Часть 7.
Крастина.
- Как попала, - тихо, словно спрашивая саму себя, повторила Крастина, - Я и сама до сих пор не пойму. Флора Ивановна замолчала, словно позабыв о лежащей рядом с нею Лиде.
- Да Лидочка, – после долгого молчания, протяжно произнесла она, - Я до сих пор не могу понять, зачем я это делала. Ведь можно, можно было жить по-другому, как многие живут, как живут все. Только вот нет! Видать бес меня попутал.
Я вам давеча говорила, что до войны жила в Витебске. Все тогда было у меня, все!
О чем только может мечтать женщина. Муж был, которому я всецело доверяла и любила. Девочки мои, ради которых я и сейчас продолжаю жить. Все, в то время, было у меня. Дом наш был полной чашей. Муж мой работал на мельзаводе начальником отдела снабжения. Деньги у него всегда были, большие деньги. Его заработки позволяли мне не работать, да и сам он не хотел этого. Только, понимаешь Лида, как бы тебе это сказать, мне хотелось быть более самостоятельной, что ли. Сразу после того, как старшая моя - Катенька пошла в школу, я устроилась на работу в диспетчерскую службу трамвайного парка. На работе приняли хорошо, правда, не все. Были и такие, кто не взлюбил меня. А, не взлюбили - женщины. Не любили они меня за то; что одевалась я хорошо, что обувь носила всегда модную и красивую, и что многие мужчины на меня заглядывались. Что тут поделаешь, все мы бабы такие. Зависть в душе своей, как в фигу в кармане, носим. Я, еще тогда все это понимала, но зла на завистниц тех не держала. Да и за что было зло держать? За то, что у кого-то из них жизнь не удалась? Так жизнь то, она дама капризная, то лицом к тебе повернется, то спиной. Ко мне лицом она тогда оборачивалась, к ним – другим местом.
Только зря я Лидочка так думала, что мне жизнь все время улыбаться будет. Через год, пришел и мой черед ей в спину смотреть. Мужа, за какие-то махинации, посадили. За что точно не знаю, он со мной никогда о своих делах не говорил. Дали ему три года с конфискацией имущества, и осталась я в пустой квартире одна с двумя детьми. Вот тогда-то мне стало не до смеха. Все от меня, как от прокаженной отвернулись. Те, кто раньше мне в спину с завистью смотрел, теперь злорадно в лицо улыбались. Ох, сколько я слов обидных тогда выслушала! Хотела даже работу поменять, но куда там! Специальности никакой, кому я нужна, а работать нужно. Вот и терпела я, как могла, терпела, до тех пор, пока не началась война.
А, как война началась, подались мы с доченьками в беженцы. Думала от беды убежать, да от нее разве убежишь? Мы от нее на восток, а она за нами следом. На деньги, вырученные от продажи
обручального кольца, достала билеты до Москвы. Только до Москвы не добрались. Недалеко от Смоленска под бомбежку попали. Самолеты немецкие минут двадцать наш поезд бомбили. Машинист, как только мог, скоростью маневрировал. То тормозил, то опять паровоз вперед бросал. Прижала я к себе девочек, и Бога вслух молила, о том, чтобы не допустил погибели нашей. И знаешь Лида, есть в молитве сила! Есть! Это я позднее поняла, после бомбежки.
Угодила-таки немецкая бомба в состав наш. Паровоз с рельс долой, а за ним и вагоны под откос полетели. Не помню, как из того перевернутого вагона выбралась. Танюшка на моих руках от страха в немом крике зашлась, а Катюши – старшей, нигде нет. Люди, что были подле меня, стремглав бежали прочь от железной дороги. А раненые, те - кто идти не могли, ползли, оставляя за собой на земле следы крови. Стоны и громкий плачь над землей стоял, но и эти, полные страха и боли человеческие крики, время от времени перекрывал вой немецких самолетов. Состав уже больше не бомбили, нечего там было бомбить. Теперь летчики, снижаясь до самой земли, расстреливали бежавших от поезда людей.
