Карантин. Записки репортера

От автора
    Меня очень интересуют ситуации, когда  давно прошедшие события вдруг объявляются из своего небытия, и начинают заново развиваться.  И мне показалось, что одну такую ситуацию я уже высмотрела. Не только я, конечно; но мне вдруг захотелось предложить и свою трактовку. Причем от некоего бредового налета в изложении сюжета уйти не смогла;  впрочем, и не старалась. Сам абсурд писался легко. Сложность была в другом: я всю жизнь в журналистике, и привычка отталкиваться от факта въелась намертво. Так что персонажи пришлось списывать с реально действующих лиц. В сюжет ввела первые попавшиеся – те, что на виду и на слуху. Но это не значит, что в своей жизни они такие, как получились у меня. Просто так я их вижу, и как раз такими они легко вошли в  этот абсурд, и далее развивали его уже сами. Хотя, понадобились и выдуманные персонажи. Например, такой выдуманный персонаж ведет  в некоторых главах повествование от личного имени. Это не я, но некоторые свои догадки о нашей местной журналистике я этому персонажу  доверила. В чем и было его предназначение. Но по большому счету идеальной выдумки в сюжете  немного. Говорю же, в первую очередь мне интересно то, что уже было, и снова проступает к нам в разных вариациях. Авария на станции тоже списана, с двух аварий – одной, случившейся 28 марта 1979 г. в США, шт. Пенсильвания, г. Харрисбург, последствия которой ликвидировали в течение 12 лет,  и второй - 27 июля, 1985 г., СССР, на Балаковской АЭС, когда погибли 14 человек, но ни малейшего намека об этом ни в какую прессу тогда не просочилось. Хочу предупредить, что претензий ни на что, в том числе и художественные достоинства, у меня нет, и написано все это, скорее, для себя лично, по варианту «лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть».
                М. Киванович


    Глава 1. Мышеловка захлопнулась
    «А поезд тихо ехал на Бердичев… А поезд тихо ехал на Бердичев… А поезд тихо е…» Иван Губанов, засмотревшись в окно, вдруг осознал, что поезд действительно едет, на всех скоростях и без остановок. Неприятная мутная волна, присутствие которой где-то внутри себя он стал осознавать, едва отъехали от Москвы, всколыхнулась чувствительно и с напором в область сердца. Что-то происходило, и это «что-то» Ивану не нравилось. Первый раз он попытался задуматься еще вчера, едва проехали Домодедово. Вот тогда песенка про Бердичев к нему и привязалась. Преследовала всю ночь. Спал он, кстати, плохо – ворочался, сжимал руками подушку, пил минералку, лежал с открытыми глазами, закрывал глаза, считал овец, на триста тридцать третьей проваливался в сон, потом просыпался и колеса выводили: «А поезд тихо е… А поезд тихо е…» Происходило нечто такое, о чем надо было срочно подумать. Проанализировать. Сделать логический вывод, понять и успокоиться. Но не получалось.
    Мутная волна тем временем поднималась все выше и сеяла панику уже в мозгах. Там и промелькнула совсем паническая мысль: поезд не остановился на станции, где он останавливался всегда! Направление это он знал наизусть, все плановые стоянки – тоже, помнил, где и сколько состав должен стоять. Случая, чтобы поезд промчался мимо этого крупного железнодорожного узла, Иван не помнил. И не просто промчался, а еще больше ускорил ход. Иван только и успел заметить на параллельной ветке состав с открытыми платформами, заставленными – он даже попытался проморгаться, не совсем поверив увиденному – расчехленными танками Т-90, как он про них подумал. В военной технике он разбирался плохо, но военную мощь державы в целом уважал, сейчас же длиннющий состав с державной мощью произвел на него очень плохое впечатление. Он задумался, могут ли танки так запросто перевозить на платформах. Решил, что нет, и что ему эта расчехленная мощь все же привиделась. Тревога, впрочем, нарастала. «На полочке лежал чемоданчик…» - нервно вибрировала в голове песня, которой Иван, наконец, полностью отдался и мысленно допел до конца. За окном пролетали до боли знакомые ландшафты, названия станций мелькали так быстро, что он не успевал прочитывать, да ему это было и не надо, он и без указателей прекрасно ориентировался в этих местах.
    - Иван Васильевич, вам чаю принести?
    - Что? – Иван отрешенно посмотрел на проводницу, не поняв вопроса.
    - Чаю попьете? Я принесу, вы только скажите, - женщина смотрела на него так приветливо и безмятежно, что он и сам успокоился, решив не вникать в то, зачем она открыла дверь купе, собственноручно им запертую на два оборота.
    - А успеем? – он попытался улыбнуться, и у него почти получилось. – Мы ведь мчимся так… Как-то не так мчимся. Не припомню я, чтобы так спешили.
    - Так ведь опаздываем, - сказала проводница. – Через час мы должны быть на месте. Может, и успеем.
    Она захлопнула дверь, и Иван увидел, как дважды повернулся рычажок замка. Подумал: зачем она закрывает, если сейчас чай принесет? Потом еще подумал: а куда же мы опаздываем? Решил больше ни о чем не думать, потому что мысли разбегались как овечки, которых он считал ночью. Стал просто считать: раз-два-три, раз-два-три… На третьем «раз-два-три» проснулся дядя Саша, родной дядя Ивана.
    Разбудить его Иван хотел давно, едва  вынырнул на смутном рассвете из своего тревожного полузабытья, которое и сном назвать было нельзя. Но не решался. Дядя лично употребил взятые в дорогу «три звездочки», после чего, не успев договорить последнее напутствие, мирно заснул, сложив руки на животе. Над напутствием Иван тоже пытался размышлять. «Чтобы они тебе ни говорили, не верь, и не бо… и не про…» - пробормотал дядя перед тем, как отключиться на всю ночь. Кому не верь, что за бо, какие про? Дядя вообще-то всегда был чудоковат, иногда настолько, что Иван и сам поражался, как его когда-то могли принять в ракетное училище ПВО. И даже больше – дали закончить, с чем он как-то справился, а потом, к удивлению родственников, стал учиться дальше – на юриста. И совсем уж невероятное – однажды он получил должность военного прокурора. В запас вышел полковником юстиции и это помогло ему в дальнейшем приносить пользу семье. Так что когда перед Иваном заслуженно открылись столичные перспективы, такой вопрос как «кому оставить свое место» перед Иваном не стоял. Конечно, дяде. Тем более что и Сам не возражал.
    Вот о Самом-то дядя вчера и говорил. Мог бы, конечно, так много не говорить. Иван и без того был всегда в курсе всех его дел и свершений, перед его подвигами во имя народа преклонялся, его слово было для него законом, и он его всегда чтил как вождя. Да он и был Вождем, именно так, с большой буквы. Поэтому когда вчера дядя позвонил и сказал, что он с особым поручением от Него, Иван без лишних вопросов ответил: «Сейчас буду». Через минуту, правда, перезвонил и спросил, где дядя остановился. «На вокзал подъезжай, - ответил тот. – Мы выезжаем сегодня, твой билет у меня». Иван так и сделал. И только потом, когда поезд уже тронулся, а дядя достал бутылку, разлил по стаканам, выпил свой, потом опустошил стакан Ивана, к которому тот так и не притронулся, Иван вдруг увидел, как сильно дядя нервничает. То есть нервным-то он был всегда, и всем, кто с ним общался, приходилось это учитывать. Но не так, чтобы до тряски в руках, которыми он размахивал туда и сюда и даже замахивался на Ивана. К Домодедову, когда дядя пил уже третий стакан, он понес нечто такое, отчего у непьющего Ивана ощутимо завихрилось в голове, куда Бердичев и вклинился. «Мне от него передали партийное поручение – доставить тебя любой ценой», - говорил дядя. «Зачем любой ценой, - отвечал тогда Иван. – Я и сам всегда готов, Ему даже намекать не надо, я и сам всегда знаю, что Он хочет». «На случай голода», - снизив голос до шепота, проговорил дядя. Бердичев здесь так и закружился. «Голода, голода… Ну а я-то при чем? Мало ли что там у них происходит?», - он даже не заметил, как фактически отрекся от родного края. Решил наконец: еду только ради Него. Но спокойнее не стало. Счастье еще, что дядя проспался, пусть все нормально объяснит.
    - Сейчас чай принесут, – сказал Иван, с надеждой всматриваясь в помятое после сна лицо близкого родственника.
    - Подожди, я сейчас, - дядя Саша встал и подергал дверь. Она не открывалась. – А, ну понятно. Потерплю.
    - Странно, - удивился Иван. – Сказала, что принесет чай, а сама заперла дверь. Она меня по имени-отчеству назвала, хотя я ей вроде вчера не представлялся.
    - Ну ты же депутат Госдумы, - отозвался дядя Саша. - Не первый раз едешь, она тебя давно знает.
    - Тебя она тоже по имени-отчеству. Помнишь, вчера говорила: Александр Васильевич,  вам что-нибудь еще нужно?
    - Так ведь и я депутат, - дядя Саша смотрел племяннику прямо в глаза, как будто принял твердое решение ни за что не отводить взгляд.
    - Дядя, коньяк, который ты вчера пил, он был некачественный, правда? Тебя так развезло, а я ведь твои привычки знаю, что тебе одна бутылка? – приступил Иван к делу. – Ты вчера говорил, что купил его у таксиста, когда на вокзал ехал. Даже беспокоился, не с димедролом ли?
    - Я две бутылки купил, одну выпил, когда в Москву ехал.
    - А что, у вас теперь таксисты этим занимаются? Ты нормально не мог купить? – Иван прокручивал в памяти разговор, который вчера вечером он принял за обычную дядину болтовню, усугубленную выпитым. – Ты ведь что еще говорил? За тобой будто бы следили. А перед этим предупреждали: в дорогу спиртного – ни-ни. Что у вас теперь в магазинах каждая бутылка – только по спецталону с синей печатью. Ты мне скажи лучше, что происходит? Проводница эта странная. Без остановок едем. Ты только в окно посмотри – как на пожар мчимся. Куда? Зачем? Состав я видел необычный. Хотя, может и показалось. Дядя, скажи правду – это война?
    - Сказал бы я тебе… - Дядя Саша отвел, наконец, взгляд и стал смотреть в окно. – Но не могу. Слово дал. Партийное. Что мне партия – сам знаешь, вчера вступил, завтра выйду. Но не сейчас. Не то время. А время, Ваня, такое наступило, что ни приведи…
    - Так значит – война? – у Ивана тревожно заныло под сердцем, но при этом, как ни странно, он успокоился. – Это ты из-за войны на голод мне намекал? А булочками зачем меня кормил? Насильно ведь, я не хотел есть. Впрок кормил, да?
    - Кормить тебя мне приказали. Насчет поить – это нет, здесь виноват, что предлагал. Но ты ведь все равно не пьешь.
    - Это Он тебе приказал так заботиться обо мне? – Здесь у Ивана на глаза едва слезы не навернулись. – Он, да?
    - Он, - дядя Саша понизил голос, но на шепот, как вчера, не перешел. И снова открыто посмотрел племяннику прямо в глаза. Он действительно говорил почти правду: тот, кто напутствовал Александра Васильевича Манцова, велел стряхивать с племянника пылинки и кормить без устали чем-нибудь высококалорийным. Лично распорядился, чтобы Александру Васильевичу принесли пакет с булочками. «Ване?», - уточнил тот. «Да, - был ему ответ. – Но это для нашего общего блага, Александр Васильевич».
    - Дядя, - голос племянника вернул Александра Васильевича к происходящему здесь и сейчас. – Ты еще велел мне не дать позволить себя сожрать. Это коньяк на тебя так подействовал, да? И еще: почему наш вагон совсем пустой? Ты заметил, мы здесь только вдвоем едем?
    - А что ты хочешь, это же СВ, - Александр Васильевич нежно посмотрел на племянника, потому что, как ему показалось, его несчастную участь он уже предвидел. – Ты, Ваня, сколько весишь?
    - Сто десять килограммов. А почему ты спрашиваешь?
    - Сто десять – это хорошо, это получается больше центнера, - Александр Васильевич вдруг подумал, что такой вес Вани представляет несомненную ценность. Не зря же ему было сказано: «На случай нашего голода». Нет, он, депутат Манцов, с заданием справился. Он так и доложит, если до него допустят: дескать, ваше задание выполнено, товарищ генеральный секретарь, объект целевого назначения по вашему указанию доставлен. Ему намекали, что за это и награда может быть. Ну а что Ваня? Ему уже далеко за тридцать, пора и родине послужить, не все же по спискам бродить из одной думы в другую. А если родина в опасности, значит всем идти на фронт. Он как бывший военный прокурор, такое нутром чует. Нет, это пока не война. Но чтобы ни происходило, отныне он призван доказать, что не зря был зенитчиком. «Или не был?», - задумался Александр Васильевич. Ответа не нашел. Решил больше ни о чем не думать. Да и некогда было – поезд стремительно приближался к конечному пункту, и теперь надо было сделать так, чтобы племянник спокойно дал увезти себя туда, куда его и отвезут. А это Александра Васильевича уже не касается, он свое задание выполнил – груз весом сто десять килограммов в лице депутата Государственной думы Ивана Губанова доставил, за что ему, несомненно, положена награда.
    - Дядя, - голос племянника окончательно вернул Александра Васильевича в действительность. - А нам ведь чаю так и не принесли. И купе наше заперто. От кого нас закрывать, если мы одни в вагоне? Нам угрожает опасность?
    - Не мельтеши, - вдруг посуровел Александр Васильевич. – У тебя вещи с собой есть?
    - Вот, портфель только, - Иван посмотрел в окно и понял, что уже почти приехали. Подумал облегченно: «Наконец-то». Твердо решил: как только поговорит с Ним, посмотрит Ему в глаза, и назад – в Москву, в Москву! И больше сюда ни ногой. Воспоминаний об этой тревожной поездке ему хватит надолго, а лучше забыть все это поскорее – и дядю с его врожденной тягой к конспирации, и речи его, так растревожившие душу, все-все забыть к чертовой матери, уж лучше Бердичев, чем этот город, где, если дядя не спятил окончательно, действительно что-то такое происходит.
    - Дядя, а ты заметил, - Ивану опять скользнула иголка под сердце, - ты заметил, что ни одного встречного поезда нам не попалось? Что же там у вас произошло?
    - Почему «у вас»? У нас! Мы же домой едем, - отозвался Александр Васильевич. – Ты ни о чем не думай, не интервью даешь.
    - Слушай, а, может, это из-за интервью? Ну помнишь? Где я рассказывал об обстоятельствах мирового кризиса и давал свое видение политической ситуации в губернии? Может, Он решил, что я что-то не так сказал?
    - Забудь. Об интервью забудь, не до них, - четко проговорил дядя, и Ивану показалось, что тот отстраняется от него все дальше и дальше.
    Зашуршал замок и дверь открылась. В проеме возникла та самая проводница, такая же безмятежная и приветливая.
    - Ну, Иван Васильевич, собирайтесь, мы почти дома, - ласково сказала она.
    - Вы почему нам чаю не принесли? – Иван решил хоть напоследок что-нибудь выяснить.
    - Ой, ну что вы. Я посмотрела – Александр Васильевич спят, подумала, зачем я их беспокоить буду? – заговорила женщина неожиданно тонким голоском.
    «Притворяется», - подумал Иван. Посмотрел на дядю. Увидел, что тот отстраненно смотрит в окно. «И он притворяется! - дошло вдруг до Ивана. – Всю дорогу притворялся! Заговаривал мне зубы. Что он задумал? Что они там от меня хотят?» Тревога нахлынула с новой силой, но было, пожалуй, уже поздно – поезд до визга резко тормозил на перроне, где, успел заметить Иван, стояла машина, в которую, как он интуитивно догадался, ему сейчас предстоит сесть.
    - Вставай. Пошли, - сказал дядя и металлические нотки в его голосе Ивану очень не понравились.
    Он взял Ивана за рукав, в другую руку взял его портфель. В купе бесцеремонно зашла проводница, и свободную руку Иван выставил ей навстречу, пытаясь загородиться. Не получилось. Она легко перехватила его руку и заломила за спину. «Ой», - только и сказал Иван, но сопротивляться он уже не мог. Пошел на ватных ногах, как в тумане. На выходе из вагона поджидали двое. «В штатском», - механически отметил Иван. Так же, в тумане и на ватных ногах, прошел к машине. Задняя дверца была открыта. Дядя отпустил руку Ивана, отошел. Проводница, вытянувшись, отчеканила: «Ваше задание выполнено, товарищ полковник, объект доставлен в целости и сохранности!» «Вольно», - отозвался голос с заднего сиденья. Двое в штатском не слишком-то вежливо затолкали Ивана в машину, один сел рядом, другой – на переднее сиденье, он и сказал водителю: «Трогай».
Машина вырулила с перрона, а куда поехали, Иван уже знал.
    К этому зданию на улице Дзержинского он всегда относился с должным уважением. В юности не сомневался, что здесь выставлен надежный щит всем и всему. Проходя мимо, уважал так, что порой комок стоял в горле. В более зрелые годы уважал уже без комка. Но по-прежнему знал: если что – надежный отпор будет всему и всем. Внутрь никогда не заходил. Некоторые, он знал, захаживали. Но относился к этому как к должному. Сам же не стремился, хотя и не представлял, как лично он отреагирует, если попросят зайти и поговорить по душам. Но не просили ни разу, и Иван, если ему приходилось над этим думать, приходил к выводу, что так оно и спокойнее.
    - Да не волнуйтесь вы так, Иван Васильевич, - почти ласково сказал ему один из сопровождающих, а справа или слева раздался голос, Иван пока не понял. – Мы же только поговорить хотим, поговорим – и все. Домой поедете. Даже отвезем. Вы где живете?
    - Вы… вы разве не знаете? – тихо спросил Иван.
    - Знаем. Но помните, как Ленин учил? Доверяй, но проверяй. Ну вот, мы уже и приехали.
    На этот раз руку Ивану не заламывали. Даже под руки не брали. Он вышел сам, сам подошел к массивной двери. Сопровождающие шли сзади, но так близко, что Иван обострившимся слухом слышал дыхание одного из них. Дверь открылась как бы сама собой. Зашли. «Нам направо, Иван Васильевич», - все тот же ласковый голос звучал в ухе, и Иван не понимал, в правом или левом. «Пройдемте. Сюда… и сюда. Так, направо. По коридору прямо, Иван Васильевич. Ну вот мы и пришли, заходите». Дверь открылась и Иван вошел. «Подождите здесь. Отдохните пока. И главное – не волнуйтесь». Дверь закрылась, и Иван понял, что остался один.
    Ноги по-прежнему были ватными. Мелко дрожали руки. Подумал: «Как у дяди тогда». Думать про дядю не хотелось. Но думать Иван вообще не мог. Осмотрелся по сторонам. Обычный казенный кабинет. Стол, шкаф, в углу – черный кожаный диванчик и маленький столик. На столике – прикрытая салфеткой тарелка. Салфетку приподнял, увидел четыре булочки, присыпанные сахарной пудрой. Булочки он любил, хотя и старался это скрывать. Сейчас же при виде булочек его затошнило. Вспомнил, как дядя вчера вечером  кормил его булками, а он ел и не отказывался. «Опять дядя, - пронеслось в голове. - Что же все-таки происходит? Почему я здесь? Зачем?» Вспомнил про Вождя. «А Он-то знает? Или…» - страшная догадка осенила его. А вдруг это Он приказал привезти его сюда для каких-то своих, неведомых Ивану целей? Вдруг Он его в чем-то подозревает, и здесь, в этом здании, эти люди в штатском должны Его подозрения или подтвердить, или опровергнуть. «Ну и пусть, - твердо решил Иван. – Пусть спрашивают о чем хотят, отвечу на все вопросы, от Него мне скрывать нечего. Пусть». Подошел к окну, потрогал стекло. Зажмурился, потряс головой, открыл глаза. Нет, не снится. Все происходит на самом деле. Посмотрел в окно. Люди по улице шли, как ни в чем ни бывало. Это немного успокоило: если бы город был на военном положении, они бы не ходили так вот запросто. Но тревога вернулась. Он действительно не понимал, что происходит. Неужели это он, государственный человек, депутат Государственной думы Иван Губанов, пользующийся неограниченным доверием Самого, был доставлен в это здание как последний преступник, и еще неизвестно, что с ним будет дальше.
     Он подошел к столику в углу, сел на диван, взял булочку. Съел. Через пять минут с булками было покончено. Зазвонил телефон. Иван сунул руку в карман, но мобильника не обнаружил. Вспомнил, что оставил его в портфеле. Напрягся, припомнил еще: портфель взял дядя, потом передал его сотруднику в штатском, а тот, значит, оставил у себя. «А почему же я раньше не вспомнил? – пытался дальше соображать Иван. – Это дядя меня заболтал». Телефон продолжал звонить. Иван проследил, откуда раздавались трели – серый стационарный аппарат стоял на тумбочке в противоположном углу. Иван подошел.
    - Алё. Ну что же вы, Иван Васильевич, так долго трубку не берете? – голос был до омерзения веселым. – Покушали? Понравились вам наши булочки?
    - С кем я говорю? – строго спросил Иван. Он вдруг решил соблюдать спокойствие, что бы ни случилось. Спокойствие, мужество и твердость. – Кто вы и на каком основании я здесь нахожусь?
    - Вы у нас в гостях, не волнуйтесь, - абонент и не думал представляться. – Вы кушайте, мы вам еще принесем. Устанете – можете прилечь на диван. Пожелаете что-нибудь еще – вам только и нужно будет подойти к телефону, вас отведут.
    - Да что вы себе позволяете! – Иван почувствовал, что спокойствие и мужество его стремительно покидают. – Я требую адвоката!
    - Мы не думаем, что вы нуждаетесь в адвокате, - отозвался голос. - Вы нуждаетесь в калорийных продуктах и в отдыхе. Отдыхайте, Иван Васильевич, и, главное, ни о чем не беспокойтесь, пищу мы вам будем доставлять регулярно. К сожалению, кормить вас чем-нибудь кроме булок, мы не имеем права, нет у нас других указаний.
    - Да кто вы такой, я спрашиваю! – сорвался на крик Иван, но в трубке уже была полная тишина.
    Иван еще некоторое время постоял в растерянности. Внутренний голос подсказывал, что самому куда-либо звонить бесполезно. Он посмотрел на аппарат, и понял, что голос прав – цифровой набор отсутствовал. Иван поднял трубку.
    - Что угодно, Иван Васильевич? – отозвался тот же невидимый абонент.
    - В туалет я могу выйти? – спросил Иван, хотя ему вроде не хотелось. Но надо было хоть что-нибудь предпринять.
    - А это запросто, сейчас за вами зайдут, - в трубке снова повисла тишина.

    Глава 2. Слава герою!
    Александр Васильевич Манцов постоял еще немного на перроне. Он понимал, куда отвезли племянника – туда, откуда могут выпустить, а могут и нет. Но лично за себя  был спокоен: с заданием он справился блестяще, Ваню доставил по адресу и передал в самые надежные руки, какие только могут быть. А уж как там дальше сложится ванина судьба, его лично это не касается. Да и от самого Вани теперь мало что зависит. Он, правда, пока еще не совсем понимал, что здесь действительно происходит и какое к этому отношение может иметь сам Ваня. Но вообще-то кое о чем догадывался. Причем, догадки были такие, что размышлять на эту тему совсем не хотелось. Но надо значит надо, Вождю виднее, он великий стратег и тактик, это все признают. А все же интересно, какая награда его теперь ожидает? Хотелось получить, конечно, Героя России. Но и против ордена «За заслуги перед Отечеством» второй степени он ничего не имел. Уж это он точно заслужил. И потом, кто знает, как здесь дальше дела пойдут. Вдруг такое начнется, что показать себя хочешь не хочешь, а придется. Так что Героя если не дадут сейчас, то, не исключено, дадут потом. Узнать бы только побыстрее, что же, черт возьми, произошло. На войну не похоже. Неужели снова ГКЧП? Да нет, про переворот бы уж точно сообщили, и здесь скрывай не скрывай, по телевизору все равно скажут. Да и Сам не из таких, чтобы про контру словом не обмолвиться. Сразу собрал бы политсовет, рассказал бы, как себя вести. Комментарии бы всем дал. Нет, это не ГКЧП. Но хорошо, что они именно к нему обратились. Так и сказали: «Вы только привезите сюда вашего племянника, а партия вас, Александр Васильевич, не забудет». Все же удачно он вступил в партию. Это надежно. И потом, если бы не партия, разве заседал бы он в гордуме? Дума, конечно, срань полная, но зато как эффектно он там смотрится. Всех затмил. Еще немного, и он будет давать комментарии не хуже Самого. А там кто знает. Эх, широкая дорога открывается. Это, конечно, и Ване большое спасибо. Молодец, племянник, сам так далеко пошел, и дядю не забыл. «Да уж, хорошо все складывается», - проговорил вслух Александр Васильевич, и звуки собственного голоса вывели его из ступора.
