Сокращенный вариант
***
Ночь. Гроза, отсвечивая редкими вспышками зарниц, уходит на запад. В центре города этот дом выглядел, как впрочем, и все остальные десять домов микрорайона, неважно. Затоптанные людьми и машинами клумбы, убитое асфальтовое покрытие, сквозь которое пророс бурьян, и сломанные приподъездные скамейки. Фасад подъездов одинаков: обычные три ступени при входе и побитая временем и обидчивыми жильцами дверь. Все окна одинаково грязные, выглядят нищими за исключением нескольких на третьем этаже. Каждый вечер в каждой из квартир зажигается свет.
«Интересно, а что происходит внутри квартир?» - думает Тамара Бовина, посматривая на закрытые шторами окна. Она входит в подъезд дома, мысленно чертыхается, нащупывая в кромешной темноте под ногами ступени, нажимает кнопку вызова лифта...
Так уж сложилось в ее жизни, что близких людей рядом с ней не было, и кроме привязанности коту, имевшему кличку Персей, ее жизнь оставалась загадкой для соседей. Без краски стыда соседи говорили о ней, как о человеке не от мира сего. Что она, мол, связана с колдовством, что променяла единственную сестру на должность в исполкоме, откуда ее выгнали. Чтобы не говорили ей вслед, она их не слышала, потому что знала наверняка: любой ее ответ только подольет масла в огонь. Не будет задушевных разговоров, потому что она и они - люди с разных планет. Но вечерами, когда дом спал, а она, закончив обычную квартирную уборку, делилась болью с мерцающими в небе звездами. Это можно было назвать состоянием возврата в прошлое, когда минута возвращения в детство стоит дня будущей жизни…
Поднявшись из-за стола, подошла к окну. За ним темень, едва прерываемая светом проезжающих машин. Мысли снова возвращаются к тому, о чем подумалось перед дверями подъезда: «Что же там, за шторами окон соседнего дома? Что думают, чем живут разные по своим убеждениям, сословию и принципам люди? Что их тревожит и тревожит ли вообще? Что происходит за окнами квартир, смотрящих в мир с одинаковым безразличием? Что там?»
Она прикрывает глаза и вымысел, так похожий на реальность, возникает….
***
В квартире на первом этаже за металлической дверью живут трое. Он - Иван Макарович, усеянный глубокими морщинами старик, вечно жалующийся на судьбу и здоровье. Супруга - Зинаида Семеновна, еще резвая старуха, торгующая на рынке всякой всячиной, и их дочь Валентина, тридцати семи лет от роду, как принято сейчас произносить - женщина без определенного места работы. Она не бомж, не инвалид, просто большая лентяйка, севшая на шею престарелым родителям. Их квартира на первом этаже никогда не знала покоя. Сколько они живут, всегда им доставалось, будь то пьяницы заскочившие отлить или выпить, или пионеры, юные поджигатели.
Иван Макарович отчаянно закричал. Вот уже несколько дней он кричит ночью, пугая свою семью. Каждую ночь ему снится одно и то же: дохлые крысы у порога его квартиры, и мокрая, измазанная дерьмом приквартирная тряпка, величаемая Зинаидой Семеновной-коврик. Его пальцы судорожно сжимают простынь, еще чуть усилий и он уйдет, но не сегодня. Сердце убыстряет свою ночную работу, а виски, наполняясь болью, вызывают тошноту.
«Завтра, вернее, с утра, Зинаида снова будет кричать, что обделал пол своим дерьмом. Что жрать надо меньше, тогда и сон придет, и здоровье наладится. Как же это, Господи! Всю жизнь нянчился с ними, недосыпал, зарабатывал для семьи. Пил иногда, но не на свои, свои-то ведь приносил в дом. Как же это? Вон Валька, все сиднем дома сидит и ей Зинка слова не скажет, так, мол, и так, иди, работай…Вчера съели пирог, но меня не пригласили, ждут моей смерти…А может, я неправ? Может, все себе придумываю, а если все произойдет сегодня, вот сейчас? Как все просто: захотел-умер, захотел-живешь. Слишком все просто, как там, в далеком теперь прошлом, когда жили душа в душу. Тогда я занимался собой, семьей, пахал, иного слова не подобрать. Тогда Валька, ткнувшись мне в грудь, говорила мне: «Папочка». Ведь помню, как она ночью кричала, а я ворвался в спальню, ласково ее просил: «Успокойся, моя кровинушка». Впервые так ее назвал. Заснуть? Да как заснуть, если сердце болит, а душа ноет. Боже мой, зря жил, да и жил ли на этом свете?»
Ивана Макаровича снова начал бить озноб, а сердце будто взбесилось, рвалось наружу.
«Старик совсем умом тронулся. Ой, Господи, скорей бы отмучился, а там и мамане пора, туда же, откуда возврата нет, - ворочается в постели Валентина, перебирая в памяти прожитые годы и, конечно же, обиду на отца. - Это ему за то, что бил чем под руку попадало. Это ему за то, что не давал гулять ночами. Это…Интересно, как там, на том свете? Правду говорят, что мучится за земные грехи придется, или это вранье?»
Скрестив руки за головой, Валентина вглядывалась в темноту. Лицо ее бледное и отчетливо угрюмое. Было начало третьего, судя по мерцающему в темноте циферблату электронных часов, но спать расхотелось. Мысли невольно метнулись к понравившемуся ей мужчине, артисту из драматического театра, как говорили подруги, большому таланту, умному и скромному, ну такому типу мужчин, что ей нравился. Вообще-то и она могла стать актрисой, если бы не ленилась, а еще взяла себя в руки, но как тут возьмешь, если не дом, а богадельня. Маманя проснулась, водички на кухню попить пошла…Захлебнулась бы водичкой…Ну, почему все так сложно? Живет ради себя - не для меня?
Зинаида Семеновна нервно курит на кухне(глупая привычка торгашеской жизни). За последнюю неделю она посерела лицом, стала дерганной, вся извелась. Стряхивая пепел на пол, поглощена трудными мыслями.