Я с Танюшкой своей в воронку от бомбы спряталась. Ее на дно посадила, а сама наверх выглядываю, Катеньку свою взглядом ищу. Самолеты в страшную карусель встали и свинцовым огнем по земле бьют, поднимая высокие столбики пыли. Страшно, да видно материнское сердце страха не знает, когда ее ребенок в опасности. Наклонилась я к Танюшке, и говорю ей: - Сиди тихо, тихо и жди меня. Я скоро приду.
Она головкой своей качает в ответ, - «понимаю мол», - а сама плачет. Бегом бросилась я назад к вагонам. Самолеты немецкие к тому времени уже перестали стрелять. Немного покружились еще над разбитым поездом и улетели прочь. Тихо стало. Бегу вдоль перевернутых вагонов, кричу, зову Катеньку. Вдруг слышу ее родной голосок: - Я здесь мама.
Забилась она в железный ящик под вагоном, спряталась, значит в нем, а услышав мой голос, высунулась и зовет меня: - Мама, мамочка, я здесь!
Я на руки ее. Шепчу ей: - Жива? Болит что нибудь? А она мне в ответ: - Больно мама. Здесь больно, - и рукою на ножку показывает. Я испугалась тогда, подумала, что она ранена, а поглядела – ничего страшного. Ссадина, обыкновенная ссадина, правда большая. Поцеловала ее и, не снимая доченьку с рук, побежала я обратно к воронке. С десяток шагов пробежала и остановилась. Не знаю, куда бежать. Ям от разрывов бомб много, да место, где я Танюшку свою оставила, не припомню.
Оббежала тогда я с добрый десяток воронок и случайно наткнулась на ту, где младшенькую свою оставила. Сидела она на самом дне и грязными ладошками себе рот зажимала. Держа Катюшу на руках, спустилась я на дно и спрашиваю у нее: - Ты слышала, как я тебя звала?
И она, согласно покивав головкой, говорит мне в ответ: - Ты сама говолила тихо сидеть. Мне было стлашно. Я лот луками заклыла. Я не кличала мама.
Крастина глубоко вздохнув, замолчала. Затем присев, она потянула к себе служивший ей подушкой чемодан. Порывшись в нем, достала пачку папирос.
- Ты куришь? – спросила она у Лиды.
- Курю, только у меня нет.
- Закуривай, - предложила Флора Ивановна и протянула Лиде папиросу. Они закурили. Глядя на дрожащий огонек папиросы в руке Крастиной, Лида поняла, насколько взволнована ее соседка. В молчании они докурили, после чего Лида спросила: - Что дальше то было Флора Ивановна?
- Дальше? Дальше Лидочка был Айгабак.
- Кто это?
- Это маленькое селение в Кокчетавской области, на севере Казахстана.
- А, что вы там делали, как там оказались?
- Просто Лида, очень просто. После той страшной бомбежки, нас, оставшихся в живых, прихватила с собой отступающая воинская часть и довела до Смоленска. Там, таких как мы бедолаг было уже много. О поезде и думать было нечего. Ночью я с девочками своими пробралась тайком на открытую железнодорожную платформу, заставленную какими-то ящиками, плотно укрытыми брезентом. Там, под брезентом, мы и спрятались. Только в полдень следующего дня, когда поезд уже шел, нас обнаружил вохровец.
Скандал, я тебе скажу Лида, он поднял неимоверный. Хорошо комендант поезда, нас пожалел и оставил в вагоне, где ехали заводские рабочие с семьями. Их завод эвакуировали в Казахстан. Так, почитай мы с ними почти до Кокчетава доехали. Люди добрые были – эти эвакуированные, считай целый месяц, меня с девочками кормили.
Только уже перед самым Кокчетавом подошел ко мне комендант поезда, и сказал: - Все Ивановна, больше я вас везти не могу. Завтра прибываем на место. Тебе с нами никак нельзя. Сейчас станция будет, Айгабак называется, так ты с детишками на ней сходи. Прости за ради бога, но больше я для вас сделать ничего не могу.
