, что ребенка, который должен вскоре родиться, будет считать своим, никогда не обидит его, ни в чем не упрекнет. Так мама снова вышла замуж и прожила в гражданском браке с Александром Петровичем 33 года, до самой его смерти в 1972 году. Я всегда считала его своим папой, любила его, он действительно никогда не обижал меня, порой мне казалось, что он меня любит даже больше, чем своих родных детей.
Папа, Александр Петрович Купцов, родился 18 октября 1913 года в деревне Мордовский Камешкир Пензенской области, в семье крестьян. Папе не было еще трех лет, когда умерла его мать. Отец вскоре женился снова, а мачеха сразу невзлюбила пасынка, и папа ушел жить к своей бабушке. Время было суровое, война, революция, снова война – теперь уже гражданская, голод, нищета. Каждый выживал, как мог. Папа рассказывал, что его бабушка приторговывала самогоном, возила его по деревням, и частенько брала с собой маленького внука, так как оставлять его было не с кем. Потом бабушка простудилась и умерла, а папу отдали в детский дом. Папа не любил вспоминать свое бедное, без ласки и любви, детство. Из детского дома он часто убегал к цирковому художнику ( не знаю, какой был цирк в том городе Кузнецке, где находился детский дом), и художник научил его рисовать, правильно смешивать краски, и т.п. Это очень пригодилось папе в его дальнейшей жизни. Когда он учился в шестом или в седьмом классе, в детском доме мальчишки сильно подрались, и их всех, без разбору, перевели в детскую трудовую школу-коммуну. Там папа окончил семь классов и получил профессию тракториста. Наверное, у папы был характер непоседы. Он рассказывал, что до службы в армии «поколесил» по России: работал в Донбассе, в городе Горловка, объехал Крым, зарабатывая на жизнь, как придется, потом попал на Урал. На Урале папа жил с 1932 по 1936 год, работал в городе Кизел Свердловской (теперь Екатеринбургской) области. Сначала трудился на шахте слесарем, позднее окончил курсы водителей и стал шофером. Оттуда его призвали в армию и направили служить в Каргополь, где он и пробыл с октября 1936 по ноябрь 1938 года. После демобилизации папа остался жить и работать в Каргополе, видимо, север понравился Александру Петровичу.
К великому сожалению, мы почти ничего не знали о родственниках папы. Уже когда я была взрослой и жила в Клайпеде, папа написал мне, что его разыскал младший брат (по отцу), Николай Купцов, живущий в Минске. Папа тогда был тяжело болен и не смог съездить повидаться. А мы с мужем Павлом стали переписываться с дядей Колей и несколько раз ездили в гости в Минск. Дядя Коля и его жена Мария очень радушно нас принимали. Николай Петрович был намного моложе моего папы, всего лет на восемь старше меня. Он рассказывал нам, что их отец, а наш дед, после войны переехал из Пензенской области в город Гусев Калининградской области, почти по соседству с нами. Но к моменту нашей встречи с Николаем деда уже не было в живых. Еще папа частенько рассказывал, что один из его двоюродных братьев, Купцов Дмитрий Семенович, живет в Москве, работает в Кремле, «очень большой человек». Папа даже вроде бы побывал у него, когда ездил в Москву в 1947 году. Но никакой переписки с братом не было, не знаю, по каким причинам. Возможно, все объясняется особенностями того трудного времени. Когда мы стали встречаться с дядей Колей, он подтвердил, что брат Дмитрий Семенович действительно живет в Москве, Николай даже гостил у него. Дядя Коля дал нам с Павлом адрес Дмитрия Семеновича. Весной 1986 года, мы были в Москве и решили навестить наших родственников. Позвонили по телефону, договорились о встрече. В один из вечеров, купив торт и коробку конфет, поехали в гости. Но не суждено нам было повидаться с дядей. Дверь открыла очень расстроенная жена Дмитрия Семеновича – Нина Ефимовна. Она сказала, что Дмитрия Семеновича только что увезла в больницу «скорая помощь», у него сердечный приступ. Мы разминулись, пока мы поднимались на лифте, санитары спустили дядю на носилках. Нина Семеновна была очень огорчена всем, но, тем не менее поговорила с нами, рассказала о их семье, сыновьях. Была какая-то натянутость в этой встрече. Мы – молодые, чужие для них люди, и они, старые, больные, много пережившие. Потом, перед отъездом из Москвы, мы несколько раз звонили им, но телефон молчал. Вернувшись в Клайпеду, мы больше не искали контактов с семьей Дмитрия Семеновича. Никаких родственных чувств у нас к нему не было. А позднее, в связи с распадом СССР и нашими вынужденными переездами, мы потеряли связь и с Николаем Купцовым. Может, я бы больше и не вспоминала о двоюродном брате папы, но в 2002 году я читала книгу Владимира Успенского «Тайный советник вождя», посвященную Сталину. И в конце третьей части неожиданно «встретилась» с Дмитрием Семеновичем и Ниной Ефимовной! Автор описывал, как во время Великой Отечественной войны, осенью 1941 года, когда фашисты подошли к Москве, саркофаг с телом В.