«Весело мне придется… если Иван дуба даст. Это ведь надо так случиться, что только точку открыла, как говорят бизнесмены - место прибила, покупателя приобщила, и на тебе,.. Сколько сейчас стоит похоронить? Говорила мне Давыдовна, что тысячи три, но это было в прошлом году, а сейчас, все четыре выйдет. Эх, какая невезуха, это ведь весь капитал, ради которого горбилась, собирая по крохам, уйдет на похороны!? А если…Нет, государство не даст таких денег, вот бы Вальку стерву на работу устроить, так не пойдет. Это надо же, вырастила дармоедку себе на шею. Мало мне, что этот алкаш орет ночью, так ведь, сколько съедает, а я одна все тяну, да тяну воз…Вон пятна на обоях, ковре, а почисть некому. А если отправить Ивана, скажем, за покупками, скажем в Маратоху! Скажу ему, что возьми, мол, денег, купи, да привези товар. Глядишь, там останется, не доедет назад. А если доедет? Мало того, что потратится на дорогу, так еще…Ладно пора спать, утро не за горами…Заснул Иван. Ну, как ему вот спокойно спится? Нет бы, пошел в собес, да помощь попросил, так нет, мол, пенсию дают и баста. Трутень…»
Она возвращается в спальню, засыпает, но сквозь сон слышит кашель мужа и всю ночь воюет за каждую трудовую копейку, то с мужем, то с покупателями…
***
Напротив квартиры номер один расположена квартира номер три. Обитая дерматином дверь давно просится в утиль. В прихожей коробки, какие-то сваленные в кучу разноцветные тряпки, и пустая тара из-под минеральной воды…В дальнем углу стоит шкаф, наполовину заполненный книгами. Марина Ивановна, мама пятнадцатилетнего Стаса, инвалида детства застыла у входных дверей в немом крике.
«Как жить дальше? Украли деньги, а там, в кошельке еще всякое было…»
Прошла на кухню, присела на табурет, смотрит в окно, наполненное сполохами грозы.
«Все вытащили: рецепты, косметику, что еще отец покупал…Пойти в исполком? Да кто мне поможет? Еще этот, на моей шее…»
В спальне под тонким одеялом лежит тот, о ком вспоминает мать.
Сын понимал мир иным, не таким, каким видел из окон больницы, где провел годы. Когда гроза стихла, сын повернул измученное болезнью лицо, в сторону двери, примерно представляя, что же там, за дверью…
Когда за окном грянул гром, Марина, прижав к себе персидского кота, замерла. Ее квартира на первом этаже окнами выходила во двор. Кто и как проектировал расположение квартир не узнать, но это стало большой занозой в ее жизни. Постоянство пьяных мужиков не давало возможности выйти из квартиры, не услышав отвратительный запах.
Сколько себя помнит, всегда давала себе зарок не иметь детей. Не иметь и все, но однажды ей, как она считала, не повезло, и вот, результат.
«Ну, когда же это кончится? Когда, наконец, он перестанет мучить меня? Подай, принеси, прибери, убери, да пропади оно все пропадом. Теперь вот денег нет, - мучится горьким сожалением о том, что стала матерью, о том, чем и как жить целых двадцать дней. - Вчера, Лидка, старая подруга встретилась у магазина, заявила: «Правда, она какая? Жуткая и ты об этом знаешь. У меня друг в городском попечительском совете устроит твоего убо…сына в интернат и все…Свободная, счастливая, а если совесть мучить станет, так навестишь его в любой момент».
Как тут выдержать? Когда подруга отошла, подумалось: « Может у всех так? Может и мне когда-нибудь повезет? Ну не успевала я в школе, не могла поступить в институт и что теперь? Вон Катька, из сто сорок шестого дома, везде во всем успевала, имела впечатляющую фигуру, обладала в отличие от меня дерзкой самоуверенностью, и куда все подевалось? В нашем доме почти в каждой семье проблемы, но только они живут, а я мучаюсь. А может, это последствие выпускного вечера? А возможно, всему виной Кропоткина, которая меня ненавидела?»
Она забывает о сыне, гладит кота и погружается в странный мир алкогольных грез.
А сын, в глазах которого еще три года назад она могла прочесть любовь, немая ненависть…
Мальчик-инвалид с погружением в темноту комнаты, погружается в мир, в котором он иной, не такой, каким выглядит днем. Он слушает ночь. Слышит шуршание ветра за окном, что успокаивает больной мозг. Сейчас, когда мать спит, он превращается в зрелого мужчину, ведающего кто он, и зачем пришел в этот мир. В этом мире грез у него есть друг, девчонка. Не невидимая, а вполне реальная. Он ищет ее губы, хватает изуродованную операциями ладонью грудь, тискает, сжимает, а она, молча, подчиняется его силе. В эти мгновения он не мальчик-инвалид, и ощущение силы, это то, что даст ему возможность когда-то встать, и тогда…
Судорожно глотая воздух, погружается в мысли, чувства, в состояние, когда душа сливается с наслаждением, играет с плотью. Его фантазии настроены на частоту призрачной реальности. Каждая деталь этой реальности навсегда остается в голове.
Мать знает. Очнувшись, слышит его крики, но в ее израненной людьми, одиночеством и собственным бессилием душе, пустила корни горькая обида на судьбу за сына, ставшего для нее…обузой. Обида на мир, что полон разочарований, злобы и ненависти к ней, матери больного ребенка. А в сыновней спальне в комнате, где давно засохли комнатные цветы, хрипит тот, кто через время станет источником бед для всего подъезда. Но это потом, а сейчас, переполненный мочевой пузырь требует одного: излить все его содержимое на пол.
«Теперь скоро…Очень скоро…», - думает мальчик-инвалид, тяжело дыша. От избытка чувств у него трясется голова, а на губах появляется пена…
Пляска дьявольской ночи подходит к своему концу. Бурлящий ненавистью поток двух сердец к судьбе исчерпан, наверное.
***
-Нет, сынок, не годится разбрасываться копейкой. Ты бы взял, собрал вот бутылки или металл, да сдал бы - вот тебе и мороженое, вот тебе и пирожное, - говорит Сергей Гордеев, в подъезде именуемый «отец Сергий». На его благообразном, чуть продолговатом лице сама любовь, обращенная к отпрыску Диме, десятилетнему веснушчатому пареньку.
-Но, папа…- Дима хочет снова попросить отца дать ему денег на мороженое, но отец пересекает глупые, а главное затратные мотивы сына.
