Любовь по жребию

               
-«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Ни в коей мере не имея дерзости покушаться на канонический перевод, сделанный великим отцом нашим Мартином Лютером, позволю заметить, что греческое «Логос», переведенное несравненным Лютером, как «Слово», имеет в своем многообразии значения  «Мысль»,  «Воля», «Действие», «Любовь». Вначале была Мысль, но мысль, выразившая себя в Слове. Вначале была Воля, так как Слово и есть воля произнесшего его. Вначале было Действие, ибо Слово равнозначно действию, затраченному на его произнесение, как говорил покойный Гердер. Вначале была любовь, ибо Любовь - суть Слово. Любовь к Богу, к отцу и матери, любовь к ближнему своему есть не только слово, каких океан, но и Бог, Ставший в самом начале Словом.
Луч солнца, пробившийся из-за туч, нависавших над Ергенинской грядой, ударил в окно, проник в класс, отразившись от крутобокой чернильницы, тихо зазвеневшей - конечно, не от света, а от касания пера, которое тут же заскрипело о бумагу, выводя слова, сказанные пастором: «Бог есть Любовь».
Пастору едва исполнилось сорок, но заострившиеся черты лица, глубокие темные глаза и тонкие губы, никогда не расходящиеся в улыбке, придавали ему внушительный и суровый вид, что подчеркивалось черной сутаной и белым воротом, переходящим в короткий белый галстук.
Ангельски сложив руки на груди, ему внимали молодой дьячок с гладкими, покрытыми румянцем щеками, и с десяток прилежно склонившихся над столами юных воспитанниц, самой старшей из которых едва минуло семнадцать. Солнечные зайчики, родившиеся разбившимся о склянку лучом, рассеянно скакали по их скромных синим платьям, белым фартукам и кружевным манжетам, по белым стенам и потолку, изречению на старонемецком «Бог есть Свет»,  висевшему над небольшим распятием, и замирали на девушке, чей римский профиль, горделивая осанка и длинная, до пояса коса неотступно  влекли к себе взгляды пастора. Ее подруга и соседка по парте, чьи раскосые зеленые глаза и изящно вздернутый нос, смущали тоже, игриво наблюдала за пастором. Эту звали Лолита, а ту, другую, Амалия.
Раздался колокольный звон и два десятка карих, серых, голубых и еще пара зеленых глаз, разом взмахнув ресницами, уставились на пастора. Тот махнул рукой, и шум наполнил класс - девушки стали собираться. Дьячок, проснувшись, засуетился:
-Какое из выражений латинян нам надобно до завтра заучить? Кто скажет?
Шум на секунду замер, чтобы взорваться хором:
-Homo... proponit... sed Deus... desponit.
-Человек предполагает, а Бог располагает! - выставив указательный палец, благоговейно повторил дьячок.

Девушки бежали по скверу, заросшему черемухой, смеясь, плескали друг в друга водой из бьющего, обложенного камнем источника, принимали смиренный вид и крестились, проходя мимо кирхи. Двери и окна гончарни Самуила Готлиба всегда были открыты и гончары, замешивая глину и раскатывая её на кругах, видели площадь с храмом, сквер в окружении пирамидальных тополей, и мелькающую средь деревьев стайку девушек.
-Гляди, Амалия, гончар тебя глазами так и ест!— шептала одна из них девушке с длинной, до пояса, косой.
-Он не гончар, а подмастерье. И зовут его Мартин.
-Всё ты, Лолита, знаешь!
-И всё, и всех. Особенно мужчин.
-Ей можно. Её матушке Глич каждый вечер корзину цветов отсылает, дабы та позволила увести её дочь под венец.
-Пусть отсылает, раз богатый!— фыркнула Лолита и притворно сморщила нос, отчего тот показался еще более вздернутым, чем был. - Возьму, да и за пастора замуж попрошусь.
-Нельзя тебе за пастора, - засмеялась Амалия. - Он с тобой о Боге позабудет. И Всевышний отвернется от нашей колонии.
-Ты хочешь сказать, что Бог повернется к нам... чем? Вот так?
И Лолита, оборотившись, чуть приподняла платье и выпятила ту часть тела, впрочем, весьма прехорошенькую, о которую у молодых парней, частенько, бывает, застревает взгляд.
-Фу, еретичка!- кричали девушки и, осенив себя крестным знамением, хихикали над шутливо кающейся Лолитой.
Мартину едва исполнилось восемнадцать. Раскрыв рот, он наблюдал за девушками, пока кусок глины не улетел в потолок, после чего упал на курчавую шевелюру юноши. Вслед за глиной, голова его получила еще и подзатыльник.
-Нечего молоденьких барышень разглядывать. Бессмысленно, - медленно и с расстановкой произнес, пыхтя трубкой, Самуил Готлиб, расхаживая по гончарне. - Братья, не имеющие своего дела, или не доказавшие на опыте, что они обучены какому-либо ремеслу и в состоянии прокормить себя и будущих детей, в брак вступать не могут. Коли ты, Мартин, будешь и дальше так лепить горшки, ты умрешь холостяком.
-Зануда, - тихо проворчал сосед Мартина - одногодка с удлиненным, немного лошадиным лицом, на котором нос-картошка смотрелся посторонним излишеством. - В балке цыганский табор стоит. Там такие красавицы! И жениться не надо.
И тоже получал подзатыльник от мастера.
-И если ты, Петер, вместо того, чтобы постигать искусство лепки, будешь совершенствовать искусство трепать языком....
-То стану пастором, - пробормотал вполголоса Петер, принимаясь яростно раскручивать гончарный круг.

Неуклюжий пароход общества «Кавказ и Меркурий», извергая огромные клубы дыма, отчаянно боролся с течением. От неприметной пристани - так, изба на воде - отошла «гитара»  -  двуколка, запряженная ленивой серой кобылкой, увозя единственного пассажира.
Путешественник - мужчина неопределенных лет с отвисшими бакенбардами и острым, чуть насмешливым взглядом, пристроив между ботфорт большущий саквояж из желтой кожи и какую-то из металла литую треногу, никак не гармонирующую с его довольно потертым сюртуком и тростью с набалдашником в виде серебряной бараньей головы, обозревал окрестности и отмахивался от надоедливой мошки.
-Эх, барин! Это разве мошка? Прочихаться и забыть. Ерунда-с! Вы бы в июне подъехали, после разлива – вот там МОШКА! – усмехнулся бородатый возница в нахлобученном, казалось, прямо на кафтан армяке, нещадно хлеща кнутом еле перебирающую ногами кобылку. - Сущая напасть! Одно спасение – лошадь покроешь попоной, пропитанной скипидаром, на голову сетку водрузишь, то ж в скипидаре аль в керосине вымоченной - глядь, вроде и полегчало.
-С эрфиксом благоухание, - поморщился Путешественник.
-С чем? - удивился мужик.
-Ядреное, говорю.
-А то! До колен пробирает, - согласился мужик, растянувшись в улыбке.
-Если, как говорил покойный Грибоедов, Саратов - глушь, то здесь вообще задворки. Глухомань-с! - негромко вздохнул Путешественник, и прибавив голоса, обратился к вознице. - Ты, лучше, братец, другое скажи. С чего колонисты доход имеют, окромя неуплаты податей и пошлин за перепродажу товаров таким же, как они иностранцам, да восславится доброта императрицы Екатерины?
-С того и имеют, - пожал плечами возница. - А еще ткут сарпинку, разводят табак и  виноград, да горчицу производят на фабрике благодетеля нашего Вильгельма Каспара Глича. Он, кажись, основной доход и приносит, в Бога душу тебя еси! - и хлестнул, остановившуюся было лошадь.
Путешественник поморщился от столь простонародного выражения.
-Горчицу знаю. Сам его сиятельство граф Уваров, отведавши, был весьма доволен и тотчас же предложил Государю, за что и получила сия этикетка «поставщик двора Его Императорского Величества» наименование. В «Санкт-Петербургских ведомостях» о том пропечатали. Значит, табак, сарпинка и горчица? Негусто.
-А все ж, видать, у нас тут лучше, чем в Германии? - подмигнул возница.
-Не знаю, не был, - вздохнул Путешественник.
Некоторое время они ехали молча, преодолевая крутой подъем.
-А вы к нам за-ради интересу какого прибыли, или так, проездом приспичило? - нарушил молчание возница.
-Да я, братец, путешествую. Виды снимаю. Светопись, слыхал?  Её еще тальбототипией или гальванопластикой кличут.
-По коммерции, значит, - важно кивнул возница. - То-то я смотрю: вроде не немец, а туда же!
Куда «туда же», узнать Путешественник не успел. Подъем закончился, и взору ездоков предстали расцветшая полевыми цветами степь, обрывающаяся уходящей грядой холмов на горизонте, притулившиеся у подножия Ергеней красные черепичные крыши домов и отливающий золотом крест на звоннице кирхи, возвышающейся над поселением. Извозчик опустил поводья.
 -Ну вот и приехали, барин. Две версты - и дома, - после чего снял армяк, перекрестился и вновь водрузил его на прежнее место.  - Вобче-то я православный, да чего уж там. Н-но, кудлатая! Пошла!
Путешественник тотчас вынул из кармана блокнот и записал:
-«Воистину даже русские мужики осеняют себя крестом при виде казалось бы чуждой им колонии лютеранского братства, и две версты за расстояние не чтут..., - после чего задумался на немного, и добавил. - ...что, собственно, неудивительно для здешних просторов».