    Он огляделся по сторонам. Перрон был пуст, и даже хуже – поезд, на котором они с племянником благополучно прибыли, уже ушел, причем Александр Васильевич этого даже не заметил. И еще одна напасть: он не мог вспомнить, выходили ли из других вагонов пассажиры. Напрягся до хруста в голове: нет, не припоминает, чтобы кто-то выходил еще. Они с Ваней – это да, женщина эта, сотрудница. О ней предупреждали, когда посылали его в Москву за Ваней – это наш человек, делайте все, как она скажет. И кстати, она-то где? Александр Васильевич стоял на сером асфальте абсолютно один. Он попытался вспомнить, какое сегодня число. Вспомнил: 19 августа. Но понятнее не стало. Что они будут с племянником в вагоне вдвоем, не считая этой женщины, он знал. Туда он вообще ехал один, не считая опять же ее, был единственным пассажиром на весь вагон, хорошо еще, что «три звездочки» с собой были, иначе рехнулся бы от мыслей. Зато сейчас вспомнил совершенно точно: когда поезд пришел на Павелецкий, из вагонов тоже никто не выходил. Получалось, что им с племянником выделили персональный состав. «Это кому же так много чести, мне или Ване?», - подумал он. Думать дальше уже не мог. Особенно о племяннике – вот об этом думать совсем не хотелось. Не то что бы его мучили угрызения совести – такого с ним никогда не случалось, но здесь было что-то такое, чего словами он объяснить не мог. «Сожрут Ваню», - вдруг отчетливо снизошли на него эти два слова, которые, правда, посещали его и раньше, но только сейчас до него абсолютно ясно дошло, что это и есть ванин приговор. Он перекинул сумку на другое плечо и двинулся к вокзалу.
    Дверь была заперта. Александр Васильевич пнул ее ногой и уже хотел двинуться в обход, как дверь открылась.
    - Проходите, товарищ Манцов, - сказал ему лейтенант милиции. – Проходите скорее, мы сейчас за вами закроем.
    - Ты чего? – не понял Александр Васильевич. – Откуда ты меня знаешь?
    - Мы, товарищ Манцов, тут для того и стоим, чтобы все знать, - милиционер приложил руку к фуражке. – Велено вас впустить, а выйти вы уже не сможете. Потому что, видите, - закрываю. Вот, закрыто. Вы куда сейчас? Домой? Ну, ступайте.
    - Подожди, - Манцов с силой сжал ремень сумки и услышал, как хрустнули пальцы. – Ты мне объясни, что происходит? Честно скажи – это переворот?
    - Не могу знать, товарищ Манцов. Вас велено пропустить, других указаний относительно вас не было, - милиционер провел ладонью по лбу, и Александр Васильевич увидел, что из-под милицейской фуражки обильно стекает пот. Его и самого бросало в жар.
    - Черте что, ничего не понимаю, - сказал он, и догадался, что это и есть единственная правда – он не понимает ничего. – Я, пожалуй, домой поеду.
    Вокзал, между тем, гудел – он был переполнен людьми. Александр Васильевич посмотрел на табло. И не увидел там ничего. Прямоугольник сплошного черного цвета нависал над толпой, выкрики из которой доносились и до Александра Васильевича. «Нет, вы только подумайте, что это происходит? – слышал он. – Поезд уже на пять часов опаздывает, и никто ничего объяснить не может».
    - Ты в курсе, что здесь такое? – Манцов дернул за рукав мужчину, на вид сильно измученного и не отрывающего взгляд от пустого табло. – Ты сам едешь куда, или приехал?
    - Я хотел уехать сегодня утром, на 7.30, в Волгоград, - отозвался тот, очумело глядя на Манцова. – Не уехал. Не только я, никто не уехал. Никуда. Не было ни одного поезда. На перрон не выпускают. Хотел обойти с той стороны – там все перекрыто. На перрон никто не вышел. Все здесь, никто не уезжает. Нет поездов. Информации тоже нет. Видишь, ничего нет? По радио никто ничего не говорит. Начальника вокзала нет. Я уже хотел сдать билет, но и кассы закрыты. Видишь, закрыты? Билеты не продаются, никто никуда не едет. Ничего не говорят. Я, наверное, плюну на все, домой пойду.
    - А выпустят? – спросил Александр Васильевич. – Я тоже домой хочу, ты уверен, что выпустят?
    - Из вокзала выпускают. Я так думаю, из города не выпускают, - мужчина оглянулся по сторонам, снизил голос. – Ты как думаешь, что произошло? Не война?
    - Не война. Что-то другое, - твердо сказал Манцов. – Но я тебе ничего не говорил.
    - Понял, - мужчина перешел на шепот. – Я тебя ни о чем не спрашивал. Но ты сам-то кто? Ты сам-то что здесь делаешь?
    - Я приехал, - Манцов тоже перешел на шепот. – Но пока ничего не понял. Я из Москвы только что.
    - Из Москвы! – мужчина оглянулся по сторонам. - Только что? Это на том поезде? Мы его видели, он как подъехал, так и отъехал. Ничего не объявляли.
    - Пойду я, - сказал Александр Васильевич. – Точно говоришь, что выпускают?
    Манцов пошел к выходу. Два милиционера синхронно козырнули ему, но ничего не сказали. Манцов вышел. Людей перед вокзалом было не меньше, чем внутри. Люди выглядели растерянными, но, как ни странно, не шумели. Ходили туда-сюда, а за порядком, как заметил Манцов, пристально наблюдала милиция. На него тоже смотрели милиционеры, отчего он почувствовал себя подозреваемым. Решил не волноваться.
    - Такси не желаете? – над ухом раздался как будто знакомый голос.
    Манцов посмотрел и таксиста узнал – это был тот самый, который позавчера привез его на вокзал.
    - Домой отвезешь? – он обрадовался таксисту, как родному.
    - Садитесь, Александр Васильевич, доставим в лучшем виде, - таксист лучезарно улыбался, отчего на Манцова нахлынула новая волна тоски и непонимания. Подумал: «И этот меня знает, а я ведь ему не представлялся». Спросил на всякий случай:
    - Слушай, тебе кто сказал, как меня звать? Я что-то не помню, чтобы докладывал о себе.
    - Кто же, товарищ Манцов, вас не знает? – и Манцов отметил, что таксист натурально подталкивает его к «девятке» с «морковкой» на крыше. «Притворяется», - подумал он. Но в машину сел. Другого варианта у него, собственно, не было, и вел он себя не лучше, чем кролик перед удавом.
    - Вас, товарищ Манцов, да не знать? – продолжал, как ни в чем ни бывало, таксист. – Я вас сразу признал, еще когда давеча сюда вез. Вы же человек известный, я, знаете, и по телевизору вас видел.
    «Может, и не врет, - подумал Александр Васильевич. – Я ведь и правда и по телевизору, и в газетах. Вот только зачем он дверь на блокировку поставил?»
    - А для вашего спокойствия, - таксист будто прочитал его мысли. – Ремешок можете не накидывать, сегодня нам это не возбраняется.
    - Ты мне знаешь, что скажи, - Манцову показалось, что уж этот должен что-то знать. – Что здесь происходит? Помнишь, что ты мне в прошлый раз говорил? Про какие-то спецталоны с синими печатями?
    - А, это… Это, Александр Васильевич, распоряжение такое вышло – алкогольные напитки продавать гражданам только по спецразрешению. Я так думаю, чтобы граждане в магазины не кинулись и все не раскупили.
    - А что, могут?
    - Да еще как. Сами разве не знаете?
    - А у тебя откуда было?
    - Это вы про коньячок? У меня и сейчас есть. Не хотите?
    - Слушай, ты в свое пойло ничего не подсыпал? Понимаешь, спалось мне с него очень хорошо. То есть не очень хорошо, а как-то сразу все в сон ушло.
    - Обижаете, Александр Васильевич. Мы для наших клиентов только все самое лучшее. Так будете брать?
    «Возьму, - решил Манцов. – Возьму и сразу же выпью. Как только дома окажусь».
    Он посмотрел на дорогу. Ехали быстро и в правильном направлении.
    - Слушай, я тебе даже не сказал, куда ехать, - у него снова тоскливо заныло где-то на уровне сердца.
    - А зачем говорить? Помните, когда вы из подъезда вышли, я уже там стоял? Мы ничего не забываем, доставим, куда надо, - таксист сунул руку под сиденье и достал бутылку. – Вот, коньячок-с, с вас, Александр Васильевич, стошечка.
    Манцов полез во внутренний карман пиджака и тут рука у него замерла.
    - Слышь, ты, не знаю, как тебя там, ты гонишь, коньяк не может столько стоить.
    Он припомнил, что в прошлый раз, когда водитель снабдил его в дорогу теми двумя бутылками, он тоже взял сто рублей – за обе. Тогда он также автоматически полез во внутренний карман, и, ни о чем не думая, отдал. Тогда он вообще если о чем и думал, то только об одном – как безукоризненно выполнить данное ему задание и доставить Ваню туда, где этот зажравшийся оболтус и должен, по всей видимости, находиться. Нет, здесь явно какая-то подлянка.
    - Так берете, Александр Васильевич? – таксист ткнул его бутылкой в бок. – Берите, больше все равно нигде не купите.
    Манцов взял бутылку. Положил в сумку. Посмотрел на дорогу. Увидел, что почти приехали.
    - Ну вот, Александр Васильевич, вы и дома, - таксист всем своим видом показывал, как он доволен этим обстоятельством. – Прощайте, товарищ Манцов. Э, минуточку, позвольте, я вам открою. Все. Теперь прощайте.
    Он разблокировал дверь и Манцов вышел. Такси отъехало, а он все стоял и мял в руке так и не отданные сто рублей. Разорвал купюру, отшвырнул от себя подальше. Вспомнил, что и за дорогу не заплатил. Тьфу, пакость. Чертыхнулся и вошел в подъезд.
    Поднялся на свой этаж, достал ключи, открыл дверь, вошел. Квартира обдала тишиной.
    Тишина принесла облегчение, но не надолго. С левой стороны груди заныла та же тоскливая, противная боль. Подумал: «Жене надо позвонить». Полез во внутренний карман, откуда недавно доставал эту поганую сотку. Достал телефон. Нажал на вызов. «Ваш номер временно заблокирован», - отозвался механический голос. Что за черт, он никогда не допускал, чтобы на телефоне заканчивались деньги. Отшвырнул трубку, подошел к домашнему. В трубке была тишина. В груди заныло сильнее и еще противнее. Вспомнил, каким довольным он был, когда жена уезжала – он лично купил ей путевку в этот санаторий, и радовался, что побудет дома один. Зря радовался. Если сейчас его накроет сердечный приступ, то, пожалуй, и скорую будет некому вызвать. Так и будет лежать в этой тишине беспомощный и, не приведи господь, если вспомнят о нем слишком поздно. Но что все-таки с телефонами? «А, разберусь потом, - решил Манцов. – Выпью сначала, а там…» Про «а там» додумывать не стал. Сковырнул пробку. Отлетела она как-то слишком легко, но внимание на это Александр Васильевич уже не обратил. Отхлебнул из горлышка. Поставил бутылку на стол, постоял сам. Облегчение реально наступило. Пошел на кухню, из груды немытой посуды в раковине достал такой же немытый стакан. Сходил в комнату за бутылкой. Сел, плеснул в стакан, залпом выпил. Стало существенно легче. Посмотрел на бутылку. Удовлетворенно отметил, что их теперь две. «Это хорошо». – сказал он себе. Решил, что и коньяк хороший, хотя таксист та еще сволочь. «Ничего, я с ним разберусь, - Александр Васильевич чувствовал, как мысли у него пошли наконец-то в правильном направлении. - Выведу его на чистую воду, и не таких выводил».
    «Выводил, выводил», - застучало у него в голове. «Это я в поезде еду, Ваньку везу, - понял он. – У-а, у-а, не плачь, чертенок мордастый». Посмотрел снова на бутылку. «Три звездочки, не соврал, черт мордастый», - вслух проговорил Александр Васильевич. Звездочки, между тем, сильно увеличились в размере, и повисли на блестящих прямоугольниках. «Золотые», - обрадовался Манцов. Он догадался, что наконец-то получил Героя. Сразу трех Героев. Он теперь трижды Герой России и вся городская дума ему аплодирует. Потом зааплодировала Государственная дума. А потом он упал между кухонным столом и мойкой, и его сердце остановилось, а незакрытые глаза уставились на ножку стола. Это было последнее, что он успел увидеть, под оглушительные овации и крики «Слава герою!».
    Где-то спустя час дверь открылась и в квартиру Манцова зашли двое. Принюхались. Прошли в кухню. Манцов лежал так, как он и упал – по диагонали, между мойкой и столом. Бутылку он не допил, а вот стакан был пуст. Один из пришедших достал из кармана резиновые перчатки, надел.
    - Черт, пробки нет, искать надо, - сказал он.
    - Посмотри в комнате, - отозвался другой. – Сам знаешь, чего тебя учить.
    Тот пошел по предполагаемому маршруту Манцова, из прихожей в гостиную, к столу. Пробка, которую столь легко сковырнул Александр Васильевич, так на столе и лежала. Гость взял ее весьма осторожно, вернулся в кухню. Завинтил бутылку. Второй щелкнул замками кейсового чемоданчика, а тот, что был в перчатках, аккуратно уложил в него бутылку. Стакан уложил туда же. Из мойки достал другой стакан, из чемоданчика – на треть заполненную бутылку, плеснул из нее в стакан, и все это поставил на стол.
    - Ну вот и все, товарищ курьер, - сказал, глядя на лежащего на полу Манцова. Достал телефон.
    - Алё, разрешите доложить, товарищ генерал, - четко проговорил в трубку. – Ваше задание выполнено. Что прикажете делать дальше?
    В трубке прошелестел голос. Второй, закрывая кейс, напряг слух. Услышал только «во-первых», дальше было неразборчиво и он напрягся сильнее. Услышал: «А в-третьих», и еще два слова, которые не разобрал.
    - Так точно! – отчеканил первый. – Мы уходим.
    Они вышли так же тихо, как и входили, унося с собой то, что могло бы указывать на обстоятельства смерти Манцова.

    Глава 3. Роковые обстоятельства
    Ирина Дмитриевна с утра пребывала в очень плохом настроении. Чуть свет ее разбудил звонок брата. Но толком поговорить с ним она так и не успела. Глаза слипались. Поднимая трубку, она вспомнила о двух выпитых на ночь таблетках. «Не буду больше с этой гадостью экспериментировать», - дала себе обещание, впрочем, в который уже раз: в последнее время без снотворного она уже почти не могла заснуть, а после снотворного по утрам ощущала себя не выспавшейся, и должно было пройти часа два, прежде чем она входила в свою обычную норму. «Ира, Ира, - кричал в трубке голос брата. – У вас там все в порядке, Ира?» И на этом их разъединили. Ирина Дмитриевна положила трубку и подождала повторного звонка. Не дождалась. Взяла мобильный, набрала брата. Повисшая тишина ей не понравилась. «Что же за связь у нас, - раздраженно подумала она. – В этой стране ни на что нельзя рассчитывать». Повторила набор. Та же тишина обдала ее, и вспыхнувшее раздражение сменилось смутным беспокойством. Решила позвонить брату позже. Посмотрела на спящего мужа, потом на часы. Было 5.40. Подумала, что никогда еще брат не звонил ей в такую рань. Раздражение снова нахлынуло, но теперь уже напластовавшись на ощутимую тревогу. Она знала, что больше не уснет. Подошла к окну, за которым потихоньку просыпалась августовская Москва, а от августа, как знала Ирина Дмитриевна, ничего хорошего в этой стране ждать не приходилось. И все же, что у них там стряслось? Без веской причины брат ни за что бы не стал звонить в пять утра.
    Брата, а он был младше на десять лет, она любила. Сколько себя помнила, всегда возилась с его проблемами. Ходила в школу на родительские собрания. Защищала его от сверстников, с которыми у него были сложные отношения. Помогала деньгами и советами. Он же, как ей казалось, в ответ сестру боготворил. Может, это было и не совсем так, но ей нравилось думать: боготворит. Сомневаться в этом она окончательно перестала, когда ее карьера головокружительно пошла вверх. Вот тогда, на пике известности, когда сам президент стал обращаться к ней по имени-отчеству, она увидела, что это значит для окружающих ее людей. Она не скрывала, что ей нравилось высказываемое в ее адрес уважение. Ну, она так считала: уважение. И хотя до нее доходили слухи, что говорят о ней за ее спиной, слухи были ничто по сравнению с тем, что ее фамилию выучила наизусть вся страна, причем выучила правильно – склонению отныне фамилия не подлежала, писалась и звучала только в именительном падеже. Она стала покупать себе самые дорогие костюмы, изменила прическу и цвет волос, и постепенно провинциальный налет, который она вывезла из своего родного города, стал блекнуть. Впрочем, она никогда и не считала себя провинциалкой, Москва, когда она туда перебралась, не оглушила ее, а, как она решила, сразу упала к ее ногам. Она же, не задумываясь, позволяла говорить себе все, что считала нужным, и ее не интересовало ничье мнение на этот счет. До нее опять доходили слухи, что за ее спиной над ней подсмеиваются, но и это ее не волновало. Честно говоря, она упивалась своим положением, и вела себя соответствующе: видела и слышала только себя, а когда приходилось разговаривать с кем-нибудь из более высокопоставленных, не принижала почтительно голос, как это делали другие, а говорила все так же – громко и не задумываясь о смысле сказанного. Как ни странно, впервые она предельно ясно ощутила захватывающую дух высоту своего положения, когда ей и еще двум таким же гранд-дамам устроили закрытую экскурсию по Третьяковке, для чего специально для их удобства и безопасности музей закрыли от посетителей. И она пошла тогда по Третьяковке как по своему собственному дворцу. Можно даже сказать – поплыла, под легкое кружение в голове  от нахлынувших чувств. Брату об этих своих ощущениях она рассказала подробно – у нее была потребность выговориться, проговорить вслух свои новые мысли о себе. И брат все понял. Он смотрел на нее восхищенно, и теперь-то она твердо знала, что он по-настоящему ее боготворит. Она сказала брату с  особым чувством гордости за себя, что он может во всем на нее рассчитывать. Видела: тот совершенно искренне гордится ею. Видела и другое: он так же искренне на нее рассчитывает. И не зря. В ее родном городе, который родным становился все меньше, с ее успехами тоже считались, и брат это также ощущал на себе. Ему дали хорошую государственную должность, и они, брат и сестра, знали, кому он этим обязан: конечно, только ей. Когда же он захотел пойти еще дальше и, собственно, пошел на участие в местных выборах, то без всяких комплексов решил баллотироваться под ее, к тому времени уже не склоняемой фамилией. Вот тогда-то она и увидела, сколько у нее в этом городе осталось завистников. Против брата сразу развернули дискредитирующую его, а, значит и ее, кампанию. Она ответила достойно: добилась возбуждения уголовного дела. Жаль, что дело до конца не довели. Но она все равно всем показала, что с ней лучше не связываться. Родной город к ней, впрочем, постепенно охладевал. Нет, ее, конечно, встречали, когда она приезжала, со всеми почестями, но почести, надо сказать, становились все менее откровенными. Иногда вообще доходило до хамства, но здесь она тоже спуску не давала. Как было с этим гордепишкой, как там его… Губанов, что ли. Жаль, что гордепишку Сам в обиду не дал. Против Самого у нее приемов было маловато, то есть вообще не было. Так что гордепишку он приподнял, и сейчас ей приходится его иногда видеть там, где по ее абсолютно твердому убеждению, ему совсем не место. Но ничего, ее время еще не прошло. А вот от родного города почти совсем пришлось отказаться. Хотя, не очень-то она и переживает, было бы с чего.
    Ирина Дмитриевна варила кофе, и мысли ее уносились далековато. В основном к брату. Беспокойство вызывали два обстоятельства: прерванный разговор и последующее несоединение. Она набрала брата еще раз. Та же тишина в ответ. Кофе тем временем убежал, и пена зашипела на диске плиты. «Господи, да что же это такое», - проговорила Ирина Дмитриевна, и поняла, что у нее начинает болеть голова. Выпила таблетку, и, на всякий случай, еще одну. Головная боль слегка отпустила. Хорошо все-таки, что они с мужем съездили этим летом именно в Болгарию. Когда-то эта маленькая теплая страна привела ее в восторг. Но иначе и быть не могло – она тогда впервые выехала за рубеж. Это уже потом где она только не побывала, но тогда буквально все было впервые. Почему-то ей снова захотелось все это испытать, и, кажется, удалось. Они с мужем проехали по тем же городам, по которым она ездила с той туристической группой далеких советских времен, и ей снова все очень понравилось. В Москву они вернулись как раз в середине августа, и помнится, еще шутили: а наверняка у нас здесь что-то уже случилось. И, похоже,  шутка удалась.
    Набрав еще раз брата, Ирина Дмитриевна долго вслушивалась в зависшую тишину. Решила не звонить до одиннадцати утра. Время, кстати, бежало быстро – на часах было уже восемь. Она вытерла пену от кофе. Внезапно раздавшийся звонок показался ей чересчур громким. Номер был незнакомый. «Слушаю», - сказала Ирина Дмитриевна, и звуки  собственного голоса ее тоже слегка оглушили.
    - Ира, это ты? – голос брата показался чужим, но она, по крайней мере, сейчас же во всем и разберется.
    - Ты хоть знаешь, во сколько ты меня разбудил? В пять! – Ирина Дмитриевна редко сердилась на брата, но если сердилась, то не сомневалась, что всегда по делу.
    - Извини, пожалуйста, - ответил тот. – Но мне нужно было срочно тебе позвонить. Знаешь, тебе нужно приехать.
    - Не говори глупостей, - Ирина Дмитриевна чувствовала, что раздражение снова накатывает на нее. И с новой силой запульсировала головная боль.
    - Не сердись, пожалуйста, - брат, как ей показалось, всхлипнул.
    Вот это новость. С ее Сашенькой, к которому она продолжала относиться как к маленькому, хотя по годам ему перевалило за сорок, похоже, действительно что-то произошло. Эти всхлипы, отчетливо ею услышанные, не могли быть притворством – его привычки она знала слишком хорошо. Он, занимавший в их родном городе весьма весомую должность федерального чиновника, всегда старался вести себя соответственно – вальяжно и с повышенным чувством собственного достоинства, то есть осознавал сам и давал понять другим, кто он, и кто, наконец, она с ее постоянной готовностью показать всем, что это так, если кто чего не поймет. В общем, так натурально хныкать он не мог ни при каких условиях, а те времена, когда он, вот так же всхлипывая, прибегал к ней с жалобами на соседских пацанов, давно прошли. Значит действительно что-то там не то.
    - Саша, ты успокойся, - сказала она ему, и мягкие нотки  в ее голос все же просочились. – Успокойся и скажи, наконец, что случилось.
    - Ира, ты не представляешь, - она чувствовала, что брат в самом деле старается взять себя в руки, сильно старается, уж его-то привычки она знала. – Появилось много причин, по которым ты должна срочно приехать.
    - Но ты же знаешь, причина может быть только одна – я приеду, если сама сочту нужным приехать, - Ирина Дмитриевна твердо решила положить конец этому нытью, хотя бы потому, что оно ее пугало. – Ты знаешь мои планы, я тебя ставила в известность – приеду в сентябре.
    - Ира, я не могу слишком долго разговаривать, - сказал он вдруг. – Я вообще тебе звоню по чужому телефону. И не из своей квартиры. Так сложились обстоятельства. Приезжай. Сегодня же.
    Час от часу не легче. Чужой телефон, чужая квартира. Что за шутки? Его что, в заложники взяли? Головная боль настойчиво продвинулась в область затылка. Нет, с этим бредом действительно нужно разбираться на месте. Так что можно считать решение она приняла – приедет и вот они там дождутся. Она их всех в клочья разнесет. И, собственно, давно пора. Дело даже не в брате – его она, само собой, в обиду не даст. Она им всем там покажет. Поставит всех на место.
    - Саша, я приеду, - сказала Ирина Дмитриевна. – Сегодня же вылетаю. Ты меня сможешь встретить? Где тебя искать?
    - Ирина Дмитриевна, никого нигде искать не надо, - чужой вежливый мужской голос прозвучал так твердо, что она поняла – это никакие не шутки. – Мы вас сами встретим, не беспокойтесь. И, надо сказать, мы вас уже ждем.
