21
Это всё подростковая глупость. Я не хотел тогда умирать. Я вообще не хочу умирать. Я никогда не совершу самоубийства. Даже если что-то похожее произойдёт – не верьте, я бы этого не сделал. Я очень хочу жить. С семи лет. Именно с того момента, как осознал, что могу умереть.
-Мама, а я умру?
-Все умирают, сынок.
-Но я не хочу.
-Что делать…
-А нельзя изобрести лекарство от смерти?
-Ну, вот вырастешь и изобретёшь.
Вот вырос, но не изобрёл. Да и тогда не слишком верилось. Знал, что могу заставить себя всю жизнь положить на это. Но не верил, что можно будет что-то такое придумать. Может быть, поэтому и не пошёл до конца по это дороге. Хотя подростком нравилось шокировать, отвечая на вопрос: «Кем ты хочешь стать?» «Изобретателем лекарства от смерти». И даже, когда все занимались автоделом, записался на курсы медбрата, а потом полез в медицинский институт. Завалил химию, хотя в школе пятёрка была. И снова не оставил надежду – пошёл работать на станцию переливания крови. Готовился к мединституту. В последний месяц передумал и поступил на исторический факультет местно педвуза.
А тогда, в 16 лет просто резанул вены. В тазике с тёплой водой. Да даже и не вены, так – кожу. Больно было чертовски. Умирать не хотелось, хотелось посмотреть, как буду умирать, как будут меня спасать. Такое ощущение, что подростком я был более глупым, чем ребёнком. Хотелось, чтобы попытка самоубийства придала мне какой-то глубины. Накручивал, истерил. О маме я совершенно не думал. Мы не понимаем друг друга, зачем мы друг другу? Совершенно чужие люди. А что впереди, да ничего хорошего – вялое ожидание смерти. Зачем? Лучше уж самому. А самому не хватит духу, ведь чувствовал, но все равно взялся резать.
Врач скорой помощи сказал: «В следующий раз - ножом в грудь, чтобы наверняка». Как я его ненавидел. И мать ненавидел. И весь мир.
После этой попытки, ощутил, что всё стало ещё хуже: страх матери, осознание собственного ничтожества, стыд, безумный стыд, от которого ещё больше хотелось умереть, но инстинкт самосохранения просил жизни не менее неистово. И бился между этими двумя стенками: жить и умереть, не умея, не хотя и, одновременно, желая того и другого.
В свою защиту могу только сказать: «Я сумел с этим справиться, что ставлю себе в заслугу».
-Мама, не бойся, я никогда больше этого не сделаю. Ты же знаешь, как я хочу жить, как боюсь смерти, помнишь, в семь лет я плакал под столом, осознав, что все мы умрём. Помнишь? И потом, мне смешно. Я не смогу убить себя, потому что буду смеяться.
Это было правдой. Ирония – вот настоящее лекарство. А самоирония – панацея духа. Жалкий червяк, трус. Я крутил картинку своего неудачного самоубийства до бесконечности, до полного равнодушия. Подумаешь, таких трусов, истериков, дураков – миллионы. А вот тех, кто это понимает про себя, кто учится заново жить с этим, с самим собой – таких мало. Сама попытка излечится иронией – комична. Вера в свою исключительность смешна. От осознания чувства омерзения от самого себя - можно умереть от смеха.
Но вернёмся в апрель этого года. На следующий день, после нашего возвращения в Барнаул, мама вызвала участкового врача. А у меня с утра был суд. В обед я пошёл на второй день фестиваля «Студвесна», где выступали мои ребята из театральной студии. Но посмотреть на них не получилось. Позвонила тётя Оксана, мамина сестра, и сообщила, что утром пришла участковая и сразу вызвала скорую, и маму госпитализировали в туберкулёзную больницу.
Я помню эту больницу с детства, она стоит на отшибе, в отдалении от всех остальных корпусов. Рядом небольшой парк, речка, морг. Тишина. Тут редко проезжают машины. Кирпичное здание белено внизу. А верхние этажи красные. По бокам выступы с прямоугольными колоннами. Напоминает плохую подделку под какую-нибудь усадьбу помещика XIX века.