- Нет, сынок, и снова нет, - и, видя расстроенное лицо сына, ласково добавляет. – Наша церковь еще так молода, и мы, слышишь, сынок, все, что приносит нам народ, наши прихожане, тратим во благо... Это, прежде всего, содержание церкви, аренда земли, налоговые и пожарные поборы. Я, сынок, веришь, с трудом ноги волочу домой…Вот вспомню кровавые, застойные годы, знаешь, сердце замирает. Сколько мне пришлось вытерпеть. Сколько пар рукавиц истрепал, в смысле, книг прочел…
Отец вытирает глаза, давая понять сыну, что опечален не меньше его, но …
Недавно он сделал открытие: его церковь-интересует многих. Он так удачно вписался в разрозненную идеями паству, что не пришлось использовать гипноз, сами приползли. Да, есть некоторые тонкости, но это обратная сторона медали. Он божественен и это главное. Многие ему говорили: «Паства малочисленна». Ну и что? Разница между массой и немногими, кто ему верит, огромна, и он - выбирает второе. Тонкость его «работы», миссии в том, что паства должна видеть в нем избранника небес.
«Вот завтра же, срочно устрою представление, надо. Мне необходимо их подчинить, играя на страхе, на общей бараньей зависимости. Вообще, все складывается удачно: они принадлежат мне, полностью, с потрохами. Еще бы цветочной дряни прикупить. Какие же они наивные! Нанюхаются, дрожат, корчатся от созерцания моей персоны, но больше всего нравится преклонение колен, передо мной, чистым, безгрешным, непорочным. Нарушаю ли заповеди Его? Не верю в сверхъестественную силу. Давно не верю. Да и как верить, если собственными руками или с помощью цветочной пыльцы создаю себя…Нет, надо отдохнуть от собственных мыслей…Вон даже в дрожь кинуло, кровь застыла от собственного обожания».
- Через пять лет, сынок отправлю тебя за границу…Будешь учиться…Будешь архипастырем нашей церкви. Не зразу, но...
- А сколько лет постигать науку, папа?
- Лет пять, сынок, лет пять…Как только тебе двадцать исполнится, вернешься. Вижу по глазам, что для тебя долго. Вот я, когда меня загре…отправили на учебу в Воркуту, только и мечтал об учебе.
- А потом?
- А потом вот сюда приехал, часть жизни моей здесь, сынок. Все, сынок, спать тебе пора.
И тут только Сергей ясно понял, что цепочка событий, историй связанных с его трудной жизнью не случайна. Такое редко происходит, но такое бывает. И словно в подтверждение его мысли, увидел, как за окном мелькнул разряд молнии. Знак!
Сергей встает, подходит к серванту, достает из коробки пилюли, отправляет одну под язык.
«Сердце... Болит за сына, за приход…мой. Сын, конечно же, бездельник, лентяй и шалопай. Пока станет взрослым - много воды утечет, но кому, как не ему, оставить мною нажитое? Еще училка приходила, воду мутит, дескать, сын совсем от рук отбился. Грозится на педсовет вынести вопрос, так сказать, вразумить меня. А мы письмецо отошлем легкое, чтобы подумала над своим поведением. Сегодня работу найти трудно, а факты, нет, фотографии липовые, но сделаны безукоризненно. Как тут сердце болеть не будет».
Нащупав пульс, считает. Сердце работает нормально.
Засыпает «отец Сергий» трудно и долго. В тяжелой дреме он прокручивает затраты связанные с будущей учебой сына…Поездку в столицу на повышение квалификации…Вспоминает затраты связанные со строительством дачки, маленькой, всего-то в пять комнат…Пошить черное длиннополое пальто, в тон ему шляпу и замшевые перчатки. Пытается втиснуть в голову все и сразу, а еще…
Когда первые лучи солнца начинают прогонять темноту, Дима осторожно, на цыпочках идет к сумке, что отец приготовил с вечера, достает кусок сладкой, пахнущей иной жизнью халвы. Повернув голову, прислушивается к крипу кровати, но отец спит, и тогда, наслаждаясь сказочным богатством, кусочек за кусочком отправляет в рот халву.
***
В рабочей душе Александра Ивановича горит пролетарская ненависть к демократии, к изменениям, произошедшим в стране развитого социализма. Он не верит, что народ, еще двадцать лет назад шедший к коммунизму, сегодня - в поиске идеалов мещанского благополучия. Сволочи…
Окинув взглядом жалкое убранство квартиры - отклеившиеся синие в полоску обои, сплевывает на голый, давно не мытый пол. Вот вчера он написал…анонимное письмо, адресовав его губернатору, и в нем, обозвал капиталистов разными пролетарскими словами. Впрочем, кому, как не ему изливать ругань на этих разжиревший от народной несознательности «котов».
«Сволочи… Стремятся к мещанскому благополучию, к идеалу всеобщего ничего неделания. И никакие преграды им нипочем. Сволочи! Настоящий пролетарий отвергает любую мещанскую благодать, даже чашка капиталистического чаю, это удар по идейным принципам. Взял вона листочки вишни, да абрикос, высушил, вот тебе и чай знатный. Привыкли ко всяким заморским развратам. А девки-то у них хорошие, тугие бедра и все остальное…Стоп! О чем это я? Аскетизм во всем, и точка. Моя пролетарская, можно сказать, эстетическая ненависть к империалистам дошла до крайней черты. Баста»…
Александр Иванович затравленно смотрит на пустой стол, пустой стакан и, потирая грудь, достает «малешку». Налив ровно сто грамм /наркомовские/ выпивает, и, закусив рукавом, погружается в диалог с самим собой.
« Брать в руки косы, вилы и вперед, на баррикады. Дошли, сволочи до крайнего изуверства: молодежь пичкают тленной литературой, фильмами от которых пробирает дрожь…ненависти, конечно. Безумные мечтали, вроде нашего Ивана, что всю жизнь верил своей жене, продались. Говорил ему: Ты-пролетарий, а твоя швонда-торговка. Вам с ней не по пути. Нет, не слушал, и что теперь. Под себя ходит. Никому не нужен. В таком водовороте классовых различий и противоречий, множится истинное зло. Честно…поверю отцу…ган…Сергию, та конечно, сволочь, но он проповедует веру. Вот спросить меня: Как отношусь к вере? Отвечу честно: Никак. Ни плохо, ни хорошо. Вера уносит человека в мир иллюзий, а кушать хочется всегда. Хватаются, как за соломинку, а сами не верят. Я бы при церквях создал комитет проверки на вшивость. На бывшие республики надеется не стоит, продались европейцам, сволочи. Это надо же было дойти до такой крайности, чтобы социалистическую республику предлагать в европейский союз. Только заморозив все отношения с продажными людьми, и тем самым, спасти наше исконное, чисто славянское от насилия империалистов. Эта, с четвертого этажа мадам, заявила на днях: «Дескать, какое мне дело до рабочих и крестьян?» Да…Значит, как жрать кусок колбасы, да с маслом - это ее касается, а вот постоять в палатке, показать, так сказать, свое лицо, это не ее дело. К чему это говорю/?/. Сентиментальность к врагам социализма - привела страну к страданиям. И все. Все правильно. Мораль? Какая мораль к тем, кто предал идею. Что поражает, так это свои же ветераны. Напялят ордена и на трибуну, дескать, вперед товарищи, к демократическим переменам. Эх! Перефразируя знаменитую песню-«все ниже и ниже и ниже…».