В кирхе царил полумрак, а в нем - огромное распятие. Христос возвышался над белыми скамьями для прихожан, амвоном и кафедрой, вровень с сияющим медью  огромным органом.  Деревянная лестница вела на опоясавший полукругом высокий балкон с резными перилами. На скамье, вполоборота к женщине в строгом черном платье, сидел пастор. Выражение его и без того сурового лица было неприступно.
-Мне уже сорок два полгода как минуло, но замужем, вот, ни разу не была. Еще пара лет и время будет не детях думать, а о встрече с Господом,  - волнуясь, говорила женщина.
-О встрече с Господом никогда не рано думать, - холодно отвечал пастор. - Мне тоже, дочь моя, немало лет исполнилось, но я отгоняю от себя греховные мысли. Хотя также не изведал радости..., - пастор запнулся, -... таинства брака, отдав себя служению Отцу Нашему Иисусу Христу.
-Но вы мужчина, прости меня Господи!
-Как записано в Уставе братства, мужчины и женщины равны, и в общей вере в Христа должны осознавать себя как братья и сестры, не помышляя о большем, - отрезал пастор.

Следующим просителем оказался дородный мужчина с красивым холеным лицом. Новый костюм, сшитый явно по заказу, сидел на нем как влитой. В руках он держал котелок и мягкие лайковые перчатки, и свет играл на гранях бриллианта, коим было украшено кольцо.
-Как вы знаете, святой отец,  год назад у меня умерла жена.
-Не год, а всего лишь пять месяцев назад, - напомнил ему пастор.
Мужчина неопределенно кивнул головой, небрежно закинул ногу на ногу, и продолжил:
 -Сожалея о случившимся и горько оплакивая её кончину, после долгих раздумий я принял решение жениться снова.
-Насколько я помню, в третий раз?— прищурившись, сурово взглянул на него пастор. - Меж тем есть братья и сестры, живущие рядом с вами, которые ждут дозволения вступить в брак не один десяток лет.
-Но польза, приносимая мной колонии, позволяет надеяться, что вы достойно отнесетесь к моей просьбе, которая, естественно, будет подкреплена перечислением в пользу церкви определенной суммы на благие нужды.
Пастор встал, давая понять, что аудиенция окончена.
-Число пар, которым дозволено  вступить в этом году в брак, ограничено высшей, как вы выражаетесь, целесообразностью. Конечно, мы еще обсудим список лиц на совете со старейшинами, но крайне маловероятно, что в том списке окажется и ваше имя.
-Отказать самому Гличу!— качал головой хромоногий служка Карл, закрывая массивные двери, за которыми слышался удаляющийся звон бубенцов. - Великий, воистину - великий человек!    

А у пастора уже был другой посетитель.
-При сём следует заметить, что за семьдесят лет существования колонии, здесь не было ни одного самоубийства, ни одного случая насилия, ни одного незаконнорожденного младенца! - гремел над сводами голос пастора, пока Путешественник, благоговейно внимая речам пастора, одновременно ставил треногу, водружал на нее добытую из саквояжа камеру обскура, вынимал из светонепроницаемого чехла латунную пластину и насыпал на подставку порошок магния. - Осознавая себя единой общностью, не заботясь и не тревожась о том, кто подаст им кусок хлеба в старости, колонисты полностью защищены от бурь и невзгод, низвергающих человека в пучину нищеты и несчастий, столь распространенных во внешнем  мире.
-Великолепно! - воскликнул Путешественник. – И в высшей степени убедительно! А теперь - замрите!
Он снял крышку с объектива и, чиркнув кремнем, быстро поджег магний. Искры, слепящая вспышка, дым – фотографический процесс свершился, запечатлев на веки остолбеневшего пастора под распятыми Христом.
 
 Девушки, сменив белые кружева и передники на ситцевые немаркие платья, окучивали виноград. Подрезали усохшую лозу, подвязывали повыше молодые побеги, позволяя завязям плодов вбирать в себя солнце.  Сквозь пока еще неплотную листву Амалия видела, как Мартин сгружал с телеги свежевылепленные кувшины, а старший распорядитель что-то высчитывал на пальцах и слюнявя этом карандаш, заносил расчеты в амбарную книгу.
Послышался шорох, и Амалия тут же с преувеличенным усердием вновь принялась за работу. Потянулась за очередным побегом, раздвинув листья, и оказалась лицом к лицу с остолбеневшим от неожиданности Мартином. Девушка вскрикнула от неожиданности, кувшин выскользнул из вмиг ослабевших рук Мартина, упал и, жалобно охнув, раскололся пополам.
-Распорядитель... распорядился... распорядиться..., - заикаясь, начал оправдываться Мартин и окончательно смешался, заметив, какие у Амалии глаза, и как много в них уместилось неба. -  ... Вы... вам... вас… вот.
Девушка потупила взор.
-Меня зовут Амалия.
-Кувшин..., - нелепо ляпнул Мартин. - То есть, я - Мартин... а он... разбился.
-Я испугала вас?
-Иль все же поразила красотой? – игриво уточнила внезапно появившаяся Лолита. – Признайся уж, не мямли как тюфяк.
Но Мартин зачем-то подхватил половинку кувшина и бросился бежать, слыша за спиной веселый смех Лолиты.
-Амур нацеливался в сердце, а попал в кувшин?- хитро посмотрела на Амалию Лолита.
-Намеки мне твои...,- сверкнула глазами Амалия.
-Но я же ведь молчу, что девушки и парни в беседе общей, также как в гуляньях, до брака не должны сходиться? - состроив невинное личико, спросила Лолита. - Параграф шесть, глава седьмая общих уложений. Сейчас же пойду сообщу матери настоятельнице.
-Я тебе сообщу, негодница! 
Амалия схватила, что первое попалось под руку и шутливо замахнулась было на расхохотавшуюся,  ускользнувшую средь зарослей Лолиту. И тут увидела, что у нее в руках половинка расколотого Мартином кувшина. И улыбнулась, вспомнив остолбеневшего перед нею юношу.

-Мартин, ты свихнулся! - кричал Петер, то обходя друга и пятясь перед ним, то семеня следом. – Поверь хотя бы мне: у тебя нет ни голоса, ни слуха!
Мартин в костюме и наглаженной рубашке, к тому же аккуратно причесанный, скрипя новыми башмаками, направлялся в сторону кирхи.
-Я говорил с Карлом. Он сказал: возьму, а там посмотрим.
-Да что смотреть-то? Тут слушать надо, а не смотреть! Неужто сразу непонятно - в кирхе все мыши сдохнут, едва ты «ля» возьмешь. А сколько знаешь ты псалмов? Семнадцатый, сто третий и восьмой? В итоге три хоть наберется? - крикнул он вслед удаляющемуся другу. - О, ангелы, заткните ваши уши - Мартин будет петь!
Не дождавшись ответа, Петер почесал затылок, поклонился трем старым девам, неодобрительно взиравшим на него из увитой плющом беседки, и пробормотал:
-А мне куда пойти? К цыганам,  или на вечернюю молитву послушать Мартина? Нет, только бы не это! Пойду к цыганам, - решил Петер.

Прихожан еще не было, и кирха заполнялась тягучими разрозненными звуками органа. Румяный дьячок проверял настройку инструмента, на балконе хромой служка расставлял хористов. Девушки были в белом: белое платье с белыми кружевами, белая накидка на голове, юноши - в черных костюмах и белых рубашках. Лолита стояла крайней в ряду девушек. Рядом с Мартином
  -Постой пока между ля и си-бемолью на верхней октаве, - сказал служка Мартину. 
Лолита повернулась к Амалии и невинно предложила:
-Могу поменяться. Что-то в горле сегодня першит. Боюсь, не вытяну.
-Хорошо, я  заменю, - прошептала Амалия, отводя глаза.
Стал прибывать народ. Хромой служка как мог резво сбежал по лестнице вниз и начал зажигать свечи. Путешественник, сидя во втором ряду, писал в блокноте:
-«Аскетичное, и вместе с тем торжественное убранство кирхи, просветленные лица, постепенно заполняющие храм - се сосуд истинного торжества христианского духа...».
Вышел пастор, загудел орган. Богослужение началось.
-«Иисус Христос, приди, сделай нас счастливыми, 
Чтобы мы с тобой поднялись на небо», - пели хористы.
Мартин отчаянно тянул голос рядом с бледной серьёзной Амалией, и расстояние между их руками неуклонно сокращалось, И вот уже они касались друг друга пальцами, и вздрагивали от каждого прикосновения.

Наутро солнце едва показало свои первые лучи из-за горизонта, а хромой служка Карл уже поднимался из погреба, скрытого в глубине сада, держа в руках ведерко, наполненное крупными кусками льда, и кирку.
На другом конце колонии кудрявая девочка лет пяти в розовом платье стаскивала одеяло со свернувшегося калачом Мартина.
-Мартин! Мартин! Вставай, на работу пора!
-Амалия! - потягиваясь с улыбкой на устах, шептал Мартин, в полусне лаская, будто девичью грудь лежащий рядом с подушкой половинку кувшина.
В доме Амалии уже вовсю шел завтрак. Девушка поливала клубнику сливками из фарфоровой молочницы. За столом, кроме неё, сидело пять тетушек - все в белых чепцах и, соответственно, в желтом, синем, коричневом, зеленом и морковного цвета платьях. Тетушки ели суп с галушками.
-Раньше совсем по-другому было,— говорила тетушка в желтом, помешивая суп серебряной ложкой. - Ехали сюда братья и сестры строгие в мыслях, твёрдые в характере, на костре умереть готовые, только бы донести до язычников благую весть о деяниях Святых Апостолов.
-Сейчас же все в торговлю ударились, в коммерцию, - подхватывала тетушка в синем, отрезая солидный ломоть пирога с черникой.
-А там, - ворчливо отзывалась тетушка в коричневом, - хоть в Бога, хоть в черта веруй, только работай!
После этих слов все клали ложки на стол, истово осеняли себя крестным знамением, и вновь принимались за трапезу.
-Тетушки! - вздыхала Амалия. - Каждое утро одно и то же! Расскажите лучше, как вы в первый раз влюбились.
-Господь с тобой, Амалия! - пугалась тетушка в зеленом. - Что за греховные мысли тебя с утра посещают!
-От нерадивости! - подслеповато щурясь, восклицала самая пожилая из них, тетушка в морковном платье. - Она «Покайся и возрадуйся» трижды прочла на ночь вместо пяти положенных раз, а «Всеблагую весть» протараторила так, что я и слова разобрать не успела!
-Немудрено, что не успела, -  ворчала тетушка в коричневом. - Ты вторую страницу Третьего Послания апостола Павла четвертый месяц читаешь.
-Гусаром был,— мечтательно вздыхала тетушка в зеленом.— Сложил голову под Лейпцигом,  в битве с антихристом Буонапарте. А какой красивый! Как вспомню - до сих пор дрожу!
-Помню, всё помню, - кивала тетушка в морковного цвета платье.— И императора Буонапарте, и императора Александра, и душегуба, прости Господи, Робеспьера, на эшафоте помню, как сейчас!
Тетушка в зеленом даже села за пианолу.
-Да и как величественные произведения Баха, Монтеверди, Сальери могут соотноситься с легкомысленным набором звуков, составляющих основу так называемых оперетт господ Штрауса, Лабиша и этого мальчишки, как его... о, Господи, склероз!
Она с возмущением откинула крышку, заиграла что-то из «Орфея в аду», забывшись, переключилась на «Маленького Фауста» и, увлёкшись, на совсем уж легкомысленную «Соломенную шляпку» ненавистного Эжена Лабиша, не замечая, как сначала Амалия, а затем и другие тетушки начали подпевать, а тетушка в морковном и вовсе попыталась отбить своими потоптанными каблучищами что-то вроде такта!

