Лукавая Галка
1
Я уже проснулся, но продолжал лежать, не открывая глаза и не шевелясь. Около шести утра. До того, как протарахтит старый будильник, ещё минут семь-восемь. А может быть, и меньше.
Ночь была почти каторжной. Просыпался раз десять, а в промежутках, отдалённо похожих на сон, виделось мне, как, приехав на дачу, я начал было вскапывать землю, но вдруг сломался черенок лопаты. Всю ночь пытался насадить его и докопать участок. Но у меня так ничего и не получилось. Измучился вконец. В руках появилась дрожь, а дачный участок продолжал лежать целиной, ощетинившейся неубранной с осени травой-сухостоем. Что же это за сон такой нехороший, подумалось мне, к чему бы это? В последнее время я всё чаще стал верить в приметы. Старею что ли? Да вроде бы ещё далеко до старости. Скоро только сорок ещё.
Будильник, почти, как человек, икнул и тут же затарахтел глухо и вяло, извещая меня о том, что пришло время вставать. Не выспавшийся, разбитый, я позволил себе полежать ещё минуту-другую, думая, что бы это значило: сломанная лопата, невскопанный участок? Неужели с Галкой у меня ничего не получится? Или с женой разведусь? Или какая-нибудь другая напасть на мою голову свалится?
Я долежался, как говорится, до самого края и, наконец, заставил себя подняться. Бросил на огонь сковородку с вылитыми на неё яйцами и побежал в ванную умываться и бриться.
Тёплая вода, душистое мыло, большое зеркало, батарея всевозможных флаконов с шампунем, когда-то очень давно купленных женой и в последнее время не востребованных ею, незаметно успокоили меня. Когда опомнился и выскочил из ванной, моя яичница уже висела над плитой едким сизым дымом. Давясь её перегоревшими остатками и коркой позавчерашнего хлеба, лихорадочно готовя кофе, я думал, что всё же могла бы моя жёнушка поднять с подушки отяжелевшую от сна, взлохмаченную голову и помочь мне. Было бы совсем неплохо сейчас полакомиться отварной душистой картошечкой с квашеной капусточкой и подсолнечным маслом, крепким душистым кофе с мягкой булочкой. Могла бы всё это сделать, потому что сегодня ей на работу не идти.
Но, откровенно говоря, даже в такие жёстко уплотнённые минуты я далеко не всегда хотел, чтобы жена была рядом. Вместо того чтобы помочь приготовить завтрак или, к примеру, погладить рубашку, она, как правило, принималась отчитывать меня за то, что так поздно встаю. Права, конечно, права. Но уж нет. Пусть лучше спит. Это у неё хорошо получается. Ложится часов в девять-десять вечера и дует до восьми-девяти утра.
Как бы то ни было, а из квартиры я выбежал вовремя и через проходные завода проскочил, как говорится, под самый занавес.
С началом смены меня вызвал главный технолог цеха и дал новое задание – довольно сложное и, как всегда, срочное. Пока разобрался, с какой стороны и как к нему подступиться, подошла середина дня, когда по договорённости с Галкой я могу позвонить ей на работу в магазин. Весь её женский коллектив с рабочим-алкашом в это время обычно трескает коллективные щи и мясо, пьёт чай и хрумкает печенье.
Я торопливо набрал её номер.
- Алле, - послышался голос мужчины сытого и навеселе.
- Позовите, пожалуйста, Галину Валерьяновну.
Я обычно с трудом выговаривал её отчество. Часто уже на середине этого слова безнадёжно увязал в его рыхлых звуках.
Особенно трудно оно мне давалось, когда я волновался или торопился. Но сейчас произнёс его нормально, без затруднений и был этим доволен. У меня даже мелькнула мысль, что, может быть, со временем научусь сходу и быстро его произносить. У меня к Галке самые серьёзные намерения. Она была необыкновенной – яркой, броской. Под чёрными дугами бровей – чёрные, как тушь, ресницы-метёлки открывали и закрывали лукавые угольковые зрачки. Красивые губы были всегда густо и ярко накрашены. Вот это сочетание красного и чёрного цветов опаляло моё и без того влюбчивое сердце и долго отзывалось в нём сладко ноющей тоской.
Голос в трубке ответил:
- Галина Валерьяновна уехала в горторг и когда будет, неизвестно.
Жаль. Хотелось бы парой-тройкой слов переброситься.
Сегодня у нас встреча не запланирована, и я мог бы прийти домой вовремя. Но делать этого не хотелось.. Хорошо, что новое задание получил. Задержался после смены и домой пришёл совсем поздно.
Поел, посмотрел и послушал последние известия по ящику и лёг спать. В голове у меня одно – завтрашняя встреча с Галкой. Мы идём в театр. Удивительно, но у меня ни чувства стыда, ни вины перед женой не было. Кажется, я мог бы пойти к ней в спальню и всё рассказать. Лежит там, как медведь в берлоге, и уже который час жуёт глазами какой-то иностранный детектив. В квартире – кавардак, словно хан Мамай прошёлся со своим войском. В первые месяцы нашей совместной жизни я ещё пытался убирать, а потом плюнул на всё и домой приходил только для того, чтобы переночевать. Боже мой, как быстро она обабилась, как запустила себя. Смотреть не хочется.
2
Как и условились, я пришёл к Галке на квартиру.
- Раздевайся. Мой руки и – за стол, - командовала она, пристраивая мою шапку на вешалке.
- В заводской столовке только что поел. Больше не хочу, - сказал я, с трудом расстёгивая своё лёгкое заношенное пальтишко. Закоченевшие на морозе пальцы совсем не слушались. Пуговицы выскальзывали из них и никак не попадали в петли.
- Давай помогу, - проговорила Галка, приблизившись ко мне почти вплотную и обдав тугой волной ароматных, восхитительных запахов.
Через минуту я был в ванной комнате и мыл горячей водой ещё не отошедшие от холода руки, испытывая блаженство. Вытирая их, задержал взгляд на своём отражении в зеркале и с горечью подумал: «Ну ладно – я с ней. Это понятно. А она-то со мной – зачем? Худобистое вытянутое лицо. У глаз такая сетка морщин, что хоть кильку лови. И взгляд какой-то виноватый, просящий извинения – взгляд законченного неудачника. И виски подбиты проседью».
Я отвернулся от своего изображения, постоял немного и в грустном оцепенении вышел.
Быстро поел, и через несколько минут мы уже сидели в мчавшемся такси.
То, что произошло в этот вечер после театра, очевидно, не могло не произойти.
Потеряв возможность втиснуться в троллейбус, поймать такси, мы подались на скоростной трамвай. Я держал Галину под руку. Мы говорили о каких-то пустяках, улыбались, иногда, кажется, смеялись. И вот в самом освещённом месте я вдруг увидел, как навстречу, шагах в двадцати, шла моя жена. Что тут со мной сталось! Челюсть моя отвисла, наверное, до колен, а внутри всё сжалось до махонького противного комочка. В обеих руках у неё – раздутые от продуктов, тяжёлые хозяйственные сумки. Она была в стареньком пальтишке, в котором не то что по магазинам, мусор выносить стыдно, о чём я ей не раз говорил и предлагал купить хорошее новое пальто. На голове – пуховый платок, сбившийся и похожий больше на капюшон. Волосы, как всегда, растрёпаны, локоны торчали в разные стороны.
Что же делать? Как она здесь оказалась? По всем моим расчётам, должна сейчас лежать в спальне в обнимку с каким-нибудь детективным романом. В моей дурной голове мысли проносились одна глупее другой. Когда поравняемся, надо отвернуться, думалось мне, или присесть на корточки вроде бы для того, чтобы завязать шнурок. А может быть, свернуть в сторону? Но куда? Справа – шоссе, где легковушки несутся, как на соревнованиях. Слева – магазин, и двери его ещё не закрыты.
- Давай зайдём, - предложил я Галке растерянным голосом и, кажется, даже подтолкнул её в левую сторону.
- Не надо, - сказала она, продолжая идти прямо. А в это время в трёх шагах от нас моя супруга, поставив сумки на снег и разогнув спину, удивлённо, растерянно смотрела на меня и, казалось, пыталась что-то сказать. Но я в это время по-наглому отвернулся, делая вид, что ничего не вижу.
Так мы и прошли мимо неё. Не знаю, догадалась ли о ней Галка, по крайней мере, своего отношения она никак не высказала.
Настроение моё упало. Прямо-таки бухнулось куда-то в бездну и вместо него осталось что-то ноющее и сосущее, захватившее меня, казалось, всего – от головы до пяток.
Я проводил Галку до дома. Она предложила мне переночевать у неё, но я отказался, пообещав воспользоваться этим предложением как-нибудь в другой раз. Однако и домой идти не хотелось. Представлял, что ждало меня – шумное выяснение отношений до самого утра. Помню лет десять назад супруга приревновала меня к моей давней знакомой и устроила такое копание в мелочах, такое скрупулёзное промывание, очищение и перекладывание с места на место моих косточек, что, когда всё это окончилось, мне показалось, что я попал в рай. Тогда я пытался было оправдываться. Но каждое моё слово только ещё больше разогревало супругу, поэтому сейчас я буду молчать, как глухонемой. Пусть что хочет, то и делает. Но если набросится с кулаками, тогда…Тогда не знаю, что будет. С подбитым лицом ходить не хочется.
Наскитавшись по стылым, продуваемым ледяным ветром улицам, я позвонил своему другу, услышал от него согласие на ночёвку и, дождавшись дребезжащий, промёрзший автобус, уехал к нему.
3
Я пришёл домой только через трое суток, страшно голодный и уставший. Причём подгадал так, чтобы супруга была на работе, и первым делом нанёс визит кухне. Признаться, почти не ожидал найти там что-нибудь съедобное и рассчитывал не больше чем на корку хлеба. От голода у меня, казалось, стонало и ныло почти всё тело.
Первое, что обнаружил мой хищный взгляд, так это большую кастрюлю на газовой плите. Мы извлекали её из кухонного шкафа за всю нашу совместную жизнь всего два раза, когда варили холодец. Судорожным рывком я поднял крышку и к своему изумлению увидел почти до краёв густые, наваристые щи. Мой аппетит взыграл с ещё большей силой.
Я три раза наполнял тарелку, съел полбуханки хлеба и только после того как желание есть угасло, мне подумалось: а может быть, супруга уже подала на развод и эти щи ни половинкой, ни третьей частью не принадлежат мне. И получается, что я забрался в чужую кастрюлю.
Ой да ладно, оборвал я себя, зарплату отдавал? Отдавал. За капустой и картошкой ходил? Ходил. И приносил полные сумки. Так что неча…в сомнениях копаться.
Жена пришла поздно вечером. Как ни в чём ни бывало поздоровалась со мной ровным, спокойным голосом.
Уже из кухни так же ровно и спокойно проговорила:
- Щи-то ел что ли? Смотрю, ел вроде.
Её голос был слабым, тягучим, местами совсем немощным, как у человека, только что тяжело переболевшего и потерявшего много сил.
- Да. Ел, - сухо отозвался я.
- Ну и как? Терпимы? Съедобны?
- Да, - глухо сказал я. Хотел было добавить, что аж три тарелки съел, но воздержался, услышав в себе нарастающее чувство стыда.
Длительное время она молча возилась на кухне, тихо гремя кастрюлями. Я же делал вид, что смотрел телевизор, а на самом деле настороженно прислушивался к звукам, доносившимся из кухни. Наконец, супруга вышла оттуда и, проходя мимо меня в спальню, остановилась, спросила:
А что же второе? Не попробовал? Не видел что ли? В духовке…биточки. И там же твой любимый томатный соус. Ешь.
Сказав, она удалилась в спальню, тихонько прикрыла за собой дверь и легла на койку, заскрипевшую и заигравшую на все знакомые и незнакомые голоса.
Я ещё немного посидел перед телевизором и лёг спать. Завтра – чуть свет на работу.
Через два дня вечером, когда я лежал на диване с раскрытой книгой, ко мне подошла жена и сказала:
- У нас на работе сегодня билеты в театр распространяли. Я взяла два на воскресенье. Пойдём? Надеюсь, на меня-то у тебя время найдётся? А?
Я взял протянутые мне билеты и принялся, рассматривая, вертеть их в руках. На самом же деле больше думал, что всё это значит и какая же большая стая волков в лесу подохла, что моя жена за столько лет совместной жизни сама купила билеты в театр?
- Хорошо. Сходим, - сухо сказал я, возвращая билеты. Посмотрел на жену снизу вверх и увидел слегка подкрашенные губы, так освежившие её лицо, подобранные, аккуратно зачёсанные волосы, побелевшие у висков. В муке что ли, подумал я, хотел было сказать, чтобы вытерла, но удержался, сообразив, что это седина, которой ещё недавно не было или я не видал.
Три дня подряд я звонил Галке на работу и домой. Из магазина неизменно отвечали, что она вышла по делам, а в квартире никто не брал трубку. На четвёртый день я не выдержал и поступил, как тот Магомед, к которому не шла гора и который сам пошёл к горе.
Открыла сама Галка.
-Что? Не вовремя? – пролепетал я, увидев её удивлённой, почти растерянной. Её левый глаз, подпираемый снизу расплывшимся синяком, превратился в крохотную щелку.
-Ничего. Проходи, - проговорила она без той прежней восторженности, с какой обычно встречала меня. Что-то произошло, подумал я, вяло переступая порог.
Через несколько минут мы сидели на кухне, ели наспех приготовленные бутерброды, пили огненный кофе с коньяком и говорили о пустяках. Несколько раз Галка спрашивала меня о супруге. Отвечая, я неизменно говорил с нескрываемым чувством удовлетворения, что жена моя так изменилась в лучшую сторону, словно её подменили. Во время моего рассказа Галка посматривала на меня с улыбкой, таившейся в уголках её красивых губ.
Я же так часто и с таким нескрываемым любопытством смотрел на её синяк, что она, очевидно, решила, не дожидаясь моего вопроса, сама прояснить его происхождение.
- Это жёнушка твоя два дня назад вечером встретила меня недалеко от магазина и – сходу кулаком в глаз. Да ещё в волосы вцепилась. Я еле вырвалась и убежала. Стыд-то какой! Хорошо, что никто не видел.
- Ну а теперь, - после небольшой паузы сказала она, как мне показалось, с грустной решимостью, - слушай главное. С этого дня мы встречаться больше не будем. Всё. Наши отношения на этом закончились. Дело вот в чём. Моя подруга работает с твоей женой…В общем, это её идея немного встряхнуть твою жёнушку. Она даже на работу в последнее время зачуханной стала ходить. Есть у нас, у женщин, такой грех – как только добьёмся своего, выйдем замуж, так и забрасываем себя. Не все, конечно. Но есть. Начисто забываем, что конкуренция не только в торговле. В общем, по её просьбе я с тобой немного пообщалась. Так что уж извини меня. Ты хороший человек. Нравишься мне. Признаться, я даже кое-какие виды на тебя имела. Но всё.. Больше не приходи ко мне и не ищи со мной встреч. К тому же у меня намечается роман с одним хорошим человеком, который мне давно симпатичен. Так что извини. Всё. Больше не надо.
Мои пальцы теребили пустую кофейную чашку. Я говорил Галке, что люблю её, что посчитал бы за счастье жениться на ней. Но она была непреклонна. Закрывая за мной дверь, сказала, как подвела черту:
- И, пожалуйста, больше не звони.
Я ушёл от неё, как побитый пёс, посрамленный и пристыженный, поджав хвост и понурив голову. Ушёл зализывать раны души. Стыд, как огонь, яростно выжигал мои внутренности.
Иван Лушников
1
Было позднее воскресное утро, когда Иван Лушников позавтракал, вымыл и поставил посуду на место, убрал вилку и ложку, тщательно вытер стол. Убедившись, что наведён элементарный порядок, он остановился у окна.
День только начинался, а кроме как поработать в читальном зале областной библиотеки, дел сегодня не было – не намечал. Казалось, он уже привык, что живёт один, как-то даже заматерел в своём одиночестве, превратился в стойкого, хронического холостяка. Однако в последнее время на сердце всё чаще ложилась лёгкая печаль и появлялось глухо ноющее желание иметь кого-нибудь рядом с собой, хоть какую-нибудь живую душу. «Может быть кошку или собаку завести?» - иногда почти в отчаянии спрашивал он себя. Но кошек Иван не любил, а с собаками, как ему представлялось, слишком много хлопот
К тому же всю неделю с утра до вечера он на работе. Хорошо, что в библиотеке есть чем заниматься – по субботам и воскресеньям тоже при деле и на людях.
Ещё вчера, отмечал он про себя, глядя в окно, лежали непроходимые сугробы, мела позёмка, с крыш домов и козырьков подъездов студёный ветер сыпал на головы прохожих серебристые снежинки. Мороз драл щёки, уши и перехватывал дыхание. А сегодня южные ветры нагнали тепло. В воздухе повисла мутная синева, запахло сыростью. Осели и сгорбатились сугробы. Кое-где зачернели проталины. Надо зонт взять, подумал Лушников.
Он оделся и вышел на улицу. Чтобы подойти к троллейбусной остановке, прошёл несколько кварталов и спустился в подземный переход, хорошо освещённый, сухой и тёплый. Здесь всегда было многолюдно. Вдоль стен стояли молодые женщины и юноши, старики и старушки. Они продавали курево, косметику, носки и колготки, газеты и журналы. Это был стихийно возникший филиал центральной городской барахолки. Здесь же сидели и стояли с протянутой рукой или шапкой нищие всех возрастов. Лушников обычно проходил мимо них с виновато опущенной головой. Поделиться ему было нечем, так как у самого зарплаты еле-еле хватало на еду. «Хоть боги и могущественны, - всякий раз думал он о людях, вынужденных просить подаяние, - но черти всё же значительно расторопнее».
И вот на нижней ступеньке лестницы Лушников увидел мальчишку лет десяти-одиннадцати. Он сидел, поджав ноги и втянув голову в старенькую, затёртую нейлоновую курточку. Мальчишка не смотрел на прохожих, казалось, ни у кого ничего не просил, но около его ног валялись деньги. Иван прошёл мимо, ничего не бросив.
Весь день он работал в библиотеке с монографией и статьями по компьютерам, просматривал подшивки иностранных газет и журналов, выписывал необходимый материал. Когда же окна читального зала потемнели и в них замерцал свет электрических лампочек рядом стоявших домов, сдал литературу и отправился домой.
2
Вечером погода совсем испортилась. Бешено рвал и метал ледяной ветер с дождём и колючим снегом. Под ногами чавкала снежно-водяная жижа. «Хорошо, что догадался взять зонт», - подумал Лушников, пряча лицо под его козырёк.
Он вошёл в подъезд своего дома и вдруг увидел сиротливо жавшегося к батарее водяного отопления того самого мальчишку, которого заприметил ещё днём в подземном переходе. Он был всё в той же лёгкой курточке, без шапки, весь промокший и, казалось, почерневший от холода. Смотрел затравленным волчонком, готовым огрызнуться или дать дёру. Его плечи дёргались, зубы отстукивали мелкую дрожь. Иван понял, что мальчишку бил озноб.
- Ты чего здесь?
- А чё?
- А ничё, - стараясь быть как можно любезнее, ответил Лушников. – Чего стоишь-то здесь?
- А тебе чё? Места жалко?
«Действительно, что за глупые вопросы я задаю? – подумал Иван. – Где же ему, под дождём что ли стоять?»
Мальчишка направился к выходу, но Лушников преградил ему дорогу со словами:
- Туда не надо. Схватишь воспаление лёгких, и никакие врачи не помогут.
Мальчишка вернулся к батарее.
- Пойдём ко мне, - сказал Лушников. – Обсохнешь, переночуешь, а там видно будет.
- А потом к ментам потащишь. Не пойду.
- Ну что ты? Какие менты? Я сам-то их стороной обхожу, - пробормотал Иван в лёгкой растерянности. Что делать? Он, конечно, мог бы взять его на руки и отнести в квартиру. Собственно, так и хотел сделать. Но что-то удержало его. Иван положил на плечо мальчишки свою тёплую широкую ладонь, мягко, душевно заговорил:
- Ну что ты в самом деле? Я же не сделаю тебе ничего плохого. Пойдём ко мне. Пойдём. Послушайся меня, как отца. Иначе ты заболеешь и погибнешь. Пойдём.
Уловив в мальчишке перемену настроения, Лушников осторожно взял его за руку и всё так же осторожно, словно боясь порвать протянувшуюся между ними ниточку доверия, повёл за собой вверх по лестнице.
В квартире было тепло и сухо.
- Ну вот что, - торопливо раздеваясь, говорил Лушников мальчишке, застенчиво стоявшем у порога. – Я сейчас сделаю тебе в ванной горячий душ. Ты должен хорошо прогреться, чтобы не заболеть. А тем временем поищу, во что тебе переодеться.
-Дяденька, я не буду. Не надо.
Лушников присел перед ним на корточки, взял за руки и тихо, умоляюще проговорил:
- Ну что ты? Я же хочу как лучше. Ты закроешься и будешь купаться один. Как тебя звать-то? Давай познакомимся.
- Антон, - выдавил из себя мальчик.
- А я Иван Лушников. Зови меня просто дядей Ваней. Это моя квартира. Я здесь живу один. Ну, давай раздевайся.
Лушников помог ему снять вымокшую курточку, хлюпающие водой кеды, привёл его в ванную, включил душ, показал мыло, полотенце, сказал:
- Закрывайся и купайся. А я ухожу.
Иван остановился у двери в квартиру, оглянулся (не видит ли мальчик) и поставил замок на предохранитель. «Мало ли что ему в голову взбредёт, - подумал он. – А так надёжнее. Не убежит».
Пока мальчишка купался, Иван приготовил бутерброды, чай, нашёл свои старые, но хорошо простиранные, зашитые и заштопанные брюки, рубашку, пиджак и разложил их на диване.
С большим трудом он уговорил мальчика всё это одеть. Брюки и рубашку подвернули многократно. Наверное, легче было просто завернуться в них.
За столом, когда оба насытились, напились горячего сладкого чая, Иван стал потихоньку, осторожно, словно ощупью, расспрашивать мальчика, где он живёт, как оказался в подъезде, кто его родители. Но мальчишка молчал, потупив взгляд, не по-детски тяжёлый, переполненный глубокой печалью. «Может быть из дома сбежал, - подумал Лушников. – Родители сейчас места не находят. Всю милицию на ноги подняли, а ты с ним чаи гоняешь».
Антон заговорил, когда легли спать. Он рассказал, как ещё летом вместе с отцом и матерью жил среди чеченцев. Началась война. Родители погибли. Вместе с потоком беженцев он подался в Россию. Семью, к которой прибился в дороге, потерял. Ночует в подвале, кормится подаяниями, а также тем, что собирает и сдаёт бутылки.
Мальчик замолчал и заснул на полуслове. Лушников же ещё долго не спал. Ворочался, сидел на кухне и опять ложился и заставлял себя лежать смирно. Он твёрдо решил: во что бы то ни стало оставит мальчика у себя, а если можно будет, потом и усыновит его. Лишь только к утру Лушников забылся чутким, тревожным сном.
3
С того памятного дня, когда Лушников привёл и оставил у себя Антона, прошло пятнадцать лет.
Антон окончил школу, университет, аспирантуру и с дипломом кандидата наук возвращался домой, к Ивану Лушникову. Телеграмма, извещавшая о том, что он выехал из Москвы, вторые сутки лежала на столе. «Неужели что-то в пути случилось?» – думал Лушников и не находил себе места. Сегодня решил к прибытию поезда не ехать – разболелась печень, поднялось кровяное давление. Но лежать на диване – не в его характере и поэтому, насколько позволяли силы, он возился на кухне и приводил в порядок стеллажи с книгами: стирал пыль, подравнивал журнальные подшивки, просматривал отдельные монографии. Особенно милы были его сердцу книги по истории зарождения и становления компьютерной техники. Несколько лет назад ему удалось создать принципиально новый портативный калькулятор, этакую мини-эвэм, умещавшуюся на ладони. Его аппарат не только чутко реагировал на биополе человека, но и подзаряжался от него.
Наконец, поздно вечером Лушников услышал продолжительный дверной звонок и сразу понял – это Антон. Именно он так всегда звонил. Иван торопливо и радостно распахнул дверь. У порога стоял Антон – худющий, высокий и, как всегда, улыбающийся. В одной руке он держал большой, с раздутыми боками портфель, в другой - девочку лет шести-семи.
- Принимай пополнение, папа!
- Проходите, мои хорошие, проходите.
Они обнялись и поцеловались. Едва дав сыну раздеться и разуться, Иван потянул его в комнату, приговаривая:
- Боже мой! Наконец-то приехал! Как я соскучился по тебе! Похудел-то как! Похудел!! Жив, здоров, цел? И слава Богу! А это что за милое создание с тобой? Уж не дочка ли твоя? А ничего не писал.
После хорошей пропарки в ванной и под душем, после сытного ужина они уложили девочку спать, а сами, перейдя на шёпот и ступая на носки, тихо удалились на кухню.
- Понимаешь, - начал рассказывать Антон, - отъехали от Москвы. Мы с товарищем достали батон, колбасу, заказали проводнице чай, как в наше купе открылась дверь и в нём появилось это премилое дитя – грязненькое, нечёсаное, с заплаканными глазами и жалобным голосом спросило:
- Дяденька, дай кусочек хлебца. Ты знаешь, папа, со мной сделалось что-то такое, что я чуть не разревелся. В общем, посадили мы её за стол, напоили, накормили. Познакомились. Она сказала, что её зовут Катькой, что родителей потеряла, живёт в поездах и питается тем, кто чего даст. Она долго сидела в купе. Я ходил с ней по вагону. В ресторане купил ей конфет и лимонад. Она переночевала у нас. В Жердевке поезд остановился на полчаса, и наша Катька исчезла. В самую последнюю минуту перед отправлением кто-то сказал мне, что видел её на привокзальной автобусной остановке. Недолго думая, я схватил свой портфель, спрыгнул с поезда и пустился в поиски.
Два дня вместе с милицией искал. Нашёл в столовой. Ты знаешь, папа, когда она увидела меня, вцепилась в мою руку, расплакалась и весь день, пока мы не сели на поезд, не отходила от меня. Я не нашёл в себе сил сдать её милиции. Так вот мы вместе и приехали. Поживёт у нас день-другой, а там, конечно, надо её определить куда-то.
- Хорошо. Поживёт. А там посмотрим, может быть, оставим у себя, - сказал Иван. – А сейчас давай спать. Ты же с дороги. Устал.
Утром Антон рассказал следующее:
- Папа, твоими разработками заинтересовалась американская фирма «Эдвард и компания». Её представитель разговаривал со мной. Он передал тебе официальное приглашение поработать в их фирме.
- «Эдвард и компания»? – переспросил Лушников. – Что-то не знаю такую.
- Это довольно солидная фирма. Пока приглашает на год. А дальше видно будет. В общем, если дашь согласие, оформят контракт.
- Нет, Антоша, ни в какие Штаты я не поеду.
- Ты же когда-то мечтал о такой поездке.
- Это когда-то…А сейчас - нет.
- Ну почему, папа? Тысячи людей мечтают уехать. Месяцами обивают пороги посольства.
- Пусть обивают. Это их проблемы. Я же никуда не поеду. Мне уже, слава Богу, шестой десяток на исходе. С таким грузом сниматься с места и лететь через океан тяжело и физически, и морально.
Антон, совсем не ожидавший отказа и никак не находивший в себе возможности согласиться с ним, продолжал уговаривать отца.
- Да нет же, Антон. Нет. Не поеду. Я не буду работать по контракту. Не хочу, чтобы в науке меня что-то подгоняло, подхлёстывало, чтобы я что-то отрабатывал, а тем более в американской фирме. Они и запрягают быстро, и ездить заставляют на пределе. Нет и нет. Дядя Сэм, может быть, и хороший мужик, но я работать на него не буду.
- Не на него, а на науку, - уточнил Антон.
- Нет-нет, сынок, именно на него. Результаты достанутся в первую очередь ему. Для этого они и приглашают. Всё. Моё решение окончательное.
В В
(Законная жена)
Мы познакомились в степном заволжском санатории «Эльтон».
После обеда, когда отдыхающие лениво тянулись к своим корпусам, Валя стояла у выхода из столовой и уговаривала пожилую женщину сходить с ней в центр посёлка. Та отказывалась, ссылаясь на больные ноги, и посматривала, на какую лавочку ей сесть.
- Ну возьми меня с собой, - сказал я развязно, но с доброй, весёлой улыбкой.
- Вот ещё! Я что сама не могу дойти?
Непонятно было – возмущалась она или говорила спокойно, понимай, как хочешь. Я так и сделал. Тем более, что во мне уже проснулся бес (в последнее время он что-то так мало отдыхает) и вовсю накручивал мою податливую натуру.
- Пойдём. Мне тоже нужно в посёлок…посмотреть кое-что в магазинах, - проговорил я быстро, почти скороговоркой, но твёрдо, словно скомандовал. С выражением полнейшего безразличия она пошла за мной.
- Сдаётся мне, что ты первый раз в этом санатории. Так?
- Да. А что? Как вы узнали?
- Такая симпатичная, с такими очаровательными глазками, такая фигуристая и вдруг всего лишь со старушкой собирается в посёлок., где живут одни казахи – узкоглазые, широкоскулые, ноги колесом и большие любители хорошеньких женщин. Умыкнут в два счёта. И будешь у какого-нибудь местного хана его сто пятой женой.
Я болтал всякую чепуху и замечал, как менялось лицо у Вали. Смурное, с печатью глубокой подавленности, какое-то даже серое, оно словно сбрасывало что-то с себя и преображалось, светлело. Ожившие, повеселевшие глаза смотрели на меня с детской наивной настороженностью. Тугие, словно налитые губы подрагивали в робкой улыбке.
Пока дошли до центра, познакомились. Она – Валентина Васильевна.
- Близкие и хорошо знакомые часто зовут меня просто ВВ, - сказала она с лёгкой грустинкой, но я не принял её близко к сердцу и весело проговорил:
- ВВ? Интересно! А можно и мне тебя так называть? – спросил я, не заметив, как перешёл на «ты».
Она пожала плечами и выдавила из себя:
- Зови. Мне-то что.
- Ну как же так?
- А…да ладно, - сказала она тихо, но жёстко, тоном, в котором я почти отчётливо услышал «отвяжись». Казалось, ещё мгновение-другое и моя спутница с гордо поднятой головой подастся в сторону от меня. Но кризис как-то почти сам собой миновал. Войдя в посёлок, мы вдруг оказались перед большой канавой, перегородившей всю центральную улицу. Недолго думая, я перепрыгнул её и, повернувшись, бодро сказал:
- Валечка, голубушка, давай свою золотую ручку.
- Ну вот ещё, - проговорила она, повеселев и просияв. Но руку протянула, и мы благополучно миновали выросшее перед нами препятствие.
Во время обследования промтоварных магазинов я скромненько стоял за спиной Валентины. Наклоняясь к ней, кивал в знак согласия и терпеливо ждал, когда она, наконец, закончит глазеть на витрины. С деньгами, видно, было далеко не густо, и поэтому она подолгу стояла в глубоком раздумье почти перед каждой вещью, которую ей хотелось приобрести.
Возвращаясь в санаторий, мы уже болтали друг с другом так охотно и непринуждённо, словно были знакомы много лет.
На следующий день после обеда мы отправились в степь загорать. Через час вышли в ложбину, по которой текла и впадала в озеро Эльтон речка Сморогда. В одних местах она сжималась в тугой вёрткий ручеёк, в других, ровных, как стол, растекалась сверкающей на солнце гладью и образовывала луг с сочным душистым разнотравьем. Вот в таком месте мы расстелили байковое одеяло и разделись до плавок. По моим грубым прикидкам Вале было около пятидесяти лет. Из нашего разговора я понял, что генеральское звание «бабушка» ей уже присвоено.. Но фигура её была стройная и ладная. Живот плоский и без единой морщины. Бёдра полные, как налитые. И только колени были припухшие. На Эльтон, как и я, она приехала лечить ноги. А ведь когда мы прыгали через канаву, шли по степи, я не только не услышал от неё жалоб, но и малейшего намёка на то, что ей трудно идти, что в ногах хруст и колющая боль. Что это так, я хорошо знал, потому что у самого коленки почти не гнулись.
Разговаривая со мной, Валя много шутила и улыбалась. Вдруг она увидела вдали, почти у горизонта, несколько верблюдов. Где-то в той стороне была верблюжья ферма. Сказала:
- Смотри, какие красавцы.
- Вот ещё! Нашла красавцев, - проговорил я, начиная дурачиться. – Ноги длинные и жилистые. Пятки в трещинах, мозолистые и немытые.
- Длинные ноги – это совсем неплохо.
- Два горба, - продолжал я в том же духе. – Представляешь, - два! Хоть бы один, а то аж два! Губы большие и отвисшие. Ты лучше на меня посмотри. Таких шокирующих недостатков у меня нет. К тому же я рядом.
Она рассмеялась, обнажив хорошие белые зубы.
- Ну конечно же, - говорила Валя, почти захлёбываясь и давясь смехом. – Конечно же, ты лучше верблюда.
Немного успокоившись, легла рядом и как-то тихо и загадочно проговорила:
- А вообще-то, надо ещё посмотреть, насколько ты лучше.
Это уже был и вызов, и намёк, и, пожалуй, даже приглашение. По крайней мере, я так понял и, думаю, не ошибся. Она лежала рядом со мной – желанная и. как мне казалось, доступная. И никого поблизости. Но я не мог до неё дотронуться – не мог преодолеть тот невидимый барьер, который вырос перед нами в последние мгновения. И поэтому не нашёл ничего лучшего, как попросил её рассказать о себе. Она согласилась. Но без желания и не сразу.
- О чём рассказывать-то? Так…всё…как-то…В общем хвалиться нечем. Как у всех.
- И всё же, - мягко настаивал я.
Она неопределённо пожала плечами и продолжала молчать, как мне показалось, затаённо и выжидательно.
- Работаешь-то где? – спрашивал я, всё не унимаясь.
- Ну как где? В котельной дежурю. Закончила курсы, получила документ и дежурю. Сутки – на работе, трое – дома.
- Трудно?
От моих вопросов, наверное, тянуло невыносимой занудностью. Вместо того, чтобы говорить женщине приятные слова, ласкать её сердце комплиментами, я устроил ей настоящий допрос. Но Валя, кажется, так не думала и продолжала, правда, не очень торопясь, отвечать.
- Да ну, что там трудного ? Смотри за приборами и всё. Только вот всю ночь глаз не сомкнёшь. Ответственность большая. Проморгаешь, так всю котельную может разнести. В общем, спать-то и не хочется. Всю ночь на взводе.
- Трое суток дома, - пробормотал я больше для того, чтобы не молчать. – Можно все дела переделать.
- Все дела, - проговорила она, усмехнувшись. – Скажешь тоже. Дома их никогда не переделаешь. Где нам, женщинам, с ними справиться? Это только мужики могут – сильный пол. Пришёл с работы, поел – и во двор козла забивать. Всё лето забивают и никак, бедняги, не забьют. Измучились, наверное. Сами уже в козлов превратились. А если надоест в козла…так в гараж бегут, как мой.
Я заметил, что в её голосе не было зла, и говорила она с горькой лёгкой усмешкой.
- А зарплата в котельной знаешь какая? Чуть больше самой маленькой пенсии. Вот и приходится ещё и подрабатывать. В общем, я ещё и ночной сторож в детском садике. Уже три года. Привыкла. Устроилась было ещё на одно дежурство, да не потянула. Что-то с головой. Два раза теряла сознание. Падала. В общем третью работу пришлось бросить. А куда деваться? Муженёк мой только половину зарплаты отдаёт мне, остальные – на карманные расходы да на своих любовниц. А иногда и совсем ни копейки не приносит. А жрать – давай. По кастрюлям так и шарит. А не найдёт, так бушует. Не только мне – соседям тошно.
- Постой, постой, - оживился я. – Муж, семья и вдруг – любовница, о которой ты знаешь и ещё деньги отпускаешь на её содержание…
- Ну почему отпускаешь? – перебила она, уже не улыбаясь. – Не отпускаю. Он просто не отдаёт.
- Расскажи про любовницу.
- А что рассказывать-то? Ничего особенного. Просто я ей набила морду и всё.
После короткой паузы она сказала тихо, в раздумье, как показалось мне, больше для себя:
- А может быть, и не всё. Приеду вот из санатория, посмотрю. Скорее всего, опять схлестнулись.
- Что ты сказала? Морду любовнице набила? Как?!
- Ну как? Набила да и всё. Чего ещё говорить-то?
Мы лежали рядышком молча. Я поглаживал её по шее, водил кончиком пальца вокруг полных грудей, затянутых почти прозрачным лифчиком, лёгкими кругами скользил ладонью по животу. Её лицо то застывало в напряжённом ожидании, то вдруг светлело, и полные, словно налитые губы подрагивали в чуть заметной нервной улыбке.
Я принялся целовать Валю – нежно, легко, почти в воздушном касании и одновременно чуть слышно мурлыкал слова:
- Как ты хороша! Прелесть! Голубушка! Солнышко моё!
Должен сказать, что я не лукавил. Валя мне нравилась. Вдруг она вся подалась ко мне, уткнулась разгорячённым лицом в мою волосатую грудь и проговорила, словно простонала:
- Ну что ты делаешь со мной?!
- Ты такая восхитительная!
- За всю жизнь меня никто так не называл и не ласкал. От твоих слов у меня аж мозги затуманились. Неужели могут быть такие отношения между женщиной и мужчиной? Если даже чуточку правдивы твои слова и то это так хорошо, это так…
Не подобрав нужного слова, она слегка покачала головой и опять уткнулась лицом в мою грудь, а потом откинулась на спину, разбросав руки ладонями вверх – заскорузлыми, в затвердевших мозолях, с длинными масластыми пальцами. Я увидел её лицо, разгорячённое и светлое. Полные чувственные губы мелко подрагивали, растягивались в улыбке или застывали на мгновение в каменном напряжении. По вискам стекали слёзы. Я понял – Валя плакала.
- Ну что ты, голубушка моя! – проворковал я и попытался было слизнуть слезу. Но Валя покачала головой и, улыбаясь, сказала:
- Не называй меня так! Не называй! А то я не выдержу, разрыдаюсь и наделаю целую лужу слёз.
- Извини, - проговорил я в некоторой растерянности и лёг на спину. Слёзы, а в особенности женские, мгновенно вышибали меня из нормального состояния.
- Ну как же так? У тебя же есть муж…мужчина. Разве он не говорил, что ты очень хорошая женщина? – первым заговорил я после затянувшейся паузы.
- А…а! Муж! Объелся груш.
- Что?
- Да так…
Я не торопил. Чувствовал – всё равно расскажет. Не сейчас, так вечером, не сегодня, так завтра. Незаметно для себя я перестал думать о Вале, смотрел перед собою в бездонную высь и постепенно приходил к мысли, что в этой заволжской степи, прокалённой солнцем, где дожди почти такая же редкость, как самородок золота под ногами, нет и никогда не было неба. Здесь, кроме жгучего золотого солнца, нет ничего над головой, а есть только необъятный, во весь горизонт гигантский провал.
Это как же надо насолить женщине, подумалось мне, чтобы нормальные слова казались настолько ласковыми, что вызывали приступ плача? Сдаётся мне, что наша мужская братия что-то делает не так и не то. Вознесла себя так высоко, что, когда придётся падать будет сильно больно и гибельно.
Валентина Васильевна, так тихо лежавшая рядом, что я почти забыл про неё, вдруг подала голос:
- Три года назад мы купили подержанный мотоцикл с коляской. У нас же дача. Как только начинаются овощи и фрукты, а это, считай, почти целое лето, всё на себе тащишь. Ну, думаю, теперь полегче будет. Где там! Три года мотоцикл, и три года муж ремонтирует его. Два дня поездит – неделю на ремонте. С работы приходит и – в гараж ремонтировать. Возвращается, когда хочет, даже под утро. Я, дура, думала, что мужик при деле, не пьянствует, с дружками не шляется бог знает где. А тут в последние год-полтора знакомые стали передавать, что видели его с женщиной. Даже адрес её назвали. Я, конечно, не верила, пока сама не увидела их. Она его под руку вела. Зацепила, как своего. Стала я дома говорить ему об этом. А он наотрез отказывается. Даже грозился побить. Что с него взять? Мужик есть мужик. Одно слово – кобель. Где обломится, там и герой.
Потом я ещё встречалась с ними. Обнаглели. Ходили под руку, как муж с женой. Я даже разговаривала с ней (подстерегла, когда она одна была), просила, умоляла, чтобы она перестала с ним встречаться. Куда там! Только посмеялась мне в лицо. Лучше бы и не говорила.
А вот этой весной поздно вечером я позвонила ей в квартиру. Стою около двери ни живая, ни мёртвая. Выходит. Даже переступила порог. Спрашивает, что надо? Я, ни слова не говоря, развернулась и как влепила ей кулаком под глаз. Она аж головой о косяк трахнулась. Затем я как дам ей ногой прямо в живот. А потом – ещё кулаком то ли под глаз, то ли в скулу. В общем, озверела и остановиться не могу. Уходить надо, а я всё колочу её. И только когда она закричала как ненормальная «Помогите!», я опомнилась, сбежала вниз по лестнице и торопливо ушла от её дома подальше.
Думала, муженёк узнает, бушевать будет. Чего доброго ещё и поколотит. Но подлец сделал вид, что ничего и не было.. Но встречаться перестали. Это точно.
Я посмотрел на неё так, что она поспешила спросить:
- Что? Не веришь? Точно. Перестали. Уж насколько долго – не знаю. но перестали. Однако со мной, как с женщиной, всё равно не живёт. Да и раньше-то…раз в два-три месяца запрокинет на спину, быстро-быстро сделает дело, получит своё и – спать. Так, как-то всё не по-человечески. А в последнее время мы вообще по разным комнатам спим. Вот я и думаю, зачем он ей, этой женщине? Ведь как мужчина он уже весь израсходовался.
- А тебе он зачем?
- Здрастье! Зачем? Я законная жена. У нас семья. К нам сыновья приходят со своими жёнами и детьми. Да и вообще. Он мужик видный, бугай ещё тот. С ним и пройтись не стыдно.
Мы лежали долго. Много болтали о всякой всячине. А когда время подошло идти на ужин, быстренько встали и, несмотря на свои больные ноги, довольно резво подались в сторону санатория.
На следующий день у Вали поднялось кровяное давление, и она промаялась на койке несколько дней. Только через неделю мы смогли выбраться в степь. Расстелили старенькое байковое одеяло и почти одновременно сбросили с себя верхнюю одежду.
Я обнял Валю со спины, положил руки на груди и стал целовать её шею, мочку уха, вспыхнувшие румянцем щёки. Одновременно чуть слышно бормотал: «Ты прелесть! Ты чудо! Ты небесное создание! Как я соскучился по тебе! Это сам Бог осознал, наконец, вину свою и познакомил меня с тобою, чтобы я насладился…Валечка, голубушка моя».
Высвобождаясь из моих объятий, она повернулась ко мне и, чуть шевеля горячими вздрагивающими губами, прошептала:
- А Бог-то чем провинился перед тобой?
Она знала, что услышит от меня всего лишь короткую байку. И не только ждала её, но и просила лукавым, улыбающимся взглядом.
- Он слишком долго водил меня по разным дорогам, знакомил со многими женщинами – и хорошими, и плохими, и так себе, вместо того чтобы сразу познакомить с тобой одной.
Взгляд её заискрился, она коротко хихикнула, как ребёнок, и чмокнула меня в щёку. Я ответил ей тем, что стал жадно и торопливо покрывать её лицо лёгкими, почти воздушными поцелуями, добрался до губ и слился с ними, жаркими и влажными. Затем я почувствовал, что мы валимся на одеяло. Осталось сбросить с себя и с неё последнюю одежду, что я и сделал в считанные мгновения.
С этого времени наши отношения окончательно определились. Стоило мне прошептать ей на ухо что-то наподобие того, что она – лучшая женщина в санатории и немного пообнимать, пожать её, как она уже готова была заниматься любовью. Для этого мы уходили в степь к речке Сморогде или к озеру Эльтон. Дней через десять я почувствовал, что выдохся, что каждая такая встреча для меня – настоящее испытание, поэтому решительно и твёрдо сказал:
- Всё, Валечка. Точка в наших отношениях.
- Как? Не может быть. Почему?
- Да-да.
Три дня я от неё прятался. На четвёртый она меня, как говорится, вычислила, и мы «случайно» встретились на узкой тропинке. Валентина Васильевна отчитала и пристыдила меня, но сделала это мягко, щадяще, с улыбкой и решительно заявила, чтобы до окончания срока пребывания в санатории я и не думал порывать с ней. Что же, я не сопротивлялся, потому что уже отдохнул и всё чаще слышал, как просыпались и поднимались во мне те невидимые силы, которые обычно толкают на любовные подвиги. В общем, мы с Валей вырулили на наезженную колею и помчались по ней с той скоростью, которую позволяли наши, а точнее, мои возможности.
Однажды, когда мы лежали на берегу Эльтона, скучая и посматривая на часы в ожидании ужина, когда все темы переговорили, всё выяснили и теперь молчали, думая о своём и глядя в голубой провал, который принято называть небом, Валя вдруг сказала негромко, вполголоса, словно в раздумье:
- А ведь я её лупила не один раз.
- Кого? – лениво переспросил я, не сразу сообразив, о ком это она.
- Да любовницу его. Однажды муж приходит то ли из гаража, то ли от неё и говорит: «Развожусь с тобой». Меня аж в жар бросило. Жили-жили, дети уже женатые. А он - на тебе – «развожусь». Стыдобушка! Я, видишь ли, и готовлю плохо, и неряха, и вообще мало ему внимания уделяю. А сам как сядет за стол, так и начинает: подай то, подай другое. А поест, даже ложку, вилку за собой не уберёт. Но я поняла, откуда ветер дует. И дала ей. Такую сливу под глаз повесила, так физиономию наквасила, что она долго на улицу не высовывалась, даже на работу не ходила. И про развод от мужа больше ничего не слышала.
- Что же ты её-то мутузишь? А он? Его надо.
- Тоже мне скажешь! Его! Он бугай такой, что меня одной рукой придавит. Да к тому же он мужик. А какой же мужик устоит, если женщина перед ним стелется? А потом, видишь ли, у него инфаркт был, и виновата в этом я.
Чувствовалось, что она была в том настроении, когда хотелось высказаться. Мне оставалось только не мешать ей.
- Вообще-то, у него целый букет мужских достоинств за исключением одного – центрального и, пожалуй, самого главного. Сказала она тихо и хмуро. С последними словами чуть заметно кивнула на ту часть тела, которая находится ниже живота.
- Что? Так уж совсем? – спросил я, подогреваемый чувством собственного достоинства.
- Качество одно – в узелок можно завязать. На любовниц весь поистратился. А ты, как хочешь, так и крутись. Иногда бывает так тяжко, что хоть на стенку лезь. Ну да ладно. Это так…к слову. Я о другом хочу сказать. Он же у меня попивал. Да что там попивал. Пил по-чёрному. Да ещё куралесил так, что свет не мил становился. В общем, надоело это страшно. А тут соседка подвернулась со своим советом: проучи да проучи его, как она своего проучила. Говорит, как шёлковый стал.
И вот однажды приходит мой вдрызг пьяный. На ногах почти не держится, если к стене не прислонится. И так матюкается на меня! Я позвала соседку, и мы вдвоём быстренько связали его. Соседка ушла, а я занялась муженьком. Говорю ему: «Я тебе сейчас голову отрублю». Принесла доску, на которой обычно мясо разделываю. Рядом топор положила. Муж замолчал. Потом вдруг опять как заорёт на меня, как заматюкается. Плеваться стал. Я тоже разозлилась. Подняла за волосы его дурную голову и подсунула под неё доску. Он замолчал, а потом и спрашивает: «Ты что это, всерьёз что ли?». Я взяла топор и со свирепым видом подняла над его головой. Он опять как закричит на меня, как заматюкается и вдруг сходу – в слёзы.. Зарыдал. Заголосил, как баба. Рыдает и говорит: «Я же люблю тебя, тебя одну люблю». Представляешь, меня аж смех стал разбирать. Вот когда мужик в любви признался, когда топор над ним занесла.
- А когда поженились, когда молодыми были, он что, про любовь тебе не говорил, что ли?
- Не помню. Может, и говорил. Наверное, так говорил, что ничего не запомнилось. Вот твои слова я умирать буду – не забуду. Ну, слушай дальше. Плачет и твердит, что меня очень любит и чтобы я топор опустила. А я, как на грех, распалилась и говорю: «Нет, шутишь. Это не по правилам. Всем смертникам глаза завязывают». Сняла со своей головы косынку и затянула её на его глазах. Плачет. Называет меня Валечкой, любимой. Понимаешь, - Валечкой. Никогда, сколько прожили, меня так не называл. Я опять взяла топор и говорю свирепым голосом: «Ну, сволочь, держись! Много ты из меня крови выпил! Пришёл час твоей расплаты». Он закусил голову, окаменел. А я в это время старым полуботинком ка…ак бабахну по доске у самого его уха. В общем, закончилось это тем, что ему стало очень плохо. Отлежал два месяца с инфарктом. Врачи совсем пить запретили. Не пьёт.
- Зачем ты живёшь с таким?
- Ну как же? Больше двух десятков лет вместе. Привыкли. Да какой-никакой, а всё же мужик рядом. А это уже семья. А что касается ссор различных, так это у всех навалом. Ни одну семью сейчас не найдёшь без ссор. В каждой что-нибудь да не ладится.
Валя закончила свою исповедь и лежала такая притихшая, словно её и не было рядом.
Через две недели мы начали разъезжаться из санатория. ВВ отбывала раньше меня, и я, конечно же, пришёл проводить её.
Мы стояли у входа в вагон, когда раздался гудок, известивший об отправлении поезда. Валя грустно сказала:
- Несуразно как-то всё в жизни получается. Всё наоборот. Ну да ладно…прощай. Спасибо тебе за всё. Ты устроил мне настоящий праздник….души. Но смотри не ищи меня. Не надо. У меня есть муж. Я законная жена всё же.
Пошутил…
Третью неделю без выходных и укороченных дней студенческий отряд трудился на уборке помидоров.
Все так устали, что практически никто до дневной нормы не дотягивал. Находясь на массиве, всё чаще устраивали затяжные перекуры, много и с удовольствием говорили о предстоящем воскресенье и группой или в одиночку атаковали командира отряда – преподавателя Дорохова – просьбой отпустить их домой на этот день.
Однако в субботу стал известен приказ директора совхоза: ввиду приближавшегося циклона уборку овощей не прерывать и закончить в сжатые сроки. Выходной день опять отменялся.
В этот вечер не было танцев, и никто не сидел у пруда с гитарой. Спать улеглись раньше обычного. К середине ночи из города возвратился студент Антон Боев, ездивший в институт с поручением Дорохова. Он не спеша прошёлся по всем комнатам дома, где располагался отряд, главным образом для того, чтобы показать только что купленные, ладно сидевшие на нём импортные джинсы. Они были расписаны иностранными словами, украшены большими и маленькими карманами, металлическими молниями. Его покупка вызвала всеобщий восторг и жгучую зависть. Её рассматривали, трогали руками, просили дать примерить. На многочисленные массированные расспросы «Где достал?» и «Сколько отвалил?» Боев отделывался шуточками или многозначительно молчал, давая понять, что устал и хочет спать.
Такая открытая сильная зависть поднимала у него настроение, пьянила и подтверждала, как ему казалось, неоспоримую истину: человек он далеко не рядовой, и примеров этому – хоть отбавляй. Ну право же, весь отряд с утра до вечера гнёт спину на массиве, а он устроился грузчиком и возит помидорчики на консервный завод. Путь неблизкий. Сиди себе в кабине на мягком сиденье рядом с шофёром, посматривай по сторонам или трави анекдоты. Два-три рейса – и день прошёл. Или, к примеру, другое. Ещё никто не ездил в город. А он побывал там уже трижды. И всё по делу. Уметь надо. «А джинсы?! – думал Боев, улыбаясь. – Ни у кого таких нет. Все аж стонут от зависти».
Глубокой ночью, когда почти все уснули, сосед по койке Иван Сорокин ткнул Антона в бок и тихо спросил:
- Где достал? Мне-то скажи.
- У…у, - мучительно застонал Боев. – Отстаньте вы от меня. Надоели.
- Ну скажи! Скажи! Чего ты? – требовательно и горячо шептал голос рядом.
- В Торговом центре. Навалом там. Итальянские фирмачи привезли., - сказал он первое, что пришло ему в сонную голову, чтобы только от него отстали. Поднял руку, потрогал джинсы, висевшие на грядушке, убедился, что они на месте, и ещё глубже ушёл в сон.
А утром задолго до завтрака, видимо боясь, что опередят другие, перед Дороховым предстало всё второе звено, все восемь человек во главе с Иваном Сорокиным.
- Михаил Павлович! – взмолился он. – Разрешите нам на понедельник домой смотаться.
- Да вы что? Приказ директора не знаете? Даже в воскресенье нельзя! А вы в понедельник захотели, в рабочий день! Как я всё это совхозному начальству объясню?
- Нам очень нужно.
- Великолепно!. Браво! Им нужно! А тысячам горожан, столовым, больницам. Детским садам помидоры не нужны. Они подождут. Ждали же всю зиму! И ещё подождут. А у меня вот диссертация дома на столе лежит незавершённой. И все сроки давно прошли.
- Михаил Павлович, мы же не просто уедем. Сегодня мы сделаем норму за сегодняшний день и за понедельник.
- Не верю. Так работать, как вы, ну, знаете! Мне с управляющим стыдно встречаться. Я уже неделю обхожу его стороной.
- Все очень устали. Но мы…
- Вот! Вот! – перебил Дорохов. – А ещё хотите две нормы сработать. Это только разговор. Маниловщина. Пустые мечтания!
После завтрака студенты продолжили разговор, и Дорохов сдался. В этот день второе звено было трудно узнать. Все восемь человек вытянулись цепью поперёк своего массива и, собирая помидоры, шли вперёд быстро, напористо и ровно. Если кто-нибудь отставал, соседи слева и справа помогали, подтягивали, выравнивали цепочку. Работали так, словно каждому в грудь вставили по новому мотору в несколько лошадиных сил и дали полный газ. Курили на ходу. Горячий пот заливал и разъедал глаза, остро ныла и раскалывалась от боли колесом согнутая спина. Пальцы стали чёрными от грязи и помидорной зелени. От бочки с водой уходили всё дальше, и поэтому подбегали к ней всё реже и реже. Во рту высохло так, что язык порою казался куском потрескавшейся резины.
С поля ушли, когда стало совсем темно и невозможно было отличить красный помидор от зелёного. Сделали так много, что в обычные дни на это потребовалось бы, наверное, дня три.
Поздно ночью всё второе звено последним рейсовым автобусом укатило в город.
Вернулись во вторник до завтрака, как и обещали. Все были взвинченные и злые. Боев в это время помогал дежурным по кухне накрывать столы. Вдруг дверь в столовую распахнулась, и появившийся на пороге студент сказал:
- Антоша…а, тебя народ к себе требует.
- Зачем?
- Требует, значит, надо идти.
- Ну, знаешь! Требует! Хлеб за брюхом не ходит. Мне некогда. Скажи своему народу пусть идёт плов уничтожать. Да побыстрей. Да пусть руки каждый, как хирург перед операцией, помоет. Иначе не пустим за стол.
- Помоем-помоем. А ты иди. Тебя ждут, - говорил студент, продолжая стоять на пороге.
- Чего пристал, бездельник? Лучше бы помог компот по столам разбросать.
- Иди. Тебя с нетерпением ждут.
- Отстань.
Студент ушёл, в сердцах хлопнув дверью. Через минуту-другую она опять распахнулась, и в столовую молча ввалилось всё второе звено.
- Вот правильно. Вот молодцы. Проголодались на городском харче, - весело говорил Боев, торопливо орудуя половником. – Рассаживайтесь. Давно жду.
Но садиться никто и не думал.
- Ты почему так поступил с нами? Никаких джинсов в Торговом центре нет и не было, - сказал Иван Сорокин.
Антон оставил половник в баке и, в прищур осматривая стоявших перед ним ребят, уставших, злых и голодных, вдруг взорвался сочным и продолжительным смехом. Остановился внезапно и заговорил весело и торопливо, как будто боялся, что его прервут:
- Ну и ну! Все в новых джинсах! Припарадились! Поздравляю!
И опять засмеялся Но в это время вперёд вышел Иван Бормотов, за глаза прозванный «гориллой», и поднял руку, что означало «всем молчать». И действительно, не прошло и полминуты, как все, в том числе и Боев, позакрывали рты и навострили глаза и уши.
- Судебное экспресс-заседание считаю открытым, - тихо и неторопливо сказал Бормотов.. – С текстом обвинительного заключения выступает Сорокин.
«Ну и холудина же ты, Сорокин, - почему-то подумал Боев. – Нос, очки да ноги, как у страуса. Никакие джинсы не подойдут».
Антон решил, что его собрались разыграть, и поэтому, чтобы придать действию желаемое направление, поспешил включиться в предполагаемую игру:
- А адвокат? Мне адвокат положен!
- На экспресс-заседании не положено, - отрезал Бормотов. В его голосе Антон услышал такие ноты, от которых у него сразу ослабло желание продолжать игру.
- Это произвол. Насилие над личностью, - сказал он тоном, по которому уже трудно было понять: шутит он или говорит всерьёз.
- Антон Боев, 1970 года рождения. Русский. Студент третьего курса политехнического института, - читал Сорокин, близоруко уткнувшись своим большим носом в листок бумаги. – Обвиняется в следующем. Первое. В нечестном, позорящем славное имя студента отношении к своим товарищам.
Торопливо и несколько монотонно Сорокин прочитал, а точнее, рассказал историю поездки второго звена в Торговый центр.
- Второе, - продолжал он, не отрываясь от листка. – В пренебрежительно-высокомерном отношении к своим товарищам. Ещё не было случая, чтобы он кому-нибудь помог в выполнении курсовой работы, в решении задач, никому никогда ничего не давал списывать.
В-третьих, студент Антон Боев обвиняется в крайне низкой социальной активности. Билеты в цирк ему не распространишь, в клуб книголюбов или защиты окружающей среды не вступает. На субботники и демонстрации ходит редко.
Учитывая изложенное, суд постановляет. Первое. Наказать Антона Боева тридцатью ударами ремня по мягкому месту со снятием верхней одежды. Второе. Процесс наказания и его итоги предать гласности. Третье. Приговор привести в исполнение немедленно.
- Перебьётесь! – выкрикнул Антон. – Это…
Но дальше ему говорить не дали. В момент набросили на голову одеяло, жёстко схватили за руки и завернули их за спину.
Антон был коренаст, плечист, с натренированными, кирпичной твёрдости мускулами. Он попытался было стряхнуть плотно облепившие его тела. Но не тут-то было. Он не только никого не сбросил, но с досадой и удивлением почувствовал, как чьи-то проворные руки расслабили его брючный ремень, спустили джинсы, те самые, которые он привёз из города, купив их на толкучке. Поняв, что в свою защиту он уже ничего не сможет сделать, решил не сопротивляться, не устраивать концерт для публики, а наоборот, подыграть ей, чтобы выйти из сложившейся ситуации как можно более прилично.
Весь отряд был уже в столовой и с большим интересом следил за экзекуцией. Одни молчали, другие хихикали и подтрунивали как над Боевым, так и над вторым звеном.
Его отхлестали широким солдатским ремнём по мягкому месту. Отхлестали усердно. Боев мужественно выдержал все удары. Ни дёрнулся, ни крякнул. И когда остановились, несколько обескураженные результатом, он вдруг глухо крикнул из-под одеяла, как из-под земли:
- Ещё! Ну давай ещё! Пока стою!
Получил ещё.
- Давай ещё! – хрипло требовал вошедший в раж, вспотевший Боев.
Но злость уже вся выплеснулась и хлестать больше не хотелось. На глазах у всего отряда Антон быстро натянул штаны и зло сказал:
- Ну что выкатили свои бильярдные шары? Всё! Концерт окончен. Можете садиться плов лопать.
Через неделю, окончив сельхозработы, студенты вернулись в город. А через два дня после начала занятий на стене около деканата, рядом с доской объявлений появилась фотогазета. Около двух десятков фотографий воспроизводили картину суда над Антоном Боевым.
В перерыве между занятиями на виду у глазеющей публики Антон решительно сорвал газету со стены, бросил её к себе в дипломат и, ни слова не сказав, ушёл.
Но через два дня на том же месте появилась точно такая же газета. В это время к Антону подошёл Бормотов и сказал неторопливо и властно:
- Если сорвёшь и эту, пеняй на себя.
Газета висела неделю. За это время Антон Боев ни разу не появился в институте. Позже стало известно, что он перевёлся на заочный факультет.
От сментября до сентября.
Итак, моя давняя голубая мечта поступить в институт, наконец, сбылась. Вчера вывесили списки зачисленных, и я нашёл в них свою фамилию. Всё! Свершилось! Теперь я студент-заочник. Ещё недавно был просто шофёром, работягой. А сегодня меня словно возвысили, и я уже не такой, как все.
Через неделю декан провёл с нами, заочниками, живущими в городе, собрание. Говорил долго и нудно о том, что надо хорошо учиться, не тянуть с выполнением контрольных и курсовых работ. В конце своего скучного монолога он написал на доске цифру 200 и сказал:
- Столько вас принято на первый курс. Затем написал цифру 100, глубоко вздохнул, выдержал паузу и добавил:
- А примерно столько окончит институт и получит диплом. Да. Не удивляйтесь. Многолетняя практика, к сожалению, показывает, что отсев – наполовину. То есть каждый второй не доберётся до диплома. Вот, к примеру, он получит диплом, а он – нет, этот станет инженером, а этот, декан указал на меня – нет.