И. Ленина и весь штат сотрудников для его сохранения и обслуживания эвакуировали в Тюмень, и рассказал о встрече с Дмитрием Семеновичем Купцовым и его женой. Я была просто потрясена! В художественной книге были реальные люди, наши, пусть и дальние родственники! Я выписала отрывок из этой книги и привожу его здесь. Автор, Владимир Успенский, рассказ в своем произведении ведет от имени тайного советника И.В. Сталина, Лукашова Н.И. Вот этот отрывок: «В Тюмени провел я пять дней. Встретился за чашкой чая и приятно провел несколько часов в обществе Бориса Ильича Збарского (именно он занимался бальзамированием тела В.И.Ленина), и уже от него, несколько смущенного случившимся, узнал некоторые подробности происшествия. Побеседовал с начальником городского НКВД Козловым (имя не помню). А также с секретарем горкома партии Дмитрием Семеновичем Купцовым и с его женой Ниной Ефимовной, директором одной из школ. Эти хорошие, честные люди, сами того не подозревая, оказались замешанными в деле опасном и подсудном – с точки зрения Берии. А с моей точки зрения – жертвами случайности, которую невозможно было предусмотреть. Штат лаборатории при временном Мавзолее был не очень большой, но состоял из людей образованных, энергичных. А делать им после того, как все устроилось, было почти нечего. Только контроль за техническими условиями. Ленина никто не посещал. Сотрудники томились, хотели приносить больше пользы. И сам Борис Ильич (Збарский) тоже. С его разрешения сотрудники, имевшие медицинское образование, работали в госпиталях, в городских больницах. А Збарский обратился к Купцову: есть, мол, свободное время, есть знания, которые пропадают втуне. В Тюмени острая нехватка преподавателей, он мог бы давать уроки в старших классах. Купцов в свою очередь поговорил с женой, ничего, кстати, не знавшей, как и другие тюменцы, о траурных комнатах в бывшем сельхозтехникуме. Сказал Купцов жене: « К тебе придет человек по фамилии Збарский. Не требуй с него никаких документов, не задавай вопросов. Пусть преподает в девятых-десятых классах». А Нина Ефимовна и рада была. Тем более, что новый преподаватель оказался универсалом, мог вести математику, химию, биологию, даже физику. Куда уж лучше-то! Борис Ильич старался держаться в тени, поменьше общаться с коллегами в школе, ему казалось, что он ничем не выделяется, не привлекает внимания. Но, увы, увлекаясь, он вел уроки так интересно, знания его были столь обширны и разнообразны, что это сразу выделило его из среды других учителей. Эрудицию трудно втиснуть в рамки. Она прорывается, дает себя знать. К тому же мужчин-преподавателей тогда было очень мало, а этот пожилой, седеющий человек был настолько элегантен, имел столь хорошие манеры, что произвел впечатление не только на учительниц, но и на учениц старших классов, особенно склонных к созданию кумиров и поклонению оным. Одна из поклонниц, вероятно случайно, листая энциклопедию, наткнулась на фамилию Збарский. Имя-отчество – как у любимого учителя. Возраст примерно тот же. А в тексте было сказано, что он и Воробьев бальзамировали тело Ленина, приводились и другие сведения из биографии Бориса Ильича. Об этом узнал класс, узнала школа, узнали родители, узнал город. Строились соответствующие предположения»…
Хочу добавить, что эвакуация гроба с телом вождя мирового пролетариата проводилась в обстановке строжайшей секретности, что бы не вызывать ненужной паники у населения. Ведь если Ленина нет в столице, значит, дела на фронте плохи! А тут пошли ненужные слухи. Успенский пишет, что даже появилась небольшая заметка в одной из иностранных газет. В общем, все могло обернуться очень большими неприятностями, даже бедой, для Дмитрия Семеновича и его жены. К счастью, как видим, все обошлось, и после войны семья Д.С. Купцова переехала в Москву. Если кому-то захочется подробнее узнать о событиях тех дней, очень советую прочесть книгу В.Успенского «Тайный советник вождя».
