Ранней осенью я решил поехать на несколько дней на дачу. Захотелось тишины и покоя после многоголосой, многоликой Москвы. В последние годы я редко вырывался в деревню, и на даче обычно с апреля по октябрь хозяйничала моя бывшая жена. Я был не против, тем более что после стольких лет раздельной жизни мы сохранили дружеские отношения.
Безмятежный сентябрьский вечер укутывал поселок, сквозь прорези серой пелерины облаков выглядывало предзакатное солнце. Крапал дождик, и мы с Ольгой, укрывшись от него на открытой террасе, рассматривали фотографии из нашей молодости. На одной из них на фоне дворца в Архангельском мы стояли втроем с Ольгиной сестрой Татьяной. Она была моего возраста, на шесть лет старше Оли. Старые фотографии всегда привлекали меня не столько воспоминаниями, сколько удивительной возможностью знать, оглядываясь назад, будущее, неведомое изображенным на них людям. На этой фотографии мы стояли, обнявшись, и не могли предвидеть, как повернется наша жизнь, что станется с каждым из нас. С Таней я не встречался очень давно и не спрашивал о ней.
Предугадывая мой вопрос, Оля сказала:
- Стасику уже сорок лет, Саше – за семьдесят.
Стасик – Танин сын, Саша – муж. Стасика я помнил мальчишкой, а Саша был на двенадцать лет старше меня и остался молодым в моей памяти по давним поездкам в Астрахань, на их родину.
- А как Татьяна?
- А с Таней вот что произошло.
Как перед прыжком в воду, Ольга набрала воздуху, выдохнула и начала издалека.
- Надеюсь, ты помнишь моих родителей и наш дом в центре Астрахани. Отец был хозяином в семье, его уважали. Крепкий, кряжистый, настоящий мужик, он умел принимать решения, но как бы он ни поступил, все делалось для семьи. Он очень нас любил с сестрой. «Мои девочки, я за вас душу отдам», - говорил он. Умел быть радушным, доброжелательным и твердым в своем мнении. Он хорошо распознавал людей: этому можно верить, а тому нет. Гостей в доме бывало немного, но родственников и соседей отец привечал. Иногда он напоминал мне гранитный утес, обдуваемый со всех сторон ветрами, но неподвластный им. Не знаю, может ли камень любить, как человек, но заботиться о тех, кто прилепился к нему корнями, и беречь их он может.
Мать следовала за отцом, как нитка за иголкой. До конца жизни они были вместе. Отец был сдержан с ней, но, видно, не надо было слов, они понимали и чувствовали друг друга. Мать готовила и прибиралась, и накрывала на стол, и получалась у нее эта работа по дому легко и споро.
Когда сестра вышла замуж за Сашу, отец купил им квартиру. Потом отлепилась от семьи и я – уехала в Москву. Через несколько лет умерла мать. Отец смог пережить ее лишь на полгода.
Мне кажется, что с тех пор, как опустел родительский дом, и пошли паутинкой трещинки, как по разбитому зеркалу, по нашим судьбам.
У моей бывшей жены слезы всегда были близко и готовы выплеснуться. Она даже как-то рассказывала: «У меня в роду была такая фамилия – Плаксины. Наверное, от этого я так часто плачу». Глаза ее набухли:
- Ладно, давай помянем моих родителей.
Потом улыбнулась через силу и продолжила свой рассказ.
- Я приехала хоронить мать, потом на похороны отца. Мы сидели в отчем доме за поминальным столом, и я попросила сестру: «Дай мне что-нибудь из родительских вещей на память». Отец перед смертью завещал дом Стасику, а вещи перешли к Татьяне. «Подожди, пусть год хотя бы пройдет». Год спустя, когда я снова побывала в Астрахани, все оказалось распроданным и припрятанным.
Таня с Сашей работали врачами на скорой помощи, Стасик уже закончил школу и учился на фельдшера. В Москву сестра больше не приезжала, а я навещала их раз в два-три года. Возможно, я так неудачно к ним заезжала, но скандалили они постоянно, не смущаясь меня. Саша все больше и больше пил. Астрахань – маленький город, и складывалось впечатление, что там все друг друга знают и все пьют. Начал пить и Стасик.