    - Дождетесь вы у меня, - начала было она, но этот незнакомый властный голос ее перебил.
    - Повторяю, это мы вас ждем. Вылет через два часа, времени у вас достаточно. Приезжайте в аэропорт как обычно, и сразу проходите на регистрацию. Ваш билет будет уже там. Вам все понятно?
    - Да вы хоть знаете, с кем разговариваете?! – она сорвалась на крик. – Да я… да президент… Да от вас мокрое место…
    - Ирина Дмитриевна, успокойтесь, - голос из ее родного города был по-прежнему невозмутим. – Обстоятельства складываются так, что ваше присутствие здесь необходимо. Президент, кстати, в курсе всех наших дел. Даже больше – премьер в курсе. Мы вас ждем.
    В трубке повисла тишина. Она механически повторила набор, но тишина не исчезла.
    - Ира, что случилось? – муж Ирины Дмитриевны стоял в дверном проеме и недоуменно смотрел, как она стучала трубкой по плите. – Случилось что-то?
    - Да не знаю я, что случилось! – трубка полетела на пол. - Не знаю! Не понимаю! Заговор какой-то.
    - С братом что-то? Тебе надо срочно выезжать?
    - Да! Да-да-да! – она чувствовала, как в затылке бьется маленький отбойный молоток. – Подожди. Нет, сначала лекарство.
    Удивительно, но обычная валерьянка помогла. Она успокоилась. Решение лететь туда немедленно было твердым. Она им так покажет, как еще никогда не было.
    - Помоги мне собраться, только побыстрее, - сказала она мужу. – Машину вызови.
    По дороге в аэропорт Ирина Дмитриевна окончательно успокоилась – все-таки это очень важно вовремя принять решение. Головная боль отпустила. На Садовом ненадолго застряли в пробке, и раздражение вернулась. Она нервно прикрикнула на водителя. Но тот промолчал. Она тоже замолчала. Подъехали.
    Регистрация то ли началась, то ли уже заканчивалась – у стойки никого не было.
    - Ирина Дмитриевна, ваш билет, - голос подошедшего мужчины до омерзения напоминал тот, что был в телефоне. – Поторопитесь, пожалуйста.
    Она схватила билет, бросила его на стойку.
    - Пожалуйста, проходите, регистрация закончилась, - девушка из-за стойки улыбнулась ей.
    Ирина Дмитриевна прошла привычным маршрутом. Вскользь подумала, что почему-то никто не попросил показать паспорт, вообще никто ничего не попросил, не спросил. Зато мужчина, вручивший ей билет, шел следом.
    - Вы что, тоже летите? – спросила она.
    - Мне приказано вас сопровождать, Ирина Дмитриевна, - вежливо ответил он.
    - Да пошел бы ты… - не нашлось у нее других слов.
    «Скорее бы все закончилось, хуже нет неизвестности», - почти обреченно подумала она.
    Самолет оказался тот самый, который она терпеть не могла – маленький Як-40. Раздражение вспыхнуло с новой силой, и широко разулыбавшаяся ей навстречу стюардесса не смогла его сгладить.
    - Ой, Ирина Дмитриевна, как я вас люблю, - стюардесса улыбалась изо всех сил. – Мы сделаем все, чтобы полет был для вас самым приятным.
    - Да уж, сделайте, - сказала она стюардессе. – А главное, не торчите у меня на глазах.
    - Как вам угодно, Ирина Дмитриевна, - бортпроводница продолжала навязчиво улыбаться. – Что-нибудь желаете?
    - Тишины и покоя. Пошла вон отсюда.
    Бортпроводница молча отвернулась, а Ирина Дмитриевна почувствовала, как шедший следом мужчина взял ее за локоть.
    - Садитесь сюда, - сказал он и почти подтолкнул ее к креслу.
    Она с трудом втиснулась в неудобное кресло. Посмотрела в иллюминатор, увидела крыло самолета. Мужчина сел рядом.
    - Вы что, так и будете меня пасти? – волна раздражения накрыла ее с новой силой.
    - Да уж, не извольте беспокоиться, - ответил он, и она поняла, насколько все это бесполезно – спорить, протестовать, злиться, кричать; ее везут неизвестно куда и зачем, и если это из-за брата, если он позволил себе куда-то вляпаться, то, решила она, достанется и брату, хватит с ним церемониться, он давно уже не маленький.
    На взлете у нее как всегда заложило уши. Подошла стюардесса, принесла сок и минералку. Она выпила то и другое. Сопровождающий попросил себе только минералки. С ней он больше не разговаривал, сидел молча. Самолет набрал высоту, моторы ровно гудели, солнечные лучи скользили по лицу Ирины Дмитриевны. Она закрыла глаза. И неожиданно для себя провалилась в сон.
    Впрочем, вскоре она уже открыла глаза. Отметила, что чувствует себя несколько лучше. Покосилась на соседа. Тот сидел прямо, левая рука на подлокотнике, правая – на коленях, глаза закрыты. Ирина Дмитриевна осмотрела салон. Он был пуст. То есть почти пуст, кроме них здесь был всего лишь один пассажир – его затылок виднелся в третьем от кабины ряду. Ногу, как отметила Ирина Дмитриевна, в очень дорогом ботинке, он выставил в проход. Он, видимо, почувствовал ее взгляд и обернулся. Она его узнала – это был Леонид Иванович Шумахер, известный в ее родном городе деятель, бизнесмен и скандалист. Она его не то что недолюбливала, скорее, опасалась. Впрочем, после того, как он вступил на путь конфронтации с Самим, опасаться стала меньше. Тем не менее принцип «Враги Самого – мои друзья» был ей чужд, да и до этого Шумахера ей, по большому счету, не было никакого дела. Не было у них точек пересечения, они существовали в разных измерениях. Но вот сейчас, в данную минуту, она ему обрадовалась необычайно.
    - Здравствуйте, Ирина Дмитриевна, - он убрал ногу из прохода и повернулся к ней. – Надо же. Какими судьбами?
    - Это вы, Леонид Иванович? – она действительно была ему рада и подумала, что, может быть, хоть он ей что-то объяснит. – Видите, мы с вами летим почти вдвоем.
    - Удивительно, но это так, - господин Шумахер был сама любезность. – Не знаете, кстати, какая бомба у нас там взорвалась?
    - Шутите, как всегда, - ответила Ирина Дмитриевна. – А я у вас хотела спросить о том же – что у вас, у нас то есть, там происходит?
    - Честно говоря, не знаю, - сказал Шумахер. – Мне позвонили и очень настойчиво предупредили, что обстоятельства требуют моего присутствия в городе. Я вообще-то собирался лететь завтра. Но получилось так, что лечу вместе с вами. И подозреваю, что именно для нас выделили самолет. Самолетик, извиняюсь.
    И только тут до Ирины Дмитриевны дошло, что рейс этот – внеплановый. Что на самом деле время вылета сдвинули на час назад, и что, черт бы их всех побрал, она в самом деле ничего не понимает.
    - Ирина Дмитриевна, - вдруг оживился ее сосед. – Вам бы не стоило разговаривать с этим господином.
    - Да вам-то какое дело? – вскипела она. – С кем хочу, с тем и разговариваю.
    - А вот с ним – не надо, - мужчина был настойчив. – Господин Шумахер, отвернитесь, пожалуйста. Видите, Ирина Дмитриевна не желает с вами разговаривать.
    - А вы, я вижу, под конвоем, - весело сказал Шумахер. – Ну-ну. Подозреваю, что это только начало.
    В салон вошла бортпроводница и попросила пристегнуть ремни. Зажглось табло. Самолет шел на посадку, и у Ирины Дмитриевны снова зашумело в ушах. Она откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Подумала: «Будь что будет, мне, кажется, уже все равно».
    Приземлились благополучно. Стюардесса пригласила к выходу. Ирина Дмитриевна встала. Пошла. Черная «ауди» подкатила прямо к трапу, и она поняла, что это – специально для нее. Почувствовала на локте твердую руку своего спутника. Дернулась. Он сжал локоть еще тверже. Она спустилась по игрушечной лестнице вниз и села в машину. Ее спутник, любезно открывший ей заднюю дверцу, сел на переднее сиденье. «Трогай», - сказал он водителю. Они поехали, и Ирина Дмитриевна, пожалуй, догадалась куда. Успела подумать, что развели как куренка, меркнущим зрением увидела спину удаляющегося Шумахера, и потеряла сознание.

Глава 4. Ничего себе сюжетик
    У меня не завелась машина. Это уже второй раз за последние две недели – в неделю по разу. Я посидела, нога на сцеплении, рука на ключе зажигания, потом решила, что хватит. Вышла. Посмотрела на небо, оно мне понравилось – синее такое, с легкой грядой облаков на западе. Август – мой любимый месяц. Машина пискнула, запираясь, и я пошла, думая, что, может быть, надо сменить стоянку, может, это она мне создает проблемы. Мысль, конечно, была глупой, и охранник это как будто прочитал.
    - Женщина, - закричал он мне из своей будочки, - женщина, у вас уже не первый раз не заводится. Есть проблемы?
    - Проблема одна – не заводится, - отвечаю.
    - Так и машина-то у вас не новая, как я вижу.
    - Да, с пробегом. Сказать сколько?
    - Не надо, я и так вижу. Порекомендовать могу одного человечка. Будет как новенькая.
    «Как новенькую» мне в общем-то хотелось. Не хотелось другого – что-либо с ней делать. Пусть пока все остается как есть. Ну и что, постоит и в следующий раз заведется, так уже было. Зато теперь эта машина вся моя, потому что хозяина ее нет в живых. Да и он был у нее не первым. Мы купили ее на Вольском тракте. Ее – этот сильно подержанный «Фольксваген-Гольф». Ему вообще-то всегда «Гольф» хотелось, он почти помешался на этой модели. Так что, можно сказать, удачно получилось – сильно немолодой «Гольф» и его небольшие деньги  совпали во времени и месте, и это я ахнула, посмотрев на пробег, а он глазом не повел. В общем, взяли, и первое время он с этой машины пылинки сдувал. А потом выписал мне доверенность, и я в основном и ездила. А сейчас езжу только я, потому что, как я уже сказала, он умер. Запах его в машине остался, очень легкий, едва ощутимый, только я его и улавливаю. Куртка еще лежит на заднем сиденье, как он ее тогда бросил, так она там и осталась, я к ней не прикасаюсь. Да и на заднее сиденье никто еще с тех пор не садился, у меня там, собственно, и двери постоянно на блокировке. Хочу, чтобы так все и оставалось. Раз уж так вышло.
    - Так сказать ему? – продолжал лезть в мои дела охранник. – Он сам сюда подъедет, а вы уж с ним договоритесь.
    - Когда в следующий раз не заведется – тогда, - я почти соглашаюсь. Все равно надо что-то делать, особенно если учесть, что я хочу ездить именно на этом стареньком «Фольксвагене».
    Что ж, надо идти на остановку. Автобус мне нужен вполне конкретный, он один такой. Зато сюда он подойдет почти пустым, и я смогу спокойно зайти и так же спокойно выбрать себе место. С левой стороны, потому что когда будем проезжать через реку, я посмотрю на факел, тот, что круглые сутки горит на НПЗ, и, наверное, буду смотреть, пока не проедем мост. Такая у меня появилась навязчивая привычка. Ну это пусть.
     Автобус и правда  подошел почти пустым, я села как и задумывала, и стала смотреть в окно. А куда еще смотреть? Пассажиры, между тем, набились весьма плотно. Мне до них дела, конечно, нет, я здесь весьма автономно устроилась. Мешало только одно – многие громко разговаривали по своим телефонам. Почему-то я эти чужие разговоры  плохо переношу. Хотя, не только я, и не только в моих немного расшатанных нервах дело. Нет, не то. Нервы пусть, все лучше, чем тупая тишина внутри. Вот и сейчас один тип с мобильником расположился прямо рядом со мной.  Голос, как водится, громкий. Впрочем, я заслушалась – там, похоже, интересный разговор был. Этот тип кому-то рассказывал, что его жена собралась ехать к своей мамаше. Должна была уехать вчера, билет купила позавчера. Но не уехала и сегодня. Хотела же она ехать, потому что мать не отвечает на ее звонки. Сначала она думала,  что-то случилось, и стала звонить соседям. Но и у тех телефоны молчали, вообще без гудков. Так что она пошла на вокзал и купила билет на автобус.  Вчера  не уехала, потому что не пришел ни один автобус. Никто никому ничего не объяснял, автобусов не было – и все.  Потом пришла кассирша, или кто там она, в общем, билеты проверяет, попросила не волноваться, и пообещала, что все уедут завтра. Завтра – это сегодня. Но сегодня она не уехала тоже. Вот, только что звонила – стоит как дура, и рядом с ней стоят такие же, и никто ничего не знает.
    Разговор показался  интересным. Я журналистка, и на всякую занятную информацию у меня наметаны и глаз и ухо. Так что мысленно я этому типу сказала большое спасибо, а тут мы как раз въехали на мост и я стала выискивать взглядом факел. Но не увидела, наверное, из-за рассевающегося солнечного света. Мой сосед уже молчал. Но ерзал на своем сиденье, похоже, история с его женой ему самому не нравилась. А вообще-то и правда любопытно – второй день уехать не может, и никто не говорит почему. Мост между тем мы проехали, этот тип пошел на выход. Я тоже решила выйти пораньше.
   На выходе у него мобильник затренькал. Как я догадалась, позвонила жена. Все то же – стоит как дура, никто ничего не объясняет. На железнодорожном вокзале, который рядом с автовокзалом, столпотворение какое-то кошмарное. Это она ему так объяснила, когда он спросил, не хочет ли она поездом уехать. «Что, поездов совсем нет?» - переспросил он. Так что она еще немного постоит, и поедет домой. Он ей сказал: «Езжай, конечно, не мучайся, что-нибудь придумаем». Автобус затормозил, он вышел. Я тоже. Спрашивать у него ничего не стала, он и сам ничего не понимал.
    Я спустилась вниз, к реке, прошла под мостом, на набережную. День был все таким же замечательным – в смысле погоды. Очень люблю эту вторую половину августа, когда вокруг прозрачный теплый воздух и  синее небо над головой, и знаешь, что все это скоро уже закончится, что лето на излете, ну и так далее – мне сложно выразить словами эти мои августовские ощущения, я их просто испытываю и наслаждаюсь. Я прошла по набережной, ни о чем больше не думая, шла - и всё. Потом свернула на эту улицу и  пошла по ней, вверх. Честно говоря, особых дел у меня не было, уже больше года я работаю в режиме относительного  «free», то есть пишу – сдаю, и это меня устраивает. Да, но что же там все-таки случилось? Интуиция подсказывала: что-то случилось.  Я на ходу достала  записную книжку и отыскала номер моей  знакомой из того города. Набрала. «Абонент временно недоступен или находится вне зоны доступа». Ответ, собственно, был ожидаемый, и это при том, что я знала – Елена никогда не отключает телефон. Говорю же, этот тип с его разговорами по мобильнику был очень убедителен. Я свернула направо, почти механически – то есть уже знала, куда иду: к известной в нашем сообществе собирательнице слухов, носительнице невообразимого имени Артемида. Сокращенно, впрочем, получалось совсем по-человечески: Мида. Слухами Мида занималась профессионально; то есть вылавливала их отовсюду и представляла на публику в виде публикаций. В конце концов, даже если такого слуха у нее еще нет, я ей  подарю. Но дело не в том, меня любопытство чем дальше, тем больше переполняло. У нас, на минуточку, август как-никак, и кто его знает, что на этот раз.
    Мида, к моей радости, была на месте. Сидела перед монитором, очумело – так мне показалось - в него уставившись. Рядом стоял Митрич, главный редактор этого расчудесного издания. Митричем мы его звали давно, с тех пор еще, когда он был и моим главным редактором – в той, еще более расчудесной газете, которая, надо же, провалилась в пространстве и времени, не оставив после себя следов, ну разве что в памяти некоторых людей и, возможно, где-то в чудом сохранившихся бумажных архивах. У меня дома на память хранятся несколько номеров, я в них никогда не заглядываю, и не знаю, буду ли; но пусть лежат, вдруг когда-нибудь, лет через двадцать я захочу взглянуть на изъеденные временем полосы.
    Значит, Митрич. Странный это человек, при куче несомненных достоинств у него было два или три столь же несомненных недостатка, а, может, и побольше. Перечислять не буду, не мое  дело – чужие недостатки, они, кстати, при другом ракурсе могут оказаться и достоинствами. Но один назову – это абсолютный эгоизм. То есть при любых обстоятельствах он предпочитал действовать так, чтобы плохо не было в первую очередь ему. Зато когда ему было плохо,  предполагалось, что плохо должно  быть всем. Кое-что и вспоминать не хочется. Когда та газета, в которой я так счастливо работала, рушилась на глазах, Митрич все и сделал, чтобы она побыстрее провалилась к чертовой матери. И боюсь, он даже не понимал свою роль в этом разрушительном деле. А было так: в определенный период времени, уж не знаю точно, в какой момент и на каком властном уровне, от него решили избавиться как от главного редактора нашей расчудесной газеты, которая хотя и считалась органом местного правительства, но была, на мой взгляд, очень даже ничего. То есть мы себе позволяли, с благословенной подачи Митрича, а, может, с его полузакрытых глаз, которые он, между нами, не сильно-то и напрягал, многое – и в стилистике, и в шуточках, и прочих фенечках и прибамбасах. Не исключаю, что именно поэтому его и захотели подвинуть, с расчетом на будущую стерильную чистоту газетных строк. Получилось на удивление легко: однажды в редакцию пришла одна такая женщина-снегурочка и сказала, что теперь она у нас главный редактор. Вообще-то Митрич предупреждал, что она придет и скажет именно так. Так что когда она действительно пришла и сказала, он не возражал. Вспоминать не хочется, потому что все получилось как-то не по-человечески. Голос у нее был непривычно высокий, верхнее «до» в обычном разговоре – похоже, норма, так что определение «снегурочка», на мой взгляд, ей очень подошло. И вот она этим непривычным голосом начала  говорить. Волновалась. А мы молча слушали. Митрич тоже молчал, но всем видом дал понять: теперь она здесь распоряжается, и практически предлагал нам это принять. Ну а потом было еще хуже. Она стала ходить на работу как главный редактор, он тоже приходил, ну и как ко всему этому надо было относиться? Лично в моих мозгах открылся тогда филиал нашей небезызвестной Алтынки. У некоторых моих коллег тоже, и мы сумасбродно предлагали Митричу хоть что-то предпринять. Он отказывался, и продолжал ходить на работу непонятно в качестве кого. Ситуация была такая дурацкая,  хуже не придумаешь. Но многие  к тому времени уже сделали  вид, что все в порядке, то есть предложенный порядок был принят за норму. А он мучился, лично я это видела отчетливо. Но я только потом поняла, чего он ждал – компенсации от тех, кто его же и убрал с должности. Ну а  потом он ушел, потому что ничего не дождался. Я не помню, как  ушел; по-моему, однажды просто не вышел на работу.  Сейчас от той газеты даже ошметков не осталось, ну а  газету, которая стала выходить, надо было бы издавать в одном экземпляре и выкладывать по утрам на главный стол в губернии, заранее обведя красным маркером губернаторские фотки, чтобы он посмотрел на себя и больше на свое  медиа не отвлекался. Мне, в общем, жаль ту газету, хотя я и допускаю, что это не серьезно, тем более столько времени прошло; допускаю, что это была просто привязанность, как у кошки, к определенному месту и времени; в том числе и к панораме за окном, из которого вид на реку был что надо, особенно на закате, когда солнце в эту самую реку и опускалось.
    Но Митричу, надо сказать, удачно привалило – в виде нового медийного проекта, с хорошим, как говорят, финансированием, след которого тянется чуть ли не в коробку из-под ксерокса, если кто тот 96-й год еще помнит; то есть за него я рада – компенсацию, пусть и такими обходными путями, он все же получил. Когда проект только пошел, я с интересом следила – отыграется или нет? Нет, не стал. Но я допускаю, что он и так вполне удовлетворен, настолько, что реально видимая сатисфакция ему не нужна. А что? Газета получается вполне ничего. Люди там собрались тоже ничего, так что жизнь продолжается.
    В общем, Митрич стоял возле Миды, и, похоже, столь же недоуменно разглядывал монитор.
    - Привет, Жанна, - первым поздоровался он.
   - Привет, Жанна, - эхом повторила Мида. – Тут у нас что-то новенькое наклевывается.
   - Привет всей честной компании, - сказала я. – Ты, Мида, наверное, по одному атомному городу шаришь?
    - Пытаюсь, и даже очень пытаюсь. Но что-то у нас с ними не срастается.
    - Ты как через мост переехала? – спросил меня Митрич.
   - Нормально. Но один эпизод все же был. Так что там?
   - Понимаешь, мы сегодня на наших сайтах поймали  странные такие сообщения. Потом они исчезли. Вспомнили все кто мог своих тамошних знакомых, и знаешь, ни у кого телефоны не отвечают. А у тебя что? Ты ведь с этого как бы начала.
    - У меня, представь, машина не завелась, я на автобусе поехала. А там был один такой интересный телефонный разговор. Один мужчина кому-то рассказывал, что его жена второй день не может туда выехать. Рейсовых автобусов нет, ни туда, ни сюда.  Он ей предложил поездом поехать, так она говорит, что и поезда не ходят, и что на вокзале сегодня с утра черте что творится. Да, про телефоны еще: не отвечают. Ни телефон ее матери, ни соседские. Я вообще-то шла мимо, решила специально к тебе, Мида, зайти – за слухами. И, знаешь, почему-то я думаю,  что-то такое сильное произошло.
    - Мы тоже так думаем, - сказал Митрич. – Где-то с полчаса уже так думаем.
    - А странные сообщения – это о чем?
    - Да как бы ни о чем. Мы как на них вышли. Информация сегодня скудная, никакая то есть. Но под последнюю никчемную новость от 10.40 вдруг обрушился шквал комментариев. Мы открыли, смотрим – все они оттуда. И все примерно похожи. Первый пост был такой: может вы там знаете, что у нас здесь происходит? И потом посыпалось: что-то случилось, мы ничего не понимаем, объясните, нам не говорят… Ты ходила сегодня на сайты? Нет? Так вот, только на одном постов двадцать было о том, что ничего не понятно. Мы зашли на сайт  администрации, там все в порядке, тихо, то есть  без новостей. Вернулись обратно, на этот сайт, а все посты уже исчезли. Тогда мы на всякий случай зашли на сайт станции. Узнали, что  он на реконструкции. Попытались прозвониться – не получилось. В администрацию попытались – то же самое.
    - А эти двадцать постов, которые исчезли, они на каком сайте были?
    - На «Власти».
    - Но я так полагаю, что стереть их только там и могли.
    - Мы тоже так считаем. Позвонили туда. Нам сказали, что это технический сбой произошел.
    - А кто сказал?
    - Мы тоже спросили – кто. Он не представился. И отключился. Наглухо.
    - А потом еще была информация?
    - Да, вот, смотри. «На постоянно действующем совещании у заместителя председателя правительства главы администраций муниципальных районов получили указание продолжать подготовку к отопительному сезону». На остальных информация такая же. Она сегодня один в один одинакова. Везде. Как под копирку.
    - Я, кстати, до своей  знакомой сегодня не смогла дозвониться. У меня есть еще телефоны. Попробуем?
    - Можешь попробовать. Но мы уже тоже пробовали. У нас Надюшка срочно на вокзал поехала, смотреть, что там происходит. Пока не отзвонилась.
    - А вы ей сами позвоните.
    - Дело в том, что звонили. Регулярно. Через каждые пять минут. Абонент недоступен.
    - Вот это дела…
    - Ну-ка, ну-ка, - Мида заволновалась. – Что-то проступает.
    - Ага, очередная новость, - Митрич с завораживающим спокойствием зачитал: «На постоянно действующем совещании у заместителя председателя правительства по социальной сфере все главы администраций муниципальных районов получили указание провести проверку готовности школ к началу нового учебного года».
    - Мида, посмотри, с какой регулярностью поступают новости?
    - Сейчас. Минуточку. Вот. Интервал – десять минут.
    - А на сайт местного правительства ходили?
    - Там то же, что и везде.
    - У вас ведь верстка сегодня. Или вы на следующей неделе выходите?
    - На следующей. У нас и люди еще не все подъехали.
