В середине октября 1965 года я впервые переступила порог этого института. В те годы он считался почтовым ящиком и имел свой трехзначный номер. Помог мне устроиться в это закрытое заведение мой свекор Александр Родионович Косякин, работавший в Министерстве авиационной промышленности. Меня удивило тогда, что аббревиатура института НИАТ и его официальное название – Научно-исследовательский институт технологии и организации производства – не совпадают, и буква «А», означающая на самом деле «авиационной» как бы пропадает. Из соображений секретности, пояснил свекор.
Итак, я переступила порог – и в ту же минуту мне захотелось переступить его в обратном направлении. Я оказалась в огромном зале, заполненном десятками письменных столов, и за каждым сидел сотрудник. Естественно, в зале стоял монотонный гул. Где я? Что это? Здесь работают инженеры и научные сотрудники? Не может быть! До того я работала в Институте металлургии Академии наук. Там в небольших камеральных помещениях, плотно уставленных научной аппаратурой, работало по нескольку человек, а здесь мне представлялось, что я попала на станцию метро «Маяковская» в первый год войны во время воздушной тревоги. Как же в такой обстановке можно сосредоточиться на научных проблемах, что-то решить? Я не понимала, но человек привыкает к всему. Привыкла и я, и проработала в НИАТе 27 лет до марта 1992 года, до ухода на пенсию.
Через много лет я увидела похожую обстановку в телевизионном фильме «Служебный роман». Очень похожая картина: большой зал, масса сотрудников, в основном женщины. За столами в начале рабочего дня сотрудницы совершают макияж, рассказывают друг другу семейные новости. Постепенно все входит в рабочий ритм. И удивительное дело – рабочий процесс «начинает идти».
В последнее время, уже живя в Германии, я узнала, что и здесь тоже есть такие научные институты, где в огромных помещениях, как в заводских цехах, трудятся десятки людей с десятками компьютеров, и трудятся весьма успешно.
Сразу же после приезда в ФРГ я задумала написать воспоминания о свой жизни. Но у меня и в мыслях не было писать о годах работы в НИАТе, институте с закрытой тематикой, и хотя все мои работы не имели грифа «секретно», а только «для служебного пользования», я и не помышляла делиться с другими этой стороной своей жизни. Но на днях зашла в гости к дочери, и та показала мне на своем домашнем компьютере открытые публикации о сегодняшнем НИАТе с указанием почтового адреса, фамилиями руководителей и даже с фотографией фасада здания. Подумать только! Как все изменилось в этом мире!
Попробую поделиться кое-какими воспоминаниями о НИАТе второй половины ХХ века.
Но сначала кое-что из истории института. Эти сведения стали известны мне в семидесятые годы прошлого века, когда меня вместе с группой сотрудников попросили заняться созданием музея НИАТа. Не знаю, существует ли такой музей сегодня. Тогда я узнала, что этот институт был создан в 1920 году для разработки основ научной организации труда при социализме.
Первым директором института назначили удивительного человека – большевика, поэта и ученого Алексея Гастева. Именно Алексей Гастев являлся автором теории научной организации труда. Познакомилась я и с литературным творчеством Гастева. Первый сборник его стихов «Поэзия рабочего удара» вышел в свет в 1918 году. Приведу одно стихотворение из этого сборника. Я прочитала его в первом томе советской поэзии из Библиотеки всемирной литературы 1977 года. Называется оно: «Я полюбил»:
Я полюбил тебя, рокот железный,
Стали и камня торжественный звон.
Лаву. Огонь беспокойный, мятежный
Гимнов машинных, их бравурный тон.
Я полюбил твои вихри могучие
Бурного моря колес и валов,
Громы раскатные, ритмы певучие,
Повести грозные, сказки без слов.
Но полюбил я и тишь напряженную,
Ровный, и низкий, и сдержаный ход,
Волю каленую, в бой снаряженную,
Мой дорогой, мой любимый завод.
1917 г.
Таков был первый директор НИАТа. В связи с развитием авиации в стране институт был ориентирован именно на эту отрасль экономики. Отсюда и буква „А“ в его названии. Вскоре институту придали и другие функции, а именно разработку и внедрение на заводах отрасли новых технологических процессов изготовления деталей для самолетостроения.