Я помню это здание с детства. Может быть, мы ходили сюда с папой проведывать маму? Этого я не помню, но здание знакомо хорошо.
Птички поют, рады теплу, солнцу. Больные гуляют в тяжёлых халатах. Мужчины курят, хотя им, наверное, нельзя. А вот и вход с железными дверями и строгой надписью, что дверь закрывается в 20:00. Дедушка вахтёр без маски. Я же надеваю маску, бахилы, накидку. У дежурной внизу медсестры спрашиваю, где лежит больная Решетнева. На третьем этаже. Поднимаюсь по лестнице. В глаза бросается огромный плакат о туберкулёзе. Сразу натыкаюсь на ошибку «…и язвИнную болезнь». Очень надеюсь, что в медицине доктора тут понимают больше.
В палате восемь коек. Узкие проходы, на середине койки сдвинуты. Кто-то из больных читает, кто-то слушает музыку. Большинство коек пусты. Мама сидит поперёк кровати. На мой приход реагирует слабо.
-Как ты?
-Не могу, сына, плохо.
Ей трудно говорит, но, даже задыхаясь, она рассказывает о тошноте, крови, о предстоящих обследованиях, о том, что взяли у неё мокроту на анализ. Она боится, что у неё туберкулёз, что болезнь вернулась через столько лет. Что сказать? Утешить, что это не туберкулёз, а, скорее всего, рак? Хорошее утешение?
-Ешь?
-Нет.
-Что тебе принести?
-Ничего.
Она говорит, что не может говорить, чтобы я не сидел зря, а уходил. Я думаю, что она заботится обо мне, боится, что я заражусь тут. Сама она без маски, хотя её диагноз не подтверждён. Легкое повышение температуры. Просит налить холодной воды в маленькую пластиковую бутылочку. Я прошу её не пить водопроводную воду. Я принёс ей из магазина, без газа. Собираюсь уходить.
-Уже уходишь? – быстро, тревожно спрашивает мама. Сажусь ещё раз рядом на кровать. Держу за руку. Сухая тёплая рука. Ноги стукаются об утку под кроватью.
-Открой форточку.
Открываю, с трудом взобравшись на подоконник через тумбочку.
-Принеси мне мандарин. Такой желтый, не оранжевый, без семечек, сладкий, не кислый.
Обещаю.
-Закрой форточку. Не могу, холодно. Продует.
Снова разуваюсь, лезу на подоконник.
-Что со мной? Что со мной сынок?
-Болеешь.
Беседую с дежурной медсестрой, так как лечащего врача нет.
-Вы знаете, что она в очень тяжёлом состоянии.
-Знаю. Дежурить можно в палате?
-Нет, вы же знаете, какая у нас больница. Да и большой необходимости нет, у нас нянечки, санитарки. А вот лекарства нужны, сердечные, и от горлового кровотечения. Я вам напишу, у нас таких нет.
Иду в одну аптеку, в больничном городке – нет таких лекарств, бегу в аптеки через проспект – закрыто, прохожу целую остановку до крупного торгового центра, там нахожу требуемые лекарства. Покупаю. Возвращаюсь дворами, через гаражи, через мостик через реку-ручей – напрямик. Перед мостиком за гаражами поляны весенних цветов. А рядом помойки, свалки. А мэрия к праздникам отрапортовала, что весь город убрали. С собой фотоаппарат, фотографирую это безобразие, чтобы потом вывесить на своей странице в Интернете.
Мама никак не изменила положения. Спит. Отдал лекарства медсестре.
Выхожу из больницы, из больничного городка. Чувствую себя каким-то чернобыльцем, вышедшем из зоны. Кажется, палочки Коха как пыль впитались в мою одежду, волосы, рюкзак. Но страха нет. Есть чувство вины. Я бессилен, что-либо сделать, - говорю себе. Но не верю, думаю, что делаю недостаточно.
Суд назначил комплексную экспертизу по моему делу. Будут устанавливать: была ли в моих публикациях демонстрация и пропаганда нацисткой символики. И ещё моё отношение к фашизму и есть ли в плакатах, мною опубликованных, ценность, как произведений искусства.