Александр Иванович в порыве чувства вскакивает. Верхняя губа нервно дергается, а тело замирает. Его потрясли собственные мысли. Он открыл для себя, что способен думать категориями понимания смысла жизни. Он…
Лицо скривилось от боли и отчаяния за гибнущий народ.
Шаг… Шагая по загаженной квартире, громко распевает давно забытые мелодии.
***
Когда Катя дома все, что ее окружает, буквально все раздражает. Ее раздражает непонятный звук, раздающийся через стенку, где живут пенсионеры Иваськины. Раздражает смрад, доносящийся из открытой форточки (явно соседи жарят какую-то дрянь). Ее раздражает собственные вещи, сваленные в кучу, а они-то стоят немалых денег - чудное, сделанное под заказ сиреневое платье, великолепные туфли, красивая сумочка, а в ней чудо-косметика. Катя хмурится, облизнув сочные, чуточку надутые силиконом губы, обходит комнату, все осматривает и застывает, вспоминая прошлое. А ведь все начиналось так прекрасно. В отличие от соседской девчонки Юли у нее было все, или почти все, о чем только можно было мечтать. Хорошо училась, много читала, многое знала, имела сердце и душу чистую. Когда впервые попала в ночной клуб, поняла: это- жизнь! Первые ласки принимала с пунцовой краской на щеках, но потом привыкла. Она поверила в свою звезду. Верила ли в любовь? – Верила, но ее принц был далеко, где-то там, в ином мире. Годы пролетали быстро, а работа забирала силы. И тогда, неожиданно для себя возненавидела…клиентов, себя, ночной клуб и всех тех, кто жил ее телом, здоровьем. Хотела уехать, забыть, но только как все бросить и куда?
Поздний звонок. Поздний клиент. Несколько коротких фраз. Раздевается, тушит свет и снова ночная «смена». Темный шатен, красивые слова, тело отдано чужому.
Улыбка сходит с ее лица. Ненависть не прячется в глазах, но…это работа. Остальное не так важно. Кряхтенье закончено. Сказать правду? Глаза становятся колючими…Сказать?
Расстегнув пиджак, шатен достает бумажник набитый зелеными купюрами. Катя в восторге хлопает в ладоши, визжит, а затем, тыча кончиком ногтя в сторону шатена, воркует: «Милый…»
***
«Смотри в оба!- так говорила мне Елизавета Егоровна, и она была права. Все прошла: комсомол, партийную работу, побывала на всех стройках и что взамен? Этот, с третьего этажа «олигарх» недоделанный, мусор вчера сбрасывал прямо на головы прохожих, и кто ему сделал замечание? - Никто»,- Зинаида Сергеевна протянув сухонькие руки, нежно гладит голову кота Тимохи, единственного слушателя длинной, очень длинной исповеди хозяйки. Он привык к таким беседам, давно приучен слушать хозяйскую речь.
- Там, в прошлом было лучше, чище. Там была колбаса не дорогая, но вкусная. Там дети были послушные, на помощь могли прийти…
Включив старенький телевизор, смотрит на мелькающую на экране жизнь за границей.
«Дармоеды проклятые! До чего же свихнулись, чтобы такую срамоту показывать! Эх!.. Вот у меня старый, ему уж тридцать восемь лет холодильник, а в нем, кроме капусты и повидла, ничего нет… А эти…жируют. Рекламу вон гонят-купите! А за что купить? Я в своей жизни кроме деревни Задрюкино нигде не была, разве по путевке от завода в сосновом бору, да и когда это было».
Полночь. Зинаида Сергеевна накрыв кота старым одеялом, подходит к окну. Там, за стеклом, ночная жизнь. Веселится молодежь, но не такая, как в ее молодости. Она-иная, чужая. На ее, кирпичного оттенка лице, странное выражение.
Сдвинув брови, шепчет: «Хуже не будет».
(А ведь забыла, отчего же так ей худо живется… Отчего? – Оттого, что предавала. Оттого, что людям подлости делала… Своего брата совратила… В церкви никогда не была… Человека, мужчину оболгала, до смерти довела…)
Открыв двери в комнату, очутилась в бедно обставленной спальне. Журнальный столик, стопка старых газет, металлическая кровать, протертая до дыр комбинация, теплая пижама, и это все. Это «все», что она заработала за годы на «производстве». Тяжело опустилась на кровать, замерла.
«Позвоночник болит проклятый, рентген сделать надо, денег нет. Всю пенсию на счетчик отдала… Доктор, шепелявя, сказал, что сто лет проживу, ему бы гаду так жить, как я живу…Что этот обормот Вовка с верхнего этажа делает? Всю ночь пищит что-то, неужто крыса у него живет? Вот гад пропойный, а эта, соседка его психичка, все на него доносы строчит, гадина. Оно, конечно, трудно жить с таким… В деревню мне бы податься, к своей сестре, да примет ли? Там хорошо, поросята, куры, можно прожить».
Она еще долго лежит без сна, внимательно прислушиваясь к звукам ночи.
***
- Мам! Папка совсем с ума сошел! Женщин голых рисует, - кричит Коля, чрезмерно упитанный мальчишка лет десяти, выскакивая из спальни, где его отец, известный в прошлом художник Ямин, действительно рисует «заказ», слегка обнаженных девиц.
Нина Михайловна, блондинка чуть старше сорока, сверкая зеленью глаз, произносит искомое слово: «Кобель». В ответ Игнат Ямин хмурится, прикусив губу, роняет: «Дура».
Коля, с трудом понимая смесь отправленных друг другу родительских слов, корчит рожицу зеркалу.
Игнат, почесав подбородок, быстрым шагом направляется в сторону кухни. Неторопливым движением наливает стопку коньяка, режет дольку лимона и уверенным движением знающего себе цену человека выпивает.