Еще со слов Николая Петровича Купцова мы узнали, что есть сестра папы по отцу, Нина, она примерно моего возраста, жила в Калининградской области, но ее я никогда не видела. А вообще, Николай Петрович говорил, что в деревне Мордовский Камешкир, где папа родился, половина деревни Купцовы, и все более-менее связаны родственными узами. Вот, пожалуй, все, что мне известно о родственниках папы – Купцова Александра Петровича.
Когда мама познакомилась с папой, он работал в каргопольской артели «Пищевик», развозил на грузовой машине молоко и продукты. Мама рассказывала, что одевался он по тем временам щеголевато – приходил на свидания в белых брюках, белых парусиновых полуботинках, тщательно начищенных мелом, в шляпе и с тросточкой. Знал он великое множество всевозможных историй, интересно, с юмором их рассказывал, возможно, иногда что-то присочинял сам.
Папа прекрасно рисовал, особенно хорошо ему удавались копии картин, карикатуры, плакаты. Уже в послевоенные годы это давало ему возможность дополнительного заработка. Я всегда удивлялась тому, как много всего умел делать наш папа, у него любая работа спорилась, можно сказать, у него были «золотые руки». В общем, Александр Петрович понравился маме и, что не маловажно, бабушке. С осени 1939 года родители стали жить вместе. А в конце сентября 1939 года отца призвали на военные сборы, и когда 30 ноября началась советско-финская война, папа попал на фронт, на Карельский перешеек. Война была недолгой, всего три месяца, но это не делало ее менее опасной для жизни, солдатам хватало лишений и трудностей, десятки тысяч их навсегда остались лежать в холодной земле. Папу на этой войне миновали ранения, он вернулся домой летом 1940 года, здоровый и невредимый. А пока отец воевал с финнами, 28 декабря 1939 года родилась я. Уж не знаю, из каких соображений, или по чьему совету, мама дала мне такое модное тогда имя: Гертруда, которого я стеснялась большую часть жизни и даже мечтала его поменять, так оно мне не нравилось. Когда меня уже зарегистрировали в Загсе, от папы с фронта пришло письмо, где он просил, если родится девочка, назвать ее Галиной. Папе очень нравилось это имя, но только третья дочь в нашей семье получила его. Вторая моя сестра, Алевтина, родилась в июле 1943 года в Няндоме, куда мама поехала навестить свою сестру Марию, и тетушка, пока мама была в роддоме, по своему усмотрению зарегистрировала ее Алевтиной. Папа даже немного обиделся на маму и Марию.
Когда началась Великая Отечественная война в июне 1941 года, папу сразу же призвали в армию. В папином военном билете есть запись, что с июня 1941 по сентябрь 1942 года папа служил шофером в третьем батальоне аэродромного обслуживания, где 15 июля принял военную присягу. Где был этот аэродром? Папа говорил, что под Архангельском. В октябре 1942 года отец приезжал домой, на несколько дней в краткосрочный отпуск. Как известно, отпуска во время войны просто так не давали, значит, папа его заслужил. И результатом этого краткого пребывания отца дома явилось закономерное появление через девять месяцев нашей Алевтины. Сейчас, с учетом своего жизненного опыта, я поражаюсь смелости моей мамы, отважившейся в такое тяжелое время родить второго ребенка, тем более, что с отцом они не были зарегистрированы, да и не было никакой уверенности в том, останется ли он жив в кровавой военной мясорубке, вернется ли домой.
Из записей в военном билете видно, что всю войну папа прошел за рулем автомашины, был начальником автоколонны, командиром артиллерийского отделения, шофером в составе инженерно-саперного батальона. С осени 1942 по май 1945 он был на передовой сначала в составе 3-го Прибалтийского фронта (до 27.06.1944г.), а потом воевал в войсках третьего Белорусского фронта, имел ранения и контузию. В красноармейской книжке отца записано: 14 октября 1944 года ему объявлена благодарность товарища Сталина за овладение городом Рига. Военная судьба занесла папу в Литву, его часть прошла с боями через Каунас и Шяуляй. Мог ли он предположить тогда, что его дочь будет жить в Литве долгие годы? У папы был маленький блокнотик, в который он записывал литовские слова и выражения, чтобы можно было общаться с местным населением. Этот блокнотик он привез домой, когда вернулся с войны, остатки блокнотика сохранились у меня до сих пор, как реликвия. Закончил отец войну в Восточной Пруссии, участвовал в штурме и взятии Кёнигсберга. За прорыв обороны немцев в районе Прёйсиш-Эйлау (теперь город Багратионовск) 10.01.1945г. папа снова получил благодарность Сталина. А за взятие Кёнигсберга был награжден медалью.