А студенты из театральной студии заняли все призовые места на фестивале, 1-ое,2-ое и 3-ье, да ещё и специальный диплом за оригинальность отдельного номера – пантомимы с названием «Жизнь». Не ожидал. Поздравляю ребят. Но как же это всё одновременно происходит. Сколько вопросов у меня к Господу, к судьбе. А устраивающих меня ответов, я знаю, не будет.
Приблизились выходные и праздники – первое мая. Из врачей только дежурный. Никакого лечения маме больше не назначают. Она почти не ест, пьёт несколько ложек киселя или компота. Катя и Оксана варят по очереди. Мандарины, я оказываться купил не те, кислые, но и Оксана тоже купила не то, с косточками, да и цвет оранжевый, а не жёлтый. Пытаемся кормить маму с ложечки, но сташнивает всё обратно. Каждый раз, когда я прихожу, накапливается коробочка из-под сока, набитая салфетками и тампонами с кровью и слюной, и мама просит меня опорожнить коробочку в мусорницу. Сама мамочка почти не ходит. В том числе и в туалет. Во всех смыслах. Ноги опухают, болит голова.
На субботу назначено обследование. Потом консилиум с хирургом. Маме будут смотреть желудок. Это в другом корпусе. Двое больных туберкулёзом мужчин, надев маски, выполняют работу санитаров, которых здесь нет, они таскают маму из отделения в отделение. От этих переносок болт мамин позвоночник и рёбра.
Выявляют трещину пищевода. Назначают лекарства сворачивающие кровь, заживляющие, антибиотки. Почти ничего (из назначенного) в больнице нет, приходится всё покупать. Мама ненавидит капельницы, у неё почти не видно вен, сгибы локтей и кисти в синяках, кровоподтёках от непрофессиональных действий медсестёр.
Навещаю маму каждый день. Чувствую себя в туберкулёзной больнице вполне обыденно. Думаю, что вот, и мне, возможно, скоро придётся здесь оказаться, если у мамы настоящий туберкулёз, и если я заражусь.
Проходят праздники. Никуда не хочется выезжать, ни к кому не хочется ходить в гости. Однажды я застаю в больнице лечащего врача. Женщина - алтаечка. Почему-то все врачи, встречающиеся в туберкулёзной больнице – алтайцы. Странно. Хотя среди медсестёр встречаются русские. Это совсем не важно, но меня удивляет этот факт.
Я вспоминаю, как десять лет назад ехал 240 км на такси к отцу. Таксист собирал пассажиров. Набрались две женщины и я. Неожиданно, почти перед отъездом к шоферу подошёл знакомый. Я услышал разговор водителя и подошедшего худого человека в поношенной одежде. Подошедший оказался знакомым шофёра, он весело сообщил, что его выгнали из туберкулёзной больницы за плохое поведение, то ли за пьянку, то ли за дебош после пьянки. Добрый водитель согласился довезти бедолагу бесплатно до родного села. Так я оказался в середине на заднем сиденье, зажат между незнакомой женщиной и больным туберкулёзом. Как только отъехали от автовокзала, началась метель и водитель закрыл окна. Шумно вдыхал и выдыхал сосед. И запах похмелья казался запахом палочки Коха. Я тогда постеснялся сказать водителю, что туберкулёз заразная болезнь. Так и ехали 240 км. Через полгода прошёл флюорографию. Слава богу, всё обошлось.
А может, не обошлось? Может, десять лет во мне сидела во мне эта зараза, и ждала своего часа, и вот, когда мама ослабела, перебралась в неё?
Вообще, все эти фильмы ужасов, про эпидемии, вселение космических или мутировавших паразитов в людей, не так уж фантастичны.
Врач пригласила меня в кабинет. Она стала спрашивать, как давно заболела мама, где мы обследовались. Пришлось ей полностью пересказать всю историю болезни (хотя эта самая история маминой болезни, написанная в больничной карте, лежала перед нею). Мой пересказ звучал равнодушно, как вызубренный урок. Я рассказывал, а сам параллельно думал, а может они, врачи наши, вообще не читают историю болезни? Наконец, после моего рассказа, врач сказала, что пришли результаты анализов, в мокроте мамы возбудители туберкулёза не обнаружены. «Значит, рак», - подумал я. А рак – это страшно.