« Боже! Хорошо! Как же хорошо - коньячок, долька лимона и мысли ценителя прекрасного».
Подморгнув деревянному идолу пришпиленного к дверце холодильника, Игнат наливает вторую стопку и, подмигивая своему отражению в зеркале, отправляет по назначению коньяк.
«Осуждает глупая… А за что? За то, что пишу? Зарабатываю, так что не стоит осуждать. Нет, милая мои работы - это вам не никудышная мазня-это творение мастера кисти. Столько пройдено преград, столько передумано о смысле жизни, творчестве, может, единственная возможность чего-то добиться на поприще обнаженных натур».
Игнат снова наливает и, опрокинув очередную стопку, хмелея, произносит: «Никто не понимает души мастера кисти. Никто, к сожалению. Пойду, опочить надо, а завтра…»
Нина Михайловна слыша тяжелый неуверенный шаг мужа, поворачивается лицом к двери.
«Натюкался, алкаш. Какая ирония! Выбрала себе ничтожество из сотни достойных претендентов…В который раз, не могу примириться с такой неблагодарностью судьбы. Просто невозможно согласиться…Художник…Самозванец от искусства! Вот приближается, разя перегаром…Руки убери! Любви ему недостает, кобель ненасытный. Я не выдержу. Я умру. А ну слазь! Всю жизнь под пятой тирана, все молча... Какой смысл жить, если живем-то хуже бомжей. Ни фига! Завтра же поставлю условие: или жить будем нормально или… Поплачу. Говорят, от плача становится легче. И черт с ним, Игнатом, пусть пишет картинки с девиц обнаженных,но живет с нами, да все же он мой муж, как говорят, живой человек. Не все еще потеряно…»
Нину Михайловну начинает клонить ко сну, а тревога за мужа уплывает, погружаясь в сладостную дремоту, где все плохое исчезает.
Полночь. В этой квартире спят, не слыша гула голосов, ссор и встревоженных выкриков соседей.
***
- Что кушать будем? - Петр Семенович, потирая ладони, не снимая обувь, проходит в добротно обставленную кухню. Петр Семенович выглядит великолепно и если бы, не тройной подбородок, явно указывающий на особое пристрастие к еде/с кем не бывает/, можно произнести, что перед вами импозантный, редкостной породы мужчина. На указательном пальце его правой руки горит огромный рубин.
- Сегодня я чуть опоздала с ужином, время…прости, не смогла приготовить твой любимый тортик, - Жанна Владимировна воркует, с нежностью глядя в глаза мужа. В ее глазах, чуть прикрытых длинными ресницами сама любовь. - Ребрышки свиные в белом вине, немного икорки ну, той камчатской, твоей любимой, рыбка заливная, сегодня форель в супермаркет завезли…
Она еще долго перечисляет меню. От перечисления блюд у Петра Семеновича глаза вспыхивают ярче бриллиантового колье супруги, а мысли еще минуту назад прозвучавшие в адрес супруги, умирают.
- Люблю покушать…Истинное дело для настоящего мужика.
Блюда, сменяя друг друга, прибавляют аппетита хозяину квартиры.
«Работа тяжкая, только зачем горевать, чуточку перекусим, вот и забудется мирская суета», - так размышляет Петр Семенович, опорожняя третий фужер заморского вина.
Петр Семенович не только избранник народный, но еще образованный мужчина. Сказать правду, Петр Семенович в быту неприхотлив. В квартире всем руководит его супруга, милейшая Жанна Владимировна, и за исключением отдельных вечеров, когда нужно проявить отцовскую власть, никогда не позволяет себе косого взгляда на что бы ни было. В прошлом году он предложил супруге прислугу по домашнему хозяйству, на что Жанна Владимировна ответила решительным отказом. Впрочем, зачем тратить деньги, если она прекрасно готовит, а по-английски говорит не хуже чем житель Лондона…
Когда ужин был завершен, Петр Семенович откинувшись на диване, начинает перечислять «проблемы» скопившиеся на работе.
- Представляешь, сегодня на прием пришла такая из себя мамаша, заявила: дескать, кушать нечего, работы нет, а у нее двое детей…Если я, народный депутат ей, дескать, не помогу, то она наложит на себя руки. А кто меня поймет, кроме семьи? - Никто. В полседьмого встаешь. Бегом на работу. Отстраниться от проблем не могу, не дадут. Не получается так как хочется. Подумать только! Человек возвращается в свое первобытное состояние. Дай! И никто не скажет, возьми. Что они хотят по-настоящему, что могут и о чем мечтают? Не слишком ли много свободы тем, кто не понимает значения этого слова?..
Жанна Владимировна нежно гладит руку супруга и понимает, что ему неудобно говорить. Мешает одежда…Она снимает с мужа сорочку, брюки, но сама раздеться не решается - сын не спит. Несмотря на «страшную» усталость Петр Семенович отдается во власть супруги. Сквозь тихий шум дождя он с новым чувством принимает ласки.
«Божественной ласки не постиг, но было мило, особенно заключительный аккорд…Ах, как хочется не проповедовать, а дать свободу чувствам. Как хочется стать мучеником за правое дело… Стать дерзким, милым для женщин, жестким для черни…Все-таки хамство в народе не искоренить. За каждым словом жди нож в спину, этакая болезненная классовая ненависть к власть имущим. А где спросить тяга к вечному, духовному, культуре…Клокочет гнев народный, но я ли в нем виновен? Право, грустно, когда вижу отсутствие романтического начала…Эмансипация женщин, классовые противоречия? Глупо и наивно делить право сильного с кем-то, кто ниже тебя по статусу. Вчера услышал: «Наши пороки - это глупость, помноженная на безразличие к себе подобным. Ахинея! Не больше, но и не меньше чем бред позволившего такое произнести. Мне не стыдно за себя, за мою принадлежность к классу избранных. Мелочность и прозябание, утопленное в водке - вот путь позволивших себе право быть свободным. Наивные речи, глупые мысли, и такое позволяют некоторые принадлежащие к элите общества. Мне смешно, когда сосед, подпирая стенку, трясет головой, вещает о скорой революции. Глупец! Ортодокс и самое правильное было бы назвать его проповедником удела наивности. Право, какая жалость, считать таких как он, человеком думающим. Отсталость дикая. Страх и обожание выше тебя стоящих, любовь и почитание своего хозяина, вот предел известных поисков истины для человечества. Как мне, истинному христианину, славянину понять, скажите, транжирящему время человека который не способен грамотно и четко изложить собственные мысли?»