Со стороны виднее, особенно, когда редко встречаешься с людьми. Я понимала, что этот дом гниет, медленно и неотвратимо, что нет в нем больше ни любви, ни тепла, ни приязни. И ничего никогда не склеишь. Я говорила сестре: «Разводись, переезжай в Москву. Устроишься на работу, поживешь у меня пока». «А как же Стасик?» Трудно решиться порвать пуповину прошлых лет, не зная, что ждет в будущем. Она не смогла.
Черной предгрозовой тучей начинающийся скандал давил на виски. Мы молча сидели с Таней в комнате, а за стенкой ругались сын с отцом. Неизвестно из-за чего, непонятно зачем. Когда ругань переросла в крики, и грохот опрокинутых стульев сотряс дом, мы бросились в соседнюю комнату. Безобразное зрелище дерущихся, пьяных мужчин ударило перегарным жаром в лицо.
- Получай, гаденыш.
- Я тебя убью, сволочь.
Каждое слово сопровождалось ударом и кровью. Трещала мебель, ломались отношения, лопались судьбы. Кое-как мы разняли их, но они все плевались бранью и рвались друг к другу, чтобы снова ударить побольнее.
Когда гроза утихла, Таня сама сказала сыну:
- Стасик, поживи в дедушкином доме. Так будет лучше. Я к тебе приходить буду.
На следующее утро Стасик собрал свои вещи и переехал в пустующий дом.
Таня прибегала к нему каждый день, чтобы принести покушать, и каждый раз видела одну и ту же картину: на полу, среди пустых бутылок, валялись незнакомые девицы, какие-то парни и ее пьяный сын.
Монотонно, бестолково и беспросветно уходило время до тех пор, пока Стасика ни посадили в тюрьму на два года. И тогда, на эти два года, время для Тани остановилось.
Ольга прервала рассказ. Стемнело. Фонарь заливал светом и теплом дачную террасу, а я глядел в темноту двора и не мог понять, как хорошие, добрые люди, чьи лица сохранились в памяти, могли потерять человеческий облик и по капле разрушать себя и свою жизнь. Таню было жалко.
- Неужели она так и не нашла другого мужчину?
- Нашла. Я не видела его. Таня рассказывала. Она ушла из дома и стала с ним жить. Она всегда говорила о нем как-то восторженно и бережно. Он тоже был одинок. Я думаю, они любили друг друга. Они строили планы. Таня хотела купить Стасику квартиру, а самой со своим избранником переехать в родительский дом. Наверное, этот дом казался ей тем якорем, который удержит и сохранит ее разметавшуюся жизнь.
Но невозможно переписать жизнь набело, нельзя распланировать ее по нашему желанию. Не дано знать, какой крест нам суждено нести.
Через полгода ее любовник неожиданно умер. Таня вернулась к мужу. По ее словам, Саша даже не заметил, ни как она ушла из дома, ни как пришла обратно. Он пребывал в том каждодневном замутненном состоянии, когда уже с трудом воспринимаешь окружающий мир и живущих в нем людей. С работы его выгнали, и теперь Тане приходилось одной заботиться о своих родных. На ее зарплату они и выживали.
Освободился Стасик. Постоянной работы он не нашел и время от времени подрабатывал грузчиком. Жить он стал снова в дедушкином доме, а Таня, как и прежде, выкраивала на работе время, чтобы принести ему что-нибудь на обед и на ужин.
Я думаю, она чересчур баловала его. Может быть, из жалости и непонятного чувства вины за вычеркнутые из его жизни два года или потому, что больше не на кого было выплеснуть свою нерастраченную любовь.
Знаю, ей было трудно в эти годы. Надо было зарабатывать деньги, надо было ухаживать за Сашей и заботиться о Стасике. И она разрывалась между ними, между двумя домами и работой.
Однажды пьяный Стасик едва ни спалил дом. Еще наш отец говорил: «Если придут воры, они заберут лишь вещи. Если случится пожар, он заберет все». Дом был бревенчатый, и эти опасения были не беспочвенны.
После этого случая Таня быстро, за полцены продала дом и купила сыну однокомнатную квартиру.
Я до сих пор жалею, что не смогла выкупить этот дом. Он для меня оставался моим детством и юностью, он был опорой нашей семьи. С его продажей рухнули и детство, и юность, будто ушел в небытие родной человек.