    Мы помолчали. Митрич прошел к себе. Вернулся с сигаретой. Прикурил фильтр. Резко запахло жженой бумагой. Он бросил сигарету на пол, поднял, отнес в пепельницу, другую не взял. Потому что влетела Надюшка, и такой ее еще видеть не приходилось. У нее зрачки были расширены до сплошной черноты, а лицо наоборот, совсем белое. И, похоже, сорван голос.
    - Вы этого не представляете, - сказала она тихо и хрипловато. – Не представляете! Что там на вокзале!
    Мида прошла к холодильнику, достала бутылку минералки. Налила полстакана, выпила. Налила еще, стакан передала Наде. Она взяла его, и мы увидели, как рука разжалась и стакан упал. Она заплакала.
    - Что-то  случилось, - сказала, немного успокоившись. – Не знаю что, объяснений никаких нет. У меня милиция отобрала телефон. Вот так, просто. Взяла, сказала, что на время, потому что на вокзал с телефоном нельзя. И не вернула.
    - Подожди, ты успокойся, - Митрич тоже подошел к Надюшке со стаканом воды. – Так, выпей. Давай, в десять маленьких глотков.
    - У нас межгород работает? Мне надо в Москву позвонить, - попив водички, Надя на глазах успокаивалась.
    Мида набрала «восьмерку» на стационарном.
    - Нет, уже не работает. Ты расскажи, что там было.
    - Вокзал забит людьми. Но, по-моему, и милиции там не меньше. Никто никуда не едет. Милиция следит за порядком. Следит хорошо. То есть я не видела, чтобы кто-то возмущался, что-то требовал. Люди стоят и смотрят на табло. Такая огромная толпа – и тишина. Табло пустое. Там никакой информации. Двери на перрон закрыты. Со стороны улицы туда тоже не пройти, там все оцеплено. Войти в вокзал можно, через милицейский пропускник. Меня пропустили. Я зашла и достала телефон, хотела сразу отзвониться. Ко мне подошел милиционер, и попросил телефон сдать. Сказал, что на выходе он мне его вернет. Я хотела убрать телефон в сумку, но он не позволил. Забрал телефон. Спросил, кто я. Я показала удостоверение. Он его тоже забрал, сказал, отдаст на выходе. Не отдал ничего. Сказал, что первый раз меня видит. Разговаривать там с кем-то бесполезно. Я попыталась. Мне сказали: видишь машину, сейчас мы туда тебя погрузим, и больше тебя никто не увидит. Это все внутри вокзала было. Машину я видела. Видела, как туда людей заталкивали. Тех, кто пытался возмущаться. Когда ее всю полностью людьми забили, она уехала. Люди это тоже видели, поэтому старались вести себя тихо. Я же говорю – огромная толпа перед табло, и все молчат. Это так страшно. Я ничего не понимаю. То есть понимаю, что что-то произошло. Может, это война?  Вы уже что-то узнали?
    - Надюшка, тебя из вокзала легко выпустили? – спросила Мида.
    - Но я же говорю, выпустили, но ничего не отдали. И пригрозили увезти.
    Митрич, наконец, закурил нормально. Надюшка с Мидой тоже потянулись к сигаретам. А я – к монитору, там что-то проступало. «На постоянно действующем заседании у заместителя председателя правительства по аграрному сектору все главы администраций муниципальных районов получили указание подсчитать в тоннах количество собранного урожая зерновых». Интервал в десять минут был, кстати, идеально выдержан. Надо же, значит весь надюшкин жутковатый устный репортаж в десять минут уложился. А казалось, прошла целая вечность. Но, похоже, насчет вечности так оно и было – наступало нечто новое, с чем нам здесь сталкиваться еще не приходилось. 
   
     Глава 5. Повязали!
    Владислав Владиленович Алексеев не знал, что делать. Такое с ним случалось редко, а за последние годы – никогда. Или почти никогда. То есть если какое-то сомнение приходило, он ненадолго задумывался и выбирал ответственного за свои сомнения. Так что на публике он всегда выглядел уверенным и компетентным. Он умел хорошо и складно говорить, слова обычно сами лились из него, он знал, как создать видимость того, что все что он говорит и делает – это и есть единственно правильный вариант. Сюда, в эту глухомань, а родной край из столицы ему только таким и виделся, он приехал  за тем же, за чем и обычно – в очередной раз проверить свою власть над краем. Убедиться, что власть его безразмерна, а любовь земляков, или кто они ему там, – безгранична. Что ж, как-то однажды он сам сказал себе: с собой-то хоть я буду честным. И эта честность с тех пор для него означала одно: признание безграничности его власти над родными просторами – единственное, что его здесь интересует. В столице он такого не ощущал – там он был «один из», не смотря на все свои партийные регалии, а уж он-то знал, какой ценой все это достигнуто, и там он не видел, а, главное, не чувствовал, что у него есть власть, с которой считаются. Случалось, он улавливал в отношении к  себе легкую, едва прорывающуюся бесцеремонность, и шла она от тех, кто, в отличие от него, владел властью по праву, и эти-то, скорее всего, считали, что он здесь, у них в столице, - не более чем выскочка из глухой провинции, то ли Саратовской, то ли Самарской губернии, Москва не слишком-то разбиралась в географии, развернутой за ее пределами. В общем, поездки его в регион, из которого он когда-то так удачно стартовал, были для него крайне необходимы, он за этим сюда и приезжал – убедиться в своем величии, и, соответственно, продемонстрировать его всем, и, в первую очередь, себе. И эта всегда хорошо завуалированная цель, как правило, идеально воплощалась – он убеждался в очередной раз в том, в чем и хотел убедиться, и срывов еще не было. А срывов не было потому, и это он знал абсолютно точно, что самое главное свое желание – жажду власти над людьми – он умело держал внутри себя.
    На людях же демонстрировал совсем другое – безмерную заботу о них и их забытой богом глухомани, и порой  сам удивлялся тому, насколько же они доверчивы. Ездил он в свои поездки всегда с подарками; вернее, с обещаниями таковых, но, как он и сам не раз  убеждался, обещание что-то подарить, сделать, устроить, организовать люди воспринимали как уже преподнесенный подарок, и разве что руки ему не целовали. А что-то пообещать ему, к счастью, ничего не стоило – его партийные регалии позволяли ему давать такие обещания, с опорой на бюджет, конечно, но люди в этой глухомани, как правило, не делали разницы между его личным бюджетом, федеральным или региональным, или даже вообще скуднейшим муниципальным. На слово «деньги» они реагировали однозначно: это он, наш великий федеральный земляк Алексеев осчастливил нас, и не вникали в колоссальную пропасть между его личными деньгами и государственными. Такое положение его устраивало, и на обещания он не скупился никогда.
    Вот и сейчас в этой очередной поездке по региону все было точно также. Он поехал со свитой холуев, как он иногда глубоко про себя называл своих сопровождающих, по районам левого берега реки. Август перевалил на вторую половину и демонстративная цель у него была в общем-то такая же, что и год назад – торжественно открыть новую школу. Школу эту строили долго, он уже и не помнит, когда начали, но год назад, открывая другую школу, он пообещал, что в следующем августе торжественно перережет ленточку и перед этой. А раз он пообещал,  значит, они должны были это сделать, и его не волновало, где они возьмут обещанные им деньги. Но деньги, похоже, нашлись – у регионалов, и губернатор, значит, не сумел отвертеться. Сам на открытие не приехал, прислал своих. Что подтверждало – деньги на  школу регионалы нашли с трудом. Но это их проблемы, его это не волновало, он свое дело сделал – его обещание выполнено, и значит благодарность от людей он получает заслуженную. Это он здесь главный, губернатор потому и не приехал, чтобы не стоять рядом с ним. Так что он еще раз убедился в полной мере в том, в чем хотел – в силе власти, в силе своей власти и в том, что эти ощущения  не сравнимы ни с чем.
    Ну все, хватит, он устал. Он пошел к машине, и дверцу ему открыл тот, кого, как он знал, называли его портфеленосцем. Шавка еще та, но  верная до невозможности; он, собственно, и собирал свою свиту из таких, другие, в чем он иногда мучительно себе признавался, в нее не шли, но зато хоть на этих он может рассчитывать, потому что по его первому слову они в огонь и в воду. Насчет огня и воды он, впрочем, тоже иногда сомневался, но пока случаев, подтверждающих сомнения, не выпадало – все его поручения они выполняли с усердием и беспрекословно, ему стоило только намекнуть,  и они наперегонки бросались исполнять. Тявкали порой, конечно, громче необходимого, но издержки бывают в любом деле. Абсолютно уверен он был в одном: они знали, что ему обязаны всем, что лично он одних вытащил из провинциальной грязи, другим создал все условия для того, чтобы они здесь хорошо процветали, и значит должны отвечать благодарностью на это его отношение. Потому что не будет благодарности – не будет и отношения, а значит снова мордой в эту провинциальную грязь, вернуться в которую легче, чем из нее выбраться. Так что к усердию открывшего дверь портфеленосца он отнесся с пониманием. Назвал его по имени – Василий, кажется. Пригласил сесть рядом. Увидел, что другие тоже бросились рассаживаться по машинам.
    Телефон зазвонил неожиданно. Говорить ему ни с кем не хотелось, кто бы это ни был. Он что-то слишком устал, жара, наверное, подействовала. Да еще оделся так опрометчиво – костюм, водолазка, не слишком тонкая. Но он считал, что водолазка - это его фирменный стиль для выхода на региональную публику, и старался его выдерживать. На этот раз, когда произносил торжественную речь – пожалел, с него пот катился градом, он чувствовал, как на затылке намокают волосы, водолазка под пиджаком тоже промокла, очень хотелось ее снять, но снял он, конечно, только пиджак. Звонок был настойчивый, и краем глаза он увидел, как заерзал  портфеленосец. Нет, он категорически не хотел разговаривать ни с кем, пусть это даже будет партайгеноссе, как он называл про себя самого главного человека в стране, взявшего на себя руководство его партией. «Партайгеноссе», - думал он, чувствуя себя при этом школьником, нашедшим удачную кличку для учительницы по самому сложному предмету. А портфеленосец уже тянул к нему свою ручонку с зажатой в ней трубкой.
    - Владислав Владиленович, - голос в трубке был тих и подчеркнуто вежлив, - мне доложили, где вы сейчас. Знаете, это очень удачно.
    Ему захотелось надеть только что снятый пиджак и встать. Он и привстал, так, что затылок уперся в мягкую крышу автомобиля, но тут же упал, скользнув виском по стеклу.
    - Слушаю вас, Владимир Владимирович, - четко разделяя слова, произнес он в трубку. – Мы подъезжаем, мы были на мероприятии…
    - Когда подъедете, вас там встретят. Будете выполнять все, что вам скажут. Это я вам приказываю. Вы поняли меня?
    Он не успел ответить, что все понял, потому что в трубке повисла тишина. Он не понял ничего. Зачем звонил? Он же сейчас должен быть в Красной поляне. Или он оттуда звонил? Конечно, а почему бы и нет, он может звонить из любой точки планеты, хоть из Антарктиды. Но зачем, вот в чем вопрос. С поручением? Он, конечно, выполнит любое. А вообще-то он собрался сегодня вечером в областной центр, а завтра – в Москву. А, впрочем, если так, то готов свои планы немного передвинуть.
    На въезде в город кортеж остановился. Его машина шла третьей, к ней и устремился некий человек в штатском, в принадлежности которого к силовым структурам Алексеев не сомневался. Водитель приспустил стекло.
    - Ваши документы, - коротко бросил силовик, и по интонациям в его голосе Алексеев понял, что чин у него не маленький.
    Водитель вышел из машины, протянул документы.
    - Свободен, - сказал силовик.
    Тот не успел ничего ответить, потому что рядом неожиданно возник некто, отодвинул его в сторону, и сел на место водителя.
    - Счастливо добраться, - пожелал силовик, глядя на Алексеева. – Мне сказали, что вы в курсе.
    Алексеев кивнул, заранее выражая согласие со всем и всеми.
    Кортеж тронулся. Его машина все так же шла третьей, две как и прежде, шли сзади, и, на первый взгляд, ничего не изменилось, разве что водитель у него теперь другой. Но его инстинкт самосохранения и сверхразвитая интуиция подсказывали: изменилось все. Все. И сам он бессилен здесь что-либо изменить. Он неотрывно смотрел в затылок водителя,  отмечая очень качественную стрижку и безупречно белый воротник рубашки, понимая, в принципе, что это за водила. Подумал: «Не ниже полковника». И не ошибся. В судьбоносные моменты жизни он никогда не ошибался.
    - Товарищ полковник, - к машине спешил капитан милиции, тормознув ее прямо перед въездом в город. – Товарищ полковник, для вас есть распоряжение ехать прямо в особняк. Остальных – к вам.
    - Не болтайся под ногами, капитан, - отозвался полковник. – Я знаю, куда еду. А этих ты проводи. Проконтролируй, чтобы из машин вышли все до одного.
    - Сколько их там у вас? – спросил он у Алексеева.
    - Не могу знать, - Алексеев почувствовал, как струйки пота потекли под водолазку. Он действительно не знал, у него никогда не было привычки считать, сколько голов его сопровождает, а отмечал он, как правило, только тех, кто мог за свое отсутствие  поплатиться  удобной должностью, или еще какими-нибудь благами.
     - Нас шестнадцать, - сказал вдруг портфеленосец, - вместе со мной – семнадцать, вместе с Владиславом Владиленовичем – восемнадцать. Водителей я не считал, вас, товарищ полковник, тоже. Прикажете дать полный отчет?
     Про портфеленосца Алексеев в общем-то забыл. И вот сейчас, услышав его голос, вдруг ощутил, насколько он ему рад. То есть не рад, чувство радости он никогда не испытывал, это всегда называлось иначе – чувство торжества, но сейчас он действительно испытал нечто вроде радостного облегчения. Он, значит, не один на один с полковником в этой машине, здесь есть еще Василий, и на этот раз он без труда вспомнил его имя.
    - Василий, - сказал он, - ты догадываешься, что здесь происходит?
    - Знаете, Владислав Владиленович, кажется, да, - он говорил на удивление спокойно. – Если не ошибаюсь, мы подъезжаем к дому, где жил бывший мэр.
    Алексеев посмотрел на дорогу. Действительно подъезжали, и этот дом он знал очень хорошо. Знал он также, что этот бывший  мэр, с треском, хотя и не по своей воле, десять лет назад проваливший все их общие  задумки, отсюда сейчас вообще-то далеко. Подумал: «А где же ему быть, как не в Москве?» А это значило, что едут они в его дом без приглашения, и что тот, кто сидит на месте водителя, абсолютно точно знает, зачем они туда едут.
    Ворота распахнулись навстречу машине. Портфеленосец выскочил, быстро обежал ее сзади, открыл Алексееву дверцу. Он осторожно ступил на землю сначала левой ногой, потом правой. Подумал: «Вот он, мой первый шаг в неизвестное будущее». Под сердцем кольнуло, потом еще разок, и он понял, что такой тревоги он не ощущал очень давно, может быть, даже со студенческих лет; впрочем, вглядываться в прошлое не было времени.
    - Владислав Владиленович, - полковник приспустил стекло, а выходить  не стал, - вы идите прямо в дом, там вас уже ждут. А у меня, знаете ли, дела. Вы пока не представляете какие, но сейчас, думаю, все узнаете. Прощайте. А хотя нет, скорее всего, еще увидимся.
    Алексеев пошел к дому, к очень знакомому дому, в котором он бывал не раз, и где его всегда встречали с неимоверным радушием. Ну, еще бы. Если бы не он, где бы был сейчас этот незадавшийся мэр. А вот что его сейчас ждет? Он оглянулся. Василий семенил за ним, а портфель он почему-то держал двумя руками впереди себя, подталкивая его коленями вперед. «Щит», - отметил Алексеев, и пожалел, что ему нечем прикрыться. Глубоко вздохнул. Поднялся по ступенькам, пересчитав их. Открыл дверь.
    - Ну, здравствуйте, господин Алексеев, - высокий и худой мужчина с седыми висками сделал несколько шагов ему навстречу. – А я ведь беспокоился, думал, а вдруг что случится, вдруг он до нас не доедет? Как, кстати, доехали?
     - Спасибо, очень хорошо, - с видимым трудом выговорил Алексеев.
     - Низовцев, - мужчина протянул ему руку. -  Игорь Федорович Низовцев.
    «Не ниже генерала, - отметил Алексеев. – И явно не здешний. Москвич. Ой-е-ей, что-то точно произошло».
     - Присаживайтесь, господин Алексеев, - Низовцев подвинул ему стул. – Чай, кофе, коньяк, водку?
     - Я бы водички попил, - прохрипел Алексеев и прокашлялся.
     - С газом, без?
     - Любой… - Волна безразличия накатила на него, и он сказал сам себе: «Будь что будет», отчетливо понимая, что всякое сопротивление бесполезно.
     - А вас, простите, как? – Низовцев посмотрел на портфеленосца, стоявшего перед ним почти по стойке «смирно», с портфелем у коленок, загораживаясь им, как щитом.
     - Гоголев, Василий Николаевич, - представился он. – Депутат-с Госдумы, заместитель председателя комитета…
     - А-а, простите, запамятовал, - Низовцев внимательно посмотрел на Гоголева. – Мы в курсе, что вы тоже здесь, и вы нам очень пригодитесь.
     - Всегда готов, - отозвался Василий Николаевич, поставив, наконец, портфель на пол, и выбросив руку вперед, как будто порываясь отдать салют.
     - Вот-вот, будьте готовы, сильные люди нужны стране, - Низовцев многозначительно посмотрел на Гоголева.
     - Ну, а теперь с вами, господин Алексеев. Вы, надеюсь, уже догадываетесь, что мы на вас рассчитываем? Уверяю, все наши надежды – только на вас.
     - Я готов, конечно, но вы мне объясните поподробнее, - Алексеев попытался посмотреть Низовцеву прямо в глаза, но  у него не получилось. При этом он всеми квадратными сантиметрами своей кожи чувствовал, как Низовцев разглядывает его. – Я слушаю вас очень внимательно.
    - Понимаете в чем дело, - начал Низовцев издалека. – У нас тут ЧП стряслось. Масштабы его мы пока не знаем, но предполагаем, что говорить есть о чем. Обратили внимание – я сказал «у нас», а не «у вас»? Действительно у нас, и это касается всей нашей страны. Просекаете?
    Последнее слово диссонансом врезалось в слух Алексеева. Его давно уже не употребляли там, где проходила его основная жизнь, и если этот московский гость так и сказал – «просекаете?», подсказывала интуиция Алексееву, случилось действительно нечто такое, выходящее за пределы разумного. И, похоже, именно он оказался в эпицентре. И насчет эпицентра он  не ошибся.
    - И вот представляете, как повезло нам, стране, президенту, премьеру, партии, наконец, что именно вы оказались здесь, в самом центре событий. В эпицентре, можно сказать.
    Слово «эпицентр» на слух Алексеев воспринял. Спокойно воспринял, что, в общем-то, вполне приравнивалось к обреченности.
    - На станции что-то? – спросил он Низовцева, не уточняя, какую имеет в виду.
    - Вот именно, - сказал генерал, а то, что у Низовцева генеральские погоны, в этом Алексеев уже не сомневался.
    - Вот именно что на станции, как вы выразились, - продолжил тот. – Второй энергоблок. Масштабы мы пока не представляем, но думаем, что все плохо. Хотя и надеемся, что это еще не Чернобыль. На самой станции режим ЧС мы ввели, правда, тихо, чтобы без паники. Население не знает. Мы тоже еще не знаем, что оно уже получило, в каких пределах. Сегодня это случилось,  в 3.45. А к полудню мы уже знали, что вы, на наше счастье, здесь разъезжаете.
    Горло у Алексеева пересохло. Он подумал, что обещанный стакан воды Низовцев ему так и не дал. Оглянулся на портфеленосца. Увидел, как тот поднимает портфель, поднимает  выше, выше, и заслоняется им где-то на уровне сердца и легких.
    - Но вы же знаете,  я не атомщик, - в голосе Алексеева прозвучали нотки мольбы. – Я сельхозник, я закончил аграрный вуз, я механизатор, я ничего не понимаю в атомных станциях…
    - А вам и не надо понимать, Владислав Владиленович. Вы ведь когда защищали, к примеру, вашу докторскую диссертацию, об аграрном вузе не думали, так? А смотрим мы на вас, во-первых, как на видного партийца, и, надеюсь, дисциплинированного. Во-вторых, как на депутата Госдумы, имеющего самое непосредственное отношение к этому городу. Давайте прямо говорить: вас здесь каждая собака знает, да и вам район хорошо знаком. Скажу даже больше: вам вся ваша область знакома, не так ли?
    - Что вы от меня хотите? – едва слышно спросил Алексеев.
    - Ну вот и чудненько, давайте сразу о деле, - живо отреагировал Низовцев. – Мы хотим, чтобы вы в это трудное для страны время возглавили регион.
    - Я не совсем вас понимаю, - голос Алексеева звучал все так же тихо. – У региона есть губернатор. А я всего лишь депутат, и мне, знаете ли, надо сегодня быстренько возвращаться в Москву.
    - Понимаете, в чем дело, - Низовцев тоже сбавил громкость в голосе, но от этого он стал звучать как-то угрожающе, - губернатор в регионе и правда есть, но вот он-то как раз атомщик. И значит тоже займет подобающее место в это трудное для страны время. Думаю, что уже занял
    Низовцев посмотрел на часы. Посмотрел на Алексеева, потом на Гоголева. Тот все так же стоял, прикрываясь портфелем как щитом. Низовцев усмехнулся.
    - Владислав Владиленович, давайте не будем зря тратить время, оно для нас очень дорого, уверяю вас. Значит, так. На атомной станции произошла авария, масштабы которой нам еще предстоит узнать. Губернатор, действующий губернатор,  находится уже там, в своем рабочем кабинете. Об этом его лично попросил президент, он, понимаете, сегодня прямо с утреца позвонил ему по телефону, и поскольку этот телефонный разговор происходил в нашем присутствии, то господин губернатор отказаться уже не смог. Так что через три минуты  он сюда  и выехал. А насчет вас мы решили позволить вам завершить ваше мероприятие. Как я уже говорил, наша главная цель – не создавать паники. Так что вы тихо, без паники, приступаете к обязанностям губернатора. Вы меня ферштеен?
    «Нихт ферштеен», - дерзко подумал он. Губернатором этого поганейшего депрессивного региона он на самом деле не хотел быть никогда. Он знал,  про него говорили, что эту область он держит для себя на всякий случай, как запасной аэродром. И всячески поддерживал уверенность людей в этом, поскольку такие слухи тоже прибавляли ему могущества. Но он также твердо знал, что никогда в жизни он не сядет сюда губернатором, чтобы там ни случилось, потому что справиться с этим регионом нельзя. У него, по крайней мере, этого бы не получилось. Он не сможет управлять регионом без ущерба уже сложившейся его репутации. Он бы провалил весь свой образ, который с таким трудом, по кирпичикам, создавал. И вот получается, что его счастливая в общем-то до сих пор судьба решила просто посмеяться над ним.
    - Я не могу, - сказал совсем тихо Алексеев, посмотрел на Низовцева, и похолодел, встретившись с ним взглядом.
    - А мы вас, Владислав Владиленович, и не спрашиваем, - так же тихо, но от того еще более угрожающе, ответил Низовцев. – Мы уже, собственно, все решили. Мы вам сейчас здесь даже пообедать не позволим. Вы в окошко посмотрите, машина вас уже ждет. Сейчас прямо и поедете. Губернаторский кабинет вы знаете. Так что где-то через полтора часа вы, думаю, там со всеми удобствами и расположитесь. И вот еще что. Мы вам даем огромные полномочия. Но не выше наших. А поскольку вы хорошо зарекомендовали себя как партийный деятель, то, как мы думаем, прямое партийное правление в регионе вы и введете. То есть введем, конечно, мы. Но осуществлять его будете вы. И спрос будет тоже с вас. Вашего помощника можете взять с собой, можете даже назначить его вице-губернатором. Кстати, мы, наверное, вам так и порекомендуем. Видите ли, вот в чем дело. Всех из вашего регионального правительства, кто раньше имел здешнюю прописку, мы сюда и отправили. Так что должность вице-губернатора вакантна. Василий Николаевич, вы согласитесь быть вице-губернатором?
    - Мне бы лучше в Москву, - Гоголев крепко прижал к себе портфель. – У меня, вы же знаете, все домашние в Москве…
    - А мы их к вам, сюда, а?
    - Нет, давайте лучше меня к ним, - подпустил Гоголев слезу в голос.