Я кисло улыбнулся, потускнел, глубоко втянул шею в плечи. Ну почему так? Чуть что, так я всегда крайний. Настроение упало, и в ближайшее время его никаким подъёмным краном, казалось, не поднять. Далее декан спросил, обращаясь сразу ко всем:
- А что вы намерены делать по субботам и воскресеньям?
Кто-то из задних рядов бойко, как в армии, отчеканил:
- Культурно расти – посещать театры, кино, музеи, отдыхать, как все нормальные люди.
Декан улыбнулся и посмотрел на нас снисходительно, как на чудаков.
- Не…ет, - заговорил он опять. – Вы как раз и есть самые ненормальные люди. Почему? Да потому что вам предстоит, работая на производстве, усвоить такой же объём знаний, как и на дневном факультете, и почти за такое же время – за шесть лет. Вдумайтесь в это. Вы ещё не представляете, по каким каменистым тропам и как высоко вам предстоит карабкаться и одновременно нести, образно говоря, в своём студенческом портфеле груз и восьмичасового рабочего дня, и непростых семейных забот. Мне, как руководителю самого трудного в институте заочного факультета, очень хочется, чтобы каждый из вас понял, что вы попали в необычную, как сейчас говорят, в нестандартную ситуацию. Её нестандартность, если хотите, ненормальность, заключается в том, что после рабочей смены вас ждёт не отдых, а работа. Работа над учебниками, курсовыми проектами, чертежами. А поэтому выходит, что вы и есть самые ненормальные люди, отсюда и вести себя должны по-ненормальноу, то есть работать с двойной, тройной нагрузкой. Надо глубоко осознать эту, так сказать, ненормальность.
Всё это я рассказал своей жене, когда, придя домой, сидел с нею на кухне и, обжигаясь, с присвистом хлебал огненные, густо наперчённые щи.
С последними своими словами я неожиданно понял, что вся моя неторопливая и сбивчивая речь преследовала одну цель – убедить жену, что я теперь страшно занятой человек и большая часть тех домашних дел, которые лежали на моих плечах, должны перейти к ней. Поняла это и она. Сказала спокойно:
- Декан-то пугает. Работа у него такая – запугать вас, чтобы вы ходили, как пришибленные, и ни о чём, кроме учёбы, не думали. Ты же заочник. Стипендию всё равно получать не будешь. Можно и на троечках перебиться. А троечки-то – чепуха. Сейчас за одно присутствие на занятиях их ставят. Не то что, когда я училась.
Моя супруга на всё имела своё мнение, которое я обычно про себя называл «млением» и в душе хихикал над ним.
Опорожнённую от щей тарелку я отправил в раковину, где под самый кран скопилась грязная посуда. Ещё вчера я включил бы горячую воду, подвязал фартук и принялся бы её мыть. А сейчас, хотя и было у меня время, решил этого не делать. Надо сразу всё ставить на свои места.
- Пойду посмотрю план работы на первый семестр, - сказал я с напускной озабоченностью. Моя супруга, двадцать лет назад наречённая своими родителями Валентиной, была очень симпатичной женщиной, задерживающей на себе взгляды многих мужчин. Сегодня мои чувства к ней улеглись, успокоились. Но в первые годы нашего супружества я еле-еле дорабатывал день и спешил домой, чтобы увидеть и обнять её, зарыться носом в её волосы, целовать губы и шею и вдыхать аромат, исходящий от её тела. «Не дай Бог, - думал я тогда, - потерять её – вторично осиротею после смерти родителей».
Чмокнув жену в щёку и шаловливо, по привычке, проведя рукой ниже её спины, я ушёл в спальню. Минут через десять туда торопливо вошла супруга. Глядя на меня – не заснул ли я, переоделась в ночную рубашку и нырнула ко мне под одеяло. Спросила:
- Что читаешь?
- Физику просматриваю. Такие дебри. Ничего не понимаю, - проговорил я удручённо и изобразил на своём худом, вытянутом лице что-то наподобие улыбки.
- Это естественно, - сказала жена уверенно и просто. – Если бы понимал, да знал всё – зачем учиться?
Она вытянула из-под одеяла свою загорелую руку и со словами «разговор есть» ловко захлопнула книгу перед моим носом и бросила её на тумбочку.. Я посмотрел на неё с печалью и страхом и с лёгким оттенком недовольства сказал:
- Валяй, Валя, только коротко. А то спать сильно хочется.
- Ничего. Светочка у мамы. Завтра суббота.. Выспишься. Я всё про дачу нашу. Можно сказать, впустую она у нас содержится. Никакой пользы. Никакого дохода.
- Как же так? Каждый год и огурчики, и помидорчики, и лучок, и укропчик, и яблочки, и вишенки. Чего ещё надо? И всё своё.
- Всё это мелочёвка. Люди имеют большие деньги со своих дач.
Она села, упершись спиной в широкую деревянную грядушку и поставив торчком колени. Рубашка скользнула вниз к животу и обнажила полные загорелые ноги. Я повернулся и погладил их от колен к бёдрам своей шершавой, пропахшей бензином ладонью.
- Ну вот. Всегда ты так. Не надо, - сказала она и отвела в сторону мою руку. – Давай лучше о деле поговорим.
- Ну давай, давай, - невнятно пробормотал я, откинулся на спину и закрыл глаза.
- С нашей дачи можно брать настоящие деньги, люди давно их лопатами гребут, гребли даже тогда, когда это запрещалось. Вон в Слободе все дворы плёнкой покрыты. Выращивают ранние помидоры, огурцы. Продают почти как золотые.. Семь миллионеров в посёлке живёт. А сейчас, когда вышел указ, и вовсе дело пойдёт.
Я приоткрыл глаз, с ехидной улыбкой посмотрел на жену и подумал: «Куда понесло! А? Миллионером захотела стать! Ой ля…ля. Туши свет! Что-то будет».
Она заметила. Её смуглые полные щёки вмиг покрылись пунцовыми пятнами, глаза округлились и напряглись.
- Ты, может быть, всё же выслушаешь меня? Хоть раз в жизни?
- Ну что ты, мать? Да я просто так. Конечно слушаю, - сказал я, поспешно садясь так же, как и она, - упершись спиной в грядушку. Мои худые, длинные ноги, казалось, состояли из одних мослов и явно проигрывали на фоне полных и тугих ног жены. Понятно, за три с лишним года совместной жизни мы привыкли друг к другу, и, тем не менее, я устыдился своей худобы и поэтому свои ноги, стоявшие острыми коленками вверх, прикрыл одеялом.
Валентина остывала так же быстро, как и загоралась, поэтому дальше говорила уже спокойно и уверенно:
- С нашей дачи за сезон можно брать большие деньги. А если достать машину на неделю да махнуть в северные области – в два-три раза навар вырастет. И берут люди. Я знаю таких. Давно уже все в золоте ходят и на сберкнижках кругленькие суммы имеют.
На моём лице, я это почти чувствовал, ещё бегали озорные блики ехидной улыбки. А изнутри так и подмывало съязвить, сказать что-нибудь наподобие того, что теперь, когда появилась хорошая идея, оставалось только купить большую шахтёрскую лопату и без устали грести ею деньги. Но ничего подобного я, конечно, не сказал. Более того, смотрел на жену, как мне казалось, преданно и мило.
- Вот это да. – проговорил я как-то бесцветно и вяло. – Такие деньги за одно лето. Ну ты даёшь, мать.
Она просияла вся такая правильная и довольная собою.
- Ну, как? Согласен? – спросила она так, словно деньги лежали рядом и оставалось только протянуть руку и взять их.
Всё это было мне известно, но, откровенно говоря, не тянуло к такому бизнесу. Не тянуло и всё. Видно, такая натура у меня, и перешагнуть через неё я не могу. А теплицы в Слободе… Что же, я их видел. Случалось, возил помидорчики на теплоходы, отправлявшиеся в дальние верховья Волги. Левые рейсы, спешные и рискованные, оплачивались щедро. Домой возвращался с тугим кошельком. Но равнодушие к нему у меня было полнейшее. Иногда даже забывал, что приходил с деньгами. Обычно всё выгребал и отдавал жене.
- Давай поступим по поговорке, - предложил я, сползая с подушки и занимая горизонтальное положение.
- Давай. Сказано – сделано.
- Не…е. Утро – вечера мудренее. Обсосём потом. А сейчас - спать. Глаза слипаются. Выключай светильник.
Такой неопределённый исход беседы жену не устраивал, и тогда она ввела в бой, условно говоря, свой стратегический запас – как бы между прочим сказала:
- На первые же деньги машину купим. Любую. На какую хватит сил.
Она говорила так, как будто дарила мне уже готовую легковушку. «Откажешься ведь, - просилось мне на язык. – Найдёшь тысячу причин и откажешься. Знаю я тебя». Но вместо этого, устраиваясь поудобнее, я процедил сквозь зубы:
- Жаль, магнитофона нет. Записать бы тебя.
Навалившийся на меня сон старательно закрывал и клеил мои веки, давил и пластовал меня всего. Сознание то пропадало, то вновь появлялось, такое слабое и неясное.
С поступлением в институт в меня на длительное время вселилось праздничное настроение. Наверное, недели две я барахтался в новом для себя, прямо-таки невесомом состоянии. Много и с удовольствием рассказывал друзьям и знакомым, как сдавал вступительные экзамены, как бойко и уверенно отвечал по всем предметам, как похвалил меня сам профессор. Впрочем, я не знал точно, кем был этот человек, сидевший за столом экзаменатора и одобрительно кивавший во время моего ответа. Но его седая, пышная шевелюра, внушительной гривой спускавшаяся по тонкой и длинной шее, очки в массивной роговой оправе и строгий учёный вид не оставляли у меня сомнений в том, что это был не кто иной, как сам профессор
В конце сентября у заочников начались вечерние занятия – четыре дня в неделю по четыре часа. Официально они именовались консультациями, а на самом деле были обыкновенными вечерними занятиями с обязательным посещением. Неплохо. Сиди себе в чистой, тёплой аудитории, пошире раскрывай глаза и уши, записывай, что разжёвывает преподаватель, решай задачи, с которыми, кстати, я не имел затруднений.
В это самое время моя супруга выдвинула свой очередной прожект. Её от них так и распирало, она, наверное, была беременна ими. Валентина стала вдруг настаивать, чтобы два-три предмета я сдал уже зимой, то есть досрочно, до летней экзаменационной сессии. К одному из них, по её мнению, надо готовиться уже сейчас. Однако на это, как и на помидорный бизнес, я не дал окончательного согласия. Всё это сделало её в последнее время такой агрессивной, что она цеплялась почти за каждое моё слово. Но я продолжал оставаться при своём мнении, более того, старался быть совершенно невозмутимым.
Сегодня я пришёл с работы рано, когда жены с дочкой ещё не было. Они должны прийти часа через полтора-два. В квартире такой кавардак, словно обе комнаты вывернуты наизнанку. Это был ежедневный и почти привычный беспорядок, который оставался у нас с утра, когда вся семья в спешке разбегалась по своим делам. Подушки, одеяло, простыни – всё вперемешку, словно их месили, как тесто. На полу Светкины колготки, драная тетрадь, фантики от конфет. Шифоньер открыт. На полках всё перерыто. «Ничего, ничего, - говорил я себе, перемалывая крепкими зубами бутерброд и бегло оглядывая всё это «мамаево побоище». – Пока моих нет, не гремит телевизор, и Света не просит почитать ей книжку, с часок позанимаюсь. А потом, перед их приходом, сделаю уборку».
Засел за английский и принялся листать словарь. Работа не требовала большого ума, но время проглатывала много. Запас английских слов, оставшихся у меня после школы, был жиденький, поэтому приходилось в словарь нырять часто. Как ни торопился я, как ни рвался вдоль по строчкам за час с небольшим перевёл всего лишь абзац в несколько строк.
И вдруг замочная скважина издала знакомые, слегка приглушенные звуки «хрюк-хрюк-хряк», затем пискнула дверь, и послышался недовольный голос жены:
- Ну проходи. Проходи же. Чего стоишь? Заснула что ли?
Я услышал милые топотушки и подошёл, почти подбежал к Светочке, попытался было снять с неё пальтишко. Но Валентина опередила меня недовольным, почти гневным голосом:
- Сумки возьми. Долго я буду стоять с ними?
Я отнёс сумки на кухню. Раздел дочку. Молча уселся в кресло продолжать заниматься английским. Понимал, что сейчас не надо было делать этого. Разумней было бы заняться уборкой, мытьём посуды или помочь супруге в приготовлении ужина. Но недаром говорят «натура – дура». Недовольный менторский тон Валентины я почти всегда воспринимал как незаслуженную зуботычину и в ответ наливался злобой, стискивал зубы и норовил всё делать наоборот.
Она переоделась в спальне, оттуда проследовала на кухню. При этом топала гулко, словно на ногах у неё были не тапочки, а большие разбитые сапоги.
Через минуту жена встала передо мной, воткнув руки в бока и вздёрнув свой маленький, зло закрученный подбородок.
- Как ты можешь сидеть в такой грязи? – спросила она таким тоном, по которому я понял, что на сегодня мои занятия можно считать оконченными, но продолжал сидеть над раскрытыми словарём и учебником английского. Мой взгляд полурастерянно прыгал по словам, как мячик по ступенькам лестницы.
- Ну, что молчишь( Что, я не права? Пришёл раньше, так неужели нельзя было убрать?
- Всё можно. Да только заниматься надо.
- Ты в последнее время только и делаешь, что занимаешься. Каждый день занимаешься, где-то пропадаешь по вечерам. Надо ящики под рассаду доставать, землю хорошую везти…
- Не где-то, а на занятиях…пропадаю, - как можно спокойнее сказал я. – Все темы такие сложные, что не послушаешь лекцию, не разберёшься. А ящики и землю привезу. До февраля ещё далеко.
Я говорил совсем спокойно. Считал, что Валентина выпустила пар и на этом претензии её окончатся. Но, как говорится, не тут-то было. Она продолжала в прежнем тоне и в той же позе:
- Ну и что думаешь дальше думать? Вот так и сидеть все шесть лет? Я и по магазинам, я и с сумками, я и у плиты. А он - на всё готовенькое. Хорошо устроился! Ничего не скажешь. Так вот знай. Я быстро рассчитаю! Я в служанки к тебе не нанималась
Не первый раз слышал я «устроился, рассчитаю, не нанималась». Но в последнее время эти слова так зачастили… Раньше как-то не придавал им значения. Сейчас они надолго портили настроение. Конечно, мне бы ещё крепче сцепить зубы и промолчать, а затем встать и заняться уборкой. Ведь и времени на это ушло бы совсем мало – минут двадцать. Понимаю ведь, что иной женщине, особенно моей, ничего не докажешь. Но я ринулся …доказывать, и через десяток минут мы переругались вдрызг, словно вывернулись наизнанку, и готовы были не разговаривать друг с другом вечность.
Терпение моё, кажется, подошло к концу, и я стал уже подумывать о том, чтобы пойти навстречу жене и попытаться всё же сдать хотя бы один предмет досрочно: чем чёрт не шутит, когда Бог спит.
Досрочная сдача экзамена – дело нешуточное. Надо выполнить все лабораторные задания по этой дисциплине. Получить зачёт по контрольной работе, и только после этого деканат согласится выдать направление на досрочную сдачу. Но из шести семестровых контрольных работ у меня была зачтена только одна – по физике – и то с третьей попытки. По остальным предметам, боюсь, и к экзаменационной сессии зачёт не получу. Времени катастрофически не хватает. Сплю по пять-шесть часов в сутки: меньше не могу, боюсь заснуть за рулём. И всё-таки не без давления супруги я уломал себя попробовать досрочно спихнуть физику. Пусть будет так: или пан, или пропал, хотя бы для того, чтобы больше не приставала жена.
Я договорился с деканатом и, крайне обозлённый, сел за учебник После работы, часов с семи и, как минимум, до двенадцати ночи, насиловал себя формулами, физическими законами, задачками. Прерывал занятия только для того, чтобы размяться. Пройдусь раз-другой по комнате с деловым, озабоченным видом, посмотрю на приглушенный телевизор, когда притворно, когда и по правде тяжело вздохну, и опять сажусь за учебник.
В эти часы довольно плотных занятий Валечка приносила мне на серебряном подносе, подаренном нам в день свадьбы, стакан крепкого чаю и бутерброды. Она специально для меня купила две палки копчёной колбасы за умопомрачительную цену. «Вот это жизнь, - думал я. – Жаль только время бежит, как новая легковушка. Надо бы сразу на это дело хапнуть месяца полтора и сидел бы себе преспокойненько. Ну да ладно. Учтём на будущее».
Всё это мне и нравилось и не нравилось. Приятно, конечно, когда супруга забыла всякие придирки, не поучает и не отчитывает, а расшаркивается перед тобой, как перед Богом, старается во всём угодить. Только пройдёт это время, и независимо от того, сдам я или не сдам, опять станет сама собой.
Конечно, хорошо, что так плотно занялся физикой. Кое в чём даже неплохо стал разбираться. Но вот беда – в эти же самые дни вечерами читались лекции по высшей математике, начертательной геометрии, электротехнике, а я ни одну не послушал, не записал.
Запланированное на подготовку время прошло и трудно, и в то же время неожиданно быстро.
Итак, сегодня мне – на досрочную сдачу экзамена по физике…Как на казнь. Куда меня несёт? Ой ля…ля. Туши свет. Что-то будет…
Оказалось так, что до института я вынужден был добираться на перекладных, потому что у сохатого, так мы, шофёры, называли троллейбус, задымились тормозные колодки, и он отправился в парк.
К назначенному времени я опоздал. Преподаватель, который должен был принимать у меня экзамен, уже читал лекцию на вечернем потоке. Вломиться в аудиторию и сказать «здрасьте, я пришёл экзамен сдавать» у меня не хватило нахальства. А поэтому ничего не оставалось другого, как ждать перерыва.
Так как я набегался и нанервничался по дороге в институт, то у меня не было желания болтаться по коридорам и этажам, рассматривать наглядную агитацию, что обычно делал с интересом. Я встал около двери аудитории и слегка приоткрыл её. Хорошо, что в коридоре никого не было.. Никто не топал и не разговаривал. Стояла, как мне казалось, строгая, напряжённая тишина. Слышно было каждое слово преподавателя, которому пришёл сдавать физику, и видел доску, на которой он выводил формулы. Материал этот я совсем не знал, потому что лишь сегодня утром пробежал его через строчку. На большее не хватило времени. Оставалось надеяться, что он мне не достанется.
Сейчас, находясь за дверью, я всё больше чувствовал, как спускался с небес на землю, как таяло моё почти задиристо-авантюрное настроение, как всё внутри обрывалось, словно при бешеном спуске, когда тормоза уже отказали, машина пошла вразнос и вот-вот размажет тебя по стенке или загудишь вместе с нею в пропасть. Почти машинально я достал из внутреннего кармана пиджака авторучку, развернул тетрадь в клеточку, подложил под неё книгу и начал записывать за преподавателем.
Постепенно у меня появилось желание уйти прочь, ведь я и десятой доли не знаю того, что положено знать. В общем, за пять минут до звонка я не выдержал, дал стремительного дёру и за углом коридора чуть было не сбил с ног декана заочного факультета, того самого, который подписывал мне направление на досрочную сдачу экзамена и который на нашем первом факультетском собрании указал на меня и сказал, что именно я не доберусь до диплома. Это был мужчина, уже разменявший шестой десяток лет, рыхлый, с отвисшим животом. Говорили, что он пришёл из какого-то военного училища.
- Ну как? – спросил он. – Отстрелялся?
- Нет.
- Струсил значит. Ай…яй…яй! – покачал он головой и решительно сказал. – Шагом марш за мной.
Минут через десять я сидел в пустой аудитории, в той самой, в которой только что была лекция, а передо мной стоял преподаватель и, потирая худые, мосластые пальцы, с усталой дрожью в голосе диктовал мне вопросы из темы, которую только что прочитал.
Готовился я недолго. За это время преподаватель выходил из аудитории, наверное, покурить, по крайней мере, табачищем от него несло на расстоянии. Конечно, я передрал свои записи, только что сделанные за дверью. Как и следовало ожидать, отвечал бойко и уверенно.
- Ну что же, хорошо. Совсем хорошо. В таком сложном материале самостоятельно разобрался. Похвально, - говорил преподаватель рассматривая меня в упор почти как диковину. – Надо было бы и по другим темам поспрашивать. Ну да ладно, время уже совсем позднее.
Он поставил в моей зачётной книжке «хорошо», витиевато расписался и, попрощавшись, ушёл.
В середине ночи я уже был дома и приканчивал вторую тарелку щей. Рядом сидела Валентина, рассматривала мою оценку, как свою, и говорила на полном серьёзе:
- Видишь, как хорошо, когда рядом с тобой умная женщина. Вовремя подсказала, что и как делать - и вот результат.
Хотя и не нравились мне рассуждения про умную женщину, но возражать я не стал. Настроение у меня было отменное, как у победителя. Правда, как за дверью стоял и подслушивал, как уходил, почти убегал от аудитории, супруге – ни слова. Пусть думает, что и я кое-что могу, если захочу.
Поздним морозным вечером, когда я выбирался на своей «тачке» из дальней окраины города, меня остановил парень лет двадцати пяти – мой давний знакомый. Дружить не дружили, но поздороваться при встрече мы не забывали. Он попросил подвезти его к ближайшему винно-водочному магазину. Я посмотрел на часы. В запасе у нас оставалось (до закрытия магазинов) не более получаса. Купить за такое время в нашем городе бутылку водки было равносильно свершению подвига.
Мы объехали несколько магазинов, но…подвига не совершили.
- Сейчас получил телеграмму. Завтра утром ко мне прилетает друг с Амура. Вместе там служили. Полдня – у меня, а потом – на автобус и к себе в деревню едет. Не чаем же друга встречать. Помоги достать. Я слышал, таксисты иногда имеют в загашнике. За любую цену.
Я отрицательно покачал головой, пожал плечами и вдруг вспомнил, что недели три назад жена купила бутылку коньяка и ещё хвасталась, что приобрела его недорого. Это у неё есть – если что покупает, то обязательно скажет, что купила недорого. Я, конечно, пил, но умеренно, с тормозами, и в основном по большим праздникам. Но всё равно, не совсем доверяя мне, она спрятала бутылку. Куда именно, я не знал, но догадывался. «Может быть выручить парня? – лениво думал я. – Завтра заеду к Маринке в магазин и куплю у неё бутылку хорошего коньяка. Уже не раз выручала. Привезу домой. Поставлю на место – Валентина и знать ничего не будет».
Операция, которой по дороге я дал условное название «Пузырёк», прошла как нельзя хорошо. Жены дома не оказалось. Было около девяти. В это время она обычно вместе с дочкой смотрела у соседки по цветному телеку передачу «Спокойной ночи, малыши». Бутылку нашёл без труда. Завёрнутая в газету и прикрытая старой рубашкой, она стояла в кладовке на самой верхней полке, в углу. Я не взял с парня ни копейки лишней. Он так обрадовался, что готов был целовать мне руки.
В последующие дни получилось то, что, наверное, должно было случиться при моей суматошной жизни. На меня навалилось очень много работы. Ублажая пассажиров и зашибая неплохие деньги, я мотался по городу, как сумасшедший, далеко от того магазина, в котором работала Маринка. И, конечно, наглухо забыл про коньяк.
Недели через полторы, когда я, напрягая мозги до боли в висках, сидел над учебником по сопромату, дверь в спальню распахнулась от удара ноги жены.
- Коньяк в кладовке ты забрал?
Я сразу не сообразил, о чём она спрашивала, и поэтому некоторое время смотрел на неё с глупейшим выражением лица.
- Ну, хватит придуриваться. Где бутылка? Вылакал со своими дружками.?
Наконец, я вспомнил всю эту канитель с коньяком. Вспомнил и ужаснулся. Попросив супругу внимательно, не перебивая, выслушать меня, рассказал всё, как было, и пообещал, что через неделю, не прикасаясь к семейному бюджету, поставлю на ту же полку не какой-нибудь, дешёвенький, а самый лучший, самый дорогой коньяк. Ну к примеру, - «Наполеон».
- Ха! Так я тебе и поверила, - сказала она голосом, по которому я понял, что признание за собой вины и обещание купить импортный коньяк, сделали своё дело. Перелом наступил, но победу надо ещё закрепить. Этот второй ход не составлял для меня большого труда: он уже давно и обстоятельно мною отработан.
- Ну что ты, мать, когда я тебя обманывал? Обижаешь. Я же люблю тебя и сделаю всё, что обещал.
Слова эти говорились тихо, душевно, с глубоким внутренним чувством. Всё это довольно хорошо у меня получалось – без усилий, без наигранности, потому что она и Светочка были для меня самыми дорогими людьми на всём белом свете.
На следующий день я занял у ребят деньги, купил три бутылки водки, аккуратно завернул, чтобы не гремели, и уложил в дипломат рядом с тетрадями и учебниками. К концу смены бутылки были проданы по двойной цене. С этого времени почти каждый выезд стал брать с собою по два-три пузырька.
Через неделю купил «Наполеон» и, не докладывая жене, поставил его в кладовке. Вскоре после этого она спросила меня:
- Ну, как обещанный коньяк?
- Давно стоит, - небрежно бросил я, не поднимая головы от учебника.
Она торопливо ушла и через минуту возвратилась.
- Вот это да! Французский! Да я в руках никогда не держала такую бутылку, - говорила она, жадно рассматривая иностранную наклейку.. – Ну и ну! Начинаю верить в тебя. Захочешь, так всё сделаешь. Молодец!
- Пустяки, - вырвалось у меня.
Так я совершил свою очередную ошибку.
Раннее воскресное утро. Я стою посредине дачи и зябко ёжусь. На мне – видавшие виды кирзовые сапоги с отвёрнутыми голенищами и старая, замызганная нейлоновая куртка. Стылая непросохшая земля липла к сапогам, словно хотела погреться от тепла ног. «Ну что же, надо начинать. Хватит топтаться без дела», - глубоко вздохнув, сказал я себе.
За три часа непрерывной работы вырыл ямки, поставил и закрепил столбики, сшил их рейками. Осталось обтянуть этот скелет плёнкой. В моих руках, далеко не сильных, появилось лёгкое, немощное дрожание. От меня валил пар. «Теперь можно и отдохнуть», - решил я.
Боже мой, кто бы знал, как меня воротило от такого бизнеса! Выйдет - не выйдет, а вкалывай, как чёрт, кланяйся земле низко и часто, поклоны отбивай усердно, ни душой, ни телом не криви, иначе толку не будет: прогоришь и вместе с дымом серым пеплом вылетишь в трубу. Не понимаю и не приемлю людей, которые бросаются в такую авантюру, создают себе трудности, фанатически преодолевают их и набивают шишки. То ли дело – учёба в институте, а затем – солидная должность, неплохая зарплата и весомое положение в обществе…
Я вошёл в домик. От стен, нахолодавших за ночь, было зябко и сыро, как в погребе. Проглотил бутерброд, выпил стакан горячего чаю и пододвинул к себе учебник. Часа полтора можно позаниматься, а затем опять поработать на участке. Жена обещала приехать не раньше двенадцати-тринадцати часов.
Я читал неторопливо, въедливо, стараясь схватить, осмыслить, удержать в памяти замысловатые гирлянды формул, отточенные, отшлифованные, покрытые красивой позолотой мысли математические законы. Однако разобраться удавалось далеко не во всём. – требовались разъяснения преподавателя.
И вдруг с шумом, явно от удара ноги, распахнулась калитка, и на даче появилась Валентина. Она была в тёмном плаще, в косынке, в старых, но ещё приличных полуботинках. В обеих руках – по сумке.
- Привет. Ну как ты здесь? – спросила, улыбаясь.
- Да ничего, - проговорил я с кислой улыбкой.
- Ну покажи, покажи, что сделал.
Она прошла в глубь дачи и остановилась перед врытыми в землю столбиками. Они были похожи на строй солдатиков, стоявших перед своим командиром навытяжку.
- А я-то думала, что ты здесь всё уже сделал, - сказала она с кислой миной и повернулась ко мне. – Ну что же ты? Мы же договорились, что в первой половине дня ты всё закончишь, два-три часа земля прогреется под плёнкой, и к вечеру будем сажать
- Земля слежалая, очень твёрдая…как асфальт. Все руки отмахал, пока лопатой и ломом бил. Только вот закончил, - беззастенчиво врал я, преданно глядя в глаза супруги. Но это её не трогало.
- Как тебе не стыдно? Я тебя для чего сюда послала? Чтобы дело делать? А ты несколько столбиков врыл и успокоился. Подойдёт время рассаду высаживать, а у нас ничего не готово.
Она, конечно, права. И мне бы перемолчать, переморгать, прикинуься этаким пай-мальчиком, готовым тут же дать обещание исправиться. Но увы! Её самолюбие плюс её менторский тон, эти её выражения «я сказала», «я послала» сделали своё дело. Я схватил лежавшую на земле лопату и сунул её жене.
- Бери!
- Чего…о?
- Лопату бери! Чего! Бери и копай вот здесь. А я посмотрю…на время, за сколько ты это сделаешь.
По правде сказать, я подсунул ей место затоптанное, часть тропинки, по которой ходили не один год. Здесь земля действительно чуть помягче июльского асфальта.
- Копай! – уже не говорил, а почти орал я Злые силы вздёрнули меня, вскинули на дыбу и сразу, сходу понесли меня вразнос.
-Ну копай же!
Поддаваясь моему нажиму, она взяла лопату обеими руками и попыталась было рыть. Но, как ни давила ногой на штык, как ни топталась, как ни приплясывала, ей удалось всего лишь отколупнуть небольшой кусочек земли. Она в сердцах бросила лопату и попыталась было что-то сказать, но я опередил.
- А теперь вот ломик возьми и подолбай им, - уже совсем незлобливо сказал я, подставляя ей тяжеленный лом, который и сам с трудом удерживал в руке.
- Ну что ты ко мне пристал? Подолбай да подолбай. Ты мужчина, ты и долбай.
Она демонстративно повернулась ко мне спиной, постояла так немного и торопливо пошла к домику. Взяла сумки, оставленные у порога, и крикнула мне:
- Харч привезла. Иди сюда. Покормлю тебя.
«Ну вот это другой разговор, - сказал я про себя. – А то сразу как на госприёмке. Известная истина не устарела: работника надо сначала хорошо покормить, а уж потом работу спрашивать». Вслух же сказал совсем другое:
- Дельное предложение. Умница.
Я поцеловал её в тёплую, пахнущую хорошими духами шею, почувствовал, а может мне показалось, как она подалась и даже прижалась к моим губам. Мы дружно и плотно поели. Так же дружно взялись за работу, и через час парник стоял как с иголочки, готовый принять нежную помидорную рассаду.
Так и живём В целом вроде бы и неплохо, терпимо. Но в последнее время многое изменилось в наших отношениях. Зачастили ссоры одна злее другой. Вот и сейчас на подходе новая, очередная. Дело в том, что в последнее время супруга совсем обходит стороной разговор о покупке машины. Да, да той самой, которую так горячо обещала, когда сватала меня на эту помидорную авантюру.
А вчера приснился мне сон. Ранним воскресным утром прихожу в гараж и выгоняю свою голубую «Волгу». Она стоит вся такая лёгкая, изящная, готовая по первому моему зову, как живая, рвануться с места. Взошедшее солнце холит и нежит её тёплыми лучами. Я хожу вокруг неё, как полоумный, как ошалелый, и не могу оторвать восхищённого взгляда. Вот это да! Вот это машина! Кто у нас в автохозяйстве имеет «Волгу»? Один только директор, а теперь вот и я. Вдруг вижу, как по хорошо асфальтированной дороге на бешеной скорости параллельно, нос к носу идут две «Волги» - моя и директорская. Я поддаю газу и легко обхожу её. Директор смотрит на меня и качает головой, что означает: «Вот это машина!»
И вдруг – не верю своим глазам! За рулём моей голубой «Волги» - сам директор. Он безжалостно гонит её на умопомрачительной скорости, выглядывает из окна и озорно смеётся. А я бегу за ним и кричу: «Никифорыч! Никифорыч! Что ты делаешь? Остановись! Никифорыч!»
- Опять Никифорыч? – кричит директор. Он высунулся на целую голову и грозит мне своим толстым, мясистым пальцем. – По имени и отчеству надо! По имени и отчеству! Сколько тебе говорить?
После такого сна терпению моему пришёл конец. Я решил не только прояснить вопрос, но и затвердить за собой право на приобретение автомобиля. Откровенно говоря, я уже сжился с мыслью, что через год-два буду иметь собственного «жигулёнка» и даже рассказал об этом многим своим знакомым. Правда, будущий источник финансирования обошёл молчанием.
- Я вчера с братаном разговаривал, - сказал я супруге, когда Светочка, обнявшись с большой куклой, уснула в своей кроватке. – Летом их завод получает партию легковушек. Одного «жигуля» по льготной цене он обещал нам организовать. А? Слышишь? Займём. Ничего. Через год-два отдадим. Идёт?
- Что? У нас мало дыр что ли? Некуда деньги девать? У тебя хорошего пальто нет - ни зимнего, ни весеннего.
- Потерплю, - бойко ответил я.
- У меня…
- Только что купили. Совсем новое, - перебил я жену всё на той же полуигривой, полусерьёзной ноте. – Брала по вкусу.
- Да, кроме пальто, и мне, и Светочке, и тебе столько всего надо, что голова кругом идёт. А ты – машина, машина. Потерпим с машиной. Хочешь я тебе подскажу, где взять деньги на машину?
Валентина сделала паузу, видимо, надеясь на мой вопрос. Но я молчал, чувствуя, как меня наполняет по самые ноздри вязкая, горькая злоба. Не дождавшись вопроса, супруга заговорила сама:
- Ты же за смену запросто несколько бутылок водки можешь продать своим пассажирам. И продаёшь. Я же знаю. И навар неплохой имеешь. А если постараться? Посчитай, что ты можешь за год иметь. Не хватит на машину – займёшь. Потихоньку отдашь.
Она замолчала и, сев поудобнее, сделала вид, что переключилась на телевизор. Я тоже смотрел передачу, но, признаться, почти ничего не видел и не слышал.
Перед глазами мельтешили какие-то фигуры, что-то говорили друг другу. А я стискивал зубы и всё больше уходил в себя, погружался в напряжённое оцепенение.
- Ну? Что ты молчишь? – спросила она.
- Отстань! – рявкнул я, вскочил с кресла и убежал на кухню. Дрожащей рукой достал из посудного шкафа давно начатую пачку сигарет, задымил, затягиваясь глубоко и жадно.
Началась экзаменационная сессия. Мне предстояло сдать четыре экзамена. На первом по обоим вопросам, стоявшим в билете, я что-то ещё мог провякать вполголоса и смертельно робко. Наверное, и надо было это сделать. Но, как всегда, первой из меня полезла дурь. Игриво, словно передо мной сидела скромная девушка, я вдруг сказал, что ни по первому, ни по второму вопросам…не секу. Преподаватель брезгливо поморщился и проговорил так жёстко и властно, что у меня аж под мышками замокрело:
- Если так, зачем пришёл и сидишь передо мной? Иди и готовься.
Он быстренько забрал у меня билет, нашёл на столе мою зачётку, небрежно бросил её мне и сделал рукой знак, который означал – выметайся из аудитории и поскорее.
Второй экзамен я завалил так же «блестяще», как и первый., с той лишь разницей, что преподаватель терпеливо пытал меня по многим темам, а потом объявил, что очень сожалеет, но не находит возможности поставить мне положительную оценку.
На третий экзамен я не пошёл сам, а к четвёртому – не был допущен деканатом., так как не получил зачёта по контрольной работе.
Ни пересдавать, ни просить о продлении мне экзаменационной сессии не стал, и вскоре мне было предложено забрать документы из института.
Такого позора в своей жизни я ещё не испытывал. Знакомых и родных стал обходить самой дальней стороной. Их разговоров, начинавшихся обычно словами «ну как успехи в институте?», боялся пуще огня. Вместе с тем меня стали охватывать приступы настоящего буйства. Вдруг, как говорится, ни с того, ни с сего, без видимой причины вскипало во мне неуёмное, неуправляемое желание всё громить, крошить, давить, топтать. Уже несколько раз просто так наорал на Валентину, размахивая кулаком перед самым её носом. И что удивительно, после этого не испытывал ни малейшего чувства сожаления или раскаяния.
А в конце июня – это был понедельник, тяжёлый и несчастливый день – я лихо подрулил к своей даче, нашёл в сарае топор и порубил весь парник. Даже столбики вырвал из ямок и разбросал далеко друг от друга. Ботву же, на которой висели помидорчики с грецкий орех, всю побил и потоптал ногами. Была бы возможность заехать на машине и покуролесить на всей даче, я бы не задумываясь сделал и это.
После такого погрома жена ушла с дочкой к своей матери и подала на развод.
А через две недели я увидел на троллейбусной остановке объявление, написанное хорошо знакомым почерком, о том, что наша квартира предлагалась к обмену. Объявление я, конечно, сорвал. Но вести разговор с Валентиной на эту тему не стал. Что-то оборвалось во мне и, упав, разбилось вдребезги. И появилось в душе ощущение большой и непоправимой беды.
Сейчас я живу один. В свою пустую однокомнатную квартиру прихожу с работы поздно. Часами лежу на койке. Как истукан, смотрю в потолок и не могу заснуть. Страшно тоскую по Светочке. Иногда, когда становится невтерпёж, прихожу к ней в садик. Да и о Валентине вспоминаю каждый лень…в основном хорошее. Но увы! У неё уже появился мужчина, который много старше её. Как мне передают, они часто ездят на дачу. Вырубили и выкорчевали все фруктовые деревья и построили большую, почти на всю дачу, теплицу с отоплением. Так что теперь у них заработал круглогодичный зелёный конвейер. Редисочка, помидорчики, цветочки, всякая там другая зелень типа укропа или петрушки – всё это зимой или ранней весной превратится в тугие пачки денег. Вот так-то вот. Размах.
А меня опять зациклило на институте. Уговорил руководство таксопарка, а главное, Никифорыча, так по имени и отчеству его и не называю, послать меня учиться на инженера-автомобилиста с ежемесячной выплатой стипендии за счёт автохозяйства.
Вступительные экзамены я прошёл легко, как вундеркинд, и был зачислен на первый курс дневного факультета.
И вот – первое сентября.. Утро. Огромная аудитория. Все места заняты. От разноцветных рубашек, кофточек, платьев рябит в глазах. Вчерашние десятиклассники – молодой, зелёный народ. Декан, парень, наверное, чуть постарше меня, проводит первое факультетское собрание первокурсников. Рассказывает об институте, о трудностях учёбы, о том, что далеко не все в конечном итоге доберутся до диплома. Чтобы его жест или взгляд, не дай Бог, не упал на меня, как тогда, на собрании заочников, я пригнул голову и почти что спрятался за спину впереди сидящего парня.
В конце собрания понемногу стал посматривать по сторонам. Много хорошеньких девушек, прямо-таки красавиц, словно сижу в самой гуще цветника. В сердце ударяет тёплая успокоительная волна, а грудь наполняется томительным предчувствием чего-то большого и желанного.
Спасибо за двойку.
Было раннее морозное утро. Николай Николаевич Шантарин, держа дочку за руку, вышел из подъезда и увидел со спины шагах в десяти от себя молодого человека, разгребавшего широкой деревянной лопатой снег. Его фигура показалась знакомой. Проходя мимо, Шантарин узнал в нём своего недавнего студента Ванюшина. Юноша поспешно отвернулся и сделал вид, что увлечён работой и никого вокруг не замечает.
«Вот к чему привела твоя принципиальность, твоё бездушие, - ругал себя Николай Николаевич, направляясь с дочкой в садик. – Заставил парня на кусок хлеба себе зарабатывать, вместо того чтобы сидеть в библиотеке или заниматься в научном кружке». Ему вдруг отчётливо вспомнился тот злополучный экзамен, когда он поставил в группе три двойки. Две – беспорные. Оба студента сами отказались отвечать и молча, виновато ушли из аудитории. А вот третий «неуд», тот, который он вписал в ведомость против фамилии Ванюшина, не давал ему покоя уже несколько месяцев. Память о нём то пропадала внезапно и бесследно, то вдруг появлялась и ныла тупой, долго не затихающей болью. Он и сейчас хорошо помнит, как ответ студента, словно зацепившись за что-то, остановился между «двойкой» и «тройкой». Даже серия дополнительных вопросов так и не внесла ясности, и Николай Николаевич, как говорится, взял грех на душу – поставил «неудовлетворительно».
В установленное деканатом время Ванюшин не пришёл на переэкзаменовку. Сейчас он на втором курсе, но ликвидировать свой «хвост» не торопится.
«Придёт на переэкзаменовку, - говорил себе Шантарин, возвращаясь из детсада домой, - как только раскроет рот, сразу говори «молодец» и ставь «удовлетворительно». Раз пришёл, значит готовился, а если готовился, значит на «трояк» знает. А если немного и не знает, ничего. Натяни. Натянул же на «неуд». А теперь в другую сторону потяни.
В последние дни, выходя рано утром из подъезда, Николай Николаевич останавливался и, крадучись, выглядывал из-за притолоки двери – нет ли поблизости студента. Чувство вины ныло и пухло в нём. Он терзался совестью и не находил себе места.
Вчера Шантарин, увидев в институте Ванюшина, первым поздоровался. Студент молча кивнул, не проявил намерения остановиться и поговорить, поэтому и Николай Николаевич, замедливший было шаг, прошёл дальше по коридору. Но и в эти куцые мгновения, полоснувшие его глубоко и жарко, он увидел, как похудел Ванюшин. Бледные без кровинки щёки впали, покрасневшие глаза завалились в большие чёрные глазницы. «Бедняга, - сокрушался преподаватель, - наверное, и есть-то нечего. Стипендию ведь не получает. Живёт в общежитии. Высылают ли родные что-нибудь? Вытянулся в ниточку». Всё чаще думая в этом направлении, Николай Николаевич дошёл до того, что однажды, сев обедать и увидев перед собой полную тарелку душистых, наваристых щей с отменным куском мяса, ломтики сыра, пирог, вдруг почувствовал, что ему стыдно одному всё это есть. С этого времени Шантарин потерял аппетит и вскоре принял решение, от которого сразу стало легче: по утрам он будет приглашать Ванюшина к себе на завтрак.
Николай Николаевич купил две пачки кофе, сгущённого молока, три десятка яиц, колбасы. Отыскал в кухонном шкафу термос. Он наполнит его огненным кофе, думалось Шантарину и вместе с бутербродами поставит студенту в портфель.
Сегодня утром, выходя из подъезда, Николай Николаевич уже не крался и не выглядывал из-за притолоки. Он приготовил настоящий королевский завтрак, и ему не терпелось пригласить на него Ванюшина. Но, выйдя на улицу, он не обнаружил студента. Лишь только когда отвёл дочку в садик и уже подходил к своему дому, он увидел его и …услышал музыку. Здесь, со стороны подъездов, было тихо. Шалый ветер лениво крутил снежные вихри у торцов здания. В плотном морозном воздухе музыка звучала как-то по-особому чисто. Она сразу захватила Николая Николаевича и уже через минуту ему казалось, что звучит не в стороне, не из магнитофона, закутанного в байковое одеяло и втиснутого в раскрытый портфель, а в нём самом, в его сердце.
Ванюшин сгребал деревянной лопатой снег. Движения его были неторопливы, размерены. Шантарин подошел к нему, поздоровался, кивнув на магнитофон, сказал:
- Хороша музыка. Какое чистое звучание!
- Ещё бы! Это же «Оттаван». Марка – высший класс!
Студен швырнул лопату в сугроб, достал из грудного кармана модной кожаной куртки сигареты «Мальборо», предложил Николаю Николаевичу.
- Нет. Спасибо. Не курю и вам не советую.
Юноша размял сигарету, прикурил от зажигалки и сделал две глубокие, жадные затяжки. Всё это было продемонстрировано с переполнявшей его гордостью и чувством собственного достоинства. Шантарин пожалел в душе, что посоветовал не курить и оказался в положении человека, поучающего ветер.
- Не боитесь, что магнитофон может испортиться на морозе?
- Не...е. Я утеплил его, как младенца. Конечно, беречь надо, ведь два с половиной «лимона» отдал.
- Сколько? Сколько? – переспросил преподаватель, думая, что его разыгрывают.
- Два с половиной миллиона. Да сейчас, правда, это уже не деньги. Так ... – небрежно бросил Ванюшин. Его несло, как на крыльях. Он упивался произведенным эффектом. Николай Николаевич же, получающий ежемесячную заработную плату в шесть раз меньшую названной суммы, полурастерянно процедил сквозь зубы, покачивая головой:
- Такие деньги... за магнитофон...
- Так это же клеевая вещь! Японская фирма. Лучшие маги в мире производит.
- Пусть лучшие. Но цена-то! Цена какая! Дикая! – сказал Николай Николаевич, и слова его наполовину утонули и растворились в приятной, обволакивающей мелодии, плывущей из большого раскрытого портфеля. Она ласкала сердце и, как волшебница, рождала настроение легкой грусти. Магнитофон говорил сам за себя – он был великолепен.
Шантарину стало холодно, неуютно и тоскливо. Он сказал:
- Пойдемте ко мне. Кофейку попьём. Погреемся.
- Нет, Николай Николаевич. Спасибо. Мне через полчаса уходить, а ещё надо вон у того дома снежок разбросать.
- А я-то думал, вы на последние копейки перебиваетесь. Стипендию ведь не получаете?
- Конечно, нет. С «хвостом» не платят. И ликвидировать его как-то всё времени нет. Да она мне особо и не нужна, хотя и не помешала бы. Когда вы вкатили мне «пару», я, по правде сказать, сильно приуныл и даже мыслишка появилась бросить институт из-за неимения средств к существованию. Но, видно, правду говорят: «не было бы счастья, да несчастье помогло». У нас, оказывается, столько возможности заработать деньги и немалые. Столько, что хоть лопатой их греби. Вот так, как этот снег. Так вот, когда вы вкатили мне «неуд», - последние слова Ванюшин произнёс с нажимом, выдвинув их вперед и вложив в них чётко обозначенный смысл: он не получал «двойку». Нет. Её ему вкатили. Шантарину было неприятно это слышать. Но студент продолжал:
- Чтобы заработать на жизнь, я разгружал вагоны. Потом устроился истопником. Но вскоре понял, что всё это чепуха. Дотянул до весны, нашёл верных ребят, и стали мы ремонтировать крыши домов – заливать смолой и покрывать рубероидом. Пахали всё лето и осень. Не одному жэку сейфы существенно облегчили. Навар неплохой получился. Хватит не на один год.
- А институт? Занятия? Читальный зал? Научные кружки? Курсовые проекты?
- А что институт? Куда он теперь от меня денется? Я уже на втором курсе. Теперь меня просто так, за одну-две задолженности не отчислят. Надо будет, заплачу... в кассу института. Сейчас платное обучение в моде. Платники в институте – ценные люди. Теперь можно и потихоньку, всё равно диплом дадут. Теперь главное в другом. Главное подзаработать, поднакопить денег, пока времени навалом... До окончания института надо успеть машину и квартиру купить. А может быть, удастся и дело своё открыть. Ну, извините, Николай Николаевич, я пойду, - сказал студент, бережно поднимая портфель с магнитофоном. Без тени иронии, на полном серьёзе он продолжил:
- Спасибо вас. Спасибо за «двойку». Вы сделали меня другим человеком. Открыли глаза на то, как надо жить. А то так и считал бы рубли до стипендии.
Студент торопливо ушёл. Шантарин проводил его печальным взглядом, постоял, потоптался на месте, почувствовал, что окончательно закоченел, что мороз, казалось, наждаком драл не только щёки и нос, но и душу, и не спеша, какой-то разбитой, раздавленной походкой поковылял домой. Надо завтракать и идти в институт...
Воробышек
Телефонный звонок ворвался в тишину квартиры резкими, торопливыми звуками. Саша отложила в сторону учебник, подняла трубку и услышала голос своей подруги Светки Минаевой:
- Саша! Ты что? Обалдела? Почему не идёшь сдавать? Тут уже почти все прошли. Он сейчас уйдёт. И будешь потом бегать за ним.
Минаева была известной паникёршей. И тем не менее её растерянный, почти трагический голос подействовал на Сашу. Она сухо и коротко сказала:
- Сейчас иду.
Саша быстро оделась, забросила на плечо сумку с учебниками и пухлыми тетрадями, взяла на руки ребёнка, закутанного в тёплое одеяло, и вышла из квартиры. У подъезда задержалась, поглядывая по сторонам. Час назад соседка по лестничной клетке принесла ей своего малыша, попросила посидеть с ним минут двадцать – тридцать. Не увидев её. Саша пошла в институт, поминутно оглядываясь и ускоряя шаг.
В последний семестр группе сильно не повезло. Экзаменационную сессию еле-еле «свалили». Четверо попались со шпаргалками и отхватили «неуды». Большая часть получила всего лишь «удовлетворительно». И, как говорится, карусель завертелась: появилась статья в институтской газете, пошли заседания факультетской учебно-воспитательной комиссии, собрания в группе. Обсуждался один вопрос – как поднять успеваемость и что делать с эпидемией шпаргалок. Минаеву в это время словно подменили. Она активно выступала на всех заседаниях и собраниях, стыдила двоечников, позорила шпаргальщиков, безжалостно вгоняла их в краску. Горячо и убеждённо говорила, что такие инженеры никому не нужны. Договорилась до того, что группа приняла решение впредь за пользование на экзаменах шпаргалками и всеми другими недозволенными материалами и приёмами лишать студентов стипендии и писать об этом в их характеристиках, которые идут с ними от курса к курсу.
Оставив пальто в раздевалке. Саша тяжело поднялась второй этаж, держа на руках закутанного в одеяло ребёнка, подошла к аудитории, где сдавала её группа. Несколько человек сидели и стояли около двери. Одни негромко переговаривались, другие – торопливо листали учебники и конспекты лекций. Появление Саши с ребёнком оживило всех.
- Во даёт! Это когда же ты успела?
- Саша! Дай подержать! Какая прелесть! Где ты его взяла? – затараторила подбежавшая Минаева.
Саша коротко и сухо объяснила, как оказался у неё ребёнок, подчёркнуто спокойно спросила:
- Ну, как здесь? Я не опоздала?
- О...о! Да половина ещё не прошла, - сказал Вася. Он обожал Минаеву, безропотно выполнял каждую её просьбу и всюду ходил за ней по пятам. Вот и сейчас он стоял около неё. Не столько рассматривал ребёнка, сколько в сладкой истоме переживал дурманящую близость Светланки. Вся она была какая-то округлая, женственная. Щёки румянились, глаза смотрели мягко и добро.
- А ты говорила, почти все сдали, - недовольно сказала Саша Минаевой.
- А что? Разве много осталось? Человек десять и всё! Конец! Дай лучше подержать. Какая прелесть!
- Не трогай. Он спит, - строго, с ноткой недовольства проговорила Саша.
- Да ладно. Чего ты? Как ты можешь сидеть дома? Пришла – вот и хорошо. Вот и все вместе. Какого красавца с собой принесла. Прелесть. Дай-ка я потрогаю его, - тараторила Светка в радостно-нервном возбуждении. Она вдруг сделала головой движение, похожее на то, когда человек отфыркивается от стекавшей по лицу воды. Потом сказала врастяжку и тяжело:
- Фу...у! Ну что же это такое? Знобит всю. Не могу. Как всегда, ничего не знаю и поэтому страшно боюсь. Со мной что-нибудь обязательно случится сегодня.
Её пухлые щёки золотились румянцем. В эти минуты она была особенно привлекательной, и поэтому. Вася почти не сводил с неё восхищенного взгляда.
Саше уступили место, и она пристроилась на стул здесь же, около аудитории. Одной рукой придерживая ребёнка, лежавшего на коленях, другой она развернула конспекты лекций и попыталась было читать. Но малыш заворочался, закряхтел и разразился громким, на весь коридор, плачем. Сашины чёрные брови, сдвигая складки полезли на лоб. Она встала и принялась ходить, покачивая малыша. Однако он не унимался. Тогда Светка, наблюдавшая за действиями подруги, стремительно подошла к ней и со словами «дай сюда, что ты его, как куклу, держишь?» потянула ребёнка к себе. Саша уступила, и малыш оказался у Минаевой. Она взяла его уверенно и крепко. Покачивая и прижимая к груди, она стояла на месте и певучим, бархатным голосом приговаривала: «Спи, мой воробышек. Спи, моя прелесть».
Малыш стал плакать меньше и вскоре только покряхтывал. В это время протяжно скрипнула дверь аудитории, и в коридор вышел экзаменатор, доцент Павел Васильевич. Он был душа-человек, любил детей и уже не первый год с тоской ждал от своего сына внука или внучку. Подошёл к Минаевой и спросил:
- Кто же?
- М...мальчик.
- Сын, значит. Великолепно. Молодец, Минаева. Теперь мне понятно, почему вы так много пропустили занятий. Ну что же, уж так и быть. Как успокоится, заходите без очереди, - сказал преподаватель и вернулся в аудиторию.
Светка проводила его застывшим взглядом и некоторое время стояла в полной растерянности, подняв ребёнку ноги и опустив голову. Кто-то из находившихся рядом негромко сказал:
- Светка, закрой рот, пригаси взор и жми ковать железо, пока оно в накале. «Воробышек» затих.
И правда, малыш уже спал. Минаева передала его Саше, мгновенно извлекла из дипломата зачётку, остановилась перед дверью и вытолкнула из себя хриплые, горячие звуки:
- Иду! Плюньте в мою сторону три раза!
Она выпрямилась и тихо исчезла за дверью.
Не прошло и пяти минут, как Минаева, сияющая майским солнцем, счастливая вышла из аудитории.
Когда дверь за нею закрылась, она, обалделая от удачи, вскинула руки, негромко, но сильно выкрикнула: «Четверка! Четверка» и принялась целовать всех, находившихся возле аудитории. Остановилась у ребёнка, лежавшего на Сашиных коленях, и в радостном возбуждении запричитала:
- Воробышек мой сладкий! Спаситель мой верный! что бы я делала без тебя?
Она стала целовать его в лобик, в щёчки. Малыш проснулся и закряхтел, всхлипывая и ворочаясь.
- вот и бери теперь его. И успокаивай. А я пойду сдавать, - недовольно сказала Саша, протягивая ребёнка Минаевой.
Она вышла из аудитории через час. Получила тоже «четверку». Досталась она ей тяжело. Рассматривая в зачётке новую оценку, Саша ещё хмурилась, морщила лоб, недовольная своим ответом, но по её лицу уже пробегали озорные, радостные блики улыбки.
- Вот и от второго отмучились, - сказала она, адресуясь ко всем, кто стоял вокруг неё, закрыла зачётку и, подняв взгляд на Минаеву, спросила:
- А где наш «воробышек»?
- Приходила мать его. Забрала.
- А ты чего? Кислая вся.
- Пойду пересдавать. Не могу так. Мне кажется, на меня все косо смотрят.
- Ничего. Переживешь, - сухо сказала Саша. – Ещё раз идти не советую.
- Ага...а. А помнишь, решение приняли – за шпоры всю группу наказывать. По академкосиссиям затаскают, на факультетские вечера билеты не будут выделять. В студкоме об этом помнят. Там один Никанор чего стоит. Вредина ещё тот.
- Ну, Светка, вечно тебя куда-нибудь заносит. Да ты что, не знаешь Павла Васильевича? Это же верная двойка. Он даже и спрашивать тебя не будет. Поставит пару и выпроводит...с позором.
- Пусть.
Под глазами у Минаевой легла тень, пухлые щёки накрыла меловая бледность. Тонкие губы скривились, точно их крутила судорога.
- Ведь и степуху не дадут. На что жить будешь?
- Не знаю. Пусть. Не могу. Это всё! Конец! – обречённо говорила Светланка. – Ну, прощай.
- Я подожду тебя.
- Не надо, - жёстко и решительно сказала она и осторожно потянула на себя дверь. Раздался протяжный и громкий скрип. Светка вздрогнула и задержала руку. Но уже через мгновение преодолела свою растерянность, глубоко вздохнула и шагнула в аудиторию...
Паша-фаталист
Глубокая июньская ночь укрыла рабочий посёлок непроглядной тьмой и бодрящей прохладой. Умолкли последние голоса загулявшихся парней и девчат. Погас свет в домах.
Паша продолжал сидеть над учебником. Он так устал, что иногда строчки, формулы, таблицы, казалось, сливались в бесформенную амёбообразную массу. Га плетёной этажерке, занявшей передний угол и ломившейся от книг, на видном месте стоял любимый с детства «Доктор Айболит». Паша и сейчас иногда открывал его и с умилением вновь и вновь рассматривал картинки и читал, как доктор в белом халате и в очках поил микстурой своих зверушек.
Сегодня мать Паши работала в ночной смене, и поэтому за всем домашним хозяйством присматривал он. Гуси, куры, овцы накормлены ещё с вечера. А вот любимая корова Айка пока ещё не получила давно приготовленные арбузные корки и хлебное пойло. Сегодня он задержался с угощением, хотя и не раз слышал её просящее глухое мычание, доносившееся с база.
Его голова, гудевшая и, кажется, всё более распухавшая от усталости, отказывалась воспринимать учёную премудрость и как-то сама собой, механически, отключалась и погружалась в состояние, похожее на глухую отупелость. Паша решил, что пришло время закрыть учебник и заняться Айкой – покормить и поласкать. Около неё ему всегда становилось легко на душе. Но именно в это время через раскрытую форточку он услышал, как хлопнула калитка, привычно заскрипели на веранде рассохшиеся доски и раздался голос закадычного друга Сергея.
- Это я. На огонёк к тебе.
- Заходи, - сказал Паша обрадовано.
- Ты что это? Совсем уже не выходишь. Почему? – спросил Сергей, усаживаясь за столом напротив.
- Понимаешь какое дело, сегодня приехал преподаватель из города. Завтра проводит консультацию, послезавтра с утра – экзамен. Это будет моя третья и последняя попытка. Надо обязательно сдать. А я – ни бум-бум. Вот и сижу. Если не сдам – всё, больше сдавать не буду и заберу документы из института.
К двадцати пяти годам Павел имел твёрдое убеждение: дело, которое не поддаётся с трёх попыток, - пустое и поэтому надо решительно и бесповоротно его бросать. И четвёртая, и пятая попытки, считал он, не дадут положительного результата. Видно, правильно говорится, что бог ни делает, то всё к лучшему. Жизненных фактов, подтверждавших это, было у него немало.
Вот один из них, самый последний. Когда Паше пришла пора служить в армии, он трижды ездил к облвоенкому и просил направить его в танковую часть. Но военком, как истый в недалёком прошлом пограничник, очевидно, руководствовался принципом «где стояли, там и стоять будем» и настойчиво предлагал ему потрудиться на строительстве какого-то важного военного объекта.
Отслужив положенное время в стройбате, благополучно миновав все «горячие точки», он, как любила говорить его мать, вернулся домой живёхонький и целёхонький.
Учебная дисциплина, по которой Паше предстояло завтра сдавать экзамен, по его представлению, была ничуть не легче китайской грамоты и называлась теорией механизмов и машин, или сокращенно ТММ, что студенты расшифровывали как «тут моя могила». По утверждению старшекурсников, она была во много раз сложнее «сопромата», после сдачи которого, как они говорили, можно было смело жениться.
- Ну, ты даёшь. Послушай, что я тебе скажу, - покровительственно заговорил Сергей. За свою недолгую жизнь он сдал немало экзаменов...в местном училище механизаторов. – Отсталый ты человек, Паша. Уж кто-то, а я-то знаю, как эти дела делаются. Кто же сегодня так пашет? Разве только трактор, да и то не каждый, а только тот, который сделан на экспорт. Мне жаль тебя. Сидишь грызешь гранит науки, аж холка в мыле. Весь похудел. Тёмные круги под глазами. Почернел. Так, выглядишь, и крыша поедет.
- Да ну...у, что ты? – усомнился Паша. Он встал из-за стола и, с удовольствием разминая и потягивая затекшие ноги, подошёл к трюмо. Некоторое время рассматривал себя и видел копну рыжих волос на голове, промытых дождями, продутых и высушенных степными ветрами, выгоревших на солнце и чем-то напоминавших мочалку. По смуглым щёкам, выпиравшим румяными булочками, рассыпаны золотистые конопушки. – Нет. Не похудел. Но если и похудел бы – не беда. Мне только на пользу. Целыми днями хожу со стадом. Только за сегодняшнее лето разбил вторую пару ботинок и не худею, как заколдованный.
- Понятно. Когда работа в радость, от неё не худеют. Ты вот лучше сделай так, как я тебе скажу, - опять заговорил Сергей. – Верняк. Купи пару бутылок армянского коньяка, приди к своему преподавателю...прямо в комнату до консультации или после неё – не имеет значения, но подгадай так, чтобы он был один, и поставь пузыри на стол. Всё и дело. Ну и скажи что-нибудь, вроде «это вам, чтобы дневное напряжение снять» или «это вам от моей супруги, она у меня, мол, на винзаводе в передовиках ходит».
- Да ты что? Я же не женат, - торопливо вырвалось у Паши, словно он испугался новой для себя участи.
- Это не имеет значения.
- Не возьмет, - сказал Паша шёпотом. Его глаза, всегда смотревшие на мир легко и доверчиво, вдруг наполнились тревогой и настороженностью.
- А ты и не суй в руки. Поставь на стол, а ещё лучше – в тумбочку. Перекинься парой слов и уходи. Знай твердо: ты не нужен. Нужен только твой коньяк. А что касается оценки, то это, как говорится, дело техники. Может сразу поставить, как говориться, не отходя от кассы, а может – на следующий день, но обязательно поставит. Уже проверено.
Паша пришёл в восторг. Признаться, он и сам об этом подумывал. Но у него не хватало ни уверенности, ни фантазии. И напрасно. Оказывается, всё так просто.