Летом 1945 года мама получила от папы пару посылок с трофейными вещами. Отец к концу войны имел звание старшего сержанта, а сержантам разрешалось посылать пятикилограммовые посылки. Это я помню со слов мамы. В посылках были очень красивые детские платья, одно было в красную клеточку с белой кокеткой и вышитыми на ней цветочками, а другое такое же, но поменьше, и голубое. Мы с Алей даже примеряли их, но поносить не пришлось, так как мама с бабушкой обменяли их, как и другие вещи, на рынке на хлеб и продукты – это было тогда важнее. Мама оставила себе только одно красивое платье, мне оно очень нравилось, темно-синее, с желтым атласным воротником. Мама его одевала по большим праздникам и носила до середины пятидесятых годов. Еще папа прислал два коврика машинной работы, тонких, больше похожих на покрывала. Для нас это была невиданная роскошь. Не знаю уж, как маме удалось их сохранить, не обменять на продукты в 1945-46 годах. Они были в нашем доме очень долго. Тот, который поменьше, превратился в лохмотья где-то в конце пятидесятых, а большой мама очень берегла, и он висел у кровати почти до самой ее смерти.
Летом 1945 года, после Дня Победы, мы стали ждать папу домой. Но для него война еще не закончилась, вместе со своей частью он был направлен в Манчжурию, освобождать Северо-восточный Китай от японских оккупантов. И хотя война с Японией была недолгой и завершилась полной победой советских войск, папу демобилизовали только весной, 20 марта 1946 года. В Каргополь, к семье, он вернулся в июне. Я помню, что приехал папа рано утром, с двумя пустыми фибровыми чемоданами: все свои вещи он променял на продукты за время долгого пути с Дальнего Востока. К тому же, он еще заезжал на Урал, в город Кизел, где жил и работал до армии. Папиному возвращению все были очень рады, особенно мама. Еще бы, ведь отец вернулся целым и невредимым, на его гимнастерке поблескивали медали, орден Красной Звезды и Гвардейский значок. Как жаль, что после смерти папы братья, остававшиеся дома, не сумели сохранить награды отца. Теперь только по записям в военном билете и Красноармейской книжке можно установить, какие награды получил отец за период Великой Отечественной войны. 3 апреля 1945 года папа был награжден медалью «За боевые заслуги», как записано: за образцовое выполнение боевого задания на фронте. Еще три медали – это, как я уже говорила, «За взятие Кёнигсберга», «За Победу над Германией», и «За Победу над Японией». И орден «Красной Звезды» № 1793776, его папа получил 1 марта 1945 года. Этот орден, единственная сохранившаяся награда, теперь хранится у меня. И пусть и дальше его сохраняют наши дети и внуки. Так же папа имел несколько благодарностей товарища Сталина. О двух я уже упоминала – за взятие Риги и прорыв обороны под Кенигсбергом. Еще две благодарности получены в период пребывания на Забайкальском и Первом Дальневосточном фронтах, как записано в военном билете, «За форсирование горного хребта Большой Хинган».
Сразу после возвращения домой папа вернулся на работу в артель «Пищевик» шофером маслозавода. По нынешним временам при такой работе семья не знала бы голода и жила в достатке. Но тогда было очень суровое и строгое время, за малейшее прогрешение можно было угодить в тюрьму. Человек, взявший на работе 100 граммов масла или литр молока, мог получить до пяти лет лишения свободы. (В сроках я могу ошибаться, о них я знала только из разговоров старших.) Мы по-прежнему жили скудно. Еще до папиного возвращения, мама с бабушкой купили козочку, продав кое-какие вещи из папиных посылок. Это немного облегчало наше существование, козье молоко выручало, да и когда я сильно болела, оно помогло мне вылечиться. Но когда осенью 1946 года бабушка совсем слегла, мама поменяла козу на мешок гороха. Дело в том, что карточки в Каргополе отоваривали плохо, продуктов давали мало, даже за хлебом приходилось стоять долгие часы в очереди. Я помню, что часто мама ставила в очередь меня, а сама уходила по делам. Однажды, мне было лет шесть, мама послала меня за хлебом. Я шла, держа карточки в руке, и вдруг, какой-то парень, лет 16-18-ти, выхватил у меня из рук эти карточки и убежал. Я вернулась домой в слезах и без хлеба. Хорошо, что это был конец месяца, карточки были всего на два или три дня. Помню, бабушка ругала маму, что она послала меня, а не пошла сама в магазин. Как и что мы ели в те дни, не помню, запомнилось только ощущение большой потери, я долго плакала, считая себя виноватой. Иногда вместо долгожданного хлебушка на карточки выдавали не обмолоченный овес, его потом мама подсушивала, провеивала и варила кашу. Так что, выменянный за козу мешок гороха оказался весьма кстати. Мама варила из него гороховую кашу, и даже пекла какие-то лепешки. Еще запомнилось, что в эту же зиму папа откуда-то принес несколько плиток подсолнечного жмыха. Мы с Алей с удовольствием грызли его, это казалось нам сказочным лакомством. А мама толкла в ступе этот жмых и добавляла его в лепешки и кашу. И все-таки зима 1946-47 годов была очень трудной.