Финал жизни Гастева, к сожалению, обычен для того времени. В тридцатые годы он был арестован. Данные о времени его гибели в разных источниках не совпадают. Так, в однотомном Советском Энциклопедическом Словаре издания 1981 года указаны следующие даты его жизни: 1882-1941. А в первом томе Российской еврейской энциклопедии издания 1994 года в статье, посвященной сыну Гастева, математику и правозащитнику Юрию Алексеевичу (1928-1993), написано, что его отец, «старый большевик и ученый, был расстрелян в 1938 году. Позднее были арестованы его сын-студент, жена Софья Абрамовна и другие члены семьи». Я склонна думать, что Алексей Гастев погиб именно в 1938 году.
Когда же я стала сотрудником НИАТа, его директором был доктор наук Лещенко. К большому сожалению, не помню сегодня его имени и отчества. Он тоже был большой специалист, очень достойный человек, когда-то работал вместе с Туполевым в одной «шарашке». Умер в середине семидесятых годов.
Вернусь в 1965 год. Многое тогда поразило меня в организации работы института. Уж очень не похожа она быа на академическую. Во-первых, (вернее, во-вторых, о первом впечатлении я уже говорила) поражала его масштабность. Институту принадлежало несколько зданий, расположенных в разных районах Москвы, которые именовались территориями: первая, вторая и т. д. Администрация, партком и местком располагались в центре Москвы, в большом особняке с колоннами на углу Петровки и Рахмановского переулка. Именно это здание и красуется сегодня на снимке в интернете.
До 1961 года я жила в Большом Каретном переулке у Петровских ворот и часто, почти ежедневно ходила по Петровке. В детстве мы обычно ходили с бабушкой в гастроном или в аптеку, ЦУМ, или в Пассаж, по праздникам ходили в Столешников переулок за пирожными, или смотреть на участников первомайских и ноябрьских демонстраций. И всегда проходили мимо того особняка. Бывало, у него открывались окошки на нижнем этаже, и из этих окошек продавали всем желающим мелкую кулинарию. Мы с бабушкой покупали пирожки или сосиски. И я всегда спрашивала ее: «Что это за здание? Что делают там люди, спешащие в него по утрам?» Бабушка не знала, ведь вывески на дверях не было.
В октябре 1965 года я сама, правда не ежедневно, входила в дом с колоннами. Теперь я и без вывески знала, что это первая территория НИАТа, но бабушке рассказать не могла. Она умерла летом 1962 года.
Постоянно я работала на второй территории вблизи площади Ильича. Здесь трудились, в основном, научные сотрудники и инженеры-технологи, которые разрабатывали для заводов отрасли новые процессы изготовления деталей методами литья, обработки давлением, сварки, пайки и т. д. Здесь же помещалась и металлографическая лаборатория. Солидная группа металловедов, к которым принадлежала и я, исследовала структуру и свойства деталей, полученных по новейшим технологиям, и в зависимости от результатов этих исследований технологи получали или не получали «добро» на внедрение своих разработок.
Сначала я попала в отдел обработок деталей давлением. Руководила отделом доктор наук Антонина Никифоровна Громова. Безусловно, она была специалистом своего дела, но уже с первого взгляда производила впечатление очень несимпатичного человека. Позднее сотрудницы рассказали мне, что все в отделе боятся Антонины Никифоровны, она опасный человек. Ее муж – большой чин в отделе кадров ЦК КПСС. Они живут на Кутузовском проспекте в одном доме с генсеком Брежневым, дружат семьями. И хотя Антонина Никифоровна имеет отдельный кабинет, она всегда в курсе не только производственных дел в отделе, но и знает все о своих многочисленных сотрудниках, об их разговорах и мыслях. Дело в том, объяснили мне, что в нашем отделе в должности ведущего инженера работает бывшая домработница Громовой, некая Серафима Ильинична. Меня предупредили, чтобы при разговорах с ней я не сказала бы чего-нибудь лишнего. Я предполагала, что в отделе у Громовой были и другие осведомители.
Через некотое время я поняла, что начальник лаборатории, в которую зачислили меня, кандидат наук Валентина Ивановна Завьялова чем-то не угодила Громовой. И она сама, и ее сотрудники постоянно ощущали на себе недовольство начальника отдела. Не зря есть пословица, что «когда паны дерутся, то у холопов чубы трещат». И однажды мне рассказали историю вражды этих двух ученых дам, историю, похожую на анекдот.