А в полутьме кирхи пастор продолжал прием просителей.
-Надумал, святой отец, надумал, - кивал белоголовый старик с окладистой седой бородой в ветхом и когда-то роскошном одеянии, помнящем времена Бородино, Аустерлица и перехода через Альпы. - Грустно и тяжело одиноко сходить в могилу, когда некому закрыть тебе глаза и от души порыдать на похоронах!
Пастор чувствовал себя неуютно.
-Причины для беспокойства не имеют под собой основания, герр Кюхлер. Обо всём позаботится община. Как вы знаете, уходящим в последний путь у нас всегда оказывались повышенные забота и внимание.
-Но не токмо сия забота меня волнует. Греховен, ох греховен я, святой отец! Но хотелось бы в последние дни пребывания на этом свете вновь ощутить под руками сладость женского тела, вдохнуть его божественный запах.
-Господин Кюхлер! - вскочив с места, вскричал пастор. - Ваши слова повергают меня в смущение, ибо не слышу я в них беспокойства о бессмертной душе, но лишь позывы алчущей плоти! Бойтесь предстать перед стерегущими вход в рай архангелами отягощенным столь мерзкими помыслами!
-Простят они, поймут, - кивал старик Кюхлер. - Но так охота ощутить вот этими усохшими руками божественную юную плоть...
-Юную?! - ужаснулся пастор.
-Ну, хотя бы лет, эдак, до пятидесяти, - сладострастно облизнулся герр Кюхлер.

-Мне уже восемнадцать, ваше преподобие,— говорила Лолита, в смущении потупив взор и перебирая кружева передника. - И хотя господин Глич твёрдо обещал на мне жениться, матушка послала к вам, чтобы не остаться без церковного благословения.
Стоя напротив, пастор пронзал ее взглядом своих бездонных глаз.
-Правильно ли я понял, что господин Глич говорит о своей женитьбе, как о деле вполне решенном?
-Ни малейшего намёка не давала, ваше преподобие, истинный крест, - Лолита преданно смотрела на пастора.
-Не премину заметить, дитя моё, что есть сёстры, более достойные вступления в брак.
-Понимаю, господин пастор, что мой возраст слишком юн, - соглашалась Лолита. - Но осмелюсь заметить, что именно он является, как учит Святое Писание, наиболее подходящим для заведения здорового потомства, и Адам с Евой...
-Не богохульствуй! - возвысил голос пастор. - Не ссылайся на Святое Писание для оправдания растленности младой души своей! О, яд погрязшего в распутстве мира!
Скрестив руки у подбородка, пастор нервно ходил по кирхе.
-И многие у вас, среди девиц, по ночам мечтают в грёзах о мужьях? Ответствуй!
-Что вы! И в помыслах не было, чтоб по ночам, - испугавшись, залепетала Лолита. - Амалия, так та... а я нисколько....
-Что Амалия?- остановился пастор.
-С Мартином, подмастерьем из гончарни, не только беседовала, но и вчера стояли в хоре плечом к плечу, а он, как кончилось богослужение, нагнулся, якобы за чем-то, и рук её коснулся...
-Что?!
-Губами, - выдохнула Лолита.
-Перед сном прочтешь «Господь наш Иисус» сорок раз. Иди.
-А как же...
-Идите, дочь моя! - отвернувшись, молвил пастор.

-Не за себя прошу, - униженно кланяясь, мял в руках шляпу гончар Самуил Готлиб. -  За сына. Уж тридцать стукнуло, а всё холостяком.
Пастор сидел напротив и рассеянно слушал, остановив взгляд на какой-то одной, только ему ведомой точке.
-Я знаю, что послезавтра... должны вы... кинуть жребий, - мучительно подбирал слова гончар.
-Да.
-Хотелось бы при жизни внуков увидать.
-Да.
-Можно ли его внести в тот список?
-Да.
-Адам. Адам Самуил Готлиб, - радости гончара не было предела.
Пастор, оторвав взгляд от бездн пространства, казалось, наконец, заметил гончара.
-У вас есть подмастерье... Мартин – так, кажется, его зовут?
-Есть, есть. Весьма послушный отрок. 
-Он вроде бы поёт? Ну, ходит в хор?
-Нет. То есть да. Поёт. Поет и ходит. Я разрешил. Сказать, чтобы пришел?
-Скажите, чтобы больше не приходил, - сухо сказал пастор, поднимаясь и, тем самым, давая понять, что аудиенция окончена. - По-моему, у него нет ни голоса, ни слуха.

Высоко над землей, под сверкающим позолотой крестом, на звоннице, хромой служка отбил обедню.
Путешественник, вынырнув из-под плотной материи, под которой он пребывал в довольно-таки нелепой позе, наводя на своей камере обскура резкость на кирху, закрыл объектив крышкой, аккуратно вынул из аппарата и спрятал в чехол пластину с окислившимся на свету слоем йодистого серебра, что с легкой руки господина Дагера было названо «дагерротипом». Огляделся в поисках того, что еще можно запечатлеть на память, и углядел двух юношей, стоящих у дверей гончарной мастерской.
-Наши пиво будут пить, - завистливо вздохнул Петер, заглядывая внутрь. - С окорочком. С сосисочкой. С горчицей. Объеденье!
Мартин отрицательно мотнул головой.
-Не хочется чего-то.
-У цыган в таборе, представляешь, живой медведь!  Такой потешный! Ты живого медведя когда-нибудь видел?
-Неинтересно.
-Неинтересно, видишь ли, ему! Не видел, но мнение имею. Ты увидь сначала, а потом уже и критикуй. Медведь  - это тебе не сверчок какой-нибудь, не муравей.... А девушки какие там, о-о!
-Что, лучше, чем медведь? - усмехнулся Мартин.
- Гораздо лучше! Одна так танцевала! На груди монисто монет из ста. Глаза - как ночь, сама вся тонкая, а взглянет - как гончарным кругом по голове: ба-бах!
  Вдруг Мартин подался вперед. Среди деревьев мелькнули белые фартуки воспитанниц. Но, к огорчению Мартина, Амалии там не было. Так же, как и Лолиты.

Амалия, удивленная и взволнованная сидела перед пастором. Шторы на окнах были неплотно задернуты, полутьма скрывала лица, разделенные тонкой пеленой света, состоявшей, кажется, из одних сияющих пылинок. 
-Амалия....
-Да, святой отец?
-Зови меня Иоганн.
Мимолетная грустная улыбка коснулась губ девушки.
-Так звали моего отца.
-Он умер?
-Да.
-Прискорбно. Тебе семнадцать минуло уже?
-Семнадцать и три месяца на днях исполнилось.
-И ты, конечно, хочешь замуж?
-Не думала об этом.
-Красивым девушкам отнюдь не воспрещено мечтать о замужестве. А ты... красива.
Девушка зарделась, что было видно даже в полутьме:
-Такая же, как все.
Пастор поднялся. Пошел куда-то в сторону, остановился.
-Амалия....
-Да, святой отец?
-Иоганн.
-Да, отец Иоганн?
-Ты... влюблена?
Амалия покачала головой:
-Не знаю.
-Ты любишь Мартина?
-Быть может... нет, что вы, конечно не люблю! Мне кажется, что я могу любить любого. Простите. Не знаю, что со мной.
Оказавшись за спиной девушки, пастор невольно сделал движение, будто собирался коснуться её рукой, но вовремя остановился.
-Ты послезавтра выйдешь замуж. То воля... Божья.
-За Мартина?! - юный голос на мгновенье дрогнул.
-Пусть тебе о том подскажет сердце, - сухо молвил пастор. - Иди. До послезавтра.
Амалия встала, сделала полупоклон. Коснулась руки пастора губами. И быстро вышла. Пастор непроизвольно прижал руку с неостывшим еще девичьим поцелуем к своей щеке.

