Одни называли его гением, другие – шутом. На деле же он не был ни тем, ни другим. Так, слагал стихи по вечерам и, от нечего делать, курил ментоловые сигареты, пуская на публику дымные кольца. Он улыбался, жестикулировал очень выразительно и ярко. Харизматично говорил и улыбался всегда широко и открыто. Он любил, когда люди смеются вокруг. Он любил шум, любил чувствовать себя королем среди толпы зрителей, поклоняющейся ему одному. Весь день он играл в свою, ведомую только ему одному игру, придумывая правила и ради забавы меняя маски.
Он никогда не сутулился, когда смеялся, запрокидывал голову назад, высоко задирая подбородок.
Из музыки предпочитал классику, справедливо подмечая, что нет мелодий, более полных чувствами и эмоциями, чем те, что выражены клавишами или струнами скрипки. Он ненавидел глупых людей, он им завидовал. Их простоте мышления, способностью довольствоваться той малой ролью, что им отведена жизнью, способностью так мало знать и не хотеть большего. Он же рвался вперед, раздирая себе грудную клетку, вырывая ребра, пытаясь донести до мира стук своего сердца, вытащить и запустить вновь, чтобы раз и навсегда доказать этому миру то, что он есть, он существует.
У него были очень худые руки с длинными музыкальными пальцами. По вечерам он запирался в комнате один и подолгу смотрел в окно. Ему казалось, что мир за окном может поведать ему что-то новое, что-то, о чем он еще не знает. Его не интересовали обыкновенные вещи, он искал изящество и дикость, слитые воедино в танце. Он находил картины и лица, но никак не мог найти душу. Он вглядывался в каждый взгляд, перебрасывался фразами, на которые мог бы быть дан единственно верный ответ, но нет же… Судьба шутила над ним точно так же, как он ежечасно шутил над чужими жизнями, опираясь лишь на собственное актерское чутье, меняя маски.
И хотя снаружи него всегда слепило глаза солнце, внутри уже долго по праву главенствовала ночь…