Вначале они были подругами. Антонина Никифоровна была научным руководителем у Валентины Ивановны. Валентина Ивановна обладала хорошим вкусом, красиво одевалась, умела уютно обставить квартиру. Антонина Никифоровна выросла в простой бедной семье. Помню, что выступая на праздновании своего шестидесятилетия она рассказывала что-то о своем босоногом детстве и о том, какие возможности дала ей Советская власть, в частности стать доктором технических наук. Так вот, Громова хорошим вкусом не обладала и постоянно советовалась со своей более молодой и модной подругой.
Однажды она была приглашена в гости к Завьяловой по какому-то праздничному поводу. Чтобы не ударить в грязь лицом, Громова попросила подругу помочь ей выбрать ткань на платье. Пошли в универмаг, и Антонине Никифоровне понравилась какая-то ткань. Валентина Ивановна ее выбор одобрила. Когда же Антонина Никифоровна в новом платье появилась в квартире Завьяловой, то с ужасом увидела, что портьеры на окнах хозяйки сшиты точно из такого же материала. Что же тут удивляться вражде между этими дамами? Не знаю, насколько правдива эта история, но за что купила, за то и продаю.
Однажды в самом конце рабочего дня Громова пригласила меня к себе в кабинет и велела на следующий день с утра поехать на совещание в КБ Туполева, хотя у меня на тот день были запланированы совсем другие дела, порученные мне непосредственным моим начальником Завьяловой. Кроме того, я не была подготовлена к теме совещания в КБ. Все это я объяснила Антонине Никифоровне, но та выразила мне свое неудовольствие и заставила поехать на совещание.
Такая организация работы казалась мне совершенно неприемлемой. Настоящие же неприятности начались у меня через пару лет, когда я начала интенсивно работать над кандидатской диссертацией и одновременно помогать Валентине Ивановне в ее работе над докторской диссертацией.
Так случилось, что в мае 1970 года я попала в автобусную аварию на Ленинском проспекте, в результате которой получила несколько тяжелых переломов левой руки. А буквально неделей позже я должна была ехать в Харьковский авиационный институт для предварительного слушания моей диссертационной работы, которая к тому времени была готова на 80 процентов. Вместо этого я оказалась в 1-й Градской больнице и смогла приступить к работе лишь через пять месяцев. Каково же было мое изумление и огорчение, когда оказалось, что я уже не работаю с Валентиной Ивановной Завьяловой, а приказом Громовой переведена в другую лабораторию с совсем другим характером работы. Кроме того, оказалось, что металлографический микроскоп МИМ-8, на котором я работала, вообще исчез из отдела.
Я пошла на прием к Громовой и спросила ее, как это могло случиться без моего не только согласия, но и ведома. Ведь даже дворнику, сказала я, небезразлично, какую улицу мести. Громова ответила мне, что это – производственная необходимость, и если мне не нравится мое новое место работы, то я могу уволиться! Вот и весь сказ!
Уволиться я никак не могла. Мне же хотелось защитить диссертацию, а забрать с собой результаты из этого института я не имела права.
Было ужасно обидно. После решения новых для меня задач совсем не оставалось времени для завершения диссертационной работы. Кроме того, я знала и очень скоро почувствовала на себе, что мой новый начальник Аркадий Васильевич Попов – очень неприятный человек. Между собой сотрудники лаборатории называли его «фюрером»: во-первых, из-за его отвратительного характера, а во-вторых, из-за щеточки черных «гитлеровских» усиков. Мне рассказали, что Аркадий Васильевич периодически выбирал из своих сотрудников кого-нибудь одного и своими неприемлемыми распоряжениями и недовольством доводил его до увольнения. Работая с ним, надо было быть «умницей». Но быть умницей оказалось для меня очень сложным делом. Попов начал с того, что велел поставить мой стол впритык к своему, так что я оказалась сидящей лицом к его усатой и злой физиономии. Попробуй тут сосредоточиться!