 А в это время Путешественник, прижав увеличительную лупу к глазам, лазил по заросшему сорняком склону в окрестностях колонии.
-Невероятно! Фантасмагория! Эдем! - восторгался Путешественник.
Неподалеку, сидя на облучке своей «гитары» скучал бородатый извозчик. Вытирая армяком льющийся градом пот со лба, он взглядом доктора, наблюдающего за безнадежным больным, следил за Путешественником. Глаза серой кобылки могли быть еще красноречивое, но они были прикрыты, и лишь нервные движения хвоста, отгоняющего надоедливых насекомых, говорили о том, что она полностью на стороне хозяина.
-Барин! Господин хороший! - упрашивал извозчик. - Сколопендр что ли у вас в Питере нету? Поехали!
-Ни-ког-да! - восклицал Путешественник, вынимая из кармана складной миниатюрный нож. - Эти замечательные произведения природы я не встречал ни у Петера Симона Палласа, ни у Иоганна Вольфганга Гёте, автора не только бессмертного «Фауста», но и не менее изумительного «Каталога растений»!
Он аккуратно срезал какой-то ничем с виду не приметный цветок, спрятал его меж страницами своей порядком уже замусоленной тетради, и немедля записал на странице, где уже красовался план колонии, напоминающий своей формой католический крест: «Центральная площадь колонии, по замыслу безвестных архитекторов являющаяся перекрестием, от которой расходятся четыре главные улицы, сориентированные по азимуту, словно отбрасывает божественный свет на близлежащие холмы, дающие жизнь таким растительным формам жизни, которые кроме сих мест, обитают, не иначе, только на райских холмах».

Бочка, до краёв наполненная водой, стояла посреди полуподвального помещения с оконцами под самым потолком, из которых лился утлый предвечерний свет. Из воды вынырнул, тяжело дыша, отец Иоганн. Служка Карл, боязливо улыбаясь, высыпал в воду ведерко крупно наколотого льда.
-Святой отец...
-Иоганн, Карл. Иоганн. Я сколько раз просил: зови меня Иоганн.
-Вы раньше закалялись через день. И то лишь по утрам.
-Я не закаляюсь, Карл. Я смиряю плоть. А это по вечерам важнее, нежели с утра.
-Вы?! Но вы ведь... ангел! Боголюбивее и целомудреннее, более непреклонного в борьбе о пороком и искушениями я не встречал...
-Скажи, меня возможно полюбить?- перебил пастор.
-Нет... то есть я хотел сказать, вас любят все! - убежденно выпалил Карл.
-Ступай! - поморщился пастор. - И принеси еще льда.
И снова в бочку погрузился с головой.
 
Солнечные зайчики бились в стёкла, лезли в комнату, отражаясь от зеркала, висящего в дубовой раме на стене, от покрытого стеклом портрета сурового мужчины в парике и с обрубленными под самым носом усами, от зеркальца в серебряной оправе, в которое смотрела на себя Амалия.
-У меня завтра будет муж. Его зовут Мартин, - призналась своему отражению девушка, и задумалась, нахмурив носик. - А вдруг не Мартин? А вдруг такой, как Кюхлер, который одной ногой стоит уже…. Фу, что за мысли, Господи, прости!
Бросила зеркальце на перину. Как была, в полупрозрачной сорочке устремилась к окну. Распахнула - и в комнату ворвались звуки сада: переговоры воробьёв, жужжание пчел, шепот листьев, потревоженных прохладным ветерком.
-Зачем я соврала? - задумалась Амалия. - И где - в кирхе! За это Бог меня накажет и даст в мужья совсем не того, кого хочу. Но я ведь и вправду не уверена, что люблю Мартина! А если нет? То-то пастор вчера был хмур!
Она отбежала от окна и упала на кровать. Схватила лежащую тут же книжку, пробежала глазами по странице, отбросила в сторону. 
-Хочу я замуж, или нет? Вот в чем вопрос! За Кюхлера уж точно не хочу. За Мартина? За Мартина хочу. Он будет целовать меня, потом сорочку снимет и обнажит мне грудь, потом… потом.... Нет, что-то расхотелось замуж. I
-Амалия! Амалия, пора! - раздался голос одной из тетушек.
Дверь распахнулась, и тетушка в морковном платье попала в объятья девушки.
-Амалия, малышка, ты ангелов увидела во сне?
-Возможно, одного увижу. Завтра, - загадочно произнесла Амалия и, рассмеявшись, упорхнула, оставив тетушку со сдвинутым набекрень чепцом и повисшим на кончике носа пенсне в недоумении.

В парадном зале за овальным столом из дорогих пород дерева собрались старейшины колонии. Пастор сидел обособленно от прочих старцев, коротая время за перелистыванием неподъемного с виду фолианта в кожаном переплете. Старейшины, среди которых камзолом в старинной позолоте выделялся Кюхлер, тихо переговаривались друг с другом. Наконец один из них, унылого вида господин, поднялся и прокашлялся, привлекая внимание пастора.
-Господа братья и вы, ваше преподобие, -  кивнул он пастору. - Как всем известно, при избрании двенадцатого из Святых Апостолов, на место не вынесшего тяжести своего преступления Иуды было два претендента: Иосиф Варнава и Матфей. И тогда, помолившись, Петр, Фома, Иоанн и иже с ними вопросили Господа: «Ты, Господи, Сердцеведец всех, покажи из сих двоих одного, которого ты избрал...».
-И бросили они жребий, и выпал жребий Матфею! - перебил Кюхлер. - Господин Шваркенбрахер, я слышу это каждый год! Как говорится, давайте ближе к браку. Что скажете, брат Фриш?
-Я думаю, что господин пастор уже наметил те двенадцать пар мужчин и женщин, которых жребий, по Воле Божьей, соединит в союз в этом году, - отвесил поклон в сторону пастора старейшина Фриш.
-И я уверен, брат Фриш, что пастор внес туда фамилию Глича и его избранницы Лолиты Флекк, - завершил свою речь Шваркенбрахер.
-Мне приятна ваша уверенность в этом, - холодно улыбнулся пастор.- Однако я в том не уверен!
 И с шумом захлопнул книгу, подняв такой слой пыли, что Кюхлер чихнул три раза подряд, извинился и высморкался.
-Святой отец! Как казначей колонии, позволю заметить, что мы не можем отказать в его просьбе Гличу и, тем самым, изгнать из колонии брата, с которым по миру уйдут миллионы полновесных золотых рублей, - проскрежетал в ответ Шваркенбрахер.
-Герр Шваркенбрахер! Устав един для всех!
-Есть правда высшая. И выше, чем любой Устав, - ласково произнес сосед пастора, старый господин с изрезанным морщинами лицом. - Позволю вас спросить: зачем мы здесь? Отчего мы не на родине своей, в благословенной несчастной Германии, а у Бога на краю, в России?
-Нести слово Божие язычникам, погрязшим в темноте невежества, господин Эрмлер.
-С любовью, Иоганн, с любовью! Вы не любите Глича. А надо всех любить.
-Тем паче тех, кто металл презренный готов отдать на службу делу, - подхватил казначей Шваркенбрахер. - Без золота, увы, пока не обойтись. Даже в служенье Богу.
Пастор пожав плечами, уступил.
-Ну что же, Глич так Глич. Но пусть решает жребий! И если выпадет Гличу, к примеру, Берта Фоглер, которая лет на пятнадцать старше, чем он сам, то не Лолиту, что на двадцать лет моложе, а Берту объявлю женой Глича!
-Глич хочет в жены юную Лолиту. Она, сдается мне, не будет против. Кто ж будет против миллионов? - хитро улыбнулся Фриш. - Зачем же им мешать?
-Вы предлагаете обман? - вперил в него свой взор пастор. - То есть я должен, на выпавшем листе прочтя одно, всегласно объявить совсем другое  - что хочется Гличу? То есть, пред очами Господа вы мне предлагаете солгать?!
-Но ваше преподобие, святой отец! – возмутился Шваркенбрахер.
-Тут нас всех гром и поразит, - перекрестился Кюхлер.
-И жребий тоже можно перекинуть, - не уступал Шваркенбрахер.
-Вот и перекинем - через год. Если прежде Берта не сживет Глича со света, - кивнул пастор.
-Или он ее, как и прочих своих жен, - захихикал Фриш.
-Ну, в этом я позволю усомниться.
-Иоганн, - терпеливо продолжал Эрмлер. - Господь всемилостлив. Я верю, хотя Евангелию эта мысль чужда, что когда-нибудь ад будет пуст - Господь простит нас всех.
-Сам Петр, апостол, трижды ведь отрекся от Христа! И был прощен, - старик Кюхлер погрозил пастору пальцем. - Я чую, что святой отец наш хочет быть святее самого Петра!
-Пусть в нас бросит камень тот, кто сам безгрешен, - развел руками Эрмлер. - Не о себе радеем - о процветании колонии, о братьях и о сестрах, которым достойно встретить старость обеспечат деньги Глича. И Глич останется Гличем в любом другом селении, куда он переведет свою фабрику и капиталы, если мы слишком будем упорствовать. И увезти Лолиту мы ему не сможем помешать, поскольку браки по жребию собором 1818 года хоть не воспрещены, однако не поставлены колонистам в непременную обязанность. Конечно, даже потеряв Глича, мы сразу не погибнем, и как-нибудь поможем братьям и в старости нести свой крест достойно, да пребудет с нами Бог! Но зачем же искать себе на голову какие-то препоны? И ложь бывает во вспасение.
-Сам Петр, обмани он в Гефсиане римских стражников, тем самым спас Христа б! - провозгласил герр Кюхлер.
Наступила тишина. Помолчав, пастор пододвинул к себе чернильницу с листом бумаги, обмакнул перо и принялся писать. Старик Кюхлер опять чихнул, но в этот раз не так демонстративно. Закончив, пастор передал лист казначею Шваркенбрахеру.
-Вот список братьев и сестер, кому, я полагаю, совет колонии должен дозволить вступить в брак в этом году. Само собой разумеется, если высокий совет утвердит его единогласно. Фамилию Глича впишите сами.
-Адам, сын Самуила Готлиба..., -  начал бормотать казначей. - Вы, благородный Кюхлер... О, Берта!... Лолита Флекк...  Амалия Шенбрунн...  Но, святой отец, я насчитал здесь двенадцать женских имен, но лишь одиннадцать мужских.
-Глича не посчитали,- напомнил Фриш.
-Глича я первым посчитал.
-Двенадцатым там я, - сухо сказал пастор.
-Кто-кто? - не расслышал Кюхлер.
-Я преклоняюсь, Иоганн, твоему решению, - ласково улыбнулся Эрмлер. - Братья! Одобрим ли сей список достойнейших из колонистов, кто завтра же, по воле Бога познает таинство брака?
-Одобрим.
-Да.
-Конечно же одобрим.
-Я - то же, что и все! - заключил Кюхлер.
Пастор вышел первым. Хлопнула дверь, жалобно задрожали осколки хрустального льда на люстре над столом, где только что, для двух дюжин человек, решилась их судьба.