Я сказал, что надо срочно переводить маму в онкологию. На что врач мне сказала, что онколог маму смотрела, и на консилиуме онколог сказал, что у мамы совсем не рак, что это видно.
-Как так видно? Почему видно? По каким признакам, и почем онколог так категорична?
-Не знаю, я не онколог.
-Но, как врач, вы понимаете, что без анализов нельзя сказать есть у человека рак или нет, и вообще, перед вами же лежат результаты флюорографии из краевой поликлиники, на них ведь видны изменения в лёгких, что это, по-вашему, если не туберкулёз или не рак? Фтизиатр нам ясно сказала: или то или другое, третье исключено.
-Ну, может это и туберкулёз, не всегда анализ мокроты может выявить заболевание.
-И что же вы намерены делать? Лечить?
-Мы даем ей на всякий случай один антибиотик.
-То есть, если это не онкология, тогда – туберкулёз?
-Не уверена. Анализы не подтверждают. Надо наблюдать.
-То есть, она остаётся у вас? А если у неё нет туберкулёза? Я читал, что при диабете туберкулёз может развиться стремительно. А вдруг она здесь заразится?
-Вы хотите её забрать?
Мама действительно просила меня забрать её из туберкулёзной больницы. Тем более, теперь, когда анализы не подтвердились. И врач сомневается в целесообразности её нахождения в больнице. А ещё я боялся, вдруг мама заразится туберкулёзом, что вполне было возможно при её нынешнем состоянии.
-Давайте я спрошу у неё.
Мама обрадовалась отрицательным результатам анализа. Она сразу принялась уговаривать меня забрать её домой. А я представил, что дома надо будет постоянно находиться при ней рядом или мне или тёте Оксане, дежурить днём и ночью. Подумал, может, лучше действительно оставить её в больнице, хотя бы такой. Спросил маму, что может ей лучше будет здесь.
-Хочу домой. Дома стены помогают. – Как мне показалось, столько в её словах было скрытой мольбы, но тут же я услышал. – А может остаться. Может, действительно помогут? И вам с Оксаной хлопот меньше. Не знаю.
«Забрать, конечно, забрать, - думал я, - видно же, что здесь ей плохо. Тем более праздники. Никто нового лечения ей не назначит».
И я решил забрать маму домой.
-Вы уверены? – снова спросила меня врач.
-Да.
-Тогда напишите расписку, что вы добровольно её забираете, и сами отвечаете за последствия.
«Интересно, - подумал я, только что мне предлагали её просто так выписать из больницы, а тут уже какая-то расписка». Что ж, под диктовку врача я написал расписку, что претензий к лечению в больнице не имею, забираю маму домой.
-Подождите, - сказала врач посмотрев на расписку. Она позвонила главному врачу. А главный врач отложила выписку до утра.
Утром в больнице была сама главная врач.
-Я помню вашу маму, ещё когда она первый раз лежала у нас.
«Хорошая память, - подумал я, ну и что?»
-Вы действительно решили её забрать?
-Ну да, ведь диагноз не подтверждается, анализы отрицательные. А если это не туберкулёз, то тогда – рак, и нужно же что-то предпринимать, какие-то обследования проводить…
-Ну-да, ну-да, - задумчиво сказала главврач, - но ведь онколог сказала, что онкологии нет.
-Тогда - что есть? – с вызовом ответил я. В конце концов – кто из нас врач?
-С чего это у неё всё началось? – листая мамину историю болезни спросила главврач.
«Опять – двадцать пять», - зло подумал я, скрипнул зубами, благо маска скрывала мои эмоции, но потом терпеливо рассказал всю историю маминых злоключений.
-Ладно, выпишу её, но через месяц надо будет снова провериться.
Собрал вещи. Сестра на посту пригласила больных помочь. Принесла носилки. Два худых доходяги вошли в палату. Мама ходить не могла, а поднять её, провести по проходу между кроватями и положить на пол на носилки - это была грандиозная проблема. Под стоны и причитания я довёл её до носилок. Потом мы долго пытались с нею присесть.
-Опейал, - говорила мама. Наконец, с настоящим криком, она почти рухнула на носилки.
Добровольные помощники подняли, понесли. С третьего этажа на первый. В узком холле положили маму на каменный пол. Подняться ей удалось, с моей помощью опять же, гораздо быстрее, чем лечь. Я усадил её на скамейку для посетителей, накрыл взятой из дома курткой. Дверь на улицу была открыта.