Сошла я с девочками на той станции. Сошла и растерялась. Куда не глянь, во все стороны выжженная степь, только далеко, на самом горизонте, высокие горы стеной стоят. Смотрю и удивляюсь, куда ж это нас судьба забросила. Десяток разбросанных в беспорядке саманных домиков вдалеке, да одиноко стоящее кирпичное станционное здание. Жара такая стоит, что видно, как воздух колеблется над степью и над поселком. И людей в округе не видно. Куда идти? Взяла я Танюшку на руки, Катеньке узелок с пожитками, что добрые люди из вагона нам на первое время собрали, и пошла к станционному зданию. Дверь открыли, внутрь вошли. Пусто в маленьком зальчике. На лавку, что стояла у стены, присели, вздохнули посвободнее. Все прохладнее, чем под палящим солнцем. Не успела с мыслями собраться, как дверь открылась, и в помещение вошел мужчина в выцветшей от солнца гимнастерке с фуражкой железнодорожника на голове. Прищуривая и без того узкие глаза, он, строго спросил: - Кто есть такой?
Я ему, что мол мы беженцы, от войны бежим, а он подозрительно глядя на меня: - Воина далеко. Как сюда попал? Далеко почему бежал? Документ давай!
Нашла я свой паспорт, ему подаю. Он посмотрел, и спрашивает: - Ребенок твой?
- Мои – говорю, а девочки мои, словно, что-то почувствовав, с лавки соскочили, и ко мне прижались. А, я вижу, что казах тот не столь уж строг, каким казаться хочется. Искорка добрая в его глазах мелькает. Подошла я к нему, за локоть взяла, да и говорю: - Вы бы помогли нам товарищ с жильем, уж больно мы намаялись пока от немцев бежали.
- Жить нет, работ нет. Как ребенков кормить будешь?
Я в ответ только плечами пожала, а он посмотрел на меня, на девочек, и совсем уж по-доброму произнес: - Айда за мной. Старуха моя жить будем. Дети на пронт брали. Будем как-никак жить.
Взял он на руки Танюшку, я Катеньку за руку, и пошли к разбросанным по степи домишкам. В колышущемся знойном мареве мы около часа шли к поселку. Пока дошли дети от жары совсем измаялись, да и я тоже, а Касим, так звали нашего нового знакомого, идет себе хоть бы что.
- Что, - спрашиваю я его, - здесь всегда так жарко?
- Нет, - отвечает он мне, - бывает маленько мороз.
- Какой же мороз Касим? Мы же на юг приехали?
- Мороз такой, птица – мерзнет, - улыбаясь, пояснил он.
- Господи, а как же мы жить будем? У нас же ничего из зимней одежды нет.
- Маленько искать будем. А, зачем тебе зима? Скоро победа будет, домой поедешь.
- Нет Касим, не будет скорой победы, не будет. Сила у немца огромная. Сама своими глазами видела.
После этих моих слов Касим, а он шел, чуть впереди меня, резко остановился, и, обернувшись, глянув на меня с нескрываемой злостью, сказал: - Так не говори! Никому не говори. Люди верить нужно. Люди дети свои ждут домой! Так не говори, я не слышал.
Только зря он так волновался Касим то. В поселке никто кроме него по-русски не понимал.
- А, что Флора Ивановна, - вспоминая уроки географии, перебила Крастину Лида, - действительно в Казахстане бывает холодно?
- Холодно Лида, не то слово. Климат там резкоконтинентальный. Летом жара за сорок, а зимой такой же мороз. Да не сам мороз там страшен, а мороз с ветром. До января снега нет. Ветер по степи тучи песка и пыли гоняет. Как не одевайся, а ощущение такое будто раздетой стоишь. Вот такая там зима Лидочка.
- Так это же если в Казахстане том такая зима, то какая же она в Сибири, - с нескрываемым страхом в голосе, произнесла Лида.
- Не знаю Лида, не знаю. В Сибири не была, но думаю, что раз там люди живут, то и мы как нибудь выживем.