-Она выходит замуж! - Мартин закрыл лицо руками.
Мартин и Петер, как были, в фартуках, еще хранящих свежие следы глины, сидели в тени склонившейся над водой ивы на изогнутом стволе дерева, нависающем над спокойным потоком тихо журчащей реки.
-Ну так утопись, - беспечно ответил ему Петер, жуя кус хлеба и запивая его молоком из кувшина.
-И утопился бы. Но плаваю как ры6а, - огрызнулся Мартин.
-Тогда повесься, - пожал плечами Петер.- Теперь что скажешь? Что так толст, что никакая из веревок тебя не выдержит?
И сам ответил:
-Скажи, повесился бы, но где столь прочный крюк найти?
-Тебе смешно, - горько усмехнулся Мартин. - Ты не любил ни разу.
-Уж лучше посмеяться, не любив, чем утопиться под тяжестью любви. А теперь серьезно: что будешь делать, друг?
-Похитить.. обручиться... увезти.. яд выпить вместе с нею? -  вскочил и снова потерянно опустился на прежнее место Мартин. - Или смиренно перенесть столь тяжкий рок?
-Вот верное решенье!
-Нет, невозможно. Уж лучше яд. Иль головою в петлю!
-Где и нажать курок, дуло к виску приставив, - опять перевел все в шутку Петер.- Ты слышишь? Я говорю стихами, как... Шекспир!
-Как кто? - занятый своими мыслями не расслышал Мартин.
-Неважно, - махнул на него рукой Петер. - Лишний раз не засоряй мозги. Они и так засорены любовью.
Меж тем, на другой стороне несущей свои зеленовато-фиолетовые воды неширокой реки, среди разросшегося кустарника сидел Путешественник и, с благостным выражением  отмахиваясь от бабочек, наблюдал за юношами, записывая при этом в свою излюбленную тетрадь:
-«Лица здешних жителей столь одухотворены, наполнены таким внутренним сиянием, что их разговоры исключительно о погоде, урожае и новинках литературы, а также на евангельские темы, заставляют напрочь позабыть о страстях и пороках бренного мира».
Записав сие мало соответствующее реалиям умозаключение, Путешественник поставил на треногу свою камер-обскура, прикрутил к своей трости медную держательницу и насыпал в нее заблаговременно приготовленные стружки магния.
 -Согласен бросить мать, сестру, отца? -ужаснулся Петер.
-Согласен, -мрачно кивнул Мартин.
-И даже, Господи прости, в уезде тайно обвенчаться в - о, ужас! - православном храме?
-Согласен.
-И вдруг под утро, где-нибудь в гостиничном шалмане очнуться с молодой женой, имея на двоих в кармане.. ну, эдак - пять! - копеек серебром? Конечно, ежели избранница твоя на то согласна будет. В чем лично я сомнение имею.
-Согласен, будь она на то согласна, - твердо ответил Мартин.
-Тогда иду к цыганам!— решил Петер, поднимаясь. - Коней возьму, подмогу и... вина!Сегодня ночью, или никогда!
Вспышка магния на том берегу на миг ослепила Петера. Оступившись, он камнем рухнул в воду.
-Спаси, тону, я не умею плавать!- захлебываясь закричал Петер.
-Ты просишь помощи того, кто утонул, -  горько усмехнулся Мартин, прежде чем прыгнуть в реку на помощь утопающему другу.
Впрочем, уже через мгновение Мартин обнаружил, что воды в этом месте едва было по то место, которое, как говорят в гончарне женатые мужчины, одно из наиглавнейших условий счастливого брака. Петер же еще некоторое время по инерции продолжал бить руками по воде. Мартин с горькой усмешкой наблюдал за другом.
-И так всегда, - стараясь скрыть конфуз, пробормотал Петер, поднимаясь. - Думаешь, что омут там, где мелкая лагуна.
-Твоими бы устами... , - начал было Мартин, но тут Петер, едва сделав шаг к берегу,  погрузился с головой под воду.
-Лишь пузыри пускать, - вздохнул Мартин, прыгая вслед за незадачливым философом, и впрямь начавшим уже пускать пузыри.

Над кроватью пастора, коей, очевидно, трудно было назвать толстые, грубо попиленные сосновые доски, на которые были накинуты всего лишь тонкая простынь, без какой-либо видимости матраца, да покрывало с нахлобученной поверху худой подушкой, больше похожей на валик для раскатки теста, висело распятие. Кроме него, украшение комнаты составляли густо покрытый лаком комод, этажерка с книгами божественного содержания, да стол, на котором уместилось все прочее имущество отца Иоганна  - чернильница с воткнутым в неё гусиным пером, и бронзовый подсвечник на две свечи. Сюда же можно было отнести луну, повисшую прямо под окном, не будь она так непостоянна, и служку Карла, застывшего у дверей наподобие статуи. Пастор в длинной белой сорочке, с книгой в руках подошел к кровати, отдернул угол покрывала,недовольно махнул служке: «иди уже».
-Покойной ночи, ваше преподобие, - поклонился Карл. - После столь холодных водных процедур сон должен быть крепок и свеж.
-Твоими бы устами..., - усмехнулся пастор.
Проводив служку глазами, пастор улегся на кровать и, открыв книгу на первой подвернувшейся странице, прочел:
-«...плотского вожделения, требующего наслаждения и удовольствия для всех внешних чувств...». Тьфу, сатана!
-Я здесь.
Пастор удивленно оглянулся. Хотя дверь была плотно прикрыта, пламя свечей дрожало, будто на него дохнуло холодом. Вздохнув, пастор вновь углубился в чтение.
-«.. эти же самые внешние чувства внушают душе желание не наслаждаться во плоти, а исследовать с помощью плоти - это пустое и жадное любопытство...».
-Быть может прав Блаженный Августин?
-Кто здесь?- приподнялся пастор.
Но комната по-прежнему была пуста. Пастор перевел взгляд на распятие.
-Конечно же не он. Здесь я.
Пастор вздрогнул. Облокотившись на комод, господин в черном фраке смотрел в окно. Черный цилиндр и плащ небрежно были брошены рядом. В руках господин держал трость с серебряным набалдашником в виде сплетенных в клубок змей. Господин во фраке обернулся к пастору, и оказался обладателем аккуратно постриженной бородки, тонких щегольских усов и зеленых водянистых, как показалось пастору, глаз. Свет свечей испуганно отражался от ряда золотых зубов, отчего казалось, что во рту у него горит. Во всей позе незнакомца было такое что-то глубоко ненастоящее, что пастор даже протер глаза - уж не мерещится ли ему незваный гость?
-За беспокойство дико извиняюсь. Пришел проститься: зуб отдам - не лгу.
-Кто ты?
-Кто я? «Что в имени? То, что зовем мы розой, и под другим названьем сохраняло бы свой сладкий аромат». От себя добавлю: как, впрочем, свой хранило б и дерьмо. Слова Шекспира, примечания мои.
-Как ты сюда попал? И как ты смеешь речами мерзкими..., -  сурово начал пастор.
-Вопросы праздные, как жизнь священника в богобоязненном приходе. Но всё ж  прошу прощения за грубость. Вращаясь в сферах далеко не куртуазных, как не огрубеть? А я всё там, да там. Дела, дела.... Зови меня Самаэль.
-«Эль» -  значит «свет»?
-Свет, но упавший, гаснущий, чужой. Не горний, а значительно пониже.
Пастор встал перед Незнакомцем, сложив руки на груди.
-Значит, ты дьявол!
-Упаси..., - посетитель прикрыл рот перчаткой. - Люди так охотно вешают на все ярлыки и ценники, что кажется, Адам был ростовщиком, а Ева - торговкой на базаре.
-Ты не боишься? - пастор показал на распятие.
Поморщившись, Незнакомец с упреком посмотрел на пастора.
-Иоганн! Ты сам-то веришь?
-Я - верю!
Незнакомец вздохнул, взял стул и уселся напротив Иоганна. Свечи вмиг погасли, но в комнате осталось светло как было. Закинув ногу на ногу и сложив руки замком на трости, Незнакомец улыбнулся.
-Верить мало. Надо еще и помнить, во что ты веришь. Ты помнишь Ренату, Иоганн?
Пастор вздрогнул. За окном завыла собака.
-Не касайся своими зловонными устами ее имени. Она заслужила покой. 
-И верно. Зачем тревожить? Ведь ты собрался жениться вновь? Зачем о старом вспоминать, когда жена младая украсит завтра ложе лоном?
-Изыди!- в ярости закричал пастор и осенил Незнакомца крестным знамением.
И тотчас же вспыхнул на комоде цилиндр и, разбрасывая искры, словно бенгальская свеча, сгорел, обратившись в кучку просыпавшего на пол пепла.
-Зачем-то котелок спалил, - пожал плечами Незнакомец. - На бал опять являться с опозданием.
-Я не виновен в гибели Ренаты, - прошептал пастор. - Кто знал, что она умрет при родах?
-Сегодня ты неточен в выражениях, Иоганн, - мягко поправил его Незнакомец. - То дьявола некстати помянул. То родами назвал от прощелыги-знахарки аборт, как говорят французы.
-Замолкни! - застонал пастор.
Закрыв лицо руками, он отвернулся.
-Что хочешь от меня? Чтобы я отрёкся от веры в Господа нашего... .
-Опять впадаешь в крайность! - покачал головой Незнакомец.— Сказал же: пришел лишь попрощаться. Теперь здесь ты - вместо меня.
-Я любил Ренату.
-Как любишь и сейчас. Другую, - улыбнулся в бороду, Незнакомец; потянулся было к лежащей на полу книге, но, дотронувшись, сразу отдернул руку. -Смотри ты - жжется. Перчатку мне прожег, Блаженный. Гляди, а в ней ничто!
Незнакомец взглянул на пастора сквозь огромную дыру в перчатке на том месте, где должна быть ладонь.
-Её я смерти не хотел, - глухо произнес пастор.
- Как говорил безумный Плотин, «зло есть всего лишь недостаточность добра», -  задумчиво ответил незнакомец, поднимаясь. - Я ухожу. А он - останется. Зови его... ну, скажем, Обидикут.
Из кармана фрачных брюк Незнакомца вылезла серая крыса. Ловко сбежала по брючине и быстро исчезла под кроватью.
-Кто?
-Бес распутства.. А, впрочем, ладно. Пусть будет имя ему Флибертиджиббет. Не бойся, он может лишь корчить рожи, шататься по ночам и наводить бельма на глаза, - засмеялся Незнакомец, вновь полыхнув рта золотым огнем.
 Ударив тростью об пол Незнакомец исчез. Плащ, медленно сполз с комода, но не достигнув пола, растворился в воздухе.
Пастор открыл глаза. Он лежал на кровати. Коптили догоревшие фитили свечей. За окном в предчувствии рассвета бледнела луна.
-Какой отвратный сон, - прошептал пастор. -  Какой же будет день?