-Дует, - сказала мама.
Закрыл дверь, но больные и посетители заходили постоянно и выходили, и дверь всё равно открывалась.
Мама попросила дать ребятам, которые её несли, денег. У меня были только пятисотки. Я поблагодарил наших помощников и дал им купюру. Они отказывались, но я настоял. Ведь они же помогали маму таскать на обследование в другое отделение. И хотя мама была в тяжелом состоянии, она успела разглядеть номинал купюры. Когда больные ушли, она посетовала:
-Зачем дал так много?!
-Ну что ты, они же тебе помогали.
-Это были другие!
-Да какая разница. Не об этом думай.
Я вызвал такси. Думал, откажутся ехать до туберкулёзной больницы. Но нет, приехали. Не быстро, правда. Попросил таксиста, пожилого усатого дядьку, подкатить прямо к крыльцу. Свёл тихо маму по ступенькам, посадил на заднее сиденье. С охами и ахами поехали.
У маминого подъезда вывел из машины сначала её. Потом, торопясь (мама стояла опираясь на палку), достал её многочисленные пакеты с вещами, нагрузил их в одну руку, поблагодарил водителя и свободной рукой хлопнул дверцей. Дверной замок Волги защёлкнулся вместе с моим пальцем. Я сначала даже боли не почувствовал. Только удивление. Я стою снаружи, а кончик моего пальца остался внутри машины, в салоне. Рукой с пакетами я кое-как открыл дверцу снова. Извлёк палец, вторично захлопнул дверцу.
Машина уехала. Я стоял ошеломлённый болью, пульсацией в своём указательном на правой руке. Мама что-то говорила, а я стоял и глотал воздух, и никак не мог проглотить. А-а-а! Су-у-ука-а-а! Ненавижу эту грёбанную больницу, ненавижу всех грёбанных докторов, ненавижу всех, кто устроил так, что человек может испытывать такую боль! Провались такая жизнь! Провались я сам, дурак невнимательный, дебил, утративший осторожность! Уф-ф-ф, как больно-то, мать твою так!
Наконец и мама заметила со мной что-то неладное.
-Что случилось?
-Мама, как больно! Палец прищемил! Не спрашивай лучше! Пойдём в дом скорее.
Еле-еле уложил маму, дал ей всё, что она просила (тонометр, подушку, одеяло, градусник, ручку, её блокнот) и побежал в ванную. Подставил палец под ледяную воду. Ноготь наливался багровым цветом.
22
Из маминого дневника
22 апреля 1990 г.
Завтра снова иду в горисполком насчёт квартиры.
19 мая 1990 г.
Суббота. Сын отправился на военные сборы. Утром встал с больным горлом. Прополоскали настойкой календулы, 2 таблетки аспирина запил малиновым настоем. И отправился мальчик мой в путь. Господи, если ты есть – помоги ему!
20 июля 1990 г.
Почти месяц отлежала в больнице сестра Люба, наконец, выписали – уехала. В это же день приехала сестра Люся с сыновьями.
7 июля 1990 г.
Завтра уезжает сын поступать в Барнаул в мединститут. Один. Некому ему помочь. Дозвонилась до дальней родственницы Раисы Николаевны – хоть на первое время остановиться у них.
25 июля 1990 г.
Сдал сын первый экзамен по биологии на «4». Вчера сдавал второй оп химии, результат пока не знаем.
С 16-го по 23-ье июля ездила в Артыбаш-Иогач на массаж.
27 июля 1990 г.
Вчера разговаривал с сыном по телефону. Едет домой. Не поступил. Какие слова поддержки найти – не знаю.
13 августа 1990 г.
В Курмач-Байголе. Дожди. Вечером большая гроза бушевала 2-3 часа. Река Байгол поднялась, прорвав дамбу, пошла по старому руслу. Родители спасали поросят. И сегодня льёт. Сыро. Неуютно. Кажется, весь мир промок.
18 августа 1990 г.