Проводив Сергея, он поставил перед Айкой хлебное пойло и таз с арбузными корками. Пока она ела, выбирал из хвоста репьи, гладил её, ласково приговаривая: «Моя хорошая, моя миленькая Аечка. Да где же ты так лазила, по каким кустарникам продиралась?» Затем убрал навоз, постелил свежей соломы, выключил яркий электрический свет и, и пожелав своей любимице спокойной ночи, ушёл спать.
Утром следующего дня Паша отправился в магазин и купил не две, а три бутылки армянского коньяка. Кашу маслом не испортишь, решил он.
На консультации Паша сидел за последним столом. Вопросов не задавал, объяснения преподавателя слушал рассеянно и удивлялся, как много надо знать, чтобы сдать экзамен. Успокаивало лишь то, что это его уже не касается, - он знает ловкий обходной маневр к заветной оценке и через час-полтора увидит её у себя в зачётке. Паша давно убедился, что ему совсем не интересны все эти замысловатые математические формулы и графики. Они казались ему надуманными и ненужными. Быть может, поэтому и воспринимались с трудом и в памяти не задерживались. Выходило, что он учился без интереса, насильно. Его всегда тянуло к животным. Сколько помнил себя – помогал отцу пасти поселковое стадо. А в последние годы самостоятельно работал пастухом. И коровы, и овцы были для него больше, чем животные. Он легко и просто сходился с ними, разговаривал, как с хорошими знакомыми, и был уверен, что они его понимают. Ему бы пойти учиться на ветеринарный факультет, но в их посёлке самой престижной была профессия инженера. Отец и мать, как говорится, спали и видели его инженером. Многие друзья и знакомые, получив аттестат о среднем образовании, подались в технические вузы. Потянулся за ними и Паша.
Вместо того чтобы запоминать выводы и формулы, вникать в сущность графиков и таблиц, Паша въедливо всматривался в лицо преподавателя. Оно было скуластым с большим красноватым носом. «Наверняка, пьёт. Не может быть такого, чтобы ни пил, - думал Паша, успокаиваясь. – А раз так, то перед бутылками отличного коньяка ни за что не устоит. И поэтому прочь сомнения. Только вперёд и смелее».
После консультации Паша походил по коридорам, дождался когда преподаватель поднялся в отведённую ему комнату на третьем этаже. Собравшись с духом, постучал в дверь негромко, но требовательно. Услышав слова «Пожалуйста, пожалуйста, заходите», вошёл в комнату. Волнуясь, заговорил торопливо и сбивчиво с нагловатым блеском в глазах:
- Здрасте! Разрешите... Можно на минутку?
- Конечно-конечно. Проходите. Садитесь, - сказал преподаватель. Голос у него был слегка хрипловатый, словно простуженный, но доброжелательный, располагающий к себе. Многие студенты заходили сюда с различными вопросами: дополнительные разъяснения по выполнению курсовой работы получить, договориться о досрочной сдаче экзамена.
Доброжелательный тон и хрипловатый голос Павел понял как многообещающее начало в задуманной им операции. Он тоже приготовил вопрос и даже представил реакцию преподавателя: довольный, что к его дисциплине такое большое внимание, он непременно пуститься в длинные и, к сожалению, нудные объяснения. Но в самый последний момент Паше вдруг стало не по себе, почти стыдно. «Зачем морочить человеку голову и по сути дела потешаться над ним? Он тебе плохого ничего не сделал, - говорил себе Паша. – К тому же ещё неизвестно, как долго будет объяснять. А ведь надо ещё Айку встретить из стада». Решив, что нечего ломать комедию с вопросом. Паша быстро раскрыл дипломат, торопливо извлёк из него коньяк и деловито поставил на стол со словами:
- Это вам, Николай Николаевич... Лучшей марки, армянский. Великолепное лечебное средство. Парю рюмок на ночь дёрните и насморка и кашля как не было. Супруга моя на винзаводе работает. Он поспешно закрыл дипломат и торопливо направился к двери...
- Минуточку! Минуточку! – остановил его преподаватель. – Это совсем ни к чему. Не надо. У меня ни насморка, ни кашля нет и пока не предвидится.
- Лечебный, Николай Николаевич.
- Не надо.
- Пригодится, Николай Николаевич!
- Не надо.
- Я от чистого сердца.
- Всё равно не надо.
- Николай Николаевич! – взмолился Паша, пятясь к двери.
Преподаватель метнулся к нему, заслонил собою выход и жёстким властным голосом отрезал:
- стойте! Заберите! Немедленно!
- Николай Николаевич! – пролепетал Паша, как-то сразу и весь сникший, обессилевший и упавший духом.
- Немедленно! – закричал преподаватель. Он выхватил у Паши дипломат, бросил в него все три бутылки и сунул ему.
- А теперь – марш отсюда! Вон отсюда!
В состоянии блудливого ошпаренного кота Павел рванулся из комнаты и вмиг одолел два пролёта лестницы.
Придя домой, он успел всего лишь переодеться, повесить в шифоньер костюм, белую рубашку и галстук, как с привычным хлопаньем распахнулась калитка и во двор вошла его любимица Айка, вернувшаяся с дневного выпаса. Весело размахивая длинным хвостом, усыпанным репьями, она сыто и довольно посмотрела на Пашу, хотела, видимо, как обычно, поприветствовать его коротким, но сердечным му...у и для этого набрала уже воздух и вытянула было шею. Но вдруг что-то изменилось в ней, она, словно осеклась и неожиданно для Павла промолчала. Он проводил её растерянно-виноватым взглядом, когда Айка проходила мимо, поджав хвост и неловко перебирая уставшими, заплетавшимися ногами. Прежде чем зайти на баз, она оглянулась и, как показалось Павлу, прищурила свои чёрные навыкате глаза и укоризненно покачала большой умной головой.
Он опешил, почти растерялся. «Ну что? Ну что, моя милая? Ну ошибся. С кем не бывает? А ты уж сразу вот так вот... даже не остановилась. Ну что с тобой? – бормотал Паша. Ему показалось, что всё внутри у него оборвалось и ему стало хуже, чем было. Подойдя к Айке, он поднял было руку, чтобы погладить её. Но в это время по всему её телу пробежала густая дрожь. «Что такое? – удивился он. – Неужели заболела? Или не хочет, чтобы я её гладил? Неужели не хочет» Паша опять попытался было погладить Айку, поговорить с ней, но когда положил руку ей на бок, она вдруг дёрнулась и отошла в угол.
Он вышел из база в глубоком унынии и, остановившись неподалёку от входа, увидел, как Айка подошла к приготовленной ей воде и принялась пить, зло и нервно раздувая ноздри. Поведение любимицы его убивало. «Наверняка всё знает о моём сегодняшнем провале и осуждает, - думал он, - и даже общаться не желает со мной. Позор! Какой потрясающий позор!»
Была глубокая ночь – тихая и тёплая. Даже кузнечики, видимо, устав от своего стрекота, притихли потихоньку устраивались поудобнее, чтобы прикорнуть до утра. Откинув голову к косяку двери, Паша смотрел на небо устало и отрешённо. В вышине, такой далёкой и необъятной, мерцали звёзды. Было в них что-то загадочное и непостижимое, величественное и спокойное, а вся эта суета со сдачей экзамена, коньяком, позором, свалившимся на него казалась ему противоестественной, ненужной и мелочной.
Запрокинув усталую голову, полуприкрыв отяжелевшие веки, Павел смотрел на звёздное небо. Спасть совсем не хотелось. Ни в одном глазу не было намёка на дремоту. Иногда приходила странная мысль о том, что где-то там, запредельно далеко-далеко, в самой гуще звёздного скопления, быть может, вот так же сидит на веранде парень, такой же рыжий и веснушчатый, наедине со своим позором, взбунтовавшейся совестью, сомнениями, которые так же ломают и крутят его.
Вместе с тем Паша чувствовал, как в него вливались свежие, бодрящие силы. Он словно заряжался новой энергией, мощной и светлой. У него даже появились первые проблески хорошего настроения. Одновременно он всё больше осознавал, что последнее время занимался не тем и шёл не туда, что теперь всё это оставит, порвёт с ним бесповоротно и направится, куда его тянуло с детства, где всегда находил свой интерес и обретал успокоение.
Паша чувствовал, как в нём созревало большое и важное решение. Он ещё не знал его в деталях, но уже понимал, что на экзамен ни завтра, ни послезавтра не пойдет. Ни ТММ, ни начертательную геометрию, числившуюся у него в задолженности, сдавать не будет. В голове даже родился лёгкий каламбур: на черта мне эта начертательная геометрия, если всё это мне так не по душе.
Ему стало легче. Появилось желание пойти к Айке, погладить её, поговорить с ней, рассказать о своих душевных муках, покаяться в содеянном и заверить, что теперь будет всё иначе – он оставит инженерный факультет, поступит на зоофак, обязательно станет ветврачом и будет оберегать и лечить коров и овец от всевозможных болезней.
Так Паша просидел до рассвета. Проводил Айку в стадо и приготовил матери завтрак. На экзамен по ТММ не пошёл и вскоре был отчислен с инженерного факультета.
Но институт Паша не оставил. В следующем году он поступил на зоофак. Учился с интересом и легко. Все годы учёбы прошли в радостном возбуждении и ожидании чего-то прекрасного, светлого.
Через пять лет он получил диплом ветврача с отличием и стал заниматься своим любимым делом, как тот доктор Айболит, книжка про которого стоит у него на этажерке на видном месте.
Не лыком шиты
Второй час бродил Виктор Иванович Шмелев оп шумному городскому рынку. Устало шаркал ногами, сутулился, всё чаще посматривал по сторонам в надежде где-нибудь присесть. Ныло и сосало в пустом желудке.
Виктор Иванович покупал продукты по списку, составленному женой. Она готовилась к очередному приёму гостей. После каждой покупки Виктор Иванович отходил в сторону, чтобы не толкали и не видели, как он доставал из кармана пальто уже изрядно помятый листок, авторучку и обводил кружком порядковый номер купленного продукта. Однако последнюю цифру ему никак не удавалось обвести. Под нею значились два килограмма сушеного чернослива.
«Как сквозь землю провалился, - с досадой думал Шмелев. – Может, бросить всю эту канитель? Сколько же можно ходить?»
Виктор Иванович представил, как долго и терпеливо ему придется оправдываться и доказывать, что обследовал весь рынок настолько тщательно, что на память может сказать, где и что продаётся, но заказанного фрукта нигде не видел.
«Нет. Всё же, наверное, надо ещё походить, подождать, - думал он, - может быть, поднесут». Виктор Иванович подошёл к свободному прилавку, поставил на него портфель, в очередной раз превращённый в хозяйственную сумку, снял шапку, с удовольствием протер платком вспотевший лоб, потрепал на затылке слипшиеся седые волосы и вдруг увидел то, что так долго искал. Среди медного цвета головок лука, тугих солёных огурчиков и моркови, старательно уложенных на эмалированном лотке, египетской пирамидкой горбился крупный, смолянисто-сизый сушёный чернослив. Рядом – красивая рамка цвета морёного дуба, в ней на белом ватмане каллиграфическим почерком было выведено: «Торгово-закупочная фирма «Не лыком шиты». Генеральный директор И.П. Ростокин». Виктор Иванович поднял взгляд на продавца и застыл в нерешительности. Что это? Наваждение какое-то. За прилавком – его недавний студент Игорь Ростокин. Коренастый. Плотный. Его украшала короткая, острым клинышком, рыжая бородка. Большие очки в массивной роговой оправе придавали ему вид студента-интеллектуала.
Шмелев молча пристроился к очереди и из-за спины впереди стоящего мужчины стал наблюдать за продавцом. На пальце у него он увидел массивный перстень-печатку. Раньше его не было. И подстрижен тогда был аккуратно. А сейчас такие локоны, как у женщины, хоть косы заплетай. Цепким взглядом опытного, пожившего человека Виктор Иванович сразу выхватил и оценил по достоинству то, как сноровисто, с подчеркнутой удалью юноша хозяйничал около весов. «Это же надо! – с неприязнью подумал Виктор Иванович. – Торгует! Да ещё как! Словно десяток лет за прилавком стоит. Учился на инженера, а стал торгашом. Подходить противно. Да я у него из-за принципа не возьму тот чернослив».
Пока он раздумывал, как ему поступить, оказался у самых весов, лицом к лицу со своим бывшим студентом.
- О, Виктор Иванович! Здравствуйте. Что же время теряете? Я бы вас без очереди обслужил.
- Игорь, что всё это значит? Торговля, насколько мне известно не ваш профиль. Вы же изучали автоматизированные системы проектирования?
- Ну, как вам сказать... Я же, понимаете, это... ну... – говорил юноша, с трудом подбирая нужные слова и больше обеспокоенный не столько предстоящим объяснением, сколько наметившейся потерей времени, сбоем в работе.
- Рассказывайте все как есть, - сказал Шмелев, вдруг перейдя на требовательно-менторский тон, словно он не у прилавка, а за своим преподавательским столом, и перед ним - студент, плохо знающий учебный материал, но желающий получить зачёт.
- Да что, собственно, рассказывать-то, - ответил Ростокин. – Особенно и нечего вроде бы... Второй семестр на исходе, как стипендию не получаю, а жить-то надо на что-то... Вот и занялся коммерцией.
- Молодой человек, - обратился кто-то из очереди громко и требовательно. – Сколько же можно стоять-то?
Виктор Иванович почувствовал нажим очереди, сделал вынужденный шаг в сторону вдоль прилавка. Так у весов оказался покупатель, стоявший сзади него. Ростокин учтиво извинился и с прежней сноровкой продолжил работу, одновременно разговаривая со своим бывшим преподавателем.
Через некоторое время Виктор Иванович вдруг увидел, что очереди нет, молодой человек уже не торгует, а, сняв фартук и положив его на прилавок, собирает гири в пустой лоток.
- Ну а теперь мне килограмма два чернослива взвесь-ка, - сказал Виктор Иванович, пододвигая ближе к весам широко раскрытый портфель.
- Нету. Всё расторговал.
- Как нету? не может быть! Поищи, поскреби по сусекам, хоть немного.
- Ничего не осталось. За разговором как-то всё незаметно продал, - сказал Ростокин, укладывая в сумку фартук.
- Ну и дела! Столько времени искать, наконец, найти и прозевать...
Виктор Иванович поправил шапку, шарф и в сердцах сказал про себя: «Да ладно. Хватит таскаться по этому рынку. Сколько можно... Надо домой идти. Как-нибудь объяснюсь. В конце концов, не виноват же я, что этот чернослив в таком дефиците сейчас».
- Да вы не расстраивайтесь, Виктор Иванович. Домой или даже на кафедру принесём. У нас ещё есть.
- Прощайте. Это исключено. Мне он нужен сейчас.
Выбравшись из рыночной толкотни, Шмелев устало по-стариковски шаркая ногами, побрёл по пустынному тротуару, ведя изнуряющий диалог с супругой. «Да нет там никакого чернослива, - доказывал он ей зло и нервно. – Понимаешь ты это или нет?» - «Не может быть. Всегда был. Ты просто плохо искал. Мои просьбы, я убеждаюсь, для тебя ничего не значат», - будет твердить она. Разговор этот обязательно закончится ссорой, и несколько дней они не будут разговаривать друг с другом. У кого-нибудь подскочит давление, и хорошо, если дело не дойдет до вызова «неотложки».
«Как всё это надоело!» - сокрушался Шмелёв.
Идти домой ему не хотелось. У супруги сейчас в самом разгаре стряпня. И парит, и жарит, и варит – всё это делает одновременно. На кухне духота, полнейший содом, и присесть негде. Впрочем, помочь он не против. но ведь сразу начнётся нескончаемый разговор с обвинениями и упрёками по поводу этого злосчастного чернослива. Душу вымотает, пока не успокоится. Поэтому Виктор Иванович пошёл не домой, а в парк и долго сидел там на одной из тех дальних скамеек, которые надёжно укрыты от глаз прохожих. Читал толстый журнал, лениво отгадывал кроссворд в старой газете, сидел просто так, глазея по сторонам и скучая. Однако всё больше осознавал: как ни тяни время, а домой идти надо.
По дворам и улицам поползли сумерки, когда Виктор Иванович, расстроенный до предела, поднялся лифтом и открыл дверь своей квартиры. Он решил, что молча поставит портфель на кухне, сошлётся на сильную головную боль, выпьет таблетку на глазах жены и уйдёт с спальню.
- А... это ты, Витенька? – неожиданно мягко проворковала супруга, ставя на газовую плиту кастрюлю.
Он уже приготовился покряхтеть, постонать раз-другой, сказать, что у него раскалывается от боли голова, но не успел.
- А за чернослив огромное спасибо. Такой крупный, чистый, прямо отборный.
Он посмотрел прямо на жену так, словно в её руках грохнуло ружьё, направленное на него. У него вдруг заложило уши, и лишь только по-комариному тонкий звон отдавался где-то глубоко в затылке. В его глазах застыли недоумение и мольба: «Ну, зачем так вот сразу, почти с порога? Ну, что за женщина? Всю жизнь...» Ему показалось, что какие-то злые силы уже подхватили его под руки и мчат навстречу ссоре. Ещё прыжок-другой, и он пролетит черту, за которой правят бал только эмоции.
- Да, да, Витенька. Ты молодец! такой отборный чернослив я давно не видала. – Жена посмотрела на него и, почувствовав, что он ничего не понимает, продолжила: - Примерно час назад раздался звонок. Открываю дверь. У порога – молодой человек с пакетами в руках. Извиняется. Такой галантный, вежливый. Улыбается и говорит: «Вот ваш чернослив. Два килограмма. С доставкой на дом по заказу Виктора Ивановича».
- Парень с рыжей бородкой? С локонами? – по-детски робко спросил Виктор Иванович, преодолевая растерянность и недоумение.
- Нет. Наоборот. Чернявый. Очень приятный. Совсем молоденький. Это у них фирма такая – и на рынке продают, и по квартирам разносят... Как видишь, прямо на кухню, к столу. Прелесть! И знаешь, как она у них называется? «Не лыком шиты». Я смеялась до слез. Молодцы ребята. Витенька, иди мой руки. Я тебя покормлю. Картошечка ещё горячая. Котлеты уже готовы. А потом ты мне поможешь. Идёт?
- Конечно, конечно, - обрадовано, скороговоркой выпалил Виктор Иванович. Только сейчас он заметил, что супругу переполняло отличное настроение. Она даже мурлыкала какую-то знакомую мелодию. Он засуетился, открыл портфель, чтобы показать, что и почём купил.
- Ну, хорошо, хорошо, Витенька. Я посмотрю потом. Главное чернослив есть. Теперь я приготовлю своё любимое блюдо. Теперь я спокойна. Картошечка отварная остывает. Мой руки и садись.
Он почувствовал, как ослабевало внутреннее напряжение, как таяло копившееся весь день раздражение, как возвращалось откуда-то издалека, почти из небытия, нормальное душевное состояние. Он как будто нарождался заново.
Старшина Иволгин
За окном был тихий теплый вечер. Слышались крики ребятни, бегавшей по крышам гаражей. Ближе к проспекту стучали по рельсам трамваи. Обычно в такое предвечернее нежаркое время Иван Иванович Иволгин прогуливался по соседнему скверу или сидел на лавочке с кем-нибудь из таких же старичков-пенсионеров, как и он сам. Но сегодня остался дома. Маленький, щупленький, полуутонув в кресле перед приглушенным телевизором, Иван Иванович рассеянно смотрел на экран и думал о своем. Что-то тревожно было на душе: в последние месяц-полтора неузнаваемо изменилась дочь. Раньше такая домоседка, сейчас как только у ее мужа Виктора, учителя, вторая смена в школе, быстренько прихорашивалась и уходила. А тут сын Валера все чаще стал заводить разговоры о том, что политехнический институт, в котором он учился, ему больше не нравится. Как все легко получается у молодежи. Прошлый год все лето сидел за учебниками, такой конкурс выдержал... а теперь... Хорошо хоть с Раечкой все просто и понятно. Тридцать лет – душа в душу, как единый вдох и выдох.
На следующий день, когда вся семья собралась за ужином, Валера объявил, что ушел из института. Его слова привели всех в замешательство. Раиса Тимофеевна держала в руках половник, крышку от кастрюли и растерянно смотрела на сына.
Первым заговорил Иван Иванович.
- Сынок, ты все хорошо обдумал? – спросил он невозмутимо, хотя на душе скребли кошки. Как он радовался, как гордился тем, что Валера успешно сдал экзамены и прошел по конкурсу в политехнический институт. И вот... на тебе – уходит! Как же так? Как несерьезно! Что-то щемило внутри, и охватывало ощущение надвигающейся катастрофы. Однако голос Ивана Ивановича, как всегда, был мягким, словно бархатным, и не выдавал его внутреннего состояния.
- Да, папа. Хочу, как Виктор, работать учителем и поэтому буду поступать в педагогический институт.
На него посыпались вопросы один за другим. Внутренне сжавшись, мобилизовав все свое терпение, он старался отвечать как можно мягче, спокойнее. Доказывал и убеждал, просил его понять и простить. Но родители не сдавались. Их мучил вопрос: почему сын бросает институт? Выдержать бешеный конкурс и уйти из вуза... Непонятно! Почему?
Все аргументы, которые Валера приводил в свою защиту. были неубедительными. Ужин превратился в словесную баталию. Тарелки были отодвинуты. К хлебу никто не притронулся. Газовую горелку под чайником выключили, когда по кухне поплыл смрад каленого железа.
Раиса Тимофеевна, хлебнувшая военного и послевоенного лиха, как говорится, за глаза, большую половину жизни прожила в трудностях и лишениях, но без нытья и с завидной твердостью. А тут вдруг сдала и раскисла: целую неделю она стонала и охала и слезно уговаривала сына вернуться в институт. Валера успокаивал мать и одновременно оформлялся на работу.
Иван Иванович постарался отнестись к случившемуся философски. Его не заедало самолюбие, оттого что сын не посоветовался с ним. Более того, где-то в глубине души он был даже доволен, что столь ответственное решение Валера принял самостоятельно. Ошибается? Может быть. Зато полновеснее будут выводы. У него вся жизнь впереди. Еще перед Великой Отечественной Иван Иванович окончил машиностроительный техникум. Несколько месяцев работал в инструментальном цехе. Стал готовиться к поступлению в вуз. Но война с Германией распорядилась по-своему и дала ему свое высшее образование... нравственное.
Дождавшись, когда Раиса Тимофеевна успокоилась, Иван Иванович обратился к ней:
- Конечно, трудно согласиться с тем, что Валера выкинул. Но ты, мать, особенно-то не переживай. Он свою дорогу ищет. Не надо ему мешать. Он уже не маленький и не глупый парень. Знает, что делает. А вот о Валентине я все больше с тревогой думаю. Ты ничего не замечаешь за ней?
- А что? – спросила Раиса Тимофеевна, делая вид, что не догадывается. В свои пятьдесят с небольшим она была миловидной, характером мягкой и уступчивой.
- А то. Без мужа дома-то не сидит почти. Куда-то уходит все.
- Ой, Ваня, - вздохнув, проговорила Раиса Тимофеевна. – Ну как же не замечаю. Все вижу и переживаю не знаю как.
- Поговори с ней.
- Да я разве не говорила? Непробиваема. Ничего не докажешь.
- Поговори еще. У тебя это лучше получиться. Она хоть и большая, и сама уже мать, а все ребенок ребенком.
Вечером Виктор ушел в школу на заседание педсовета. Вскоре пришла с работы Валентина, привела из садика дочку. Соскучившись за день по бабушке, внучка, не умолкая, рассказывала, чем она занималась днем и что видела по дороге домой. Валентина тем временем, выпив стакан холодного молока, торопливо переодевалась в выходной костюм, задержалась ненадолго у зеркала, поправляя прическу и протирая лицо лосьоном. Когда она направилась в коридор, чтобы обуться и уйти, мать решительно преградила ей дорогу.
- Присядь, дочка. Поговорить надо.
- Я тороплюсь.
- Успеешь, - сказала мать. Голос ее звучал тихо, но твердо, и по тому, как она устало опустилась на стул, не спеша, сняла фартук и положила его себе на колени, Валентина поняла, что разговор будет долгим и серьезным.
- Ты куда собралась?
- Погулять, - не сразу ответила дочь.
- Значит, муж на работу, а ты – погулять на ночь глядя?
- Мама, ну что за допрос? Я же взрослый человек. Что меня допрашивать, да еще с пристрастием? Преступница, что ли?
- Ну вот! Опять тебя на самый край заносит. Мне кажется, у тебя не все ладится с Виктором.
- Ладится. С ним захочешь поссориться, так не поссоришься.
- Не злоупотребляешь ли ты, дочка, его доверием?
После этих слов, произнесенных непривычно жестко и холодно, у дочери круто изменилось настроение.
- Не беспокойся. Не злоупотребляю, - ответила она нарочито дерзко и колючим взглядом уставилась на клеенчатый фартук у матери на коленях. Он напомнил ей о грязной посуде в раковине, о необходимости почистить плиту, о многом другом, что обычно называется домашней работой и чем заниматься у нее у Валентины, не было ни малейшего желания. Она, казалось. всем телом ощутила прилив раздражительности и злости. В ней появилось острое желание выскочить из квартиры и резко хлопнуть за собой дверью. Но голос матери, звучавший так необычно жестко и властно, словно сковывал ее по рукам и ногам, заставляя слушать и отвечать.
- Ты думаешь, на что идешь? Дочь без отца можешь оставить. Ты о ней подумала?
- Она меня любит. Меня. А он для нее так – что есть, что нету.
- Неправда. Аришка любит Виктора. Тянется к нему. Он семьянин хороший. Тебя уважает и ценит. Никогда грубого слова тебе не говорил.
- Я хочу, чтобы мой муж был личностью, чтобы выделялся среди других, чтобы в нем было что-то особенное, яркое. А этот – так – ни то ни се, что есть он, что нету его. Какой-то никакой ни характером, ни лицом. Одни уши, как лопухи, в разные стороны торчат. Я не держу его около себя. Может уходить хоть сейчас. Впрочем, он уже пытался это сделать – уйти. Но... духу не хватило. Он даже этого не может сделать.
- А быть спокойным, покладистым и жить с тобой, - Раиса Тимофеевна чуть было не добавила слова «с такой стервозой, черствой и неблагодарной», но удержалась. Она хоть и взрослая, но ведь дочка. Ее жалко. Сколько помнит себя Раиса Тимофеевна, никогда свою Валечку, Валюшеньку не ругала бранными словами. Все как-то обходилось разговорами по душам, убеждением. Но душевных сил ей потребовалось немало, и седая прядь протянувшаяся через всю голову, появилась раньше времени.
- Вот ты, мама, живешь с отцом уже не одно десятилетие. А что он представляет из себя как человек, как личность? Ничего! Ну воевал, ну вкалывал слесарем. Ну и что из этого? Живет так, что иногда забываешь, что он вообще существует.
- Ты отца не трогай. Ты многого не знаешь о нем. Подумай лучше о себе и своей семье.
Чтобы не выйти из равновесия и не сорваться Раиса Тимофеевна призвала на помощь все свое терпение и оставалась невозмутимой и собранной. Голос ее, как всегда был глухим и ровным, лишь местами чувствовалась напряженная сдержанность. Она поняла, что разговор идет впустую, что его не только можно, но и нужно закончить сейчас же, пока он не перешел в ссору. Она встала и, усталая, разбитая, ощущая в руках и ногах каменную тяжесть, захватив с собой фартук, направилась кухню. Почти сразу же ушла и дочь.
Сборочный цех, недавно вытроенный заново, был высоким и светлым и напоминал скорее дворец из стекла и бетона, чем заводское производственное помещение. Здесь на главном конвейере вот уже более месяца работал Валера – устанавливал направляющее колесо трактора.
Коллектив сборочного шефствовал над одной из школ района. Валере предложили поработать с трудным шестым «а» классом. Он не отказался.
Прежде чем пойти в школу, Валера долго беседовал с Виктором.
- Не жалеешь, что ушел из политеха? – спросил тот, держа книгу, которую только что усиленно штудировал в поисках дополнительного материала к урокам. Словно опомнившись, поспешил добавить извиняющимся тоном, с мягкой добродушной улыбкой: - Тебе, наверное, надоели такие вопросы?
- Я почти привык к ним. Все больше убеждаюсь, что завод – не для меня. Кругом сплошной металл, грохот, лязг, скрежет, визг. Мне кажется, я только от одного этого устаю. Меня все больше тянет к малышне, к книгам и тетрадям. Я уже не раз представлял себя в роли учителя. Честно говоря, очень завидую тебе. Сколько лет ты работаешь в школе? Десять? Да? Для меня это высота, на которую я, наверное, никогда не поднимусь.
- Поднимешься. Мне хотелось бы поучать тебя, но все же кое-что, считаю, сказать надо. Видишь ли, в цех, к железкам, как ты говоришь, может быть, и можно пойти просто так, имея всего лишь общие знания. Если же идти в школу к детям, у которых слова «почему» и «отчего» постоянно на языке, одних общих знаний мало. Каждый раз требуется что-нибудь этакое интересненькое, чтобы слушали с открытыми ртами, чтобы тянулись к тебе.
- Все вот эти книги, собранные тобою, - для занятий? В поисках интересненького? – спросил Валера, кивнув на тесно заставленную полку.
- Конечно. Но не только они выручают. Если есть журналы, газеты, окружающая жизнь, наконец.
- Мда-а... – как-то неопределенно, но озабоченно произнес Валера с несколько пригасшим огоньком во взгляде. Ему было чуть больше восемнадцати. Небольшие красные кустики пупырышков-прыщей на скулах резко контрастировали с почти с младенческой белизной лица.
- Не беспокойся. Опыт, знания – дело наживное. Все придет со временем. Один наш город чего стоит... Настоящий музей под открытым небом. Что ни шаг, то памятное место. Когда пойдешь в свой подшефный класс, попробуй нацелить мальчишек на работу с ветеранами. А книгами моими торопись воспользоваться, пока они здесь.
- Почему пока? – спросил Валера, смутно догадываясь о причине этого «пока».
- Ты же видишь, с Валей у нас никак не получается взаимопонимание, - говорил Виктор. Был он светловолосым, белесые брови терялись, порою, казалось, растворялись и исчезали. На первый взгляд Виктор казался безликим. Сейчас же, заговорив о неизбежности разрыва с супругой, он помрачнел, на лицо его легла густая тень печали.
- Может, все образуется? Поговори с ней.
- Говорил, и не единожды. Она уже в открытую встречается с другим мужчиной и твердит мне одно и то же: «Не нравится – можешь уходить. Я не держу тебя». Так что, как ни печально, а предпринимать что-то надо, и выход здесь, пожалуй, один – уходить, убираться восвояси.
По совету Виктора Валера читал своему подшефному классу интересные рассказы, помогал выпускать стенгазету, водил в кино. Постепенно он организовал своих мальчишек и девчонок на поиски ветеранов Сталинградской битвы, принимавших участие в обороне тракторного завода. Два раза в неделю вечерами они просматривали в читальном зале подшивки областных газет военного и послевоенного времени. В школе после уроков писали ветеранам, к некоторым ходили на квартиру, записывали рассказы из их фронтовой жизни.
И вот однажды они получили письмо, в котором лежали вырезка из областной газеты, пожелтевшая, как сухой лист, и свежий листок из ученической тетради. Автор писал ученикам, что бывший старшина Иван Иванович Иволгин, с которым он вместе воевал и о котором рассказывалось в газете, давно живет в их городе по адресу... «Стоп, стоп! Что же это получается? Похоже, это мой отец?! Все сходится, - думал про себя, перечитывая письмо. – И фамилия, и имя, и адрес – все сходится. Неужели отец? А почему бы и нет! Он же не раз говорил, что воевал где-то здесь. Плохо, что все сказанное им не задерживалось у меня ни в голове, ни в сердце, легко и незаметно проходило мимо. Ищем защитников СТЗ по всей стране, десятки писем написали, а он рядом... тихий, скромный, незаметный. Поразительно». В радостном предчувствии учащенно билось Валеркино сердце. Лицо его светилось улыбкой.
Придя домой, успокоившись, он решил пока никому ничего не говорить. Но уже на следующий день, подгоняемый нетерпением, издалека начал разговор с отцом о Сталинградской битве, о том, где и как он воевал.
- Я же все тебе давно рассказал, - без тени недовольства проговорил Иван Иванович. Маленький, щупленький, он был тихим и незаметным. Вспоминать и рассказывать, как воевал, ему не хотелось, тем более многое стал забывать.
- Папа, а ты Белоусова помнишь?
- Белоусова? – недоуменно протянул отец. – Какого Белоусова? А... Ну да, конечно. У нас в цеху сменных мастером работал. С полгода как на пенсию ушел.
- Да нет, папа, я о другом. Своего ротного... капитана Белоусова помнишь?
Отец задумался, свел на переносице редкие, словно общипанные, пучки бровей.
- Постой... постой. Был у нас такой. Ну как же, конечно... Как-то интересно было звать его. А!.. Ну, конечно, правильно... Белоусов Владимир Ильич. Оттого и вспомнил, что имя-отчество знаменитое.
- Письмо он прислал моему шестому «а». О тебе написал, где и как воевал.
Валера протянул ему тетрадный лист. Зная, что без очков отец не прочитает ни строчки, вышел в спальню и вернулся с очками. Он решил, что вырезку из газеты покажет и прочитает перед ужином, когда за столом соберется вся семья. Пусть это будет сюрпризом для них.
Весь вечер его распирало радостное, озорное мальчишеское чувство, душило нетерпение побыстрее все рассказать. Ему казалось, что он не ходил, а летал по квартире в ожидании ужина.
- Значит так... Наконец-то собрались. Прошу всех сидеть и не прерывать меня вопросами, - сказал он громко и с дрожью в голосе.
Иван Иванович сидел на своем месте в ожидании тарелки борща и медленно жевал ржаной хлеб, намазанный горчицей и посыпанный солью. Раиса Тимофеевна стояла у газовой плиты и удивленно смотрела на возбужденного сына. Виктора не было: он собрался уходить из семьи и поэтому все чаще избегал совместных встреч за столом.
- Какой у меня сюрприз для всех! Ахнете! Угадайте.
Он выхватил из конверта газетную вырезку и с радостным чувством, энергично жестикулируя указательным пальцем, прочитал заметку в газете. В ней бывший командир противотанкового взвода рассказывал о том, как его подразделение вело оборонительные бои в Тракторозаводском районе Сталинграда. Отцу было отведено всего двадцать строчек в колонке. Они вместили в себя рассказ о получасовом бое старшины Иволгина с двумя танками, один из которых остался у его окопа искореженной грудой металла, а второй трусливо развернулся назад, к своим же позициям.
- Вот так-то вот! Во! – торжественно сказал Валера, окончив читать, и потряс листком, словно кому-то пригрозил.
Иван Иванович смотрел на ветхую газетную вырезку и все отчетливее видел и своего командира, и друзей-товарищей, с которыми под шкальным огнем бил из орудий по танкам, с гранатами подбирался к ним, прижимаясь к изрытой снарядами горячей земле. Он первым нарушил тишину.
- Ну ладно, хватит. Шуму-то наделал. Садись за стол.
- Папа, как же так, почему мы ничего не знаем? – спросил Валера. Он был возбужден, его щеки пылали густым румянцем
- А чего знать-то? Все воевали, кто больше, кто меньше. Кому как досталось, - сказал отец, принимаясь за борщ.
- Танк угробить! Это же подвиг! Это ведь далеко не каждому под силу.
- Подвиг. Ерунда все это, - говорил отец. – Никто подвигов не совершал. О них никто не думал. Надо было – били. Да разве только я один. Ешь да рассказывай лучше, как на работе дела.
- Нет-нет, ты от меня так просто не отделаешься, придется тебе, дорогой наш отец, все-все рассказать, и не только мне.
- Всего сынок не расскажешь.
Женщины уважительно молчали. Валентина была потрясена. Ей даже казалось, что брат все выдумал, чтобы разыграть их. Поэтому самой хотелось потрогать ветхий газетный листок, своими глазами увидеть написанное. Но она не решалась даже слово вставить в разговор сына с отцом. Ей трудно было даже представить и нервное напряжение во время боя, и страх, который усилием воли ему пришлось подавить в себе. Она понимала, что это чрезвычайно трудно и под силу далеко не каждому. Как сообщалось в заметке, это только один эпизод военной биографии старшины Иволгина, прошедшего от западной границы до Сталинграда и от него – до Берлина. Боже мой! Сколько же пришлось пережить этому человеку?! Невероятно. Она не помнила, чтобы он когда-нибудь рассказывал о своем непосредственном участии в боях и поэтому считала, что всю войну он провел в какой-нибудь хозчасти – заготавливал дрова для кухни, чистил картошку и котлы. А танки подрывать – это под силу другим настоящим героям. И вот вдруг ее отец, которого она не то что не любила вовсе, а просто относилась к нему как-то с прохладцей, оказывается, и есть настоящий богатырь, способный драться с танками, этой чудовищной грудой металла, изрыгающей смертоносный огонь. И не только драться, но и побеждать. Не дай бог ей такого – она убежала бы оттуда без оглядки. А отец не убежал и не пропустил танки.
Словно вдруг очнувшись, она почувствовала в себе нежное, всепоглощающее чувство к отцу.
После ужина Иван Иванович уединился в спальне и принялся за чтение и газетной заметки, и письма своего бывшего командира. Это было непростое чтение. С каждым словом, с каждой строчкой, как штормовой девятый вал, накатывались воспоминания грозных военных будней.
Раиса Тимофеевна настороженно присматривалась к сыну и дочери и ждала: вот-вот кто-нибудь из них подойдет к ней и скажет, что есть некоторые несоответствия в биографии их семьи с тем, что написано в письме.
Только на третий день Валера спросил ее:
- Мама, отец приходил в отпуск?
- Нет.
- В письме написано, что демобилизовался он в сорок пятом, а Валька родилась в сорок четвертом. А?
- Все правильно.
В этот день проводив мужа в магазин, она попросила Валентину и Валеру сесть на диван и села сама рядом.
- Вот что, дети мои, - заговорила она с волнением. Дочь, удивленная и встревоженная, раскрыла было рот, чтобы спросить что-то, но мать решительным жестом остановила ее. – Давно надо было вам об этом сказать, но как-то все не получалось. Не решались. Откладывали на потом. Дело в том, что Иван Иванович Иволгин тебя, Валюшенька, не родной отец.
- Мама, ты чепуху какую-то несешь, - вырвалось у дочери глубоко и резко.
- Не чепуху. Я тебя родила, и уж кому, как не мне, знать, кто твой отец, - спокойно и благожелательно ответила мать. По своей комплектации она была полной противоположностью Ивану Ивановичу. Среднего роста, грузная, но еще довольно живая и подвижная, она вела всю домашнюю работу – большие и маленькие постирушки, заготовку продуктов и приготовление еды. Она отводила в садик внучку и делала многое другое, что для непосвященного было невидимым и неуловимым. При этом часто уставала, иногда незлобиво ворчала, но всегда в душе гордилась, что она – в центре семьи и всем нужна.
- А я... а мне? Мне отец родной?
- Да. Родной.
Валера ожидал ответа, как приговора. И поэтому, наверное, чуть слышно прошептал тугими, горячими губами «спасибо». Раиса Тимофеевна пересела в кресло напротив детей и, тщательно обдумывая каждое слово, продолжила свой рассказ:
- А получилось вот что. Павел Семенович Овчаренко, мой первый муж и твой, доченька, отец, и Иван Иванович Иволгин еще до войны служили вместе на действительной. Крепко сдружились. Во время войны много раз спасали друг друга от верной смерти. На подступах к Сталинграду после одной тяжелой передряги, когда почти чудом остались живы, июльским вечером сорок второго они поклялись друг другу: если погибнет Иван Иванович Иволгин, то Павел возьмет к себе его родителей, в то время уже довольно старых и больных, и будет кормить их, ухаживать за ними до последних их дней. Если погибнет Павел, то Иван Иванович станет мужем его жены, то есть моим мужем, а для его детей – отцом. Это были Саша и Толик – два братика. Они погибли здесь, в Сталинграде, во время бомбежки. В сорок четвертом после ранения Павел пришел на побывку. Трое суток был дома. Для меня – трое суток сплошного праздника. Затем – опять письма, волнения, ожидания. Клятву свою мужчины пронесли через всю войну. В начале сорок пятого Павел погиб. Прямое попадание бомбы. А Ивану Ивановичу повезло – остался жив. Он дошел до Берлина. Несколько раз был ранен, орденов и медалей полная грудь, но после войны он очень редко их надевал. Стесняется. Говорит, что это сейчас ни к чему, да и вообще воевал не за медали. Демобилизовался в первый же послевоенный год, разыскал меня, все рассказал, сразу же предложил мне выйти за него замуж. По-военному – с ходу в атаку. Однако не сразу у нас это получилось. Я жила тогда, Валя, с тобою в шалаше. Город-то наш был разрушен полностью. Кое-где стали появляться землянки, небольшие домики... Потихоньку строились. А я не могла – еле держалась на ногах. Ты болела. Да и куда мне, женщине, строиться... Это дело тяжелое, мужское. Долго убеждала Ивана Ивановича, чтобы он отказался от своего предложения, говорила, что освобождаю его от данной им клятвы. Но старшина Иволгин был непреклонен и настойчив, к тому же не забывал напомнить мне, что я ему нравилась.
- Мама, ты об отце плакала? – тихо спросила дочь.
- Конечно. Более того, слегла, как только получила похоронку. Но как-то не верилось, не хотелось верить. Были же случаи, когда после похоронки солдаты приходили домой. Все на что-то надеялась. Но, когда пришел живой человек, очевидец, друг, мне Паша о нем много писал и рассказывал, тут, конечно – все. Из меня словно вынули что-то самое главное, на что я опиралась и еще могла кое-как держаться. Последние силы ушли. Спасибо Иволгину. Он кормил с ложечки и меня, и тебя – совсем маленькую. Ухаживал за нами. Долго не решалась стать его женой. Да Иван Иванович и не торопил. Понимал.
- Своя семья у него была? – спросил Валера.
- Кроме стариков родителей – никого. Он не был женат до войны. Правда, после, много лет спустя, я узнала, что у него была невеста. Всю войну ждала. Ждала и потом. Конечно, мы с отцом понимаем, что надо было все рассказать вам давно, да все как-то не решались. Вот так и стала я женой Ивана Ивановича. Вначале было трудно. Тосковала. А потом как-то незаметно затянулась, зарубцевалась рана на душе. Привыкла к Ивану Ивановичу. Он очень хороший человек. С ним легко жить. Вот уже более тридцати лет вместе. Так привыкла к нему, и он стал мне таким дорогим, желанным, что вместо него мне и представить кого-нибудь другого трудно.
Они долго говорили: вспоминали, удивлялись, задумывались...
Не прошло и недели, как Валера пригласил отца выступить в своем подшефном классе.
Стол, накрытый темно-вишневой скатертью, пышный букет в графине... Десятки мальчишеских глаз с жгучим восторгом рассматривали многочисленные ордена и медали на груди Ивана Ивановича. Валера представил его своему классу, с переполнявшей его гордостью подчеркнул, что он его отец, и предложил выступить.
Иван Иванович поднялся из-за стола – зазвенели его награды. В классе воцарилась торжественная тишина. Иволгин видел, с каким уважением школьники смотрели на него, и понимал, что он должен сказать им что-то особенное, важное, интересное. Листок ученической тетради, на котором было изложено его выступление, вместе с очками лежал во внутреннем кармане пиджака. Иволгин понял, что читать бумажку он не сможет, что притихшие мальчишки и девчонки ждут от него душевного разговора.
Иван Иванович почувствовал, что пауза затянулась. Окончательно решив не доставать листок, он собрался духом и вдруг наизусть произнес первые предложения своего написанного выступления:
- Я был участником Великой Отечественной войны с ее первого и до последнего дня, прошел пешком и прополз по-пластунски по опаленной огнем и изрытой разрывами снарядов земле от западной нашей границы до Сталинграда и от него – до Берлина. Преодолел это расстояние со своими боевыми товарищами и в черные дни отступлений, и в яростных атаках, когда гнали врага со своей земли...
Иволгин рассказал о себе, о своих товарищах, о том, какие бои шли вот на этой земле, по которой они, сидящие за партой, ежедневно ходят из дома в школу и обратно.
- А слышали вы по подвиге Вани Федорова? Я знал его лично, - продолжал рассказывать Иван Иванович. – В октябре сорок второго наш взвод держал оборону перед тракторным заводом, на том месте, где сейчас площадь имени Дзержинского. Четырнадцатого октября Ваню Федорова приняли в комсомол, а утром пятнадцатого немецкие танки двинулись клином по улицам Ополченской и Дзержинской, намереваясь пробиться к тракторному. Развернулся ожесточенный бой. Случилось так, что в расчете Федорова погибли все. Он остался один. Правая рука у него перебита. И вот на окоп надвигается танк. Мальчишка попытался было бросить в него гранату. Но в это время осколок перебил ему и левую руку. Тогда Ваня Федоров схватил зубами гранату и, как мог, пополз с нею под танк. Раздался страшный взрыв. Искореженный, дымящийся танк остался на месте. Все это произошло, как говорится, на наших глазах. Огонь немцев был настолько сильным, так вдавил нас в землю, что голову нельзя было поднять, и мы ничем не смогли помочь Ване Федорову...
Иван Иванович почувствовал, как на глаза навернулись слезы, а в горле застрял сухой комок. «Только не это. Только не расплакаться, - говорил он себе. – Столько времени прошло. Пора бы и успокоиться». Усилием воли Иволгин подавил в себе минутную слабость, затолкал ком куда-то вовнутрь и не позволил ни единой слезинке сорваться с глаз. Иван Иванович ответил на десятки вопросов, дал мальчишкам и девчонкам подержать и потрогать ордена и медали и примерить их на себя, рассказал, за что и при каких обстоятельствах из получил.
- Папа, ты хорошо сделал, что выступил, - сказал Валера, когда они пошли домой.
- Пусть живут по-человечески. Не надо к ним с нашими подвигами в душу лезть, - говорил отец, не глядя на сына, словно беседовал с собою. – Случись им такая беда, думаешь, они иначе поведут себя? Нет. Все то же самое будет.
- Ошибаешься, папа. Воспитание на боевых традициях – дело нужное, проверенное временем. Еще древние римляне этим занимались. Правда, они все больше завоевательные войны вели. Но каждый юноша знал воинов, отличившихся в боях. А уж нам и подавно необходимо это.
Настал день, когда Виктор окончательно решил уйти из семьи. Он с вечера собрал чемодан, чтобы на следующий день сразу после школы, когда, как считал, в квартире никого не будет, оставить записку и тихо исчезнуть. Но получилось наоборот: в школе он задержался – вдруг появились неотложные дела, а дома оставались Раиса Тимофеевна и Иван Иванович. Они словно чувствовали приближение чего-то неладного и, как казалось Виктору, были неспокойны и насторожены. Когда он подходил к двери с чемоданом, Иван Иванович решительно преградил ему дорогу:
- Погоди, сынок. Не надо так вот... почти тайком. Мы же одна семья. Ты для нас как сын. Давай-ка посидим, поговорим. Мы не собираемся вмешиваться в вашу жизнь, но хоть просто... посидим, поговорим.
Он почти с силой усадил Виктора за стол. Раиса Тимофеевна подала отварную картошку, паровые котлеты. Иван Иванович откупорил бутылку вина. Виктор понимал, что делал старикам больно, чувствовал себя виноватым и молча понуро смотрел, как они суетились перед ним.
Они выпили, и поели, и поговорили, но от этого ничего не изменилось. Немногословно поблагодарив Ивана Ивановича и Раису Тимофеевну и тепло, сердечно распрощавшись с ними, Виктор вышел из квартиры. Пройдя вниз два пролета лестницы, он неожиданно встретился со своей женой, державшей за руку Аришку. Попытался было молча обойти их. Но Валентина преградила ему дорогу, глухо спросила:
- Куда?
- На Луну рейсовым звездолетом, - буркнул он, глядя в сторону. Алкоголь сделал свое дело. Виктор не испытывал ни большого волнения, ни злости, говорил ровно, но с ехидцей.
- Витя, я тебя очень прошу – не уходи пока.
- Что? Поссорилась со своим другом? Или разлюбила его?
- Ни то и ни другое.
- Так в чем же дело? – удивленно спросил Виктор.
- Я не хочу, чтобы ты сейчас уходил.
- Но этого недостаточно.
Виктор хотел добавить жесткие и решительные слова о том, что не желает жить с ней под одной крышей. Но ничего не сказал. Он вдруг заметил у нее протянувшуюся до затылка густую проседь. На сердце вдруг накатила теплая, всепрощающая волна.
- Я тебя очень прошу – не уходи пока, - продолжала жена. – Кончится лето, приедешь из пионерлагеря и делай как хочешь. А сейчас просто умоляю тебя – не торопись, не уходи.
- Но...
- Я тебя очень прошу, - перебила она, затем вдруг схватила его чемодан и изогнувшись, пошатываясь под его тяжестью, пошла вверх по лестнице. Не останавливаясь, повернулась к стоящему внизу мужу, умоляюще проговорила: - Ну... пойдем же.
- Пойдем, папа, - тихо позвала дочка, стоявшая около матери. Виктору показалось, что кто-то железной рукой схватил его за горло. У него на мгновение потемнело в глазах. Невидимая сила повела его вверх по лестнице.
Наступило лето. Виктор уехал в пионерлагерь воспитателем отряда. Валера собирался в турпоход со своим классом. Несмотря на суету сборов, таких хлопотных и, казалось, бесконечных, он с тревогой заметил, как сильно изменилась сестра. Всегда веселая, задиристая и колючая, она вдруг стала грустной и молчаливой, все чаще вечерами оставалась дома, а если и уходила, то возвращалась не так поздно, как раньше.
Валера решил поговорить с ней. Собственно, он даже и не знал, о чем говорить-то, но чувствовал в себе настоятельную потребность сказать сестре доброе слово, поддержать, а может быть, и успокоить. Поначалу разговор как-то не складывался. Потом Валентину словно прорвало, и брату ничего не оставалось делать, как только спокойно сидеть и участливо слушать.
- Понимаешь, как это тебе объяснить... Ты, конечно, осуждаешь меня, - говорила она. – Да вы все меня осуждаете, особенно отец. Я это чувствую. Но Эдик... Эдуард! Он сразу так ошеломил меня своей экстравагантностью, что я просто без ума была от него. В нем все казалось не так, как у всех: самые красивые вещи, такой весь модный, изысканный. Красивые, ласковые слова. Идешь с ним по улице, и все обращают внимание. Жену и ребенка бросил из-за меня. Это же не просто так. Все это меня пьянило. Но вот прошло несколько месяцев, и оказалось, что модно одеться для него чуть ли не самое главное в жизни. С деньгами не считается. Купить очередную модную рубашку или костюм у него словно страсть коллекционера. Живет с матерью, и в основном на ее пенсию. Однажды она куда-то дела его запонки. Он ее так отчитал, что она ушла в свою комнату и долго плакала. Мне стыдно было, а ему – как с гуся вода. Натаивает, чтобы я разводилась с Виктором и переходила к нему. Но я уже не хочу. А тут еще отец, вся эта история с письмом, особенно то, как он в послевоенное время выхаживал маму и меня. А самого невеста ждала. Какую же силу духа надо иметь, чтобы поступить, как он?! Я как услышала об этом у меня в душе все перевернулось, словно мне открылся иной мир, где живут другие, настоящие люди. Даже чувство такое появилось, что это и есть центр жизни, а я его обошла стороной. Ты знаешь, Валера, мне стыдно перед отцом. Стыдно за свои отношения с Эдиком.
Валентина заплакала. Брат увидел, как она смахивала слезы сначала украдкой, кончиком пальца, потом сняла с грядушки кровати косынку, уткнулась в нее мокрым лицом, напряглась и застыла в накатившем приступе плача. Валера стал успокаивать ее, но чем больше говорил он, тем сильнее она плакала.
- Приедет Витя домой, - говорила Валя, немного успокоившись, - все расскажу ему. Буду просить, умолять, чтобы простил. На колени встану. Никого и ничего другого мне не нужно.
До первой крови
В переполненном троллейбусе было тесно и душно. Студент университета Костя Антонов ехал купить себе вельветовые брюки. Присмотрел их давно. Ходил и вздыхал вокруг них много раз. Деньги копил долго и трудно. Но сейчас все это позади. Осталось потерпеть несколько остановок. А там — торговый комплекс и заветная покупка.
Стиснутый со всех сторон Костя стоял у средней двери. Его толкали и входящие, и выходящие. Требовали пройти хоть на полшага вперед или в сторону, возмущались, взывали к совести. Он и сам нетерпеливо посматривал вокруг, прикидывая, где и как можно протиснуться. Но не находил и продолжал стоять, успокаивая себя тем, что скоро покинет троллейбус.
На очередной остановке многие вышли. Однако быстро набились новые пассажиры. И вдруг за спиною Костя услышал грубые, требовательные слова: «Чего затвердел? Проходи. Проходи». Он оглянулся и увидел коренастого, широкоскулого мужчину с короткой стрижкой. «Скуластый какой-то, — обозвал его про себя Костя. — Вылитый уголовник». Он нащупал в кармане деньги. Успокоился. Но вдруг почувствовал, как стоявший позади мужчина уперся в его спину кулаками и опять грубо потребовал: «Давай проходи! Чего затвердел? Двигай...»
Но двигать было некуда. Костя оставался на месте и терпеливо молчал. Однако скуластый продолжал толкать в спину и бубнить в ухо:
— Проходи. Проходи. Чего остолбенел? Двигай.
— Вам надо — вы и двигайте, — сдержанно, но твердо сказал Костя.
Но кулаки продолжали давить в спину, как показалось Антонову, с еще большей силой и явным желанием поцапаться. Он попытался было освободиться от них — смахнуть в сторону. Но, как говорится, не тут-то было. Кулаки продолжали делать свое гнусное дело.
— Ну ты, клоп вонючий, будешь проходить или нет? — продолжал скуластый.
Вдруг троллейбус затормозил на высокой скорости. Спрессованная людская масса качнулась; скуластый, энергично работая локтями, продвинулся немного вперед. Успокоился.
Костя почувствовал, как у него упало настроение. «Что же это такое, разве так можно... всех расталкивать и лезть? А потом зачем так обзывать? Что я ему плохого сделал? Что это еще за клоп? Почему клоп? Натерпелся что ли от них где-нибудь... на тюремных нарах в местах, как говорится, не столь отдаленных?» — возмущался про себя он.
На очередной остановке троллейбус опустел. Показалось, что духота спала, нервозность исчезла и вообще стало легче дышать. Костя вдруг увидел, что мужчина, который только что толкал его кулаками, стоял у передней двери, приготовившись к выходу. «Ах вон оно что. Нахамил и хочешь улизнуть безнаказанным и с чувством правоты?» — про себя возмутился юноша. Вдруг какая-то внутренняя сила потянула его к скуластому и остановила около него так близко, что тот ощутил затылком горячее, взволнованное дыхание студента. На очередной остановке они вышли.
Скуластый шел быстро и настороженно, словно прислушивался к чему-то. За ним шаг в шаг на расстоянии вытянутой руки спешил Костя. Он еще не знал, что сделает со скуластым, но чувствовал в себе большое желание отомстить за кулаки в спину и особенно — за «клопа». Отомстить так, чтобы запомнил на всю жизнь. «Отметелить надо бы его, иначе для чего столько времени в секцию бокса ходил? — думалось Косте. — Призовые места хоть и не занимал, однако неплохие навыки боя получил и постоять за себя могу. К тому же за такое хамское поведение надо наказывать и спуску давать нельзя. Иначе так и будут тебя клевать. Скромность — это, конечно, хорошо, интеллигентно. Но признают и уважают в первую очередь грубую физическую силу».
Скуластый вдруг остановился, резко повернулся к Антонову и злобно спросил:
— Чего тебе?
— Должок надо вернуть, — сказал Костя внешне спокойно и смурным взглядом оглядел местность. Везде — люди. Здесь устраивать драку студенту не хотелось. Минута — другая — соберется толпа, как из-под земли появится милиционер. Костя перевел взгляд на скуластого, посмотрел в упор с брезгливой ехидцей.
— Какой еще должок? Чего пургу гонишь?
— Забыл, как в троллейбусе кулаками в мои бока тыкал и обзывался?
— Тю...у. Клоп вонючий. Пошел в задницу и зубную щетку не забудь прихвати. Таких, как ты, я в зоне по пять человек вязал.
Семеныч (так звали скуластого) не успел сделать и шага в сторону.
— Стой, выродок. Я не привык в должниках ходить.
— Да пошел ты, - проговорил скуластый и стремительным шагом подался от Антонова.
Костя догнал его и опять пристроился со спины на расстоянии вытянутой руки. Не сбавляя шага, скуластый повернулся к нему, сказал:
— Шел бы ты, парень, домой, а то мать собакам щи выльет и останешься голодным.
— Иди. Иди. Здесь слишком людно выяснять отношения, — проговорил Костя, все больше настраиваясь отомстить. — Где-нибудь найдем безлюдное место и...мы недолго. Как в боксе, до первой крови.
— Я тебя прощаю. Иди своей дорогой.
И вдруг Антонов схватил скуластого за воротник рубашки и рванул так, что посыпались пуговицы. Семеныч замахнулся было на него, но Костя перехватил руку и закрутил ее так, что тот, вскрикнув, присел и словно принялся танцевать вприсядку. Костя отпустил руку, когда увидел, что вокруг них стали собираться люди.
— Ну, сучонок, тебе это так не пройдет, — сказал скуластый и быстрым шагом подался прочь. «Ну уж нет. Слишком быстро и легко хочешь отделаться», — проговорил про себя Антонов и ринулся за ним. Догнал и опять пристроился со спины. Шли быстро. Костя горячо дышал Семенычу в затылок и говорил:
— За клопа ответишь. И за кулаки в троллейбусе тоже. До первой крови, как в боксе, пока она не пойдет из носа красными соплями.
Семеныч остановился, повернулся к Антонову и в сердцах сказал:
— Ну чего тебе надо? Чего ты ко мне приклеился? Я не могу с тобой драться. Только что освободился из заключения. В ментовке на учете стою. Заметут и... опять срок. Не хочу. Надоело.
— Ничего. Не заметут, зэк проклятый. За свои поступки отвечать надо.
Семеныч зыркнул на Костю тяжелым, осуждающим взглядом. «Что же я делаю? Зачем обзываю и унижаю человека? Он уже был наказан судом, и тебе нечего добавлять еще и своего презрения, — на мгновение с сожалением подумал Костя, и в то же время ему показалось, что его рассуждения не совсем правильные и в основе своей фальшивые. — Почему же нечего обзывать? Да я, собственно, и не обзываю, просто констатирую факт. Наверняка, он кого-нибудь обворовал или убил, а таких...давить надо. Неисправимые. Без тормозов, очень опасные для общества. Ну, Костя, ну Антонов, опять ты расхорохорился. Не к добру это. Не забывай поговорку "От сумы и тюрьмы не отказывайся"».
Рассуждая так, Костя снизил внимание к Семенычу. Тот воспользовался этим и быстро, почти бегом, подался от своего преследователя. Но Костя опять догнал его и, идя шаг в шаг, все так же горячо дышал в затылок и через каждые несколько метров повторял: «До первой крови...до первой крови».
У шоссе оба остановились и некоторое время томительно ждали, пока пройдет вереница легковушек. Косте вдруг подумалось: «А может быть, не надо его преследовать? Все же в ущемленном положении находится — боится возвращения в зону. А я своим преследованием могу только посодействовать этому. Ну вот... Давай, давай раскисай и дальше. Уже забыл, как этот тип кулаками толкал тебя в спину и обзывал? Так всю жизнь и будут тебя пинать и, как пешку, переставлять с одного плохого места на другое, которое еще хуже. Позор! Наказать...немедленно наказать нахала. Это дело чести настоящего мужчины».
Вереница автомобилей оборвалась. Дорога стала свободной. Семеныч вдруг так рванул с места, что в мгновение оказался у противоположного бордюра, не останавливаясь, побежал дальше и вскоре скрылся за большим кирпичным домом. Костя понял, что скуластый безнаказанно уходит от него: гонялся, гонялся и остался, как говорится, с носом. Выбрав подходящий момент, он рванулся с места, удачно перебежал дорогу, обогнул дом, во дворе которого увидел небольшую группу старушек, молодых мам с детскими колясками, мальчишек и девчонок школьного возраста. Они были тихие, присмиревшие, опечаленные. Переговаривались вполголоса, а то и совсем шепотом. Костя подошел к ним и вдруг увидел Семеныча, лежащего на земле. Из-под спины проступала кровь. Глубоко ввалившиеся глаза затянуты бледной безжизненной синевой.
— Господи, что же это делается? Он же отходит, когда же приедет «скорая»? — проговорила старушка.
— А что произошло? — спросил Костя сдавленным, тихим голосом.
— Бежал, как оглашенный. Видно, кто-то из бандитов гнался за ним. Нога подвернулась, и он со всего маху упал. Попал на железный штырь — когда-то строители оставили, - пояснила старушка шепотом.
Вдруг люди зашевелились, забеспокоились, расступились, и перед пострадавшим присел мужчина в белом халате. Он проверил пульс, посмотрел зрачки, спросил стоявших рядом:
— Кто-нибудь знакомый ему есть?
— Нет. Первый раз видим. Незнакомый.
Тогда Антонов, сам не зная почему, проговорил негромко и неуверенно:
— Доктор, я немного знаю его.
— Хорошо. Поедем с нами. Можете?
Костя кивнул в знак согласия.
«Скорая» уехала и увезла с собою Семеныча и Антонова.
Ехали недолго, но когда оказались на территории больницы, у ее подъезда их уже ожидали парни в белых халатах с тележкой-каталкой.