Той же ночью, пока пастора мучили тяжелые сны, Мартин, бесшумно обогнув угол дома, взобрался на дерево. Где-то завыла собака. Окно на втором этаже было открыто, прозрачная сестра Луны - тюль, дрожала как Мартин, порываясь наружу. Ветви подступали к самому окну. Прыгнув, Мартин уцепился за карниз и, через мгновение, был уже в спальне. Медленно приблизился к кровати, на которой спала Амалия. И - ударился лбом о зеркало, спутав девушку с ее отражением.
-Кто здесь? - услышал он встревоженный голос.
-Я. Мартин.
-Я сплю, - поняла Амалия и успокоилась. - Ведь вправду говорят, что накануне свадьбы избранник должен посетить во сне невесту. Так значит Мартин!
-Да, это сон. И только лишь во сне могу тебя считать своей невестой, -с грустью сказал юноша. - Я не твой избранник. Меня нет в списке.
-Так это наяву! - ахнула Амалия.
 Села на кровать, натянув одеяло до подбородка.
-Какой ужаснейший проступок - с мужчиной разговаривать до свадьбы!
-Я даже не мужчина, - еще с большей грустью рассмеялся Мартин. - Всего лишь подмастерье.
-Тогда зачем ты здесь?   
-Но стать хочу им! Тебя похитить и увезти в уезд. Там на рассвете обвенчаться в православном храме, чтоб быть тебе законным мужем.
-Но это невозможно. Община нас предаст проклятью. Мы будем изгнаны без права возвращения.
-Но я люблю тебя.
-Расстроить тетушек, навлечь позор на тех., кто с детства мне заменял родителей, и жил лишь тем, чем я живу.
-Но я люблю тебя!
Амалия откинула одеяло в сторону. Подошла к преклонившему голову Мартину.
-В уезде у католиков нас венчать не станут. А обвенчаться в православном храме нельзя, потому что мы крещены по лютеранским книгам.
-Но я люблю тебя! И Бог един для всех! Бежим!
Мартин порывистым движением схватил Амалию за руку, и... и... и, не зная, что делать дальше, поцеловал ее.
-Бог не допустит, - печально улыбнулась Амалия.
За дверью уже слышался шум и встревоженные голоса тетушек:
-Амалия! Амалия, кто у тебя?
-Иди. Тебе пора идти.
-Я не пойду, - отвернулся, скрывая отчаяние, Мартин. - Уж лучше умереть. У Петера аптеку держит дядя.  Там яды всех сортов.
-Мой милый Мартин, - Амалия приблизилась совсем близко, их уста едва не касались.- Я не знаю еще, люблю ли я тебя. Но доказать иначе не могу, как... я тоже выпью яд. Коль нам не суждено быть вместе здесь, то будем там, на небе. Как только пастор свой объявит приговор и назовет мне имя ненавистнейшего мужа, я выпью яд.
-Мы вместе выпьем яд.
-Иди, - Амелия закрыла глаза.
Открыв глаза, Амалия увидела лишь дрожащую тюль на окне, да качающуюся, видимо от ветра, ветку тополя за окном. Двери распахнулись. В коридоре, выстроившись в ряд,  четверо тетушек, все в белых сорочках и белых чепцах, держали подсвечники, а пятая - ружье. Только что пережитое нервное напряжение дало о себе знать, и  девушка расхохоталась, что немудрено при виде открывшейся ей комичной картины.
-Амалия, - строго начала первая тетушка.
-Мы верно слышали..., - продолжала вторая.
-Чтоб всех нас черт побрал! - выругалась третья, после чего все одномоментно осенили себя крестным знамением.
-Что ты, как будто бы, похоже, с кем-то говорила, - замялась четвертая. - И... и....
-И недочитанные перед сном псалмы! -топнула пятая, с ружьем.
-Да, я говорила! - Амалия гордо тряхнула головой, отчего волосы её разлетелись по плечам. - Я разговаривала с суженым моим, который, как велит на то поверье, в ночь перед свадьбой явился мне во сне!
-И кто он?! - в один голос воскликнули тетушки.
-Кто-кто? - тетушка с ружье даже прижала руку к уху, боясь пропустить столь сногсшибательную весть.
Не удостоив их ответа, Амалия захлопнула дверь перед носом тетушек, впрочем, тут же открыв её снова.
-Но помните, что вас я всех люблю, - грустно улыбнулась Амалия, и исчезла за дверью  окончательно.

