Глава 8
Ты не сердись, читатель строгий,
Коль в ком-то ты себя узнал.
Не я, а кот, умом убогий,
Всю эту гадость написал.
Но и с котом случилась драма:
Так как он слишком много знал,
Из лукоморьевого храма
Был с треском вышвырнут в подвал.
Итак, кошачья карта бита,
Ему осталось лишь одно:
В евростандартном казино
Чтить “однорукого бандита”,
Иль, во дворе долбить “козла”
В плешь полусгнившего стола,
Движеньем шахматных фигур
Самозабвенно заниматься,
В деревню на зиму податься –
Таскать с курятни сонных кур,
В простонародной ветхой келье,
Справлять унылое безделье,
Мотая на кошачий ус
Патриархальное o, rus!..*
Уныло в памяти смакуя:
"Зима. Крестьянин, торжествуя..."
И под лирическую лень,
Дремать на печке целый день.
Но братией гуманитарной,
И одарённой, и бездарной,
И лично мной отговорён,
В деревню не поехал он.
В подвале кот прижился вроде,
В постыдном амплуа своём
Вкушая то, что мы в народе
Канализацией зовём.
Над ним рок тут же потрудился,
Спустив с бедняги спесь и вес,
Кошак немало опустился
И даже кое-где облез.
Клеймённый клеветой мерзавцев,
Кот в свете больше не бывал.
Теперь его не Слава Зайцев
И не Юдашкин одевал.
В своей полусырой дыре,
Он сам себе был Кутюрье,
Желал, однако, непременно
Носить наряды от Кардена,
Но это были лишь мечты.
Теперь не тем живут коты.
И что мечта невыполнима,
Так это было бы терпимо,
Но, в довершенье всяких бед,
“Кошачья драма” вышла в свет.
Мороз по коже! Гром небесный!
Получен отзыв был не лестный,
И драму громко освистали.
В большом и редкостном скандале,
Сюжет жестоко разнесли.
Увидеть смысл, сокрытый в теме,
Как высшей жизненной дилемме,
Как ни крутили, ни вертели,
Верхи, похоже, не хотели,
Низы, как видно, не смогли.
Коту устроили разгон,
Мол, здравых мыслей он лишён,
Что, мол, совсем “мышей не ловит”
И лишь в печати пустословит.
Он был бы в силах снесть любое,
Не сдать позиций, в ходе боя,
Но он, всего лишь, драматург,
Душ искалеченных хирург.
И хоть имел успех в народе,
В верхах кому-то не угоден
Он стал. И в том его судьба,
Не благодарная раба.
Скуп наш народ до похвалы.
И от общественной хулы,
Друг милый, предадимся бегу,
Пусть даже босиком по снегу!
В эпоху нашей новой эры,
Где крикуны шалят без меры,
Что я ещё сказать могу?
Когда лукавством пахнет гласность,
Подстерегает нас опасность
На каждом праведном шагу.
Переменив свои устои,
Кот ест теперь одни помои
И подчинившись рока воле,
С подвала не выходит боле.
Прогнали шкодного кота,
Теперь – не жизнь, а красота:
О драме свет почти забыл,
Комедия лишь нынче в весе.
И если бы я жил в Одессе,
Сказал бы я: Чтоб я так жил!
Так не могу сказать, увы,
Рождённый на брегах Невы,
А не в каком-нибудь Стамбуле.
Меня комедией надули,
И я, как полный идиот,
Вкушал всё то, что автор врёт.
Так я, когда-то, с наслажденьем,
К примеру, Кунина читал
И очень странным ощущеньем
Повсюду ложь подозревал.
Я знаю, нас хотят заставить
Читать запоем. Право, страх!
Но не могу кота представить,
Хоть режьте, с “Кысею” в когтях.
Текст на забавный лад настроя,
Весёлый, удалой творец
Явил нам своего героя,
Как совершенства образец.
Усилил культ кота не боле
Известный Кунина роман,
Но, право же, не знал он что-ли,
Что кот – прохвост и шарлатан?
Кот “Кысю” не читал. Едва ли
Есть в этом толика печали.
Он даже не отведал кайфа
Бестселлера “Ай гоу ту Хайфа”.
Я за себя всегда в ответе,
Однако, право, не пойму:
Зачем я преподнёс ему
Забавные творенья эти?
Окинув эти книги взором,
Был страшно недоволен он,
Назвал всё это пошлым вздором,
Не подал вида, что взбешён.
На “Кысю” он, как на гангрену,
В большом рассеяньи, взглянул,
Отворотился и зевнул
И молвил: “Всех пора на смену;
Тебя довольно я терпел,
Но ты мне, братец, надоел”.
Всегда возвышенные чувства
Быть маяком для нас должны,
Пусть мы, служители искусства,
Порой, наивны и смешны.
Идти своей дорогой смело
И быть самим собой всегда,
Быть верным собственному делу –
Такой был принцип у кота.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И к славе дерзостное рвенье
Теперь не мучают котов.
И нынче, в настроеньи вялом,
По чердакам и по подвалам
Таланты наши разбрелись,
Иные звёзды им зажглись.
Нас свет рассудит хладнокровно,
И трепетно, беспрекословно,
Нам снесть придётся приговор,
Не встав молве наперекор.
Но кот, презревший света мненье,
Не внемлет гласу злой молвы,
К ногам народного презренья
Не склонит гордой головы.
В своей безмолвности суровой,
Влачит остаток серых дней,
Всё время посвятить готовый
Пустому промыслу мышей.
Наш кот в забвении почил,
Он начал славно, кончил скверно.
Я раньше сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
В соавторстве меня заметя,
Свет отыграется на мне,
Припишет мне кота наследье
И очернит меня вдвойне.
Представ перед молвы судом,
Я не могу не внять народу,
И отпущения козлом,
Пройду я и огонь, и воду.
И будет на меня довлеть,
И надо-мной презренья плеть
Поднимет скромный обыватель,
Традиций старых обожатель.
Что в имени тебе моём,
Поникшем под словесной плетью?
Оно припомнится с трудом
И неподвластно долголетью,
Оно на титульном листе
Позорный, мрачный след оставит
И существо моё раздавит
В забвении и нищете.
Но я из омута унынья
Прелестный выход нахожу.
Ценю я общество и ныне
Другим я идолам служу:
Пишу теперь я эпиграммы
Для юбилеев и рекламы,
Для свадеб и “на злобу дня”…
Вам не в чем упрекнуть меня.
Но чтоб писать роман – стократ,
Увы, я в этом слабоват.
Мне легче было бы, по таксе,
Крутить по сотне вёрст на дню,
На тридесятой авеню
Импровизировать на саксе,
Я б мог в каком-нибудь шалмане
Всем отзываться на “garcon!”
Или, во блажь заморской пьяни,
Фальшивить хрипленько chanson,
Но я душою – патриот,
Влюблённый в собственный народ.
Аз есьм своей судьбы кузнец.
На том логический конец
Я вам любезно предлагаю
И напоследок обещаю,
Что больше никаким котам
Народ в обиду я не дам.
Эпилог
Не по кошачьему ль совету
Решился я на драму эту?
Велела ль то судьба сама,
Иль Пушкин свёл меня с ума?
И ныне гений незабвенный
Силён строкой проникновенной,
Ироний всех снимаю грим
И преклоняюсь перед ним.
И чем-то вроде эстафеты,
Быть может, станет этот стих
От современников поэта,
До современников моих.