Перед операцией врач сказал Антонову:
— У нас, конечно, есть некоторые запасы... так сказать, на экстренный случай. Сейчас мы ими воспользуемся. Но лежать вашему знакомому придется долго, поэтому уже сегодня, сейчас надо купить кое-что по мелочи для лечебного процесса. Подойдите к медсестре. Она вам все напишет. А сейчас — извините. Спешу в операционную.
Опечаленный и расстроенный, с гнетущим чувством собственной вины за случившееся Костя спустился на первый этаж больницы и протянул в окошечко аптечного киоска листок со списком необходимых медицинских принадлежностей. Через несколько томительных минут ожидания девушка-киоскер подала ему большой целлофановый пакет с лекарствами, ватой, шприцами и сказала:
— С вас четыреста восемьдесят пять рублей пятьдесят копеек.
— Сколько, сколько? Вы не ошиблись? — стыдливо пролепетал Антонов. Но ответа не стал ждать, осознав бессмысленность вопроса. Дрожащей рукой протянул деньги, взял пакет и устало пошел наверх, в хирургическое отделение.
Операция шла долго. Антонов сидел во дворе на лавочке, смотрел на прогуливавшихся больных, на приходящих и уходящих посетителей и с внутренней горькой усмешкой думал о себе: «Вот тебе и до первой крови. Влип по самые уши. Главное — человека угробил. Чего он бежал-то? Чего, чего? Бежал, чтобы не связываться с тобой, чтобы опять в зону не попасть. Как же так получилось, что ты сразу об этом не подумал? Надо было прекратить это глупое преследование. Однако, Антонов, не лукавь. И знал, и думал об этом. А вот амбиции твои, как говорится, не по чину большие, не дали тебе вовремя остановиться. Не терпелось отомстить и проучить, показать себя. А теперь вот человека покалечил и до стипендии жить не на что, не говоря уже о том, что замечательных вельветовых штанов тебе еще долго не носить. Да и Семеныча одного в больнице не оставишь. Надо навещать и не с пустыми руками.
Костя не заметил, как около него на лавочке появился знакомый хирург. Он спросил Антонова:
— Материалы купил?
Большого желания к разговору у Кости не было, но о главном он все же спросил:
— Как его состояние? Жить будет?
— Конечно, но полежит.
Антонов ушел. В общежитии у друзей занял деньги, купил апельсины, мандарины, колбасу, кефир и вечером все это принес Семенычу. В палату вошел робко, с чувством вины и неловкости. Семеныча увидел сразу. Он лежал немного на спине, немного на левом боку, правый же был забинтован до самой поясницы. На скуластом лице — ни кровинки. Даже губы, словно замазаны мелом. Костя чуть заметно кивнул ему, сел рядом, поставил па тумбочку пакет с продуктами. Некоторое время молчали, не глядя друг на друга. Кто-то из обитателей палаты спросил Антонова:
— Ты как прошел? Больница в это время уже закрыта.
— Через приемный покой, — ответил Костя охотно, довольный тем, что его вывели из неловкого затяжного молчания.
— Ты чего меня преследуешь? — спросил Семеныч тихо, через силу, со страдальческой гримасой на лице.
— Конечно, получилось все очень плохо. Знать бы наперед... — виновато сказал Костя.
Семеныч смотрел в сторону и молчал. Ему явно не хотелось разговаривать. Наконец, словно преодолев какой-то внутренний барьер, пересилив себя, он сказал:
— Попроси врача, медсестру, чтобы в милицию не сообщали.
— Сделаю. Обязательно сделаю.
Вдруг дверь с шумом распахнулась и в палату ввалилась группа молодых мужчин, веселых и говорливых.
— Ну где, где он? Да вот он. Погнали сюда.
Они обступили скуластого. Один из них потребовал от Кости, чтобы он куда-нибудь пересел и сам пристроился на его место. Костя молча повиновался.
— Семеныч, это как же ты попал сюда? Каким ветром тебя занесло и бросило на койку? Счастливчик! Отдохнешь.
Вопросы сыпались со всех сторон — шутливые и с подначкой, озабоченные и тревожные. Семеныч был заметно рад друзьям. Отвечал хотя и через силу, но охотно и с улыбкой:
— Бежал. Споткнулся. Упал на железный штырь.
— За кем бежал? Догнал?
— Да ни за кем. Убегал.
— Неправда. Не поверю, чтобы Семеныч убегал. От кого? Скажи — на шнурки порвем. Мелкими кусочками собакам скормим.
— Г...г...га, — загоготали друзья. — Порвем, порвем, а надо — и сами съедим.
— Да никто за мной не гнался.
— А ты не стесняйся, говори, говори...
Вдруг Антонов почувствовал, как по палате поплыл запах водки и сигаретного дыма. Костя присмотрелся и увидел, как по кругу из рук в руки шел стакан. Наливали понемногу, чтобы хватило всем. Дымили сигаретами. Сдержанно переговаривались. Озирались — не появится ли кто из медсестер. Жевали и сосали мандарины и апельсины, с удовольствием уплетали колбасу и хлеб, принесенные Костей.
— Плесни и мне крохотульку, - попросил Семеныч, протягивая стакан.
— Тебе нельзя, — проговорил кто-то неуверенно.
— Ну хоть губы помочить...
В это время в палату влетела медсестра. Направляясь к койке Семеныча, она на ходу возмущенно говорила:
— Это что же здесь творится? А ну-ка, уходите. Немедленно все уходите.
Костя торопливо направился к двери. За спиною он слышал, как друзья Семеныча говорили медсестре:
— Да мы ничего, ничего. Мы тихо...сейчас. Уходим, уходим.
Был тихий теплый вечер. Костя возвращался к себе в общежитие. С одной стороны, он чувствовал себя виноватым в случившемся, переживал, с другой — что-то приятное и успокаивающее появилось в душе. но шло от его решения не оставлять Семеныча, а всячески, чем сможет, помогать, пока он будет в больнице. «В конце концов, он ничего плохого не сделал, — думал Антонов. — Подумаешь, немного в спину кулаками потыкал.. Но это же было в давке, а ты действительно уперся и ни с места. Мог бы и пошевелиться немного и тогда не было бы всего, что произошло. Да и Семеныч не такой уж плохой человек... Своим дружкам не выдал, отвел от неминуемой драки, от разбирательства в милиции.. Так что надо раздобыть денег и завтра принести ему что-нибудь вкусненькое. Ты просто не имеешь права его оставлять».
Миха
1
Весна... Первая половина дня... Солнце, словно проснувшись от зимней спячки, играло, заглядывало в окна лекционной аудитории, щедро разбрасывало теплые хрустальные брызги, пригревало и нежило. Студенческий поток в полста юношей и девушек, убаюкиваемый монотонной лекцией преподавателя, плавно перетекал в сон. Михаил Кузнецов, как всегда, сидел за первым столом, старательно записывал, что говорил и чертил на доске лектор.
Вдруг в середине лекции дверь распахнулась, и в аудиторию стремительно вошел декан факультета Георгий Ильич - мужчина относительно молодой, энергичный, всегда куда-нибудь торопившийся.
- Николай Петрович, вы уж, пожалуйста, извините меня. Нет времени ждать окончания лекции. Мне надо представить потоку студентку, - сказал он преподавателю и, обернувшись к двери, махнул рукой и проговорил торопливо: - Заходи.
В аудиторию вошла стройная симпатичная девушка. Тихо поздоровалась и смущенно остановилась, не зная, что ей дальше делать. Декан продолжал:
- Представляю вам нашу новую студентку: Маша Ярцева перевелась к нам из Псковского университета. Будет учиться в сто двадцать первой группе. Как гр...и...тся, прошу любить и жаловать. Садись, Маша.
Девушка была миловидной, с красивыми полными губками, глазами, как показалось Михаилу, в пол-лица. Студенческий поток, состоявший в основном из парней, с интересом рассматривал новенькую. В заднем ряду некоторые привстали, вытянули шеи, раскрыли рты.
Маша прошла в середину аудитории и скромно села. Михаил проводил ее восхищенным взглядом, затем заставил себя повернуться к лектору и включиться в работу.
На перерыве девушки обступили Ярцеву. Расспрашивали о Псковском университете. Михаил подошел к ним и, делая вид, что прислушивается к их разговору, украдкой поглядывал на Машу, любовался ее лицом и чувствовал, как внутри него что-то мягчало, казалось, даже плавилось, готовилось вот-вот рухнуть и превратиться в бесформенную желеобразную массу.
Со звонком, оповестившим, что перерыв закончился, Михаил сел на свое место и погрузился в сладкие, волнующие размышления: «Хорошенькая! Какая хорошенькая! А глазища-то! Глазища! Такое впечатление, что на лице одни они только и есть. Четвертый год учусь, но во всем университете такой еще не видел. Недаром поток замер, когда она вошла в аудиторию. Но ты, Миха, не суетись и губы на нее не раскатывай. У тебя соперников будет весь университет. Как говорится, не по Сеньке шапка. Хороша Маша, да не наша».
После лекции все разошлись по своим делам: кто - в читальный зал, кто - в компьютерный класс, а кто - в буфет. В тугом людском водовороте исчезла и Маша. Михаил побрел к себе в общежитие. Хотелось есть. Конечно, было бы неплохо, подумалось ему, заглянуть в столовку и, как все нормальные люди, посидеть за первым, вторым и третьим блюдами. Но сейчас он не мог себе позволить этого. Деньги были на исходе, а до стипендии еще далеко... От помощи матери он давно отказался. А подзаработать деньжат в ближайшей перспективе не предвиделось возможности. Зато в холодильнике под окном его поджидали картошка, пакет кефира и горбушка хлеба. Надо наскоро перекусить и заняться делами, решил он. Доделать реферат по политологии и начать курсовую работу по сопромату. Сопромат-сопромат... Чего его все так боятся? Задачки типовые, разбирались на лекции, их решения есть в методичке.
Михаил вспомнил, как на одном из столов учебной аудитории было вырезано: «Сопромат сдашь - жениться можно». Он улыбнулся и подумал: «Жениться можно было бы и до сопромата, только вот на ком? Если бы на Машеньке. Нашел бы постоянную работу, например, ночные дежурства, отдельную комнату в общаге добился бы. Такой симпапуле готов и служить и прислуживать все двадцать четыре часа в сутки. Все же надо попробовать завязать отношения с ней. Конечно, вряд ли из этого что-то получится. И все же надо попробовать. Кто знает, а вдруг да и... Как говорится, чем черт не шутит, когда Бог спит».
Михаил сознавал, что он далеко не красавец и ничего видного, привлекающего внимание девушек, в нем нет. Среднего роста, даже, пожалуй, чуть ниже, правда, широкий в кости, плечистый. На первый взгляд, плотный, мускулистый. На самом же деле - начавший полнеть и ставший уже рыхлым. Давно обозначились и поблескивали на солнце глубокие залысины. Иногда он с горечью думал, что Машенька постесняется не только встречаться, но и просто постоять и поговорить с ним.
Подошел факультетский вечер отдыха. Михаил танцевать не умел, он вообще был не очень общительным. Однако на вечер пошел. Стоял в сторонке, разговаривал со знакомыми, среди танцующих высматривал Машу. Она была нарасхват и танцевала весь вечер. Незадолго до его окончания Михаил ушел из танцевального зала и направился в раздевалку, где уже образовалась небольшая очередь. Вскоре прогремели последние звуки студенческого оркестра, и молодежь повалила за одеждой. В густой шумной толчее Михаил вдруг почувствовал, как кто-то толкнул его в бок и дергает за рукав. Он оглянулся и увидел перед собой Машеньку. Она протягивала ему несколько номерков и говорила:
- Миха, возьми и нам.
Он схватил их так обрадованно и проворно, словно ждал этого момента всю жизнь, и только успел выйти из очереди с охапкой одежды, как ее тут же расхватали чьи-то руки. Он даже не заметил, чьи. Маша тоже поспешила выхватить свою куртку, но при этом, как ему показалось, бросила теплые, проникновенные слова: «Спасибо, Миха».
Быстро одевшись, он решил помочь Машеньке, но между ними уже крутил водоворот девчонок и парней - говорливых и суетливых. Минута-другая - и они подались к выходу. Застряли было в пробке, но протолкнулись и исчезли, словно растворились в темноте ночи. Исчезла с ними и Маша.
«Ну, что же... Нет, так нет. Насильно мил не будешь», - с горечью подумал он, направляясь в общежитие.
На лекциях, семинарах, лабораторных занятиях часто получалось так, что Михаил оказывался рядом с Машей, перебрасывался словом-другим, при необходимости помогал ей и откровенно влюбленным взглядом подолгу смотрел на нее. Маша нравилась ему все больше и больше. Он окончательно понял, что влюбился: глубоко, прочно, но, к сожалению, без взаимности.
С некоторого времени, когда именно, в какой день и час, он затруднялся определить, около Маши вдруг появился длинноногий и худой, словно глист, очкарик Вовчик. Как показалось Михаилу, он бесцеремонно и нагло ухаживал за ней. Михаилу не нравилась его дежурная холодная улыбка, а уж про эти вялые «учтивые» манеры и говорить нечего. Но тем не менее, их часто видели вместе то в театре, то на набережной, то в центре города.
То, что от любви женщины умнеют, а мужчины глупеют, Михаил вскоре прочувствовал на себе. Он совершил, честно говоря, и сам не знает что, - то ли подвиг во имя любви, то ли большое безумство, которое, очевидно, будет вспоминать со стыдом и отвращением до конца жизни... Сегодня на собрании его группы распределяли стипендию. За преподавательским столом в качестве президиума сидели куратор группы, староста и декан факультета. Арифметика была простой. Основную часть стипендиального фонда забирали отличники и хорошисты, остальное - предназначалось троечникам. Но сегодня им всем денег не хватило. Без стипендии осталась и Маша Ярцева. Михаил, сдавший экзаменационную сессию на пять и четыре, за свою долю группового пирога был спокоен, но неожиданно для самого себя поднял руку и попросил право выступить.
- Я вот что хочу сказать, - начал он, как всегда тихо и спокойно. Группа притихла - все знали, что Миха из-за пустяка к трибуне не выйдет. - В целом решение группы поддерживаю. Только вот с Ярцевой у нас получилась, мягко говоря, неувязочка. Вы знаете, что она пришла к нам в конце семестра. По некоторым дисциплинам лекции уже окончились. Ей пришлось разбираться самой и догонять группу. Нагрузка была двойная, а то и тройная. Одна ТММ чего стоит. Недаром студенты всегда расшифровывали ее как «тут моя могила». Так что это надо учитывать. Если бы она с начала семестра...
- Если бы да кабы... - перебил его кто-то из студентов. - Надо исходить из того, что есть!
- А деканату, наверное, надо было учесть пополнение в группе и увеличить стипендиальный фонд, - продолжал Михаил по-прежнему спокойно, с тихой настойчивостью.
- Было бы из чего увеличивать. Имеем, что дают, - отозвался декан. - Выход один - лучше учиться. Хорошие оценки - хорошая стипендия. Кузнецов, если у тебя все, то садись, а мы перейдем к следующему вопросу. Надо доизбрать актив группы.
- Нет-нет, не все, - торопливо проговорил Михаил. - Мои показатели за семестр не многим отличаются от показателей Ярцевой. Так что мне, да и некоторым другим, по сравнению с ней хвастаться особенно нечем. В то же время известно, что она живет с бабушкой на ее пенсию. Помощи со стороны нет.
Михаил знал, что у Маши была девочка четырех-пяти лет, которую она называла дочкой. Хотел сказать, что ее надо кормить, обувать, одевать. Но воздержался, вспомнив, что Маша редко и не всегда охотно говорила о ней.
- Так что я заявляю, - продолжал Михаил, слегка повысив голос и четко проговаривая слова, - что отказываюсь от своей стипендии в пользу Ярцевой. Делаю это вполне официально, как говорится, в здравом рассудке, трезвом уме и без каких-либо претензий.
За четыре года учебы не только в группе, но и в целом в университете такого еще не было. На мгновение все замерли, потом кто-то, не поднимая головы, хмыкнул и съязвил:
- А в мою пользу не откажешься?
- Увы... Стипуха у меня одна.
Очнувшись, группа загалдела, засуетилась. Послышались реплики: «Вот это подвиг!», «да он просто дурак!», «все равно она крутит с другим», «чокнутый».
- Вы это серьезно? Протоколом оформлять? - спросил декан, внимательно посмотрев на Миху: - Ну, Михаил, ну, молодец. Примерно таким я тебя и представлял. Пока у нас есть такие люди, мы, как гр...и...тся, не пропадем, - проговорил он тихо, очевидно, для себя. Но сидевшие рядом слышали и оживленно закивали в знак согласия.
- Конечно, оформляйте. Я подпишу, - твердо сказал Михаил.
Все это время он не смотрел на Машу, потому что понимал, что, хотя вроде и сделал доброе дело, но все же, не желая этого, поставил ее в неловкое положение.
После собрания она подошла к нему и виновато, с грустинкой в голосе, сказала:
- Большое спасибо тебе, Миха. Ты поступил, как настоящий друг. Мне сейчас действительно материально очень трудно. Но, пожалуйста, не думай, что после этого ты можешь рассчитывать на что-то большее, чем дружба. Не продаюсь...
- Ну что ты, Машенька? Конечно-конечно. Но смею надеяться, все будет так, как было.
2
Отсутствие стипендии заметно сказалось на скромном бюджете Михаила, поэтому он был озабочен поиском заработка денег. По нескольким вузам и колледжам города Михаил расклеил объявления, в которых предлагал свои услуги студентам по решению задач, выполнению курсовых работ, написанию рефератов.
Пока ждал и выполнял заказы, деньги у него совсем растаяли. Пришлось перейти на жесткую экономию - дошло до того, что иногда ел всего лишь раз в день. Но в долг денег не брал - это было не в его правилах.
Наконец, первые заказы были выполнены. Михаил сам разнес их по адресам, получил деньги и, как говорится, вздохнул с облегчением.
В один из холодных осенних дней Михаил попал под дождь с ледяным пронизывающим ветром и слег с высокой температурой. Первой из группы к нему пришла Маша. Она принесла все необходимое: банку малинового варенья, колбасу, хлеб, масло, кофе, различные таблетки и плотные шерстяные носки. Еще несколько минут назад он и предположить подобное не осмелился бы. И вдруг - вот она, перед ним. «Продукты - это конечно, хорошо, они так кстати. Но вот шерстяные носки... Это надо же додуматься, так по-матерински, сердечно, тепло», - Миха улыбнулся и попытался подняться.
- А ну-ка, милый, ложись-ложись. Займи прежнее горизонтальное положение.
Она не дала ему встать. Сама села на край койки.
- Откуда такие хорошие носки?
- Бабуля связала.
- Хорошая у тебя бабуля. Спасибо тебе и ей, - проговорил он, улыбаясь.
Маша сказала правду, но не всю. Лишь много позже он узнал, что она купила их на рынке у старушки, которая торговала вязаными шарфами, варежками и носками.
- Температура есть? - спросила Маша. - Мерил?
- По-моему, нет. Не мерил. На всю общагу и полтермометра не сыскать даже самым хорошим сыщикам. Да и зачем это? С твоим приходом стало не только легче, просто совсем хорошо.
Она положила свою ладонь на его лоб, подержала секунду-другую, сказала уверенно:
- Э-э-э, милый, - температура... Да тебя надо лечить.
От ее прикосновения Михаила бросило в жар. На лбу выступили капельки пота.
Маша заставила его принять таблетки, выпить чай с малиновым вареньем. Сходила в аптеку, купила термометр и горчичники. Померила температуру. Она оказалась нормальной.
- Вот видишь. Лечение начало давать результаты, - с удовлетворением сказала Маша. - Но все равно сейчас надо поставить горчичники.
- А может быть не надо? Чувствую себя хорошо, - проговорил он, испытывая противоречивые чувства: с одной стороны, ему было в высшей степени приятно, что рядом была Маша, с другой - привыкший еще во время службы в армии все делать сам, он стыдился и терялся, оттого что за ним ухаживала такая чудесная девушка.
- Надо, милый, надо. Ты прогреешься, осложнения не будет. У нас там, в Псковском университете, я посещала курсы домашних сестер. Даже удостоверение получила. Ложись на живот.
Со знанием дела, уверенно она облепила спину горчичниками, смоченными в горячей воде, накрыла одеялом, заботливо подоткнула с боков, словно между делом чмокнула его в щеку и сказала с улыбкой:
- Лежи спокойно. Ты больной, а я твой лечащий врач. Так что подчиняйся.
- У такого врача я готов лечиться всю жизнь.
- Не надо. Ты лучше расскажи о своих приколах.
- Не знаю, о чем ты, - искренне удивился Михаил, тщетно пытаясь припомнить из своей жизни что-нибудь забавное. Не лежать же пригревшимся молчуном, подумалось ему, а то ведь сейчас снимет горчичники и уйдет.
- Расскажи, как пол-общежития на концерт отправил.
- А-а-а, вон ты о чем. Так это было-то давно.
- А смеются и пересказывают до сегодняшнего дня. По крайней мере, мне девчонки рассказывали.
Вообще-то Михаил не любил распространяться об этом. Но сейчас - особый случай. Рядом сидела девушка, которую он боготворил, подарившая ему такой праздник души. «Неужели я ей хоть немного, хоть чуть-чуть нравлюсь?» - спрашивал он себя, чувствуя, как горчичники начинали свой горячий разгон.
- Три года назад я вселился в эту комнату, - начал он. - Здесь жили тогда ребята с четвертого курса. Выпускники, как и мы сейчас. Все из себя такие гонористые, заносчивые. Слова нормального не услышишь. Так вот, они сразу попытались из меня сделать прислугу для себя, оттого что тогда я первокурсником был, так сказать салажонком. Ну, что-то наподобие солдатской дедовщины на гражданский манер: они потребовали, чтобы я ежедневно убирал в комнате, заправлял их постели, мыл их посуду, чистил им ботинки. И многое-многое другое...
- А почему? - возмущаясь, спросила Маша.
- Объясняли тем, что издавна сложились такие традиции. Я не спорил, не ссорился с ними. Вел себя тихо, спокойно, но ничего такого, что они требовали, не делал. Правда, в комнате убирал. Но по очереди. Тогда они перешли на розыгрыши. Однажды прихожу в общагу и вижу на столе повестку из городской налоговой службы. На отличной мелованой бумаге с гербовой печатью за подписью начальника отдела. В ней говорилось, что я вызываюсь в налоговую по поводу того, что за мной вроде бы накопилась задолженность в пятьдесят тысяч рублей из-за неуплаты налогов с моего заработка. Студентам других вузов помогал за деньги грызть гранит науки: писал курсовые, занимался чертежами, разной другой мелочевкой. Как говорится, на хлеб и масло имел. Я, конечно, перепугался. Знал, что с этой службой в конфликт лучше не вступать. Но интуиция подсказывала, что такой сумме неоткуда взяться. Да и кто вообще знал, что у меня имелся такой заработок? Никто.
- Чем же это закончилось? - нетерпеливо спросила Маша.
- Пошел разбираться. Начальник отдела повертел повестку в руках, сказал, что она поддельная, ничего подобного они не посылали, и вообще в их базе данных предпринимателем я не значился. В этот же день вся общага узнала, что я ходил в налоговую и смеялась надо мной. В следующий раз мне устроили прикол под Новый год, когда я собирался на общеуниверситетский вечер.
- С девушкой? - улыбаясь, спросила Маша.
- К счастью, нет. Кстати, я могу встречаться только с такой, какая мне сильно-сильно нравится. Такой - не было тогда.
- А сейчас? - не переставая улыбаться, допытывалась Маша.
- А сейчас есть. Сидит рядом и ждет, когда, наконец, снимет с меня горчичники и убежит.
Маша сдержанно хмыкнула и сказала с довольной искоркой во взгляде:
- Ты почти прав. Минут через двадцать надо уходить. Начинаются занятия. Будет лекция, потом - практика. Ну, так на вечере был?
- Конечно, нет. Надел белую рубашку, галстук, костюм. Подошел к порогу, чтобы обуться. Сунул ноги в ботинки. Завязал шнурки и... Представь картину - не могу оторвать ноги от пола. Дергал-дергал. Чуть не упал. Это сейчас меня смех разбирает. А тогда было не до смеха. Ботинки были прибиты к полу. Причем основательно. Часа полтора искал по общежитию щипцы или какой-нибудь другой инструмент, чтобы только побыстрее отодрать ботинки. Когда, наконец, удалось это сделать, вечер был в самом разгаре, а настроение настолько испортилось, что я взял книжку и лег.
- Это же некрасиво... Варварство какое-то. И ты им ничего не сказал?
- Нет. А зачем? Какой смысл?
- Напрасно. Я бы сказала, что поступили они просто непорядочно и поэтому дураки.
- Были и другие приколы по мелочи. Честно говоря, они мне надоели и поэтому я решил... Нет, не отомстить. Просто скромно сказать, что и я кое-что могу... За неделю до первого апреля на компьютере сделал классные пригласительные в Центральный концертный зал на концерт известной тогда рок-группы и отпечатал их на цветном лазерном принтере. Упаковал в отдельные со вкусом оформленные конверты. Обратный адрес указал недавно разорившейся известной фирмы. Указал фамилии студентов, номера их комнат. Подговорил знакомого парня, и он где-то раздобыл большую почтальонскую сумку. Принес конверты в общагу и отдал их старушке-вахтерше, чтобы она вручила их персонально. Все получилось как нельзя лучше. Почти официально. На билетах стояла дата концерта - первое апреля... Никому и в голову не пришло о возможном розыгрыше, видно, так все обрадовались халяве. К назначенному часу общага повалила на концерт. Вскоре у входа образовалась возмущенная толпа халявщиков. Российский человек в очередной раз поверил и позарился на бесплатный сыр.
- И после этого тебя не избили? - спросила Маша с озорной искоркой во взгляде.
- Кое-кто пытался. Но не получилось. Правда, из общаги выселили. Но я опять вселился. Вот и все... А спину дерет - терпения нету. Наверное, надо снимать, - морщась от жжения, нехотя сказал он.
Маша быстро сняла горчичники, вытерла Михаилу спину, опять укрыла его одеялом, пожелала выздоровления и ушла на занятия. После нее он некоторое время лежал неподвижно, погруженный в глубокую и вязкую задумчивость. Одновременно его и радовало ее посещение, и тревожило, как ему показалось, холодное, почти отрицательное отношение к проделке с липовыми билетами на концерт. А вопрос «тебя не побили?» откровенно говорил о ее позиции. Но переживем... Как-нибудь переживем, все равно я поступил правильно, подумал он.
3
Михаил выздоравливал. Правда, врач районной поликлиники все еще держал его на больничном. Простукивал и прослушивал грудь, посылал на сдачу анализов. То ли ждал чего от Михаила, то ли не решался сказать, что он полностью здоров. Здесь, очевидно, следует сказать, что в поликлинику поступило распоряжение, по которому в кабинет врача пациенты должны были входить в сменной обуви. Для этого была организована продажа так называемых бахил - тапочек из цветного полиэтилена. Стоили они пять рублей за пару.
Большинство пациентов ворчало, ругалось, но покупало. Некоторые несли с собой домашние тапочки.
В одно из посещений поликлиники у Михаила родилась идея, которую он посчитал ценной, а если точнее, то прибыльной. Зашел на рынок. Нашел лотки, где были выставлены на продажу домашние тапочки, новенькие и чистенькие. Поинтересовался ценой. Попроще, они же потяжелее, стоили всего двадцать рублей. За мягкие, легкие, приятные ноге просили полусотню. «Я уже четыре раза был в поликлинике только за последние полмесяца. Столько денег выбросил на эти бахилы. И неизвестно, сколько еще придется ходить по врачам, - рассуждал Михаил, задержавшись взглядом на тапочках. Наконец, после непродолжительной борьбы с собой он купил их, аккуратно уложил в большой яркий пакет и отправился в поликлинику. Прошелся по этажам. Выбрал самую большую очередь у кабинета врача. Остановился. Стал присматриваться и прислушиваться, о чем говорили. Прошло минут десять в спокойствии и относительной тишине. Михаил уже подумал было перейти к другому кабинету, как вдруг от врача вышел мужчина средних лет, неопрятный с виду. Он матюгался и громко шаркал старыми, разбитыми ботинками.
- Ну совсем оборзели... Обложили со всех сторон. Простому человеку совсем ни вздохнуть, ни ... - ворчал он негромко, но так, что слышали стоявшие рядом. - Сменную обувь ему давай. А где я ее возьму? Ну, разулся, - тоже не понравилось. Видите ли носки вонючие... А я что, женщина что ли, стирать их?
- Ну и что? Врач так и не принял? - кто-то из очереди спросил осторожно.
- Ну конечно. Совсем зажали простого человека, - ответил он и, продолжая что-то недовольно бормотать, подался вдоль коридора, оставив после себя, как минимум, треть очереди озабоченной и слегка растерянной.
- Ну что же делать? Надо идти бахилы покупать, - проговорила женщина средних лет.
- Ага... Разбежалась. Раньше надо было думать. Сейчас там перерыв на полтора часа. Закрылись. Кофий пьют да сплетнями обмениваются.
Михаил достал из пакета тапочки. Молча, неторопливо повертел их в руках, как бы между прочим сказал женщине, намеревавшейся купить бахилы:
- Хорошие тапочки. Правда?
- Что? Продаешь что ли?
- Нет. Самому надо. Только что купил. А вот чтобы войти в кабинет, могу дать. Так сказать в краткосрочную аренду сдам. За трояк. Мне, бедному студенту, больше и не надо.
- А чего так дешево-то?
- А я за народ. Хочу, чтобы ему жилось легче. А впрочем, если дешево не устраивает, можно и дороже, - Михаил добродушно улыбнулся.
В это время кто-то из очереди сказал:
- Ну, а что? Можно. Цена сносная. Не то, что бахилы...
Одновременно где-то недалеко захныкал ребенок. Михаил посмотрел в его сторону и вдруг почувствовал, как тапочки выскользнули из его рук. Все та же женщина торопливо сунула ему три рубля, не сходя с места, сковырнула с ног туфли и облачилась в тапочки.
- О, да хорошие какие! Мягкие. Приятные. И красивые. В таких не стыдно и врачу показаться.
Установилась тишина. Первым ее нарушил мужчина лет тридцати:
- Граждане бабоньки, я отпросился с работы. Мне ждать некогда. Поэтому за тапочками я следующий.
- А я - за тобой, - торопливо подхватила молодая женщина. -Моя очередь только что прошла.
Подавляя улыбку, смущение и неловкость, Михаил сидел около кабинета врача и собирал деньги за тапочки. Не прошло и двух часов, как у него набралось рублей пятьдесят.
К концу дня очереди к врачам растаяли, этажи опустели. Спрос на тапочки упал.
«Ну что же... неплохо-неплохо, - рассуждал про себя Михаил, возвращаясь в общежитие. - Цена тапочек окупилась. Таким образом, они мне как бы бесплатно достались. Еще и навар есть. Завтра с утра надо пройтись по другим этажам поликлиники. А лекцию по социологии можно и пропустить. Разберусь сам».
В последующие несколько дней он прошел еще несколько поликлиник. Заработал деньги на питание и переключился на занятия в университете. Одновременно продолжал за умеренную плату студентам других вузов и колледжей писать рефераты, переводить с английского на русский, решать задачки по различным учебным дисциплинам. Но заработанные деньги разлетались, как строптивые птички.
Озабоченный вопросом, где и как добыть деньги, Михаил забрел на оптовый промтоварный рынок-склад. Послонялся по отделам, посмотрел образцы товаров и вдруг набрел на юношеские футболки.
- Почем? - спросил он тоном человека бывалого.
- Продаем только партией не менее ста штук. Две тысячи рублей.
- Ну а если мне только десяток?
- Нет. У нас оптовый склад-магазин, - ответил продавец вежливо, но категорично.
«Смысл есть, если удастся продать по тридцатнику за штуку, - рассуждал Михаил. - Но где взять деньги? Занять? Без процентов никто не даст. За вычетом процентов и непредвиденных расходов останется очень мало и это при большой канители и определенном риске. Товар может зависнуть».
В воскресенье Михаил пришел на городской рынок. Нашел такие же футболки, осведомился о цене. Продавец просил по тридцать пять рублей за штуку. Михаил отошел подальше в сторону и стал наблюдать. Простоял около двух часов, но ни одна футболка не была продана. «Значит, и по тридцать их никто не будет брать. Такой товар мне не нужен», - рассуждал Михаил, возвращаясь в общежитие.
И все же к вечеру после противоречивых и мучительных раздумий он пришел к убеждению, что рискнуть надо. Встретился со своим хорошим знакомым, студентом другого факультета Дмитрием Золотаревым, занимавшимся каким-то прибыльным бизнесом. Попросил в долг две с половиной тысячи рублей.
- Деньги получишь. Уж так и быть, дам без процентов, но только на неделю. На две и более - по пятнадцать процентов за каждую просроченную неделю. Своих надо выручать. Думаю дело стоящее. Большого навара не даст, но кое-что, а может быть, на хлеб и масло поимеешь. Когда провернешь его, поговорим – есть идея.
Прежде чем выйти на рынок, Михаил купил несколько десятков значков с изображением знаменитого американского певца, приколол по одному на футболку и под каждым проштамповал на английском языке известную практически всем школьникам фразу «Я вас люблю».
С таким оформлением футболки разошлись за три дня.
Михаил принес Золотареву долг. Спросил:
- Ты хотел что-то сказать мне?
- Во-первых, мне хочется сказать тебе несколько слов о Маше. Напрасно ты отдал ей свою стипендию. Понимаю. Хотел добиться ее расположения к тебе, а то и уступчивости. Напрасно. Уж поверь моему опыту - купленные бабы всегда ненадежны. У меня их было и было.
- Нет, Диман, ты ошибаешься. Она мне очень нравится. Я просто помог ей. Бескорыстно. А насчет расположения - это ей решать. Конечно, чего лукавить? От расположения не отказался бы, но это ее дело.
Михаилу хотелось сказать, что она приходила к нему в общежитие, приносила лекарства, ставила горчичники, подарила теплые шерстяные носки, которые, кстати говоря, очень пригодились, так как зимой в комнате всегда холодно. Промерзают углы, а по цементному полу резвится ледяной сквозняк... Но удержался. Не сказал, решив, что будет лучше, если их короткое и такое душевное общение, быть может, первое и последнее, останется их тайной.
- Конечно, к кому располагаться - это ее дело. Вот она и располагается по своему усмотрению. Она же встречается с Вовчиком, этим длинным очкариком, который при ходьбе выбрасывает в сторону ноги так, словно чарльстон танцует.
- Знаю. Я же не буду бегать за ними и разнимать их. Пусть встречается. Это ее право, - ответил Михаил спокойно и с достоинством. - Это все, что ты хотел мне сказать?
- Конечно, нет и далеко не самое главное. Мне твои отношения с Ярцевой, честно говоря, по барабану.
Михаил промолчал и подумал: «Ну что же по барабану, так по барабану. Меня это устраивает. Только вот чего Вовчик к ней липнет? Он же сосунок, пацан, желторотик. Погуляет и бросит».
Михаил, отслуживший в армии, истоптавший не одну пару сапог, немало хлебнувший всего, чувствовал себя зрелым, степенным человеком, на голову выше сокурсников, которые в вузе - сразу со школьной скамьи.
- Михаил, я давно присматриваюсь к тебе, - заговорил Золотарев. - Человек ты серьезный, ответственный. А занимаешься какой-то мелочевкой. Несолидно.
- Ну, так возьми в фирму.
- А у тебя пара-тройка сотен тысяч баксов есть для закупки товаров? Нету? Да? Ну, вот видишь? А на чужие рассчитывать у нас не принято. Но у меня все же есть к тебе предложение.
Он замолчал. Дождался, когда Михаил заинтересованно переспросил:
- Что за предложение?
- Понимаешь... Как тебе сказать...И надо ли говорить, я уж и не знаю. Может, напрасно я завел этот разговор.
- Ну почему же нет? Говори. Заинтриговал.
- Только давай договоримся - независимо от того, согласишься ты или не согласишься, примешь предложение или нет, ты никогда и никому об этом не расскажешь. Не спрашивай, почему. Поймешь. Просто ты согласен или не согласен... Только и всего. Да или нет.
- Ладно. Условия принимаю.
- Я создаю салон красоты. Но это так... вывеска, ширма. На самом деле - заведение интимных услуг для дамочек возраста примерно от тридцати до пятидесяти лет. Это довольно большой слой женского населения.
-Ты что, приглашаешь меня на должность быка-производителя?
- Нет. На должность пожарного.
- Ничего не понимаю.
- Производить ничего не надо. Как правило, к этому возрасту все необходимое уже произвели - и дочек, и сыновей и занимаются лишь тем, что наслаждаются обычным сексом. Но далеко не все. У многих мужья бизнесмены или крупные чиновники, вечно в стрессовом состоянии. Стадо любовниц имеют. Тут уж не до своих жен. А ведь они... их жены - люди живые, работой не замученные. Пожар в теле бушует нешуточный. Нельзя же их оставлять без внимания... Кому-то надо их выручать. Иначе говоря, есть спрос - должно быть и предложение. Это обычная социальная помощь. Просто требуется удовлетворить дамочку, быть может, и не одну. И ничего плохого, тем более криминального, здесь нет. Зато хорошие деньги платят. По выражению твоего лица вижу, ты удивлен и озабочен. Даю три дня на обдумывание. Сам подойдешь и скажешь, согласен или не согласен. Идет?
- Конечно, - ответил Михаил без энтузиазма и подумал: «Три дня мне совсем ни к чему. Достаточно и одного мгновения, чтобы понять - это не для меня».
***
Заканчивался последний семестр последнего года обучения в университете. Практически у каждого студента график работы уплотнился до предела. Шла ликвидация задолженностей, добор баллов, сдача зачетов и экзаменов. А на горизонте уже появились даты защит дипломных проектов. Михаил заметил, что Маша появлялась на занятиях все реже и реже. На одном из перерывов он спросил ее:
- Что случилось? Чувствую, с тобой что-то неладное. Я помогу тебе. Скажи только.
Она горько усмехнулась, махнула рукой, сказала:
- Да ладно. Справлюсь как-нибудь сама. Я же знаю, ты очень загружен. Работаешь. Ты мне и так очень помог.
- А все же в чем проблемы? - настаивал Михаил.
- С учебой завал. По физике лабораторную никак не сдам, с сопутствующими задачками ничего не получается. По социологии три темы никак не отработаю. Учебник такой железобетонный, что вроде бы все понимать понимаю, а вот пересказать не могу. Да и с дипломом не все гладко. Начала просчитывать первые позиции и что-то в расчетах не сходится. Аж жуть охватывает - боюсь, со всем этим не справлюсь.
- Мне кажется все это поправимо. Давай встретимся в воскресенье в студенческом зале областной библиотеки. Приноси материалы по лабораторной и по диплому.
Подошло воскресенье. Студенческий читальный зал областной библиотеки, заполненный с утра, приглушенно и монотонно гудел. Каждый занимался своим делом - кто-то листал книгу, выискивая необходимый материал, кто-то решал задачи, советуясь с товарищами, кто-то обсуждал новости и делился сплетнями.
Михаил нашел Машу сидящей в середине зала, обложенной стопками книг и сосредоточенно читающей учебник по социологии. Рядом сидела девочка лет пяти, рыжая, с большим голубым бантом на голове. Она листала детский журнал и рассматривала картинки.
Михаил сел рядом с Машей. Поздоровался и спросил:
- Учебник Филина шерстишь? Не советую. Я вот принес тебе книжечку лекций по всему курсу. Краткие, сжатые, понятные. Вчера в районной библиотеке нашел. Попозже посмотришь, потом домой возьмешь, а сейчас давай лабой по физике займемся.
Она разложила перед ним свои результаты лабораторной работы. Начала объяснять их. В это время девочка подошла к Маше, стесняясь, стала шепотом что-то говорить ей.
- Хорошо. Иди-иди, найдешь сама?
- Твоя дочка? - спросил Михаил, когда девочка ушла. - Какая хорошенькая. Тихая. Послушная.
- Ну а чья же? Конечно, моя, - ответила Маша, как-то неопределенно улыбаясь. - А что? Не похожа?
- Ты белая, а она рыжая. И потом... тебе всего двадцать один, а ей, наверное, лет пять-шесть. Когда же ты успела ее родить?
- Долго ли умеючи? И что это вас всех интересует, чья да когда, да зачем. Так получилось. Какое вам всем до этого дело? А что рыжая, так это даже хорошо. Рыжие - самые верные и самые горячие женщины. К тому же она девочка. Значит - в отца.
- Хорошо-хорошо, больше не буду, - ответил Михаил, сконфуженный и пристыженный. - Правильно. Давай делом заниматься.
Несколько часов просидели они в читальном зале. Сделали лабораторную работу по физике, просчитали самые трудные разделы дипломного проекта. Наиболее трудные темы по социологии Михаил объяснил Маше и даже убедился, что она разобралась в них.
По дороге к троллейбусной остановке Михаил пригласил Машу и ее девочку в кафе. Купил пирожное, мороженое, бутерброды, лимонад. Сидели, разговаривали, шутили, смеялись. «Значит замужем, - думал Михаил. - Но почему-то ничего не говорит о муже - ни хорошего, ни плохого. Нет, здесь что-то не так. Ну что же...пусть. Это ее право. И о Вовчике - ни слова. Встречается с ним или нет? Если встречается, то как же тогда быть с ее замужеством? Изменяет что ли? Не-е-ет, здесь что-то не так, что-то не сходится. Такая девушка изменять не может».
На улице, перед тем, как разойтись по своим троллейбусным остановкам, Маша взяла его под руку, прижалась к плечу, душевно сказала:
- Миша, ты сегодня и вообще мне очень-очень помог. Я так благодарна тебе. Ты настоящий друг.
- Хорошо, Машенька. Хорошо. Твои слова о друге выше всех благодарностей. Если будут проблемы, скажи. Обязательно скажи.
4
Сегодня Золотарев, увидев Михаила, подошел к нему и спросил:
- Не очень торопишься? Поговорить надо. Как я понял, ты окончательно решил, что в моем салоне работать не будешь. Ну и хорошо. Может быть и правильно. А то она... жизнь-то такая непредсказуемая, такие выпендрежи у нее бывают. Такие свечки зажигает, что порой и предположить невозможно. Мы с тобой давно знаем друг друга. Никогда не ссорились, иногда взаимно выручали. Так вот я хочу продолжить эту линию взаимовыручки и взаимоподдержки. А дело вот в чем. Я вижу, ты все еще по уши влюблен в Марию. Конечно, конечно...Дело твое. Но считаю необходимым сказать тебе, что мой салон пользуется спросом не только у дамочек, но и у таких молоденьких, как твоя Маша. Короче говоря, хочу предупредить, что она несколько раз была у нас. Платила деньги и получала удовольствие от молодых и крепких парней. Вот так. На твою скромную стипендию она купила большой чайник и повесила его тебе на нос. Поздравляю. Получается, что она обычная бабенка, жадная до плотских удовольствий. Мне передали это мои люди.
Михаил, пораженный таким сообщением, шел медленно, соображал туго и молчал, чувствуя, как по самые уши плотно заполняло его вязкое, невпроворот, напряжение.
- Мог бы все это тебе и не говорить. Более того, я не имею права это разглашать. Но и совесть не велит молчать.
- Честно говоря, не верится, - пробормотал Миха.
- Мое дело предупредить. А там поступай, как знаешь.
- Можешь назвать мне парня, который ею занимался?
- Да ты что!? Конечно, нет. Тогда мой бизнес надо будет похоронить. Но у меня есть компаньоны, - говорил Золотарев, заметно важничая.
- Плохой бизнес. Можно и похоронить.
- Ну, плохой или хороший - это как посмотреть. А на хлеб с маслом дает заработать. К тому же, вот видишь, я тебя предупредил, а то так и ходил бы обманутым.
- Такому предупреждению, такой правде я не рад...
- А что...лучше быть обманутым?
- Не знаю, Диман, не знаю. Но и от такой правды хорошего мало. Чувствую себя раздавленным и уничтоженным. А Вовчик знает?
- Знает. Ему давно шепнули, и он разорвал с ней. А кому нужна такая?
Михаил вспыхнул. Хотел было решительно потребовать от Димана больше не говорить так о Маше, но удержал себя. Еще больше погрузился в молчание. У троллейбусной остановки Золотарев нырнул в маршрутное такси, а Михаил пошел дальше. Ему хотелось остаться наедине, подумать над услышанным. «Конечно, если это правда, то страшная, жуткая правда. Это просто какой-то вселенский обвал. Неужели они все такие? Кому же верить и как жить дальше? А впрочем, чего это я? Она тебе, Миха, никаких обещаний не давала. Подарил стипендию, помог немного и думаешь, что она теперь тебе всем обязана. Напрасно. К тому же она тебя предупреждала. Так что, Миха, она сама по себе, а ты - сам по себе. Ну а то, что она приходила к тебе в общагу и лечила, - наверное, отрабатывала твою стипендию.
Вместо общежития Михаил оказался, не зная как, у входа в главное здание университета. Стоял в недоумении, потерянно смотрел вокруг и практически ничего и никого не замечал. Кто-то поздоровался с ним, кто-то махнул ему рукой, приглашая идти вместе. «Хватит стоять, - наконец подумалось ему. - Надо пойти в магазин и купить что-нибудь на ужин». Он сделал несколько шагов и вдруг услышал веселый голос Маши:
- Ой, девочки, кого вижу? Легок на помине. А мы только что о тебе говорили. Хорошая примета - счастливым будешь.
Михаил кисло улыбнулся, кивнул в знак согласия, что-то невнятно пробормотал.
- Миша, что с тобой? - обеспокоенно спросила Маша. - На тебе лица нет. Что-нибудь случилось? Заболел? У тебя температура?
Она потрогала его за руку. Попыталась приложить ладонь ко лбу. Он бережно отвел ее руку, тихо пробормотал:
- Не надо. Со здоровьем все нормально. Не беспокойся.
- Ну и хорошо. А я с долгами-хвостами наконец-то рассчиталась и получила допуск к защите диплома. Двадцать пятого этого месяца защита. Приглашаю, приходи обязательно. Буду рада. При твоем присутствии я чувствую себя увереннее. Придешь?
- Постараюсь, - неопределенно, с нарочитой холодностью ответил он. Извинился и ушел в сторону магазина.
***
Так для Михаила пришло время выбора. Он помнил приглашение Маши, но еще вчера не имел твердого решения - идти или не идти на ее защиту? Сообщение Димана не давало покоя. Будоражило воображение. Рисовало в сознании одну за другой постыдные картины. Сердце отказывалось верить. Но утром двадцать пятого оно смягчилось, распаленные мысли остыли и потекли в обратном направлении. Он спрашивал себя и рассуждал: «Где гарантия того, что все сказанное Диманом - правда? Сам-то он не видел ее в салоне. Ему, видите ли, передал друг. Это не мешало бы и проверить. А ты, Миха, поверил, как мальчишка. Во-вторых, в конце концов, это ее дело. Она вправе распоряжаться собой по своему усмотрению. Обещаний тебе никаких не давала, поэтому твои претензии беспочвенны. А в-третьих, Миха, подумай, будет ли тебе лучше без нее, даже пусть такой, какой ее представил Золотарев? Нет. Лучше не будет. Все так же будешь засыпать и просыпаться с думой о ней и почти каждый свой поступок сверять с тем, что и как она скажет и подумает о нем. Защитится, уедет - и мир для тебя опустеет. Будешь тосковать не день и не два. А многие годы. И не только тосковать, но и казнить себя за то, что не все сделал, чтобы быть с нею. Все! Все! Прочь всякие сомнения. Надо все сделать, надо сегодня же сказать, что люблю ее. Пусть знает и пусть решает».
Михаил отправился на рынок и купил для Маши большой роскошный букет цветов. Стесняясь его, на защите сидел в последнем ряду. Слушал внимательно и радовался успеху Маши. Наконец, вся процедура защиты, отработанная до мелочей, удачно завершилась. Комиссия объявила оценку, и новоиспеченного специалиста Машу Ярцеву принялись поздравлять преподаватели и студенты. Подошел к ней и Михаил.
- Машенька, поздравляю тебя, - растерянно пробормотал он, протягивая ей букет.
- Миха! Родной мой! Какие цветы! Как я рада! Когда они вышли из университета, Михаил сказал:
- Ты держалась великолепно. Я слушал тебя внимательно и сейчас могу воспроизвести каждое твое слово на защите. Говорила грамотно, четко, убедительно. Так что была, как говорится, на должной высоте. Ты сейчас устала. Наверное, пойдешь домой, отдохнешь, а вечером я приглашаю тебя в кафе. Отметим твою защиту... Как? Согласна?
- Еще бы! Конечно, - проговорила Маша, прижимая к себе букет и вдыхая его аромат.
В кафе было уютно, тихо и вкусно пахло. Михаил и Маша выпили шампанского, съели лангет и заливную осетрину. Лакомились конфетами, пирожными, через трубочку потягивали холодный кофе. Лица светились улыбками. Уже в третий раз Маша рассказывала, как представляла комиссии свою работу, как волновалась и отвечала на вопросы.
Михаил решил, что пришло время для главного разговора. Как говорится, собравшись с духом, стал говорить:
- Машенька, милая, честно говоря, не знаю с чего и начать. Очень волнуюсь. Могу быть непоследовательным - заранее извини. Но я очень люблю тебя... Давно люблю...С того самого первого дня, когда ты появилась у нас на потоке.
Маша сидела, облокотившись на стол и потупив взгляд. На ее красивом лице вместе с легкой улыбкой виделась Михаилу тень печальной растерянности. Маша кивнула, очевидно, в знак согласия и проговорила с виноватинкой во взгляде:
- Но я, к сожалению, не могу похвастаться, что страстно люблю тебя. Нет в душе того пламени, тех переживаний, которые дают право говорить о любви. Наверное, я родилась ледышкой. Но ты мне очень нравишься. Ты настоящий друг... Надежный и порядочный человек.
- Спасибо. А теперь, Машенька, я все же наберусь храбрости и скажу тебе, пожалуй, самое главное. Я прошу тебя стать моей женой. Как говорится, предлагаю тебе руку, сердце и всю свою жизнь.
Михаил разволновался так, что во рту пересохло, язык, кажется, превратился в непослушную деревяшку, а голос ослаб и осип.
- Не тороплю тебя ни с согласием, ни с отказом. Обдумай все за и против. Через неделю мы получаем дипломы и разъезжаемся кто куда. Я - в родной городок Калач-на-Дону. Был бы счастлив, если бы мы поехали туда вместе. У нас большой дом, у меня мама очень добрая. Учительница по образованию. Тебе работа найдется. Я уже справлялся. Подумай над моим предложением.
- Миша, а ведь у меня есть к тебе вопросы, есть разговор, - сказала она, и у него похолодело внутри, еще большей тревогой наполнилось сердце, измученное сомнением и ожиданием. - Ты же знаешь, у меня есть дочка. Какое место ей будет отведено? Я ее очень люблю.
- Удочерю и постараюсь стать ей хорошим отцом.
- Я знаю, что Диман всем говорит, будто я посещала его салон. Говорил и тебе. И что же на мне на такой ты хочешь жениться? Тебе стыдно не будет?
Он не ожидал этого вопроса и не был готов к нему. Но в голосе Маши он уловил только интонацию обыденности и спокойствия и поэтому уверенно сказал:
- Я не верю тому, что говорил о тебе Диман.
- А если все же это правда?
- Нет. Это неправда.
- А если все же..?
- Я тебя люблю, и буду любить такой, какая ты есть и какой будешь. И не надо меня пугать.
****
После этого разговора они встретились только через неделю.
- Чем же занимался все это время? - спросила Маша с настороженностью. - Думала, найдешь меня. Погуляли бы.
- Не хотел мешать твоему решению.
- А предложение остается в силе? Или сердце и руку ты уже отдал другой?
- Нет, Машенька, не отдал. Они принадлежат тебе, и ответа жду с нетерпением.
- Замечательно, я согласна стать твоей женой. Миха, но это не все. Хочу сказать, что я глубоко виновата перед тобой.
- А может быть не надо? Совсем не надо. Просто не надо и все. Самое главное ты уже сказала, и больше мне ничего не надо.
- Нет-нет. Я очень плохо поступила. Совесть мучает. Чувствую, не успокоюсь, пока все не расскажу тебе.. Пожалуйста, выслушай меня.
- Заранее прощаю. Но все же заинтриговала. Расскажи, - сказал он, счастливо улыбаясь.
- Ну, во-первых, девочка, которая со мной живет, не моя дочка, и замужем я не была. Она дочка моей старшей сестры. Временно - по необходимости - со мной... А выдала я ее за свою по понятной причине, чтобы проверить истинные чувства парней. Руку и сердце мне уже предлагали многие другие и раньше тебя. И не только предлагали, некоторые настойчиво просили выйти замуж. Однако как только узнавали, что у меня дочка, сразу менялись в лице, а затем и в поведении. А Диман один из первых сделал мне предложение, но я ему сразу отказала. Мне такой муж не нужен. Вот он и начал распускать сплетни обо мне.
- Значит, мне остается набить ему морду. Во все времена подлецов вели к барьеру.
- Не связывайся, умоляю... Так что мои испытания выдержал один ты. И я этому очень рада. Ты уж, пожалуйста, извини меня. Понимаю, что поступила, мягко говоря, не лучшим образом. Стыдно и тяжко. Но вот видишь... такая я, какая есть.
- Я же сказал, извиняю. И вообще повторяю. Много раз повторяю, что заранее, на всю жизнь вперед извиняю и прощаю тебя за все твои вольные или невольные проступки и ошибки. Только единственное, о чем прошу тебя, старайся обходить их. Ты - это я, а я - это ты. Так и будем жить...
Таня – любовь моя...
1
Первое сентября... Тысячи детей, подростков, юношей уходят в трудный и увлекательный поход за знаниями.
Я, преподаватель с тридцатилетним стажем работы, сижу в преподавательской, жду звонка, переговариваюсь с коллегами, посматриваю на часы, прислушиваюсь к торопливому, гулкому топоту ног, доносящемуся из коридора, где текут плотные, говорливые потоки студентов. Сворачивая в аудитории, они то ослабевают, то вновь наполняют коридор, набирают силу, становясь еще более спешными и суетливыми.
Но подходит время начала занятий, и по всем этажам учебного корпуса одновременно, громко и торжественно звенит звонок, оповещая, что в аудиториях начались занятия.
... В тот день я читал первую лекцию по социологии. Передо мной сидели студенты-первокурсники - поток примерно в сто человек. Сидели неспокойно. Позволяли себе разговоры, смех. Приходилось отвлекаться - уговаривать их, убеждать, что надо не только слушать, но и по возможности записывать за лектором. Применять более строгие меры - выпроваживать из аудитории не хотелось. Все же сегодня первое сентября. Так, в некотором внутреннем напряжении и противоборстве прошла моя первая лекция нового учебного года. Все было просто, обыденно и не предвещало ничего необычного.
Следующее мое занятие было в маленькой аудитории с группой примерно в двадцать пять человек. Поздоровался. Как обычно, поздравил с поступлением в вуз, стал рассказывать, какой объем работы им предстоит выполнить, сколько набрать баллов, чтобы быть допущенным к сдаче зачета. Передо мною сидели совсем молоденькие безусые юноши, и девушки, смирные, симпатичные до загляденья. Я испытывал такое чувство, словно попал в цветочную оранжерею с богатым набором ароматов духов, лосьонов и каких-то других, неведомых мне запахов. Признаюсь, в таком цветнике было приятно находиться. Глаза постреливали, довольная улыбка сама просилась на лицо.
За обстоятельным рассказом о требованиях, предъявляемых к изучению социологии, я как-то не обратил внимания на студентку, которая сидела за последним столом в необычном для момента положении - на меня не смотрела, голову держала низко опущенной, но слушала, что я говорил, иногда шепталась с подругой. Я, конечно, не подозревал, что в этот момент то ли стечение обстоятельств, то ли какие-то неподвластные мне силы уже пододвинули меня к тому чуду, которому суждено было, как говорится, перевернуть всю вторую половину моей жизни. За несколько минут до звонка студентка все же подняла голову, выпрямилась, расправила плечи, и я вдруг понял, что весь ее облик мне давно и хорошо знаком. Он как будто прилетел из далекой и в то же время близкой школьной юности. Меня словно накрыло вязкое, но сладкое и желанное наваждение. Передо мной сидела Таня Лемякина - глубокая до потрясения и неразделенная любовь моей юности. У нее все такой же, как и четверть века назад, светлый и мягкий взгляд красивых карих глаз с легким прищуром и словно затерявшейся в нем не своей грустинкой. В этот момент я рассказывал о требованиях к написанию реферата. Но запнулся, потому что они вдруг вылетели из меня, как стая птичек, нечаянно и не во время спугнутых. Я глубокомысленно замолчал, механически посмотрел в окно и, наконец, сказал:
- Все требования к реферату изложены в методичке. Нет необходимости их пересказывать и тратить на это время. И вообще вам, как первокурсникам, настоятельно рекомендую начинать учебу в вузе с тщательного штудирования литературы по курсу.
Пока озадачивал новоиспеченных студентов, посматривал на эту девушку украдкой и почему-то с настороженностью. Сходство было поразительное и не только лицом, но и прической, и даже платьем. Что это? Мистификация, видение хрустальное и хрупкое, рожденное моим воображением? Казалось, одно неосторожное движение, и оно рассыплется, испарится и унесет робкую, скорее всего придуманную, но сладкую и желанную надежду.
Я взял со стола список группы с намерением сделать перекличку и отметить отсутствующих. Признаться, сегодня это можно было и не делать, так как занятие было всего лишь вводное. Однако во мне уже распалялось желание увидеть в списке два дорогих и желанных мне слова «Таня Лемякина» и убедиться, что они принадлежат этой студентке, скромно сидящей за последним столом. Понимал, что людей с такой фамилией, наверное, сотни тысяч. Но они - другие Лемякины. А здесь в трех шагах от меня сидит точная копия той, в которую я влюбился, будучи учеником десятого класса. Влюбился так сильно, что это сладкое чувство и по сегодняшний день цепко удерживает меня в своих объятиях. Более того, сегодня оно словно заново родилось, но еще более глубокое и сильное. Удивительное настроение накрыло меня. Вопреки здравому смыслу вдруг захотелось, чтобы в аудитории, кроме этой девушки, никого не было. А я сидел бы рядом, смотрел на нее, слушал бы ее дыхание и трепетное, как мне казалось, волнительное биение сердца. «Ну, вот... Надо же. Что это со мной делается? Всякая глупость лезет в голову. Боже мой, что же это такое? Уж не клон ли эта девушка? Не проделки ли это современных ученых?» - подумал я, и на мгновение мне показалось, что по моей спине стаей пробежали холодные, мерзкие мурашки.
Проводить перекличку расхотелось, потому что первый общий взгляд на список сразу выхватил из него фамилию «Лемякина Т. Л.». Несколько мгновений я смотрел на нее и думал, что обозначали инициалы «Т. Л.»? Ну конечно, конечно же, это «Татьяна Львовна». Тогда, почти сразу после десятого класса, Татьяна вышла замуж за высокого симпатичного парня, который был постарше ее, уже имел высшее образование и работал на заводе. Помнится, лишь много позже мне удалось узнать, что его фамилия Кулебякин, а зовут его Лев Игнатьевич. Все правильно, рассуждал я, это его дочка Татьяна Львовна. Но почему она Лемякина, а не Кулебякина? Может быть, я ошибаюсь, и все напридумал своим воспаленным сознанием, может быть, выдаю за желаемое совсем-совсем другое - и другого человека, и другие обстоятельства? В таком случае, наверное, остается одно – как-нибудь тихонечко, ненавязчиво разузнать все это.
С окончанием занятия группа быстро собралась и подалась на выход. Оставаясь за столом, я провожал взглядом уходивших студентов. Мелькнула в дверном проеме и Лемякина. «И со спины – копия мамы, - подумалось мне. – Прямая спина, слегка удлиненная шея, полные бедра».
Вслед за студентами и я вышел из аудитории. Не заходя в преподавательскую, отправился домой. Ехал в троллейбусе и чувствовал в себе возрастающее желание побыстрее добраться до квартиры. Когда шел от остановки, вдруг обнаружил, что я торопился. Еще не было четкого осознания того, почему это делал. Дома меня, закоренелого холостяка, никто не ждал, и неотложных дел еще не было. Однако грудь полнилась волнением, а новые полуботинки, одетые по случаю первого сентября, шаркали и стучали по асфальту чаще обычного.
Придя домой, я переоделся, поставил около себя тарелку с бутербродами, стакан крепкого чая и принялся перебирать фотографии почти тридцатилетней давности. Ту, которую держал в голове, нашел быстро. Это была коллективная фотография нашего десятого «б» класса перед выпускным вечером. Таня Лемякина сидела в первом ряду и мило улыбалась. Но в легком прищуре глаз, словно нечаянно, задержалась чуть заметная грустинка.
Я засмотрелся на фотографию и забыл про бутербродв и чай. В сознании опять вспыхнули и мягко обожгли мое сердце мысли о том, что сходство сегодняшней Тани вот с этой, которая на фотографии, поразительное. Мгновениями меня охватывало почти мистическое чувство – необъяснимое, напряженно-трепетное, словно какие-то сверхъестественные силы играли со мной. Я вдруг обнаружил в себе, что это сходство приятно, желанно мне и без него я уже вроде бы и не мыслю себя.
Рассматривая фотографию, я вдруг вспомнил случай, который произошел тогда у нас на уроке литературы. Учительница любила проводить мини-беседы воспитательного характера по ходу изучения программного материала. Однажды она вдруг спросила в класс «а есть ли вообще идеально скромный человек?» и в течение трех-четырех минут дала нам стихийно и безалаберно покричать.