     - Вот что, господа, - внезапно изменил интонации Низовцев  и стал говорить громко и по-военному четко. – Для вас ситуация приравнивается к режиму военного времени. В настоящее время передо мной находятся губернатор и вице-губернатор. Которые немедленно приступают к своим обязанностям. У губернатора его партийные функции остаются. И, более того, усиливаются. В течение трех дней приказываю вам ввести в регионе партийное положение. Одновременно рекомендую не допустить паники среди населения. Вопросы есть?
    Алексеев понял все. Вопросов у него не было. То есть, конечно, были, но его чуткая интуиция подсказывала: сейчас лучше молчать. Единственное, о чем о не мог промолчать – это о том, чтобы мучиться здесь ему предстояло не одному.
    - Разрешите обратиться, - он так и обратился к Низовцеву. – В Москве в настоящее время остались видные члены партии. Все они имеют самое прямое отношение к нашему региону. Я как губернатор считаю, что их место в настоящее время – здесь.
    - Вас понял, - Низовцев действительно понял Алексеева. – В ближайшие сутки все они будут доставлены сюда, под ваше прямое подчинение. Сколько их там у вас?
    - Пятеро, - отозвался Гоголев, одним из достоинств которого было то, что виртуальный калькулятор, располагавшийся у него в голове, никогда не отказывал. – Вместе со мной и Владиславом Владиленовичем. Еще есть один от соседней области, но он саратовец. И еще дама – по одному сибирскому региону, она так же коренная наша. Пусть едут сюда, ладно?
    - Считайте, что они уже здесь, - пообещал Низовцев, и дал понять, что разговор окончен.
    Алексеев с Гоголевым побрели к машине. Оказавшись на свежем воздухе, они с опаской его вдохнули  и посмотрели друг на друга. Выбора, впрочем, у них не было, а не дышать они не могли. Сели в машину, оба на заднее сиденье, и Алексеев отметил, что портфеленосец не открыл ему дверцу. Машина тронулась и они поехали. Разговаривать им не хотелось, вернее, на это уже не было сил. Оба молчали, и каждый думал о своем. «Как кур в ощип», - философствовал относительно своей судьбы Гоголев. Алексеев же, едва ли не впервые в жизни, не знал, что ему делать.
   

     Глава 6. Мучительные раздумья
     По дороге в туалет Иван вдруг взял руки за спину. Так и пошел по бордовой ковровой дорожке, прикрывавшей рассыхающийся паркет. Подумал: «Вот он я… Интересно, я еще депутат или уже нет?» Опустил голову, увидел, как аккуратно, левой-правой, раз-два, три-четыре, переступают его ноги в легких темно-коричневых туфлях, и ему показалось, что ноги идут сами по себе, независимо от него. «Сон, - подумал он. – Сейчас проснусь, и все встанет на свои места». Подумал, впрочем, просто так, чтобы хоть о чем-то связно подумать. Это никакой ни сон. Но что это такое, хоть умри, он не понимал.
    - Иван Васильевич, туалет слева, - вполне дружелюбно сказал ему конвоир. – Вы заходите, я вас здесь подожду.
     Иван зашел, осмотрелся. Все как обычно, хотя, честно говоря, от такого WG-уровня он уже поотвык. Но что-то его здесь зацепило, он сразу  и не понял, что. То есть он понял, что в туалет ему на самом деле хотелось давно, просто дела были поважнее. И тут до него дошла суть его интереса: окно. Широкое окно с чистыми стеклами предоставляло ему возможность посмотреть на улицу с иного ракурса, чем открывался из окна той комнаты с диванчиком, где его разместили; а иного слова, чем «разместили» у него пока не было для той ситуации, в которой он оказался. Действительно, не арестом же все это считать, по крайней мере, к такому развитию событий он был в принципе не готов. Он осторожно подошел к окну. По диагонали просматривалась знакомая с детских лет пятиэтажка, крышу которой венчали буквы, складывающиеся в слово «Эфир». За буквами виднелся ретранслятор, и как раз к нему по крыше двигались двое, по виду, как показалось Ивану, военных. Но дальше следить за их действиями он уже не мог, потому что захотелось нестерпимо. Он дернул дверцу кабинки, почти влетел в нее, и это было правильно, он даже сам себе удивился, как же мог он так долго терпеть, аж со вчерашнего вечера, сейчас казавшегося ему нереально далеким, когда он, поправив подушку под головой внезапно уснувшего дяди, пошел посетить перед сном клозет СВ-вагона. Так что вполне закономерно в кабинке он подзадержался, а когда вышел, то увидел, что в открывающейся за окном панораме произошли какие-то изменения. Он всмотрелся повнимательнее, и обнаружил, что похожие на военных люди с крыши «Эфира» исчезли, и унесли с собой ретранслятор. «Да они его демонтировали!», - догадался Иван. Но поразмышлять на эту тему ему помешал стук в дверь. Он пошел к выходу, а открывая дверь, все-таки оглянулся и посмотрел в окно, но с этой позиции не увидел ничего, кроме куска прекрасного синего августовского неба.
    - Долго вы, Иван Васильевич, я уже беспокоиться начал, - все так же дружелюбно сказал ему его сопровождающий. – Ну-с, пойдемте обратно?
    Они пошли по коридору, где старый паркет, прикрытый ковровой дорожкой, скрипел под ногами, и Иван уже привычно взял руки за спину; то есть он даже не заметил этого своего жеста.
    - Боже мой, это вы! – слишком уж знакомый голос заставил Ивана оторвать взгляд от прикрытых дорожкой паркетных прямоугольничков. – Иван Васильевич, что вы здесь делаете?
    Иван посмотрел прямо перед собой и увидел, что навстречу ему движется Ирина Дмитриевна собственной персоной. Выглядела она примерно так же, как всегда, даже костюм ее был тот же; Ивану, во всяком случае, показалось, что он уже видел его много раз, хотя в иные времена ему и в голову не пришло бы обращать внимание на то, во что она одета. Но здесь, в  ярко освещенным люминесцентным светом коридоре эта женщина, как он почувствовал, вдруг показалась ему такой родной и близкой, а с учетом ситуации, может быть, даже ближе, чем мама. Так что, сам того еще не осознавая, он ей обрадовался; захотелось остановиться, пожаловаться, услышать в ответ слова утешения…
    - Ирина Дмитриевна, вы-то что здесь делаете? – он не сразу разглядел, что идет она точно так же, как он, в сопровождении, что выглядит она на самом деле не слишком-то удачно, если не сказать хуже, что она растеряна, взволнована, и не исключено, сильно напугана.
    Иван остановился, его руки, сцепленные за спиной, разжались. Он хотел еще что-то сказать, но внезапно получил толчок в спину такой силы, что едва устоял на ногах.
    - Не останавливаться, б…ь, - в голосе сопровождающего и следа не осталось от былой любезности. – Вперед, шагом марш!
     От неожиданно грубого окрика Иван быстро засеменил, его руки отказались сцепляться за спиной, он вытянул их по швам, так и зашагал, мелко переступая ногами, пока не получил очередной толчок в спину. Толчок означал, что пора остановиться. Он и встал, как вкопанный, лицом к стене. Его конвоир достал из кармана ключ, открыл дверь. Иван хотел оглянуться и посмотреть, куда же пошла Ирина Дмитриевна, но едва повернул голову, как почувствовал сильный удар в ухо, это было очень больно, но главное даже не в этом – он в принципе не представлял, что к нему может кто-либо так грубо относиться.  – Я буду жаловаться, - прошелестел он плохо двигающимися губами.
   - А на это вы, Иван Васильевич, имеете полное право, - вдруг резко изменил тон конвоир, и в его голосе вновь засквозила удивительная любезность. – Бумагу и ручку вы найдете в левом ящике стола.  Писать вам не возбраняется что угодно и куда угодно. Когда напишите – позвоните, я приму у вас ваши бумаги.
    Он подтолкнул Ивана в раскрытую дверь, и едва он переступил порог, дверь захлопнулась.
    Иван постоял еще немного, спиной к двери, не в силах сбросить оцепенение, потом все-таки заставил себя сделать несколько шагов вперед. Постоял еще, почувствовал, что у него начала кружиться голова, и через силу сделал еще несколько шагов. Как со стороны увидел, что он идет прямо к столу и открывает левый верхний ящик. Там действительно лежала стопка бумаги и поверх нее – простенькая шариковая ручка. Он взял ручку и лист бумаги, зачем-то посмотрел ее на свет. Положил на стол, оглянулся в поисках стула. Но стула в этой комнате не было. Тогда он прошел к этому кожаному диванчику в углу, бумагу положил на стол, отодвинул тарелку, в которой еще недавно лежали булочки, и приготовился писать. Он знал, кому он сейчас напишет. Сказанные конвоиру слова о том, что будет жаловаться, он уже забыл. Он не хотел жаловаться. Он хотел написать Ему обо всем, что с ним произошло. Спросить совета, как  себя вести. Если получится, спросить, наконец, что все это значит.
    «Вы даже не представляете, что со мной случилось, - начал он. – Я поехал сюда по вашему зову, призыву. Мой родственник, вы его знаете, он наш верный партиец, передал мне, что вы хотите срочно меня видеть здесь. И вот…» Иван перечитал написанное, скомкал лист бумаги, бросил на пол. Встал, принес еще один лист. Он не знал, что писать Ему. Они всегда общались устно, и это всегда  было абсолютно понятно. Он говорил, Иван соглашался, ему и в голову не приходило, что Он может быть в чем-то неправ. Иван знал, что он Ему обязан многим, если не всем. Где бы вообще был он, Иван Губанов, если бы не Он. Если есть у него путеводная звезда, то это только Он. Верой и правдой, больше никак. «Верой и правдой служу Ему», - пробормотал Иван.
    «Я приехал из Москвы на поезде, - начал он заново. – Какие-то неизвестные мне люди затолкали меня в машину, привезли сюда». На слове «сюда» задумался, решил не расшифровывать. Подумал: Он всемогущий, догадается и так. Продолжил: «Завели в комнату с диваном. Здесь есть стол, но нет стула. Были какие-то булки, я их съел. Но не было воды». Понял, что очень хочет пить. Осмотрелся по сторонам. Графин с водой стоял на подоконнике, стакан тоже был, как же он сразу этого не заметил. К графину, таких он, наверное, не видел уже лет двадцать, рванулся; налил воды в стакан, залпом выпил. Еще полстакана. Вернулся к диванчику, сел и продолжил. «Я не могу всего рассказать, потому что не поверите, но знаете, меня били», - написал он. Слово «били» ему не понравилось, оно не входило в концепцию его жизни. Он скомкал лист, бросил на пол, сходил за следующим. Перед чистым листом замер. Ручкой по бумаге он не писал очень давно. Он не знал, с чего начать, а, главное, не знал, как к Нему обращаться. С какого слова начинать? Уважаемый? Многоуважаемый? По имени-отчеству? Решил немного передохнуть. Откинулся на спинку дивана, закрыл глаза. Вдруг вспомнил про Ирину Дмитриевну. Накатившую было сонливость как рукой сняло. «Господи, она-то что здесь делает?», - подумал он. Перед глазами всплыла картина: она идет навстречу по коридору, он представил все это как наяву, волосы у нее растрепаны, костюм помятый, она сама на себя не была похожа, почему же он сразу на это внимание не обратил? И главное, за ней шел такой же человек, как и за ним. Под конвоем она шла, теперь он это понял абсолютно точно. Она, Ирина Дмитриевна, громогласная базарная тетка, никогда не считающаяся ни с какими правилами, шла под конвоем какого-то мелкого проходимца, которому на время дали власть. Он еще раз закрыл сами собой открывшиеся глаза, даже зажмурился. Картина была все та же: в люминесцентном освещении нервно вышагивала Ирина Дмитриевна, и, кажется, сама не понимала, что происходит. «А я-то к ней, как к маме, - подумал он. – Пожаловаться хотел, сочувствия хотел, чтобы остановилась, погладила по голове, утешила». Мысль показалась глупой. Ирину Дмитриевну он терпеть не мог. С тех самых пор, когда,  даже страшно представить, как давно это было, он был всего лишь депутатишкой в гордуме, и у него с ней случился конфликт, можно сказать, эпистолярный. Он тогда, конечно, рыпался, на рожон лез, и догадывался, что она понимала: он всего лишь депутатишка, возомнивший о себе. Слава богу, Он вмешался,  и перевел эту невнятную шахматную партию на другой уровень. Об отношении Его к ней он знал, знал также, что и она отвечает ему взаимностью. Но сейчас-то… Сейчас, пожалуй, у нее возникли те же обстоятельства, что и у него. «Неужели?», - подумал он. И это было похоже на правду. Она здесь, в этом здании на улице имени великого чекиста, находилась на том же положении, что и он. Выманили ли ее так же из Москвы, как и его, сама ли она приехала, а потом попалась, дело не в том; дело в том, что произошло нечто такое, что его мозг осознавать отказывается.
    И вот здесь-то он решил серьезно подумать.  Итак, в тот его чудесный досуговый час, когда он, забежав ненадолго в здание бывшего Госплана, решил просто тихо и мирно прогуляться по Тверской, маршрут даже продумал – вверх, до Белорусского вокзала, а потом обратно, вниз, до Александровского сада, мобильник высветил дядин номер. Дядя по-военному четко сказал: надо ехать, это Его инициатива. Он не стал спрашивать, что случилось. То есть он знал, что у Него все в порядке, просто зачем-то он, Иван, Ему понадобился. А раз так, то и не надо спрашивать, зачем. В конце концов, он Ему обязан многим. Дядя, правда, был решителен так, каким он его и не помнит: велел сразу ехать на вокзал, к поезду. Иван припомнил, что он посмотрел на часы: до поезда оставался час. Он и поехал прямо на вокзал, как был. Был у него в руках портфель, документы были при нем, телефон  во внутреннем кармане, он его еще переложил в портфель; жене хотел позвонить уже с вокзала, но почему-то не позвонил, а почему, он сейчас  этого объяснить не смог. Вспомнил дальше: дядя ему показался сильно нервным, но тогда он себя успокоил – дядя всегда был такой вот, чумоватый. Потом купе. Бутылка коньяка. Дядя налил ему, хотя знал, что он не пьет. Стакан, налитый Ивану, дядя сам и выпил. Потом пил еще. И еще. Потом уснул. Вспомнил, как нервничал. Не спал. Бердичев этот проклятый привязался. Потом подъехали к вокзалу. И дальше начались провалы в памяти. «Иван бездомный я», - подумал он о себе. Вслух произнес: «Бездомный». Встал. Прошел к столу, взял еще  лист. Взял ручку, повертел в руках. Удивился ее простоте. Стал писать. «Вы не представляете, что здесь со мной делают». Написанное не понравилось. Дело в том, что он не понимал, что здесь с ним делают. Дописал: «Меня хотят сломать?» Бросил ручку, скомкал лист. Он не знал, что писать, что делать дальше. Откинулся на спинку дивана, закрыл глаза. Очень хотелось уснуть, хотя бы для того, чтобы забыться. Но сон не шел. Шла Ирина Дмитриевна в люминесцентном освещении эфэсбэшного коридора. «Иван Васильевич, как я вам рада, я все прощу», - говорила она.
    - Иван Васильевич, покушайте, - голос, раздавшийся у него над ухом, заставил его вздрогнуть. Он открыл глаза, и очень пожалел, потому что видеть этого типа ему не хотелось; а увидел он своего конвоира, который водил его в туалет, а потом так по-хамски себя повел.
    - Покушайте, Иван Васильевич, - повторил конвоир. – Вот, булочки, как вы любите.
    - А еще что-нибудь? – спросил Иван. Булочки он любил, но ему хотелось если не мяса, то хотя бы рыбы. – Котлету мне принесите, бифштекс, или… Ну, я не знаю, что у вас там в меню, меня от этих булок уже тошнит.
    Он вспомнил четыре булки, скормленные ему в поезде дядей, и удивился, как же легко он попался. То есть он понял все: его бессовестно заманили в этот поганый город, который, как он надеялся, покинул навсегда, а уж зачем его сюда заманили, это ему предстоит выяснить. Решил: просто так он не сдастся. «Я должен быть сильным, дьявольски сильным», - подумал он. Почувствовал: у него болит живот.
    - Нет уж, других предписаний, кроме булок, у нас нет, - сказал ненавистный конвоир. – А  вы, я смотрю, понаписали здесь… Дайте-ка, посмотрим. Ой-ей, и на пол побросали, придется подбирать.
    Конвоир действительно подобрал валявшиеся на полу скомканные листы бумаги, аккуратно развернул, потом так же аккуратно сложил на четыре половинки, и положил в карман.
    - Ну вот, Иван Васильевич, я же говорил вам, что писать можете все, что угодно, - сказал он, и никто не мог бы подумать, что он лукавит. – А передавать вы все это можете только мне. Я вас уверяю, все  будет доставлено точно по адресу. А вы кушайте, кушайте.
    Он вышел, а Иван и в самом деле взял одну из принесенных ему булочек и тут же съел. Потом вторую, третью, четвертую. Подумал: «И здесь четыре булки». И столь желаемый сон наконец-то пришел. Он уснул, и снилось ему, что он, бездомный новоявленный поэт, лично демонтирует билайновский ретранслятор на крыше с детства знакомой пятиэтажки, увенчанной манящим словом «Эфир».

     Глава 7. Такой вот карантин
     - Значит прямой эфир, - сказал Алексеев. – Организуйте обратную связь, пусть звонят.
     - Ну уж и не знаю, что вы им будете отвечать, Владислав Владиленович. И потом, ну кто ж вам позволит здесь распоряжаться? - Низовцев смотрел на Алексеева почти насмешливо. – Вы, кстати, хорошо выучили текст?
    Перед Алексеевым лежали два листка с текстом, который он действительно учил наизусть. Листки эти ему доставили в губернаторский кабинет едва он уселся в  кресло. Даже по сторонам не успел осмотреться; хотя, с другой стороны, не очень-то он и спешил осматриваться. Он реально не представлял, что ему делать, как себя вести, и эта ситуация полного неведенья была для него абсолютно непривычной. Тут какой-то человек и вошел, без стука, без предупрежденья, молча подошел к столу, за которым Алексеев с обреченным видом сидел, положил перед ним листы с компьютерным набором. Сказал, чтобы через час все это он знал наизусть, потому что через два часа он все должен отбарабанить в прямом эфире, а через полтора часа за ним уже заедут. После чего, не попрощавшись, вышел. Алексеев принялся читать, и читал медленно, возвращаясь заново к каждому абзацу. Читал, скорее, для того, чтобы чем-то заглушить  трезвон, образовавшийся от всего этого неведенья у него в голове. Где-то с третьего раза смысл того, что ему предстояло выучить, стал  доходить до него. Да уж, очень похоже на сон, на немыслимый кошмар. Ну какой он губернатор? Это давно, много лет назад, он почти не сомневался, что следующим губернатором будет он, после того как законно и обоснованно сменит этого слишком уж экзальтированного и смешного человечка. И вот, кажется, эти давние и полузабытые мечты сбываются. Где это, на Востоке, кажется, говорят: бойтесь своих желаний, потому что они сбываются? Так оно и произошло, причем в самое неподходящее для него время. Ведь у него были совсем другие планы: завтра –  в Москву, на послезавтра была назначена одна встреча, от которой он много ждал – должно было произойти нечто, что еще чуть-чуть усилит его продвижение вперед. Впрочем, что значило для него слово «вперед», он точно не знал. Зато знал абсолютно: то, чего он достиг, это все его личные усилия, а, значит, заслуги. И хотя среди усилий были и такие, о которых ему самому страшновато было вспоминать, в том числе и из-за того, что вдруг кому-то еще об этом станет известно, он ни разу не усомнился в правильности выбранного направления, а удачу, сопутствующую ему, считал равноценной наградой за свое усердие. Его все это настолько устраивало, что  он оставил  губернаторские притязания, хотя никогда не пресекал  разговоры на тему о его возможном возвращении в этот захолустный регион в качестве губернатора. Знал, что такие разговоры лишь добавляют ему в политическом весе. «Доигрался», - подумал он вдруг, неожиданно для себя.  И, похоже, это было самое актуальное на данную минуту слово. Судьба насмешливо щелкнула его по носу, и он увидел, что всего лишь игрушка в ее руках.
    - Приготовьтесь, Владислав Владиленович, - голос Низовцева прозвучал резко, как ножом по стеклу, и это означало, что он волнуется; волнение было понятно – сейчас на весь регион предстояло объявить нечто такое, что вряд ли могло спокойно уложиться в головах обывателей. Но генерал Низовцев был поставлен перед фактом: отступать некуда, иначе Москва не простит, и лишиться придется не только погон, но и всего остального тоже.
   То, что произошло – а черт его знает, насколько там действительно серьезно  и каких последствий ждать – явно нестандартная ситуация. Но это не значит, что жители региона должны считать точно также. Идеальный вариант –  чтобы они вообще ни о чем не догадались. Поэтому Москва решила так: объявить в регионе карантин, оцепить все въезды-выезды, чтобы никто не въехал, ни выехал, а в самом регионе ввести прямое партийное правление. На последнее Москву подтолкнуло приятное, можно сказать, известие – этот партиец, популярность которого, по данным Москвы, в регионе невероятная, равно как и влиятельность, как раз ошивался с какими-то своими целями где-то возле самого города; и это было настолько удачно, что удачнее для такой поганой ситуации и не придумаешь. Так что практически моментально было решено: он там и остается, можно даже посадить его в губернаторское кресло, а губернатора, который как раз атомщик, на станцию и отправить, причем семью можно не трогать, пусть остается за пределами региона.
   Через час генерал Низовцев был уже в самолете, а еще через сорок минут самолет приземлился на военной авиабазе, и оттуда до станции уже рукой  было подать. План № 1 проработали  детально: партиец берет на себя полномочия  губернатора, населению  это преподносится как вынужденная мера в связи с появлением в регионе загадочной заразной болезни, отсутствие действующего губернатора объявить запланированной командировкой,  и невозможностью в связи с объявленным карантином вернуться в регион; объявить о широких полномочиях, переданных Москвой в связи с карантином  и.о. губернатора Алексееву, и через него ввести прямое партийное правление, которое по сути будет аналогом военного положения. Такая схема из Москвы виделась весьма логичной, ну а могущие возникнуть сложности сгладят планы № 2 и № 3. Об этих планах Низовцеву пока даже думать не хотелось, и, честно говоря, он надеялся, что до них дело не дойдет. Все будет зависеть от того, как поведет себя этот партиец, надежды на правильное поведение которого Низовцев все-таки возлагал, хотя, как он отметил лично для себя, преодолевая вполне обоснованные сомнения. Дело в том,  с биографией партийца ему пришлось познакомиться, пусть пока и не во всех деталях, но и того, что он  узнал, хватило, чтобы сомневаться в правильности выбора. А, с другой стороны, иного выбора  не было. В общем, вперед, с тем, что есть, другого все равно нет.
    - Приготовились, Владислав Владиленович, - погасив волнение, повторил еще раз Низовцев. – И не дай бог вам ошибиться, никакой отсебятины нести я вам не советую.
    Алексеев замер, и капельки пота слегка проступили сквозь умело нанесенный гримершей слой пудры. Волновался он сильно, и дело было не в нацеленной на него камере, уж к камерам-то он привык как никто другой, а именно в прямом эфире – на самом деле реального прямого эфира в его партийно-послужной биографии было не так уж и много, в основном в своей публичной деятельности он практиковал видеоотчеты, в правильности подачи которых в телевизоре он всегда имел возможность убедиться. Сейчас предстояло нечто другое – сказать сразу на весь регион определенный набор слов, пусть и не его личных, но от своего имени, и он в самом деле сильно беспокоился, получится ли  так, как от него требуют. А ведь ему даже суфлер не выставили, и Низовцев объяснил это тем, что текст, который он сейчас должен произнести, повторять ему придется еще не раз, поэтому сразу пусть и начинает, наизусть, но как бы от себя. Запинаться и делать паузы генерал ему все-таки разрешил, сказал, что так будет выглядеть гораздо естественнее, и, может быть, ближе к народу.
    - Дорогие земляки, жители губернии, - начал Алексеев. – Надеюсь, вы все меня хорошо знаете. Я, Владислав Владиленович Алексеев, депутат Государственной думы,  генеральный секретарь политсовета партии «Великая Россия», ваш земляк, коренной житель вашей губернии… - Здесь он поперхнулся и замер; полагалось сказать – «нашей губернии», но он вот так глупо оговорился. Посмотрел на Низовцева. Тот кивнул. Одними губами произнес: «Продолжайте».