В Астрахани я стала бывать реже.
На невидимую ось нанизывались годы, но мало что менялось в семейной жизни. Прошло еще десять лет.
Саша стал получать мизерную пенсию и пропивал теперь уже свои деньги. Стасик так нигде и не работал и не женился. Как-то в один из своих приездов я сказала ему:
- Тебе ведь скоро сорок лет будет, а ты все по девкам голоногим шатаешься. Уехал бы куда-нибудь в деревню, пожил бы там, осмотрелся, глядишь и нашел бы себе жену. Там все-таки девушки еще не испорчены городом. Пусть даже некрасивая будет, но хозяйственная и заботливая. А то ведь совсем пропадешь.
Он только рукой махнул.
Приходил иногда к матери, с отцом не общался. Как-то Саша крикнул с порога:
- Иди, забирай своего сына. Лежит босой под забором. Не смог, видно, дойти.
Было стыдно и горько поднимать и с трудом вести раскорячившего ноги Стасика.
В последние годы у Тани обнаружилось повышенное давление. Я говорила ей:
- Ложись в больницу. Полечись. Отдохни, а то ведь надорвешься от такой жизни.
- А они как же? Нет, не могу.
Год назад позвонил Стасик и сказал, что у его матери случился инсульт. Я взяла билет на поезд и поехала в Астрахань.
Таню я увидела в больничной палате. Внутренне я была готова к ее состоянию. Но смотреть на неподвижное, полуживое тело оказалось непомерным испытанием. Она лежала с закрытыми глазами, и на миг я испугалась, что она умерла. В голове не укладывалось, как можно неожиданно, непостижимо, так быстро и неотвратимо превратиться из полного жизни, движения и энергии человека в полутруп. Я присела рядом, взяла ее за руку и заплакала. Таня открыла глаза и, по-моему, узнала меня. Она не могла ни говорить, ни пошевелиться. Жили лишь ее глаза. Мы глядели друг на друга, и мне показалось, что она рада моему приезду. Я была уверена, что она все понимает, что ее сознание не потухло и говорит глазами.
Я приходила в больницу каждый день и оставалась надолго. Иногда ее навещал Стасик. Через месяц ничего в ее состоянии не изменилось, и Таню перевезли домой. Я, конечно, понимала: больница не может бесконечно заботиться о таких больных. Я была рядом и ухаживала за ней, насколько могла, но про себя думала, что это ненадолго, и придет день, когда я буду вынуждена сказать: «Завтра я уезжаю».
Стасик приходил и уходил. Когда в первый день после больницы к кровати подошел Саша, Таня страшно замычала. Это было жуткое зрелище: лицо оставалось бесстрастным, как маска, руки и ноги были недвижимы, но глаза полны ужаса, и она кричала. Что-то произошло между ними накануне удара, я знала наверняка, но Саша не говорил, а Таня сказать не могла. Как ее с ним оставить, я не представляла, мучилась этим вопросом, но и жить в Астрахани уже не могла.
Попрощалась с сестрой, будто резала себя по живому. Я понимала ее взгляд: «Не оставляй меня одну. Не уезжай, пожалуйста». Делать было нечего, ничего нельзя было исправить, и я вернулась в Москву. Перед отъездом я сказала Саше: «Найми сиделку. С деньгами помогу». Он хмыкнул что-то невразумительное, и мы расстались.
После этого я была в Астрахани еще один раз.
Родные определили Таню в дом инвалидов или в дом престарелых, я так точно и не поняла, как это называется. Дом находился под Астраханью, и ее редко кто навещал. В палате лежало еще пять женщин. Я приехала к ней, взяла ее за руку и заглянула в глаза. Танин взгляд показался мне тусклым и безразличным. Она, по-прежнему, не говорила и не шевелилась. Я провела с ней день, потом еще несколько дней и уехала. Саша меня уверял: там ей хорошо, там за ней ухаживают. А у меня в голове болью отдавались ее погасшие глаза и заброшенная палата на шесть человек.
* * * * *
Я ехал домой, смотрел на потускневшее тяжелое небо и представлял себе Таню не состарившейся женщиной, прикованной к постели, а молодой красавицей на фоне Юсуповского дворца в Архангельском.