Петр Семенович еще долго терзает свой разум мыслями о народе…
***
В конце концов, Иван прекрасно понимает, что погрязшие в привычном равнодушии соседи - это не тот страх который придется испытать. Он не смирилась с тем, что каждое утро, в его квартире пахнет не духами, а мочой….Не может смириться с тем, что соседи, молча, переносят его, как «неудобство» прекрасно зная, Он не может найти разумное объяснение всему, что происходит в его жизни, а понять других…Нет сил.
Вот уже неделю, семь долгих дней он лежит парализованный, один, без куска хлеба, без кружки воды…
Мозг живет, еще живет. Мозг окунает его в мир давних сцен, в которых он живой… Тогда он любил повторять слова великого: «Мой мир вселенная и я, вместилище уз тайных…»
Едва слышны слова, срывающиеся с его уст.
- Нет, скорей на улицу озаренную луной…Пройтись по дворику и погрузившись в созерцание коснуться взглядом обжигающего холодом света луны…Нет такой силы, а у меня такой возможности все изменить…одним махом. Ненависть-наградить милосердием. Злость-транформировать в доброту. Я многое знаю, но не знаю то, что знает Он. Отрицал Его происхождение и существование, боролся на «баррикадах»… Зачем? Мне всегда казалось, что у меня есть время изменить не всех, но хотя бы несколько человек… Мне казалось, что я смогу разобрать по полочкам и разложить правильное и неправильное… Но это осталось…у меня…в прошлом. Обыкновенных людей, таких как я, называют чокнутыми, не давая нам ни одного шанса на объяснения причин. Кто, да и чем может на это возразить? Наверное, я, Иван Квач, познавший и увидевший при жизни смерть. У меня есть нормы, установленные не законом, не обществом в котором мне суждено умереть, а тем, что спрятано во мне. В прошлую зиму мне пришлось испытать на себе возвращение в мир, что полон страха. Когда нога подвернулась, и я упал, а в глазах потемнело все, о чем забылось, вернулось. Дернулось, закружилось в дьявольском хороводе, холодней стало сердцу, а разум, что попытался напрячься, приготовился к удару. Что тогда мне привиделось, и какое отношение имеет все увиденное к сегодняшнему дню? Не знаю, - такие звучат слова, а глаза упираются в полку с книгами. В первую, попавшуюся на глаза книгу, что станет последней звездой до утра. Он любил книги. Наслаждался видом своей библиотеки, по праву считая ее своей частицей жизни.
Иван любил запах книг-особый, такой, что дают только книги. С красивыми и загадочными словами с описанием мест, в которых он никогда не побывает, но о которых знает много, почти все. Он прикрывает веки, читает, погружается в чарующий мир, в котором люди, смеющиеся, добрые и не очень, живут понятной жизнью. Все его чувства на пределе. Вот он спешит на свидание…а вот продирается по узкой тропе, среди ночных джунглей…А вон там, впереди, показались домики в мерцающем, холодном лунном свете и оттого пугающем сердце. Он не сможет закрыть книгу. Она кричит: «Прочти о любви Ярославны к изгнаннику княжеского рода…Прочти о сказочном дворе Тимура, о его зверонравных подданных, о богатстве целого мира на крови полированном…
Он в действе: шагнув в сторону, вжавшись в стену, видит впереди железную, преграждающую путь рыцарю и деве решетку, и людей, странной, неземной расы... А вот Афина, гордая неприступная, а перед ней девушка искусница Арахна, посмевшая кинуть вызов богине…А вот и коварный Витовт, которому поверил Василий, великий князь Московский...»
Воспоминание рисует новые картинки, в которых играл свою роль. Четыре часа. Чудное время суток… Страшное время суток. Время, когда люди зачастую умирают. Они ничего не требуют взамен. Но смерть ненасытна даже к тем, кто ее боготворит.
- Милости просим в иное измерение, иной мир, Иван.
Последние земные минуты. Голос, переполненный болью и… страхом.
- Я…жил и не жил. Прости меня, Господи, за все, прости. Я знаю, что у меня мало прав рассчитывать на Твою милость, но все-таки…прошу… Я боюсь смерти. Я боюсь встречи с Тобой… Не о том говорю, не то думаю…Будь великодушен…
Прерывистое дыхание. Всхлип. Стон. Последний вдох, выдох. Все…
***
На кухне сидит женщина. Лицо у нее неестественно белое, омрачено мыслями тяжелыми, угрюмыми, такими, что сводят с ума. Резким движением стряхивает пепел на пол от тлеющей в руке сигареты.
- Денег дай, - раздается хриплый мужской голос, от которого она невольно вздрагивает. - Слышишь? Денег говорю, дай, еще в магазин успею, - произносит смуглый кривоногий мужчина, не меняя интонации.
- Что думаешь, они у меня печатаются? - не поворачивая головы, отвечает женщина. Она знает, что будет, если она не даст деньги. Сжатые в кулак пальцы белеют.
Взглянув на заставленный пустыми бутылками из-под водки пол, закуривает новую сигарету, нервно морщит нос от хмельного, терпкого запаха.
«Сволочь! Освободившись из тюрьмы, пришел домой, и первое что сделал, вытянул все мои запасы, всю наличность. Имеет виды на все прекрасное? Скот, возомнивший себе, что он что-то умеет. Что же придумать? Нет, нужно что-то придумать, иначе…Да, можно раззадорить, подтолкнуть к афере, тогда он миленький отправиться туда, откуда пришел, в тюрьму. Но, что бы ни натворил, мне легче не станет, ведь однажды вернется. Оставить все как есть? Нет, не могу».
Она еще долго себя терзает мыслями, но реального выхода не находит. Когда раздается грохот со стороны входной двери, подходит к зеркалу, шепчет в тысячный раз заветное слово: «Убью!» Она шепчет его каждый день, изо дня в день. Грохот приближается все ближе и, наконец, на пороге спальни появляется «муж».
Женщина застывает. Так застывает беспомощный цыпленок перед голодной рысью.
Шатаясь, он подходит к ней, бьет в голову, а затем, когда она начинает стонать, швыряет ее в другую сторону туда, где стоит журнальный столик. Она падает лицом вниз, затихает. Он подходит и криво усмехнувшись, бьет послушное ему тело ногой. Стиснув зубы, она молчит. Наклонившись, он подхватывает ее, разрывает ночную рубашку и его темно-зеленые глаза наливаются желанием. Изо рта течет слюна - для него проявление высшего наслаждения, а глаза безумца, рвут податливое, испачканное кровью тело на части. Ей невыносимо больно, но она терпит. Она прекрасно знает, что будет, если нарушит его «желание».