Той же ночью Путешественник сидел в своей скромной каморке на постоялом дворе и при свете свечи как обычно записывал дневные впечатления в свою излюбленную тетрадь. На столе беспорядочно были накиданы пучки трав, засушенные цветы, и наколотые булавкой бабочки. Тут же стоял кувшин для питья, начатая бутылка местного бальзама и глиняная кружка грубой работы. Где-то похрапывали спящие в стойле лошади и заунывно пел сверчок. Завыла собака, и  в дверь тут же постучали. Путешественник не успел еще ничего сказать, как на пороге появился господин во фраке, с бородкой и усами. Путешественник заметил,  как блеснул серебром массивный набалдашник на трости, и золотом - улыбка незнакомца.
-Не помешал? - осведомился нежданный посетитель.
 Прикрыв за собой дверь и бесцеремонно пройдя в комнату, Незнакомец уселся на плетеный стул рядом с Путешественником, не менее бесцеремонно развернул к себе его тетрадь и зачитал вслух:
-«Гостеприимство колонистов простирается так далеко, что они просили оставаться у них навсегда, а любезный фабрикант Глич даже...». Ну и далее та же ерунда, - хмыкнул Незнакомец. - Пыль застлала глаза.
-Вы, верно, местный полицейский пристав? - любезно осведомился всё же несколько ошеломленный такой бесцеремонностью Путешественник.
-Да, некоторые наказующие функции осуществляю, - неопределенно выразился Незнакомец.- Вот, кстати, завтра. Надеюсь, вы наслышаны, что здесь женятся и выходят замуж только с разрешения высшего начальства, и пары определяются исключительно путем жребия?
-Обычай сей распространен также в некоторых германских землях, в частности в Рейнланде и Брауншвейге, - осторожно отвечал Путешественник, не вполне понимая, кто сей Незнакомец, и к чему он клонит.
-И также вам известно, что за последние двадцать лет население близлежащих колоний, где сей обычай неприменяем, увеличилось в десять раз, в то время, как в этой сорок девять умерших приходится на пятьдесят родившихся,  и приток, оберегающий сие поселение от вымирания, осуществляется исключительно за счет приезжих?- наседал Незнакомец. - Не в этом ли кроется объяснение любезного гостеприимства колонистов применительно к вам, мой любезный?
-Я не принадлежу к поклонникам лютеранской веры, -  сдержанно  признался Путешественник.
-Веру и сменить недолго, - отмахнулся от его слов Незнакомец. - Тоже мне, дело на сто миллионов!
-Вы не представились, сударь! -напомнил Путешественник.
Из фрачного рукава незнакомца вылезло существо, похожее на крысу.
-Он Самаэль, - шевеля усами, гнусаво прошепелявило существо. - А я - Хобиканс, князь немоты. Вот ты и онемел, ха-ха!
И действительно, Путешественник, уставившись на крысу, глотал ртом воздух, не в силах вымолвить ни единого слова.  Незнакомец сердито тряхнул рукавом и существо исчезло.
-Прошу прощения, не уследил, - извинительно, хотя, как показалось Путешественнику, не слишком искренне промолвил Незнакомец. - Поверьте, целью моего визита отнюдь не является демонстрация столь непрезентабельных чудес.
-Вы фокусник? Факир! - наконец обрёл дар речи Путешественник.
-Да, где-то так. Но к делу, не за горой рассвет. Не далее, как сегодня, вы явитесь свидетелем смерти двух, а то а трех не самых худших представителей рода людского, а именно: невинной девушки, непознавшего женщин юноши и, возможно... но тут я умолчу.
-Какой смерти?
-Вот странный человек! - удивился Незнакомец. - Он спрашивает у меня, какая смерть бывает! Да где ж мне знать? Вы смертны, а не я. Если ж вас интересует способ, то, скажем так: путем самоубийства.
-Но за те три четверти века, что существует колония, - пролепетал вконец озадаченный Путешественник, - еще ни разу не было....
-Сегодня будет, - уверил его Незнакомец. - И все из-за того, что варварский обычай возводит в ранг закона жребий, как у совершенно мифических Святых Апостолов, и запрещает многомужество у женщин и многожёнство у мужчин.
-Вы шутите, - растерялся Путешественник. - Бог повелел....
-Не надо всуе, - остановил его Незнакомец. - Один уже прожег перчатку, второй спалил цилиндр. Вы что, хотите, чтобы я ушел от вас без брюк? Предупреждаю: здешние жители столь целомудренны, что могут не то подумать.
-Нет, нет! Отнюдь не покушаюсь на ваши брюки! - с ходу отверг предположение Незнакомца Путешественник.
-Премного благодарен. Но к делу, черт возьми! Светает! Вот вам мораль: религия самоубийство осуждает?
-Да, это так.
-Совершая грех самоубийства, вы бросаете вызов... известно кому, признаваясь, по сути, в нелюбви к Нему. Из-за чего же вы решаетесь на святотатство? Из-за любви к себе подобным, иначе говоря, из-за несдержанности чувств, которые заменяют собой как разум, так и веру. То есть, если огрубить, ваша вера равно тому, что есть у вас в штанах. Ну, или там, под юбкой. Так?
-Нет, не так. Вы лишь пытаетесь меня уверить, что нет любви на свете, не более того.
-Конечно, нет, - улыбнулся незнакомец.- Есть лишь влечение, похабство, и желанье обладать.
-Но Бог и есть любовь.
Незнакомец презрительно хмыкнул, вынул из внутреннего кармана фрака серебряные часы на цепочке, щелкнул крышкой, которая издала звук, похожий на тот, что издают покойники на кладбище безлунной  ночью, и его лицо выразило некую степень неудовольствия.
-Сегодня пастор солжет во храме, что повлечет за собой смерть двух юных и невинных созданий. Морс асекра, сед утилис, не правда ли? Жестокая, но полезная смерть.
-Но чем же она полезна? - растерянно улыбнулся Путешественник.
Незнакомец пожал плечами, словно досадуя на недогадливость собеседника.
-Тем, что погубит душу пастора, чем же еще?
Он встал и направился уже к двери, но тут внимание Незнакомца привлек фотографический аппарат, мирно лежащий на кровати Путешественника.
-О, модная венская штучка! Светопись, тальбототипия, гальванопластика – отображение на специальных фотографических пластинах отраженных предметов с математической четкостью подробностей. Остроумное изобретение. Говорят, она помогает остановить время тем, кто его не ценит, и вспомнить то, что хотелось бы забыть. Однако же, смотреть - не значит видеть.
Камера как-то ловко оказалась в руках Незнакомца, и не успел Путешественник вскричать, что с аппаратом следует обращаться как можно осторожнее, как набалдашник  на трости Незнакомца взорвался белой магниевой вспышкой. Перед глазами Путешественника поплыл белый туман, который, сам собой стал складываться в слова, написанные в воздухе его же почерком:
-«Бальзам, коим меня при каждом удобном случае в безмерных количествах угощали колонисты, столь крепок, что, если употреблять его без устали, он вызывает необычные и странные видения», - успел прочитать Путешественник, прежде чем рухнуть головой на стол и, уткнувшись щекой в тетрадь, забыться тяжелым сном.

На звоннице бил колокол. В кирху стекался народ. Дьякон в черном подряснике вел  воспитанниц,  господа Шваркенбрахер и Эрмлер поддерживали под руки ослабевшего Кюхлера, Самуил Готлиб подталкивал в спину упитанного молодого человека, весь вид которого выражал панический ужас - сына. Взволнованная Лолита, постоянно оглядываясь, шла под руку с приличных лет дамой, чьё лицо скрывала черная вуаль. У распахнутых настежь дверей кирхи со скучающим видом стоял Петер, наблюдая за приближающейся Амалией в окружении тетушек в желтом, синем, коричневом, зеленом и морковного цвета нарядах соответственно.
В длинной узкое комнате с белыми стенами, в черной сутане с белым подворотничком, переходящим в короткий белый галстук, сидел пастор. На столе перед ним лежала закрытая Библия. Пастор смотрел на потолок, в котором торчал массивный ржавый крюк.
-Карл! - крикнул пастор. - Принеси веревку!
Появился хромой служка в праздничном, хотя и поношенном костюме.
-Для каких целей, ваше преподобие?
-Подрясник подвязать, - после некоторых раздумий отозвался пастор. - Новый длинноват.
Тонкие девичьи пальцы ощутили прикосновение. Амалия остановившись перекреститься у входа в кирху, украдкой опустила глаза и увидела в своей руке пузырек с белым порошком.
Прихожане рассаживались на скамьи. Под огромным распятием стояла кафедра, рядом -  стол с изогнутыми ножками, накрытый зеленым бархатом. В центре стола лежала Библия. По обе стороны от нее стояли две небольшие урны - черная и белая. В них находились скрученные в трубочки, перевязанные красной лентой листки бумаги.
Крестясь, торопливо уселись на свои места в первом ряду Фриш и Эрмлер. Следом появился запыхавшийся Путешественник. Его лицо носило явные следы ночного разгула. За ним проскользнули Петер и Мартин.
-Ты отдал ей? - прошептал Мартин, осеняя себя крестным знамением.
-Чтобы искупить грехи, которые я совершил ради тебя, мне надо стать, не иначе, пастором! -  крестясь, шепотом отвечал Петер. - Отдал. Держи и ты.
Петер сунул руку в карман, извлекши такой же пузырёк, что он вручил Амалии. Отдал Мартину. Зазвенели бубенцы. Старик Кюхлер высморкался в большой батистовый платок, и провозгласил:
-Глич прибыл, можно начинать!
Амалия, сидевшая между тетушкой в зеленом и тетушкой в оранжевом, встретилась глазами с Мартином, и слабо улыбнулась.
Вышел пастор - осунувшийся, с заострившимися чертами. Отер пот со лба. Следом за ним появился франтоватый Глич. Поцеловав руку даме с вуалью, сел рядом с Лолитой. Зазвучали слова молитвы. Затем мальчик и девочка лет пяти стали доставать из черной и белой урн бумажные трубочки. Пастор складывал их парами, добавляя к трубочке, вытащенной мальчиком, такую же, поданную ему девочкой. В воздухе звенела тишина. Убаюканный ею Путешественник уронил голову на плечо соседа.
-Супружеская пара изображает собой любовное единение между Иисусом Христом и нами, помните об этом, - обратился пастор к собравшимся. - Жена без мужа - как сосуд, звенящий пустотой. Муж без жены - как жидкость, разлившаяся по земле, бессмысленно и без остатка впитавшаяся в вечное Ничто. Благословляю вас, и будьте мужем и женой, как того желает Бог. Я доношу до вас Его решение. Мой сан мне позволяет утверждать, что Бог на небесах благословляет соединить сердца....
Глич повернул к Лолите свое холеное лицо и, усмехнувшись, подмигнул. Лолита скромно потупила взор.
Старик Кюхлер замер с платком у носа.
Адам, сын Самуила Готлиба, вскочил и бросился было бежать, но крепкою рукой отца был снова пригвожден к скамье.
Петер закрыл лицо руками.
Пастор нетвердо снял с первой трубочки ленту, развернул ее и громко зачитал:
-Соединить сердца Адама Самуила Готлиба и...
Развернул лежащий рядом лист.
-...и Евы Маргариты Штерн! За Господа благословляю вас!
По залу пролетел шумок. Самуил Готлиб облегченно вздохнул. Пастор снял ленту и развернул следующий лист.
-Фрица Кюхлера....
Старик Кюхлер даже привстал от нетерпения.
-...и Берты Фоглер! Благословляю вас.
Убитый Кюхлер мешком рухнул на скамью.
-Она уже двух муженьков свела в могилу. Я - третий, - обреченно простонал он.
-Мужайтесь, благородный Кюхлер!— проникновенно шепнул ему казначей Шваркенбрахер. - Не вы первый, не вы последний.
Мартин медленно открыл пузырек. Высыпал на ладонь горку белого порошка, похожего на крупную поваренную соль. Оглянулся, встретив взгляд Амалии, сидевшей на несколько рядов позади него.
Амалия зажала в ладонь белую, величиной с горошину, пирамиду порошка. Покатился по полу пустой пузырек.
-Вильгельм Каспар Глич и..., - объявил пастор и оглянулся на висевшее за его спиной распятие. Христос безмолвствовал.
В кирхе вновь воцарилась тишина. Все посмотрели на Глича.
Пастор медленно, не глядя, развернул листок.
-О, Господи, ну что же ты молчишь? - прошептал пастор.
-Я здесь, Иоганн, - услышал он женский голос.
-Рената? - прошептал потрясенный пастор. - Ты здесь?
-Я рядом, Иоганн. Господь тебя прощает.
-А ты? Простишь ли ты меня?
-Конечно, милый! Ты должен счастлив быть за нас обеих. Тогда и мне там свет перепадет.
Сквозь застилающий глаза пот пастор зачитал имя на избранницы Глича:
-... и Лолита Флекк! Благословляю вас!
-Пять тысяч серебром! - закричал Глич .— Нет, восемь! Всё жертвую общине!
-Я призываю помнить, что вы в храме! - загремел голос пастора.
Путешественник, очнувшись, зажал рот русой. Его мутило. Склонив голову, он увидел на полу пустую склянку.
Пастор замер с развернутым листком бумаги.
-Отец Иоганн!— объявил пастор.
-Вы?! - оторвавшись от руки избранницы, которую он успел осыпать поцелуями, удивился Глич.
Служка Карл, следя за пастором, видел, как тот покачнулся, едва не потеряв сознание.
-Господи, прости! - шептал Карл. - Сделай так, как он хочет. Возьму на себя его грехи и расплачусь за них, как только ты укажешь, Господи!
Пастор развернул бумажный лист. Но буквы расплылись перед глазами, и прочитать имя, запечатленное на листке, не было никакой возможности. 
Путешественник недоумевающе уставился на представший его взору пузырек. Он поднял голову и увидел Амалию, уже подносящую дрожащую ладонь  к губам. 
Пастор отложил в сторону так и не прочитанный лист с именем невесты.
-Амалия Шенбрунн!
Внезапно Путешественник схватил Амалию за руку. Белое облако взвилось в воздух, и сразу же рассеялось.
Амалия вскрикнула. В этот миг Мартин проглотил свой порошок .
-Благословляю....
-Прошу прощения, - привстал Путешественник, кланяясь. - Я только лишь хотел облобызать вашу прелестную длань, поздравив со столь счастливым браком....
Слова заплетались. Путешественник  потянулся к ладони девушки, и даже успел припасть к ней губами, но тут получил по голове зонтиком от тетушки в оранжевом, и, не так от силы удара, как от неожиданности, рухнул под скамью.
-Месье, вы комильфо! - напоследок заклеймила его старушка.
Пораженная Амалия подняла взгляд с пустой ладони и встретилась с таким же взглядом Мартина.
-Франц Беккер и Эжения Рельеф! Благословляю вас! - быстро читал пастор.
Мартин повернул голову и встретился глазами с Петером.
-Ты говорил, яд действует мгновенно!
-Мой дядюшка, неисправимый оптимист, всегда все яды держит в склянках рядом с обычными безвредными солями, - счастливо улыбаясь, оправдывался Петер, размазывая по щекам невольные слезы. - Я так и думал, что в одной из пары склянок простая соль. Только не знал в какой.
-Ей помешал заезжий незнакомец, мне - шутки циника, что лекарем зовется, - горько усмехнулся Мартин. - Трагедия заканчивается фарсом.
-Я в математике, ты знаешь, не силен, - обняв друга, прошептал ему на ухо Петер. Но только сдается мне, что два разочарованья всё же меньше, чем два трупа.
-Братья и сестры! - громко возвестил пастор — Возблагодарим Господа за Его добро, и завершим этот славный день хоралом, слова к которому измыслил Мартин Лютер: «Господь - последний наш оплот»!
Прихожане поднялись со своих мест, на несклько мгновений наполнив кирху посторонним шумом, сразу заглушенным величественными звуками органа. Запели.  Пастор схватился за сердце.
Под торжественые звуки хорала чью-то душа белым облачком устремилась ввысь, под своды кирхи. Мимо скорбных глаз распятого Иисуса, мимо пары голубков, курлычащих на балке, сквозь дыру в шифере, мимо служки Карла, бьющего на звоннице в колокол, и вдруг харкнувшего кровью, мимо сияющего золотом креста, над колонией, холмами и лентою реки, растаяв на фоне белоснежных облаков.