Затем спросила конкретно:
- У нас в классе есть идеально скромный ученик или ученица?
Все притихли и стали недоуменно переглядываться. Оказалось, рассуждать вообще было проще. Когда же пришло время сказать конкретно, как говорится, указать пальцем и попытаться обосновать, что он самый, самый... мы встали в тупик. Сидели молча, задумчиво пожимали плечами. И вдруг Виктор Князев, не поднимая руки и не спрашивая разрешения, словно обрадованный пришедшей к нему мысли, встал и громко, на весь класс сказал:
- Ну, чего мы тут растерялись? В нашем классе есть идеально скромный человек. Это Таня Лемякина.
На мгновение-другое мы еще больше притихли, ошарашенные таким простым и близким открытием. Затем вдруг зашумели, загалдели, засуетились. В пестрой мозаике звуков довольно четко слышались голоса: «Правильно! Молодец! Танька Лемякина самая-самая...» Казалось бы, дальше не требовались никакие разъяснения. Но Князев обстоятельно продолжал:
- Скажите, хоть кому-нибудь и хоть когда-нибудь она ответила грубо? Кого-нибудь оскорбила?
- Нет! Никогда! Никого! – хором отвечали мы, обрадованные и возбужденные.
Вместе со всеми и я выкрикивал одобрительные слова в адрес Тани. Но одновременно с нарастающей укоризной спрашивал себя почему первым догадался и сказал эти справедливые и такие хорошие слова Князев, а не я, уже тогда влюбленный в нее, как говорится, по самые уши? Что помешало мне это сделать? Стеснительность? Нерешительность? А может быть недостаточно сильные чувства к ней?
А вскоре стало известно, что Лемякина и Князев стали встречаться, как мы тогда говорили, дружить. Для меня это был сильный удар. Я терзался, страдал, замкнулся в себе и занял позицию угрюмого стороннего наблюдателя. Наверное, недаром мама меня иногда называла тюхой-матюхой. Что это означало, честно говоря, не знал, но догадывался.
Тогда в один из теплых вечеров я все же набрался храбрости и сделал очень смелый, решительный и, как потом выяснилось, глупый шаг. Это случилось в районном парке. Я с Таней (почему не было рядом Князева, не помню) гулял по тихой, почти безлюдной аллее. Где-то в центре парка на танцплощадке устало играл духовой оркестр. Мы мило разговаривали, как мне казалось, понимая друг друга с полуслова и питая взаимную симпатию.
- Танечка, а ведь я сильно люблю тебя, - наконец-то выпалил я тихо и волнительно.
Она замолчала, остановилась, почему-то взялась за пуговицу моей рубашки, то ли пробуя, крепко ли она пришита, то ли успокаиваясь и выстраивая свои мысли. Затем проговорила, как мне показалось, с долей вины и сожаления:
- Я всегда это чувствовала. Но, Женечка, понимаешь, какое дело - я уже встречаюсь с Виктором. Он меня любит. Чувствую, очень сильно. Мне он нравится. А главное, мы уже поклялись друг другу в верности на всю жизнь. Так что, как видишь, я другому отдана и буду век ему верна.
«Никто тебя не отдавал. Сама так решила», - подумал я тогда с таким неприятным чувством, словно на язык попала и начала таять горькая таблетка. - Понятно. Только что прошли творчество Пушкина. Знаменитые слова Татьяны Лариной из романа «Евгений Онегин» были тогда у нас, как говорится, на слуху, а для многих девчонок стали принципом жизни. Правда, далеко не все оказались ему верны. Странные странности творились тогда со мной. Я любил Таню все крепче и крепче. Но моя любовь была безответной, что-то наподобие работы писателя в стол без надежды на публикацию, так сказать, впрок. Я просто любил даже тогда, когда ее дружба с Князевым распалась, и она познакомилась с молодым инженером Львом Кулебякиным. Как-то очень быстро вышла за него замуж и через несколько лет родила дочку, - вот эту самую девушку, которая студенткой сидит у меня в группе. По желанию Льва Игнатьевича она была названа Таней. Семья была всем обеспечена, имела хорошую квартиру, несколько лет жила за границей. Конечно, никаких отношений с ними я не имел и порою даже не знал, где они находились и чем занималась Таня старшая. Но продолжал любить ее. Это было какое-то ненормальное состояние души, близкое тихому и глубокому помешательству. Бывало, дни и ночи напролет только о ней и думал. Но, к счастью, не раскисал окончательно. Заставлял себя заниматься полезным делом и ступенька за ступенькой поднимался по социальной лестнице. Окончил вуз, защитил кандидатскую диссертацию и вот уже почти два десятка лет работаю на кафедре. Но влюбиться в другую женщину и создать семью так и не смог, хотя на висках уже появилась первая и, как мне кажется, преждевременная седина.
Я все же доел бутерброды, допил холодный чай, положил фотографию нашего десятого «б» на письменный стол и занялся делами - мыл посуду на кухне, вытирал пыль на подоконниках, телевизоре, в книжном шкафу, устраивал частые перерывы, подходил к фотографии и всматривался в лицо Тани Лемякиной, наверное в сотый раз отмечал про себя ее поразительное сходство с только что увиденной студенткой, тоже Лемякиной, и чувствовал, как в моей душе, измученной и больной, словно отбитый синяк, пылающей тихим белым жаром, просыпалось что-то огромное и очень сильное, способное втянуть в себя и переплавить по своему усмотрению.
2
Итак, новый учебный год начался... Плотной чередой пошли лекции, семинары, заседания кафедры, написание методичек и многое-многое другое, зачастую незапланированное, но не менее спешное и важное. Студентку Таню Лемякину я видел почти каждый день. Все чаще получалось как-то так, что во время лекции или практического занятия, забывшись, я до неприличия долго смотрел на нее или, прохаживаясь по аудитории, оказывался около нее. Стоял. Делал вид, что смотрел в тетрадь, а сам жадно косил на нее.
Не прошло и месяца, как между Таней и мной состоялся разговор, который сблизил нас и наполнил наши жизни новым содержанием. В тот вечер мы засиделись в студенческом зале областной библиотеки. Ни мне, ни Тане уходить не хотелось. Я взял в буфете пирожков, шоколадку, кофе. Мы разговаривали и с аппетитом жевали, так как уже проголодались, и глоток за глотком отпивали кофе, черный, как ночь за окном.
- Евгений Борисович, после смерти моей мамы и в особенности в последнее время я ношу в сердце тайну, которая имеет прямое отношение к вам, - начала она тоном, по которому можно было судить, что решилась на что-то очень серьезное и важное для нее. Карие глаза ее слегка спрятались в прищуре, вместо обычной грустинки появилась легкая, чуть заметная улыбка, а лицо посветлело то ли безобидным лукавством, то ли ожиданием чего-то необычного. - Дело в том, что я дочка Татьяны Ивановны Лемякиной, с которой вы учились в школе. По рассказам мамы, были влюблены в нее. Но, к сожалению, ваши отношения не сложились. Вы уж извините меня, если вам это неприятно слушать...скажите, не буду... Но мне так хочется все рассказать. Немного волнуюсь. Я всегда любила и люблю своего папу, несмотря на его иногда по-настоящему идиотские завихрения. Обычно про таких женщины с гордостью говорят: «У меня есть муж. За него завалюсь и ничего не боюсь». Мы были за ним, как за каменной стеной - всем обеспечены, надежно защищены. Жили красиво и спокойно, одним словом, по-человечески. Но его фамилию мама так и не смогла принять - слишком уж она ей не нравилась. И перед своей смертью она записала меня на свою фамилию... Но вся наша счастливая жизнь была там, при социализме... Все изменилось после так называемой перестройки, самого настоящего контрреволюционного переворота.
Честно говоря, меня не интересовала характеристика политической ситуации. Хотелось знать, как и чем жили Лемякины мать и дочка.
- В это время отец был директором небольшого, но очень востребованного обществом завода, - продолжала Таня. - Не без участия отца и его дружков предприятие сначала было доведено до банкротства, дескать, вот как плохо государство управляет, затем взято ими в аренду и, наконец, по бросовой цене выкуплено. В результате через некоторое время отец стал очень богатым человеком, так сказать местным олигархом... Практически сразу сильно изменился. С мамой перестал считаться. Вел себя так, словно ее и не было в семье, словно она ничего и не значила.. Стал унижать и оскорблять ее, да и меня заодно... Затем выяснилось, что у него появилась любовница, а потом и вообще вторая семья. Мама потребовала, чтобы он порвал свои любовные связи на стороне. Однако папуля заявил, что только теперь он стал жить по-человечески, а маме сказал, что, если она не согласна, может убираться на все четыре стороны. Конечно, она никуда не ушла, да и куда ей было идти в ее возрасте и вообще... Но с этого времени у нее начались сердечные приступы, открылась язва желудка. Крепко вцепились в нее многие другие болезни. Мне было тогда семнадцать лет. Малейшую несправедливость принимала близко к сердцу и в штыки. Потребовала от отца, чтобы он прекратил свои любовные похождения и повез маму на курорт или за границу в какую-нибудь хорошую клинику. Деньги были. Однако он сослался на занятость и отказался. Последние годы они практически не жили вместе Папа - сам по себе. Мама - сама по себе. Именно в это время она стала рассказывать мне о своей юности, точнее, о своем отношении к вам. Почти со школьных лет она вела дневник. Записи не очень подробные. Фиксировала только самое, на ее взгляд, значительное. Накопилось несколько толстых тетрадей. К сожалению, сейчас их нет. После смерти мамы отец, как он мне сказал, уничтожил их... Там была характеристика многих ее знакомых. В том числе много рассказывалось и о вас.
Я удивленно качнул головой, кисло улыбнулся и несмело проговорил:
- Многое отдал бы, чтобы хоть одним глазом взглянуть.
- О вас, Евгений Борисович, написано так много хорошего, такие теплые душевные слова, что я... ну, как вам сказать... вы можете не поверить мне... ну, конечно же, не поверите, но я, пожалуйста, не ругайте меня, не стыдите и не отчитывайте... я... от чистого сердца... полюбила вас.
На некоторое время мы оба замолчали по-своему взволнованные и растерянные. Доели пирожки, допили кофе. Я предложил повторить. Таня отказалась. Собрала грязные стаканы, смятые бумажные салфетки и отнесла в буфет. Возвратившись, села напротив меня и заговорила с заметным волнением:
- Евгений Борисович, может быть, я поступаю нехорошо, может быть, вы уже считаете меня наглой и дерзкой девчонкой... Вы преподаватель. Доцент. Известный в университете человек, а я всего-навсего студентка-первокурсница. Но мне хочется все сказать, выговориться. В последние годы я и мама... мы практически все знали о вас: где и кем вы работали, когда и где защитили диссертацию. Мы с мамой ... обе, старшая и младшая Тани, уже тогда были влюблены в вас. Мама очень сожалела, что поняла это в конце жизни. После ее смерти чувства, которые она питала к вам, прибавились к моим. Ее энергетика передалась мне. Еще будучи школьницей, я много раз тайком поджидала и встречала вас из университета. Иногда подолгу шла за вами. Вы этого не знали. После окончания школы я специально выбрала университет и факультет, где вы работаете. Поступила легко и уверенно. Сделала это для того, чтобы видеть вас и учиться у вас. Может быть, это покажется со стороны глупо, но я не могла, не могу и не хочу иначе. От вас мне никаких поблажек не надо. Все добиваюсь сама. Школу окончила на золотую медаль. И сейчас, кроме пятерок, других оценок практически не бывает. Была бы возможность, а главное - желание, ушла бы на курс-два вперед и досрочно окончила бы вуз.
- А ведь твоя мама, помнится, тоже была, как мы тогда говорили, круглой отличницей, - вставил я и заметил, что Таня поспешно кивнула головой и мило улыбнулась.
- Евгений Борисович, оттого что я все это рассказала вам, пожалуйста, не судите меня строго. Мне надо было высказаться и освободиться от груза, который годами копился во мне. Я ни на что не претендую, я не буду вас преследовать и беспокоить своим вниманием, не дам повода для сплетен и пересудов.
- Танечка, ты замечательная девушка. Молодая. Красивая. Способная. Умная. Придет время, и тебя полюбит молодой человек. У тебя будет хорошая семья, счастливое будущее. А я уже старый, и моя жизнь практически завершена, хотя, правда, ни жены, ни детей у меня нет. И на ближайшую перспективу не предвидится, - говорил я, сидя напротив, на расстоянии вытянутой руки. Утратив скромность, откровенно любовался ею, и со стороны, очевидно, был похож на человека, который жадно ел глазами растерявшуюся девочку. Мне кажется, Таня чувствовала мое состояние и испытывала легкий, сдержанный кураж.
- Евгений Борисович, насчет того, что вы старый, это неправда. Это вы наговариваете на себя. Вы в самом расцвете сил. Это видится во всем вашем облике. Любому двадцатилетнему вы дадите фору на сто очков вперед. Вы такой симпатичный, такой элегантный, такой умный. Вы для меня, как Бог.
- Танечка, милая, да я тебе в отцы гожусь, - проговорил я, чувствуя, как меня забирало волнение, а нижняя губа срывалась на мелкую предательскую дрожь.
- Я не хотела бы иметь такое будущее, как у мамы. Хочу любить, быть любимой и уверенной в своем будущем... А возраст... годы все эти понятия условные и относительные. И не всегда количество соответствует качеству. Так что давно пора отменить и дни рождения, и само понятие «количество лет». Человек такой, какой есть, что может, на что способен, - сказала Таня спокойно, рассудительно и, как мне показалось, с легкой, немного задорной улыбкой.
«Может быть, может быть, - подумал я. - Твоими устами да мед бы пить. Недаром говорят, молодость все может, да не все знает».
3
Вскоре меня настиг сюрприз, от которого я не раз глубоко и сильно вздрогнул и почувствовал себя в высшей степени неуютно... В группе, где училась Таня, появился новый студент - высокий, ладный, крепкий, но на лицо неказистый, - немного смахивал на мартышку Он, видно, уже отслужил в армии, был старше сокурсников и всем своим видом являл человека делового, инициативного, все знающего и умеющего. На занятия приходил неизменно в хорошем костюме и при галстуке. На занятиях садился вместе с Таней. Часто наклонялся близко к ее лицу, почти касался его, что-то шептал ей и улыбался. Улыбалась и она. Наблюдать это было выше моих сил. В конце концов, я не выдержал и сказал им спокойно и сдержанно:
- Ребята, вы мешаете мне своими разговорами.
Но разговоры продолжались, правда, реже и в основном по инициативе этого студента. Я напрягался, внутренне нервничал, но крепился и старался не подавать виду. На перерывах я не подходил к Тане, во время лекций старался не смотреть на нее.
«Все правильно. Так и должно быть. Молодость тянется к молодости, а всякое старье, наподобие меня, должно уходить в небытие. Какая девушка устоит перед таким гвардейцем? - думал я, заметно сникнув и погрустнев. - Глупости все это - любовь старика к молоденькой девушке. Надо взять себя в руки и постараться не думать о Тане. Не надо ребенку жизнь калечить. Представь, что она твоя дочка...».
Однако мое душевное нытье продолжалось недолго. Сегодня во второй половине дня недалеко от университета я неожиданно увидел Таню, слегка ускоренным шагом догнал ее, и мы пошли вместе. Сразу разговор сложился легкий и непринужденный. В шутливой форме, с улыбкой, а то и серьезно некоторое время, как говорится, перемывали косточки студентам и преподавателям. Досталось от нас и погоде. Ругали ее за сырость и ледяной ветер. Я вспомнил английскую поговорку о том, что нет плохой погоды, а есть плохая одежда, и почти с отцовской тревогой придирчиво посмотрел, как одета Таня. На ней была легкая курточка нараспашку. Светло-оранжевый шарф заботливо обвивал шею и прикрывал грудь. «Одета со вкусом, - подумал я. - Но слишком легко. Так можно и простудиться». Но порадовало и несколько успокоило то обстоятельство, что на ногах я увидел добротные теплые туфли на толстой подошве. «Вот это другое дело. Это хорошо, - сказал я про себя с удовлетворением. - Подальше от ледяного асфальта, воды, слякотной жижи - теплее и надежнее ногам». Одновременно мне не терпелось спросить о парне, который крутился около нее в последнее время, перевести разговор на их взаимоотношения и выяснить, насколько они глубоки и сильны. «Ты не имеешь права это делать, - сказал я себе. - Это их дело - как относиться друг к другу. Да, конечно, их, но тогда зачем она объяснилась в любви ко мне? Да какая любовь? О чем ты говоришь? Просто ребенок погорячился. Не подумал. А ты уже и уши развесил, и губы раскатал».
У троллейбусной остановки она сказала:
- Евгений Борисович, у меня есть предложение пройти еще немного, хотя бы до следующей остановки. Вы не устали?
- С такой симпатичной девушкой идти и устать? Нет.
- Вы, правда, считаете меня симпатичной?
- Конечно-конечно. Я уже говорил тебе это. Но не тревожь, Танечка, не тревожь мою душу, а то я не удержусь и признаюсь тебе в любви. А этого делать ни в коем случае нельзя. Нельзя испортить тебе жизнь. Вокруг тебя такой парень вьется...
Это кто же? Сережка Ермаков что ли? Это несерьезно.
Мы проходили мимо небольшого кафе, когда почувствовали вкусные, будоражащие аппетит запахи чебуреков. Наверное, одновременно поняли, что проголодались и устали.
-Танечка, предлагаю зайти.
Она охотно согласилась. Мы облюбовали столик, и вскоре перед нами появилась гора сочных, горячих чебуреков и дымящийся паром кофе. Тишина, тепло и уют располагали к неспешному и обстоятельному разговору.
- Сережка Ермаков, конечно, неплохой парень. Во всех отношениях на голову выше сокурсников. Он даже по возрасту старше их. Все еще такие зеленые, такие желторотики... Кажется, только что от маминой груди оторвались. А он уже, как мужчина, самостоятельный, самодостаточный. Каким-то бизнесом занимается или отцу помогает. В наши дни это уже немало стоит.
- Великолепно. Молодец, - вставил я с потаенным желанием узнать побольше о парне. По этой же причине продолжал говорить мягко и так вкрадчиво, что самому стало неприятно: - Да. Конечно. Молодец. Для семейной жизни это ценное качество.
- Может быть, может быть, для семейной жизни... для чьей-то семейной жизни. Но я об этом не думала и на себя не примеряла. Он, так сказать, не в моем вкусе. Во-первых, лицом не нравится. Нос расплющенный, как у мартышки. Две дырки вверх торчат, а не вниз, как у нормальных людей. Губы и зубы какие-то... не знаю, как и сказать...разбитые, что ли. А во-вторых, то обстоятельство, что деньги уже зарабатывает, так это, как говорится, надо еще посмотреть. Скорее всего, отец спонсирует. Он генеральный директор какой-то крупной строительной фирмы. Вот и выпендривается Сережка перед мальчишками и девчонками. А сам-то он ума небольшого. Учится слабо.
После такой уничтожающей критики у меня, признаюсь, хотя и было стыдно, полегчало на сердце. А тем временем Таня продолжала:
- Мы знакомы с детства. Много лет жили рядом. Может быть, я и нравлюсь ему, но это совсем ничего не значит. Интрига, и довольно существенная, в другом. Мой отец очень хочет, чтобы я вышла замуж за Сергея... Спит и видит это. Один генеральный директор хочет породниться с другим генеральным. А когда сойдутся, только и говорят о выборах в областную думу или, в крайнем случае, в городскую. Так сказать, налицо тенденция срастания капитала с властью и образования так называемых местечковых олигархов, или доморощенной мафии.
«Однако, Танечка, ты имеешь не только красивую, но и умную головку. На конкретном примере увидеть и четко обозначить характерную черту времени - не каждому дано. Тебе надо заканчивать вуз и обязательно поступать в аспирантуру, а не о любви и семье думать», - рассуждал я про себя
- Меня всегда тянуло к людям, которые много старше, умнее, опытнее меня. С такими интереснее, надежнее и спокойнее. Понимаю женщин, которые выходят за мужчин много старше их. Понимаю и даже завидую. Как правило, нет опасений, что такой муж наделает глупостей, от которых будет тошно всем. Так что, Евгений Борисович, милый вы мой человек, вы для меня, как Бог. Спасибо вам за чебуреки и кофе, а главное за то, что сегодня были со мной. Вы не представляете, как для меня это много значит. У меня сегодня настроение не просто поднялось, а подскочило до заоблачных высот, и радость на душу легла такая, какую я не испытывала давно. А насчет Сережки даже не думайте. Он не мой идеал и не для меня. А то, что мы по-дружески разговариваем с ним, может показаться, что любезничаем, так это идет все с детских лет.
4
После разговора с Таней в кафе мною овладели противоречивые мысли и настроения. Костерил, стыдил и позорил себя за то, что соблазняю молоденькую девочку, взывал к своей совести, грозил презрением общественности и даже судом, если поддамся соблазну. Иногда казалось, что все это походило на обычные душевные стенания, когда что-то очень хочется, но никак нельзя. Одновременно спонтанно возникали и бомбардировали вопросы, которые, как ни странно, были приятны мне. «Да что же я делаю? Почему сопротивляюсь? Тысячи людей с большой разницей в возрасте соединяют свои судьбы и живут счастливо и долго. Ты прозевал Таню-старшую со своей нерешительностью и сделал несчастными себя и ее. Так же ведешь себя и с Таней-младшей. И ей готовишь такую же участь. А она, как золотая рыбка, настойчиво просится к тебе в руки. Ты же дуешь щеки и чуть ли не кукиш ей показываешь. В конце концов, у меня двухкомнатная квартира, хорошая стабильная работа. Правда, не очень заработная, но нам вдвоем хватит, а не хватит, буду подрабатывать. Приведи, Евгений Борисович, к себе эту девочку, прими с ней брак, чтобы все было по закону, и живи с ней... Она не только симпатичная, но и умная». Так, рассуждая, я пришел к выводу, что надо сделать решительный шаг и перейти от приглашения Тани в кафе к предложению сходить в театр. Я нашел ее в университете и, стесняясь и волнуясь, как мальчишка, спросил неловко и неуклюже:
- Танечка, ты очень загружена, например, в воскресенье?
- Собираюсь с подругами посмотреть соревнование по волейболу. А что? Пойдемте с нами.
- Танечка, я не любитель волейбола, и, тем не менее, с тобою сходил бы. Но я, видно, поторопился... У меня на руках билеты в театр. На премьеру. Приглашаю тебя совершить поход в театр. Впрочем, если волейбол...
- Нет! Нет! В театр! - перебила она с радостным блеском в глазах и добавила с улыбкой: - Надо ловить момент, а то когда еще Евгений Борисович пригласит...
Так мы сделали первый выход, условно говоря, в общество. В театре нас видели некоторые преподаватели и студенты университета.
Содержание спектакля было неинтересное, какое-то серенькое, блеклое. Видно, чтобы спасти премьеру, артисты старались изо всех сил. Излишне суетились, не говорили нормально, по-человечески, а громко, почти надрывно, кричали, наверное, для того, чтобы было их слышно и на галерке, кстати, пустой и тихой. На каком-то этапе просмотра я устыдился, что оторвал Таню от волейбола, и чуть было не предложил уйти со спектакля. Удержало осознание того, что это делать неприлично. К тому же не хотелось обрывать приятные чувства, которые я испытывал, оттого что сидел рядом с Таней, почти плечо к плечу, слышал дыхание и чуткое, трепетное биение ее сердца.
За короткое время мы прошли практически все театры города. Побывали на молодежных дискотеках. На удивление себе я так лихо отплясывал, что, кажется, дымились подошвы моих модных полуботинок.
В один из вечеров я собрался с духом и объяснился Тане в своей любви к ней... В ответ она только положила свою голову мне на грудь и прошептала:
- Я очень рада. Это самый счастливый день в моей жизни.
- И в моей, - добавил я тоже почему-то шепотом.
Счастье, как известно, субстанция в высшей степени приятная, но вместе с тем трудная и недолговечная. О наших встречах вскоре стало известно отцу Тани - Льву Игнатьевичу. Однажды, придя с работы, он поужинал, принял стопку коньячку и попросил дочку сесть рядом.
- Вот что, Танча. Я понимаю - ты уже девушка. Симпатичная. Само загляденье. Не за горами замужество, дети, самостоятельная жизнь. Слава Богу, что мы хорошо обеспечены, ни в чем не нуждаемся. Как говорится, дай Бог, чтобы и дальше так было. Я всегда готов тебе помочь. Но свою жизнь надо строить с молодым человеком, чтобы по возрасту был близок тебе. Тогда будет интереснее жить. А не с мужиком, который в два раза старше тебя. Такая разница в возрасте противоестественна.
Таня знала характер отца - горячий, вспыльчивый и необузданный. Особенно в последнее время отец не терпел ни малейших возражений, поэтому Таня изо всех сил крепилась. Молчала. Но свой монолог Лев Игнатьевич закончил тем, что категорически потребовал прекратить встречи со мной. Таня продолжала молчать.
- Молчанкой не отделаешься, - сказал отец, начиная терять терпение. - Ты должна сегодня, сейчас же твердо пообещать, что встречаться с этим мужиком не будешь. В конце концов, Сережка Ермаков чем тебе не парень? Знаете друг друга с детства. Честный, порядочный, тебя любит. Тоже из обеспеченной семьи. Будете в золоте ходить и в масле кататься.
В этом первом раунде переговоров Тане удалось отделаться молчанием и туманным обещанием подумать.
Наши встречи продолжались, и ее отцу аккуратно докладывали, когда и где они проходили. Донесли и о том, что уже несколько раз Таня бывала у меня на квартире. Так называемого интима у нас не было за исключением легких стыдливых поцелуев в щечку. Мы пили кофе, смотрели телевизор, слушали музыку. Я боготворил Таню, берег ее целомудрие и даже в мыслях не позволял себе перейти ту черту, за которой неизбежно начинаются постель и секс. Тем не менее, ее отец решил предпринять радикальные меры, которые, по его мнению, должны были положить конец нашим встречам.
В очередной воскресный день, когда Таня собралась в библиотеку, отец приказал ей сесть, указав на диван. Она молча подчинилась. Не спеша, демонстративно он вытянул из брюк ремень и положил его рядом с нею.
- Значит так - сегодня ты никуда не пойдешь. Сегодня ты под домашним арестом.
- Папа, мне нужно подготовиться к семинару. Я выступаю в группе с докладом. Книга, которая мне нужна, есть только в читальном зале.
- Ты все врешь и бегаешь к своему старику. Мне стыдно за тебя. Позоришь седины отца. Знала бы мать...
- Она одобрила бы. Встречалась, и буду встречаться.
- Не будешь. Не позволю. Он почти мой ровесник.
- Буду. Я его люблю.
- Бабья дурь, блажь от безделья! Выпорю до кровяных рубцов, лишу материального обеспечения! Прокляну, пойдешь на панель зарабатывать на жизнь!
- Спасибо, папочка-папуля. Честно говоря, другого я от тебя и не ждала. Если уж ты маму в могилу свел, то дочку, которую никогда своею не считал, подавно...
- Прекрати молоть чушь, - оборвал он ее, схватил ремень и, широко расставив ноги, как монумент, остановился перед дочкой, готовый отхлестать ее ремнем.
- Папа, если ты ударишь меня...
- Не ударю! А выпорю, да так, что до конца жизни будешь, как сучка, зализывать свои грязные раны!
- Если ты это сделаешь, я уйду от тебя сегодня же, сейчас же и навсегда. Оставлю вуз и уеду в другой город.
Эти слова Таня сказала тихо, но твердо, потупив взгляд, нахмурившись и растворившись в глубоком и сильном напряжении.
Наиболее убедительными для Льва Игнатьевича оказались слова «оставлю вуз и уеду в другой город». Они охладили его и удержали от решительного шага. Он швырнул ремень в лицо дочке и проговорил глубоким утробным голосом: «Убью!».
На этом окончился второй раунд переговоров его с Таней по отлучению ее от меня. Но его борьба на этом не окончилась. Теперь ее папуля переключился на меня.
Вскоре в моей квартире заиграли мелодичные трели дверного замка. Я посмотрел в глазок и увидел двух незнакомых мужчин лет тридцати и спросил:
- В чем дело?
- Евгений Борисович, поговорить надо...
Я уже давно не впускал в квартиру незнакомых людей - столько грабежей вокруг. Но сейчас два обстоятельства - назвали меня по имени и отчеству, и в голосе слышалась необычайно мягкая и настойчивая просьба - как говорится, обезоружили меня, и я открыл дверь.
Нет, ни суеты, ни драки не было, но за стол они сели без приглашения и моего согласия. Поставили бутылку водки, потребовали что-нибудь из закуски. Я молча нарезал хлеба, сыра, колбасы, поставил две рюмки.
- Ставь и третью, - сказал один из пришедших, - обладатель низкого, ущербного лба и обвисших прокуренных усов.
- Не пью. У меня язва желудка, - соврал я, чтобы отвязаться от непрошеных гостей.
- Напрасно. Водочка как раз язвочку лечит.
- Нет-нет. Знаю себя. Сразу начнутся дикие боли.
- А... Ну, тогда не надо. Тогда мы сами и за тебя. А то ведь надо поговорить серьезно. А на сухую как говорить? Каждое слово горло дерет.
Все больше они вели себя с явным пренебрежением ко мне, нагло и требовательно. У меня не было желания подгонять обстоятельства, и вопрос с какой целью они пожаловали, просившийся на язык, я придерживал, старался помалкивать.
После второй рюмки начался разговор о главном.
- Как же так, Евгений Борисович, вы старый, больной человек, по сути дела, развалина, стоящий одной ногой в могиле и вдруг, воспользовавшись своим служебным положением, запудрил мозги молоденькой девушке, которая практически во всем зависит от вас?
- Кто вы и что вам от меня надо? - спросил я требовательно и сухо, окончательно приходя к выводу, что в лице этих парней ко мне пожаловала беда.
- Мы доверенные лица Льва Игнатьевича, как вы поняли, отца Татьяны Лемякиной. Пришли по его просьбе и уйдем только тогда, когда получим от вас твердое обещание, что вы прекратите встречи с его очаровательной дочкой. Мы могли бы продемонстрировать, насколько серьезны наши и Льва Игнатьевича требования. У подъезда стоят наши ребята и ждут нашего сигнала, ну, к примеру, вот но сотовому телефону. Но вы же человек интеллигентный, понятливый. Голова на плечах есть и надо полагать неглупая - учите других. Поэтому мы не будем торопиться с насилием.
- А если она меня любит? - почти непроизвольно вырвалось у меня.
- Не смешите людей, господин преподаватель. Не дурите малолеток. Вы знаете, что полагается за совращение несовершеннолетних.
Я хотел сказать, что она совершеннолетняя, но хорошо, что вовремя понял всю глупость своего намерения. Осекся, замолчал.
- В общем, так, - продолжал низколобый. - Мы не намерены здесь долго задерживаться. Вы даете твердое обещание, что больше не будете встречаться, и мы уходим.
Я понимал, что спорить с ними бесполезно. Отец Тани нанял их, пообещал хорошую плату, и они полны решимости обещанные деньги не упустить. Понимал также, что оказать сопротивление, подраться можно, быть может, даже нужно, но проблемы в целом это не решит, а то и усугубит ее. Начнут приставать к Тане. А этого я никак не хочу. С намерением потянуть время, сказал им:
- Надо подумать.
- Э-э-э... Нет-нет, не надо думать. За вас уже все и подумали и решили. Только отказ.
Незваные гости ушли, услышав от меня обещание больше не встречаться с Таней. На следующий день я рассказал ей об этом. Спросил с улыбкой:
- Что делать будем?
Она хмыкнула и тоже с улыбкой ответила:
- Запретный плод еще слаще.
Ни я, ни Таня не имели в себе ни силы, ни желания прекратить встречи.
Однажды поздней осенью мы возвращались из театра. Вдруг около нас притормозил «джип». Из приоткрытой двери услышали голос Ермакова:
- Добрый вечер, гулены. Садитесь, подвезу.
- Спасибо, Серега. Спасибо. Мы сами дотопаем, - сказала Таня, обходя лужицу.
- Напрасно. А то садитесь. Плату не возьму. Предлагаю от души.
- Может быть, сядем, если от души? - спросил я Таню с улыбкой. - Ты же замерзла и, боюсь, промокла.
- Не надо. До троллейбусной остановки осталось немного.
- Ну, как знаете. Как знаете... Мое дело петушиное - прокукарекал, а там хоть не рассветай, - пробормотал Ермаков, закрыл дверцу и, рванув с места, уехал.
- Танечка, какие почести тебе. Видно, сильно нравишься ему, - проговорил я полушутя-полусерьезно.
- Может быть, может быть. Но меня это не трогает. В последнее время активизировал свои ухаживания. Иногда проходу не дает. Липнет и липнет. Вот и сейчас, думаете, что это нечаянно получилось? Как бы ни так. Следил. Специально подъехал, чтобы показать, какой он крутой.
Она взяла меня под руку, прижалась ко мне, дотянулась до моей щеки, наверное, холодной и колючей, тихонечко, почти украдкой поцеловала меня и сказала:
- А вы, Евгений Борисович, не беспокойтесь. Мне не нужны ни он сам, ни богатство его отца... Мне бы только чтобы вы были рядом со мной. Я без вас уже не смогу жить. Просто погибну. И что делать, не знаю. Боюсь отец не оставит нас в покое.
В этой ситуации и я чувствовал очень скверно. Мой возраст, немалый жизненный опыт, наконец, принадлежность к мужскому полу говорили, что именно я должен был защитить Таню, надежно отгородить ее от всех жизненных невзгод. Наверняка она надеялась на это. Но получалось так, что своим поведением хотел того или нет, я продолжал подставлять ее под удары.
Мы продолжали встречаться. Пришло время, когда у отца Тани, как говорится, окончательно лопнуло терпение, и он жестоко побил ее. Отходил ремнем так, что на спине и ягодицах повисли рваные клочья кожи и вздулись темно-лиловые, налитые кровью, рубцы. В этот же вечер она позвонила мне и ушла из отцовского дома... Я вызвал такси и привез ее к себе. Когда дверь за нами закрылась, Таня, видно, отпустила внутренние тормоза и разрыдалась в голос, до истерики.
Она осталась у меня. На следующий день я вызвал участкового врача, по его рекомендации накупил лекарств и принялся ее лечить. Через несколько дней она опять стала посещать занятия в университете.
Вскоре поздним вечером в моей квартире опять раздались торопливые и требовательные звуки дверного звонка. В это время я и Таня сидели за письменным столом, и каждый занимался своим делом. Таня готовилась к очередному занятию, поэтому, обложившись книгами, составляла себе конспект.
Я метнулся к двери, посмотрел в глазок и увидел тех парней, которые уже приходили ко мне.
- Ну, открывай! Открывай, чего стоишь?
Первое, что мне пришло в голову, - надо потянуть время и спрятать Таню. Но как и куда? Под койку, в шифоньер, кладовку? Все это и банально до стыда, и так примитивно, что найдут сразу.
Я давно заметил, что в экстремальных ситуациях, когда беда, казалось, напрочь перекрывала все пути к спасению, мое сознание срабатывало практически мгновенно, и спасительная мысль, как молния, пронизывала и освещала меня. Вот и сейчас, пока я на цыпочках торопливо шел к Тане, у меня созрел план, как и куда спрятать мою девочку.
- Танечка, опасность! Не расспрашивай. Надо спрятаться, - говорил я и одновременно набирал номер телефона моих соседей, живших этажом выше, надо мной. С моего балкона к ним вела железная лестница, исходя из требований пожарной безопасности. Сосед сразу взял трубку.
- Егор, выручай! Открой люк на балконе и прими Таню, - выпалил я голосом, переполненным тревогой.
Пока мы торопливо перешагивали и перепрыгивали давнишний скарб, и наконец, добрались до лестницы, люк был открыт, из него выглядывала встревоженная физиономия Егора. Без вопросов, сноровисто и быстро Таня поднялась наверх. Егор подхватил ее и, прежде чем закрыть люк, спросил меня:
- Помощь нужна?
- Не откажусь. Лестницу подними.
- Понял.
Нарочно громко шлепая тапочками по полу, я вернулся к двери, выждал мгновение-другое и, притворно, но звучно и длинно зевнув, недовольно спросил:
- Ну, кто там? Чего надо? Отдохнуть не дают. Шляются и шляются, звонят и звонят. Надоело.
- Открывай, открывай! Свои. Дело есть. Поспишь потом.
- Какие еще «свои»?
- От Льва Игнатьевича мы. Разговор есть.
- Какой еще Лев Игнатьевич? Который умер, что ли? Все шутите, шутите. Поспать не даете.
- Урод, ты чего плетешь? Живой он.
- А может быть, действительно коньки уже отбросил? Ты когда его видел? - послышался из-за двери вопрос одного парня другому.
- Вчера, - последовал ответ. - Ну, ты чего нам мозги канифолишь?
Я понял так, что этот вопрос адресовался уже мне. На язык так и просились слова, готовые и дальше тянуть время: «А сегодня по местному радио сообщили в известиях о смерти какого-то крупного предпринимателя Льва Игнатьевича. Так что уже нет никакого льва». Но я воздержался от этих слов - наверняка это был бы уже перебор.
- Ну, давай, открывай. Открывай! Сколько можно стоять около двери?
- Сейчас, пойду оденусь и открою.
Как мог, я тянул время, лихорадочно думал, как поступить. Понимал, что открыть придется. Сейчас пока еще только ходят на квартиру. А завтра начнут выслеживать на улице, в подъезде дома. И ладно бы только меня, а то ведь обязательно займутся и Таней. Я одевался долго. Открывать не хотелось. Стоявшие по ту сторону порога начали что-то делать с дверью. В замочную скважину влезли и зашуршали стальные прутья. «Понятно, - подумалось мне, - терпение закончилось».
- Ты скоро откроешь? - опять услышал я из-за двери. - Сейчас ломать начнем.
«Ну, допустим, ломать вы ничего не будете, - подумал я. - Не в ваших интересах. Соберутся соседи, и вам придется убраться. А что? Соседи? Это же хорошая, весьма продуктивная идея. Хоть бы кто-нибудь догадался заглянуть».
Открыть дверь мне все же пришлось. Непрошеные визитеры, оттолкнув меня, как псы, сорвавшиеся с цепи, влетели в квартиру. Я поторопился за ними. Забыл закрыть дверь и оставил ее полуоткрытой.
- Где она? - почти голос в голос гаркнули они. - Где дочка Льва Игнатьевича?
Я сделал дебильное выражение лица и голосом, переполненным недоумением, пробормотал, слегка передразнивая их:
- Где она... Где она? Да откуда мне знать, где она сейчас? С кем-нибудь гуляет, наверное.
- Хватит! Заткнись! Где девчонка?
- Да откуда я знаю? Чего вы ко мне пристали? Вы смотрели в другой комнате, на кухне, в кладовке? Уже смотрели... Смотрите еще, если не надоело. Посмотрите в туалете, ванной комнате. У меня ее нет и не было.
- Не ври. Хватит пургу гнать. Мы точно знаем, что она пришла к тебе два часа назад и не уходила.
Я намеренно вспылил. Закричал. Сделал размашистый жест.
- Ищите! Ищите! Везде ищите! Может быть в диване лежит? Открывайте и смотрите. Причем здесь я? У нее есть парень. Наверное, с ним где-нибудь милуется. Я спал. У меня завтра трудный день.
В тот момент, когда визитеры, раскрыв диван с разочарованием осматривали его, за моей спиной послышался знакомый голос. Не оглядываясь, я понял, что это был Егор.
- Евгений Борисович, что эти люди у вас делают? Обыск что ли? Кто они?
- Да, честно говоря, не знаю. Вот ворвались и ищут в диване дочку какого-то несуществующего Льва Игнатьевича.
- Вы кто такие, господа хорошие? - повысил голос Егор. Он был высокий, широкоплечий, сильный. Имел высшее образование и работал грузчиком на рынке.
- У вас есть постановление суда на проведение обыска? Вы кто такие? - настаивал Егор.
- Да пошел... Ты-то кто такой? Чего лезешь не в свое дело? - повысил голос один из парней.
- Я сосед Евгения Борисовича. Слышу какой-то трамтарарам ночью. Мы все помогаем друг другу. Вот я и пришел.
В это время за спиной Егора появилась Лионелла Петровна, жившая через две квартиры от меня. Это была женщина средних лет, задиристая и такая стервозная, что от нее стонали многие жильцы подъезда.
- Да чего с ними нянчиться? Сейчас звякну в милицию и пусть менты идут и разбираются с этими обормотами. Два часа ночи... уже третий, - сказала она с возмущением и угрозой.
В то время, когда Лионелла решительно набирала по сотовому телефону номер милиции и говорила «алло, алло», Егор вдруг крикнул требовательно и возмущенно:
- Стой! Стой! Ты чего сунул сверток в диван!? А ну? Что это? Егор подхватил сверточек, быстро развернул, вытряхнул его содержимое, и все увидели маленькие беленькие пакетики. Лионелла, как хищница, узревшая крупную добычу, схватила один из пакетиков, растерзала его, лизнула языком и в это же мгновение, округлив и выпучив глаза, завопила на всю квартиру:
- Наркотики! Наркотики! Подбросил наркотики!
- Ничего я не подбрасывал!
- Как это не подбрасывал, все видели. И Петровна, и я, и Евгений Борисович. Когда опрокинул и тряс диван, там ничего не было. Пустота. А перед тем, как сложить его, ты сунул туда этот сверток. Так что не ври, гад паршивый, - свирепея, наступал на парня Егор, пытаясь схватить его за грудки. Вдруг с ловкостью фокусника он обшарил карманы его пиджака и достал еще такой же сверток. Развернул, и опять все увидели белые пакетики. - Во! Опять наркота. Приготовил, чтобы тоже подбросить. Убью, гад!
Егор схватил стул с намерением отходить им парней, но вмешалась Лионелла Петровна:
- Не надо, не надо! Милицию уже вызвала. Сейчас будет. Составим протокол и - в отделение.
Быстро сообразив, что дело, как говорится, запахло керосином, парни рванули из квартиры и, перепрыгивая по две-три ступени, побежали вниз по лестнице.
- Ох, как жаль, как жаль, что упустили. Так раскрутили бы. До суда обязательно довели бы. Давайте милиционеров дождемся и все расскажем. Никуда они не денутся, найдем!
Но из милиции никто так и не пришел. Перед тем, как уйти домой, Егор сказал мне:
- Евгений Борисович, на вас, видно, началась охота. Будьте предельно осторожны. И берегите Таню. Может быть, сегодня она переночует у нас? Жена с нею уже подружилась.
- Как хочет. Егор, спасибо за помощь. Если бы не ты, не знаю, что и было бы.
- Известно, что - прокуратура, суд и тюрьма. У них, видно, была договоренность с ментами. Где-нибудь рядом стояли и ждали сигнала.
Егор ушел. Через несколько минут вернулась Таня. Взбудораженные и обеспокоенные, мы засиделись до глубокой ночи. Только под утро, когда и головы наши отяжелели, и все чаще тянуло на зевоту, мы решили, что пришла пора ложиться спать. Как обычно, я постелил Тане в спальне, а сам лег в другой комнате, которую условно называл залом. Признаюсь, мне хотелось услышать от Тани слова «Евгений Борисович, если хотите, приходите ко мне», но Таня не позвала к себе, и я, честно говоря, был благодарен ей за это.
5
Беда уже неотступно ходила за нами черной тучей, грузилась свинцовой тяжестью, снижалась и готова была разразиться громом и молнией.
Сегодня я принимал зачет у студентов-заочников. Они в основном народ степенный, спокойный, уважительный, нацеленный на получение знаний и соответствующего документа, но встречались среди них и настоящие отморозки.
Первые несколько человек получили зачет легко и быстро. Это естественно, пожалуй, даже своеобразная закономерность, потому что первыми всегда шли хорошо подготовленные, уверенные в себе. Признаюсь, я испытывал слабость к таким студентам и старался пропустить их побыстрее. Знал, что за цветочками пойдут настоящие ягодки. Не стал исключением и сегодняшний день.
Прошло более двух часов. Зачет продолжался. Передо мною сидел парень лет тридцати, плотный, стриженый наголо, с золотой цепочкой на толстой, словно бычьей, шее. Он уже изложил общую схему вопроса и пытался раскрыть его содержание, так сказать, нырять в его глубину. Однако нырки не получались, и глубина не поддавалась. Чтобы не молчать, студент говорил, точнее, бормотал что-то отдаленно похожее на содержание вопроса. Я терпеливо слушал и не прерывал. Но вскоре убедился, что знаний нет, а вместо них - язык, про который обычно говорят, что неплохо подвешен и поэтому может говорить, точнее, балаболить до бесконечности.
- Так, так...Минуточку, минуточку. Остановитесь, - прервал я его, стараясь быть максимально корректным и мягким. - То, что вы уже сказали, принимаю во внимание. Хорошо. Но, к сожалению, все сказанное вами, содержание вопроса не раскрывает.
- Ну, как же так, Евгений Борисович? Да я... Да вы... Ну, я же основное сказал. Чего вам еще надо от меня?
- Раскрыть содержание вопроса.
- Ну, я что? Совсем что ли ничего не знаю? Вы же сами говорили, что основное я рассказал. Когда слушали, кивали головой в знак согласия.
- Кивал, кивал. Только если вам больше нечего сказать, зачет не состоялся.
- Евгений Борисович, да как же так? Я столько говорил, говорил и зачета что ли не заслужил? Я же заочник. Мне пятерка не нужна. Я согласен и на троечный зачет.
- И для заочников, и для студентов дневного факультета требования одинаковые - знание материала. К сожалению, вы их не показали. Послушайте меня внимательно. Я даю вам два альтернативных варианта. Первый. Вы покидаете аудиторию. Идете в читальный зал. Читаете учебник час-другой и приходите сюда к концу зачета. Обещаю послушать вас. Второй вариант. Вы обращаетесь к заведующему кафедрой. Он создает для вас комиссию, и вы сдаете зачет ей.
- Ну, хорошо, хорошо. Почитаю и приду. Буду сдавать. Как же так? Я же учил. Я же столько учил, - обрадовано сказал студент. - А не сдам вам - пойду на комиссию. Все равно справедливости добьюсь.
Интуиция и опыт подсказывали мне, что сегодня без конфликта не обойтись.
Студент с цепочкой на шее вернулся через полтора часа, получил от меня вопрос и сел готовиться. Вместе с ним в аудитории осталось всего три молодых человека. Время тянулось скучно и медленно. И студенты притомились, и я устал. У меня затекли ноги и спина. Хотелось в туалет.
Вдруг дверь в аудиторию приоткрылась, и наполовину просунувшаяся в нее голова подростка сказала:
- Евгений Борисович, а вас - к телефону у вахтера.
Я положил в портфель ведомости. Закрыл его, оставил на стуле и, с удовольствием разминая ноги, вышел из аудитории. Спустился ни первый этаж к вахтеру, поискал взглядом телефонную трубку, которая должна была лежать на столе и ждать меня. Но, увы, она покоилась на аппарате.
- Мне звонили? - спросил я с тревожным предчувствием чего-то нехорошего.
- Нет. Никто не звонил, - уверенно ответила старушка-вахтер. Уже много лет она исправно несла свою службу и не страдала забывчивостью.
- Мне передал паренек... Такой сухощавый, белобрысый. Он был у вас, вы его посылали ко мне?
- Нет, не был, и никого не посылала!
-Может быть, вы куда-нибудь отлучались?
- Последние два часа сижу на месте. Вам, Евгений Борисович, звонка не было. Это совершенно точно.
В аудиторию я возвращался торопливо и с предчувствием подступавшей беды. Среди студентов-заочников было немало бедовых парней и девчат, готовых на любую авантюру ради того, чтобы сдать зачет. Это я уже, как говорится, проходил не раз.
В аудитории было тихо и спокойно. По-прежнему сидели три последние студента. Первым делом я раскрыл портфель и проверил на месте ли ведомости. Все в порядке. Они по-прежнему лежали в групповом журнале. Я вздохнул облегченно. Оставалось послушать засидевшихся молодых людей, поставить им зачет и можно будет уходить домой. Затем я собирался позвонить Тане. Мы не договаривались о том, чтобы встретиться сегодня. Мне хотелось хотя бы услышать ее голос, поговорить и убедиться, что с нею все в порядке.
- Ну что... пора отвечать. Время для подготовки давно прошло. Подготовились?
- В общем да, но можно я еще немного поготовлюсь? - первым отозвался обладатель бычьей шеи и золотой цепочки на ней.
- Можно, - нехотя, но мягко сказал я и обратился к другим студентам, сидевшим со скучающим видом и безразлично что-то чертившим на пустом листе. - И вам пора отвечать.
- И мы еще поготовимся. Можно?
- Ну что же... готовьтесь.
Не прошло и пяти минут, как в коридоре послышался стремительно приближавшийся тяжелый, рубленый топот. Гул раздавался такой, словно взвод солдат шел строевым шагом... От удара ноги дверь распахнулась. Не извиняясь, не спрашивая разрешения, в аудиторию ввалились три милиционера.
- Вы - Евгений Борисович? - спросил один из них, как мне показалось, сержант.
- Да. А в чем дело?
Он подошел к моему портфелю, положил на него руку. Сказал строго:
- Нам стало известно, что вы вымогали взятку за зачет. И студент вынужден был дать ее вам.
Господин Гаврилин, я все правильно сказал? - обратился сержант к студенту с золотой цепочкой на толстой шее.
- Да, да. Я все ответил. Все сказал. Но учителю, видите ли, не понравилось - не так, не по его... Все деньги... все пятьдесят баксов я пометил маленьким фашистским знаком и отдал ему прямо в руки, когда сидел за его столом.
- Ну причем здесь фашистский знак? - пробормотал милиционер - Можно было и без него обойтись. Вы, Евгений Борисович, задержаны. Мы должны осмотреть ваше имущество.
Милиционер, схватил мой портфель, широко раскрыл его и перевернул его над столом. Выпали тетради, два толстых журнала, исписанные листы, запасные авторучки и, к моему великому удивлению, долларовые купюры, которые, кстати сказать, никогда и ни в каком номинале я не держал в руках и не видел, а если и видел, то в кино или по телевизору.
- Ребята, - обратился милиционер к студентам, сидевшим в аудитории. - Идите сюда. Будете свидетелями. Значит, взяточник вы, господин доцент? Посмотрим что дальше.
Он потряс толстый журнал, и из него посыпались маленькие белые пакетики.
- А это что? Наркотики?
Милиционер разорвал пакетик, прикоснулся языком к его содержимому и, сморщившись, проговорил:
- Они самые – наркотики. Оказывается, правильно нам сигнализировали, что вы распространяете среди студентов наркоту.
- Чепуха все это. Вранье. Подстроено, - сказал я, негодуя и от волнения еле-еле выговаривая слова.
- Не надо, Евгений Борисович. Не надо. Это все эмоции. Нас интересуют факты, и только факты. А они налицо, и отрицать их вы не можете. К тому же свидетели рядом.
Милиционеры сели за стол, написали протокол об изъятии у меня денег и наркотиков. Студенты-свидетели безропотно подписали его. Затем и мне предложили подписать. Я категорически отказался. После этого милиционер сказал мне, что я арестован, и защелкнул на моих запястьях наручники.
- Все, Евгений Борисович пойдемте в отделение.
- Наручники-то снимите. Чего же вы меня позорите перед студентами?
- А вдруг вы сейчас же в бега ударитесь. Мы за день так набегались, что больше не хотим. Шагом марш с нами!
Все, что было на столе, сержант смахнул в мой портфель, взял его, подхватил меня под руку, и мы пошли по коридору. Кое-где стояли студенты и с недоумением смотрели на меня в наручниках и в окружении двух милиционеров
Весть о моем аресте уже на следующий день стала известна практически всему коллективу вуза. Кто-то недоуменно пожимал плечами и говорил «не может быть», кто-то обеспокоено молчал, а кто-то полушутя-полусерьезно цедил сквозь зубы, что «умеют же люди жить, деньги гребут лопатой». Заведующий нашей кафедрой пришел в сильное расстройство, оттого что ему пришлось вместо меня искать сначала хотя бы временную замену, а потом и постоянного преподавателя. Взяв на вооружение тезис «пока человек не осужден, он не виновен», заведующий повел борьбу с прокуратурой за условное освобождение меня до суда.
***
Таня ждала отца напряженно и нервно, уверенная в том, что так называемые взятка, наркотики и мое задержание - это все устроено по его распоряжению. Надеялась уговорить его, чтобы он дал распоряжение отпустить меня. Днем она была в отделении милиции и добилась свидания и короткого разговора со мной. Я сказал, что очень люблю ее, попросил прощения за причиненное неудобство и отдал ключи от своей квартиры, чтобы при необходимости или желании она смогла перебраться в нее.
Как всегда, отец пришел поздно вечером уставший и раздраженный. Таня не вышла к нему навстречу в коридор и не пришла на кухню, чтобы разогреть ужин и поставить его на стол.
Вяло пережевывая холодное мясо с темным хлебом, он крикнул дочери:
- Танча, иди сюда и расскажи, как у тебя день прошел, где живешь и чем занимаешься.
Она пришла к нему, но села в сторонке, поодаль - насупленная и напружинившаяся.
- Чего такая смурная? Двойку схлопотала?
- Нет, Лев Игнатьевич, двоек у меня никогда не было.
- Что это ты родного отца по имени и отчеству кличешь? К чему такой официоз?
- Родные отцы так не поступают, как поступил ты. Арест Евгении Борисовича организовал ты.
-Не сочиняй! - Ты можешь отказываться, сколько тебе захочется, но я-то точно знаю, что это заказал ты. Грязный и подлый метод использовал. Ты уголовный преступник.
- Эмоции, дочка. Эмоции. Это все бездоказательно. Но так как ты моя дочь, я прощаю тебе эту клевету. Что нам, старикам, остается делать? Остается прощать своих задиристых и неразумных детей. А про своего преподавателя забудь. В сотый раз говорю, он тебе не пара. Через десять лет он станет глубоким и дряхлым стариком без интереса к жизни. А тебе будет тридцать. Будешь женщиной в самом соку.
- Перестань, папа. Мне стыдно слышать от тебя это.
- Я слишком сильно люблю тебя и поэтому не позволю, чтобы ты загубила свою жизнь. Ты живешь одним днем, а если и думаешь о будущем, то только в розовом свете. А я уже давно привык просчитывать на много лет вперед. Своего старика ты больше не увидишь. Забудь про него. Он преступник - взяточник и наркоман. Получит срок и отправится на лесоповал комарье кормить и тюремную баланду хлебать. Вот там пусть и соблазняет, кого сможет. А здесь мы, цивилизованные люди, бизнесмены этого не допустим. Слава Богу, у нас есть рычаги, с помощью которых мы можем остановить эту аморалку.
Таня вдруг почувствовала, что ослабла и потеряла контроль над собой. Беспомощно спустилась со стула, подползла к отцу, положила руки ему на колени и подняла голову, чтобы посмотреть в его глаза. Но их заслонила мутная пелена ее горячих, едких слез. По лицу прошла судорога, губы вытянулись в трубочку и словно одеревенели. Она силилась сказать «папа, папа», но слова не получались, голоса не было слышно.
- Ну, хватит. Хватит. Раскисла! Что мне с тобой делать? Какая же ты дура. Вся в мать. Прекрати. Прекрати немедленно, - говорил он сердито и требовательно. Попытался поднять ее с колен. То ли крепкие, цепкие руки, то ли его непримиримая позиция вдруг подействовали на нее так, что она собралась, сжалась и заговорила быстро, взахлеб и всхлипывая:
- Папа! Папочка, милый мой! Родной! Любимый! Прошу тебя. Умоляю, освободи! Освободи! Не доводи до суда. Не доводи до тюрьмы. Не делай этого... не делай... не доводи до тюрьмы... Помоги... помоги мни...
Она схватила руки отца и принялась целовать их торопливо и страстно. На мгновение Лев Игнатьевич растерялся. Такого от дочери он не ожидал. Видно, устыдившись, он спрятал руки за спину. Тогда она села к нему на колени, обхватила его и с прежней страстью стала целовать щеки, лоб, подбородок, шею, всхлипывая и приговаривая:
- Папа, милый, я люблю тебя.., помоги мне... помоги. Освободи Евгения. Я не смогу без него жить. Ты один... один можешь это сделать. Освободи его... Помоги ...
- Ну, хватит. Хватит... Обслюнявила всего. Хватит.
Он стал уворачиваться от ее поцелуев и отрывать от себя. Она сопротивлялась и продолжала целовать и торопливо, скороговоркой просить, чтобы он освободил меня и не губил ее жизнь. Наконец, Лев Игнатьевич рванул дочь от лица, гаркнул что-то непристойное и с большой силой столкнул ее с коленей. Она распласталась на полу. Задохнулась в накатившемся на нее ужасе. Мгновение-другое лежала в холодном оцепенении. Потом к ней подступило осознание, что все кончено, что ее последние усилия разжалобить и уговорить отца рухнули в бездну.
Лев Игнатьевич встал со стула, потянулся, потоптался, разминая затекшие ноги, перешагнул через дочь, вышел из кухни и через некоторое время лег спать.
В эту ночь Таня осталась на квартире отца. Но спать не ложилась. Ей стало окончательно ясно, что здесь жить она больше не будет. Понемногу начала собираться и все ловила себя на мысли о том, что отец одумается, смягчится и, как в детстве, обнимет ее за плечи, поцелует в щечку и скажет: «Что-то неувязочка у нас здесь получилась. Надо исправить». Она даже подходила к спальне и прислушивалась с надеждой, что он окликнет ее и позовет к себе. Но Лев Игнатьевич спал крепко, сочно храпел и, как ребенок, сладко причмокивал, видно, счастливый и довольный собою.
В шесть утра, когда в городе начали ходить троллейбусы, Таня взяла приготовленные чемодан и сумочку и направилась к двери. Остановилась около нее, чтобы открыть замок. В это время за спиной появился отец - заспанный и растрепанный. Недовольно спросил:
- Ты чего это? Куда так рано? Опять уходишь?
Таня повернулась к нему и грустно сказала:
- Ты всю жизнь глумился над мамой. Продолжаешь глумиться и надо мной. Не хочу. Прощай. И, пожалуйста, не ищи меня и не подсылай ко мне своих бандитов. Подам в суд на тебя.
- Но куда ты? В общагу что ли? На что жить будешь?
Не ответив на его вопросы, она подхватила чемодан, сумочку и ушла. С этого дня Таня окончательно поселилась в моей, а теперь уже в нашей, квартире. А через два дня благодаря хлопотам заведующего кафедрой меня выпустили до суда с подпиской о невыезде из города. Встретившись с Таней, я первым делом взял у нее паспорт и поспешил в банк. Возвратившись, положил перед ней банковскую сберкнижку и сказал:
- Вот что, моя милая, по всем показаниям срока мне не избежать, хотя я ни в чем не виноват. А поэтому надо быть готовыми к самому худшему. Жить ты будешь здесь. По крайней мере, я очень прошу тебя об этом... Свои деньги я перевел на твою фамилию, на твой лицевой счет. Деньги небольшие, но дадут тебе возможность закончить учебу.
- Я устроюсь на работу и буду...
- Ни в коем случае, - мягко перебил я ее. - Денег должно хватить, чтобы не работать. Главное - учеба. Очень прошу тебя, сделай так, как говорю. И давай эту тему больше обсуждать не будем, У меня много дел и мало времени.
Весь следующий день я потратил на то, что обзвонил и поднял на ноги своих знакомых, особенно тех, кто учился у меня. С их помощью преодолел чиновничьи рогатки и зарегистрировал Таню на своей жилплощади, а иначе говоря, прописал ее в своей квартире, о чем соответствующая отметка была сделана в моем и ее паспортах.
Вечером, перед тем, как нам лечь спать, Таня обвила мою шею руками и, горячо и с заметным волнением дыша, прошептала:
- Независимо от того, женишься ты на мне или нет, я хочу, чтобы ты стал моим первым мужчиной. Более того, я очень хочу от тебя ребенка. Милый мой, дорогой мой человек, другой жизни я не хочу.
- Танечка, тебе надо закончить учебу и только потом думать о ребенке. Иначе будет крайне трудно.
- Если буду знать, что ты мой, все преодолею. Я сильная. К тому же от тебя заряжаюсь такой энергией, что, кажется, меня хватит на несколько жизней.
- Только не сегодня.
- Но почему? В чем дело?
Вместо ответа я принялся целовать ее губы, щеки, глаза, шею. При каждом таком прикосновении меня бросало в жар, и по всему телу бежала горячая счастливая дрожь.
- Танечка, милая моя. Золотце. Я люблю тебя. Люблю сильно, поэтому предлагаю тебе сердце и руку и прошу стать моей женой. Если ты согласна, скрепим наши отношения соответствующим документом и тогда... Ну, в общем, все потом и так сказать на законной основе.
В эту ночь мы легли спать вместе. Но, кроме легких поглаживаний друг друга и поцелуев, я не позволил себе ничего. Не настаивала и Таня.
На следующий день утром мы отправились в районный Дворец бракосочетаний и подали заявление с просьбой зарегистрировать наш брак. Благодаря нашим настойчивым просьбам уже во второй половине дня я и Таня стали законными мужем и женой. Несмотря на спешку, у нас были и свидетели, и цветы, и фотографии на память, и торжественный, берущий за душу марш Мендельсона. В этот день, наверное, во всей Вселенной не было человека счастливее нас.
В последнюю ночь перед судом моя Таня стала женщиной. Мы занимались любовью жадно, ненасытно, не стесняясь друг друга, и зачали нашего сына.
***
Таня считала себя виноватой в том, что я сидел на позорной скамье подсудимых. Но держалась молодцом - была внешне спокойной и сдержанной. Во время перерыва судебного заседания она подошла ко мне. Почти все время мы простояли молча. Я видел, она не могла говорить от переполнявших ее слез. Поглаживая ее по руке, я сказал ей с доброй, мягкой улыбкой:
- Не расстраивайся. Переживем. Мы еще молодые. У нас все впереди.