    - Нашей с вами губернии, - поправился он, мысленно похвалив себя за находчивость. – И нам вместе предстоит пережить одно неприятное событие, внезапно обрушившееся на нашу губернию. Уверен, что вместе мы  справимся, а в самых сложных моментах нам будет помогать наша великая партия. Это та самая партия, за которую вы дружно голосовали на всех выборах, это та партия, которую возглавляет национальный лидер нашей великой державы, и это та партия, которой вы обязаны не только верить, но которой вы обязаны всем, что у вас есть. – Эти слова дались Алексееву наиболее легко, практически весь этот набор он не раз произносил в самых разных аудиториях, он, можно сказать, именно эту часть текста давно знал наизусть, и мог отчеканить без запинки в любое время суток. Он никогда не задумывался, верит ли он сам в то, что произносит, но, собственно, такая задача перед ним и не стояла. Главное, чтобы верили те, кому эти слова предназначались; хотя, с другой стороны, и их вера была тоже не столь важна – главное, чтобы внешне все выглядело пристойно, то есть он говорил, они – слушали, и не высказывали никаких сомнений, а если что-то такое и появлялось, то надо было все равно делать вид, что сомнений нет. Это были главные правила игры, и соблюдать их полагалось безукоризненно, иначе и не имело  смысла произносить то, что он обычно произносил на людях. «Партия – это ваше все», – примерно так кратко можно было обобщить все его выступления перед этими людьми, которые для него все были на одно лицо, и ни по какому счету ровно ничего для него не значили. Но он хорошо усвоил, какую на самом деле мощную поддержку оказывает ему эта партия своим только существованием, и приспособился умело такой поддержкой пользоваться. Так что это был еще вопрос: кто более значим – он для партии или партия для него? Впрочем, над этим вопросом он никогда особо не задумывался, хотя и ощущал, что где-то на задворках сознания он всегда маячит. Более того, каким-то образом этот же вопрос выходил и на национального лидера, возглавившего  партию. Но здесь даже смутные намеки на то, что и в отношении лидера этот вопрос имеет право на существование, Алексеев выбрасывал из своего сознания, как самый злостный сорняк. Возможно, потому, что ответ на него был чреват в принципе потерей устоев, тех самых, шагая по которым, он и делал свою политическую карьеру.
    - Вы все знаете, - продолжил он, - что дела партии – это те дела, которым только и можно верить. И именно ваша вера в партию поможет вам с честью пережить те испытания, которые, как вы увидите, всем вскоре предстоит пережить. Мы не вправе что-либо скрывать от вас: на наш регион действительно обрушилось нечто, масштабы чего нам только еще предстоит выяснить. Меня же вы знаете, я от вас никогда ничего не скрываю, не скрою и на этот раз. Дело в том, что на территории некоторых районов левобережья зафиксирована неизвестная пока инфекция, передающаяся воздушно-капельным путем. Пока эта инфекция поразила несколько десятков человек и столько же домашних животных. Но распространяется она стремительно, и хотя о летальных исходах говорить пока преждевременно, приготовиться нужно к худшему. В связи с чем наш регион временно будет объявлен зоной, недоступной для посещения. Недоступен он будет также и для выезда, но никого не должно это пугать, поскольку вся эта ситуация находится под нашим контролем. Говоря под «нашим контролем», я прежде всего имею в виду нашу партию, которая самоотверженно берет на себя все бремя заботы о населении, оказавшемся в зоне распространения этой загадочной инфекции. Забота партии будет также распространяться и на другую часть населения, проживающую вдалеке от зоны распространения инфекции. Так что беспокоиться ни о чем не надо – отныне партия будет заботиться обо всем.
    Здесь он перевел дух и посмотрел на Низовцева. Понял по его виду, что говорит  правильно и с правильными интонациями. В конце концов, произносить любой правильный набор слов было для него вполне привычным делом.
    - К сожалению, губернатор области в настоящее время находится далеко за ее пределами и в силу обстоятельств, о которых я вам только что сказал, появиться здесь не может. Но и это не должно вас волновать. Потому что регион на этот тяжелый для всех нас период возглавлю я. Меня вы все хорошо знаете. Знаете, сколько я для вас сделал. Сколько сделал для губернии. Вместе мы выдержим все испытания, и не надо забывать, что наша партия всегда будет готова всех нас поддержать. Верьте партии, верьте нашим делам, вместе мы выдержим все. Спасибо за внимание, дорогие земляки.
    Последние слова Алексеев проговорил с чувством глубокого удовлетворения. Он действительно вдруг ощутил некие, непонятные ему самому, чувства к невидимым людям, прильнувшим где-то там, в неведомых ему пространствах, к своим телевизорам. Что их ждет? Что ждет его самого? Надо же, значит он все-таки губернатор. Нахлынувшие чувства  оставили его также внезапно, как и накатили. Итак, отныне он губернатор. Более того, он партийный губернатор. Еще более – как губернатор, он вполне законно будет править от имени партии. Так что если смотреть на события в этом ракурсе, то перспектива  просматривалась вполне понятной. По крайней мере, делать ему придется в основном то, к чему он привык – он будет говорить от имени партии. Если получится, некоторые партийные установки, которые, как он считал, еще недостаточно широко внедряются в сознание масс, он будет внедрять лично, благо полномочия для этого у него теперь будут.
    - Ну что, Владислав Владиленович, - подал голос Низовцев, - с этим заданием вы относительно неплохо справились. А что запинались, так это даже хорошо. Убедительнее выглядело. Только, я вам советую, не обольщайтесь сильно насчет  персонального губернаторства. Делать в основном вы будете то, что мы вам скажем. А вот насчет партийности – здесь вы просто обязаны будете проявить свою личную инициативу. Вам же не привыкать, так я понимаю?
    - Так, Игорь Федорович, - послушно согласился Алексеев, разумно уяснивший, что прав на возражения у него  нет. -  Я и сам хочу по партийной линии много чего. Подумать надо только, с чего начинать.
    - Начнете вы с того, что завтра  представите нам план ваших действий, - Низовцев дал понять, что разговор окончен.
    - Но я же должен подготовиться, - сказал Алексеев, и понял, что сказал лишнее.
    - Подготовиться должны мы, - жестко ответил Низовцев. – Темы у нас есть, они выложены на вашем правительственном сайте и продублированы на местных сайтах. Если желаете, можете ознакомиться заранее. Машина вас, кстати, уже ждет. Поедете к себе и набросаете план партийного руководства, как вы это видите. Ах, да. Вы еще не обедали? Покушать вам принесут прямо в кабинет, через час.
    Низовцев посмотрел на часы, и Алексеев понял, что пора закругляться.
    - Игорь Федорович, вы извините, я вам напомню о своей просьбе, - решился он задержать Алексеева. – Помните, я просил, чтобы  моих соратников сюда тоже…
    - Ну что вы, дорогой Владислав Владиленович, это даже не обсуждается, - неожиданно расплылся в улыбке Низовцев. – Считайте, что они уже здесь.  Мы  думаем, какое применение им найти. Могу даже подсказать: кое-кого включим в состав вашего правительства. Скоро вы все будете знать в гораздо  больших объемах. Поймите, мы же тоже беспокоимся по поводу всего этого. Честно скажу вам – черт его знает, что делать.
    На этих словах Низовцев повернулся и ушел, не прощаясь. Алексеев постоял еще немного. Студия была пуста, и, кажется, из нее все вышли, едва он произнес заключительные слова своего выступления. Странно, к нему из руководства так никто и  не вышел, чего в его практике еще ни разу не было. «Не пустили, что ли?», - подумал он. Потом пошел к выходу. У проходной стояла черная «Волга», на которой его сюда привезли. Водитель сидел неподвижно, в сторону Алексеева даже головы не повернул. Поморщившись, Алексеев открыл заднюю дверцу, сел. Подумал: «Я так и буду все время на «Волге» ездить?». Немного постояли, как будто водитель чего-то выжидал. Наконец, поехали. «А Василий-то где?» - вдруг спохватился он, без запинки вспомнив имя своего портфеленосца. «Василий Николаевич исполняет свои обязанности на посту вице-губернатора», - четким слогом военного сказал водитель, как будто угадав его смятение. «А, ну если так», - Алексеев посмотрел в даже незатонированное окно стремной машины, за которым проносился уже почти незнакомый ему город. Подумал в который раз: «Будь  что будет». Прикрыл глаза. Он действительно очень устал за этот день, который, кажется,  перешел в вечер.

    Глава 8. Пляшущие человечки
    Я, Жанна Елизарова, 37-ми лет, хозяйка однокомнатной квартиры и беспородного пса по кличке Нострадамус, сокращенно Нострик, понимала, что ничего не понимаю. Так что я сказала всем «пока», и пошла. На мое «пока»  внимания не обратили, все курили, дым стоял коромыслом, и Мида даже предложила налить по маленькой, но Митрич сказал, что он против, а Надюшка - только чуть-чуть, чтобы успокоиться. Хотя, подумала я, ей успокаиваться еще долго надо, и если правда на вокзале было все так, то мидиной фляжки   точно не хватит. А, в самом деле, неужели все  так? Мне, бывает, снятся сны, что надо куда-то ехать, а нет ни поезда, ни самолета, или я  опоздала, но  это еще хуже моих снов.  В общем, я пошла, и когда уходила, увидела, что Мида  150 грамм  из фляжки оприходует на пару с Надькой.
    Если еще о себе, то  разве что совсем немного: как говорят французы, нужно всегда знать чувство меры, то есть остановиться тогда, когда этого никто не ждет. Мой первый и последний брак когда-то развалился полностью, и, как это часто бывает, о прошлом вспоминать не хочется. А если честно, много чего не хочется. Не хочется думать, что его нет. А как не думать? Умер он внезапно для меня, да и для себя, наверное, тоже; в справке  написали: сердечная недостаточность. На словах мне сказали: внезапная остановка сердца, такое бывает. В его отсутствие что-то пустовато стало вокруг. Ну да ладно, с таким вариантом я смирилась, а что еще остается?
     Материал, который я на флэшке несла в редакцию, был сущей белибердой. Хотя, может это и не совсем так, но дело в том, что к своим занятиям я уже давно относилась без особого интереса. Статей всяких я понаписала, можно сказать, горы, и горы эти  давно расходились вокруг меня кругами и кольцами. Ну, это понятно: журналисту  в провинциальном городе писать приходится в основном о том, о чем все и пишут. Причем, не раз, и не два, а много раз об одном и том же. Получается такой вот замкнутый производственный цикл, вырваться из которого невозможно. Короче, элементарная скука меня посещает частенько, хотя в этом тоже что-то есть – можно, по крайней мере, многое не воспринимать всерьез, и на многое смотреть как бы со стороны. В редакцию я шла, с учетом возникших обстоятельств, практически на автопилоте. А  что дисциплинированно несла материал, это  моя обычная манера поведения, которая означает, что если я обещала такого-то числа,  это подлежало обязательному исполнению. Выработано работой в газетах-ежедневках, где подобное отношение к материалам в принципе обязательно. К сожалению, наши местные ежедневки, которым я в разные периоды отдала кучу сил и нервов, уже не в той форме, чтобы вызвать мой интерес. Но спасибо, что все прошло, и ничего другого, кроме удобного режима «free» мне не хочется. Так что я прибилась, почти по воле волн, к одному нашему еженедельнику, и честно стараюсь находить в этом удовольствие. В редакцию этого еженедельника я и шла со своим, похоже, уже никому не нужным материалом.
    В редакции было тихо. За стеклянной перегородкой виднелась голова Леши по прозвищу Поручик. Он сидел, уставившись в монитор, и, кажется, его состояние было сродни Мидиному, в котором я ее застала.
    - Че-то я мало что понимаю, - сказала я ему первым делом. – Какие-то странные у нас новости.
    Леша, по-моему, с трудом, оторвался от монитора. Помолчал, причем долго – минуту или две.
    - Новости  невнятные, - прервал он, наконец, свою  театральную паузу. – Сначала просыпалось что-то… Невообразимое. Я не интриган, но скажу – это было похоже на крики о помощи. Потом все исчезло. Как корова языком слизала. А потом пошли эти странные донесения.
    - О подготовке к отопительному сезону, да?
    - Ну, примерно так. Только дело еще вот в чем. С утра всех медийных начальников вызывали в министерство. И там им сказали: будут поступать пресс-релизы – публиковать все незамедлительно. Наш вернулся  и сказал: надо публиковать. Ничего не объяснял, только матерился.
    - Это из какого министерства? Нашего?
    - Ну да. Инфопечати. Я посмотрел, уже на всех сайтах этот бред стоит. Отопсезон, уборка зерновых, подготовка к новому учебному году. Мне что, все это тоже  выставлять?
    - Леш, твоя беда знаешь в чем? – решила я ему сказать всю правду. – Ты выстраиваешь интеллектуальный новостной ряд, и не исключаю, гордишься этим. А ты бери пример с «Власти», или с «Вектора». Там у них нос всегда по ветру, и поскольку они себе не враги, то сделают всегда то, что доктор прописал.
    - Доктор… Хер его знает, но, похоже, этого доктора я знаю.
    - Ага. Это наша родная и любимая власть. Здесь надо сказать «Ура!» и приступить к исполнению. Короче, ты ставь отопсезон, это ж так мило, наконец.
    - Ну да, а как потом людям в глаза смотреть? – Леша, кажется, сомневался вполне искренне. – Нет, эту бредятину я ставить не буду. Вот разве с комментариями.
    - А кто тебе прокомментирует? Наше минпечати? Это ж оно рассылает?
    - Я звонил туда, ни один телефон не отвечает.
    - Ну и не звони больше.  Кстати, а где все?
    - Двое ушли на пресс-конференцию к Гоголеву, остальным был сказано, что могут идти домой.
    - У Гоголева прессуха? Он выиграл суд у Шумахера?
    - Забыл самое главное сказать. На прессуху звали по телефону, а дает он ее в качестве вице-губернатора. Наши побежали туда бегом.
    - Вот это да. А где же Прокурор?
    - Пока без объяснений. Лично я полагаю, что он уехал домой. Не скрою, тоже думаю про все эти ребусы.
    - Народ, кто знает, что происходит? – кто-то третий вклинился в наш диалог и это был незаметно вошедший Витек. – Я сейчас встретил серегинских, они бегом бежали в правительство. Сказали, что Гоголев вроде бы дает пресс-конференцию как вице-губернатор.
    Витя был ощутимо возбужден. Не буду о нем ничего рассказывать, его и так все хорошо знают. Собиратель сплетен, любитель и мастер интриг, кладезь тайн чужих биографий, лично у меня он вызывает вполне реальное чувство страха – не дай бог, разговаривая с ним, в чем-то проговориться, потому что это тут же будет подхвачено, заверчено, и запущено в виде слухов в окружающее пространство; помалкивать и слушать – вот мой принцип в общении с Витей. А еще лучше – и этого не надо, лучше подальше от него.
    - Вить, а давай мы тоже побежим, - сказала я ему. И поняла, что сказала правильно – и я хотела бежать туда немедленно, и Витя  еле сдерживался.
    - Леш, ну мы побежали, - сказала я Поручику.- Кажется, новостей у тебя сегодня будет много. А может и нет.
    Мы не стали дожидаться лифта, быстро спустились по лестнице, и побили рекорд скорости – через пять минут уже были у проходной правительства.
    Пропускать нас, кстати, не хотели. Сотрудник охраны вертел в руках аккредитационные карточки, потом попросил показать редакционные удостоверения. Долго рассматривал, достал из папки список СМИ, сверился. Сказал: «Нет, не могу пропустить, вы опоздали». Вмешался второй, что стоял за рамкой, с другой стороны турникета, и он был, кажется, старше по званию. «Пропусти, - сказал он. – Потом можем не выпустить, а пропустить надо всех». «Покажите вашу сумку», - сказал мне первый, и это было что-то новенькое – такого досмотра здесь сроду не было. Я показала, он заглянул внутрь. Витя тоже демонстративно раскрыл свой пластиковый пакет. «Поставьте сумки на пол, руки за голову», - сказал первый. У меня, честно говоря, пропал дар речи. А вот у Вити – нет. «А вы знаете, что по Конституции…», - начал он. Но первый сказал ему просто: «Молчать. Руки за голову!», и Витек быстренько заткнулся. Не исключаю, что от изумления. Нас простукали ручным металлодетектором. «Ё-мое, как в самолет идем», - нашлись у меня подходящие слова. «Идите», - было сказано нам. И мы, собственно, пошли. С чувством, скажу я вам, глубочайшего изумления.
    Коллег набилось невпроворот. Сесть было негде, но мальчик из пресс-службы принес нам пару стульев. Взял у меня телефон со словами «Так надо», долго домогался витиного телефона, пока не убедился что того у него действительно нет. Потом сказал: «Присаживайтесь», и это было вовремя, потому что от всех этих переживаний стоять сил не было. Я огляделась по сторонам. В самом деле, вся местная пресса была здесь. Сидели тихо, даже чересчур тихо. Все внимание было к Гоголеву, который говорил нечто невообразимое. Из-за плотного ряда камер его было плохо видно, а был он, кстати, не один  – слева от него сидел наш недавно назначенный эфэсбэшник Новиков, справа – тоже недавно назначенная минпечати. Я заметила, как ее муж, редактор местного «Горрепа»,  во все глаза пялился  на Гоголева и,  как мне показалось, с трудом удерживал отваливающуюся челюсть. Отваливаться было от чего – Гоголев нес  бред, смахивающий на кошмар: смертельно опасная инфекция в левобережье, высокая вероятность летальных исходов, готовность № 1, карантин, закрытая зона, изоляция, так лучше для всех. Слышать подобное приходилось впервые, и от невероятности происходящего, ей-богу, закружилось в голове. Хотя, не сильно-то я ему и поверила, решила, что, скорее всего, врет. Но вот зачем, и что он этим враньем хочет скрыть?
    Потом говорил эфэсбэшник, сказал примерно о том же. Но более жестко: в регионе, в связи с карантином, введено чрезвычайное положение, комендантский час пока не введен, но это не исключено, просьба проявить понимание  важности ситуации, которая «под нашим контролем», отменить все поездки, даже по региону, впрочем, все равно никуда уехать «мы не позволим», еще просьба – как можно реже появляться на улице, и, главное, - проявлять полную готовность сотрудничать с правоохранительными органами. Он замолчал. Разрешил задавать вопросы. Гоголев тоже отозвался: «Да-да, отвечу на ваши вопросы». Первым опомнился Витек, у которого всегда был высокий порог чувствительности, это я называю «кожей бегемота».
    - Позвольте, что значит – сотрудничать с правоохранительными органами? – спросил он эфэсбшника. – А если я не хочу?
    - А мы ведь вас и не спрашиваем, хотите вы или нет, - тот почти ласково посмотрел на Витю. – Это значит следующее: вы будете обязаны выполнять все требования, предъявляемые вам со стороны органов, отвечать на все вопросы, где бы они вас не застали, то есть от вас потребуется абсолютно полное подчинение. Еще вопросы?
    Повисла тишина. Действительно, ситуация требовала времени, чтобы ее переварить. Паузой воспользовался Гоголев. Сказал, что он упустил из виду одно существенное обстоятельство. «Считайте мое появление в этой должности партийным поручением», - сказал он. Эфэсбэшник заметно поморщился, но не возразил.
    - А что по этому поводу думает господин Алексеев, и где он, кстати? – спросил кто-то Гоголева, и по голосу я не поняла, кто.
    - У Владислава Владиленовича сегодня прямой эфир на телевидении, и он сам лично обо все расскажет, - ответил вместо Гоголева эфэсбэшник. – Как вам уже было сказано, господин Алексеева будет исполнять обязанности губернатора. Можете это также считать партийным поручением. И еще хочу вас предупредить: роль партии в нашем регионе с сегодняшнего дня существенно возрастает. Средства массовой информации получат инструкции, как себя вести.
    - Значит ли это, что вводится цензура? – Витек снова вклинился со своим вопросом.
    - Мы возражаем против этого слова, - Новиков посмотрел на Витю, словно запоминая. – Но некоторые ограничения в свободе слова будут введены. Я уже сказал, что каждое средство массовой информации получит инструкции. Надеюсь, вопросов больше нет?
    - Коллеги, пресс-конференция закончена, - объявила минпечати, Светлана,  кажется, ее звать. – Возвращайтесь в свои СМИ и ждите наших указаний.
    Гоголев первым направился к выходу, за ним пошел эфэсбэшник и мне он показался похожим на конвоира.
    Кое-кто из коллег к Гоголеву, впрочем, бросился. «Василий Николаич, Василий Николаич, - раздалось сразу несколько голосов, - значит ли все это, что ваша партия взяла власть в свои руки?» И здесь, черт побери, Гоголев преобразился: поднял высоко голову, расправил плечи, и стал выше ростом. Хотел отвечать, не сомневаюсь, что утвердительно, но ответил эфэсбэшник. «Роль партии существенно возрастает,- повторил он сказанное ранее. – Но ситуация находится под нашим контролем. И будет находиться. Это я вам обещаю». Получилось двусмысленно, но до этих ли нюансов сейчас было? Они быстро прошли к выходу, после чего в зал вошли несколько человек,  все были в одинаковых костюмах, и прессу усиленно стали теснить к выходу. Я поискала глазами мальчика, который взял у меня телефон, но не нашла.

    Глава 9. Снова ужасная мигрень
    Где мой телефон?! – Голос Ирины Дмитриевны сорвался почти на визг. – Где телефон, я вас спрашиваю!
    Она смотрела на своего сопровождающего, и почему-то уже знала, что ответа  не дождется. А если и дождется, то он ответит что-нибудь такое, на что и возразить трудно будет.
    - Да вы не нервничайте так, Ирина Дмитриевна, - невозмутимо ответил он. – Вы же знаете, что от этих телефонов одна головная боль. Опухоль в мозге может возникнуть, слышали про такую версию? Так что в целях вашей безопасности мы его у вас изъяли. Тем более и связь у нас что-то плохо работает.
    Она резко захлопнула  сумочку с единственной доступной ей мыслью: «Бесполезно все». Коридор в люминесцентном освещении они прошли почти весь. Только что какой-то человек, как две капли воды похожий на депутатишку, попался им навстречу. Он даже окликнул ее. Да и она, кажется, тоже. Не может быть, конечно, чтобы это был он, а хотя, почему бы и нет? Она припомнила, что и он был не один, и вообще шел, как под конвоем. Все может быть. Еще бы только понять, что происходит.
    - Мы пришли, Ирина Дмитриевна, - с теми же рассудительными интонациями сказал сопровождающий. – Остановитесь, пожалуйста, и попрошу вас встать лицом к стене.
    Она послушно остановилась и стала рассматривать стену. Механически отметила некачественную краску. Услышала, как ключ поворачивается в замке и открывается дверь. Правильно отреагировала на слово «Входите», то есть вошла. Увидела  два больших кожаных кресла. Сделала еще несколько шагов и буквально свалилась в одно из них.
    - Ну вот, вы посидите здесь пока. Скоро сюда придет наша сотрудница, так что она и будет вами заниматься, все вопросы – к ней. А лично я с вами прощаюсь. Хотя, с удовольствием сказал бы вам просто «до свидания».
    Она снова услышала скрежет ключа в замке. Закрыла глаза. Возвращалась головная боль. Сумочка лежала  на коленях. Не разжимая век, открыла сумочку, нащупала косметичку, так же, с закрытыми глазами вынула упаковку с таблетками, одну выковыряла, затем еще одну. Но глаза все же пришлось открыть. Графин с водой она обнаружила на столе рядом с окном. Так что пришлось  встать. Она сбросила туфли, потерев ноги одна о другую, босиком прошла к столу. Стакана не было, пришлось пить из горлышка. Вспомнила, что такой графин был у них дома, в ее детстве. Вернулась в кресло. Запрокинула голову и стала ждать, когда пройдет боль. Еще раз подумала: «Бесполезно все», и провалилась в черную яму сна.
    Когда она открыла глаза, в комнате уже был полусумрак. Она не знала, сколько она проспала, а часов у нее не было. Но головная боль прошла, и от этого  было легче. Подумала, что неплохо бы чего-нибудь съесть. Встала, босиком, как была, прошла к двери, в которой исчез этот, как его… Поискала выключатель. Нашла. Пощелкала – все бесполезно, свет не загорался. Она застонала, и стон перешел в плач. Плакала она громко, и, кажется, долго. За дверью кто-то был, она это чувствовала, но дверь не открывалась. В комнате быстро темнело, и вот уже за окном тоже стало почти темно, а потом сквозь стекло просеялся электрический свет с улицы. Она подошла к окну и посмотрела, что там, за ним. Прямо перед ней был дом, по-видимому, жилой, слева – улица, без прохожих, но машины ездили. Через улицу – тоже жилой дом, на крыше его громоздились буквы, складывающиеся в слово «Эфир». «А, так вот где я», - догадалась она; вернее, поняла, что те прежние догадки подтвердились. Вернулась в кресло. Вытянула ноги, но все равно было очень неудобно. Села боком, поджав ноги под себя, и твердо решила уснуть и спать до утра.