P.S.
Не знаю почему, но с тех пор фортуна, и так не слишком благоволившая, отвернулась от меня окончательно. Будто я выполнил предназначавшуюся мне миссию,  ради которой и был рожден, и теперь могу до конца дней своих почивать на лаврах, более, надо признаться, напоминающих тёрн - сродни тому, из которого был свит венок, водруженный на десницу Господа нашего Иисуса Христа. Я много ездил, был принят ко двору трех императоров. В Патагонии, где волны Магелланова пролива соединяют два океана, меня чуть было не подали на обед вождю аборигенов, успев посыпать сахаром и перцем - таковы причуды местной кухни, но как-то пронесло. Но, улизнув от людоедов, не проскочил я мимо брачных уз. Одних, потом вторых. Но оба раза... как бы вам сказать... ну, в общем, лучше бы меня скормили людоедам.
Не став счастливым, я стал философом. Двенадцать лет провел я в заточенье ученых книг среди вершин Тибета, у мудрых лам учась приготовлять лекарства из редких трав. Затем в Трансиордании был приговорен к расстрелу как шпион. Поставлен к стенке, зрачки стволов смотрели, не мигая, мне прямо в сердце. Но, слово за слово, и вроде пронесло - не расстреляли.
И вот, спустя поболее, чем четверть века, я снова здесь, в колонии на берегах реки. Крест с золотом на кирхе, укрытые - как пухом - снегом крыши, голые остовы деревьев - пирамидальных тополей. Пастор, только что назначенный сюда, чьё благообразное выражение лица и неизменность доброты в глазах скрашивали изъяны, данные ему от природы, посмеиваясь, перечитывал мой дневник. У пастора удлиненное лицо, абсолютно голый череп и нос-картошкой. Ему под пятьдесят. Улыбаясь, он и поведал мне сию незамысловатую историю, дивлясь вместе со мной моему невежеству и слепоте, не позволившим увидеть страстей, бушевавших за фасадом стойкости и смирения. Воистину, имеющий глаза и видящий - суть не одно и то же.
 Что до отца Иоганна, то он, отойдя от тяжелой формы нервного расстройства, сразившего его в день собственной свадьбы, прожил с молодой женой в мире и согласии  тринадцать лет, сдувая с неё, по словам пристрастных тетушек, каждую пылинку. К несчастью, Бог не дал им детей. Отец Иоганн умер поздней осенью, подхватив сенную лихорадку, косившую народ в округе в тот год.
Производство Глича процветает, и Лолита ныне представляет из себя  располневшую дородную даму весьма пуританских воззрений, окруженную многочисленным семейством. Старик Кюхлер предстал перед судом Божьим через полгода после бракосочетания, не вынеся сварливого характера своей супруги, впрочем, очень по нему скорбевшей. Самуил Готлиб разорился, продал гончарню и уехал вместе с сыном и невесткой в одну из американских колоний братства. Судьба его неизвестна.
Я спросил о Мартине, и отец Петр с печалью в голосе поведал мне о том, что на следующий день после жребия, Мартин, не поставив в известность никого, кроме своей малолетней сестры, покинул колонию.
К вящему удивлению пастора, я сообщил, что, действительно, по пути в уезд подвозил молодого человеха с котомкой за спиной и угнездившейся в  глазах печалью. На все мои вопросы он отвечал невпопад, и вскоре я оставил тщетные попытки раздобыть хоть толику сведений для моего беспредельной жадности дневника, который я тогда вел. К тому же в этот день беспрерывно звонил колокол, извещая о кончине Карла, хромого служки пастора, преставившегося накануне от апокалептического удара.
Я спросил о дальнейшей судьбе Мартина, и отец Петр, повеселев, повел меня за собой, поведав, что Мартин был в Италии, где сражался в гарибальдийских отрядах, нажив славу, но потеряв в одном из сражений глаз. Попав за океан, воевал на стороне Северо-Американских Штатов против рабства, был ранен, и потерял руку и здоровье. «Что было дальше»? - не вытерпел я.
К тому времени мы оказались на кладбище, где только одинаково серые, обтесанные из камня плиты с выдолбленными на них номерами украшали могилы. Пастор указал мне на номера «524», «825» и «826» «Здесь покоятся отец Иоганн, Амалия и Мартин», - сказал он. Раны дали о себе знать, и лишь недолгие восемь лет Амалия и Мартин прожили вместе. Амалия отдала Богу душу спустя пять месяцев после смерти мужа, оставив трех малолетних детей на попечение золовки. Отсутствие же имен на могилах означает, что, как и в браке, свершавшемся по жребию, так и в смерти колонисты должны быть равны, и теперь только он, отец Петр знает, что здесь похоронены люди, к которым он когда-то был так близок.
На мой вопрос, по-прежнему ли колонисты вступают в брак по жребию, пастор сухо и уклончиво ответил, что вскоре после вышеозначенных событий этот обычай был отменен, и теперь молодые люди женятся и выходят замуж исключительно по своей воле, что, по словам пастора, отнюдь не способствует увеличению количества счастливых браков. Впрочем, добавил пастор, он никому не навязывает свою точку зрения, хотя и твердо укоренен в правильности собственного мнения.
Я показал пастору фото, сделанные мною в колонии. На одной из них отец Петр узнал Мартина, а, рядом, себя, молодого и так непохожего на теперешнего. Среди стайки девушек, спешащих с занятий, он показал мне Амалию и Лолиту, довольно нечетких в изображении, поскольку фотография тогда переживала свой послеродовый период, в отличие от нынешних аппаратов, выдающих практически совершенные изображения. Вздохнув, он вернул мне карточку с отцом Иоганном, запечатленном на фоне распятия, упомянув, что согласно укоренившейся среди простых людей примете, съемка в храме - к несчастью, и заинтересовался моим фото на постоялом дворе, где я оказался запечатлен с каким-то бородатым господином во фраке и тяжелой тростью в руках, коего я, как не пытался, так и не смог вспомнить.
Помолчав, отец Петр спросил, подозревал ли я, что Амалия хочет выпить яд, или всё дело в моей былой пылкости и неумеренном желании поцеловать ручку такой очаровательной особы, какой была Амалия в юности. Смутившись, я признался пастору, что накануне вечером перебрал по части бесподобного местного бальзама, и в кирхе, к своему стыду, никак себя не контролировал. Но запах невинной девушки, вкус её ладони, и запечатленную сетчаткой глаза тонкую синюю жилку, бегущую наискосок от большого пальца к мизинцу её руки,  я пронес через всю мою жизнь, и вижу перед глазами и поныне. Ибо для чего мы еще смотрим, как не для того, чтобы видеть?

                1995-2012