Мне дали семь лет заключения. В суде сразу взяли под стражу, через час привезли в камеру, а по прошествии нескольких дней отправили к месту постоянного пребывания.
С Таней я регулярно, насколько позволяли тюремные порядки, переписывался. Знал, что она училась в университете и ждала ребенка... Затем сообщила, что родила мальчика и назвала его моим именем. Собиралась приехать ко мне на свидание. Я категорически запретил ей это - ехать с грудным ребенком почти через всю Россию. Но через два года она все же приехала ко мне и привезла сына. Затем ездила почти каждый год. Так что сын поднимался можно сказать на моих глазах.
Я освободился в тот год, когда младшему Жене предстояло идти в первый класс. Успел до первого сентября. На школьную линейку мы пришли втроем. Наш малыш стоял в первом «б» классе. Был спокойным, тихим и, как мне показалось, не в меру стеснительным, как и все другие дети, одет во все новенькое и чистенькое. На нем - наглаженная рубашка, брючки со стрелочками и симпатичные аккуратные ботиночки. «Только ярко-красного банта на голове не хватает, - почему-то подумалось мне.- Молодец, Таня, - умная, надежная и стойкая к невзгодам женщина».
Когда учителя выступали с приветственными и напутственными речами, мы стояли поодаль, любовались своим малышом и посматривали на других будущих школьников, с которыми ему предстояло отправиться в далекий и трудный поход за знаниями. А мы, чем-то похожие на голубков, переполненные чистой и светлой любовью, держались за руки и говорили друг другу теплые и ласковые слова.
Пап, да ладно тебе...всё нормально.
Рыжий Макс.
Поздний вечер плавно перетекал в раннюю ночь. В тёмных окнах квартиры слабо мерцали звёздочки лампочек соседних домов. Максима, поджидавшего молодую жену с работы, переполняли невесёлые и тревожные чувства и мысли..
«Ну как...как будет добираться в такую темень? Фирма аж на другой стороне города. Хорошо бы встретить, - думал он, находясь у окна. - Да ладно...чего там...всё равно на машине подкатит. Может быть, у подъезда постоять? Можно и у подъезда...Но не надо. Опять обвинит, что слежу за ней. Пусть будет, что будет».
Максим был среднего роста и средней полноты. Только вот живот слегка выдавался, а после сытного обеда вообще зависал над брючным ремнём. Среди его особых примет имелась одна, пожалуй, самая заметная и неприятная: он был рыжим. Короткий жёсткий волос медного отлива стоял на голове воинственным гребешком. Лицо, усыпанное конопушками, вызывало лёгкое чувство неприязни и сочувствия. Мать в детстве называла его Рыжиком. В школе для многих он был или Рыжим, или Максом, а то и просто - рыжим Максом. Дружил со всеми. Был и остался к своим пятидесяти годам покладистым, добрым и спокойным человеком.
Его первая жена Лиза была довольно симпатичной, с хорошей, как отмечали многие, точёной фигуркой. Но переполненная завышенной самооценкой, она считала его недостойным её, относилась свысока и нередко устраивала ему такие обструкции, от которых он долго не мог прийти в себя.. Однажды она случайно увидела, как Максим помогал дряхлой, сгорбленной старушке перейти через автостраду. Дома она сказала ему с надменной улыбкой:
- Это надо же! Какие великие дела вершит мой муж! Старушек переводит через дорогу! Ну ты их как переправляешь-то? За руку ведёшь или в спину подталкиваешь, шагом или мелкой трусцой, чтобы не очень песок сыпался? За спасибо или платят? Наверное, платят. А деньги жене не отдаёшь. Нехорошо. А я-то, дура, думала он над диссертацией в поте лица трудится. Вот в этом ты весь - мелкий, недалёкий и скучный, как ноябрьская погода.
Почти с первых дней совместной жизни про себя, в глубокой тайне он стал называть её неисправимо стервозной Эльзой.
Он отошёл от окна. Вернулся на кухню. «Борщ сварен, картошка с луком пожарена на горчичном масле, как и любит Лариса, - рассуждал Максим. - Можно, конечно, и чай заварить. Но лучше это сделать потом, как поест. Может быть, надо уже и салат приготовить и поставить в холодильник? Но ведь помидоры пойдут соком, а Лора этого не любит. Лучше подождать. Салат сделать не проблема. Приготовлю, когда будет мыть руки и переодеваться».
Максим самозабвенно любил свою вторую жену, молодую и, как он справедливо считал, потрясающе красивую. Когда она приходила с работы, он обычно бросал на плечо красное кухонное полотенце и прислуживал ей, предупреждая малейшее её желание. А когда она, всегда уставшая и голодная, ела, он сидел рядом, пододвигал ей наполненные тарелочки и блюдца и убирал пустые. Мыл их и садился рядом.
Максим вышел из кухни, и взгляд его упал на телефонный аппарат, молчаливо висевший на стене. «Хоть позвонила бы что ли...сказала бы, что опять задерживается. А может быть совсем и не на работе, а сидит в гостях у какой-нибудь подруги. Чаи гоняют, лялякают и перемывают косточки знакомым мужчинам, женщинам, перекладывают и перемалывают их, а ты ходишь здесь и волнуешься», - подумал Максим и протянул было руку к телефону, но в этот момент опять подумал: « А может быть и не надо звонить? Опять начнёт упрекать, что вроде бы выслеживаю её. Конечно, в офис звонить не стоит. А вот её подругам - можно, ничего страшного, можно...
Он решительно набрал номер и услышал в трубке глухое и вялое «Алло?»
- Соня, извини. Я, кажется, разбудил тебя?
- С чего ты взял, что разбудил? Вечно ты со своими подтырками, - недовольно проговорила трубка. - Чего тебе надо?
- Соня, да я насчёт...
- Какая я тебе Соня? Макс, сколько можно тебя просить, чтобы ты не называл меня так? Не Соня, а София.
- Да какая разница? Всё одно и то же, и хуже от этого не станешь. Так и будешь молодой и очень симпатичной, - сказал он, хитровато улыбаясь и представляя, как от этого комплимента помягчало выражение её лица.
- А разница такая: Соня - это сонная тетеря, какой ты меня и хочешь представить. А София - это древнегреческая богиня мудрости. Понятно? Тебе, как преподавателю, да ещё доценту, должно известно. Понятно?
Он уловил в её словах весёлые, слегка задиристые нотки, понял, что она улыбалась и подшучивала то ли над собой, то ли над ним.
- Что же...богиня так богиня. Ты всё же скажи моя жена не у тебя ли?
- С какой стати она должна быть у меня?
- Заходила же когда-то.
- Ну это когда-то. А сегодня её нет у меня. Да куда ей деться? Придёт. В офис позвони. Может быть, работает. Сейчас же конец месяца.
- Ну ладно. Извини. Нет...так нет, - сказал он. Повесил трубку и подумал: « А ведь действительно конец месяца. Наверняка идут всевозможные совещания, собрания, отчёты. А впрочем, у них каждый день такая канитель.
Максим решил позвонить другой подруге жены. Решительно набрал номер и услышал почти сердитое:
- Алло? Алло? Говорите.
- Танечка, солнышко, лапушка сладкая, девочка ненаглядная...
- Макс, а ты знаешь, сколько уже времени? Почти двенадцать. Нормальные люди в это время уже не звонят. Но все равно уже...ладно..говори, чего надо? Такой фонтан комплиментов и красноречия...А от моего и слова ласкового не добьёшься. Всё гудит и гудит, как телеграфный столб. Чего случилось-то?
- Лора не у тебя ли?
- Эх ты, Максимушка, Максимушка, бросил свою родную жену и женился на какой-то, прости господи. Гуляет она от тебя напрополую.
- С чего это ты взяла?
- Ну, если вечерами дома не бывает...Где же она по-твоему? И что...одна что ли?
- Наверное, работает.
- Ага...работает. Видно, хорошо работается, что домой не торопится. Бросай её, пока не поздно.
- Ну и что дальше? - кисло спросил он.
- Что дальше...что дальше? Удивительные вы, мужики, такие беспомощные и неинициативные. Обычное дело. Найдёшь себе нормальную женщину, которая будет ухаживать за тобой: еду готовить, стирать, в квартире убираться. Ты посмотри на себя. Рубашка, наверное, уже месяц не стирана, воротник чёрный.
- Чего ты мелешь? Только вчера стирал и гладил.
- Вот видишь...сам стирал и гладил. Наверное, и еду сам готовишь. Ну и зачем тебе такая? Какая польза от неё? Потерпи немного, и я найду тебе хорошую женщину. Будешь у неё, как у Христа за пазухой.
- Успокойся и прекрати. Ты наговорила много неприятного. Прачка и повариха мне не нужна. Всё это я и сам в состоянии делать. А Ларису я люблю так, как ни одну женщину ещё не любил и вряд ли полюблю когда.
- Тогда посади её в передний угол и молись на неё с утра до вечера..
- Была бы возможность, так и поступил бы. Танечка, давай оставим этот разговор. Извини. Всё.
Он повесил трубку. Подошёл к трюмо и стал рассматривать себя с неприятными, почти тяжёлыми мыслями: « А действительно...за что тебя любить? Рыжий. Ниже среднего роста. Маломерок. Хуже - обмылок. К тому же ещё и очкарик. Подслеповатый и неуклюжий. Вот ещё и живот стал расти. Скоро будет выпирать, как барабан духового оркестра. Позор! Срамота! Хорошо, что ещё Винни-Пухом не называют. А может быть, за глаза уже и называют».
Максим вспомнил одну из многочисленных ссор с Лизой. Она топала ногою, хлопала ладонью о стол и кричала на него так громко, что, наверное, слышали соседи по верхнему и нижнему этажам. Ему казалось, что она специально включила себя на полную громкость, чтобы таким образом оскорбить и унизить его. «Ты же ничтожество! Ты ничего из себя не представляешь! Пустое место! Задрипанный преподавателишка. Тебя любой пошлёт на три буквы, и ты проглотишь это, как кусок дерьма. И ничего не сделаешь в свою защиту. Да какой там сделаешь...и пытаться делать что-нибудь не будешь, потому что ты размазня. Ты вообще никто и ничто.. Пустое место!» - кричала Лиза. А он растерянно смотрел на неё, представлял себя в немецком концлагере и вместо своей жены, когда-то очень милой и доброй, видел фашистскую надзирательницу Эльзу.
- Что это всё значит? Чего ещё тебе от меня надо? - спрашивал тогда Максим миролюбиво и спокойно. Я уважительно отношусь к тебе. Не пью и не курю. Деньги зарабатываю и отдаю все до рубля.
- Да пошёл ты...
Наступила полночь. Лора всё не возвращалась с работы. Максим опять подошёл к телефону, неуверенно снял трубку и в небольшом внутреннем волнении набрал номер, как ему казалось, другой подруги жены и услышал басовитый мужской голос с оттенком раздражения:
- Ну что? Что вам от меня нужно? Ну сколько можно одно и то же говорить? Я всё вам сказал и добавить нечего.
- Лора у вас?
- Да. Конечно. А где же ей ещё быть?
- Чего она делает? - неожиданно для себя сердито спросил Максим.
- А какое вам до этого дело? Вы кто?
- Как это какое? Я её муж. Так я спрашиваю, что она у вас делает?
Наступило короткое молчание, вызванное, видно, замешательством.
- Ну так чего она делает? - растерянно и сердито спрашивал Максим.
- Ванную принимает.
- Чего...о? - упавшим голосом протянул Максим. - А ты чего там делаешь?
- Послушайте, какое вам до этого дело? Человек пришёл с работы. Устал. Имеет право снять с себя стресс.
- Конечно. Конечно. Человек устал. Работа нервная. Главбухом фирмы быть - это очень тяжёлая, нервная работа.
- Да. Главбухом, и я очень горжусь ею, - ответила трубка всё ещё терпеливо и внешне спокойно.
- А ты-то чего там делаешь? Спину трёшь?
- Да. Тру. И это не ваше дело. Я здесь живу.
- Ах ты, глист паршивый. Ты ещё и спину трёшь? Ну смотри у меня. Я тебе покажу, как чужим жёнам спины тереть.
Максим в сердцах бросил на рычаг телефонную трубку, но тут же позвонил на районную телефонную станцию и узнал адрес человека, который только что говорил с ним. Спешно бросил на себя куртку, сунул ноги в кеды. В несколько прыжков сбежал по ступенькам и оказался у подъезда. Такси поймал быстро.
Пока шёл до злополучного дома, поднял половинку кирпича. С нею он и остановился у двери квартиры, где, по его сведениям, полоскалась в ванной его жена. На требовательные и нетерпеливые звонки дверь открылась незамедлительно, и Максим обомлел.
Перепутал телефонный номер.
Перед ним стоял хорошо знакомый мужчина.
- Максим Андреевич, - удивлённо и обрадованно протянул он, прижимаясь к стене коридора, - проходите, проходите. Сколько лет! Сколько зим! Вот уж не ожидал в такое время встретить вас. Что-нибудь случилось? Проходите, проходите. Рассказывайте.
- Да, собственно, - рассказывать-то почти нечего. Тут впору хоть многократно извиняться, - смущённо бормотал Максим, продолжая стоять с половинкой грязного кирпича.
- Вы меня помните? - спросил хозяин. - Проходите, проходите смелее.
- Конечно, - охотно отозвался Максим... – Начало девяностых годов...мединститут...группа триста шестидесятая....Панкратов Глеб Ильич. Правильно?
- Точно. Завидую. Память феноменальная. А помните, как вы постоянно делали нам замечание, когда мы с Валькой Антоновой целовались на лекциях?
- Помню, - смущённо сказал Максим, садясь в предложенное хозяином кресло. - Она стала вашей супругой?
- Увы. Нет.
В соседней комнате послышалось шарканье тапочек. Максим, переполненный ужасом, приготовился увидеть свою жену. Неспособный к дальнейшему разговору, он сидел, как мумия, ссутулившийся и несчастный.
- Что-нибудь серьёзное случилось? - участливо спросил Глеб. До сознания Максима дошли лишь последние слова и он, запоздало очнувшись, торопливо кивнул.
- Рассказывайте, рассказывайте и успокойтесь. Всё быть может, не так уж страшно, как порою думается. Сейчас медицина справляется с такими болезнями, которые раньше были неизлечимы.
- Хорошо, что справляется. Но я пришёл по другому вопросу...
Он не успел договорить. Из комнаты вышла и любезно поздоровалась жена Глеба.
- Лорочка, познакомься. Это мой бывший преподаватель, Максим Андреевич. Самые хорошие воспоминания мои и моих товарищей.
Женщина была худощавой, с плоским, вытянутым лицом - полная противоположность жены Максима. Он почувствовал, как у него спало напряжение и наступила такая расслабуха, что все его тревоги и волнения показались мелочными и ненужными.
- Глеб Ильич, пожалуйста, извините меня. Дело в том, что минут двадцать назад это я с вами разговаривал по телефону - задиристо, по-мальчишески. Глупо. Мою жену тоже звать Ларисой. И её ещё нет с работы. По крайней мере не было. Сейчас, возможно, уже пришла. Я звонил её подруге и, наверное, неправильно набрал её номер. Так вышел на вас. Совсем по ошибке. Вот такие бывают чудеса.
- И подумали, что это я тру спину вашей супруге?
- Да. И кирпич предназначался для вашей спины.
Они дружно посмеялись и принялись за чай, который к этому времени поставила перед ними жена Глеба.
- Мы, бывшие студенты триста шестидесятой группы, когда встречаемся, часто вспоминаем вас. Помните, Давыдов нагрубил вам и решил, что после этого вы съедите его со всеми потрохами. Ждал расправы на каждом занятии, но так и не дождался. Более того, вы даже поставили ему зачёт автоматом, а он готовился к нему, как к последнему и решительному бою, причём в качестве смертника.
- Было. Было. Много кое-чего было, - с улыбкой проговорил Максим. - Как работается? Группа ваша была хорошая. Дружная.
- Мы и сейчас поддерживаем отношения. Помогаем друг другу. Выручаем. Постепенно сложилось что-то наподобие группы взаимопомощи, взаимоподдержки...даже самообороны при необходимости. Так что, если потребуется, обращайтесь к нам. Можно непосредственно ко мне. Уж кому-кому, а вам обязательно постараемся помочь. Как со здоровьем?
- Спасибо. Нормальное. Ну...я пойду. Так что вы уж извините меня, пожалуйста. Ошибочка вышла с телефонным номером. В следующий раз буду повнимательней.
Он любезно попрощался с Глебом и его женой и ушёл. На пути к троллейбусной остановке вдруг обнаружил, что всё держит кирпич в руке. Решительно, со стыдом бросил его в сторону и мысленно спросил себя: « Ну и что ты собрался им делать? Кого бить, к чьей голове или спине прикладывать? Всё вышло так глупо. Стыдно перед Глебом и его женой. Наверняка многим расскажут. И будут где-нибудь в ординаторской, отдыхая после операции или обхода, потешаться надо мной. Дескать, сдаёт старик. В маразм впадает, а ещё на молодой женился. Вот и бегает за ней и ищет её, а она, наверное, гуляет от него, развлекается, живёт в своё удовольствие. Может быть всё так и есть. Но что сделаешь, если я люблю её, если только от одного доброго её взгляда в меня вливается такой заряд энергии, что хочется летать. Конечно, плохо, если изменяет. Но что сделаешь, что сделаешь? Хорошо и так, хорошо, что рядом. Мне и это не потерять бы.
Дверь квартиры он открыл с тревожно бьющимся сердцем и вопросами, жёстко стучавшими в висках: «Дома или не дома? В конце концов, уже час ночи. Неужели нет?» Включая свет в коридоре, уловил тончайший запах плаща и туфель жены. Понял - дома. Тревога совсем прошла, когда на кухне убедился, что жена ела борщ, плов и даже убрала и вымыла за собою посуду. Почувствовал, что и сам проголодался. В блюдце бросил две ложки плова, пожевал, подумал: « А ничего, ничего, вкусно, есть можно».
Послышались характерные шаги Ларисы. Пискнула туалетная дверь. Затем супруга вошла в ванную. Тщательно и долго мыла и вытирала руки. Наконец, вышла к нему. Молча села рядом и, преодолевая сонливость, спросила почти сердито:
- Где же ты шлялся почти два часа? На улице холодно. Значит, у кого-то в квартире сидел. Любовницу что ли завёл? Обрадовался, что я по тринадцать-четырнадцать часов работаю.
- Какая любовница? О чём ты говоришь? Ещё не родилась такая женщина, которая могла бы с тобой сравниться. Как можно от тебя идти к какой-нибудь другой? Я что...похож на самоубийцу, на сумасшедшего?. Да для меня уже одно то счастье, что ты жива, здорова и живёшь со мною. Ведь я не хожу, а летаю и всё на седьмом небе.
Он заметил, как менялось её лицо: окончательно просыпалось и светлело, лёгкая довольная улыбка ласкала его нежно и бережно. «Ну вот...так лучше, а то - сразу в наступление, - подумал он. - Ведь только за то, чтобы быть рядом с тобой, я оставил жену и горячо любимую дочку, красавицу и умницу».
- И всё же где ты был? Откуда пришёл?
- Ну скажи мне, можно ли к любовнице в трико и кедах ходить? Конечно, нет. А рубашка на мне...домашняя. Как вот стоял за плитою, готовил, так и вынужден был почти срочно уйти.
Как-то почти стихийно он начал врать, оправдываясь перед собою тем, что это было, в его понимании, так называемое белое, то есть безобидное, практически вынужденное враньё, а поэтому и враньём-то его называть нельзя.
- И всё же куда ты ходил? Где был? - настаивала она мягко, но требовательно.
- У Глеба. О нём я тебе не раз говорил. Проблема с сыном. Учёбу запустил.
- Что-то я не помню, чтобы ты говорил мне о каком-то Глебе.
- Говорил. Говорил. Это ты всегда так невнимательно меня слушаешь.
- А по телефону нельзя было обсудить?
- Ну что ты, милая. Это не телефонный разговор.
- А почему ты к нему поехал? Что за привилегия такая? Он к тебе не мог приехать?
- Как раз он и приезжал. Мы ездили по городу и обсуждали его проблему.
На последних словах Максим сделал лёгкий нажим и тоном дал понять, что она излишне любопытна и даже надоедлива.
- Ну хорошо, хорошо...ездили. За бутылкой не сидели, и то ладно.
Желая изменить направление разговора, Максим спросил её:
- Ужинала? Как плов и борщ?
- Спасибо. Всё очень вкусно. Я сегодня не смогла пообедать. Приехала голодная. Набросилась на еду и еле-еле оторвалась от неё. Спасибо. Ты мой спаситель.
Лариса нравилась ему и характером, и фигурой, и лицом. Нос и глаза были обычными, незапоминающимися. Зато губы, пожалуй, одни только губы и в первую очередь они бросались в глаза. Полные, мясистые, вывернутые, как вареники с клубникой, были тёмно-лиловыми, источали ягодный аромат и казались приторно сладкими.
По тому, как она говорила с ним, неторопливо и задумчиво, по выражению лица он вдруг понял, что ему предстояло услышать от неё что-то необычное и далеко не приятное. Долго ждать не пришлось.
- Максим, а у меня есть новость...неприятная как для меня, так, наверное, и для тебя.
- Ну что же...пусть будет так. Переживём. Говори.
- Сегодня подруга передала мне конверт с письмом от мужа. Из зоны.
- От бывшего мужа, - неожиданно для себя поправил Максим.
- Да. Конечно. Ты прав. От бывшего мужа. Написал, что возвращается из тюрьмы. Сюда. Не знаю только, что ему здесь надо. В нашем городе у него никого нет, и мне не нужен. Только вот боюсь меня не оставит в покое.
- Что значит не оставит в покое? А ты сама-то как? Хочешь опять жить с ним?
- Нет. Конечно, нет. Хватит и того, что было, - сказала она вяло.
- А поэтому нечего переживать. Как-нибудь справимся, если будут притязания.
Возвращение бывшего мужа.
Прошёл месяц.
День заканчивался, когда секретарша доложила Ларисе, что в приемной появился мужчина, который требует принять его.
- Требует? - переспросила Лариса, подняв от бумаг уставшую голову. - Записывался на приём?
- Нет. Пригласить?
- Подожди. Посмотрю у себя.
Она постучала по клавиатуре компьютера, нашла так называемую записную книжку, просмотрела её и не обнаружила запланированной на этот день и час встречи.
- Кто же это может быть? Какой он из себя?
- Высокий и ужасно симпатичный. Небольшой шрам у подбородка.
- Ну ладно, давай зови ужасно симпатичного.
- Нет. Подожди. Как я выгляжу?
- Как всегда, прекрасно.
- Ты мне не льсти. Не льсти. Говори правду, а то уволю.
Девушка хмыкнула под нос, невнятно пробормотала: «Каждый день это слышу. Мне бы такой. Была бы счастлива». Лариса подошла к зеркалу, бегло осмотрела себя, осталась довольной и сказала:
- Зови ужасно симпатичного.
В кабинет вошёл высокий белокурый мужчина - Антон Безверхов, её первый муж.
- Ну, здравствуй, здравствуй, золотце моё, самая большая и единственная моя драгоценность. Однако большим человеком стала, - сказал он слегка растерявшейся Ларисе и протянул к ней руки со словами. - Как мне хочется обнять и расцеловать тебя.
- Ну, ну...не надо, не надо, - торопливо сказала она, сделав шаг в сторону.
- Неужели ты не рада меня видеть? Я так соскучился, еле-еле отыскал тебя, и то благодаря знакомым.
- Антон, ты же знаешь: я вышла замуж. Так что напрасно сюда пришёл.
- Дорогая моя, это тебе кажется, что напрасно. Муж - это на всю жизнь. Бывший или настоящий - всё равно муж. Всё равно свой человек. Живём или не живём в настоящее время - неважно, главное, что это навсегда.
- Здесь поговорить не дадут. Мой рабочий день закончился. Так что пойдём отсюда.
На улице она спросила его:
- Ты зачем пришёл? Между нами всё кончено.
- Неправда. Мы всё равно муж и жена. Это на всю оставшуюся жизнь.
- Хватит. Я это уже слышала. Я замужем.
- За кем? За рыжим что ли?
- Ты знаешь за кем. Это Максим Брусенцов. И пусть он хоть трижды рыжий, чёрный или белый, мне всё равно. Главное - надёжный, хороший человек. Так что, Антон, всё, хватит. Давай я провожу тебя до троллейбусной остановки, и мы разъедемся по своим направлениям.
Они шли по пустынному тротуару. Антон продолжал говорить, всё ещё надеясь вернуть её расположение. Лариса искоса посматривала на него и отмечала про себя, что, несмотря на годы, проведённые в тюрьме, он по-прежнему стройный и симпатичный. Только взгляд стал ещё более наглым и неприязненным. « Эх, Антон, Антон, какой же ты всё же хороший. К таким глазищам и такому росту добавить бы самостоятельность, желание работать, покладистый характер - и цены тебе не было бы.», - думала она, идя так близко, что касалась его локтя. Он пытался поймать её ладонь. Она убирала её и отстранялась от него, но незаметно для себя опять приближалась к нему.
- Лорка, как плохо ты сделала, что не дождалась меня. Я по-прежнему сильно люблю тебя и ещё не знаю, смогу ли выжить без тебя. Бессонные ночи только и думал о тебе. Тосковал так, что места себе не находил.
- Напрасно. Вспомни последний суд. Я сказала, что больше ждать тебя не буду. Мне не нужен муж, который не просто уголовник, а уголовник-рецидивист. Это значит - неисправимый. Так сказать, без тормозов и навсегда.
На троллейбусной остановке она спросила его:
- Где же ты будешь жить? К матери поедешь?
- Конечно, нет. Чего я там буду делать в этом зачуханном хуторе, который и называется-то, стыдно сказать, «Кишечный». Никуда не поеду. Пока остановлюсь у друга на даче. У него хороший дом. Печка. Обстановка. А весной, летом и работа найдётся. А дальше видно будет. По старой памяти ты помогла бы мне деньжатами. А? Лорочка, золотце моё. Заработаю - отдам.
«Вот с этого и надо было начинать, - подумала она с холодком и неприязнью в сердце. - За этим ты и пришёл». Она достала из сумочки несколько тысячерублёвых бумажек, молча протянула их Антону.
- Лорочка, сладушка моя, но это же мне на одно посещение ресторана. Да и приодеться надо.
- У меня сейчас очень трудно с деньгами.
- Лариса, ну кто тебе поверит?
- Увы. Это так. Всё. Прощай и, пожалуйста, больше не ищи меня.
В этот вечер она опять поздно пришла домой. Максим встретил её в коридоре, помог раздеться. Сказал:
- Мой руки и приходи на кухню. Покормлю.
- Спасибо. Не надо. Очень устала. Хочу спать.
Легли. Но оказалось: сон не торопился к ним. Лежали молча. Часто ворочались, словно что-то мешало им. Перебрасывались словом-другим. Лариса, когда ещё выходила с Антоном из офиса, решила, что обязательно расскажет о встрече с ним Максиму. «Сейчас самый раз это сделать», - подумала она и сказала вслух:
- Я только что встречалась с Антоном. Приходил в офис. Чтобы выпроводить его, пришлось уйти с ним и некоторое время погулять. Дала немного денег, так сказать, на первый случай.
- Что же получается...теперь будем жить втроём? Ты, Антон и я? - спросил Максим с заметной ноткой недовольства.
- Нет. Нет, Антоша. Нет.
- Причём здесь Антоша? Лежишь и разговариваешь со мной, а поминаешь Антона.
- Извини, Максимушка. Извини, - растерянно сказала Лариса.
- Однако глубоко он в тебе сидит, что путаешь меня с ним.
- Нет. Нет. Не глубоко. Это оттого что только-только разговаривала с ним. Я переживу всё это. Преодолею. Я сильная. И тебя на него ни за что не променяю. Ничего такого с ним не позволю себе. Только ты на меня не обижайся. Всё уляжется. Всё утрясётся. Как говорят сегодня, устаканится. И всё будет у нас хорошо. Сама виновата. Сама напоролась на него. Мне и расхлёбывать эту канализацию. А хочешь расскажу тебе, как я познакомилась с ним? Ведь никогда не рассказывала. А? Хочешь?
Она вдруг вскинула руки и стала смеяться сразу громко и сочно. Смех вырывался из неё с такой силой, что, казалось, выворачивал её наизнанку. Она беспорядочно размахивала руками, дёргалась, захлёбывалась звуками, бившими из неё водопадом. Максим наклонился над женой, увидел её лицо, залитое слезами, и понял, что её била истерика.
- Лора! Лорочка! Успокойся! Пожалуйста, успокойся! Не надо. Не надо. Успокойся, - говорил он, вытирая её лицо и покрывая его горячими поцелуями.
Плач заметно ослабевал и всё меньше и меньше терзал её. Наконец, она замолчала и успокоилась. Лежала, откинувшись в угол, как не своя, отстранённая, ушедшая в себя.. Наконец, словно очнувшись, сказала виновато:
- Максимушка, извини меня. Что-то я совсем расклеилась. Нехорошо это.
- Ничего. Ничего. Бывает. Пройдёт. А вообще-то рассказала бы всё, что связано с твоим первым замужеством. Вычисти все закоулки души. Собери весь мусор и выброси его из себя. Станет легче.
- Ой, не знаю, может быть, и надо рассказать, может и полегчает. Ну ладно, если ещё не хочешь спать, то слушай. Я вроде не дурнушка. Чувствую многим нравлюсь.
- Но больше всех мне, - вставил Максим.
- Спасибо. Ладно. Пусть будет так. Но, видно, излишне разборчива что ли. После университета работаю год, другой, третий. Мне уже двадцать пять, а личной жизни и любви нет и нет. Стала одолевать тревога остаться старой девой. И на дискотеки ходила, и в турпоездках бывала.. Всё бесполезно. И вот одна добрая душа посоветовала дать объявление в газету, дескать, ищу свою вторую половину. Но пока я собиралась, она самовольно от моего имени дала объявление. Потом-потом только узнала об этом, когда стали приходить письма. Читала с интересом и почти над каждым смеялась. Один откровенно писал, что ему нужна домработница...ну, естественно, и жена, и всё такое...Видишь ли, у него большой частный дом, богатое подворье. Две коровы, свиньи, куры и даже кролики. Он почему-то называл их кролами. Развёл всякую живность, а ухаживать за ней некому. Вот и предлагал мне карьеру скотницы, птичницы. Другого женишка потянуло на свеженькую и молоденькую. Ему около семидесяти, а захотелось тридцатилетнюю. Правда, обещал написать завещание на квартиру, автомашину и сберкнижку. Много было в письмах и другого, не менее абсурдного и смешного. Но вот пришло письмо, как говорят, из мест не столь отдалённых, из колонии от заключённого. Признаться, я как-то даже растерялась, даже обидно стало. Перевелись что ли нормальные мужчины?
- Почему же? Ещё есть. Немножко. Среди них и я, - в шутливом тоне сказал Максим. Придвинулся к жене плотнее, просунул под шею руку, поцеловал в щёку и проговорил. - Рассказывай.
- Как ни странно, но мы стали переписываться. Несколько месяцев друг другу мозги пудрили. Мне бы, дуре, сразу отказаться от переписки. Однако, вопреки здравому смыслу, не сделала этого. Было в его письмах что-то простое и подкупающее. В общем, через четыре месяца решили, что пора и посмотреть друг на друга, хотя фотографиями давно обменялись. И я отправилась в дальнюю поездку. При мне были тяжёлая сумка с продуктами и такой же груз сомнений и переживаний в душе. Чем ближе подъезжала к месту встречи, тем сильнее они одолевали меня. Но, если уж что мне захотелось, то, как говорится, вынь да положи. Не успокоюсь, пока не добьюсь. Пока не попробую на зуб. Вот и попробовала. Добралась до колонии. С разрешения начальства ступила на её территорию. Меня любезно отвели в комнату свиданий. Помню офицер спросил меня: «Вы, девушка, не заблудились, отдаёте себе отчёт, куда приехали? Ничего хорошего для себя здесь не найдёте. Мне бы пошире уши раскрыть, да мозгами бы пораскинуть. А я как-будто и не слышала офицера. И вот, представляешь, сижу в комнате одна и жду. А меня всю аж трясёт от волнения и переживания и мутит так, что, кажется, вот-вот вырвет. Через некоторое время дверь открылась, и в комнату вошёл мужчина высокий, симпатичный и, как показалось, даже интеллигентного вида.
- И сразу влюбилась, - сказал Максим с лёгким ерничанием.
- Понравился. Конечно, я выложила ему все продукты. Все деликатесы. Он жадно набросился на еду и ел несколько часов, практически всё то время, пока мы были вместе. Мы даже почти не разговаривали. Он ел, ел и ел. И вдруг я увидела на его руке наколку...Хотя знала, что она означала, но спросила напрямую: « Какой срок сидишь?» - «Да как тебе сказать», - проговорил он уклончиво. «Как есть, так и говори, - потребовала я. - Всё равно узнаю». «Второй», - ответил он. «-Так ты рецидивист?» - испуганно, с дрожью в голосе спросила я. «Чепуха всё это. Сказки. Просто так получилось. Обстоятельства сложились не в мою пользу», - говорил он, а я уже собиралась домой. Вышла из зоны и первое что мне захотелось сделать - хорошо выкупаться, чтобы смыть с себя противные, зловонные запахи колонии. Но выкупалась только через двое суток - дома. Почти вслед за мною и письмо его пришло. Переписка наша возобновилась. Клятвы в любви и верности с его стороны приобрели такой характер, что не поверить в них ну просто не было сил. Отсидел. Приехал ко мне, и мы поженились. Решила будь что будет. В конце концов, как говорится, от сумы и от тюрьмы никто у нас не застрахован. За решётку можно попасть в любое время. Однако не учла, что большинство зэков, особенно рецидивистов, - люди особой породы. Как правило, они без тормозов и с потребностью экстрима, чтобы адреналин не сочился из них, а фонтанировал. Иначе не могут. Иначе им просто кисло и неинтересно жить. Вот и Антон уже через год ввязался в серьезную аферу и получил новый срок. В это время я сказала ему, что жить с ним больше не буду. А сейчас меня всё больше и больше беспокоит его возвращение. Мне кажется, с ним постоянно ходит беда. У меня такое предчувствие, что его появление обернётся для нас чем-нибудь нехорошим.. Дай Бог, чтобы этого не было. Но на душе тревожно. Однако хватит о нём так много говорить. Он не заслуживает такого внимания. Давай спать. Завтра рано вставать. Много работы.
Она уткнулась в его плечо, упала в сон и сладко засопела. Максим полежал некоторое время без движений, дождался, когда она заснула крепко, затем вытянул из-под её шеи свою руку, повернулся на бок и почувствовал, как истома закачала и понесла его на волнах сна.
Украли дочь.
«Что же это с погодой делается. Вконец расстроилась. Расплакалась, расслюнявилась и размокрелась. Вторые сутки моросит убористый холодный дождь. По раскисшей земле мохнатыми клочьями ползёт туман. Все «прелести» непогоды собрались вместе, - думал Максим, скучно поглядывал вокруг и глубже втягивал шею в плечи, отчего казалось, что он сутулился и клонился в сторону. - И за что Пушкин любил осень? За что можно любить эту вселенскую хлябь и ледяной ветер? На асфальте толстый слой чёрной жижицы. Здания мокрые, серые, угрюмые. Хорошо, что сегодня у меня нет вечерних занятий».
Дома он почувствовал лёгкую головную боль и тоску на душе. «Ну что ты в самом деле куксишься? - спрашивал он себя, заваривая крепкий чай. - В непогоду у тебя всегда так. Вот сейчас чайку попью и на душе потеплеет. На работе у тебя всё нормально. Тезисы на конференцию отослал. Написание монографии продвигается. Словом, почти как по поговорке: «И жизнь удалась, и хата богата, и супруга упруга». Вот скоро приедет с работы Лора и от твоей хандры и следа не останется.
Вечером зазвонил телефон. Максим снял трубку и услышал истеричный голос Лизы:
- Беда! Какая беда! Максим! Верочку нашу украли!
- Как украли? - ошеломленно и растерянно переспросил он. - Успокойся и расскажи всё по порядку.
- Верочку! Понимаешь? Верочку украли! Девочку нашу выкрали и спрятали!
- Как? Почему?
- Да какая разница как? Уже две ночи её нет дома. А сейчас по телефону потребовали выкуп.
В этот же вечер он приехал к Лизе, попросил рассказать всё подробнее.
- Я уже две ночи не сплю. Только плачу и плачу.
- В милицию сообщила?
- Да какая милиция? Ты сдурел что ли? Пригрозили сразу убьют, если обратимся в милицию.
- И всё же её надо подключить. Одни мы не справимся.
- Боже мой, я думала ты скажешь что-нибудь путное. А ты заладил: «Милиция, милиция». Про неё я и сама знаю. Надо деньги собирать. Полмиллиона - это не шутка.
- Такой выкуп определили?
- Да. Надо побыстрее собрать и отдать, пока не поздно.
- К сожалению, это не реально, - растерянно пробормотал Максим.
- Не реально. Конечно. Но делать надо. В первую очередь пройтись по банкам. Может быть, кредит дадут. У тебя жена бизнесменка. У неё попроси. Потребуй. Фирма солидная. Должна выручить.
- Не знаю. Не знаю. Это практически невозможно набрать...такую огромную сумму.
- Я тебе сказала, где лежат деньги и где их взять. А вот как взять - думай. Ты мужчина. И если ты этого не сделаешь и с нашей дочкой случится беда, виноватым будешь ты.
- Да я у тебя всю жизнь в виноватых хожу. Только ты одна чистенькая и правильная.
- Да. Чистая и правильная, потому что я всегда делаю так, как надо. А ты, если бы не ушёл из семьи, то и сегодняшней трагедии не было бы. Верочка так переживала, так страдала, когда ты покинул нас.
- Да кто с тобой уживётся? Разве только крокодил африканский, самый толстокожий и агрессивный...
Максим хорошо помнил, как уходил из семьи. Дочка помогала ему укладывать в чемодан и сумку рубашки, нижнее бельё, туалетные принадлежности, другие вещи.
- За остальными приду позже, - сказал он. Перед тем, как ему переступить порог, Вера предложила:
- Давай посидим, помолчим.
После короткой паузы она проговорила с чувством вины и сожаления:
- Папа, всё же напрасно ты это делаешь.
- Верочка, доченька моя, может быть, может быть, но у меня нет больше сил терпеть её грубость, унижения...
Вера взяла отца за локоть, прижалась к его плечу, сказала:
- Папа, не обижайся на маму. Она не специально так ведёт себя. Просто она по жизни такая. А я люблю тебя. Очень. Очень люблю и всегда буду любить. Не забывай нас. Приходи.
Всё это Максим помнил и сейчас, находясь у Лизы, переживал заново. Тем временем она продолжала свои наставления:
- Ты мужчина, и твоя обязанность найти деньги и побыстрее выручить дочку. Потряси, как следует, свою мамзель бизнесменку. Через два дня жду тебя с деньгами.. Не затягивай. Иди. И смотри не делай глупости - не заявляй в милицию. Тогда всё. Конец. И деньги не потребуются.
Он ушёл от Лизы ошеломлённый, разбитый. По дороге домой подумал: «Не врёт ли? Может быть, всё придумала, чтобы в очередной раз поиздеваться?» Но вспомнил её заплаканное лицо, нервно подрагивающую губу, растерянный, переполненный страхом взгляд и решил, что, к сожалению, на враньё не похоже.» Верочка, моя милая доченька, это что же такое с тобой произошло? Где ты сейчас и что с тобой? Что же делать? Такие деньги собрать, да ещё в короткий срок, просто невозможно, - рассуждал Максим, убитый свалившейся на него бедой. - Все мои друзья и знакомые такие же нищие, как и я, и такими деньгами не выручат». Просить деньги у Ларисы ему не хотелось - понимал, что это бесполезно, оттого что слишком большая сумма.
Дома Максим рассказал жене о случившемся. До глубокой ночи они сидели рядом, искали выход.
- Наша фирма таких денег не даст. Мы не занимаемся кредитованием, и к тому же в настоящее время такой суммы у нас просто нет на счете. Так что в любом случае фирма не поможет. Правда, ты знаешь, у меня есть небольшой запас. Поделиться, а то и всё отдать смогу. Но опять же это не решение проблемы.
Представления об этических нормах.
Противоречивые мысли и чувства опять захватили Ларису. Понимала, что Антон, как говорится, до мозга костей уголовник. Вся оставшаяся жизнь его будет заполнена короткими пребываниями на воле, какими-нибудь аферами и длительными отсидками в тюрьме. Значит, ей с ним не по пути и поэтому, уже в который раз она говорила себе надо рвать отношения решительно и незамедлительно. Деньги же, какие есть, все отдам Максиму. Может быть, они помогут ему.
Но вопреки здравому смыслу, оказывалось, что её сердце по-прежнему тянулось к Антону. Не давали покоя и влекли к себе его статная, видная фигура, красивые глаза, такие сладкие и убедительные комплименты. Когда она думала о похищении дочки Максима и мысли её словно сами собой выруливали на Антона, она почти в страхе, удивлённо останавливала их и говорила себе: «Не может быть. Ну ладно, уголовник-аферист, но не до такой же степени. Помогал мне не раз». Она вспомнила эпизод из своей жизни многолетней давности. Только что начинала работать в фирме. Уже знала два языка. Успешно вела деловую переписку с иностранными партнёрами. Заработную плату получала в конверте. Но то ли жадность овладела хозяйкой фирмы, то ли какие-то другие проблемы объявились, но денег в конверте становилось всё меньше и меньше. Лариса потребовала, чтобы хозяйка вернула их.. Её ответ был сухим и категоричным: «Не нравится - можешь уходить». Лариса, не привыкшая останавливаться перед трудностями, тем более перед несправедливостью, решила обратиться за помощью к Антону. В положительный результат почти не верила, но всё же попыталась...
В кабинет хозяйки фирмы Лариса вошла вместе с Антоном. Он сел в стороне. Терпеливо, насупленно молчал, пока Лора объясняла цель визита. Вскоре в кабинете появились два парня - личная охрана хозяйки. Она слушала Ларису, тянула сигарету за сигаретой, глумливо ухмылялась и в который раз говорила:
- Внимательнее, внимательнее, милочка, почитай договор. Там написано оклад всего пятьдесят долларов в месяц.
- Но вы же твёрдо обещали, что зарплата будет в три раза больше...постоянно, всегда.
- Да. Но это всего лишь обещание. Намерение. Увы, сейчас это неосуществимо. Сама знаешь фирма переживает трудности. Возможно когда-нибудь вернём. А сейчас потерпеть придётся. Всё. Извини. У меня дела.
Лариса повернулась в сторону Антона и упавшим голосом проговорила:
- Вот видишь, милый муженёк, вот так со мною здесь обходятся. И не только со мной.
В мгновение она вспомнила фразу из кинофильма вора-рецидивиста: «Пасть порву, моргалы повыколю». Вспомнила и со страхом подумала, что Антон сорвётся и начнёт молотить своими кулачищами охрану, хозяйку, рушить офисную мебель. Представила и пожалела, что привела его с собою. Но ничего подобного Антон не стал делать. Он молча встал, слегка потянулся, выпрямился, расправил плечи и как будто стал выше, сильнее, внушительнее. Он был в тёмно-синем костюме из дорогого материала. Белоснежная рубашка в золотистый рубчик, небрежно повязанный красный галстук, большой перстень на пальце правой руки и наглый взгляд красивых голубых глаз придавали ему вид человека богатого, немного чванливого и не признающего изысканные манеры и тонкий вкус. За те несколько шагов, которые ему потребовались, чтобы дойти до стола, за которым восседали хозяйка и охрана, он расстегнул пиджак, и все увидели у него две гранаты-лимонки, подвешенные за пояс, и полированную ручку револьвера, наполовину выглядывавшую из-за брючного ремня.
Антон упёрся кулаками в край стола, угрожающе сгорбатился перед сидевшими, уставился на них со свирепым выражением лица и, чётко проговаривая каждое слово, сказал:
- Знаете, у нас, у новых русских, представления об этических нормах носят весьма расплывчатый характер. И уж ни при каких обстоятельствах эти представления не имеют характер позитивного этического императива. Тем более для меня, имевшего три ходки в зону и прошедшего там такие университеты, какие вам здесь и не снились. Вы меня понимаете? Да? Нет? Даю подсказку. С этого дня, если будете ущемлять мою жену или, не дай Бог, попытаетесь её уволить, лёгкой жизни вам не обещаю.
Антон демонстративно обвёл взглядом стены и потолок офиса и проговорил презрительно и высокомерно:
- Везде пенопласт. Достаточно чиркнуть спичкой, чтобы всё вспыхнуло порохом и сгорело вместе с вами.
Целую минуту в офисе стояла, как показалось Ларисе, ошеломляющая, тягостная тишина.
Наконец, охранник, наклонившись к уху хозяйки, промычал что-то короткое и непонятное, увидел лёгкий кивок её головы и, подняв взгляд на Антона, примиряющее сказал:
- Брателло, вопросов нету. Чего же ты раньше молчал?
Хозяйка открыла сейф, отсчитала деньги, вложила их в конверт и, протянув его Ларисе, сказала с холодной улыбкой:
- Надеюсь, под такой крышей мы будем чувствовать себя ещё спокойнее. Может быть кофе, пирожное?
- Нет. Нет, - ответила Лариса.
- Хорошо. Хорошо. Завтра выходи на работу, как обычно, и будем считать, что никакого инцидента между нами не было.
По дороге домой Антон рассказал о своём желании пошантажировать хозяйку фирмы и потянуть с неё деньги. Но Лариса категорически запретила ему это делать.. Он подчинился, но потом не раз упрекал её в том, что она помешала ему взять деньги, которые, по его выражению, лежали на поверхности, не только смотрели в его сторону, но и сами просились к нему.
Глеб и его команда.
Прошло несколько дней со времени похищения Веры. У Максима голова шла кругом и гоняла его по всему городу. Он просил деньги в банках, крупных фирмах, у директоров местных заводов, но везде получал отказ.
Наконец, он вспомнил о Глебе и в подавленном состоянии пришёл к нему. Рассказал о своей беде. Попросил помощи.
- Я даже ствол нашёл - старое охотничье ружьё. Готов пристрелить этого отморозка, - говорил Максим.
- Конечно, конечно, - поддержал его Глеб. - Преступники должны или в тюрьме сидеть, или в земле гнить. Пристрелить, конечно, можно, только как его найти, как до него добраться и вообще, кто это? Задача не менее трудная, чем собрать деньги для выкупа. Нам известно, что недавно имело место в городе похищение молодой женщины. По нашим приблизительным сведениям она готовится в качестве донора для пересадки какого-то органа. Где? Ну где, мы догадываемся, а вот когда и для кого, нам неизвестно.
- Глеб Ильич, умоляю помогите.
- Да. Конечно. Конечно. Уж кому-кому, а вам наша святая обязанность помочь. Только всё же должен признаться, что гарантий нет. Завтра вечером у нас очередной сбор. По традиции раз в месяц мы собираемся здесь, у меня на квартире. Если бывает необходимость, обсуждаем какие-нибудь вопросы или просто разговариваем. Поговорим и о вашей проблеме
Подошёл вечер следующего дня. Глеб рассказал собравшимся о беде, свалившейся на Максима. Предложил подумать, как ему помочь
- Павел...Сухоруков, начнём с тебя. Какие предложения имеешь?
Павел работал хирургом. Обычно был резким и категоричным в суждениях и поступках.
- Глеб, ты не изменяешь себе. Сразу тебе предложения подавай. Дело очень серьёзное и трудное. Надо подумать, порассуждать. Если остановиться на предположении, что выкрали для донорства, значит она предназначена для какого-то местного богача. Кто сегодня из них в больнице? По-моему, все здоровенькие, упитанные и счастливые.
-А вот кто-то из Прохоровых - то ли жена, то ли дочка сейчас в больнице и...с каким-то серьёзным заболеванием, - подал голос Аркадий Чернецов, работавший детским врачом.
- А Прохоров - один из владельцев пивной компании, так сказать, местный олигарх. Надо подумать над этим, - сказал Глеб. - Продолжай, Аркадий Петрович.
- Честное слово, не знаю, что и продолжать-то...Вот только если обратить внимание на то, что город наш небольшой и все мы врачи знаем друг друга. Звёзд с неба не хватаем. Зарплату получаем приблизительно одинаковую А вот живём неодинаково. У большинства две-три комнаты на семью, а у некоторых - комфортабельные коттеджи. Не хочется заглядывать в чужой карман, но вопросы возникают. Сейчас большие деньги платит только криминал.
- Коттеджи - это ещё не улика, далеко не всегда они имеют криминальное происхождение, - заговорил Павел Сухоруков. - Знаю Виктора Петровича Донского много лет. Живёт шикарно. Дочь в Англии учится. Но он с криминалом не связан. Занимается в основном хирургической косметологией. Правит носы, подтягивает грудь, убирает женщинам жир. Отсюда и деньги.
- А Прохорову, насколько мне известно, лечит он, - вставил Чернецов.
- А вы помните полтора года назад у городка коттеджей, - продолжал Сухоруков, - произошла криминальная разборка. Говорят, были раненые. А ведь никто ни в одну больницу за помощью не обратился. Лечились в частной клинике этого самого городка коттеджей. Наверняка она своеобразный отстой для местного криминала. Разнести её надо, ликвидировать это осиное гнездо...
Через некоторое время Глеб на правах лидера группы подвёл итог:
- В общем так. Павел и Аркадий, вам всё узнать о мадам Прохоровой и Донском, а главное - просматривается ли связь с похищением дочки Максима Андреевича. А я завтра переговорю ещё с Карасёвым и Корецким и займусь этой частной клиникой на территории городка коттеджей. На всё это нам два...максимум три дня. Через три дня собираемся в это же время, докладываем результаты и свои предложения.. Всё.
Преступление против преступления.
Вечерело, когда Максим, измученный сомнением и ожиданием, не имея сил продолжать сидеть дома, оделся потеплее и вышел на улицу. Было что-то непонятное: ни зима, ни осень, а может быть, вместе и то и другое. Ледяной ветер бесновался. Рвал, что было на его пути. Бил в спину и гнал так, что приходилось, балансируя, растопыривать руки. Нависшее небо превратилось в чёрное месиво облаков. Всё чаще срывался снег. То жёсткой порошей, то набухшими хлопьями бил в лицо и словно раскисшим ремнём хлестал по глазам. Они обильно слезились, а сердце наполнялось такой кромешной жутью, что хотелось вместе с ветром истошно выть, бесноваться и тонуть в свинцовом месиве облаков, казалось, готовых вот-вот упасть на раскисшую, продрогшую землю.
Борясь с ветром, Максим брёл в сторону городка коттеджей. Из головы не выходило, что говорил ему сегодня Глеб:
- Вот что, Максим Андреевич, мы, как говорится, поставили на уши многих своих знакомых и достоверно выяснили, что именно супругу Прохорова готовят к операции. Захотела иметь молодые и здоровые почки. Приготовлен донор - девушка. Не знаю, ваша дочь или кто другой, но точно девушка. Находится где-то поблизости, но не в их частной клинике. Она обычно бывает пустой до операции.. Нам удалось уговорить Донского, причём за немалые деньги, на пару дней отодвинуть операцию. Это первое. Второе. Мы перебрали многие варианты вызволения вашей дочери. Всесторонне продумали их, просчитали последствия и пришли к выводу, что без насилия, к сожалению, пожалуй даже без преступления не обойтись. А поэтому решили эту частную клинику в городке коттеджей ликвидировать. Жалко оборудование. Очевидно, аппаратура новейшая. Но другого выхода у нас нет. Это позволит на длительное время остановить подобные операции. А там, как говорится, поживём - увидим. Мы уже нашли человека, который приобрёл огнемёт и охотно согласился за немалую сумму разрушить здание клиники.
Где же деньги взяли, и кто этот человек? - спросил Максим.
- Немного знакомые предприниматели ссудили, но в основном это те деньги, которые вы нам дали. До суммы выкупа не хватило, но на боевую операцию наскребли. Может быть, это и к лучшему. А вам кто деньгами помог? Наверное, все свои запасы вывернули.
- К сожалению, живу без запасов. Помогла жена...моя вторая жена. Та самая...помните...из-за которой, к своему стыду, я приезжал к вам ночью с половинкой кирпича. Кто же этот человек, который взялся за такое дело?
- Знаю только, что нашёл его Сухоруков, что он недавно освободился. Живёт у кого-то на даче. Не работает. Готов на всё ради денег. Сегодня ночью должен грохнуть эту преступную клинику. Уже сделали ему заграничный паспорт и визу. После акции - сразу в машину и на самолёт. Через несколько часов на территории страны его уже не будет. Договорились также, что он сразу отпускает девушку. Так что будем ждать развязки сегодня ночью.
Втянув шею глубоко в плечи, ёжась от холода, Максим продолжал идти, сам не зная почему, в сторону городка коттеджей. Всего лишь несколько лет назад на его месте было кладбище. Но так называемые новые русские - бизнесмены, уголовники, большие чиновники - отсудили эту территорию у города, привезли песок, чернозём, навоз, засыпали могилы, проложили асфальтированные тротуары и возвели коттеджи. Обнесли их высоким каменным забором с колючей проволокой, телекамерами и многочисленной охраной.
Вскоре Максим увидел перед собой большие железные ворота и, не останавливаясь, повернул назад.
Тянулась вторая половина ночи. Ветер продолжал буйствовать - хлестал, прессовал и качал Максима, отчего со стороны он казался человеком немощным, обессилевшим от физических и душевных страданий. Сомкнувшееся над головою тёмное небо бесстыдно мочилось на него мелким убористым дождём. «Пройдёт ещё немного времени, и начнёт светать, - подумалось Максиму. - И ещё одна ночь впустую... Что делать? Что делать? Как спасти доченьку?»
И вот, когда он в очередной раз расправил уставшие, затекшие плечи, повернулся назад и посмотрел впереди себя, где-то далеко, очевидно, на противоположной стороне городка коттеджей в дьявольской черноте ночи увидел быстро появившиеся один за другим тёмно-лиловые, словно кровяные, сполохи огня. Почти сразу глухо прогремели раскаты взрывов и занялось мощное зарево. Поражённый увиденным, Максим подумал: «Свершилось». Однако ни радости, ни облегчения он в себе не почувствовал. Только появилось тревожное осознание того, что ему, одинокому ночному страннику задерживаться здесь нельзя.
Он свернул в сторону и, не разбирая дороги, торопливо пошёл прочь. Вскоре в сторону городка на бешеной скорости промчалась, видимо, милицейская машина. А через несколько минут с грохотом и диким воем сирены к месту происшествия подалась, как показалось Максиму, пожарная машина. Почти вслед за нею помчались легковушки с мигалками, кареты скорой медицинской помощи. «Закрутилось, завизжало, в общем началось, - подумал Максим с неприязненным, почти враждебным чувством к городку коттеджей. - Лишь бы моей доченьки не было в этой чёртовой клинике. Лишь бы не было...А всё остальное гори синим пламенем и пропади пропадом».
Придя домой, Максим включил радио, телевизор. Настроился на местные каналы. Видимо, было ещё слишком рано - в хронике последних известий ничего не говорилось о только что случившемся происшествии. Сообщения о нём пошли только во второй половине дня.
Максим сидел у телевизора и радио в огромном нервном напряжении и зверином страхе, ожидая, как говорится, не дай Бог услышать о гибели своей дочери. Но не услышал.. Утром он позвонил Лизе, спокойно спросил:
- Вера дома? Пришла?
Чувствовалось по дыханию в трубке, что Лиза оторопела. Заговорила не сразу:
- Почему ты решил, что она дома? Где она? Что с ней? Ты почему не собрал деньги? Ты погубишь нашу дочку.
- Сегодня или завтра должна прийти. Скажи ей, чтобы позвонила мне, - сказал он и положил трубку.
Вечером в его квартире раздался телефонный звонок, и Максим, наконец, услышал голос дочери. Подавляя волнение, спросил:
- С тобой всё нормально?
- Да. Сидела на какой-то даче взаперти. Сегодня рано утром мужчина освободил меня. Нырнул в легковую машину и больше я его не видела.
- Обрисуй, какой он.
- Высокий. Голубоглазый. В общем, мужик клевый. Глубокий шрам на левой стороне лица.
- Не приставал к тебе?
- Нет. Нет. Ещё чего?
- А почему ты так поздно пришла домой? Где была?
- К Ленке зашла. Разболтались. Пап, да ладно тебе...всё нормально.
Голые куры и одетый петух.
Лена вышла из автобуса, окинула взглядом знакомые места и уверенно пошла на окраину села. Но уже через несколько минут уверенности поубавилось: на месте старого деревянного дома, в котором когда-то она жила с мужем и его родителями, стоял двухэтажный коттедж из красного кирпича, обнесённый высоким каменным забором. Она остановилась у массивных железных ворот. Рядом увидела дверь, тоже металлическую, внушительную, с маленькой голубой кнопкой на чугунной притолоке. Потянулась было к ней, но дверь открылась, и Лена увидела перед собой хозяина - Петра Ивановича, отца её мужа. По традиции она должна была звать его папой, но в силу многих причин не звала и не собиралась этого делать даже и сейчас, когда приехала к нему с такой большой и во многом унизительной для неё просьбой.
- А...а...а! Наша симпапуля к нам пожаловала, - облизнув губы, сказал он. - Проходи. Проходи. А как же? Проходи. Украшением будешь, дочка. Рад видеть. Сколько зим, сколько лет пролетело. Проходи в дом...Точнее, во дворец! Вот он какой! Тут вся моя жизнь. Всё счастье моё здесь!
«По-прежнему облизывается, как кот, - с неприязнью подумала Лена. - А насчёт украшения...Не будем торопиться, Пётр Иванович. Посмотрим, как заюлишь, когда узнаешь, зачем приехала».
Он остановился, любуясь коттеджем. Посмотрел на сноху, спросил:
- А? Каков?
Не дожидаясь ответа и, видимо, не нуждаясь в нём, сам поспешил сказать:
- Хорош! В нашем хуторе ни у кого такого нет и в ближайшие десятилетия не ожидается. Так что я здесь самый...самый...
Она понимала, что должна была сказать что-нибудь хорошее, хотя бы сухонький комплимент, на крайний случай просто два слова - «да, да». Но не сказала, потому что так и не смогла выдавить их из себя.
В ней словно что-то замкнуло. Чувствовала в себе сильное сопротивление всяким похвалам в адрес свёкра. Помнила, как много лет назад, когда она жила здесь с мужем, Петр Иванович вдруг, никого не стесняясь, откровенно нагло, напористо стал приставать к ней. Это продолжалось до тех пор, пока она не запустила в него раскалённым утюгом. Глубокий рубец и сегодня сидел у него под глазом.
- Ну, пойдём в дом. Небось с дороги-то проголодалась. Егорьевны нет - на работе. Точнее, на каком-то семинаре хозактива. Я пойду соображу что-нибудь пожевать
- Есть не буду. Сильно хочу пить.
- Ну, посиди, посиди маленько. Я счас, - учтиво сказал Пётр Иванович и торопливо вышел из прихожей. Он высокий, грузный. Грудь колесом, живот навыкат, словно бочонок с салом, прикрытый рубахой. Через несколько минут он вернулся и поставил перед Леной кувшин молока и кувшин кваса, сказав при этом, что они из погреба и холодны до зубной ломоты.
- Зачем же так много? Достаточно было бы и стакана кваса.
- Это у вас там в городу - стаканчики да пол стаканчики, всё внатрусочку, экономно. А у нас в деревне всего вдоволь. Пей что хочешь и сколько хочешь.
Пётр Иванович опять ушёл. Быстро вернулся и поставил перед Леной тарелку с куском холодного мяса, ломтём хлеба и сдобными булочками. Заботливо сказал:
- Ну вот и ужин готов. Ешь.
Пётр Иванович пристально посмотрел на неё со стороны и облизнулся. Она заметила и подумала: «Осталось сесть рядом и замурлыкать. Суетится, любезничает, а у самого на уме одно. Как всё это противно. Эх, до чего же противно. Ну ладно, что же, пусть суетится, пусть облизывается и мурлычет. Потерплю. Может быть, всё же даст денег?»
Тем временем Пётр Иванович молча сел к ней поближе, стал поглаживать её руку.
- Не боишься, что сейчас вдруг Егорьевна явится? - внешне спокойно, ровно спросила она.
- Я же тебе сказал, что она на хозактиве в райцентре. Приедет завтра.
«Боже мой, как же не вовремя я приехала. Собиралась, собиралась, и на тебе, почти что вляпалась. Теперь всю ночь придётся воевать с этим котом», - с сожалением подумала она, всё ещё позволяя Петру Ивановичу гладить свою руку.
У неё упало настроение. Она легонько высвободила руку, встала из-за стола, поблагодарила свёкра за импровизированный ужин и, собравшись с духом, решительно сказала:
- Пётр Иванович, мне нужны деньги. Много денег. Хочу заняться своим делом. Закуплю партию товара, найму в продавцы девушек или девушку и будем работать. Появятся деньги. Постараюсь экономить, откладывать. Думаю, через год-два верну вам деньги.
- Э...э...э...Не так это всё просто...Закуплю, найму, отложу.
- Я уже три года работаю продавцом на рынке за полста рублей в день. На моей шее два мужика сидят. Ваш сын и мой сын. Один подросток, другой - в годах. А жрут за пятерых.
- Нарцисс писал нам с матерью, что работает.
- Ага. Работает. Уже с утра с бутылкой, а потом весь день или валяется на диване, или шляется по своим друзьям. За последние два года всего два раза получал деньги за какую-то оформительскую работу. Половину пропил. На остальные модного барахла себе купил. Он, видите ли, художник, ему надо красиво одеваться. Вот и всё. Остались одни воспоминания да напоминания с его стороны, что он когда-то что-то получал. Так что, Пётр Иванович, помогай, а то мне хоть впору бросай своих мужиков и убегай куда глаза глядят.