- Выживем, не выживем, - неожиданно вмешалась в их разговор Лёлька.
- Ты же спала, - глядя на подругу, тихо произнесла Лида.
- Уснешь тут с вами, - пробурчала Лёля, - одни рассказы про бомбежку, чего стоят. А ты подруга тоже хороша, - сказала она Лидии, - сама покурила, а мне хотя бы «бычок» оставила.
- Лёлька, я же думала, что ты спишь.
- Лёля, ну что вы! – засуетилась Флора Ивановна, - я сейчас достану. У меня еще несколько пачек есть в запасе. И она вновь потянулась к стоящему в изголовье чемодану.
- Ой, Флора Ивановна, ей богу неудобно! – стыдясь своей откровенности, произнесла Лёлька.
- Да ну что вы девочки! Какое неудобство. Мне же люди помогали и в поезде, и в Айгабаке, да и потом, когда я с девочками домой возвращалась. Мы ведь люди! И потому должны помогать друг другу.
Она достала из чемодана пачку папирос и, со словами: - Курите, - протянула ее девчатам.
Затягиваясь горьковатым табачным дымком, теперь уже Лёлька, заинтересованная рассказом Флоры Ивановны, спросила: - Что же дальше то было Ивановна, в том Айгабаке?
- А, что было Лёля! Жила…, - она замолчала. По-прежнему дрожал в ее руке огонек папиросы. Докурив до конца, она аккуратно затушила окурок, и только после этого, произнесла: - Жила Лёля, жила. Верблюдиц да кобылиц доить научилась, войлок валяла, в общем, чем могла, тем людям в поселке помогала.
Была у моих хозяев ручная швейная машинка «Проммашина». Ее Касим жене своей Айасель, задолго до войны привез. Только вот пользоваться ею никто из местных женщин не умел. А, я ведь дома много чего, так, ради интереса, для себя и для дочек шила. У нас ведь «Зингер» ножной стоял.
Вот и пригодилось мне мое умение в Айгабаке. Шитьем я там занялась всерьез. Шила всему поселку, собственно не шила, а перешивала из старого, да перелицовывала.
А еще девчата приходилось мне письма на фронт их родным писать, да весточки, что с фронта приходили, казахам читать. Они ведь совсем неграмотные были. Касим, хоть по-русски и говорил, а читать и писать не умел.
Искренний они народ - казахи. По-детски радовались, когда письма от родных получали. И горевали всем поселком, когда кому то похоронка приходила. Ох, и трудно же было на чужое горе смотреть. Я, у них и за почтальона была. Каждый день на станцию ходила. Поезда у нас не останавливались, разве, что для разъезда. Сверток с почтой на ходу сбрасывали. Пока назад возвращалась, почту рассортировывала. Газеты отдельно, солдатские треугольники отдельно, конверты отдельно. Конверты те, даже в руки боялась брать, знала наверняка, что там похоронка. А бабы, да дети, первое время на конверты те с такой надеждой смотрели, что и словами не передать. Потом привыкли к тому, что конверты - к горю. Со страхом глядели на них, когда Касим, тихим голосом за мной переводил, кому - то жуткое послание адресовано.
Крастина вздохнула, и помолчав, сказала: - Вот так Лёля я и жила в Айгабаке. В общем то неплохо жила, гораздо хуже стало, когда в Витебск вернулась.
- А, что в Витебске случилось? – торопливо, словно боясь, что Крастина прекратит свой рассказ, спросила Лида.
- В Витебске со мной беда случилась, - после короткого замешательства, тихо произнесла Флора Ивановна. Она посмотрела на сереющий в темноте вагона оконный прямоугольник, и повторила негромко: - Беда.