***
- Основа психиатрии лежит на поверхности внешних факторов психодиалектики и психосенсорных воздействий аналитического психоастробрирования, - читает конспект Лев Харитонович Забубенко, ведущий врач-психиатр местной психбольницы. Его жена изможденная морщинами Зоя Валерьяновна, так же врач психиатр, молчаливо кивает мужу в знак своего понимания и супружеского благословения.
«Как же. Скоро муж станет не просто врач-психиатр, а заслуженным врачом, что принесет массу положительного и одним из этого, станет наконец-то переселение в новый, только, что сданный многоэтажный дом. Жить в этом клоповнике мне, моему мужу! Да, что такое, в конце концов?»
- Прекрасно усвоенный материал дает пищу для размышлений. Кстати, завтра к нам приезжает комиссия, только, отзвонились, предупредили, так что, завтра, во всеоружии, - роняет Лев Харитонович, будто слыша ее мысли.
Зоя Валерьяновна резко срывается с места и, ринувшись на странный звук к дверям кухни, замирает.
«Наконец-то - я поняла. Да! Этот священник вовсе не священник, а обычный пройдоха. Он основал секту, проще говоря, сошел с ума и вот теперь, пытается подобрать «ключик» к нашему сыну. Права была соседка с первого этажа, когда рассказывала, что он был когда-то рабочим на заводе, устраивал всякие там фокусы, за что и выгнали взашей. Пойти прямо сейчас, на ночь глядя, устроить ему взбучку? Нет, но завтра с ним поговорю, да и шуметь, нам, известной всему дому семье, неприлично. Эта, что под нами живет, сразу воспитывать начнет. Не культурно, скажет. Надо мужа настроить, а то все я, да я. Все-таки, надо и ему проявить свое, мужское. Хотя…Скажет, впервые слышу о секте. Сын напуган, а может не от секты, не от этого ряженого священника, а отчего-то другого? Отчего? Нет, я, как фигура имеющая статус, завтра же все поставлю на свои места. Естественно за мной никто не пойдет, но надо решать».
- Ну, что дорогая, спать? - прерывает ее мысли муж, но как истинный знаток человеческих душ с легкой подозрительностью посматривает на супругу.
- Спать?- переспросив, Зоя Валерьяновна неожиданно для себя, начинает рассказывать мужу о наболевшем...
- Понятно, отвечает муж. - И на ниве религии бывают отщепенцы. Пусть только попробует торкнуться нашего сына, и тогда…
Что «тогда» не ясно, но на этом разговор прекращается.
Зоя Валерьяновна повернувшись к мужу спиной, еще долго переваривает…ею сказанное, но на душе не стало легче. Напротив, она переполнена злостью. На мужа за его безразличие. На соседей, что не видят зреющего очага, из которого полыхнет пламя.
«Запуталась. Выпутываться, как всегда придется мне, - так размышляет Лев Харитонович. - Против таких вот "священников", как впрочем, против маньяков, которых мне приходится лечить есть препараты, хорошие препараты. Вот скажем в прошлом году чета Иванковых, те еще подонки, но нет, решил я их проблемы. Теперь голубчики у меня в стационаре, да под замком, да под присмотром слюни пускают…Как же легко было жить в эпоху Возрождения, или скажем, еще раньше, в эпоху Диогена. Тепло, пахнет и благоухает роза, кипарис цветет…Золотые блюда, а на них яства заморские, оливки чудные, прислуга по полу стелется. Философия-основа мудрости человечества, что презирает невежество и потакает культу образованности. Звуки? Да, снова этот алкоголик через стенку выясняет с кем-то отношения. Боже правый! Как тяжело умному человеку жить рядом со скотом. Анатолию Петровичу скоро на повышение, значит…мне на его место. А это место непростое, оно престижное, да и оклад выше, да машина служебная, а еще…Нет, Зоя явно не права. Как и на каком основании явиться в чужую квартиру, и говорить о том, чего нет? Интересно? Удобнее сидеть в кожаном кресле или оставить прежнее, на велюровой основе? Да еще вопрос о Данилкине. Прячет подонок в рукаве кинжал, на меня зуб имеет. Заподозрил жену или что-то у них там произошло?»
Лев Харитонович встает, долго ходит по комнате анализирует, составляет, строит и снова ломает…
Мысли о работе перспективах роста помогают, но все равно, сердце не на месте, что-то хочется, но что именно, не знает. Постарался отвлечься чтением - снова не то, не легчает.
«Ага, вот оно, зерно сомнений… Затраты. Ничего, так скажем, крупного купить не сможем, ну, жене шубку, давно просит, себе там чего… Хорошенькое дело! Себе там чего… Отдых мне нужен, поеду в этом году в Сочи. Ничего нет более приятного, чем отдых в этом славном городе. Позагорал, вина хорошего попил, воздухом подышал, счастье какое! Читать не хочу. Утром голова будет чумная… Завтра или послезавтра схожу в баню… Пивка попью… С умными людьми поговорю…»
Зевнув, ложится и, обхватив голову руками, тихо засыпает.
***
«Пил, пью, и буду пить», - так звучит здравая мысль, как считает ее обладатель Вовка «Пантежник», хозяин квартиры на пятом этаже. Вовка пьет. Пьет давно, беспробудно и, кажется, что вечно. Так, по крайней мере, думают его соседи снизу, которых он часто затапливает водой, забывая закрыть краны в ванной и кухне.
Вовка входит в ванную комнату, переступает через грязное, разбросанное по полу белье, открывает кран. «Трубы горят», но объемно починить их в это время суток негде. Все закрыто, потом…пятый этаж.
Вернувшись в комнату, потирает небритый неделю подбородок, обводит взглядом свое «жилище» и, качая головой, идет на кухню. Позади заляпанной жиром газовой печки его вечерний моцион, грамм двести водки.
Вовка цедит водку с видом путника в пустыне и, выдохнув, достает из видавшей виды кастрюли (вместо хлебницы) кусок заплеснувшего сухаря. «Занюхать, да загрызнуть в самый раз».
Неожиданно у ног раздается жалобное повизгивание, и ошарашенный Вовка видит щенка.