- А ты знаешь, какое торговое дело нелёгкое, требует...
- Знаю, - оборвала Лена и удивилась тому, как грубо и резко у неё это получилось. «Ну зачем же ты так? В конце концов он с тобой любезен, не хамит...пока не хамит, не грубит, - подумала она, - пусть пока не хамит. Не делает же этого, так что и ты держи себя в руках, не задирайся. А что облизывается, так ты же знаешь, он перед каждой юбкой облизывается и мурлычет».
Она стояла перед ним такая стройная, симпатичная, что он смотрел на неё с нескрываемым вожделением, словно видел впервые, имел на неё право и боролся с желанием поскорее воспользоваться им.
Установилась гнетущая пауза.
Наконец Лена сказала примирительно, мягко, тем самым показывая, что сожалеет о своей грубости:
- Я же вам говорила, что два года, даже больше работаю продавцом на рынке. Стою за прилавком по двенадцать-тринадцать часов в холод и зной, так что знаю всю подноготную рынка.
- Кроме того, надо иметь так называемую крышу, - не унимался Пётр Иванович.
- Знаю! - опять грубо и резко оборвала она свёкра.
- Не кипятись. Пришла просить денег, так будь помягче, попокладистее и послушай, что я тебе скажу. У меня бизнес не велик. Так... Как говорится, детишкам на молочишко. Развожу в прудах рыбку, сдаю в магазины, столовую, кафе. Но в районной администрации и районной думе сидят мои люди. Регулярно отстёгиваю им небольшие суммы. Подкармливаю. Я их поддерживаю, они - меня. От всевозможного, в том числе и государственного, рэкета спасают. Так и живём мирно и ладно. А как же? Иначе сегодня никакой бизнес не пойдёт. А ты с «крышей» определилась?
- Определилась.
Он посмотрел на неё недоверчиво. Хотел было что-то сказать, но промолчал с мягким примирительным выражением лица. Её белая кофточка с расстёгнутой верхней пуговицей, волнующий запах духов, плывущий по комнате, разжигали его воображение, крупица за крупицей подталкивали к уступчивости. Он сказал:
- Ну ладно. Давай отдыхать. Я подумаю. Иди наверх. Спать будешь в комнате для гостей. Бельё чистое. Свежее. Всё. До завтра.
***
Но оказалось, не всё. В середине ночи, когда Лена уже засыпала, погружаясь в сладкую дремоту, дверь в её комнату глухо и натужно простонала. Затем послышались стук и голос Петра Ивановича.:
- Ленка...а! Открой! Чего, в самом деле, закрылась-то? У нас не воруют.
Она промолчала. Стук в дверь повторился, стал нетерпеливым и откровенно требовательным.
- Я не одета. Сплю.
- Ну и что? Я голых баб, что ли, не видел? Открывай. Поговорить надо.
Лена поняла, что Пётр Иванович навеселе. Принял, так сказать, на грудь для храбрости и теперь просто так не отстанет. Спать всё равно не даст. Стук усилился и, как ей показалось, грозил перерасти в крепкие удары кулаком.
- Сейчас. Подожди немного. Оденусь и открою, - крикнула она в ответ.
Лена медленно поднялась с койки, включила свет, не спеша оделась. Тщательно причесалась, подкрасила губы.
«Неужели поездка впустую? Как неудачно приехала.
Была бы Егорьевна дома, ничего этого не было бы. Может быть, подождать ее? - спрашивала она себя, потихоньку сворачивая наволочку и простыню и аккуратно укладывая всё на койке. - Но когда она придёт? Если ещё ночь её не будет, он замучает. Может быть попроситься к кому-нибудь переночевать и подождать Егорьевну? Да. Наверное, это самый лучший вариант. Надо подумать».
Наконец она привела в порядок себя и постель. Бросила через плечо свою любимую сумочку, отделанную под крокодиловую кожу. Постояла в раздумье. Стук повторился. Она открыла. Пётр Иванович ввалился в комнату, широко улыбаясь и протягивая к ней руки. Ей показалось, что взглядом он уже раздевал и тискал её. Она испугалась. Отпрянула.
- Не спится мне. Поговорить надо. Завтра рано уезжаю, а ты спать будешь, в общем...
- В общем, так, - зло и непримиримо оборвала она его и указала на койку. - Вот твоя постель, а вот тридцать рублей за её использование.
Она бросила деньги на койку
- А теперь прощай. Найду в селе, у кого переночевать.
Он на мгновение застыл, словно остолбенел с недоумением на лице.
Лена решительно вышла из комнаты, оставив после себя дверь открытой настежь. Пётр Иванович опомнился, когда она уже сбегала по лестнице.
Догнал. Попытался взять за руку, за плечо. Она уворачивалась, выдёргивала свою руку из его заскорузлой пятерни и зло выговаривала ему, дробно стуча каблучками по бетонной дорожке:
- Я своего сына прокормлю, обую и одену. А вот ты своего пятидесятилетнего мужика корми сам. Забери и корми сам. Мне он больше не нужен...алкаш и тунеядец...
Он торопливо семенил за ней, что-то невнятно и рассеянно бормоча. У железных ворот они остановились. Вместо того чтобы открыть их, он взял Лену за руку и стал почти умоляюще говорить:
- Ну будет тебе. Ну хватит. Не позорь меня. У кого ты будешь сейчас проситься переночевать? Никто не пустит.
Она в очередной раз выдернула руку из его мозолистой, тяжёлой ладони, сказала, почти крикнула на весь двор:
- Отстань! Сейчас закричу! Позову на помощь!
Пока он отодвигал засов, открывал тяжёлую железную дверь, Лена вдруг почувствовала в себе вместо крутой взвинченности какую-то противную, вязкую размягчённость, а вместе с нею потяжелело и зарябило в глазах. Навернувшиеся слёзы застлали взгляд так, что ночь стала ещё темнее. Она увидела перед собою распахнутые ворота и со словами: «Мужичьё! Мужичьё! Будьте вы все прокляты! Ненавижу!» стремительно нырнула в темноту.
Лена торопливо шла по спящему посёлку, постепенно успокаивалась и замедляла шаг. Она знала - народ здесь гостеприимный, и никто не отказал бы в ночлеге. Но ей не хотелось стучать в тёмные окна и будить людей, вероятно, только что ушедших в глубокий, сладкий сон. К тому же обязательно пришлось бы объясняться, как и почему она оказалась без ночлега. Пётр Иванович, всю жизнь проработавший здесь на руководящих постах, был на хорошем счету в посёлке, и поэтому при всём том, что сейчас произошло, Лене совсем не хотелось, чтобы уже завтра о нём поползла худая молва.
Она посмотрела на часы. Было около трёх. Ночь не спеша катилась с горки. Уже в семь утра должен отправиться первый автобус до железнодорожной станции. Кое-кто из хуторян повезёт к поездам свежее молочко, сметану, творог или огурчики, помидорчики, лучок.
Лена вышла к автовокзалу, облюбовала лавочку, постелила газету и с удовольствием села. Сразу почувствовала во всём теле усталость, а на душе- пустоту и неприкаянность. «Выходит, лопнула и эта надежда раздобыть деньги. Что делать? Что делать? Как вырваться из этого цейтнота?» - спрашивала она себя, и ей казалось, что стучалась в бетонную стену.
***
Ночь была тёмной и тихой. Ни криков, ни лая собак. Только мириады мошек в безмолвной суете роились в тусклом свете электрических лампочек. Она запрокинула голову и ненароком бросила уставший взгляд на притихшее, перенаселённое звёздами небо. И вдруг ощутила себя ничего незначащей мошкой, тусклой звёздочкой, никому ненужной и неприкаянной.
Стало совсем скверно на душе. Впору заскулить, зайтись в глубоком плаче.
Так она просидела несколько минут. Постепенно горькие, расстроенные чувства оставили её и на их место пришли воспоминания из того совсем недалёкого и непродолжительного, но довольно счастливого времени, когда она жила в этом селе.
Тогда, несколько лет назад, она приехала сюда по направлению областного отдела народного образования работать учительницей начальных классов. Тоже была в расстроенных чувствах, так как только что развелась с первым мужем и желала начать новую жизнь. С нею был её десятилетний сын, а ещё небольшой чемодан, в котором уместились все пожитки.
Устроилась с жильём и начала работать, как вдруг в её жизни появился Нарцисс Петрович, работавший в местном клубе художником-оформителем. Он был очень заметной фигурой на селе - высокий, с большой гривой густых русых волос, всегда модно одетый, привлекательный. Многие женщины были влюблены в него.
Он увидел Лену на улице и, как говорится, остолбенел. Молча пропустил её мимо себя и долго смотрел вслед с полуоткрытым ртом и застывшими в изумлении большими светлыми глазами. С этого времени он стал усиленно искать встречи с ней. Познакомились. Лене он тоже понравился. Но она, только что пережившая тяжёлый разрыв с мужем, решила не торопиться отвечать Нарциссу взаимностью. Однако её противостояние ему было недолгим. Они стали встречаться и вскоре поженились. Она перешла к Нарциссу, в дом его родителей - Петра Ивановича и Антонины Григорьевны, которую практически все звали просто Егорьевной. Тогда она руководила поселковой потребкооперацией, а Пётр Иванович, только что ставший пенсионером, готовился заняться бизнесом.
Лена продолжала работать учительницей. Вскоре она заметила, что в школе, как в зеркале, отражалась жизнь села - образование его жителей, общительность, умение с достоинством выходить из щекотливых ситуаций. Сейчас вспомнился ей почти анекдотичный случай, когда она в третьем классе попросила детей раскрыть тетрадь для заметок и записать: «Во вторник проводим классный час». Практически все, напрягаясь и сопя, справились с записью и были довольны собою. Лишь Петя, сидевший на задней парте, оставался угрюмым и подавленным.
- В чём дело, Петенька?- спросила она.
- Лена Ивановна, - оживился Петя, - а как правильно писать: «фторник» или «фторняк»?
- А ты посмотри у себя в словаре. Мы же записывали.
- Угу, - сказал Петя, кивнул головой. Полистал свой словарик и не торопясь, старательно сделал запись в тетради.
- Ну, прочитай, Петенька, как записал, - поинтересовалась Лена.
- У меня на букву «ф» только два слова - флаги и фуфайка, поэтому я записал: «В день перед средой у нас будет классный час».
Она долго ходила под впечатлением Петиных слов «в день перед средой» и стала забывать их только тогда, когда научила мальчишку правильно писать слою «вторник».
Закончилась третья четверть, и по её итогам Лена провела в третьем классе диктант. Проверяла его относительно спокойно, потому что примерно знала, кто и как написал. Но тетрадку Пети открыла с чувством лёгкой настороженности и интереса...И Петя не обманул ожидания своей учительницы. Текст диктанта она взяла из опубликованного рассказа об Отечественной войне русского народа 1812 года. Половину проверила без затруднений, потому что уже научилась разбирать Петины каракули, и внутренний, потаённый интерес её начал угасать, как вдруг почти машинально, не вникая в содержание, она прочитала: «Из-за плетня раздался выстрел, и щикатурка обагрилась кровью». «Стоп, стоп! Какая щикатурка?» - спросила она себя, ещё не понимая, откуда это появилось. Она посмотрела текст рассказа и удостоверилась, хотя и так была убеждена, что в нём было иное - «Из-за плетня раздался выстрел, и щека турка обагрилась кровью». Боже мой, неужели это я напартачила? Неужели так невнятно прочитала?» Она бегло пролистала тетради учеников и, ни у кого не обнаружив «щикатурки», успокоилась с осознанием того, что читала правильно.
Вспомнилась Лене и та ранняя холодная осень, когда неожиданно пали сильные морозы, застыла земля, затянулись льдом, словно застеклились, лужи. И вдруг Лена обнаружила, что две её ученицы уже второй день не приходят в школу. Выяснилось, что им просто не в чем было выходить на улицу - не было ни тёплой одежды, ни соответствующей обуви. Лена впервые столкнулась с такой нищетой. Расстроилась до глубины души и некоторое время пребывала в состоянии растерянности и неимоверно тяжёлой, невпроворот, безысходности. Так уже бывало с ней. Постепенно шок проходил, мысли обретали прежнюю стройность и гибкость. Она решила, что обязательно попробует со своими учениками создать фонд помощи малоимущим семьям. После недолгих бесед и наставлений пошли вместе с другими молодыми учителями по дворам села. Стучали в калитки, окна, двери домов, настойчиво и терпеливо говорили односельчанам, что нужны старые, но годные к носке вещи, чтобы их потом предложить тем, у кого есть затруднения в приобретении одежды.
- Ой, девочки, да какие же вы молодцы, какое хорошее дело задумали! Правильно, правильно, - говорили многие селяне и охотно выносили залежалые вещи.
Так за короткое время обули и одели не только своих учеников, но и многих взрослых жителей села. Значительную часть собранного имущества отвезли в соседний детский дом. С этого времени Елена Ивановна стала местной знаменитостью. Не было семьи, где бы о ней не знали или не говорили. Но особенно близко к сердцу этот поступок приняла Антонина Егорьевна. Знакомым с гордостью говорила, что Лена - жена его сына, а ей она однажды сказала:
- Ты уж, дочка, сына моего не бросай. Он неплохой человек, и, бог даст, повезёт ему, и он найдёт свою дорогу в искусстве. Безалаберный, конечно, но что же поделаешь.
- Ну что вы? Зачем же так?! Я люблю его.
- Молодец, дочка, что нашла способ помочь нуждающимся. У нас некоторые семьи страшно бедствуют. Устроиться на работу негде. Всё порушилось, позакрывалось. Люди разобрали из колхозов свои земельные паи, а обрабатывать их нечем, техники нет, солярки нет, лошадей перевели. Хоть криком кричи. В городе хоть базар есть, можно что-то перепродать, рублёвку-другую заработать, а здесь - ничего, пусто.
- Получается, что от всех этих реформ всё хуже и хуже, - проговорила Лена.
- Господи, дочка! Какие реформы, где они? Это же второе татаро-монгольское иго. Всё порушено, разграблено. Люди завшивели и телом, и душой. Тогда князья русские ездили к татарам на поклон, а сейчас президенты наши ездят, - говорила Егорьевна с глубокой печалью во взгляде.
- Но сейчас же в Америку ездят, в цивилизованную страну.
- О господи, дочка! Эти ещё большие варвары, чем те, которые на Древнюю Русь напали.
Казалось бы, жить и жить Лене на новом месте. Но обстоятельства круто изменились. Скоропостижно умерла её мать.. Дом, в котором она жила, надо было или продавать, или оформлять на себя и жить в нём. А тут муж вдруг заявил, что давно хочет жить в городе. Здесь. В сельской глухомани, видите ли, пропадает его талант невостребованным и он обречён на безвестность, поэтому как воздух ему необходимо общение с маститыми художниками, большими мастерами.
Так Лена опять оказалась в городе, но теперь уже в родительском доме, со вторым мужем и голубоглазым двенадцатилетним сыном.
***
К утру Лена задремала, прижимая к себе сумочку. Спала тревожно, чутко и недолго.
За час до отправления автобуса к автовокзалу вдруг подкатила зелёная иномарка, похожая на холёную жабу. Из неё важно вышел Пётр Иванович и направился к Лене, продолжавшей сидеть на лавочке. Он был в сером костюме, белой рубашке и при галстуке, съехавшем набок. Пётр Иванович подошёл к Лене, сел рядом. Некоторое время молчал, склонив голову в непривычной для него понурой, виноватой позе.
- Ты вот что, дочка, ты уж меня, старика ненормального, извини. Ну чего тут поделаешь - бес попутал. Не смог я удержать себя. Ты вон какая женщина распрекрасная...аппетитная. Ты уж, пожалуйста, не держи на меня злобу.
Он замолчал. Потом как-то тихо, стыдливо вытянул сумочку из Лениных рук и положил в неё тугой свёрток. Попытался закрыть. Сумочка не закрывалась. Тогда он протянул её Лене, сидевшей молча, безучастно, вложил ей в руки, сказал:
- Это деньги. Тебе. Несколько десятков тысяч. Думаю, хватит на первый случай. А то, что ты в банке не берёшь, молодец. Это хорошо. И не бери. У них проценты грабительские. Слопают с потрохами. Этим и живут. По-хорошему тебя надо бы подвезти до станции, но мне - в противоположную сторону, за Егорьевной в райцентр. Да ладно. Доедешь. У нас автобусы ходят хорошо. Сына своего, Володьку, за меня поцелуй. Хороший он у тебя, смышлёный. Я соскучился по нему. Ну а Нарцисс...Что же, была бы возможность, выпорол бы как следует. Но всё. Власть моя над ним кончилась. Теперь ты с ним управляйся. Ну ладно. Мне пора ехать. Пойду я. Прощай.
Лена, сидевшая всё время молча, насупленно, встрепенулась, нагнулась к Петру Ивановичу, поцеловала в хорошо выбритую, пахнущую одеколоном щеку, сказала:
- Спасибо. Я отдам.
Пётр Иванович как-то неопределённо махнул рукой и со словами «а...а... да ладно тебе...отдашь...ещё чего» пошёл к машине.
С противоречивыми чувствами уезжала она из посёлка. Несмотря ни на что, Петру Ивановичу, конечно, большая благодарность, думала она, хотя и нервы потрепал. Но ведь деньги, да немалые, просто так не дают. С ними легко не расстаются. Его ведь тоже надо понять. Зарабатывал, зарабатывал, а тут вдруг кто-то приезжает и просит поделиться. Ну да ладно. Разберёмся. Главное теперь - есть деньги, а как лучше их использовать, сообразим. Хорошо, если бы в деле был мужчина. Как нужна мужская рука, твёрдое слою и спокойный мужественный взгляд, способный любого прохвоста поставить на место.
Чуть брезжил рассвет. Солнце ещё глубоко за горизонтом, как в постели под тёплым одеялом. Сизо-мглистое, сумрачное небо казалось зябким и тяжёлым. Даже в вагоне поезда, которым Лена возвращалась домой, было прохладно, но дышалось и думалось легко. С верхних полок доносился лёгкий храп, похожий на отдалённое журчание ручейка. Внизу, напротив Лены, мужчина, отвернувшись к стене, разбавлял тишину глухим, прерывистым посапыванием.
Но Лене не спалось. Она уже почистила зубы, умылась, подкрасила губы, подвела брови, тщательно расчесала и уложила свои густые русые волосы и теперь сидела у окна, рассеянно смотрела на проплывавшие мимо поля с редкими стожками и пожелтевшими перелесками. Изредка прислушивалась к неторопливому, размеренному перестуку колёс. Поезд шёл по графику и, очевидно, поэтому во всех звуках, которыми он был наполнен, чувствовались размеренность и деловитость. Ей иногда казалось, что колёса переговаривались между собой. Напрягала слух, застывала и старалась понять содержание их неспешной беседы. Но преобладал сплошной, жёсткий перестук. Колеса были заняты своим делом - надо было везти людей, которые доверились им, были спокойны и всё ещё спали. «Везде бы так, - подумалось Лене, - и можно было бы спокойно и уверенно заниматься своим делом и не бояться, что тебя обманут, обчистят и раздавят, как червяка. Надоела вся эта ежедневная, иногда ежечасная борьба за выживание, жизнь навытяжку, в струнку, с ожиданием, что вот-вот кто-нибудь даст тебе по голове, после чего всё начинай сначала.
Может, Нарцисс всё же образумится. Такой большой, сильный. Мешок передвинуть, ящик поставить получше...Ему всё нипочём. А я торговала бы. Мы быстро пошли бы в гору».
Проснулся сосед на нижней полке, повернулся лицом к Лене, зашёлся в глубокой, затяжной зевоте с причмокиванием, кряхтением, и сразу же по купе поплыла тошнотворная вонь затхлого водочного перегара, а с ним Лена вспомнила, как после очередного запоя от Нарцисса обычно так густо разило, что на расстоянии нескольких шагов надо было крепко зажимать ноздри и задерживать дыхание. Кроме того, и Лена хорошо это знала, он обязательно сотворит какую-нибудь глупость. Полгода назад забрёл к ней на рынок взять десятку-другую на похмелку. Но не торопился с просьбой. Сел за прилавком на мешок с картошкой с намерением поболтать с женой, узнать её настроение. Картошки на рынке было много, покупателей - мало, ходили, как по музею, торговля была скучной. Покупателя приходилось завлекать, уговаривать, убеждать, чтобы он раскошелился на килограмм-другой. Лена хорошо помнит тот злополучный случай. Ей надо было в туалет, и она решила воспользоваться присутствием мужа.
- Ты посиди пока, - сказала она ему, - посмотри за товаром, а я сейчас...быстренько.
Но быстренько не получилось. Как на грех, туалет оказался закрытым для каких-то срочных дел, а по дороге ей встретилась давняя подруга. В это время Нарцисс тщательно осмотрел все места под прилавком, не нашёл ни рубля и решил, что ничего страшного не будет, если он продаст несколько килограммов картошки и деньги оставит у себя. Он встал за прилавок и на вопрос проходившей мимо женщины «почём картофель?» назвал цену в два раза ниже той, которая была на рынке. Женщина обрадовалась и взяла сразу шесть килограммов. Вскоре к Нарциссу выстроилась длинная очередь. Его торговля для Лены кончилась тем, что ей пришлось выплатить разницу по проданной картошке, доплатить до среднерыночной цены. Да ещё получила предупреждение - если подобное повторится, она будет немедленно уволена с работы. Нарцисс же кутил несколько дней, как говорится, не просыхая и почти не просыпаясь.
***
К городскому вокзалу поезд подошёл во второй половине дня, когда августовская жара держала город в своих объятиях. Прокаленный, почерневший от тысяч автомобильных шин дорожный асфальт, бетонно-каменные стены домов - всё дышало нестерпимым зноем. Имея при себе деньги, Лена, конечно же, могла сесть в такси и, не маясь жарой, с шиком подкатить к своему деревянному дому, стоявшему на окраине города. Но не позволила себе, как она считала, лишних и неоправданных трат. Добиралась троллейбусом, стареньким трамваем, шла выщербленным, заросшим травой тротуаром.
Она возвращалась, как победитель. Чувство удовлетворенности успешной поездкой грело сердце, держало настроение на высоте.
Лена увидела дом пустым, с раскрытой коридорной дверью. Во дворе - тоже никого. Странно, подумалось ей. Ну ладно сын, он всегда в это время куда-нибудь уходит. А где же Нарцисс? Она прошла в глубь двора. Подходя к сараю, почувствовала запахи, похожие на варёное куриное мясо, но необычайно густые и терпкие. Одновременно услышала приглушенные мужские голоса и поняла, что в сарае муж и его друг Дмитрий, прозванный Митрием, а в последнее время - Мотей. Он жил по соседству, на другой стороне улицы. «Боже мой, неужели Нарцисс готовит борщ к моему приезду. Соскучился, наверное, решил угодить. Любит всё же».
Вдруг из приоткрытой двери сарая пулей выскочила курица. Она была вся, до единого перышка общипанной и выглядела до неприличия голой и странной, надрывно кудахтала и широко разбрасывала ноги. Вслед за нею из сарая выбежал Нарцисс со словами «куда, стерва?». Увидев жену, по инерции проскочил мимо и остановился, удивлённый и раздосадованный.
- У...у...у... - Ты чего это? Приехала что ли? - заплетающимся языком спросил он, еле держась на ногах.
- Что это у тебя куры общипанные бегают по двору?
- А что? Вот вырвалась и убежала. И бегает. Нравится. У меня свобода.
- Ну почему общипанная?
- Как это почему? Мы с Мотей выпили, а есть нечего. Ты же ничего не приготовила и уехала. Вот мы и решили пару куриц сварить. Чё тут плохого? Есть хочется. Вот одна доваривается. Счас соли и хлеба принесу и поедим. Садись и ты с нами. Граммульку нальём.
Она вошла в сарай и увидела Мотю, сидящего за столом. Он тоже был пьян. Лену не то не увидел, не то не узнал, по крайней мере, никак не отреагировал на её появление. Рядом с ним, почти у локтя, стояла раскалённая электрическая плитка. На ней - большая кастрюля. Из-под крышки бил пар. Стекающие струйки громко шипели. Лена подняла крышку и в ужасе бросила её на место. Такого она ещё не видела и тому, что предстало перед её глазами, не поверила. Взяла тряпку и опять подняла крышку. В клокочущей кастрюле плавала курица в полном перьевом облачении.
- Вы чего тут сдурели что ли?- сердито спросила Лена.
Словно в полудреме, полузакрытыми глазами Мотя посмотрел на Лену и недовольно сказал:
- Не успела приехать и уже ругается. Вот бабы! Вот народ! Не ругайся. Всё нормально. Сейчас сварится и будем есть. А какая разница, как варить? Лишь бы сварить. Голову не смогли отрубить. Оказалось это петух. Так сопротивлялся, так клевался. Жалко стало. Вот и бросили живьём и в одежде в кипяток. Всё же мгновенная смерть легче. И ему хорошо, и нам неплохо.
Подошёл Нарцисс, гонявшийся за голой курицей по двору. Большой. Грузный, он тяжело дышал и говорил зло:
- Вот сучка! Бегает, как метеор...общипанная...легко.
Нарцисс попытался было пройти в глубь сарая, к стожку сена, приготовленного ещё матерью Лены, как вдруг споткнулся и, словно неуправляемый автомобиль, пошёл юзом, ударился головой о стену сарая. Засопел, закряхтел и сел на деревянный пол, далеко вытянув большие, тяжёлые ноги. В это время Лена почувствовала горький запах дыма и увидела, как от недокуренной сигареты, уроненной Мотей, на полу, усыпанном перьями, занимался огонь. Он быстро ухватился за Мотины брюки. Изо всех сил она закричала: «Горим! Уходим!» и подвернувшейся под руку тряпкой принялась сбивать пламя с Моти. Затем волоком вытащила его наружу, подальше от сарая. Вернулась за Нарциссом. Он безмятежно спал, откинувшись к стене. Огонь уже подбирался к дровам, припасенным на зиму. Лена схватила кастрюлю, стоявшую на электроплитке, и всё, что было в ней, выплеснула на огонь. Но это нисколько не помогло. Пламя уже стремительно разбегалось по сараю. Не выпуская из рук сумочки с деньгами, Лена принялась вытаскивать мужа. Хватала под мышки, за воротник, за ноги, но он оставался на месте, как неподступная глыба. В отчаянии Лена подняла голову и с ужасом увидела, как огонь, поднявшись по стенам сарая, уже подобрался к крыше. Поняла - её доски, прокалённые на солнце, покрытые рубероидом на смоляной основе, через минуту-другую вспыхнут яростнее пороха и, пышущие жаром, рухнут вовнутрь, и тогда Нарциссу отсюда не выбраться. Страх за него, казалось, огнём прошил её, ещё больше взвинтив и наполнив действенной, светлой яростью. Лена попыталась было привести мужа в сознание, разбудить его – тормошила, хлестала по щекам, трясла за плечи. Он бормотал какие-то ругательства, но ни просыпаться, ни подниматься не собирался.
Тем временем огонь бушевал. У Лены першило и драло в горле, слезились глаза. Она подбежала к Моте, попыталась было растормошить его, чтобы вместе с ним вытащить из сарая мужа. Но и это не получилось. Тогда она опять забежала в сарай, схватила со стола вилку, упала на колени перед Нарциссом, перевернула его на живот и принялась, что есть силы, вонзать её в ягодицы. Наконец он задрыгал ногой, стал размахивать рукой, словно прогонял кого-то от себя. С злой яростью она продолжала тыкать вилкой в ягодицы и ляжки мужа. Обильно выступила кровь, его набухшие брюки прилипли к телу.
Наконец он очнулся. Очумелый, до ноздрей набитый дурнотой, взревел, как раненый зверь, и ударил жену ногой. Она упала, не выпуская сумочку из рук.
Огонь, казалось, вот-вот ухватится и за них.
Лена подскочила к мужу, помогла ему подняться, и они, пригибаясь и увёртываясь от пламени, всё же доковыляли до выхода и оказались на свежем воздухе.
Раскрыв рот и выпучив глаза, Нарцисс смотрел на пылающий сарай и всё больше трезвел.
Через несколько минут полусгоревшие головешки рухнули в общую кучу и запылали с новой силой.
Очнулся и Мотя. Он сидел на земле, обхватив ноги, испуганно смотрел на догоравший сарай и молчал.
- Эх и козлы же вы! Какой сарай спалили! - в сердцах сказала Лена Нарциссу и Дмитрию. - Хоть бы вместе с ним и сами сгорели! Всё равно толку от вас никакого.
Она помолчала, ничего не услышала в ответ и зло проговорила, обращаясь к мужу:
- А ты сейчас же иди в поликлинику и приводи в порядок свою задницу, а то черви заведутся.
- Обрадовалась...исколола всего, - проворчал Нарцисс. - Если со мной что случится, в суд подам на тебя.
- Подашь, подашь, а сейчас иди, а то ещё заражение крови получишь. Тогда задницу придётся отрезать.
- Протезную сделают, - ободряюще проговорил Мотя, хмыкнул и, заложив руки, за голову, повалился на траву и мечтательно произнёс. - Пожрать бы сейчас. А где петух, которого мы варили?
Как и Нарцисс, он всё ещё был пьян, говорил медленно и невнятно, как в бреду.
- Иди домой. Там и жри. А у меня ничего нет, - зло сказала Лена и ушла в дом. «Что же это за наказание выпало на мою долю? Второй муж и опять сплошное недоразумение?» - спрашивала она себя и не находила ответа. Грудь распирали тихие, почти беззвучные рыдания. Казалось, ещё мгновение-другое, и слёзы зальют лицо. Изо всех сил крепилась, чтобы не расплакаться.
Непроизвольно подошла к окну, выходящему во двор, увидела Нарцисса и Мотю, сидевших под деревом. Они ели яблоки и как-то странно размахивали руками, словно что-то снимали с себя. Лена вышла из дома и в недоумении подошла к ним.
- Ма...а...ть, помоги! Не могу! Они меня сейчас задушат. Сними их с меня, - говорил Нарцисс и с искажённым от страданий лицом и размахивая руками так, словно отбивался от кого-то. То же самое, но молча, проделывал и Мотя.
- Чего снять-то - спросила Лена в полном недоумении.
- Ну чего-чего? Змеи. Не видишь, что ли? Опутали всего. Горло сжимают. В рот лезут. Ну сними же быстрее их с меня. Чего стоишь? Снимай!
Нарцисс кричал, плакал, торопливо сдирал с себя невидимых чудищ. Лена поразилась тому, как точны и реальны были движения его рук. На мгновение ей стало страшно. Уж не на самом ли деле змеи? Может быть, она просто не видит их?
И вдруг Лена поняла, что у её мужа приступ белой горячки.. «Всё. Это предел, последняя черта, - думала она, глядя на мужчин, продолжавших отбиваться от змей. – Дальше так нельзя. Или пусть кончает с выпивками, или - развод. Володьке уже четырнадцать. Не заметишь, как и он втянется». Она вдруг представила, как синеглазый сынишка её с белыми кудряшками по всей голове вот так же сидит под деревом, сжигаемый белой горячкой, потерявший человеческий облик. Лена тряхнула головой, словно сбросила с себя наваждение, и сказала себе: «Ну уж нет, этого не допущу ни за что! Значит надо разводиться и этого красавчика Нарцисса - под зад коленкой со двора. Хватит. И вообще с мужчинами, как говорится, надо завязывать. Не повезло со вторым, значит, не повезёт и с третьим. Значит, такая моя судьба. Сегодня же вечером обязательно поговорю с Володькой, скажу, что решила развестись с Нарциссом».
Лена привела себя в порядок. Сварила картошки, нарезала колбасы и хлеба, сделала салат из огурцов и помидор. Заставила Нарцисса и Мотю вымыть руки и лицо и позвала их за стол.
Перед тем, как наброситься на еду, Мотя негромко ударил в ладоши и запричитал:
- Ну, Ленка, ну, Ленка. Ну, соседка! Какая же ты хорошая!
- Ешь! - зло оборвала его Лена. - Ешь и проваливай! Домой. Жена, наверное, уже все окна просмотрела.
- Ну, конечно, конечно...Рада, что ушёл, - пробормотал Нарцисс. Он ел молча, насупленно, сидел неудобно, скособочась, слегка приподнимая то одну, то другую ягодицу. При этом морщился, кряхтел и стонал.
Первым поел Мотя. Отодвинув пустую тарелку, сказал:
- Чайку бы теперь...
- Сказала тебе - иди домой,- строго проговорила Лена. Нарцисс доедал. Мотя продолжал сидеть. Глаза его слипались. Слышалось лёгкое посапывание. Она поняла: сейчас Нарцисс попросит...сначала попросит, потом будет требовать и не столько для себя, сколько для Моти, для своего друга, а дальше больше - «ты не уважаешь моих друзей, из-за тебя ко мне никто из художников не ходит...».
- Так. Всё! Дмитрий, иди домой, - строго сказала Лена.
- А мне и тут хорошо с моим другом Нарциссом Петровичем. И вообще, я же не у тебя в гостях...
- Ну всё. Вы меня достали. Сейчас звоню в милицию, вызываю наряд и составляем протокол о том, как вы сожгли сарай, дрова на зиму и разный хозинвентарь.
Лена покопалась в своей сумочке и на глазах у Моти и Нарцисса достала телефонный жетон и направилась к выходу. У калитки её догнал Мотя, недовольно сказал:
- Ну ладно тебе... совсем оборзела. Чего ты так?
Подошёл Нарцисс, молчаливый и сердитый. Мотя взял его под руку, и они направились на противоположную сторону улицы к Мотиному дому.
Собачье время.
Валентин сидел за кухонным столом, уныло смотрел в распахнутое окно и думал: «Удивительно. У нас даже мух нет, а ведь живём всего-навсего на пятом этаже, и окна всегда раскрыты. Да и зачем им здесь быть? Поживиться-то совсем нечем. Всё сами съедаем и вылизываем. Стерильная чистота».
Валентина донимал голод, разыгравшийся так, что мутило и сосало в желудке, частило сердце, а взгляд, как ненормальный, тянулся к пустому холодильнику. «Конечно, можно было бы походить по улицам и немного отвлечься от голода», - думалось ему. Но уходить из квартиры нельзя: скоро должны придти его друзья Жора по прозвищу Макинтош и Дмитрий, которого обычно звали то Митрием, то Мотей. Каждому почти по сорок лет. Как и Валентин, вот уже который год они - безработные. Где и что только не искали. От Макинтоша шарахались, как от больного, когда узнавали, что он недавно вышел из тюрьмы. У него бритая, дынеобразная голова и вид законченного уголовника. На Моте, наверное, ещё в роддоме кто-то из медсестёр то ли по злому умыслу, то ли по ошибке поставил печать неудачника. Валентину Сергеевичу, окончившему филологический факультет университета и проработавшему несколько лет учителем в школе, неизменно отвечали, что ни учителя, ни воспитатели не требовались. Полгода назад ему посчастливилось занять место дворника ушедшей в декрет молодой женщины. Тяжеленным ломом (в шутку прозванным ломонометром) он долбил на тротуарах замызганную, заплёванную наледь, вычищал её огрызком старой, облысевшей метлы. Но пришло время, и молодая удачно разродилась будущим безработным и отобрала у Валентина ломонометр и метлу.
Уже больше года Валентин не приносил домой ни рубля и поэтому садился за стол есть со жгучим чувством стыда. Иногда подолгу мыл руки, ждал, когда жена два-три раза с настойчивостью в голосе позовёт его. В это время она работала в детском садике воспитательницей и нередко приносила то, что не съедали дети её группы: мясные фрикадельки, рисовую или манную кашу, кисель, компот. Всё было очень вкусно, и у него не хватало сил отказываться доедать объедки, отчего душил стыд и трудно было найти себе место, чтобы, не терзаться и успокоиться. К тому же в последнее время от супруги только и слышно было в его адрес: «Я тебя кормлю. Полностью содержу, а ты лентяй и нахлебник». Подобные упрёки день ото дня усиливались и становились всё болезненней.
«Что же делать? Как заработать деньги? - Уже в который раз мучительно спрашивал он себя и не находил ответа. - Неужели встать рядом с бабульками и начать торговать сигаретами, спичками, семечками?» Он представлял себя, крепкого, ещё довольно молодого мужчину, торгующим этим зельем, и тяжёлый стыд заливал его душу и драл щёки огнём.
А пока Валентин продолжал сидеть за кухонным столом, поглядывал на часы и поджидал своих друзей. Завтра утром они втроём едут в заволжские степи торговать сахаром. Валентин убедил их, что это дело, хотя и не даст больших денег, но, как говорится, и без навара не оставит. Они заняли деньги, закупили сахар и взяли в аренду старенькую грузовую машину. Сегодня у них - последняя деловая встреча перед отъездом.
По обыкновению Валентин ждал дверного звонка, но вместо него услышал робкий стук в дверь. Торопливо открыл и увидел Макинтошаи Мотю.
- Ну чего барабаните? Есть же звонок. Вот кнопка, - с лёгким возмущением сказал Валентин
- Да это Мотя. Он же в деревне живёт и с цивилизацией не знаком, - проговорил Макинтош, довольный своей подначкой.
- Не в деревне, а в городе, только на окраине, в деревянном доме, - слабо возразил Мотя.
- Один? Бабы нет? - почти голос в голос спросили пришедшие.
Валентин кивнул и пригласил их в квартиру.
Закрыв за собою дверь, Макинтош извлёк из-под брючного ремня бутылку водки, поднял её над собою, побултыхал перед глазами и, поставив на стол, проговорил с глубоким тихим восторгом:
- Хороша стервоза!
В это время Мотя достал из старенькой, затёртой сумочки две банки рыбных консервов, буханку тёмного хлеба, молча пододвинул их к бутылке, словно сказал: «Это для закуски. Я принёс»
Быстро вспороли консервные банки, нарезали большими кусками хлеб, разлили по стаканам водку.
- Ну что, мужики? Взяли. Вздохнули. За удачную поездку. Пусть она будет не последней, - сказал Макинтош.
- Попутного ветра нам, - проговорил Мотя тихо и жалостливо, словно боялся спугнуть синичку удачи, доверчиво прибившуюся к ним. У него светлые глаза и мягкий, совестливый взгляд. На его дне, казалось, лежала свернувшись калачиком, виноватенька.
Они опрокинули в себя стаканы и, как хищники, молча набросились на еду. Съели всё и хлебными мякишами до блеска вылизали внутренности жестяных банок.
Водка никого не брала. Ушибленные жизнью, хлебнувшие её дерьма по самые ноздри, они сидели притихшие и озабоченные, хотя и не скрывали друг от друга возбуждённых улыбок. Были уверены: наконец-то у них появятся деньги.
- А теперь слушайте меня, - сказал Макинтош как-то зло и решительно. - В поездку я беру автомат. У знакомого выпросил на время.
- Да мы банда что ли какая? Это же уголовщина. Ни за что! - возмутился Валентин. Он перевёл обеспокоенный взгляд с Макинтоша на Мотю и вдруг увидел на столе две гранаты-лимонки.
-А это что? Зачем? Чьи? - почти закричал Валентин.
- Мои. Пригодятся, - тихо и спокойно ответил Мотя.
- Убери! - взорвался Валентин, и по его светлому, блондинистому лицу побежали ядовито-красные пятна. - Скоро придёт жена! Если увидит, ты не знаешь, что здесь будет. Ну...в общем так - завтра подходите к машине с поднятыми руками и чтобы- никакого оружия. Иначе...иначе я отгоню машину обратно в парк. Как взял, так и верну её.
- Всё. Всё. Понятно. Понятно. Конечно. Никакого, значит никакого, - угодливо затараторил Макинтош, кивая дынеобразной головой. Обратившись к Моте, крикнул. - Убери свои лимоны! Убери! Как шеф сказал, так и будет. Всё. Всё. Порядок есть порядок.
Они вытерли клеёнку стола, завернули в газету бутылку, пустые консервные банки и, взяв их с собою, чтобы выбросить при первой возможности, торопливо ушли.
Долго ходили по вечернему городу и всё говорили и говорили о предстоящей поездке.
- Молодец, что подстригся и побрился, - сказал Моте Валентин, всё ещё переживая неловкость за то, что накричал на него.
- Нормально, - отозвался Мотя, как всегда, тихо и спокойно. - Захожу в парикмахерскую, а там...во какой амбал ходит в синем халате и с большими ножницами, похожими на лопасти вертолёта. Он и говорит мне: «Садись в кресло». Я сел. Он быстро подошёл, почти подбежал ко мне и почти с головой накрыл меня белой простынёй, как покойника. Сдвинул под шею, подвязал тесёмки и говорит да так тихо, вкрадчиво, наверное, чтобы никто не слышал: «Только не вой». Меня аж в пот бросило и с кресла словно ветром сдуло. Я сорвал с себя простыню и спрашиваю: «Почему не вой? Я жить что ли не хочу?» Он стал меня успокаивать, что, вроде бы, ничего похожего не имел в виду. А сам, хмырь эдакий, смотрит на меня, как на покойника. Улыбается довольный и говорит: «Я сначала тебе бороду ножницами подстригу, потом электробритвой «Невой» побрею, но она у меня такая тупая, что больше выщипывает, чем стрижёт. Лезвий совсем нету. Ну, если по правде, то, конечно, есть, но они даже карандаши не подтачивают. В общем, чтобы в поездке выглядеть настоящим джентельменом, я согласился на эту пытку, еле-еле выдержал её и вышел из парикмахерской весь мокрый - от рубашки до штанов.
Валентин и Макинтош хохотали, как ненормальные. Мотя смотрел на них не злобно, но осуждающе, прикладывал к своему виску палец и многозначительно вертел им..Уже перед тем, как разойтись им, он вдруг спросил:
-А во скок всё же выезжаем-то?
- Здрасте, я ваша тётя, - вырвалось у Валентина. - Говорили. Говорили, а он так и не понял. В шесть утра будь на месте, на товарной станции. У вагона.
- Ага, - кивнул Мотя. - Значит в пять мне уже надо выходить. В самое собачье время, когда у нас возле каменных домов собак выгуливают - утром спозаранку и поздно вечером пасут, аж итить страшно.
- Ничего. Не слопают, - незлобливо проговорил Макинтош. - Твои мослы и собакам не нужны. В крайнем случае возьми потолще дрын. Да у тебя бадик есть. Вот и возьми его с собой.
Частенько Мотя выходил из дома с деревянным тяжеловатым бадиком и, как ни странно, с ним чувствовал себя уважаемым человеком. Во время неспешной ходьбы он искусно припадал то на одну, то на другую ноги и при встречах с людьми нередко строил почти по привычке страдальческую гримасу. С бадиком Мотя никогда не стоял в очереди. В троллейбусе или трамвае ему всегда уступали место. Он принимал это, как должное, одобрительно кивал, почти шёпотом говорил «спасибо», ставил бадик между коленями, прикрывал глаза и сидел тихоней. Контролёры, если таковые случались, никогда не трогали его, всегда заросшего, похожего на бродягу.
Едва переступив порог после вечерней прогулки, Валентин почувствовал запах водки и с сожалением подумал: «Надо же...столько времени прошло, а пары алкоголя всё летают по квартире». По обуви, стоявшей под вешалкой, он понял, что жена дома. Однако на его слова «Клава, здравствуй. Ты дома? Пришла?» она не отозвалась. «Понятно, - сказал он про себя с упавшим настроением. - Значит опять - затяжная, изматывающая разборка».
Она вышла к нему, когда он включил телевизор и поудобнее уселся перед ним. С подчёркнутым негодованием заговорила:
- Я тебя просила, чтобы ты больше не устраивал со своими дружками попойки на квартире? Я тебя спрашиваю просила?
- Ну просила Просила! - как-то фазу несдержанно и резко вырвалось у него. - Что из того, что мы выпили бутылку на троих? Поговорили. Обсудили важный для нас вопрос.
- Какой ещё важный вопрос? Чепуха! Ты всё делаешь или на зло мне, или без выпивки уже просто не можешь. Превратился в алкоголика...в пьяницу, в законченного алкаша. Боже мой, за что мне такое наказание, такие муки? У людей мужья, как мужья, а здесь - алкаш да ещё безработный. Я не удивлюсь, если ты снимешь с себя последнюю рубашку и пропьёшь её.
Клава заплакала и отвернулась к окну. Шмыгала носом, натужно скулила и с негодованием что-то бормотала. «Ну какой я алкоголик? - возмущался про себя Валентин. - Хорошо, если в два-три месяца перепадёт рюмашечка и то по случаю. А нет, так нет. И желания нет». Он терпел ворчание жены, потому что знал: в пьяной драке погиб её младший брат. От перепоя, так и не протрезвев, умер отец и поэтому даже упоминание о выпивке вызывало у неё глубокое негодование. В этом он понимал супругу и прощал ей, однако напрочь отказывался понимать её, когда она упрекала его, как говорится, куском хлеба.
***
Первым троллейбусом, ещё пустым и жутко дребезжащим, Валентин добрался до железнодорожной товарной станции. Старенький грузовичок, арендованный им в автохозяйстве, где он работал некоторое время водителем, стоял на прежнем месте под присмотром сторожа. Валентин подкатил его к вагону и стал ждать. Подошли грузчики.
- Здорово, старик, - сказал старший из них, невысокий крепыш. - Голова трещит. Трубы горят. Авансом похмелиться бы.
- Будет. Только сначала - работа, - сказал Валентин с заметной твёрдостью в голосе.
Грузчики быстро уложили в машину мешки с сахаром, накрыли брезентом, привязали его к бортам, получили заработанные деньги, обещанные две бутылки водки и торопливо ушли.
Вскоре появились Макинтош и Мотя. Они подходили с поднятыми руками, ухмылялись и весело говорили:
- Шеф, привет! Сдаёмся. Оружия нет. Чистенькие. Можешь обыскать. Мы-то думали будем первыми, а ты уже здесь. Ночевал что ли?
Впрочем обыскивать не было необходимости. Всё и так на виду...Занимался очередной жаркий июльский день. На каждом - только самое необходимое: джинсы, рубашка - безрукавка и всё - в обтяжку, даже коробок спичек в кармане и тот заметен.
Они удачно проехали все перекрёстки с их зелёными и красными глазищами-светофорами, вырвались на окраину города и въехали на бетонную плотину гидроэлектростанции.
Справа далеко внизу на обширной водной глади островками ваты играли и пенились буруны. Над ними резвились чайки, выискивая добычу. Слева на высоком фронтоне административного здания гигантскими буквами из нержавеющей стали было написано: «ГЭС имени ХХП съезда КПСС».
Мужики, а ведь мы по территории коммунизма едем, -сказал Мотя с лёгким умилением и лукавой детской улыбкой.
- Что, Митрий, крыша поехала? - проворчал Макинтош, глядя на водные буруны и думая о том, что там должны быть осётры.
- Он правильно говорит, - сказал Валентин, не отрывая взгляда от дороги. - Этот съезд принял программу построения коммунизма.
- Ну и что? Построили? Где же он? - съязвил Макинтош.
- Москва и та не сразу строилась. А уж коммунизм...что и говорить. Наверное, не одно поколение на него потребуется, - ответил Валентин.
Вскоре их грузовичок проскочил плотину и вырвался на просторы заволжской степи, ровной, как стол, прокалённой солнцем и жгучим суховеем. Через несколько часов стремительного хода, забравшись глубоко в степь, они, наконец, подкатили к небольшому посёлку со странным названием «Чухонастовка».
- А вот и забегаловка какая-то, - обрадованно сказал Макинтош, указывая на подслеповатый, покосившийся домик с выгоревшей на солнце вывеской «Буфет». - Давай, шеф, тормозни. Пожуём что-нибудь. Давно пора.
- Это заезжаловка, - тихо, словно для себя уточнил Мотя.
Валентин подрулил к «заезжаловке». Они вошли вовнутрь помещения, сели за стол.
Макинтош принёс из буфета несколько стаканов жидкого, похожего на квас чая. Они развернули свои бутерброды, принялись было есть. В это время в буфет вошёл мужчина лет пятидесяти, в рабочей одежде, разбитых ботинках, заляпанных цементным раствором. Он купил стакан чаю, пирожок, чем-то напоминающий хоккейную шайбу. Стал есть, морщась брезгливо и недовольно. Потом вдруг подошёл к столу, за которым сидели Валентин и его друзья. Спросил:
- А у вас сладкий?
- Не дождавшись ответа, он бесцеремонно схватил стакан Макинтоша, сделал пробный глоток, удивлённо покачал головой и выпил до дна, после чего заговорил так, словно перед ним были нашкодившие мальчишки:
- А почему у вас сладкий? Блатные что ли какие? Мафия? Да? Я выведу вас на чистую воду.
Макинтош молчал. По его нахмуренному взгляду чувствовалось, что он свирипел. Однако сдерживал себя, понимая, что ни скандал, ни драка им сейчас не нужны.
Ответил Мотя, как всегда, тихо и мягко:
- Ну что ты, мил человек? Нечего и некуда нас выводить. Мы всегда пьём сладкий. У нас этого сахара курам не поклевать Мы так живём. Сладко живём. Мы такие.
«Ну и Мотя, - подумал Валентин. - Обязательно что-нибудь да ввернёт. Мотя есть Мотя. Не поймёшь, какой он - немного хороший, немного несуразный».
- Блатные значит? Да в гробу я вас всех видел, - продолжал мужчина Теперь он схватил Мотин стакан и вознамерился было выплеснуть чай ему в лицо. Но в последний момент удержался, так как появилась заведующая буфетом, женщина высокая, грузная и недовольно сказала:
- Прохор, опять скандалишь. Прекращай. Выброшу.
Названный Прохором сник, втянул шею в острые плечи и молча вышел из буфета.
- Ну что я могу поделать? - сокрушённо говорила заведующая, разводя руками и с интересом глядя на Макинтоша. - Второй месяц не везут продукты и съездить не на чем... Сидим без макарон, конфет и сахар весь подобрали.
Заезжие коробейники переглянулись. Валентин и Мотя заметили, как в глазах Макинтоша вспыхнули и засуетились дьявольские искры.
- Ждите, - чуть слышно шепнул он и в одно мгновение оказался около заведующей. Подцепил её под руку, словно они были давно знакомы, и ушёл с нею в её кабинет. Для Валентина и Моти потянулись длинные, томительные минуты ожидания. Так надеялись на удачу, так желали её, что сидели, почти не шевелясь и, кажется, не дыша, словно боялись спугнуть птичку синичку, добровольно шедшую им в руки.
Наконец Макинтош вышел. Его лицо сияло, как утреннее июльское солнце.
- Ну что, мужики? - заговорил он, не скрывая радости. - Половину она у нас берёт по восемьсот рублей за мешок. Пошевелите мозгами. Навар налицо. Для начала неплохо.
- А остальное? - поинтересовался Мотя.
- За остальной сахар предлагает всего лишь по пятьсот рублей за мешок. Как видите, здесь тоже есть навар, но маленький. Говорит ей обещают скоро подвезти товар. Скорее всего блефует. А может быть, и нет. Так что спрашиваю вас, что делать будем? Отдаём половину и едем дальше? Как? Я предлагаю отдать. Степь большая. Найдём, где и остальное сбагрить.
- Да. Это, пожалуй, наиболее разумное решение, - сказал Валентин без энтузиазма, но с твердостью в голосе, и обратился к Моте. - А ты чего молчишь?
- Молчу, значит согласен. Хотелось бы подороже. Но и это неплохо... для начала.
Вскоре их грузовичок, облегчённый наполовину, бойко стрекотал по степной дороге, всё дальше оставляя за собой подслащённую, забытую Богом и властью Чухонастовку. Это же надо, думалось Валентину и его друзьям, так быстро и удачно провернули дельце, хотя и небольшое, но очень приятное и обнадёживающее. Теперь - с деньгами, пусть с небольшими, но сними куда приятнее и легче, чем без них.
Макинтош и Мотя много смеялись, дурачились, оживлённо разговаривали, перебивали друг друга. Валентин иногда вставлял слово-другое, но больше молчал и недовольно посматривал в их сторону. Его уже теребила досада за то, что они не сдали оптом весь сахар, как ему казалось, не приголубили, не удержали синичку, которая уже сидела у них на ладони и даже клевала с неё зерно. А теперь вот улетела, и они едут ловить журавля в синем небе. Наконец, он сказал:
- Да хватит вам. Лопнете от смеха. Не к добру это.
- Не дрейфь, шеф. Я неплохо знаю эти места. Всё будет хоккей, что значит по англиски хорошо. Приедем с деньгами, - отозвался Макинтош. Валентин уловил в его голосе уверенные, покровительственные нотки. Почувствовал, что ему ничего не оставалось делать, как примириться с тем, что они едут дальше и не дрейфить. Как никак, а доброе начало положено. Может быть и правда повезёт, и полоса безденежья оборвётся.
Их грузовичок продолжал бойко стрекотать по степи. Солнце, бившее лучами в глаза, незаметно переместилось куда-то за их затылки и спустилось к горизонту. Макинтош и Мотя, видно, уставшие от разговоров, постепенно смолкли, стали клевать носами и посапывать. Они то валились на Валентина, вцепившегося в руль, то не без его усилий оказывались в углу кабины. Валентин сбавил скорость, чтобы не очень сильно их трясло и разбрасывало. И вдруг он увидел в наружном зеркале, прикреплённом к кабине, как к ним стремительно приближалась ярко-жёлтая легковушка. Одновременно от неё доносились надрывные, переполненные тревогой сигналы. Валентин торопливо остановил грузовичок. В этот же момент к нему подскочила легковушка и тоже остановилась. Её хозяин, перепуганный насмерть мужчина взмолился дрожащим голосом:
- Ребята! Помогите! Умоляю вас! На иномарках гонятся за мной с самого завода. В клещи берут. Еле вывернулся. Жигуля моего отбирают. Ящик водки даю. Помогите! Умоляю!
Валентин посмотрел назад и увидел две легковые машины иномарки. Приземистые, вытянутые, они представились ему гигантскими степными акулами. Почему-то на мгновение ему показалось, что они злобно ощерились и обнажили частокол зубов острых, как стальное шило.
- Пойду-ка посмотрю, - проговорил Валентин невнятно, словно для себя, и вдруг услышал твёрдый голос Макинтоша:
- Сиди, шеф. Я сам.
В одно мгновение перед удивлённым Валентином он извлёк из-за спинки сиденья автомат, высунулся из кабины на полкорпуса и дал оглушительную очередь. Иномарки продолжали стоять. Тогда Макинтош осторожно выбрался из грузовичка и, прижимаясь к борту, дал ещё очередь и вдруг услышал Мотю. Он стоял на противоположной стороне машины, тоже прижимался к борту, размахивал гранатами, кричал так громко, словно хотел, чтобы его слышали не только сидевшие в иномарках, но и за горизонтом:
- Подожди! Подожди! Не пали! Я их сщас достану. Достану! И на небеса...на небеса их!
Макинтош уже не стрелял. Но Мотя продолжал кричать, размахивая зажатыми в руках гранатами и шаг за шагом подходя к иномаркам. Валентин почувствовал приближение беды. И, словно очнувшись, изо всех сил крикнул, чтобы Мотя остановился. Макинтош, видимо, тоже сообразивший, что вот-вот может случиться беда, опять стал палить из автомата. Пули долбили укатанный грунт дороги, отскакивали от него, как от бетона, сыпались горохом. И вдруг иномарки разом, как по команде, дали задний ход, круто развернулись и стремительно покатили в обратном направлении.
Макинтош подошёл к перепуганному владельцу легковушки, важно и сердито сказал, словно пригрозил:
- Так-то вот и пусть радуются, что мы их не взорвали.
Мотя, оказавшийся рядом, охотно подтвердил:
- Конечно. Но было бы лучше отправить их на небеса.
- Ну, где твоя водка? Обещал - давай, - потребовал Макинтош от владельца жёлтой легковушки.
- Конечно. Конечно, - проговорил тот всё ещё растерянный и бледный. Поставил у ног Макинтоша ящик водки и добавил. - Бери всё. Ничего не жалко. Вы спасли меня. Можно я впереди вас поеду?
- Конечно. Дуй., - снисходительно проговорил Макинтош. Он достал из ящика две бутылки и протянул их хозяину легковушки со словами:
- А это тебе. Штаны замоешь. Остальное мы забираем.
Новенький «Жигулёнок», видно, только что полученный на автозаводе и удачно спасённый от степных пиратов, на радостях рванулся с места и вскоре превратился в расплывчатое серое пятно. Вслед за ним продолжил свой путь и грузовичок Валентина и его друзей. Проехал несколько километров, свернул подальше в сторону от дороги и остановился.
- Вот здесь и заночуем,- сказал Валентин
Они расстелили на траве байковое одеяло, разложили хлеб, рыбные консервы, бутерброды с колбасой и сыром и, как говорится, навалились на еду и...водку.
Вскоре захмелели, весело забалабонили, по причине и без неё давясь шутками и смехом. Правда, смеялись в основном Макинтош и Мотя. Валентин же сидел сумрачный и молчаливый и непроизвольно сводил на переносице белёсые брови. Его сильно беспокоило и появление степных пиратов, и то, как быстро и легко они укатили. «Прямо-таки сыграли в поддавки, - рассуждал он про себя. - Хитрят? Что-нибудь задумали?». Он потребовал от Макинтоша и Моти костёр не разводить и горящие сигареты прикрывать ладонью.
Наступившая ночь укрыла степь такой кромешной тьмою, что они различали друг друга в основном по голосу. Земля, уставшая от дневного зноя, отдавала горячий дух, расслаблялась и нежилась лёгкой, живительной прохладой. Мириады звёзд, таких далёких и маленьких, казалось, тоже устраивались на отдых и смотрелись уставшими, притихшими, словно глухонемыми.
- Эх, робя, хорошая жизнь настала. Свобода, - говорил Макинтош, лениво ворочая языком и с трудом преодолевая сонную усталь. – Хочешь - работай, хочешь - торгуй.
-А хочешь - воруй,- с улыбкой продолжил Мотя.
- Ну ты это брось, брось, - полусонно пробормотал Макинтош. - Мы что воры что ли какие? Мы честные коммерсанты. А проще - купцы, коробейники. Помогаем захолустью сладко жить. Ты, Мотя, лучше расскажи, как санитарил в поликлинике.
- Да ладно...чего уж, кому это интересно? Ты уже знаешь.
- Шеф не знает, а я ещё хочу послушать.
- Ну ладно. Расскажу. Всё равно делать нечего. Только вот спать сильно хочется. Было это два года назад. Я ещё на тракторном заводе пиндюрил. А тут вдруг перестройка с безработицей, как злая тёща в одном лице, к нам заявилась.
- Ну ты тёщь-то не полоскай, не полоскай, - послышался сонный голос Макинтоша. - Не все тёщи ведьмы. У меня, например, тёща была что надо. Когда приходил к ней, всегда пузырь ставила, а меня - на самое почётное место. Бывало сижу, как шах какой-нибудь.
После непродолжительной паузы Мотя спросил:
- Ты знаешь, почему петух всю жизнь поёт?
- Ну почему? Почему? - оживился Макинтош. - Поёт потому, что такое задание ему сама природа дала.
- Это само собою. А ещё поёт от избытка радости. У него свой гарем, ни одной тёщи нету и никакой тебе перестройки, рынка и всякой другой дури. Так вот после тракторного завода я устроился в лабораторию районной поликлиники. Анализы принимал. Работа лёгкая была, но совсем неденежная и страшно вонючая. Принимал банки с мочёй. Доктора искали в ней сахар, камни и всякую другую дрянь. Вонь из них перла такая, что дышать было трудно. А тут баба моя первая пилить начала: плохо вонять от меня стало, как будто вонять может хорошо. Денег, видишь ли, стал мало приносить. Ей на выпивку не хватало. А пила! По-чёрному! Домой редко приходила на ногах. Всё больше на карачках приползала. Да ещё разгоны пыталась мне устраивать. Никакого толку, видите ли, от меня, только вонь одна. Мы давно жили с ней врозь, только и дел, что под одной крышей. Нашу однокомнатную квартиру практически невозможно было разменять. Нужна была доплата и немалая. А где её взять? Вот и маялись. Однажды является, как всегда, вдрызг пьяная и докладывает, что её изнасиловали. Я и говорю ей с нервами: «Пойди, дура, подмойся и слопай лимон». Она выкатила на меня пьяные зенки и спрашивает «а лимон зачем?» А затем, говорю ей, чтобы не видеть твою довольную рожу. Надоело всё до жути. И вот как-то у бабулек и дедулек, кто сдал анализы, обнаружили повышенный сахар. А в это время в магазинах города уже начались перебои с сахаром: стал исчезать с прилавков и дорожать. Превратился в дефицит. Вот я и принёс все банки с мочёй домой, поставил на кухонном столе и накрыл их большим листом бумаги, на котором печатными буквами написал: «Всё очень сладкое. Можешь пить вместо чая». В эту ночь я прокантовался у знакомого парня в сарае. А потом мы окончательно развелись. Я ушёл и всё оставил ей.
- Ну и где же ты сейчас живёшь? - послышался голос Валентина из темноты. Мотя вдруг оживился и заговорил охотно и быстро:
- Мне так повезло, что хоть становись на колени перед господом Богом, двадцать раз на день ему поклоны отбивай и говори спасибо. Сразу после развода я познакомился с женщиной из деревянного частного сектора. На окраине города живёт. Имеет дом, земельный участок. Вода во дворе. И сама такая хорошая. Покладистая. Уважительная. Первые месяцы совместной жизни мне обязательно по субботам пузырь ставила. Но мой дружок Нарцисс повадился ко мне ходить. И на халяву пил, и сам приносил. Ну и супружнице моей это не понравилось. Прекратила бутылку ставить. Но всё равно, как человек, она такая хорошая...никогда ничем не попеняет, грубого слова не скажет.