Вспоминаю один забавный эпизод. Я как раз работала над очередным отчетом по теме, а в полуметре от меня Аркадий Васильевич сочинял с другим сотрудником очередную телеграмму на какой-то авиационный завод, начинавший выпускать широкофюзеляжные самолеты. Они страшно мне мешали. Текст телеграммы не удовлетворял то одного, то другого. Я пыталась не вслушиваться, как вдруг они оба завопили от радости. Телеграмма получилась! Я прислушалась: «Высылайте представителей с габаритами деталей!» «Прекрасно!» – одобрили себя сочинители. И тут я не удержалась и расхохоталась. «В чем дело?» – сурово взглянув на меня, спросил начальник. «Да в том, – ответила я, – что на заводе вряд ли найдутся представители с такими габаритами!» Ведь речь шла о деталях длиной более ста метров. Сочинители переглянулись, а я вышла в коридор от греха подальше.
Тем не менее, оказалось, что и в этой лаборатории можно было работать. Меня очень поддерживал и «спасал» от Попова старший научный сотрудник Юрий Васильевич Шевчук. Он оказался выпускником того института, что заканчивала и я, только он учился там до меня. Юрий Васильевич понимал, что я могу серьезно помочь в его разработках, постоянно меня защищал и даже оставлял мне часть рабочего времени для работы над завершением своей диссертации.
Наконец, диссертация была полностью готова, и тут оказалось, что защитить ее практически невозможно. Ученый секретарь института Зайцев не брал ее к защите. Работа металловедческая, а Ученый совет технологический, то есть работа не по профилю института, твердил он. Я возражала, что в работе использованы металлографические методы, разработанные мною для контроля современных процессов изготовления деталей летательных аппаратов. Секретарь меня не слышал. Я поняла, что по очередному распоряжению свыше.
Тогда я договорилась с академиком, директором Всесоюзного института легких сплавов (ВИЛС), пришла к нему на прием и рассказала о своей работе и о том, что в НИАТе ее не ставят на защиту. Директору ВИЛСа моя работа понравилась, и он согласился принять ее к защите на своем Ученом совете. Я обрадовалась, но оказалось, что раньше времени. В НИАТе мне не разрешили выносить работу из института, хотя у нее не было грифа «секретно», а только «для служебного пользования». Получился заколдованный круг: и так нельзя, и эдак нельзя.
И тогда руководитель моей диссертации Валентина Ивановна Завьялова посоветовала мне пойти на прием по личным вопросам к директору нашего института Лещенко. Я так и поступила: записалась на прием и отправилась в Рахмановский переулок.
Лещенко произвел на меня большое впечатление. До того мне не приходилось общаться с ним. Я слышала, что он пользуется большим уважением в коллективе института.
В своем кабинете Лещенко принял меня не один. С ним сидел начальник отдела кадров. Сам Лещенко показался мне очень суровым человеком. Чем-то его лицо напоминало мне бульдога. Подумалось, что ничего хорошего для меня из этого разговора не получится. Тем не менее, я, как сумела, рассказала о своей проблеме. Лещенко слушал, не перебивая, а потом сурово спросил: «Почему, товарищ Косякина, вы пришли ко мне сегодня, в день приема сотрудников по личным вопросам?» Я испугалась как девчонка и ничего не ответила. «Какой же это личный вопрос? – продолжал начальник института. – Личный вопрос – это разговор об улучшении жилищных условий, об увеличении зарплаты, об устройстве ребенка в детский сад. А диссертация – это совсем не ваше личное дело. Короче, берите свою работу и идите к ученому секретарю». Я молча собрала свои материалы в папку, попрощалась и вышла из кабинета. Я не знала, что мне теперь делать. По моему мнению, ученый секретарь уже видеть меня не мог. Что нового могу я ему сказать? Он не будет меня слушать. Но не пойти тоже было нельзя, и я медленно двинулась в сторону кабинета Зайцева. К моему глубокому изумлению, Зайцев сам шел ко мне навстречу, лучезарно улыбаясь.
«Товарищ Косякина, Елена Соломоновна! Я вас жду, мне позвонил сам Лещенко! Идемте, идемте! Как вам удалось так понравиться нашему начальнику? Конечно, мы поставим вас на защиту. Через месяц вас устроит? Вы успеете все подготовить?» Я остолбенела. Передо мной стоял такой симпатичный мужчина, а ведь я знала его как занудного невозмутимого робота. Вот так Лещенко! Вот так начальник!
Дело завертелось. Прежде всего нужно было найти официальных оппонентов: одного доктора технических наук и одного кандидата. Мне согласились оппонировать профессор, доктор технических наук Минас Хачатурович Шоршоров из Института металлургии АН СССР и кандидат наук Новобратский.