Повезло: из Бийки пришла машина, взяла нас в обратный путь. Слов нет, как мы ехали –прямо по реке, так она разлилась
Жили на Бийке неделю. Здесь как-то нет чувства оторванности от остального мира, как в Курмач-Байголе. Грибачили. Орешничали.
28 августа 1990 г.
Сын собрался в Усть-Коксу к отцу, сказал: «Посмотрю на сестру».
А нам дают квартиру – первый этаж, №3.
19 октября 1990 г.
Сын со своим коммунарским клубом укатил в Паспаул, будут давать концерт.
31 октября 1990 г.
Среда. С днём рождения, сынок. Счастья, здоровья, верных друзей и удачи в жизни долгой-предолгой.
29 октября 1990 г.
Сын уже месяц работает санитаром на станции переливания крови. Дружит с Димой Тритейкиным. Из школьных друзей – заходит Миша. У меня на работе аттестация.
20 декабря 1990 г.
Четверг. Скоро нам перебираться на новую квартиру. Не вериться. Проблема: как провернуть переезд?
19 января 1991 г.
Суббота. Мы с 26-го января кайфуем в новой квартире. Ребята из Серёжиного клуба всё перевезли, расставили, развесили. Девочки намыли полы повсюду и встретили они Новый год, Рождество и Старый Новый год у нас (такой был с сыном уговор).
А 17 января у нас на новоселье на «чаю» была моя языкастая комиссия, а наутро начальственные дамы учинили мне и подруге Нине разнос («Почему в рабочее время и т.д.»).
4 февраля 1991 г.
Буду пить. Кто остановит?
22 июля 1991 г.
Понедельник. Сын сдаёт вступительные на истфак. По истории «5», сочинение – «4».
Алёшу призвали в армию.
Серёжа собирается с друзьями на Каракольские озёра.
4 ноября 1991 г.
Понедельник. Сыну 31-го октября исполнилось 18 лет.
С Ниной Рыспаевой наклюкались хорошо: помню только как вышла от неё, дошла до остановки и встретила там Игоря. Как он вовремя подвернулся? Довёл до дома, а то, что бы было со мной – и думать не хочется. Вот, докатилась до банального пьянства.
8 декабря 1991 г.
Зима. Ночевала одна. Сын укатил с друзьями на какую-то пасеку. Собираюсь на волейбол. По радио – Малинин. Во дворе – метель.
В Турочаке мама лежит в больнице. Чем отсюда помочь? Съездить не получается – деньги, деньги, деньги…
24 января 1992 г.
Пятница. Сегодня умерла мама. Не к кому с этим словом теперь обратиться… Больно как.
2 апреля 1992 г.
Четверг. Пришла с волейбола. По телевизору юбилейный веер Льва Лещенко.
Приезжал отец – постарел, поседел ещё больше. Плакали вдвоём. Мамы нет. Не вернуть прошлое, не выпросить прощения за вольное и невольное, бездумное отношение, плохие поступки, слова… Больно.
11 апреля 1992 г. Мне – 40. Я – пьяная дрянь. Я «праздновала» - как это измеримо душевной болью. Чем и кем «околдована» была, чтобы праздновать? А вроде бы и не собиралась. И никто не остановил.
8 декабря 2009 г.
Живу с виной перед мамой. Люди стараются не отмечать 40-летие. А я как бы не в себе была на тот момент, да и гости были взрослые, уважаемые люди, никто не отговорил, не напомнил. Были и совсем неожиданные визитёры – подруга детства с кем-то, дальняя родственница – медик со спиртом. Никто мне ничего не «подсказал» по-доброму… А себя не пойму, ведь от января до апреля прошло ничтожно малое время. Сейчас это дико для меня, а тогда, видимо, точно не в себе была.
Иногда и сейчас я хожу, как кролик перед удавом. Вчера, например, по подсказке сестры Оксаны поменяла время записи к стоматологу. Пошла на приём и грохнулась на пол, стукнувшись о порог. Теперь сижу с ушибами, ребра при малейшем движении дают адскую боль.
Вот как я подвержена чужому влиянию, легко поддаюсь на чужие доводы, а опомнюсь – поздно.
Но всё равно – это меня не оправдывает. Прости меня, пожалуйста, мама за мою оплошность, стыдно мне и больно. Прости.
(продолжение следует)
На фото: я, мама и папа