    Она действительно уснула, а проснулась, когда было уже совсем светло. Все, что произошло с ней, она вспомнила тут же, но в первые секунды после пробуждения, в те самые секунды, когда сознание отчетливо, как никогда, подумала, что это был какой-то невероятный бред. «Сейчас открою глаза, и увижу, что я дома, что нет ничего этого», - подумала она. И тут же  почувствовала, что рядом кто-то стоит. Глаза пришлось открыть.
    - Доброе утро, Ирина Дмитриевна, - улыбалась ей какая-то женщина. – Надеюсь, вы хорошо выспались?
    Ирина Дмитриевна зажмурилась, очень быстро, хлоп - и все!, а потом осторожно приоткрыла глаза, еще медленней перевела взгляд от пола к туфлям, в которые были обуты ноги  женщины, в чулках, как отметила Ирина Дмитриевна, далее по юбке и такого же цвета жакету, через шею, по подбородку и носу вышла, наконец, к ее глазам. И посмотрела прямо в них.
     - Где я? – спросила она. – Где и зачем? Вы мне скажете?
     - Вы у нас, дорогая Ирина Дмитриевна, - женщина продолжала улыбаться.  – Спали вы, как я вижу хорошо. Но могли бы еще лучше. Если бы заметили вот эту дверцу.
    Она махнула рукой куда-то в бок, и Ирина Дмитиревна действительно увидела дверь.
    - Представьте, там есть более комфортное спальное место, и вообще есть все, что нужно нам, женщинам, - ее улыбка становилась невыносимой. – Хотите посмотреть?
    Хотелось не столько посмотреть, сколько умыться и вообще… Хотелось кофе, и в принципе хотелось есть – чашка кофе, выпитая вчера утром, - это было все, что она ела, то есть пила за эти ужасные сутки.
     - Да-да, вам сейчас принесут завтрак, - женщина подняла телефонную трубку с черного аппарата без клавиш и  диска и сказала: «Несите».
    Ирина Дмитриевна, опираясь руками на подлокотники, поднялась с кресла, почувствовала, как у нее затекли ноги, поискала  сброшенные вчера туфли, не нашла, и пошла босиком к той самой дверце. Открыла. Увидела небольшую комнату, черный кожаный диван, душевую кабину, раковину. Зашла. Вместо вчерашнего «Бесполезно все» подумала: «Будь что будет».
    Когда она вышла, завтрак действительно был, на тележке с колесиками, где стояла даже вазочка с ее любимыми августовскими астрами. Меню ей тоже подобрали привычное: овсяная каша, которую она хотя и терпеть не могла, но ела регулярно; два яйца, масло, хлеб черный и белый, сыр, джем, по виду вишневый, а также она усмотрела большую сдобную булку, причем булка лежала на газетах, и, похоже, свежих.
     - Вы как пожелаете кушать? – спросила женщина. – Здесь или туда пройдете?
     - Я хотела бы вот что, - Ирина Дмитриевна за эти полчаса обратилась к женщине всего-то второй раз. – Чтобы вы представились, кто вы, по какому праву, и так далее. Чтобы вы объяснили, что я здесь делаю. И чтобы вы объяснили в целом, что все это значит.
     - Как вы много от нас хотите, - женщина даже немножко посмеялась. – Где вы находитесь, вы, наверное, и сами догадываетесь. А вот зачем – про это мы сказать не можем, потому что сами пока не совсем все поняли. Я вам скажу по большому секрету, к нам поступило указание, что ваше присутствие здесь необходимо. Будем надеяться, что вскоре все прояснится. Да, кстати, я еще не представилась: майор Новикова. И пока вы здесь, я буду вместе с вами.
     - Может, для начала вы мне дадите спокойно позавтракать? – Ирина Дмитриевна вдруг ощутила, что успокаивается. Действительно, мало ли что может быть? Вдруг она и в самом деле здесь необходима? Этот город, в конце концов, ей не чужой. Да и она не последний человек в государстве.
    Майор Новикова вышла под уже знакомый двойной поворот ключа в замке, и Ирина Дмитриевна почувствовала облегчение от того, что осталась одна. Каша была еще теплая, и хотя она была из обычных хлопьев, Ирина Дмитриевна все равно с удовольствием ее съела. Поискала глазами нож, чтобы разрезать булку и намазать маслом, но не нашла. Разломила ее руками, масло намазала ложкой. Сделала два больших бутерброда, с сыром и джемом. Посмотрела на яйца, решила сначала съесть их. Яйца были вкрутую, холодные, но она не слишком-то обратила на это внимание. Затем – бутерброды. Жевала медленно, под мысли, которые постепенно проникали к ней в голову. Поняла, что ей очень не хватает кофе, или хотя бы чая. И, похоже, там, за дверью, майор Новикова эти мысли угадала: дверь открылась и она вошла с подносом, поставила его на тележку. На подносе в ряд лежали три пакетика растворимого кофе, три пакетика с сахаром, стоял чайник, литра на полтора, к чайнику прилагался стакан в подстаканнике.
    - Вы уж извините, у нас здесь все по-простому, - сказала майор Новикова.
    Ирина Дмитриевна поморщилась, но один пакетик взяла. Надорвала, высыпала порошок в стакан. Вода, к счастью, была горячая. Она выпила два стакана этого порошкового кофе, а третий решила выпить где-то через час, но майор Новикова, сбросив с тележки две газеты в соседнее кресло, покатила ее к двери, вместе с вазочкой с астрами, с чайником, стаканом и не выпитым третьим пакетиком, и  под двойной поворот ключа Ирина Дмитриевна снова осталась одна. Чувствовала она себя, кстати, гораздо лучше, чем час назад. Голова у нее не болела, и, похоже, в ближайшее время болеть не будет. Она решила собраться с мыслями, подумать, выработать, в конце концов, стратегию и тактику поведения хотя бы на этот день, а там кто знает, не исключено, что  брат, или  муж станут ее разыскивать. Поднимут шум, скандал, сделают сообщения для прессы, не 37-й же год сейчас, чтобы люди вот так бесследно пропадали в стенах этого здания. И в итоге она снова окажется в центре внимания, что по-своему не так уж и плохо. «Да, надо сначала пострадать, чтобы потом с честью выйти из этого страдания», - подумала она. И, можно сказать, уже с интересом взяла брошенные майоршей на соседнее кресло газеты.
    Газет было две и обе были ей в общем-то знакомы. Одну, «Региональный вестник», она помнила еще с времен того веселого губернатора, когда и он, и она были гораздо моложе, и когда она,  в какой-то мере благодаря и ему, вернее, усложнившимся отношениям с ним, так удачно отбыла в столицу. Что касается этой газеты, то ее она рассматривала как приложение к местному политическому пространству, своего рода средству  обслуги. Право так считать у нее было, потому что это вполне укладывалось в идеологическую линию, которую она тогда в жизнь и проводила. Иногда ее удивляло, что редактировавшая эту газету громкоголосая женщина тоже заявляла какие-то претензии на свою роль в этом политическом пространстве, и по мере сил и настроения  старалась ставить ее на место. Боже, как давно это было, какими мелкими и ненужными делами она тогда занималась, да и не только она. Она попыталась вспомнить фамилию той женщины, и не смогла.  Заглянула в самый конец четвертой полосы, и вспомнила, фамилия была все той же. Отметила, с чувством превосходства, что в этой глуши не меняется ничего,  и начала читать.
    Газета была сегодняшняя, свежайшая, и новости, стало быть, тоже. Она вчиталась в первое сообщение, ничего не поняла, и перечитала снова. Под  внушительными портретами двух городских руководителей - про них она мало что знала, и, честно говоря, они ее не интересовали, - был размещен текст, в который она, перечитывая, пыталась вникнуть.
    «На состоявшемся вчера заседании политсовета партии «Великая Россия» было принято решение наделить экстренными полномочиями главу города Александра Григорьева и главу городской администрации Александра Прокофьева в части обеспечения мер партийного влияния в решении важнейших задач по жизнеобеспечению города. – Она прочитала этот неудобоваримый текст, посмотрела на лица наделенных экстренными полномочиями; на них было написано, что полномочия они уже приняли. Перечитала, продолжила читать дальше. – Было решено также выделить в распоряжение руководителей города средства из регионального бюджета в размере 1 млн. рублей на организацию наблюдения за ходом выполнения важнейших задач в части реализации мер партийного влияния в сферах жилищно-коммунального хозяйства, здравоохранения, образования и дорожно-транспортного движения. Кроме того, сформирован комитет, который будет наблюдать за тем, как администрация города, а также городское законодательное собрание выполняют и проводят в жизнь партийные решения. Сформирована также чрезвычайная комиссия, которой поручено наблюдать за деятельностью данного комитета. Еще 1 млн. рублей решено  выделить для наблюдения за враждебной деятельностью всех тех, кто будет противиться проведению в жизнь решений нашей великой партии. А. Григорьеву и А. Прокофьеву предписано неукоснительно следовать решениям политсовета партии  лично, а также через своих заместителей, осуществлять наблюдение за враждебной деятельностью лиц, не состоящих в партии «Великая Россия».
     Под этим набранным крупным шрифтом текстом носители экстренных полномочий давали свои собственные комментарии. Григорьев заверял, что он, как член партии, будет всячески способствовать тому, чтобы партийные решения неукоснительно выполнялись; что чистота партийных рядов становится задачей номер один, и что чистота города теперь напрямую зависит от чистоты партийных рядов, за чем он лично будет следить все 24 часа в сутках; благодарил партию за оказанное доверие, а областное правительство и партию – за выделенные деньги. Прокофьев тоже благодарил партию и областное правительство, причем он партию, в отличие от Григорьева, поставил перед правительством, и обещал, что для обеспечения чистоты города в структуре администрации будут созданы отдел и подотдел очистки, руководителями которых будут назначены верные и проверенные партийцы. Кроме того,  пообещал, что партийные ряды будут отныне неуклонно очищаться, укрепляться и расти. Внизу, в рамочке, было еще одно сообщение: «Политсовет принял решение предоставить губернатору области Липатову П.И. полуторамесячный отпуск для лечения за пределами Российской Федерации». На этом первая полоса «Регионального вестника» заканчивалась.
     Сказать, что Ирина Дмитриевна ничего не поняла,  значило ничего не сказать. Она даже подумала, что ей специально принесли газеты, чтобы ввести ее в какое-нибудь абсолютно немыслимое состояние, наподобие зомбирования. Она, конечно, сама была членом этой партии, знала почти обо всем, что творится внутри партийных рядов, о методах, способах, интригах, различных вариантах борьбы, как внешней, так и подковерной, но  дойти до такого способа расширения партийного влияния, по ее твердому убеждению, партия все же не могла. «Что же у них здесь случилось?» - еще раз безнадежно подумала она, и перевернула эту сумбурную газетную страницу. С разворота на нее смотрел Алексеев собственной персоной.
    Фото было на четверть полосы. Он смотрел на нее с до отвращения знакомым калмыцким прищуром, и все смутные надежды на итоговый благополучный исход куда-то рухнули. Она всегда побаивалась этого человека, но там, в Москве, ей, к счастью, удавалось держаться от него подальше. Не сомневалась: если что, переступит, не задумываясь, потому что единственные интересы, которые он соблюдал – это его собственные. Все остальное для него не имело значения. Интересы же у него были одни, вернее, один: деньги и власть, власть и деньги, именно в такой связке. Она не считала его сильно умным, то есть вообще отказывала ему в уме; то, чем он действовал, называлось  иначе: какая-то феноменальная хитрость, помноженная на сверхразвитый инстинкт самосохранения, с этим качеством он и шел напролом, то есть даже не шел, а полз, извиваясь, как змея, и, как показывали его успехи, полз всегда в нужном направлении. Но там, в Москве, он был над ней не властен, там у него власти вообще не было, были обязательства перед людьми, которые не мешали или даже помогали ему продвигаться в выбранном им направлении, так что свои претензии на власть он активно реализовывал здесь, в этом регионе, куда ее так грубо и бессовестно заманили. И вот, значит, их пути пересеклись, и она испугалась, что пересеклись именно по его инициативе. Головная боль тихонько застучала в левый висок.
    Ирина Дмитриевна потянулась к косметичке. Выпила сразу три таблетки, чтобы на корню пресечь надвигающийся приступ мигрени. Посидела неподвижно, с закрытыми глазами, с газетой на коленях. Выбранная лекарственная доза помогла – стук в висок прекратился. Она стала читать то, что было написано под  фото, и с первых слов поняла, до тошнотворных спазмов в желудке, что рассчитывать ей не на что, что она попалась как мышь в мышеловку, и спасти ее может только чудо. Впрочем, как ни странно, при мысли о возможном чуде она немного успокоилась: вспомнила опять-таки, что нынче не 37-й год, что брат  точно не будет сидеть сложа руки, что ее отсутствие в Москве очень скоро станет заметным, и вообще сейчас не то время, чтобы люди бесследно исчезали. Короче, надо  прочитать, что он на этот раз пытается из себя изобразить.
    «Вчера приступил к исполнению обязанностей губернатора области Владислав Владиленович Алексеев, - перечитала она еще раз слова, минуту назад вызвавшие у нее приступ тошноты. – Исполнять обязанности В.В. Алексеев будет на время болезни действующего губернатора, отбывшего для лечения за пределы Российской Федерации. Одновременно В.В. Алексеев возглавил региональное отделение партии «Великая Россия», что продиктовано возникшими в регионе чрезвычайными обстоятельствами. Как уже сообщалось, в левобережье нашей области проникла пока неизвестная медицине инфекция, предположительно занесенная из дружественного нам Казахстана. В настоящее время все медицинские силы губернии брошены на то, чтобы локализовать очаг распространения инфекции, и это удается. Граждан просим соблюдать спокойствие и не паниковать, поскольку ситуация находится под контролем. Для обеспечения полной безопасности в нашем регионе вводится карантин. Просим граждан воздержаться от поездок куда бы то ни было. Для обеспечения полной безопасности отменены все внутриобластные рейсы на транспорте. Гражданам не рекомендуется также выезжать за пределы области, и, к сожалению, в настоящее время запрещен и въезд на территорию губернии. Еще раз просим граждан соблюдать спокойствие и не поддаваться никаким провокациям. К лицам, сеющим панику, будут применены самые строгие меры, вплоть до изоляции от общества. Просим граждан обо всех известных им случаях провокаций сообщать в областное правительство и в правоохранительные органы. Все обязаны пройти повторную регистрацию по месту жительства в районных отделах внутренних дел. Еще раз просим соблюдать спокойствие. Всем гражданам, состоящим в какой-либо партии, настоятельно предписывается зарегистрироваться в отделах внутренних дел по месту жительства, и честно указать партию, в которой гражданин состоит. При регистрации возможна перерегистрация на членство в партии «Великая Россия», более того, такая акция будет только приветствоваться. Отныне партии «ВР» принадлежит решающая роль в деле борьбы с неизвестной инфекционной угрозой. Все указания партии принимаются к действию неукоснительно. О лицах, не выполняющих партийные указания, просьба сообщать в областное правительство и в правоохранительные органы».
    Этот длинный текст Ирина Дмитриевна прочитала на одном дыхании. Еще раз всмотрелась в калмыцкий прищур, и в очередной раз поняла: бесполезно все. Промелькнувшая где-то на задворках сознания мысль, что ей-то, к счастью, перерегистрироваться не надо, как промелькнула, так и исчезла. Что делать, она не знала. Намерения о разработке собственной стратегии и тактике поведения автоматически были забыты. Какая стратегия, если вокруг такой бред, если ее, конечно, не обманывают с этой газетой. Посмотрела на третью страницу – она была сплошь в столбиках фамилий. Вчиталась в заголовок: «Эти граждане вступили вчера в партию «Великая Россия». Посмотрела еще раз на столбцы, подумала: «Тысячи две, не меньше». Перевернула страницу. Там тоже были сплошь фамилии, но под другим заголовком: «Эти граждане отказались перерегистрироваться на членство в партии «ВР», и дальнейшую их судьбу определит народный суд».
   Тошнотворный спазм в желудке снова дал  знать. Она встала, подошла к подоконнику. Взяла графин, сделала несколько глотков. Эти простые действия немного привели ее в чувство. Она взяла другую газету. Прочитала название: «Ежедневная правительственная газета». Увидела тот же взгляд с калмыцким прищуром. Текст под фото был таким же: приступил к исполнению обязанностей, и так далее. На второй полосе руководители города обещали неукоснительно исполнять линию партию. К обещаниям был добавлен комментарий исполняющего обязанности вице-губернатора Гоголева Василия Николаевича. «Господи, и этот уже здесь», - подумала Ирина Дмитриевна. Гоголев одобрял намерения Григорьева и Прокофьева, но предупреждал, что партия будет строго контролировать их действия. На третьей и четвертой полосах были опубликованы постановления партии и правительства, а также лично и.о. губернатора. «В целях экономии газетной бумаги ежедневным газетам предписывается выпускать в свет не свыше двухсот пятидесяти двух столбцов. Виновные в нарушении правил настоящего постановления подвергаются тюремному заключению на срок не свыше одного года и четырех месяцев, или штрафу в размере не свыше десяти миллионов рублей», - прочитала она постановление и.о. губернатора. Далее от имени областного правительства объявлялось о реорганизации ряда министерств. «Министерство занятости реорганизовано в министерство народного труда, министерство экономического развития и торговли реорганизовано в министерство распределения товаров народного потребления, министерство информации и печати реорганизовано в министерство правды, министерство социального развития реорганизовано в министерство партийной поддержки населения». После этого сообщения шел пробел, а затем крупным шрифтом было набрано: «Постановления регионального отделения партии «Великая Россия». Постановления были пронумерованы, их ряд заканчивался номером 25. Она стала читать по порядку. «Категорически запретить вмешательство партийных организаций в разрешение отдельных конкретных судебных дел, равно как и всякое снятие или перемещение судебных работников в связи с их деятельностью без согласования с вышестоящими партийными органами»; «Считать необходимым в отношении всех активистов партий, не являющихся членами партии «Великая Россия», в случае необходимости применить высшую меру наказания. Для ускоренного рассмотрения дел создавать тройки в составе председателей районных судов, районного прокурора и руководителя районной организации партии «Великая Россия» в соответствие с местом жительства нарушителей», «Признать своевременной меру на запрет распространения иностранной валюты на территории региона», «Поручить и.о. вице-губернатора Гоголеву В.Н. направить врачебную комиссию для обследования состояния здоровья всех членов областного правительства», «Сообщить и.о. губернатора Алексееву В.В., что политсовет находит чрезвычайно полезным появление в ежедневных средствах массовой информации регулярного отчета перед народом о мерах партийного обеспечения безопасности жизни населения в условиях чрезвычайного положения, вызванного объявленным карантином». Читать дальше Ирина Дмитриевна не могла – голова разболелась совершенно невыносимо, до рези в глазах.

    Глава 10. Идейные искания
    Гоголев сидел за столом в кабинете вице-губернатора. Освоился он здесь почти сразу же, и никакая тень Прокурора перед ним не витала. Да и с чего бы ей витать? Она пока при Прокуроре, отбывшем  срочно в свой родной город, откуда скоро вернуться  он не обещал. Так что Василий Николаевич вполне законно сидел за его столом и столь же законно исполнял его обязанности. Но тень прокурора все же незримо витала, поэтому отмахиваться от нее приходилось, и это немного мешало в поисках нового смысла в так неожиданно накативших обстоятельствах. Мешало также кабинет этот считать абсолютно уж своим, и от этих навязчивых ощущений он тоже отмахивался. Конечно, он с куда большим удовольствием сам бы отбыл – в Москву. Но пока не судьба. Хотя кто знает эту судьбу – вдруг она как раз подкинула ему очередной шанс? Быть вице-губернатором он не мечтал, и совсем не стремился к этой должности, но раз уж так получилось, то он исполнит свалившиеся на него обязанности в полной мере сил, в соответствии со своим пониманием того, что и как здесь надо делать. Тем более что круг обязанностей был ему вполне понятен и близок по духу – это, если он не ошибается, идеологическая сфера. «Кто побеждает в идеологии, у того в руках власть», - чеканно подумал он, и эта мысль ему понравилась.
    Честно говоря, власти ему хотелось. Если еще честнее, то ему уже казалось несолидным носить портфель за Алексеевым, тем более, как он догадывался, над этим многие подшучивали. Но Алексееву он, конечно, безмерно благодарен – где бы он был, если бы не Владислав Владиленович? Подносил бы кофе посетителям сановных кабинетов. А тут такой взлет. Такая известность. Пресса за комментариями в очередь стоит. Старшие по возрасту коллеги со всем уважением.  Хотя какие они ему теперь коллеги, где он, а где они, обзавидовались, наверное. И все  благодаря Алексееву, без его поддержки он бы не смог подняться так высоко. Поэтому он ему действительно премного благодарен. А, с другой стороны, пора и честь знать. Сколько же еще он будет носить за ним портфель и открывать дверцу в автомобиле? Он теперь и сам состоятельный и самостоятельный господин, уважаемый в партии, со своим авторитетом. Это и в самом деле  судьба дала ему шанс. Во-первых, он  сможет  освободиться из-под влияния Алексеева, хотя, конечно, и постарается ничего не забыть. Во-вторых, он теперь на самом деле покажет, кто он такой и что так просто его не скушать. В-третьих, здесь действительно давно пора навести порядок. Никакой идеологии нет, все черт-те чем занимаются, только порядка нет.  «Кто владеет идеологией, тот владеет миром», - подумал Гоголев. Прессу, кстати, надо приструнить, распоясалась. Шумахера поставить на место, что он вообще себе позволяет? Подумаешь, олигарх, видали мы таких, уж какой олигарх был Ходорковский, и того посадили. При мысли о Ходорковском потеплело. «А вот Шумахера так же», - решил он. Подумал, что сейчас  нынешних полномочий в этом регионе ему хватит. «Лишь бы Алексеев не мешал», - закралась в голову мыслишка. «А чем он мне помешает? –  мыслишка стала расти. – Он теперь своими делами занят. А у меня – свое». Подумалось, что надо начинать с чего-то конкретного. Вспомнил о прошедшей  пресс-конференции, в таком объеме - первой в его жизни. Вспомнил все подробно, остался доволен. Посомневался, удалось ли довести до прессы осознанную необходимость карантина;  решил, что удалось. Решил идти дальше: «Прессу – к ногтю, минпечати – в  полное подчинение,  что очень полезно для идеологии. Ряд газет – закрыть. Телевидение – под тотальный контроль. Шумахера – под суд. Если не под суд,  еще подо что-нибудь, тройки, к счастью, партия своим решением ввела».
    Дальше мысли пока не шли, но и этого  для начала достаточно. Вычленить главное:  газеты, телевидение и Шумахер. Пусть все знают, кто они и кто он. Он – главный идеолог этого поганейшего региона и он покажет всем, отомстит и за портфель, и за кофе, и за смешки  в свой адрес. «Действовать надо», - сказал он себе, причем вслух. Вызвал секретаршу.
    - Значит так, - сказал он ей. – Пригласите ко мне моего помощника, как там его. Ну, вы сами знаете.
    - Василий Николаич, Афиногентов здесь, дожидается вашего вызова, - девушка вдруг зарделась румянцем и решительно спросила: а Алексей Григорьич что же, заболели?
    - Алексей Григорьевич там, где ему надлежит быть, - Гоголев подпустил строгости в голос. – Здесь я, понимаете, я. Быстро ко мне, этого, Афиногентова.
    Помощник зашел. Блокнот он демонстративно выставил напоказ, в пальцах вертел ручку, весьма простенькую, и Гоголев подумал, что неплохо бы выписать ему «Паркер», не самый дорогой, но чтобы прилично выглядело. У него самого, кстати, не было ни «Паркера», никакой  другой ручки, он вообще ничего не записывал. Компьютером он тоже никогда не пользовался, но, как он успел заметить, и его предшественник  к клавиатуре не прикасался, она была прочно задвинута в стол, и насевший на нее слой пыли был вполне очевиден.
    - Значит так, - сказал он. – Вы сейчас запишите, что я скажу, и подготовите соответствующее распоряжение.
    - Прошу прощения, - сказал помощник. – Распоряжение – это к исполнению? Если так, нужно будет согласовать с господином губернатором.
    Сказанное Гоголеву не понравилось. Как ему казалось, он для себя уже решил многое, а главное – Алексеев ему теперь не указ, у того своя сфера деятельности, у него –своя,  идеология, за которую он отвечает, и партия, в чем он не сомневался, будет в этом оказывать всяческую поддержку.