«Как это он не издох за эти два, или нет, три дня моего загула? Ну, да, тот самый щенок, что вился у ног возле подъезда дома», - Вовка вздыхает и, нагнувшись, протягивает сухарь щенку. «Сам-то обойдусь. Да и зачем еду переводить, а вот ему надо пища. Эх…».
Вовка ласково трепет щенка за уши и вздохнув, допивает «лекарство».
- Вот щенок, нет, звать буду тебя Харч, за счастье! Ты, да я, а сколько, таких как мы с тобой, но счастливых, что живут друг для друга. Молчишь? Правильно, молчи, а еще лучше грызи сухарь, вона, ты уже его съел! Быстро ты управился, дружок. Завтра пойдем с тобой на шабашку, купим еды: тебе косточек, а мне «лекарство» для души и… - Вовка обрывает свой монолог, вытирает набежавшую слезу, замирает.
Щенок ластится к нему и Вовка, сам того не замечая, гладит щенка, тихо шепчет: - Вон оно как?
Но мысли, «трезвые» мысли не дают спокойно жить, дышать. «Неужели мне вот так и придется коротать век в поиске еды, да чего бы выпить? - спрашивает себя Вовка, ласково теребя щенка. - А может пойти на улицу крикнуть миру: Эй, вы там…Дайте выпить уроды? Нет, решат, что совсем умом тронулся. За столько лет принятия лекарств в этой жизни в четырех стенах: от кухни до дивана, прикованная к постели мать, царствие ей небесного, а потом Катька тварь, что предала….Вот и впал в отчаянье и, не надеялся ни на кого, истосковался по сильным желаниям и все пропил. Нет, честно сказать, Владимир Ильич, глядя на тебя…или себя в зеркало, выдумал ты этот мир, в котором сам себя потерял. Да…все будто правдоподобно, и предположения реальны, но жить-то как? Вино да водка искорежила мою жизнь, а мое тело ставшее вялым, хилым никому не нужным, даже мне. А ведь был рассудком трезвым, работал, чтил людей за смекалку, а сейчас за то, что дадут или нальют. Что языком мелю? Скорее уж, отмучиться... Еще бы глоток водочки, да огурчик малосольный, да рыбки мне, да щенку моему, моему теперь собрату».
Неожиданно взгляд останавливается на…да, тайной заначке (впрочем, от кого собственно прятать). Резко поднявшись Вовка, достает заначку: начатую литровую бутылку вина.
«Офигеть! Сам спрятал и сам же забыл. Ну, поставь на видное место, кто, спрашивается, возьмет?».
Спустя час, Вовка пребывает в прекрасном расположении духа и ведет беседу…со своим вторым «я».
- Вот ты умный…Беседовали с тобой мирно, но ты вдруг рассердился на меня из-за лишних ста грамм, которые я себе плеснул…Смотри: я здесь хозяин, правильно? - Правильно, значит, мне можно. Вероятно, тебе не понравилось, но, согласуя с моим убеждением о том, что квартира моя и все, что в ней мое, значит, и лишак в сто грамм тоже мой.
- Да, так я тебе и поверю…Хозяин он квартиры, имеет, видите ли, право…Уйду я от тебя, честно, уйду. Найду себе другое место, я еще в прошлый раз, когда ты…впрочем, неважно, нашел подходящее уютное гнездышко.
- Так я тебе и поверил! Уйдет он! Пьешь, сука за мой счет, жрешь тоже, - Вовка не на шутку рассердился.
- Значит, ты полагаешь, что я дармоед? Сука я, значит, по-твоему?
- Ну, ладно тебе…Чего взвился? Сказал лишнего…С кем не бывает. Прости…Водка это все…или вино. Стоп. Что-то меня мутить начинает. От лекарства родимого?
- Странная фантазия. От горючки его мутит…Впрочем, откуда у тебя заначка при твоем потреблении?
- Это не ко мне…Может, кто из сослуживцев принес…так сказать, обиды забыть…
- Ты кому это паришь? У тебя друзей нет, и не было, только ты, да вот щенок блохастый и я, как бы выразиться правильней - твое моральное убеждение. Собутыльники…Эх!
- Ты это че! Ты это кому? Мне, пролетарию со стажем рабочим… - Вовкины глаза наливаются кровью. - Ты кто, вражина?
- Но допустим, что ты прав, я вражина…Допустим, что специально тебя провоцирую и что? Чего мне бояться?
- Ах ты, сука! Ну… - Вовка бросается с кулаками на дребезжащий холодильник и начинает его «отоваривать». Через стенку слышны неясные крики соседей, но Вовка на это не обращает внимания. Когда силы иссякли, затравленно осматривается, и неожиданно выдернув из розетки холодильник, начинает тянуть его к окну.
- Щас… Щас я тебя… - Вовка тяжело дышит, а глаза приобретают странное выражение впрочем, как и лицо….
Спустя час, потирая покрасневшие от постоянного недосыпания глаза, врач спокойно говорит застывшему милиционеру:
- К нам…в приемный покой наркологии. Подлечиться ему надо… «Белка» у него. Но как же он жил? Как же гадко здесь.
Врач еще раз осматривает комнату, впивается взглядом в единственную фотографию в рамке. На ней изображен мальчишка лет двенадцати, а рядом счастливое лицо женщины.
Щенок проскальзывает в распахнутую дверь.
… Выйдя из подъезда, обернувшись, Тамара смотрит на темные окна от первого до пятого этажа…На третьем этаже, в угловой однокомнатной квартире горит свет. Только сейчас она поняла, что все увиденное, не выдумка. Только так можно увидеть, что живут-то зря. Пустое существование, но где-то же живут мирно и надежно? От освещенного окна не веет теплом и уютом…Не дарит свет материнскую любовь и душевный покой, что так не хватает здесь живущим.
Оглянувшись на темноту, замечает тень и слышит повизгивание щенка (Вовкин сожитель). Грустный скулеж, симпатичная мордочка, - и спустя минуту, щенок бежит рядом, как старый, самый надежный друг.
…Перед рассветом, когда солнце вот-вот должно вынырнуть из-за горизонта, перед подъездом что-то происходит. С небес на землю опускается белоснежное облако, а в нем, как в клубках тумана женщина в белоснежном одеянии.
– Время…ползет. Движение времени опасно для живущих в этом доме. Одиночество душ, судеб убивает. Как жаль! Но…жизнь не сможет завершиться. Никогда.