Весной, после смерти бабушки, родители вдруг стали обсуждать возможность переезда на Крайний север. Потом они рассказывали, что в Каргополе появился вербовщик с города Нарьян-Мара, который в радужных красках расписывал жизнь в заполярном городке. Людей набирали на строительство нового городского узла связи, и как водится, обещали при этом золотые горы: квартиру, хороший заработок, различные льготы. Вербовщик рассказывал, что в Нарьян-Маре карточки отоваривают полностью: выдают и масло, и сахар, и крупы, а мы в Каргополе все военные годы почти ничего, кроме хлеба, не получали. Одним словом, родители решили завербоваться на три года, заработать большие деньги, и потом вернуться назад. В Каргополе терять было особенно нечего. Я до сих пор поражаюсь этому отчаянному поступку родителей: сорваться с места и отправиться в неизвестность с такой семьей, с тремя маленькими детьми. Ведь весной, 23 мая, мама родила третью дочь, Галину. Алевтине было около четырех и мне семь лет. Да еще с нами ехала Лида. Предыдущую зиму она прожила в Няндоме, у Марии. Училась в седьмом классе и не знаю, по каким причинам, осталась на второй год. Папа с мамой решили взять ее в Нарьян-Мар с нами. Ведь Лида стала круглой сиротой после смерти бабушки. Таким образом, в конце июля 1947 года, наша семья покинула Каргополь, как оказалось потом, навсегда.
Я почему-то совсем не помню, как мы добирались до Архангельска. Мама рассказывала, что до Няндомы ехали на грузовой машине, маму с Галей и Алей усадили в кабину, а мы с папой и еще семья из трех человек, тоже завербовавшаяся в Нарьян-Мар, ехали в кузове. Вещей у нас было мало – один небольшой сундук, пара чемоданов и несколько узлов. Как ехали на поезде от Няндомы, тоже не отложилось в памяти, хотя я ведь впервые совершала такое большое путешествие. Видимо, потому, что ехали ночью. Но пребывание в Архангельске и дорогу морем я помню хорошо. В Архангельске мы жили несколько дней в Доме колхозника, напротив речного вокзала, в ожидании рейса на Нарьян-Мар. Там было много семей с детьми, которые, как и мы, ехали на Север в поисках лучшей доли. Дети играли во дворе и выходили на набережную Северной Двины посмотреть на пароходы. В Архангельске мы с Алей впервые попробовали мороженое, папа купил нам по маленькой порции, оно оказалось необыкновенно вкусным! Там же поразил мое воображение трамвай, с грохотом проезжавший по улице. Но проехать тогда на нем не удалось. В Архангельске мне понравились большие, красивые дома в три и четыре этажа, таких не было в Каргополе, заасфальтированная дорога, широкие улицы.
Но вот, наконец, нас посадили на пароход «Юшар» (сокращение от «Югорский Шар», пролив между материком и островом Вайгач). Об этом пароходе следует сказать особо. Он был «ветераном» Северного пароходства, уже тогда, в 1947 году, он имел почтенный возраст, но каждую навигацию, до середины 60-х годов, совершал регулярные рейсы между Архангельском и Нарьян-Маром. Мы были пассажирами третьего класса, в котором не было отдельных кают, а большой общий трюм с нарами, двух- или трехъярусными. Путь до Нарьян-Мара длился больше трех суток. Большинство пассажиров – переселенцев, никогда до этого не бывали в море, от качки у многих началась морская болезнь. Помню, что нам с Лидой и маме стало очень плохо, тошнило, было душно и сыро. На полу, то есть, простите, на палубе, почему-то плескалась вода. Словом, от путешествия остались очень неприятные впечатления. И в будущем, когда приходилось морем добираться до Архангельска, я очень не любила садиться на пароход, плохо переносила качку и страдала от морской болезни. Но старенький «Юшар» делал свое дело, и 19 августа 1947 года мы прибыли в Нарьян-Мар, город, ставший для нас родным.