- В октябре сорок четвертого вернулась я с девочками своими в Витебск. Уж лучше бы было мне и не возвращаться вовсе! Осталась бы в том Казахстане, глядишь и не ехала бы сейчас в этом вагоне. Нет же, через всю страну, с трудом, на перекладных, добиралась в этот разрушенный войной город. Ехала с тайной мыслью, что вернувшись назад, пусть не сразу, но встречу своего мужа Николая. И вновь будет у меня семья, а у дочек отец. Только не все так получилось, как я того хотела. Встретила я, да не Николая, а дружка его Анатолия. Он еще до ареста мужа дружбу с ним водил. Работали они вместе, и вместе мухлевали. Только вот в тюрьму то попал один мой Коля, а остальные выкрутились. Так этот Анатолий, будь он трижды неладен, встретил меня как-то в городе. Не знаю уж теперь, случайно ли то было. Говорил тогда, что виноват он перед Николаем, и хочет исправить свою вину. Предложил работу и жилье – комнатку в доме рядом со Смоленским рынком. Где же тут от такого откажешься! С радостью согласилась я на его предложение. И уже через пару дней начала работать продавщицей в хлебном магазине. Все поначалу было хорошо. Какой никакой приварок всегда оставался, пусть крошки, а все же приварок к скудному пайку.
Лида краем глаза увидела, как быстро и неприязненно посмотрела на Флору Ивановну Лёлька. Но та, углубившись в свои воспоминания, продолжала рассказ, не заметив этого взгляда.
- А, перед Новым годом, зашел к нам в гости Анатолий. Принес девочкам конфеты и печенье. Закуски разной и бутылку вина. Я поначалу отнекивалась, но поглядев, как девочки мои на все эти яства смотрят, накрыла на стол и сама присела. Он – Анатолий этот, не долго вокруг да около ходил. После того, как дети спать полегли, достал из-за пазухи сверток и развернул его. Я глянула и обомлела. Там карточки, карточки на хлеб!
- Вот, - говорит, - Флора тебе карточки. Будешь их отоваривать у себя в магазине на то количество хлеба, что тебе довозить не будут.
Сказал так и смотрит на меня. А, у меня внутри все затряслось так, что я и слова сказать не могу, только головой отрицательно качаю.
- А, не будешь этого делать, - говорит он, - с квартиры долой и с работы тоже.
Ну, что оставалось делать? Согласилась я.
- Ну и сука ты Флора Ивановна! – неожиданно сорвалась Лёлька, - Ты же у народа хлеб воровала со своим Анатолием! Да таких, как ты… - вскочив с места, уже кричала она, - стрелять надо!
- Лёлька, Лёлька, ну что ты, - пытаясь урезонить подругу, произнесла Лидия, вставая с места.
- Все же в жизни бывает. Не она же тот хлеб воровала.
- А, кто! Ты, я, или может вот они? – прокричала Лёлька, указывая рукой на проснувшихся от шума сельских женщин.
- Пойдем к ним, - кивая головой в их сторону, возбужденно проговорила она, хватая Лиду за локоть, - я с этой воровкой и минуты рядом быть не могу!
Лида посмотрела на Флору Ивановну. Та, низко опустив голову, неподвижно стояла на опустевшем месте. Что-то очень похожее на жалость шевельнулось в ее душе. «Не судите, да не судимы будете» - неожиданно вспомнились ей бабушкины слова, и она, обернувшись к Лёльке, тихо сказала: - Зря ты так. Она же человек все-таки.
- Она воровка, - упрямо произнесла та, и крепко держа подругу за руку, потащила прочь от Крастиной.
В Смоленске, куда состав прибыл утром, этап переформировали. Новую партию зеков и зечек двумя нестройными колоннами подогнали к стоящему на запасных путях вагону. Крастину же и тех двух «блатных», что накануне пытались ее раздеть, высадили из вагона. Стоя у приоткрытой сдвижной двери, она, прежде чем спуститься вниз, в последний раз глянула на Лиду. И от этого беспомощного, затравленного взгляда стало горячо в груди девушки. Несмело, оглянувшись на Лёльку, она все же приподняла руку и помахала Крастиной. Та, виновато улыбнувшись, не смея ответить тем же Лидии, шагнула вниз на ступеньку. Шагнула, чтобы надолго уйти в ту жизнь, что была уготована ей судьбою.