Затем надо было подготовить чертежи для выступления. Зайцев объяснил мне, что я должна сделать 7-8 чертежей размером в один ватманский лист, а уже в фотолаборатории института их увеличат до нужного размера, и за день до защиты я должна приехать в зал заседаний Ученого совета и проследить за развешиванием плакатов.
Мой муж, который прекрасно рисовал и чертил, взялся сделать мне необходимые чертежи. Чертил он их вечерами после работы у себя на кафедре Энергетического института, и за неделю до защиты все чертежи были готовы. Муж свернул их в трубочку и повез домой. В метро он уснул, а когда проснулся, чертежей не увидел. Они пропали. Когда он вернулся домой без чертежей, я испытала настоящий шок. Я уже не думала о защите диссертации. Я думала о том, как меня с треском уволят с работы, ведь на каждом чертеже стоит моя фамилия.
Я не спала всю ночь, и уже в шесть часов утра поехала к ближайшей к нашему дому станции метро «Университет». Я знала, что именно на этой станции есть камера хранения забытых в метро вещей. Я подошла к окошку этой камеры и сказала, что накануне оставила в метро чертежи. Я получила их через минуту и поняла, что выиграла в лотерею и чертежи, и свою дальнейшую судьбу. Это была очередная большая удача.
Как и полагалось, за сутки до защиты я зашла к Зайцеву, и он помог мне развесить мои плакаты. Вообще после моего визита к Лещенко Зайцев проникся ко мне симпатией. Немного повздыхав, он поинтересовался, в каком наряде я приду на заседание Ученого совета, и порекомендовал прийти в том же, в чем я была. А потом неожиданно сказал, что должен меня огорчить, что на защите мне будет нелегко. Лещенко заболел, лег в больницу. Председателем будет один из его замов. Кое-кто уже имел с ним беседу, так что мне предстоит тяжелая защита. Но что поделаешь?
Эту ночь я не спала. А утром попросила мужа сопровождать меня на защиту. Я думала, что если меня провалят, так он поможет мне доехать до дома, а пропуск я заказала ему еще накануне.
Приехали в Рахмановский переулок. Я сразу же пошла в зал, а муж Саша остался за проходной, так как гостей в зал должны были пускать только через полчаса. Следом за мной пришла Валентина Ивановна и сообщила мне, что по-видимому готовится какая-то авантюра, во дворе ходит взад-вперед какой-то тип с портфелем, видимо будет выступать против. У меня уже не было сил волноваться еще больше. Наконец заседание Ученого совета началось. «Вот он, этот оппонент» – Валентина Ивановна указала мне на моего Сашу. «Ну, этого опасаться не следует, это мой муж, он будет молчать как рыба» – ответила я.
Заседание началось. Зачитали мое личное дело. Я вышла на трибуну. Все рассказала. Стали задавать вопросы. Неожиданно встала Антонина Никифоровна. «Не понимаю, – говорит она, – что здесь защищается, все это давно известно!» Я возмутилась, но поняла в то же время, что должна быть корректной, и ответила ей, что защищаю диссертацию впервые, и видимо не сумела донести до всех присутствующих то новое, что было внесено в работу. «Объясню вам, Антонина Никифоровна, еще раз» – и я перечислила все по пунктам. Потом встал профессор Шоршоров из Академии наук и так расхвалил мою работу и меня саму, что я даже загордилась. После официальных оппонентов никто уже плохо не выступал. Наконец всех попросили выйти в холл, началось голосование. Я волновалась страшно. Потом Зайцев пригласил всех в зал. Когда я проходила мимо него, он потихоньку шепнул «порядок!»
Зачитали решение Ученого совета. Большинством голосов мне было присвоено научное звание кандидата технических наук. Тем не менее, перевес был не таким большим, как хотелось бы. Через некоторое время я узнала. что в Высшей аттестационной комиссии (ВАК) мою работу отдали на отзыв так называемому «черному» оппоненту.
Прошел год, я ничего не знала о судьбе своей работы и уже не надеялась на что-то хорошее.
Однажды вечером спустилась в подъезд дома, чтобы вынуть из почтового ящика вечернюю газету. Вынула и увидела какой-то маленький листочек, выпавший к моим ногам. Я подняла его и прочитала, что ВАК утвердила меня в звании кандидата технических наук. И это была большая радость!