На залитом нежными лучами осеннего солнца дворе резвилась семья: бабушка и дедушка средних лет и их внучка, девчушка лет четырех, в ярко-розовом комбинезончике. Изредка они переставали бегать друг за другом по необъятной дворовой территории больницы и весело махали втроем рукой в одно из больничных окон. Там, в окне, им в ответ улыбалась девушка, держащая на руках их новорожденную внучку.
Олеся стояла у другого коридорного окна, смотрела вниз на счастливую семью и плакала. У нее не было родителей, а недавно ей сообщили, что у неё больше нет и ребенка. Она так ждала рождение своего сына… Новость о том, что его погубила пуповина, опутавшая его маленькую шейку, вместо того, чтобы служить верой и правдой все девять месяцев, привела её в шоковое состояние, из которого выбраться она не могла уже неделю. Олеся будто вся потускнела, лишилась жизненной силы. Её некогда насыщенно-золотые, яркие волосы стали бледно-пшеничными; завораживающий блеск глаз померк и стал похож скорее на лучинку, чем на впечатляющий огонь, так манящий мужчин; румяные щечки стали какими-то бесцветными, а кожа стала тоньше и сквозь нее были видны все сосуды и вены. Никогда, никогда еще она не испытывала такое опустошение. Будто бы вместе с безжизненным тельцем её сына из неё вытащили всю до кусочков душу, не забыв прихватить в довесок эмоции и ощущения. Она и представить себе не могла, что ей придется рожать ребенка, заведомо зная, что он уже мертв.
Румяные щечки, неосознанная, но лучистая и искренняя улыбка, заинтересованный взгляд, миниатюрные ручки и ножки… Как часто она видела это во сне и как верила, что скоро сможет увидеть его… Не увидела. После родов попросила подержать безжизненное тельце своего «семимесячного» малыша, но врачи твердо сказали: «Не стоит. Еще не хватало, чтобы у тебя разум помешался». Молодая практикантка тогда подошла к лежащей на родовой кровати Олесе, нежно взяла девушку за руку и прошептала: «Я буду молиться за вас! Сил вам и постарайтесь все забыть».
Забыть… Возможно ли это? Разве может образ младенца без остатка растворится в отполированном пространстве стерильных палат? Можно ли забыть, что семь месяцев носила под сердцем частичку себя, единственного родного человечка, а потом в одночасье потеряла его? Забыть бы все так же легко и быстро, как забываются родовые боли, стоит только взять на руки малыша! Но не выходит. И только сердце день ото дня ноет и ноет, и кажется, на душе становится только тяжелее.
- Олеся Викторовна, верно? – позади девушки раздался мужской голос и она обернулась. Перед ней стоял врач, пятидесяти лет на вид, достаточно привлекательный, но уставший, и оттого лицо его выглядело немного помятым.
- Да, это я. – Олеся наспех вытерла слезы и немного улыбнулась.
- Меня зовут Игнатов Петр Борисович, я ваш новый лечащий врач, - мужчина снял очки и продолжил, - Инесса Леонидовна, которая вас наблюдала, ушла в отпуск. Вот я вместо нее.
- Приятно познакомится.
- Да, мне тоже. Олеся Викторовна, я к вам вот по какому вопросу. Дело в том, что сегодня утром одна особа написала отказную от своего ребенка. Малыш чудесный – мальчик, богатырь – 4 100, 56 сантиметров. Мамаша его непутевая, но без вредных привычек, если верить её истории болезни…
- А что же она отказалась от него?
- Молодая. «Не нужен» сказала, - обыденно произнес гинеколог и надел очки на нос.
- Не нужен? – Олеся недоумевала, как ребенок может быть «ненужным», ведь он не игрушка и уж тем более не вещь. – И что же с ним теперь будет?
- Ясно дело – в детский дом. Если только не усыновит его кто... – Петр Борисович многозначительно посмотрел на Олесю. Понимая, что врач по «кто» подразумевает её кандидатуру, девушка побледнела. Ноги подкосились и чтобы не упасть, она оперлась локтями о подоконник.
- Я не могу… - еле слышно произнесла Олеся и опустила глаза.
- Ну я не настаиваю, мое дело предложить… Просто я подумал, раз вы сами из детдома, то понимаете, какого это - расти без матери…
- Откуда вы узнали, что я из детдома?...
- Инесса Леонидовна сказала, а ей вы сами поведали, если я не ошибаюсь.
- Ах, да, все верно. Проболталась – Олеся немного улыбнулась и отвернулась от врача к окну. – Мать лишили родительских прав, когда мне было два. Я ее совсем не помню. Знаю о ней лишь то, что зачала меня в пьяном бреду, рожала, будучи далеко нетрезвой, да и растила меня все два года, не отлипая от бутылки. Говорят, у детдомовских сплошь плохие гены. Мои гены может и с подмоченной репутацией, но вот алкоголь я на дух не переношу, равно как и сигареты.
Олеся замолчала и устремила свой поблекший взгляд вдаль провинциального пейзажа.
- Я не могу его взять. Я ведь буду знать, что он не мой… А я ведь всегда мечтала иметь именно своего, родного… Мне кажется, я не смогу его любить так, как любят тех, кого родили.
- Вы ошибаетесь, Олеся Викторовна. Они становятся родными моментально. Даже если берешь ребенка лет семи, который не сразу начинает называть тебя папой-мамой, для твоего сердца он сразу сын…Поверьте, это так.
Олеся хотела было задать врачу вопрос: откуда он это знает, но стушевалась и произнесла, сама того не ожидая:
- А можно мне его увидеть?
- Конечно можно! – Обрадованный Петр Борисович провел Олесю в детское отделение, где окутанные белоснежными кафельными плитками палатных стен, в прозрачных капсулах лежали новорожденные. Гинеколог подвел девушку к одной из таких капсул - в ней находился брошенный мальчик. Он спал в этом неуютном пластиковом футляре, размеренно посапывая, совсем не понимая, что в мире он отныне совершенно один, «не нужный».
Олеся вытерла предательски стекающие по щекам слезы.
- Я пойду, Петр Борисович. Простите.
- Конечно-конечно, ступайте. Олеся Викторовна, на всякий случай: послезавтра за ним приедут из детдома.
Всю ночь Олеся не сомкнула глаз. Но в отличие от других бессонных ночей, когда она не могла уснуть из-за громкого храпа двух соседок по палате, в этот раз ее мучило совсем другое. Из головы не выходил образ того мальчика, который так одиноко лежал в казенном пластиковом боксе. Олеся вдруг представила, как когда-то и она сама лежала в такой вот роддомовской кроватке. Возможно, её мать тоже хотела отказаться от дочери и девочку бы предложили какой-нибудь девушке. И согласись она, у Олеси была бы семья…
Через три дня её выписали. Петр Борисович смотрел из окна своего кабинета, как Олеся неспешно удаляется от стен родильного дома, бережно неся в руках голубенький конвертик. Когда девушка уже совсем потерялась из виду, врач заторопился - смена его давно уже закончилась. А дома его ждала семья: шесть давно родных детей, которые когда-то оказались на этом свете «ненужными»...