- Настоящий самородок, - незлобливо вставил Валентин. - Не бывает таких женщин. Все они одинаковые: сварливые, жадные и любят только себя.
- Нет. Ты это зря. Моя не такая. Иногда кажется сам Бог наградил меня таким хорошим человеком. Только вот не знаю, за что, - вяло говорил Мотя. Сон, видно, подбирался и к нему. У Валентина же по-прежнему было тревожно на душе. Спать не хотелось. Он спросил Мотю:
- Что это за Нарцисс? Кличка что ли такая?
- Не знаю. Может быть. Все так его зовут. Высокий. Красивый. На голове до самых плеч такая грива...как у артиста или профессора. Работает свободным художником. А жена у него - загляденье. Красавица. Сколько живу, такой никогда и нигде не видел и не у вижу. Это точно. Еленой зовут. Настоящая Елена Прекрасная из русских народных сказок.
- В гости что ли к ней ходишь? - спросил Валентин, чувствуя приближение сна.
- Моя жена с ней дружит, а я- с Нарциссом в дружбе. Да и с ней разговариваю. Сначала думал она артистка какая...мож заслуженная. А оказалось такая же безработная, как и я. На рынке по найму картошкой торгует. Кормит своих мужиков: сына подростка и мужа...Нарцисса.
Валентин продолжал сидеть. Из головы не выходили степные пираты. Сердце не покидало тревожное предчувствие, что они появятся опять.
И всё же он заснул...под утро, когда по степи потянуло зябкой прохладой, наполненной терпким, пьянящим ароматом горькой полыни.
Спали крепко и долго...Разбудило их позднее жаркое солнце. Как ни крутились они по сторонам с растопыренными, застывшими от ужаса глазами, никак не могли нигде увидеть своего грузовичка. Полезли по своим карманам и не нашли там и следа денег. Макинтош разразился многоэтажным матом.
- Вот это да! Научи! Век не забуду, - попросил Мотя.
Макинтош молчал. Он, как и Валентин, всё ещё рыскал взглядом по степи в надежде увидеть грузовичок.
-Научи...- канючил Мотя и дёргал Макинтоша за руку.
- Да пошёл ты! - отрезал тот.
Мотя отошёл в сторону и сказал в сердцах:
- Заработали называется. Лучше бы я их на небеса...
Он что-то ещё говорил. Валентин не слушал его и чувствовал себя в объятиях такого страха, что в глазах темнело, отпускало и опять темнело. Его блондинистое лицо, обычно свежее и светлое, стало землистым, словно припорошенным дорожной пылью. «Что же я теперь буду делать, как и чем расплачусь? - мучительно спрашивал он себя. - Это же несколько сот тысяч надо заплатить. Где я их возьму?»
И вдруг Мотя, показывая рукой в степь, натужно замычал:
- Ну чего ты? - заорал на него Макинтош. - Это же отара овец и пастухи казахи на лошадях.
- Мои лимонки! Мои лимонки! Где они? - говорил и суетился Мотя. Наконец он отвернул угол одеяла и увидел свои гранаты. Обрадованно схватил их и закричал. - Побежали! Скорее! Отберём лошади и поскачим за машиной...найдём её.
- Остынь. Хватит! Её давно уже на запчасти разбирают в каком-нибудь сарае или гараже, - обречённо сказал Макинтош. И вот только при этих словах Валентин вспомнил, что он всё же сделал...не хотелось, но сделал то, что советовал ему старый шофёр: перед тем, как расположиться на ночлег, ослабил и сдвинул до края патрубка резиновый шланг. Машина не должна уйти далеко. Наверняка она где-то поблизости. Валентин рассказал об этом Макинтошу и Моте. Что тут началось! Зажав в руках лимонки, Мотя рванулся в сторону отары. За ним подался Макинтош. Валентин тоже побежал. На полпути к отаре ему удалось остановить их.
- Ну образумьтесь же вы, - торопливо говорил Валентин. -Думаете пастухи не вооружены? Наверняка у каждого охотничье ружьё или обрез. Да и зачем нам эта разборка? Давайте поговорим с ними мирно, без угроз и скандалов.
Пастухи, не слезая с коней, молча выслушали их, на своём языке перебросились несколькими словами и на чистом русском языке сказали, что слева от них километрах в трёх есть ложбина и что их машина скорее всего там.
Мотя всё же не удержался, схватил лошадь за уздечку и потянул на себя. Но пастух выставил вперёд кнутовище, упёрся им в Мотину грудь и заставил лошадь попятиться. В этот момент Валентин оторвал Мотю от уздечки, оттолкнул его далеко в сторону и извинился перед пастухом.
Они прибежали к ложбине и увидели свой грузовичок. Первым делом Валентин осмотрел мотор, поправил и закрепил шланг, соединявшийся с патрубком. Всё остальное здесь было в порядке. Но мешки в кузове валялись вспоротыми и разбросанными. Сахар - везде, даже под машиной, густо замусорен и затоптан.
Валентин завёл машину и вывел её из ложбины. Посигналил Макинтошу и Моте. Но они продолжали сгребать сахар руками и лопатой. Посигналил ещё...настойчивее и требовательнее. Только после этого они побрели к машине.
Валентин, Макинтош и Мотя приехали домой под утро, в самое собачье время голодные и злые. Без сахара, денег и в долгах.
Деньги, опять деньги и будь они трижды прокляты.
Вот уже несколько лет Валентин Сергеевич был безработным. Пытался заняться бизнесом, но из этого ничего не получилось. Не теряя надежды, настойчиво искал работу по специальности.
Он давно заметил в себе печальное явление - чем тяжелее ему становилось, тем чаще вспоминалось то благословенное время, когда ещё преподавал в школе, имел полтора десятка лет педагогического стажа, был опытным и востребованным методистом. На педсоветах и конференциях его часто хвалили и приводили другим в пример.
Помимо работы в школе, он иногда читал лекции в различных коллективах города. Однажды его пригласили выступить в техническом училище. После своих уроков он позвонил жене и сказал, куда и зачем идёт вечером.
Однако лекция не состоялась, потому что в этот день в училище произошла драка, в которой побили и ограбили негров-учащихся, приехавших учиться токарному делу... Коллектив бурлил. Милиция искала зачинщиков. «Что же...нет, так нет», - без сожаления подумал Валентин и решил: так как дома в это время его не ждали ни жена, ни дочка, он пойдёт в биллиардную и часа два погоняет шары.
Но в биллиардную он тоже не попал: была закрыта по случаю ремонта. «Значит одна дорога - домой, - без энтузиазма подумал он. - Вот удивятся моему неожиданному появлению. А супруге скажу, сударыня, это проверочка. Учти на будущее».
Был вечер с крепким морозом и жгучим ветром, когда Валентин, постояв у порога биллиардной, направлялся домой. Шёл быстро, но не столько торопился к семье, сколько грелся размашистым, энергичным шагом. К этому времени у него уже начались размолвки с женой, как он считал, в основном по мелочам. Но всё чаще они были затяжными, злыми и надолго выводили его из нормального состояния. Клава (его супруга) то упрекала, что слишком долго он сидел в городской библиотеке, то обижалась и дулась на то, что слишком часто задерживался в школе после уроков. А то вдруг приревновала к сокурснице по вузу. Конечно, не следовало ему идти к ней в гости, не раз с сожалением думал он. Всё же одна жила. Но, видно, как говорится, бес попутал. Не устоял перед её настойчивым приглашением и даже принёс коробку конфет и цветы. Через два дня об этом стало известно жене. Она устроила вселенский скандал, забрала дочку и ушла к своей матери. Две недели жила у неё, пока он не уговорил вернуться домой.
Так, не попав ни на лекцию, ни в биллиардную, поздним вечером Валентин, наконец, добрался до дома. Около двери своей квартиры он привычно сунул руку в карман за ключом и...не нашёл его там. Поискал по другим карманам и тоже не обнаружил. «Ну вот ещё, - недовольно подумал он. - Где же ключ? В портфеле что ли? А портфель в школе оставил». Валентин прижал кнопку дверного звонка и принялся ждать. Однако открывать ему никто не торопился.
В полнейшем недоумении он постоял около двери, потоптался у подъезда и перешёл на противоположную сторону. Посмотрел на окна своей квартиры. Они были тёмными, словно заклеенными чёрной бумагой. «Вот это номер! Что же делать?» - спрашивал он себя и продолжал стоять. Мороз зверел. Стали замерзать ноги. Лицо, казалось, стянуло и перекосило.
Валентин опять вошёл в подъезд. Отовсюду - из подвала, углов, с опшарпанных, отсыревших стен тянуло тошнотворной гнилью. Раньше он как-то не обращал на неё внимания. Проскакивал мимо. Два-три рывка вверх, как правило, через ступеньку, два коротких поворота на лестничных площадках и...оказывался у своего порога. Он поднялся этажом выше и позвонил в квартиру, куда иногда заходила супруга с дочкой на цветной телевизор, но и здесь ему никто не открыл. «Что же делать? Как быть» - в который раз спрашивал он себя. - Куда же она могла уйти, Неужели уехала в гости к сестре? Это сколько же тогда стоять мне здесь?»
Он опять вышел из подъезда и принялся колесить вокруг дома, то и дело поглядывая на часы и окна своей квартиры. Мороз, казалось, совсем остервенел и так драл Валентина, словно наказывал его за пустопорожний вечер. Чтобы согреться, он принялся гонять помятую консервную банку. Лихо бил её ногами, кидался вдогонку, делал обманчивые финты, обводя воображаемого нападающего. Гонял долго, пока из форточки первого этажа не услышал гневный голос в свой адрес:
- Ну ты, олух, совсем спятил? Чего гремишь своими яйцами на весь квартал?
Валентин сконфузился и зафутболил банку в густую темень. Но тут же отыскал увесистый ледыш и гонял его, пока он не искрошился.
Наконец из-за угла соседнего здания вывернулись две хорошо знакомые фигуры - жены и дочки. Шли быстро. Супруга так отчаянно рубила сапогами, что треск и писк утоптанного снега, прошивая стылую, вязкую темень, наверняка слышался во всех квартирах от первого до последнего этажей. Валентин, промёрзший до последней косточки, переполненный негодованием, первый пошёл в наступление:
- Ну где же вы шляетесь? Где вас нечистая носит?
- К тебе в училище на лекцию ходили, - строго, холодно ответила супруга. В отличие от Валентина она ещё умела сдерживать себя при дочке. Правда, потом, наедине с ним давала волю своим гневным чувствам и мыслям.
- Папуленька, это я виновата. Мне так хотелось негров посмотреть. Какие они? И я уговорила маму пойти к тебе, - сказала дочка, ёжась от холода.
- Нашли время ходить на негров смотреть. Не могли предупредить что ли?
- А где тебя искать? Ты, как унесённый ветром, - сердито бросила Клава.
Они направились к своему подъезду. Шли гуськом, молча, насупленно. Впереди - Валентин, уже не гневный, но всё ещё молчаливый и недовольный. За ним- супруга, а за ней - дочка. Среди них она единственная чувствовала себя виноватой. Шла, низко опустив голову. Большая мохнатая шапка закрывала её лицо. У Валентина мелькнуло желание взять её за руку, прижать к себе, пожалеть. Однако так и не сделал этого. Его шаги по-прежнему были жёсткими и размашистыми. Знал, что впереди его ждал тяжёлый, изматывающий душу разговор с женой. Обязательно припомнит и скажет всё, что было и не было за годы совместной жизни. Знал и внутренне готовился к этому новому раскладу их отношений.
***
С этого злополучного вечера прошло несколько месяцев. Валентин по-прежнему не имел постоянной работы и практически каждый день его был наполнен борьбой за выживание.
А вчера с отчаяния заглянул в продуктовый ларёк и у его хозяина, молодого армянина, поинтересовался не возьмёт ли он продавцом. Армянин вытаращил на него глаза и с гневом спросил:
- Ты что? Издеваешься надо мной? Я тебе гомик что ли? Мне дэвочка нужна с хорошими ножками и полным задом.
Во второй половине дня на раскисшую землю упал сырой, отяжелевший снег. Валентин возвращался с лесобазы, куда забрёл в поисках работы. Провалился в сугроб, по щиколотку оказался в ледяной воде и набрал полные ботинки. Боясь простудиться, остаток пути до дома шёл ускоренным шагом, почти бежал.
Хорошо, что в кухонном шкафу всё ещё стояла начатая бутылка водки. Он заставил себя выпить рюмку, съел тарелку горячих, густо наперченных щей и с удовольствием почувствовал, как по всему телу разлилось тепло. Разомлел. Потянуло ко сну. Но вечером обычно он никогда не ложился, потому что даже после короткой дремоты ночь оказывалась испорченной затяжной бессонницей. К тому же наступало время, когда вот-вот должна была придти жена с работы. Ему не хотелось, чтобы она застала его на койке.
Он вспомнил свои мокрые носки и разложил их на горячей батарее водяного отопления. «Конечно, сначала надо бы постирать, а уж потом сушить», - подумалось ему. Но удерживала на месте усталость, накопившаяся за день беспрерывной ходьбы от предприятия к предприятию. И настроение было такое, что ничего не хотелось делать. «Это сколько же ещё так ходить с утра до вечера? Каждый день одно и то же - отказ...отказ и отказ. Что же это за напасть свалилась на мою голову? - лениво, почти в полудреме думал он. - Да разве только на мою голову? По стране миллионы безработных».
Хлопнула подъездная дверь. Послышались приближавшиеся шаги. По тому, как они тяжело и глухо бухали, Валентин понял: возвращалась жена уставшая и, как всегда, под градусом.
Он поспешно открыл перед нею дверь квартиры, наклонился, чтобы освободить её от сумок. Опередив его, она поставила их у стены, рядом с обувью. Принялась расстёгивать пальто. Валентин протянул было руки, чтобы помочь ей, но она молча отвернулась от него. Громко сопя и кряхтя, силилась окоченевшими, скрюченными пальцами протолкнуть пуговицу в петлю.
- Давай помогу, - сказал он и принялся расстёгивать пальто.
- Да пошёл ты, - бросила она и отстранилась.
Валентин почувствовал, как на него пахнуло терпким водочным перегаром, сдобренным луком, селёдкой и чем-то ещё тошнотворно противным.
- Опять под мухой, - недовольно проговорил он.
- Да. Опять, - отрезала она. С трудом справившись с пуговицей, со второй попытки повесила пальто, достала из кармана пачку дорогих сигарет, спички и, пошатываясь, пошла на кухню.
- Тебе щей разогреть?- спросил он, внешне спокойно.
- Сыта, - сказала она тоном, в котором слышалось желание, чтобы он оставил её в покое.
Она сидела за кухонным столом и жадно, нервно курила, заглатывая часть дыма. Кухня тонула в табачном смраде.
Валентин открыл форточку, сел напротив жены и сказал:
- Клава, в последнее время ты почти ежедневно приходишь пьяной. Мне это...
Она не дала ему договорить и оборвала с ехидной ухмылкой:
- Да ну? Это где же ты видишь пьяную? Да у меня ни в одном глазу...
- Мне это совсем не нравится и я настоятельно требую, чтобы ты прекратила свои пьяные загулы, - сказал, он решительно и с твёрдостью в голосе.
- Да? Требуешь? Умный какой. А ты попробуй целый день на этом холоде постоять. Да я уже через час начинаю замерзать, а тут - целый день! К вечеру уже никакая. Вся до косточек промерзаю и, если не выпью, на следующий день вообще не могу встать за прилавок. Если бы в закрытом помещении...а то прямо на улице, на снегу приходится стоять.
- Тем не менее надо прекратить пить. Не заметишь, как сопьёшься и станешь алкоголичкой, сморщенной, как мочёное яблоко. Ты уже ею становишься.
Она увидела на батарее его подсохшие грязные носки, брезгливо схватила их двумя пальцами и швырнула в мусорное ведро.
- Идиот. Настоящий идиот! - хрипло закричала она, напрягая прокуренное, простуженное горло. - Сколько тебе нужно говорить, чтобы ты не раскладывал свои грязные, вонючие шабалы?
- Клава, ну что ты на самом деле? Успокойся. Я постираю их, зашью и ещё буду носить.
- О боже! Постираю! Зашью! Позор! Мужик называется...На порядочные носки себе не может заработать. Работу, небось, опять не нашёл?
Она принесла из коридора свои сумки и, не сдерживая резких, гордых движений, молча выложила на стол их содержимое - слоёное импортное печенье в яркой упаковке, шоколадки, две банки маринованных грибов, колбасу, варенье, сливочное масло...
Некоторое время они сидели молча, в лёгком грустном оцепенении, озабоченные и уставшие морально и физически.
- Извини, что я наорала на тебя, - сказала она виновато. – Просто я перемёрзла сегодня. Не обижайся.
Затем они пили чай...
Валентин в основном молчал, наполненный смешанным чувством вины и недовольства не столько женою, сколько собою за свои неудачи в поисках работы. Клава говорила:
- А про выпивку ты мне больше не капай. Я работаю. Кормлю всю семью. Мёрзну на холоде. Я что...не имею права выпить? Чушь собачья. Все, с кем стою, выпивают. А я почему не имею права?
- И всё же надо прекратить. Посмотри на себя. Ты в старуху превращаешься.
- Пила и буду пить. А насчёт старухи...знаешь, как поступить. Перестала нравиться - не удерживаю. Можешь идти на все четыре стороны...к молоденьким.
- Это называется приехали. Всё. Конечная станция. Больше, кажется, и говорить не о чем. Я ухожу спать, - сказал Валентин и по пути в спальню подумал: «Вот так, Валентин Сергеевич, и превратился ты в бесплатное приложение к жене Клаве. Хочешь - живи около неё, а не хочешь, иди, куда хочешь. Никому от этого, как говорится, ни жарко, ни холодно».
А через несколько дней случилось то, что он предчувствовал и боялся. Поздним вечером, когда он помогал дочке писать сочинение по ранним стихам Пушкина, в дверь квартиры постучали сначала кулаком, затем ногами нетерпеливо и требовательно. Валентин открыл и увидел у порога свою жену, беспомощно висевшую на плечах двух молодых бритоголовых молодых мужчин.
- Принимай, - буркнул один из них.
- Проходите, - пробормотал Валентин.
Они переступили порог и бросили к ногам мертвецки пьяную Клаву. Она тяжело шмякнулась, завозилась, болезненно закряхтела и успокоилась.
- С тебя стольник. Быстрей гони и мы пойдём, - сказал мужчина, закуривая сигарету.
- Почему? Зачем?
- Как это зачем? Вели. Тащили на пятый этаж. За спасибо что ли?
- У меня денег нету. Я безработный. С ней пили, у неё и берите...Проспится, тогда и расплатится. А сейчас уходите.
Они ушли, зло хлопнув дверью.
Дочка присела перед матерью на корточках и тихо заплакала, причитая: «Мамочка, мамочка, родная моя, миленькая, что с тобой, что с тобой происходит? Папа, давай положим её на койку».
- Ты садись за свой стол и продолжай писать сочинение, - сказал Валентин. - А я искупаю её под душем и тогда мы с тобой положим её в постель.
В ванной он обнаружил, что его жена была без нижнего белья. Ноги выше колен перепачканы чем-то липким и зловонным. Ягодицы - в синяках и царапинах.
У него тряслись руки и бешено колотилось сердце. «Всё. Это всё! Конец! - молча кричал он себе. - Дальше - только развод. Забрать бы к себе дочку и жить отдельно с нею».
***
Утром Лена отправилась на рынок. Ходила вдоль прилавков, с любопытством смотрела, кто, чем и как торговал. Отмечала, что по-прежнему картошка в ходу. Не очень бойко, но покупалась. Макароны, крупы, сахар тоже пользовались спросом. «На худой конец, - думала она, - можно будет и ими заняться. Однако, наверное, пора и к хозяину рынка Ахмеду идти и определяться с торговой точкой».
Она вошла к нему без стука и традиционного «разрешите». Была уверена, что её не выгонит и для разговора с ней отложит самые срочные дела.
- Здравствуй, Ахмед Иваныч.- сказала она, подавив в себе лёгкое волнение.
- А...а пропащая душа. Проходи. Проходи.
Она села за стол и, словно продолжая недавно прерванный разговор, сказала:
- Ну так вот я, наконец-то, нашла деньги. Свёкор дал. И готова заняться своим делом. Мне нужно постоянное место на рынке. Разумеется, в помещении, в тепле. Ты обещал помочь.
- Конечно, конечно. Моё слово твёрдое и постоянное, как Кавказские горы. Ты это знаешь. Всё тебе будет. Перед красивыми женщинами я беспомощный человек. Таю, как сахар.
Вошла девушка с подносом, молча поставила перед Леной и Ахмедом по чашке кофе и положила по шоколадке. «Этому буйволу надо сказать что-нибудь приятное. Надо подсластить, - подумала она и, осторожно пододвинув к себе чашку, проговорила с оттенком восхищения:
- Какие у тебя слуги предупредительные...
- Мои работники без моих подсказок на восемьдесят процентов знают, что и когда им делать. На остальные двадцать я даю им указания.
Она развернула шоколадку и, откусив крохотный кусочек, принялась за кофе. «Не молчи. Говори. Говори ему что-нибудь приятное», - настойчиво твердил ей внутренний голос.
- Какой кофе! Какой аромат! - наконец, выдавила она из себя. - Что-то совсем незнакомое, почти неземное...
- Ещё бы, - живо откликнулся Ахмед. - Друг из Европы, из элитного магазина привёз. У меня на рынке всё так, по высшему классу. Имей это в виду, когда будешь работать. Требую марку держать высоко. Ну ты знаешь меня. Сегодня вечером свободная? Поужинаем?
- Нет. Нет, Ахмед Иваныч. Нет. Я тебя очень уважаю. Ты предприниматель большого масштаба. По сути дела первый человек в городе. Но нет. У тебя и так достаточно девочек, готовых выполнить любое твоё желание. Не обижайся, пожалуйста.
- Таких, как ты, одна.
- Я уже старая престарая. Мне почти сорок. Старая разбитая кошёлка.
- Ну, ну...зачем же наговаривать на себя? Остановись. Сама знаешь, что это не так. Ну да ладно...что же с тобой поделаешь? Нет, так нет. Сейчас иди в бухгалтерию и оплати место. Потом сдашь в отдел кадров все необходимые документы: медицинскую книжку...ну там скажут. И завтра можешь открывать свою торговую точку.
- Спасибо. Могу идти?
- Нет. Подожди. Симпатичная ты женщина и, честно говоря, мне не хочется тебя уступать другому.
Лена не удержалась, зыркнула на него искромётным взглядом, подумала с неприязнью: «Буйвол. Старый козел. Совсем заелся. На пол-лица здоровенный чёрный нос и обвисшие усы.
- Ну ладно, ладно тебе, - невозмутимо проговорил Ахмед, увидев, как Лена изменилась в лице. Ты хорошая женщина, будешь у крашением моего рынка. Покупатели, особенно мужики любят, когда за прилавком стоит симпапуля. Слетаются, как мухи на мёд. Но этого мало, чтобы дело шло успешно. Нужен хороший помощник. Для женщины лучше крепкий, надёжный мужчина. Твой Нарцисс для этого дела не подходит. Смотри не допускай его к прилавку. Опять натворит что-нибудь. Ну хватит, хватит у двери-то стоять. Успеешь уйти.
Она присела на краешек стула, но подумала: «Нет. Нет. Надо идти. Главное - быстрее получить место, пока не передумал и благодушничает. Но что-то подозрительно тянет. Развёл какую-то болтовню. Чего доброго вот так между делом, с улыбкой вдруг скажет, что на ближайшие две-три недели места на рынке нет и не предвидится. Он умеет подобное делать.
- Я подыскал тебе хорошего мужика, - вдруг сказал Ахмед. - Договорился, что он будет работать с тобой - твоим помощником, продавцом. Конечно, при твоём согласии. Он грамотный, честный, работящий. Пьёт умеренно. Будешь платить ему, как все. Знаю его давно. Мой оболтус у него учился. Ну как? Звать?
Она кивнула торопливо, обрадовано, с лёгкой улыбкой.
В кабинет вошёл мужчина среднего роста. Сухопарый. Лена кивнула на его приветствие, отметила про себя: «Не то блондин, не то рыжий, что-то среднее. Брови белёсые... А в целом - ничего...Конечно, не нарцисс, не красавчик. Но мне нарцисса и не надо. Хватит. Наелась».
- Ну в общем так, ребята, я своё дело сделал - свёл вас. Остальное - за вами. Работайте. Помогайте друг другу. Дружите. Меня не забывайте. Будут трудности - приходите.
Ахмед поднялся из-за стола, подтянул штаны, висевшие под животом, отошёл к окну. Лена поняла: приём окончен, хозяин рынка намерен переключиться на другие дела. Она поблагодарила его, стоявшего к ним спиною, попрощалась. Кивнула своему помощнику, и они вышли из кабинета.
- Не думала, что так легко и быстро получится, - сказала Лена, испытывая в душе приятную лёгкость и подъём настроения. - Некоторых неделями манежит, много нервов и крови попортит, пока на рынок пустит. А теперь давайте отойдём в сторонку от этой толчеи и познакомимся.
Она назвала себя. Добавила:
- Некоторое время работала продавцом на этом рынке. Кое-какой опыт имеется. Думаю арендуем автомобиль или найдём водителя с транспортом. Будем закупать товар в районах области или на оптовом складе и здесь продавать. У вас какое отношение к технике?
- Езжу на любом транспорте за исключением метлы. Но, если потребуется, смогу и на метле, - сказал Валентин с лёгкими шутливыми искорками во взгляде.
Она одобрительно кивнула, вдруг представила его летающим по рынку на метле, и лицо её осветилось грустной, вымученной улыбкой.
- Тоже работал в школе. Попал под сокращение. Уже ни один год ищу работу по специальности. Но согласен на всё.
- Хорошо. А теперь, если у вас есть время, давайте походим по рынку, - предложила Лена.
- Пойдёмте, - охотно отозвался Валентин и подумал: «Ну и Ахмед! Молодец! С такой женщиной познакомил!»
Через несколько минут обратил внимание на то, что его спутница на рынке, как рыба в воде. Всё знала, во многом разбиралась. Такое впечатление, словно полрынка знакомых. Когда она останавливалась, чтобы поговорить, Валентин отходил в сторонку, терпеливо ждал. Вскоре незаметно для себя он оказался у небольшого сооружения из табуретки и опрокинутого на неё фанерного ящика. На нём лежали пучки зелёного лука, укропа, петрушки. Хозяина рядом не было. Видно, куда-то отошёл. Со стороны получалось, что им оказывался Валентин. Он это понял, когда услышал вопрос:
-Почём лук?
Машинально Валентин назвал цену немного выше той, которая сложилась к этому часу на рынке.
- Ну ты, батя, шустряк! Даёшь! Везде по рублю, а у тебя - по полтора,- громко и развязно сказал парень лет двадцати.
- Никто никого не неволит, - мягко и доброжелательно проговорил Валентин и с некоторой долей сожаления подумал о том, что, если уж так опрометчиво назвал цену, то надо хотя бы попытаться её обосновать и защитить. - А ты посмотри повнимательнее, какие там пучки за рубль - уже пожелтевшие, вялые и лёгкие. А эти полные, сочные, стрелка у лука соком налита, тугая, свежая, сама в рот просится. А впрочем, как хочешь. Этот товар не залежится. Обратно пойдёшь его уже не будет. К тому же этот лук особый. В нём повышенный процент глюкозы. Его с удовольствием едят не только взрослые, но и дети.
- Да. Зелень замечательная, - сказала вдруг женщина, стоявшая рядом. Она присматривалась, прислушивалась, раздумывала купить или не купить пучок-другой.
Парень собрался было уходить, но повернулся к импровизированному прилавку и в своей прежней развязной манере сказал:
- Ну ладно. Так уж и быть. Давай три пучка. Для меня главное, чтобы жена была довольна, чтобы я мог рассказать, какая хорошая зелень.
Женщина, поддержавшая Валентина, также взяла несколько пучков. Подошёл хозяин зелени - щупленький старичок. Молча встал рядом. Валентин извинился и сказал, что деньги за проданный товар - на ящике.
- Я, наверное, глупо поступил, - проговорил он, подойдя к Лене.
- Нормально. Даже хорошо. Лихо. Будем считать, что проверку так сказать на профпригодность вы успешно выдержали.
- Что же...пусть будет так. Только вот давайте договоримся, что ни тесты, ни проверки я проходить больше не буду. Избавьте от этого. Не хочу. Возраст не тот. Какой я есть, такой и есть. Подхожу - берите. Не подхожу - не надо. Вот так сразу и разойдёмся.
«А ты оказывается строптивый, - подумала она о Валентине. - Но ничего...ничего. Всё равно нужен. Поработаем, пообщаемся, а там видно будет».
- Обещаю вам никаких проверок с моей стороны не будет. Думаю мы сработаемся. В отделе кадров рынка узнаете, какие документы необходимо приготовить. Три дня вам на их оформление и в понедельник в восемь утра встречаемся здесь...А я к этому времени привезу товар.
В понедельник он пришёл на работу на десять минут раньше, чисто выбритый, в белой рубашке, подтянутый и бодрый. Сразу встал за прилавок и начал работать так, словно всю жизнь трудился продавцом.
Так началась их совместная работа. Лена в основном обеспечивала свою торговую точку товаром, улаживала отношения с торговой инспекцией, администрацией района, санэпидстанцией, пожарниками, различными общественными фондами, которые, как выяснилось, тоже хотели есть и есть постоянно и неплохо. Валентин же торговал, получал подённую заработанную плату и был доволен. Лена понравилась ему с первого взгляда. Постепенно он обнаружил в себе потребность видеть её каждый день. При общении с ней у него появлялось приподнятое, радостное настроение, словно жизнь начиналась заною и обещала быть сплошным праздником.
***
С того времени, когда Клаву принесли и бросили в коридоре, как мешок дерьма, слою «развод» и всё, что связано с ним, не выходили из головы Валентина. «Забеременит от какого-нибудь пьяницы и будешь всю оставшуюся жизнь воспитывать чужого ребёнка, - говорил он себе. - А поэтому расторжение брака - дело решённое и неизбежное».
Он написал соответствующее заявление и отнёс в суд. Однако бракоразводное заседание в назначенное время не состоялось. Супругу хватил жесточайший приступ, а вызванная неотложка увезла её в больницу. На следующий день, когда Валентин и дочка пришли навестить Клаву, лечащий врач сказал, что ей требуется операция, стоимость которой несколько тысяч долларов. В противном случае она или погибнет, или останется навсегда прикованной к койке.
Вечером дочка расплакалась, повисла на руке отца, принялась уговаривать его:
- Папа, миленький, давай найдём где-нибудь деньги и сделаем операцию. Давай спасём маму.
- Светочка, ты же слышала, что сказал врач: операция не гарантирует выздоровление. Успех и неуспех - половина наполовину. Но попытаться, конечно, надо. Только вот где взять такие деньги? Ни у меня, ни у матери никаких запасов нет. Остаётся только одно - продать машину и дачу.
- Давай продадим, давай продадим, миленький мой. Давай. Маму жалко,- со слезами говорила дочка.
Утром следующего дня, проводив Свету в школу, Валентин пошёл расклеивать объявления о срочной продаже автомобиля и дачи. Понимал, что такое дело быстро не делается. Однако, как говорится, деваться было некуда: других путей достать деньги у него не имелось.
Он расклеил листочки на трамвайной и троллейбусной остановках, у пивного бара, цветочного павильона и на местном рынке. Постепенно его заполнило какое-то странное, неудобное и неясное чувство: жену, которая наставила ему рога и с которой собрался разводиться, вдруг стало настолько жалко, что ради её спасения практически без колебаний решил расстаться с легковым автомобилем и дачей на берегу водохранилища.
После рынка Валентин бесцельно пошёл вдоль по улице. Вечерело...Окна домов играли ярким электрическим светом. Постепенно сердце Валентина наполнилось умиротворением и надеждой, что Клаву обойдёт беда, и дочка по-прежнему будет с мамой.
Вскоре он забрёл в промтоварный магазин «Джуна». Здесь и просторном, богато обставленном холле увидел похожий на небольшую комнатку пункт обмена валюты на рубли. За ярко светящимся окошком виделся мужчина, занятый своим делом. « Вот где надо приклеить два-три листочка. Здесь бывают люди денежные и предприимчивые, - подумал Валентин и поискал взглядом, где бы пристроить свои объявления, и не нашёл подходящего места - везде полировка, пластик, стекло. - Нет. Здесь нельзя. Быстренько уберут. Ну что же, как говорится, на нет и суда нет».
В холле было пустынно, тихо, как показалось Валентину, скучно и неприветливо. Он направился к выходу, но не дошел до него, как в пункте обмена что-то загремело, спешно затопало, засуетилось. Распахнулась его дверь, и из неё выскочил здоровенный детина в зелёной пятнистой униформе. На голове у него была черная маска с дырками для глаз и губ. В одной руке он сжимал пистолет и энергично размахивал им, показывая готовность в любой момент выстрелить, в другой - держал увесистый целлофановый пакет. Мужчина в маске рванулся к выходу. Валентин отпрянул в сторону. В этот момент из комнатки пункта обмена валюты на полкорпуса вывалился другой мужчина и, видимо, превозмогая боль, с трудом поднял руку с пистолетом и сделал прицельный выстрел. Убегавший вздрогнул и стал приседать. Ноги его подвернулись, и он рухнул на пол, машинально выронив пакет, который оказался у ног Валентина. Стрелявший, видимо, истратил последние силы, дёрнулся в чуть заметной конвульсии и замертво уткнулся лицом в пол.
В холле магазина по-прежнему было пустынно и тихо. Бежали мгновения, оглушающие своей внезапностью и дикостью... На паркетном полу лежали два трупа молодых, рослых мужчин и большой целлофановый пакет. Валентин, словно очнувшись, подхватил его, нырнул в него взглядом и не упал, видно, только потому, что на миг остолбенел: почти до верха он был заполнен деньгами. Тревожно осмотрелся. Вокруг никого не было.
Сильное, глубокое помрачение нашло на Валентина, и им овладела, разрыхлила, растоптала его и растёрла по паркету такая неказистая, почти незаметная, но въедливая и подленькая...слабость. Нередко она такая бывает одна на всю жизнь, но оставляет в душе такой глубокий след, что собственные уши горят и вянут до последнего вздоха.
С пакетом в руке Валентин метнулся в дверь и, проскочив её, пустился было бежать, но уже в первые мгновения заставил себя перейти на шаг и идти внешне спокойно, неторопливо и не оглядываться по сторонам. Правда, мелькнуло желание остановиться и посмотреть, какое будет продолжение. Но запретил себе это, объяснив тем, что сейчас прибегут милиционеры, соберутся любопытные и кто-то может указать на него, как только что вышедшего из магазина. «Правильно. Как говорится, не стоит дразнить гусей», - подумал он, торопливо уходя в темноту.
Свой дом он прошёл преднамеренно. Постоял у подъезда соседнего здания, посмотрел по сторонам - не увязался ли «хвост» и не обнаружил никаких признаков, говоривших, что за ним кто-то следил или шёл.
Как ни сдерживал себя от излишних телодвижений, в свою квартиру он всё же вошел торопливо, почти вбежал... Зашторил окна, хотя жил на пятом этаже и поблизости подобного дома не было. Вытряхнул содержимое пакета на диван и увидел ворох денег. Почти машинально стал считать их. Пальцы тряслись. Цифры прыгали перед глазами. Насчитал около ста тысяч рублей. «Так это же столько, сколько требуется для операции, - обрадованно подумал Валентин. - Это же просто какое-то знамение. Кто-то на небесах распорядился так, что у меня в руках появилась нужная сумма и в нужное время».
Утром следующего дня Валентин проводил дочку в школу, взял деньги и отправился в больницу. «Надо заплатить... во что бы то ни стало надо быстрее заплатить и пусть врач оперирует. А там будь что будет, - думал он. - А если всё раскроется, где-нибудь достану деньги. Займу и отдам. А там, глядишь, дачку и машину продам. Главное - спасти Клаву».
Вечером с напряжённым вниманием Валентин смотрел и слушал по телевизору и радио местные передачи. И вот в «Криминальном блоке» прошло сообщение о том, что обменный пункт, расположенный в холле магазина «Джуна», подвергся ограблению. Было также сказано, что налётчик смертельно ранил охранника и забрал около двухсот тысяч рублей. Убегая, он передал мешок с деньгами сообщнику, который укатил на автомобиле в неизвестном направлении. По словам тележурналиста, милиционеры уже составили фоторобот преступника. Рисунок был показан по телевизору. Но сколько Валентин ни всматривался в него, так и не смог признать в нём себя. Так он оказался в положении человека, которым, судя по всему, серьёзно занялась милиция. «Вот это номер! - с ужасом думал он и говорил себе. - А что ты хотел? Присвоил чужие деньги и даже поспешил их использовать. И что же теперь делать? Никуда не выходить из квартиры? Всю жизнь прятаться?
Действительно несколько дней он не выходил из квартиры. Но постепенно ему надоела эта, как он говорил про себя, нелегальщина. Сначала сходил за хлебом, колбасой и другими продуктами. Затем потянуло в магазин, в холле которого он подобрал пакет с деньгами. Здесь всё так же было тихо, спокойно, обыденно. По-прежнему работал обменный пункт. Рядом сидел охранник и листал глянцевый журнал с красочными фотографиями обнажённых красоток. Напрягшись и почти затаив дыхание, Валентин прошёл мимо. Вышел на улицу. Постоял, настороженно поглядывая по сторонам. Мимо проходили люди. На него никто не обращал внимания. Пошёл по тротуару и через несколько минут увидел двух милиционеров, шедших ему навстречу. Хотел было свернуть в сторону. Но удержал себя. Занятые своим разговором, милиционеры прошли мимо.
Через несколько дней Валентин пришёл к выводу, что милиции он не нужен. Она не только не ищет его, но и, как говорится, в упор не видит. Вместе с тем осознавал, что присвоение чужих денег - преступление. Терзался этим и был уверен, что рано или поздно придётся за него расплачиваться.
***
Это случилось поздно вечером, когда Валентин возвращался из больницы. Всю вторую половину дня он провёл у постели быстро угасающей супруги - поправлял подушку, кормил с ложечки, приносил и относил судно.
Было уже совсем темно, когда он, выйдя из троллейбуса, пошёл напрямую к своему дому - мимо гаражей, пустырём, заросшим бурьяном и захламленным битым кирпичом, ржавой жестью. Вдруг подумал: «Напрасно пошёл здесь, потому что в этих местах в последнее время шайки беспризорных мальчишек и девчонок стали нападать на взрослых женщин и мужчин. Отнимали драгоценности и деньги. Кто сопротивлялся, жестоко били. Оглядываясь по сторонам, Валентин постепенно стал прибавлять шаг.
Сюрприз поджидал его впереди...
Вдруг от тыльной стороны дома, к которому подходил Валентин, отделилась большая тёмная фигура и направилась ему наперерез. Валентин почувствовал приближение чего-то неладного. Тревожно забилось сердце. Он решил не останавливаться и ещё прибавил шаг. Человек, торопливо подошедший к нему, был парнем лет тридцати, высоким и крепким.
- Тормозни,- сказал он, идя рядом. -Разговор есть.
Но Валентин продолжал шагать в прежнем темпе. Тогда парень зашёл ему навстречу, потребовал остановиться.
Чего тебе? - недовольно спросил Валентин, останавливаясь.
- Поговорить надо.
-Говори.
- Ты должен вернуть наши бабки.
- Я никогда не занимаю деньги. И у вас ничего не брал в долг. Вы ошиблись.
- Не прикидывайся шлангом. Не создавай проблем себе и нам. Мы всё видели и всё знаем. Наш человек заплатил за них своей жизнью. Когда он упал, ты подхватил пакет с бабками и скрылся...на машине.
- Чего ты мелешь? У меня машина в гараже уже несколько месяцев на ремонте.
- Хватит пургу гнать. Хватит. И по ящику так же нарисовали. Ты присвоил сто тысяч. Мы работали за них. Мы... а ты присвоил их. Ловкач-одиночка! Через два дня чтобы бабки вернул. Стольник.
- Что же так мало? Требовал бы миллион или два.
- Нам чужого не надо.
Валентин молчал, напряжённо думая, что ответить.
- Ну вот что, дядя, - с угрозой в голосе проговорил парень, - У меня нет ни желания, ни времени препираться с тобой. Повторяю: через два дня чтобы деньги вернул. Мы всё равно вытрясем их из тебя.
С последними словами он внезапно сильно ударил Валентина кулаком в живот. Дыхание перехватило так, что не было сил ни вдохнуть, ни выдохнуть. Глаза, казалось, полезли на лоб.
- Это тебе чтобы ты понял, что водить нас за нос не надо. Мы этого не любим и ходить уговаривать тебя не будем.
Через несколько шагов парень растворился в темноте.
Первое что пришло Валентину на ум - догнать и хотя бы влепить ему оплеуху. Но дыхание всё ещё держалось где-то то то ли в груди, то ли в горле, а руки были ватными и не послушными. «К тому же это мальчишество ничего не даст, - подумал он. – И они всё равно не отстанут. Так что увы...».
Прошло два дня. Ближе к вечеру в дверь квартиры робко постучали. Валентин посмотрел в глазок и увидел девочку.
- Что тебе?- спросил он, ничего плохого не подозревая.
- Дяденька, дай кусочек хлеба. Есть хочу, - услышал он. Решил не открывать, но устыдился и метнулся на кухню. Но не добежал до шкафа, где лежал хлеб. Вернулся, чтобы пригласить девочку и покормить её. Но только стоило ему щелкнуть замком и приоткрыть дверь, как в квартиру торопливо вошли трое рослых парней. Одного из них Валентин уже знал. Это он два дня назад вечером ударил его кулаком в живот.
- Ну что, дядя, бабки приготовил? - спросил он. - Время вышло.
- Ребята, вы глубоко заблуждаетесь. Никаких денег я у вас не брал и отдавать мне нечего.
- Ну что, шеф, давай я его отметелю, - сказал знакомый парень, угрожающе выступая вперед и демонстрируя готовность пустить кулаки в ход.
- Не надо. Мы же не какие-нибудь там бандиты...мы люди цивилизованные. Он тоже цивилизованный. Понимать должен, что чужие бабки отдавать нужно.
- Да чепуха это, - упорствовал Валентин, стараясь быть спокойным и выдержанным.
- Ты думаешь только у ментов есть следователи? Мы тоже имеем и получше. Мы давно тебя вычислили. Ну-ка скажи мне, откуда у тебя появились деньги на операцию супруги? Только не говори, что занял. Такие деньги взаймы не дают.
- Шлангом прикидывается и нас за шлангов держит.
- Значит так, - опять заговорил тот, кого пришедшие называли шефом. - Через день деньги должны быть у нас. У тебя дочка есть? Есть. Думаю хочешь, чтобы она была с ногами, руками и живой. Гони бабки. Иначе жутко пожалеешь.
Они ушли. В квартире, казалось, повисла зловещая тишина. Все мысли Валентина мгновенно сфокусировались на дочке. «Она сейчас должна возвращаться из школы. Неужели сделают своё гнусное дело? - лихорадочно подумал он и представил, как её хватают и бросают в машину. Она вырывается, кричит. Он бросился к двери с мыслью «только бы успеть, только бы они не перехватили её».
Он выскочил из подъезда и остановился в лёгкой, приятной растерянности. Дочка стояла в кругу подруг и спокойно разговаривала. Увидев отца, она спросила:
- Что с тобой, папа? Ты чем-то взволнован?
- Нет. Ничего. Так.. Домой пойдёшь?
В квартире он спросил её:
- У матери была? Как она себя чувствует?
- По-прежнему, - грустно ответила дочка. По её угрюмому взгляду он понял, что означало «по-прежнему».
Ночью дежурная медсестра позвонила Валентину и сказала, что Клава умерла. Во второй половине дня он похоронил её. Вечером созвонился со своими родителями, жившими в другом городе, и заручился согласием, что Света некоторое время поживёт у них.
Ранним утром он посадил её на самолёт и отправил к ним.
***
О похищении Валентина первой узнала Лена. Он не вышел на работу, и она вынуждена была сама встать за прилавок. Вдруг к ней подошёл мальчишка лет тринадцати, сунул конверт и попытался убежать. Но, предчувствуя недоброе, она схватила его за руку. Спросила:
-От кого?
- Шама узнаешь, - сильно шепелявя, бросил мальчишка, выдернул руку и убежал. Волнуясь, она разорвала конверт и прочитала: «Твой друг задолжал нам крупную сумму денег. Счётчик включён и каждый день наматывает тысячи. Взамен мы готовы взять его квартиру. Помоги нам обойтись без крови. Через два дня наш человек подойдёт к тебе за ответом». Она прекратила торговлю и оповестила о случившемся друзей Валентина - Мотю и Жору Макинтоша, с которыми он ездил в степь торговать сахаром.
Вечером этого же дня они собрались у неё. Сидели на веранде дома, жевали яблоки и груши, думали, что им делать. Вместе с ними думал и её сын Володька - подросток четырнадцати лет. Именно он первым произнёс слова:
- Дядю Валю надо освобождать своими силами. А шепелявого я знаю. Найду его.
- Да у них, наверное, целая банда, - сказал Мотя таким тоном, что трудно было понять опасался он или восторгался.
- Да какая там банда? Наверняка от силы три-четыре человека. Так ведь и нас не меньше, - возразил Макинтош.
- Нет. Завтра к хозяину рынка, к Ахмеду пойду. Мне кажется вокруг него весь криминальный мир города вертится. Попрошу помочь.
- Пока не ходи, - спокойно возразил Макинтош. - Правда, сильно хорошо его не знаю, но слышал о нём много плохого. Где пахнет большими деньгами, ни дружба, ни эмоции не срабатывают. Всё положат, но деньги не упустят.
- А что же делать? Неужели его квартиру отдавать? - спросила Лена обеспокоено и растерянно.
- Володька правильно говорит. Будем освобождать сами. У меня два автомата есть и пяток гранат. Одна противотанковая. Разнесёт всё, что хочешь. Пулемёт приобрету. Если потребуется, и огнемёт найду. - С запальчивостью сказал Мотя.
Макинтош осуждающе посмотрел на него и задумчиво сказал:
- Надо всё хорошо продумать. Главное узнать, где его прячут. Владимир, тебе надо связаться с шепелявым. Он может вывести на то место, где прячут Валентина Сергеевича. Митрий, а тебе надо заняться их курьером, который придёт за ответом.
- А если опять мальчишка будет?- спросил Мотя.
-Не думаю...Я тоже подключусь.
- Есть, командир. Будет сделано. Я же опытный следователь. Участвовал в разоблачении огромной банды! – С радостью отозвался Мотя и, как это обычно делают военные, приложил к виску ладонь.
- А что курьеру ответим? - спросила Лена, переполненная тревогой за Валентина.
- Дадим конверт с письмом, в котором попросим подождать три-четыре дня. Ничего. Подождут, потому что знают, что с большими деньгами дело быстро не делается.
Через два дня они собрались на рынке...
Лена стояла за прилавком и продавала картошку...Володька и Жора находились недалеко от неё. Вроде были заняты своим делом: что-то обсуждали, кого-то поджидали. Одновременно не сводили взгляда с Лены и её торговой точки. Не было только Моти. Ждали его и курьера.
Время подобралось к середине дня. Рынок наполнился людьми и товарами, казалось, до краёв, стал громоздким и неповоротливым. Пришли все, кто так или иначе кормился с него: голодные и завшивевшие бомжи, самые ленивые домохозяйки, хитрые старушки, припозднившиеся с расчётом на то, что цены, установленные с утра, ослабли, заметно сдвинулись вниз. Теперь можно всласть поторговаться, выбить рублёвку-другую и с чувством исполненного долга пойти домой, а по пути, встречая знакомых, рассказывать им с гордостью и умным видом, как в отличие от многих других, они удачно провели покупку.
Мотя исключительно ответственно подошёл к своему заданию. Надел белоснежную рубашку, прилепил пышные усы, холеную седую бородку, одел очки. Изменился так, что ни знакомые, ни друзья не узнавали.
Наконец ему надоело ходить по рынку инкогнито. Он остановился около Лены, двумя пальцами, вытянутыми в в струнку при оттопыренном мизинце, взял крупную картофелину, брезгливо осмотрел её и положил на прежнее место. Затем, не спеша достал чистый, отутюженный и надушенный платочек, вытер им пальцы и, по-прежнему не гладя в глаза продавцу, мягко, доброжелательно спросил:
- Почём?
- Как у всех, - услужливо проговорила Лена. Ей захотелось показать ему свою любезность и назвать его дедулей. «Какой интеллигентный, - подумалось ей. - Наверняка, доктор или учитель. Эх, живут же люди. Всегда чистые, опрятные, ходят в белых рубашках, берут на рынке, что им захочется».
Однако называть его дедулей ей расхотелось, потому что вспомнила, как недавно её отчитал вот такой же старичок, подчеркнув, что она ему не внучка и он не такой уж и старый. «Одна морока с этими интеллигентами, - подумала она, по-прежнему напряжённо присматриваясь и прислушиваясь к бурлящему вокруг рынку. - Гонору много, а денег, разберись, мало имеют. Как и многие, нищенствуют, хотя в целом всё же живут в своё удовольствие».
Наконец к Лене подошёл мужчина среднего роста, щуплый, относительно молодой. Зыркнув налево и направо, он спросил нагловато и с металлом в голосе.
- Ну что, мадам, ответ принесла?
- Принесла. Деньги-то слишком большие. Собираем. Придётся немного подождать.. Через два-три дня отдадим.
- Смотри, красавица, счётчик включён. Моё дело предупредить, чтобы не было поздно. Тогда уже ничего не поможет, - сказал щуплый мужчина и торопливо ушёл.
Старичок в белой рубашке и очках, стоявший почти рядом, быстро спросил Лену:
- Это был он?
Она попыталась было что-то сказать, но на полувздохе вдруг запнулась.
- Боже мой! Это же надо! Это ты? Да? Мотя? - прошептала она.
- Ну хватит удивляться. Говори он?
- Да. Да, - выпалила она.
- Вот это мне и надо - подтверждение. Около часу пасу. Ну всё...мы пошли за ним.
Вскоре Щуплый оказался под пристальным наблюдением Моти, Володьки и Макинтоша. После непродолжительного шатания по рынку и поездки в троллейбусе он зашёл в бар и с двумя кружками пива сел за стол. Через несколько минут сюда же вошёл Мотя, отоварился четырьмя кружками пива, поставил их напротив Щуплого и, довольно потирая руки, проговорил:
- Попируем. Люблю...
- Ну, дед, ты, блин, даёшь...четыре тары сразу. Я тоже пивко люблю, но чтобы сразу четыре...
- Почему сразу? У меня время ещё есть. Посижу...А потом повод имеется. У меня радость. Внук родился. Обмыть бы по-настоящему, но мне нельзя.
- За рулём что ли?
- Нет. На работу надо...
Мотя пододвинул ему две полные кружки, сказал с доброй нотой в голосе:
- Пей. За внука, чтобы не болел и быстро рос. Паршивец такой голосистый и сейчас в ушах звенит.
Интуиция, жизненный опыт и расчёт подсказали Моте верный способ установить и закрепить контакт с незнакомцем. Наверное, нет такого русского, который не согласился бы на халяву посидеть в баре. Через несколько минут они уже разговаривали, как хорошо знакомые. Потягивая пиво, причмокивали, как знатоки напитка, одобрительно кивали захмелевшими головами.
После незначительных колебаний Щуплый извлёк из заднего кармана брюк воблу, завёрнутую в целлофановый пакет, порвал её на маленькие кусочки и бросил около кружек. Разговор оживился. Время потекло веселее.
- Пойду-ка я ещё пивка возьму, - сказал Щуплый.
- А я водочки закажу, - обрадовано проговорил Мотя.
- Тебе же на работу...
- А...да ладно. Немножко можно. Очень хочется. Я тут в небольшой фирме советником тружусь. Покажусь на работе и...домой. Слушаются меня ребята во всём. Уважают старика.
Мотя сделал своё дело. Он так накачал Щуплого пивом и водкой, что тот еле-еле держался на ногах и идти самостоятельно практически не мог. На улице Мотя передал его Макинтошу и Володьке. Они попытались было отвезти его домой на такси. Но он категорически отказался. Тогда Макинтош подставил ему своё плечо, прошёл под ним несколько шагов и на самом бойком месте тротуара вывернулся из-под него. Ноги Щуплого пошли кренделями. Он споткнулся на ровном месте, одолел ещё несколько шагов и рухнул на затоптанный и заплёванный асфальт. Немного повозился, покряхтел, повернулся на бок и успокоился.
Прохожие торопились по своим делам, обходили, перешагивали его, задевали ногами.
Расчёт Макинтоша на то, что Щуплый долго не проваляется на тротуаре без внимания милиции оправдался. Через несколько минут подкатила милицейская легковушка. Два милиционера подошли к Щуплому, убедились, что он пьян, живо бросили его в машину, вытерли руки и уехали.
Макинтош ликовал. Не сдерживая довольной улыбки, он хвастливо говорил Володьке:
- Макинтош знает, что делает. Макинтош не такие дела обделывал. А это...так, семечки. Макинтош - парень что надо. Порядочный, честный и добро, сделанное ему, никогда не забывает.
В конце дня Макинтош и Мотя опять собрались у Лены, чтобы подвести итог сделанному, наметить, что предпринять завтра. Послушали Мотю, как он накачивал Щуплого пивом и водкой. Затем Макинтош рассказал, как он ловким трюком отправил Щуплого в милицию.
- Так что сегодняшнюю и завтрашнюю ночи он проведёт под зорким оком доблестных ментов, а его подворье - свободно для тщательного обследования.
Пришло время Володьки доложить о проделанной им работе.
- Два часа назад я разговаривал с Шепелявым. Дал ему сто баксов, и он раскололся. Сказал, что дядю Валю держат в сарае у Щуплого. Причём в сарае есть ещё одна какая-то комната. Он в ней и тоже под замком. Ключи я приготовил. Вот они, - не без гордости сказал Володька, положил их на стол и пояснил. - Один от железных ворот забора, остальные - от сарая и внутренней комнаты.
- Ну, Володька, ну молодец, ну стервец, - с улыбкой говорил Макинтош, потирая руки. Так, значит, что мы имеем?
- Да всё имеем! - воскликнул Мотя.
- Правильно, - подхватил Макинтош, - сегодня же ночью идем освобождать Валентина Сергеевича. Только вот надо найти хороший ломик или гвоздодёр.
- У меня есть. Сщас принесу, - торопливо сказал Мотя.
- В одиннадцать выходим. Не опаздывай, - бросил ему вслед Макинтош. Мотя ушёл. Он жил недалеко, через дорогу. Макинтош остался. Сидел на веранде, курил, разговаривал с Володькой и Леной. До выхода на операцию оставалось больше часа.
- Говорят ты в тюрьме сидел?- осторожно спросила Лена Макинтоша.- Воровал что ли?
После продолжительной паузы он нехотя ответил:
- Нет, Елена Ивановна. Я не вор. Чужого мне не надо. А вот к аферам и приключениям всегда тянуло. Было время, когда хотел стать настоящим, крутым бизнесменом. Чего только не перепробовал и везде - сплошные неудачи. Как заколдованный круг. Историю с попыткой продавать в степях сахар вы знаете. Казалось, всё было просчитано и учтено. Но не только прахом вылетели в трубу все наши усилия, но и чуть было на всю жизнь не повесили на себя колоссальные долги. А однажды узнал я, что птицефабрика, что за городом, вывозила куриный помёт за пределы своей территории и выливала на открытой местности. Недалеко находились и сейчас находятся дачи. Помёт подсыхал, дачники приезжали с тележками и брали, сколько хотели, конечно же, бесплатно. Вот я и подумал: «Почему бесплатно? Везде только и слышно, что за все надо платить». Состряпал себе удостоверение на имя замдиректора фабрики по хозяйственным вопросам. На место, где обычно подсыхал навоз, принёс старое кресло с дачи, небольшой столик, пристроил на него трафаретку, на которой крупными буквами написал, что один мешок помёта стоит пять рублей, два - восемь, ну и так далее. А ещё на трафаретке написал, что удобрение рафинированное и без химических добавок. Ну, что без химии, это всеми было понято и принято. А вот рафинированное... это слово сразу стало загадкой. Интересовались, что это означало. Я с умным видом знатока объяснял, что помёт высшей пробы, по моим словам, почти золотой, хоть на хлеб вместо масла намазывай и сам ешь. Так вот сначала брали очень активно. Обычно расхватывали, подчищали всё до земли и терпеливо ждали, когда ещё подвезут. А я взял и повысил цену. Как говорится, жадность фраера сгубила. Распродажа замедлилась, а потом и совсем остановилась. И вдруг смотрю подходит ко мне женщина...этакая громила. Талия, как дуб в два обхвата. Стала меня прогонять. А я ей на полном серьёзе сказал, чтобы она пошла подальше. И вдруг...откуда он у неё...мешок-то с сырым помётом взялся? Разворачивается и со всей силой бьёт меня этим мешком по голове. Сразу бежать стыдно, поэтому оказал сопротивление. Два раза она зацепила меня. Материлась страшно. Я и сам знаю немало крепких слов, но такое, что услышал, было за пределом моих возможностей. Однако главное оказалось впереди. Она ударила меня ещё раз, и в это время мешок лопнул по шву. Всё дерьмо вылилось мне на голову и на грудь. Потекло по животу, спине, брюкам. Собравшиеся к этому времени дачники грохнули дружным смехом. Так закончилась моя попытка делать деньги на курином помёте».
Наконец пришёл Мотя. В одной руке он держал гвоздодёр, в другой - тяжёлый целлофановый пакет. Указывая на него, Макинтош спросил:
-А это что?
- Автомат и гранаты, - спокойно ответил Мотя и так же спокойно и обыденно добавил.- Громить их всех надо.
- Кого громить-то?- спросил Макинтош.
- Да ладно тебе...вечно ты всех жалеешь, оттого и врагов так много,- пробурчал Мотя, усаживаясь на веранде.
- Елена Ивановна, а вам лучше остаться дома, - участливо сказал Макинтош. - Вдруг придётся стрелять, драться, бежать. Не женское это дело.
- Не могу. Я буду с вами до конца, - сказала она с твердостью в голосе. Настаивать на своём Макинтош не стал.
В назначенное время они отправились на операцию. Володька знал дорогу и шел впереди. Посёлок уже спал. Дома с закрытыми ставнями чем-то напоминали людей с закрытыми глазами.. Шли молча. Старались гулко не топать и не шаркать. Ночь выдалась на редкость тихой и тёмной. Даже звезды казалось, куда-то попрятались.
Остановились у деревянного дома с высоким кирпичным забором и железной дверью. Володька прошептал:
- Пришли.
Вдруг послышались вялое громыхание цепи и глухой рык собаки. Этого не ожидали. Опешили.
- Что же делать? - растерянно проговорил Макинтош.
- Сщас попробуем, - отозвался Мотя. Он достал из пакета несколько кусочков сырого мяса, разложил их на ладони, выставил руку вперёд, подождал, чтобы свежий аппетитный дух добрался до ноздрей кобеля. Собака умолкла, потом опять завозилась. Мотя подошёл поближе и лёгким движением руки бросил мясо через забор. Пёс недоверчиво зарычал было. Но быстро успокоился. Было слышно, как он занялся подарком.
- Всё, - прошептал Мотя. - Через пять минут будет спать мертвецким сном.
- Ну и Мотя! Молоток! - не то простонал, не то прошипел от восторга Макинтош. - Елена Ивановна, ты остаёшься здесь. Далеко не уходи. Митрий, ты будь у этой железной калитки и жди нас. Володька - ты со мной.
Они прошли вдоль забора, придирчию осмотрели его. Секунду-другую Макинтош постоял в задумчивости, затем согнулся под прямым углом и, указав на свою спину, прошептал:
- Лезь. И открывай калитку. Смелее. Не дрейфь.
Оказавшись во дворе, Володька с опаской обошёл спящего кобеля, приблизился к забору и открыл железную дверь во двор. В неё тихо юркнули Макинтош и Мотя. Пригибаясь, ступая на носки, они прошли вовнутрь двора и увидели сарай. Макинтош ощупью нашёл замок, вставил в него ключ и попытался повернуть его. Но он, казалось, попал в какую-то тесную, мёртвую зону и не поддавался усилиям Макинтоша. Отчаявшись, он потянулся к гвоздодеру. Но в это время замком занялся Володька. Он вытянул ключ из гнезда и мягко вставил его на прежнее место. Затем - усилие, другое, и весь внутренний механизм послушно пришёл в движение. Внутри что-то тихо хрякнуло, и душка, на которой висел замок, раскрылась. Макинтош и Мотя облегчённо вздохнули и первыми вошли в сарай. Тьма кромешная. Нашли ещё одну дверь. Володька без труда открыл и её. По лёгкому посапыванию, шедшему от стены, поняли, что Валентин - здесь. Макинтош потормошил его за плечо и шёпотом сказал:
- Брателло, хватит дрыхнуть. Хватит. Как говорится в песне, бери шинель, пойдём домой.
Валентину потребовалось всего несколько мгновений, чтобы сообразить, что перед ним были его друзья.
Они опять миновали мертвецки спящего пса и вышли на улицу. Здесь к ним присоединилась Лена. Не торопясь, с шутками и сдержанным смехом они вышли из посёлка, который всё ещё спал, и собрались в доме у Лены. Она приготовила им салат из помидоров и огурцов, сделала бутерброды с колбасой и сыром, достала из холодильника варёное мясо, вскипятила чайник.
Проголодавшиеся, уставшие, они с аппетитом ели, оживлённо разговаривали, перебивая друг друга, смеялись. Валентин с благодарностью и восхищением смотрел на Лену и благодарил Ахмеда за то, что он свёл его с нею.