     - Значит так, -  повторил он. -  Записывайте, что я скажу. Список газет мне на стол через час. Список местных телеканалов – через час. Вызвать министра информации, тьфу, правды, через полтора часа. Запишите текст распоряжения. Готовы? Говорю. В целях экономии газетной бумаги ряду газет предлагаю добровольно ограничить выход к читателю. Ежедневные газеты, сотрудничающие с правительством, к ограничениям не предлагаются. Партийные газеты, отражающие линию партии, ограничениям не подвергаются. Средствам массовой информации, находящимся под финансированием частных лиц, предлагается заявить о лояльности к действующей партии или о приостановке своей деятельности. Оформите это в виде распоряжения, мне на подпись, и направьте  в правительственные средства массовой информации к публикации. Укажите: за неисполнение – суровые санкции.
    Помощник, как видел Гоголев, все записал. Но  он почему-то сомневался, что до него дошла важность поставленной задачи. Так и оказалось.
    - Прошу прощения, - возник помощник. – Алексей Григорьевич никогда подобного рода деятельностью не занимался. У него, в присутствие действующего губернатора, никогда не было своих распоряжений. Как прикажете вас понимать? И как это оформить? Как ваше личное указание?
    - Да ты хоть понимаешь, что происходит?! – Гоголев вдруг разволновался – этот щенок  не хотел соблюдать его, устанавливаемые здесь и сейчас, правила. – Ты понимаешь хоть что-то? Родина в опасности. Тьфу, регион наш гребаный. Если мы сейчас не сожмем всю волю в кулак, нам крышка.
    С «крышкой» он, пожалуй, переборщил: щенок за «крышку» ухватился.
    - Василий Николаевич, я вам честно признаюсь, что ничего не понимаю. С Прокурором, простите, с Алексеем Григорьевичем, было ясно все: если неприятности – они выпили, если хорошие новости – выпили тоже, никаких проблем, проблемами идеологии я в основном и занимался, но вы-то что от меня хотите? Вы мне сначала объясните, что случилось. На вашей пресс-конференции я присутствовал, обстановку понял – какая-то зараза к нам пришла из Казахстана, извиняюсь, из СНГ. В связи с чем Алексей Григорьевич уехал к себе, чтобы не допустить распространения инфекции там. Губернатор отбыл за пределы нашей родины, ну, он это всегда делает, если что. Вы и господин Алексеев назначены к нам для поддержания морального духа и выхода из кризисной ситуации. Но, прошу прощения, распоряжения подобного рода я готовить не приучен. Кроме того, я сомневаюсь, что от этого будет польза. И потом, чтоб вы запомнили, моя должность – руководитель аппарата вице-губернатора. Распоряжение его за весь наш срок мы подготовили только одно – о ликвидации министерства инвестиционной политики. Когда вернулся губернатор, я ему честно рассказал: Алексей Григорьевич сильно выпивши были, он меня буквально заставил написать этот текст. Господин губернатор все понял правильно. Ну, а сейчас что? Да, я напишу текст, мы его опубликуем. Не получится ли, как в тот раз? И кому тогда крышка будет?
    - Слушай, ты, Анфиногентов, руководитель моего аппарата, - Гоголев начал волноваться, лицо его покрылось пятнами. – Я тебе сказал, что надо делать. Повторить? Не буду. Из принципа. Ты все записал, я видел. Иди, исполняй. Через час жду результатов.
    Гоголев решил быть твердым, как никогда. И сильным. Этот щенок  действовал ему на нервы. Прокурора он понимал: тому действительно хотелось сделать что-нибудь от себя лично. Мешали обстоятельства. Но ему-то ничто не помешает, главное, чтобы Алексеев не помешал. У него есть своя власть – идеология. Кто возразит против правильной идеологии? Газеты – к ногтю. Шумахера – прищучить. Он все сделает, как задумал.
    - Исполняй, - сказал он щенку. – Через час – на моем столе. Потом – в прессу.
    Телефонный звонок прервал правильный ход его мыслей. Он достал мобильник. Нет,  не то. Звонил телефон на столе. Поднял трубку.
    - Василий Николаич, - голос в трубке был гнусоват. – Как вы там справляетесь? Мы ждем от вас результатов. У нас, вы знаете, работы невпроворот. Люди волнуются. Им бы объяснить все, как надо. А вы как, Василий Николаич? Через прессу им надо еще раз подробно все объяснить. Мы вас назначили главным по этой отрасли, вы уж не подведите.
    В трубке повисла тишина, цену которой Гоголев знал весьма неплохо. От него ждут результатов. Люди волнуются. Успокоить их должен он. Какая же ответственность легла на его плечи.
    - Иди, - сказал он щенку. – И помни – через час жду.
     Афиногентов ушел, а Гоголев задумался. А что если не справится? Нет, такого не может быть. Сначала с прессой разобраться. Газеты – закрыть. Какие? Этот, как его, список принесет.  По закону чрезвычайного положения. Пишут там х…ню, мало кому интересную, широкой публике – это уж точно. Тешат свои амбиция. А собака лает – караван идет. Партия идет, она всеобъятна, люди за партию, мало ли им партией  было обещано? Голосуют ведь, как миленькие. Может, и правда быдло? Так и хорошо – с быдлом легче. Или партия так права, что этот нищий народ за нее горой? Ему-то хорошо, он уже давно не нищий. Было время,  костюм приличный купить было не на что, а теперь он сто костюмов может купить. Но сто ему ни к чему, ему по-прежнему одного хватает. Экономить он научился еще в те времена, когда Алексеев только-только к нему присматривался. Опять этот Алексеев, забыть его надо. «Я и сам теперь все могу, - сказал он себе. - Кто побеждает в идеологической борьбе, получает власть».
    Телефонный звонок снова резанул  слух.
  -  Василь Николаич, - голосишко был все тот же, гнусавый. – Еще вот что есть. Мы знаем, что вы с техникой никак, но подумайте. Проконсультируйтесь, мы пришлем к вам товарищей. Нам вот что надо: чтобы и в компьютерах все было правильно. То есть чтоб линия партии шла и через интернет, понимаете? Чтобы партию поддерживали и на этих форумах, ебить их мать. Чтобы все было сплошное одобрямс. Просекаешь, Степа ты наш Лиходеев?
    Насчет Степы Гоголев не понял. Насчет интернета он тоже не совсем, но, если пришлют консультантов,  разберется. Нужно, чтобы все было правильно: газеты закрыть, кто против – в кутузку. Это его личное, в конце концов, и грош ему цена, если он  не разберется. А цена ему не грош, он декларацию о доходах специально выставил на обозрение. Пусть знают, чего он достиг, это он-то, который когда-то и костюм себе купить не мог. Шумахер что? Он деньги сделал, на  махинациях. А ему сколько раз перед Алексеевым на задних лапках приходилось танцевать? Никогда не забудет, как тот над ним смеялся: съешь, говорил, без хлеба банку майонеза, тогда будет тебе награда. Он давился, но ел. Зато теперь он не этот нищий сброд, который голосует за партию. Бедные все-таки люди, несчастные, одна наша партия у них – свет в окошке. Но как верят нашим делам, дай им бог.
    В идейных размышлениях незаметно пролетел час. Появился Афиногентов. Зашел сам, без доклада, что Гоголеву не понравилось. Но замечание пока делать не стал, не до того. Посмотрел на список газет. Такого количества он не ожидал. Телеканалов было  меньше. Его растерянность Афиногентов уловил.
    - Вы не слишком-то вникайте, Василий Николаевич, - сказал он. – Большинство газет –  «районки», если это вам о чем-нибудь говорит. Городских, если вам интересно, не больше двух десятков. Спрос есть на пять-семь, ну, может, на семь-восемь. Если я правильно понял, у вас есть намерения какие-то издания закрыть, а с какими-то  работать напрямую. Тогда начинайте изучать список с самого начала. Кстати, минпечати уже здесь.
    - Зови, - отозвался Гоголев, не отрываясь от списка; и будь он проклят, если мелькающие перед ним названия ему о чем-то говорили. – А ты можешь идти.
    Зашла женщина, и она была как раз такая, какие ему нравились особенно. Впрочем, ее он уже видел  на своей пресс-конференции, звать ее, кажется, Светлана Николаевна. 
    - Здравствуйте, здравствуйте, уважаемая Светлана Николаевна, - он приподнялся. – Присаживайтесь, пожалуйста, у нас сейчас будет очень серьезный разговор.
    Она села, и Гоголев даже подумал, не предложить ли ей чаю или кофе, но передумал – в конце концов, она у него в подчинении, и значит не надо так расшаркиваться.
    - Вы, не сомневаюсь, понимаете всю серьезность нашей ситуации, - начал он говорить,  разглядывая ее. – У нас в самом деле все серьезно, что вы, как умная женщина, понимаете. В этих сложных условиях нам предстоит совместная работа. Я человек здесь новый, хотя, не совсем новый, но вы знаете, я из Москвы, и наша партия дала мне ответственное поручение – поднять идеологию вашего региона на самый высокий уровень. Вы – министр, очень ответственная должность, более того, вы отныне – министр правды. Это и на вас налагает огромную ответственность. У идеологии должен быть рупор. Рупором буду, конечно, я, а проводить все это в жизнь будете помогать мне вы. Начинать, я думаю, придется со средств массовой информации. Видите, передо мной список всех средств массовой информации, и вот прямо сейчас мы с вами определимся в их степени надежности. Нам что важно? Чтобы в газетах, которые люди будут читать, линия нашей партии была отражена. И чтобы люди видели, что эта линия – самая правильная. Чтобы паники не было. Чтобы они прочитали – и успокоились. Сказали себе: да, наша партия за нас все решит, только она знает, что делать в этой сложной ситуации.
    Он передохнул, и решил, что все говорит правильно. Еще года два назад такая длинная речь далась бы ему с трудом, но он учился говорить,  брал уроки ораторского мастерства, учился вовремя делать выдохи и вдохи, избавился от ненужных «э-э» и «а-а», и научился в итоге говорить довольно гладко. Сейчас он еще раз этому порадовался, и вообще был доволен, что перед такой женщиной  выглядит уверенным в себе и знающим, что делать.
    - Вы должны помочь мне определиться с теми средствами массовой информации, на которые мы можем рассчитывать, - продолжил он. -  Вы также поможете мне отсечь от нас те газеты, которые нам не помощники. Итак, я вас слушаю. Давайте смотреть с самого начала списка. Вот, например, «Ежедневная правительственная газета» - она надежна? Кто там редактор? Какая у нее линия? Можно ей доверять?
    - Василий Николаевич, я о вас, конечно, много наслышана, - сказала женщина, и это Гоголеву понравилось. – Мы, то есть наше министерство, и я, в частности, уже получили много указаний от Федеральной службы безопасности, так что задачи нам понятны. Более того, мы уже кое-что делаем, я вас могу ввести в курс наших действий. Теперь об этой газете. Вы говорили о рупоре, так вот, это рупор нашего правительства. Главная задача этого издания – показывать правильную деятельность нашего губернатора. А также показывать правильную деятельность нашего правительства. Сбоев, насколько мне известно, здесь еще не было. Руководство газеты справляется с поставленными задачами, да вы сами можете посмотреть – в каждом номере и губернатор, и члены правительства, и все они неустанно заботятся о процветании нашей губернии и благополучии населения. Я думаю, на эту газету в наших условиях рассчитывать можно.
    Гоголев оценил деловой настрой этой женщины, и  был рад, что  в ней не ошибся. Не понравилось  одно – если  газета проводит линию губернатора, то это, скорее всего, будет  в пользу Алексеева. А что, пусть так и будет, пусть газета следует установленным ей курсом, тем более что и Алексееву  нужно оставить какое-то издание, в конце концов, он ему многим обязан. Пусть потешится, а он будет за этим присматривать. Список большой, и того, что он оставит для себя, должно хватить на проведение его личного правильного курса.
    - Давайте смотреть дальше, - Гоголев пристально, со значением, посмотрел на Светлану Николаевну. – А вот, впрочем, возьмите список себе, и посмотрите, на кого мы можем рассчитывать.
    - Я  вам несколько изданий сразу назову, - ее компетентность по-прежнему радовала Гоголева. – «Городское время». Финансируют проверенные члены партии. Редактор – тоже человек проверенный. Стоял у истоков этой газеты, потом ушел к господину Шумахеру, но понял, что ошибся, и вернулся. Я с ним работала еще в «Горрепе», если вам будет интересно, расскажу о личности, но, думаю, она обычна – много амбиций, а, впрочем, кое-что действительно может. Хороший организатор, линию партии чувствует. Есть еще «Городской прожектор». Издатель - тоже член партии, и пока никаких ошибок за ним не наблюдалось. От себя могу заметить: он понимает, что только в этой партии  может состояться, в том числе и в своем бизнесе, поэтому с ним обычно без проблем.  Есть еще «Наш дозор», и хотя это так, мелочь, газета практически без финансирования, в основном на энтузиазме, но энтузиазма, партийного имею в виду, много. Есть еще несколько изданий, готовых поддержать партию, если им будут от нее предложения. Ежедневная газета, кстати, «Региональный вестник» - когда-то, еще при том губернаторе, была крупным изданием, сейчас пообмякла, финансовые трудности там, насколько мне известно. Но редактор, вы ее, наверное, знаете, всегда готова рассматривать все предложения, и если таковые от партии поступят, особенно в части финансовой поддержки, то газета – ваша.  Продолжить?
    Гоголев еще раз порадовался компетенции этой женщины, но сказанного ему было вроде достаточно. Достаточно  было и газет. Запомнить  ту, из которой кто-то там уходил к Шумахеру, потом вернулся. Поработать с ним плотно. Из таких метаний, он знал по опыту, пользу извлечь можно. С другими газетами он тоже будет работать, одну оставит Алексееву. Остальные – закрыть, или, если все по закону, пусть сами объявят о самороспуске.
    - Как  закрывают газеты? – спросил он.
    - Это сложно, - ответила Светлана Николаевна. – Но, в принципе, можно. Отозвать лицензию, например. Обычно это по суду, но если у нас в губернии  чрезвычайное положение, то здесь можно будет что-то придумать. В наших условиях можно просто воззвать к совести – попросить приостановить деятельность, в интересах народа. Варианты найти можно. Экстремистская деятельность там, ну, надо смотреть.
   - Так вы найдите варианты, - Гоголев все не мог нарадоваться на Светлану Николаевну. – Найдите, а завтра мне доложите. Понимаете, сейчас нам множество изданий не нужно. Нужны только те, которые будут неукоснительно выполнять наши указания. Теперь с телеканалами, что там?
    - Они как бы к нам не относятся, но против не пойдут. Я думаю, прошу прощения за вольность,  они ленивы. Собственной инициативы – ноль, за исключением, разве что одного, ну, где «Дом-2», знаете? Но и там – вполне умеренно. Руководитель этого канала, доложу вам, в прошлом был членом партии, но исключен. По собственной глупости, думаю. Попробуйте ему предложить в партию вернуться, он вернется. Есть еще один  – у него  программа там же, тоже был в партии, даже баллотировался в депутаты. После того, как не прошел, повел себя неправильно, так что тоже исключили. Допускаю, что в силу текущих обстоятельств может вернуться. Программа у него популярная, выходит по субботам. Сегодня у нас что? Нам  насчет него пока указаний не было, но думаю,  если до конца недели его позиция не прояснится, то  может просто не выйти. Гендиректор там, если что, из идейных побуждений сам наложит запрет, прецеденты, кстати, уже были.
    «Господи, какая женщина», - думал Гоголев. Ему нравилось в ней все – ум, это невообразимое женское обаяние, осведомленность, - здесь он, правда, подумал, что неплохо бы узнать, откуда у нее такая осведомленность, и в каких она отношениях с ее однофамильцем,  с которым он недавно судился, как раз по защите чести и достоинства партии. А так, все хорошо, и  без нее ему, наверное, не справиться. Он  решил: полностью на нее полагается, принимает к сведению названные  газеты, они и будут выполнять его указания. Что касается остальных, их, конечно, лучше закрыть.
    - Вот еще что, - сказал он. - Попрошу сделать так, чтобы в ближайшее время все издания вышли с одобрением  курса партии. Здесь могут быть какие-то проблемы?
    -  Думаю, нет - ответила она, и Гоголев еще  раз порадовался, как быстро она все понимает. – Такое предложение все уже получили. Если не поймут, может поступить другое предложение – бумагу сдать в правительство. Но пока понимают правильно и линия партии соблюдается. Мы в нашем министерстве за этим следим.
    Гоголеву стало совсем хорошо. «Невероятная женщина», - он подумал, как хорошо бы она смотрелась вместе с ним в Москве. Но решил все же,  что в Москве ей, пожалуй, не место, а потом и вовсе опомнился: она же у него в подчинении.
    - Значит так, Светлана Николаевна, - решил он заканчивать этот затянувшийся разговор. – Вы, я вижу, сами хорошо все понимаете. Завтра жду от вас отчета. Вы поняли: средства массовой информации, о которых мы говорили, оставить в действии. Телеканалы, если они ведут себя так, как вы говорили, пусть остаются. Что они скажут? Что у нас карантин? Это и так всем известно. Пусть будут пока. Я вообще сам не знаю, как долго это у нас будет продолжаться.
    Но что-то он устал. Завтра она отчитается, ошибиться он ей не позволит. Идеолог – он, партия ему доверилась, а потом, где он, а где она, член ли она вообще партии?
    - Светлана Николаевна, а вы сами-то в партии? – вопрос показался ему своевременным.  Но ответ он уже предвидел.
    - Нет, - сказала она. – Вступить?
    - Думаю,  всем, кто с нами, вступить понадобится. Вы – министр, и если вы – беспартийная, то как же вы будете с нами?
      - Василий Николаевич, вы, наверное, не обратили внимания - я вам сказала о том, что кое-что мы уже сделали, - и Гоголев здесь еще раз оценил ум этой женщины. – В СМИ мы начали рассылать указания сразу же, как только нам поступило соответствующее распоряжение из органов. Собрали руководителей изданий на совещание, объяснили им, что наши указания обязательны к выполнению, потому что нам их присылают известно откуда. Как мы проверили, большинство наших указаний они выполнили. С не выполнившими будем разбираться. Нам прислали из управления ряд предписаний, так вот, все мы исполнили. С не исполнившими, повторю, разберемся. Я могу идти?
   - Можете, - разрешил Гоголев. Не просто это – трудиться на идеологическом фронте. Партия должна оценить.  Да, и не забыть, как  его личное распоряжение будет исполнено. Хотя, эта Светлана Николаевна и сама уже хорошо поработала, надо  это как-то приказом отметить, благодарность там ей объявить, или еще что.

Глава 11. Партийное расширение продолжается
    Алексеев призадумался. Его даже не столько интересовало, как он смотрелся в прямом эфире, сколько видимость достоверности всего, что он наговорил. Подумал еще, решил, наконец, так: верят только делам, а дела они покажут, да и мало ли уже показали. Он сам и покажет. Вздохнул. Задержал воздух в себе, быстро выдохнул. Решил, что до города еще не дошло, хотя, кто его там знает, как все  распространяется, он этим никогда не занимался. «У этого бы расспросить», – подумал. Но с «этим» в ближайшее время никакого разговора, скорее всего, не предвидится. Он хорошо знал, что такое система. И если она сделала такую вот рокировочку,  то спорить бесполезно. Этот, стало быть, там, где ему надлежит быть, а он – здесь. И ничего с этим не поделаешь. Так звезды сошлись, так карты выпали. «До-о-орога дальняя, казенный дом», - неожиданно пропел он. Приказал себе замолчать. Решил думать о главном. А что такое главное? Как же у него все хорошо шло в столице.  Да и партия шла, как танк; идет то есть. Сам Владимир Владимирович ее ведет, а уж он не Сусанин. Он знает, для чего ему партия нужна. Хотя и не вступил. Побрезговал? Вряд ли, решил, наверное, так – на коротком поводке держать эту несомненную силу. Интересно, а  вдруг откажется? Да нет, не враг же он себе. На ум пришла очень хорошая мысль: «Покушать бы не мешало». И вообще пройтись. Он встал, подошел к двери, открыл. Женщина,  теперь она вроде  его секретарша, сидела на месте. «Вы это, - он решил быть предельно доступным, - поесть мне чего-нибудь, по-простому». Она встала. «Очень по-простому, - сказал он. – Окрошку, с овощами, без колбасы этой вашей, форель запеченную, лучше с помидорами. На оливковом масле, без майонеза, я его не люблю. Сливки сбить с малиной. И немного крыжовнику». Подумал, что этого  хватит. Женщина как встала, так и стояла. «Вы не поняли?» - спросил он. Она молчала. Потом сказала: «Понимаете, ваш заказ не по сезону. Мы не можем ни малину, ни крыжовник». Помолчала еще. «Форель – можем, сливки – собъем, а ягоды нам взять негде». «А-а, - решил он. - Пусть будет одна форель». Так  и сказал: неси форель, сливки и окрошку. Отметил про себя: «Распустил этот всех».
    Окрошка сразу не понравилась, но спорить  не стал. Форель – несколько рыбок, мелких, запеченных плохо и наспех. И здесь он ни слова ни проронил. Сливки подали в какой-то граненой вазочке, и женщина спросила: «Вы что пить будете?» Он подумал, что кофе бы  не помешал. Но отказался, попросил зеленого чаю, на всякий случай предупредив, чтобы не из пакетиков. Когда говорил про чай,  вспомнил что-то важное. «Зеленый, зеленый», - повторил про себя. Перед внутренним взором возник этот американец,  в меру упитанный, задумчивый мужчина, приятный на вид, символ, словом. Купюры с его изображением  были его любимыми деньгами, он знал, что и страна эти деньги любит больше всего. «Но не про деньги же я думаю, - сказал  себе. – Деньги – что? Есть они, нет их, я их вот даже и не вижу».  Решил о деньгах не думать, не в деньгах счастье. Мысль отогнал. Отошло нехотя; деньги он любил, когда был молод, бывало, с удовольствием пересчитывал. А в висках стучало: «Зеленый, зеленый». Все же вспомнил: «Ах ты банкир наш несчастный». Злость в нем всколыхнулась, но постарался отогнать, потому что плохо для здоровья.  Но злиться не перестал, даже больше - злость  распирала. «А где б ты был, если б не я? Что ты сделал для нас? Деньги принес?» Еще раз пожалел, что с наличкой не обращается. Хотя, какие-то купюры он держал при себе, чтобы перебирать, для удовольствия. Подумал: «Зеленый, гаденыш». Этот местный банкир, тоже возвеличенный лично им, уходил из-под влияния. Решил, наконец: никуда не денется, доставят его сюда, как миленького, генерал пообещал. И вдруг вспомнил: Гоголев.  Проверить бы, чем он там занимается. Встал. Пошел к двери. Открыл. Женщина сидела все так же. Увидев его, встала. «Советника ко мне, - сказал он. – Или еще кого. Сюда, быстро». Ответ получил незамедлительный: «Щас».
    Вошел крупный мужчина, с бородкой, не в его вкусе. Представился: «Лосев. По вашему указанию». Помолчал, добавил: «В Крым вот хотел поехать, но не выпустили». Еще помолчал. Сказал: «Билет вот был, до Симферополя. Поезд  не пришел, там какие-то менты говорят: куда ты едешь, сиди здесь». Еще помолчал,  сказал: «Может, поможете в Крым уехать?»
    Алексеева передернуло. Мужчина ему  не нравился. Крым  какой-то. Какой Крым, если здесь дел не в проворот?
     - Вы, кажется, советник, или кто там, - начал  издалека.  – Знать не знаю, зачем вам в Крым, но, как мне доложили, у вас и здесь дел будет достаточно. – Вы видели  мой прямой эфир?
   - Ну, - сказал мужчина. – Видел. Нас обязывают смотреть все, что исходит от первых лиц. Вы, насколько я понял, сегодня у нас первое лицо. Так что, помогите, мне очень надо.
     Мало того, что  мужчина ему не нравился, он и вел себя неподобающе. Сел напротив, нога на ногу, без  разрешения. И про Крым продолжает талдычить.
 - Как вас там, - Алексеев напрочь забыл его фамилию, но это было  не важно. – Вы хоть понимаете, что происходит? У нас инфекция. По левобережью.  Люди могут погибнуть. Нам нужно собрать волю в кулак.
    - Извиняюсь, у меня с боксом никак, - Алексеев подумал, не издеваются ли здесь над ним, но сам намек на издевательство показался  крамольным, поэтому решил дослушать. Тот продолжил: – Я не боксер. И вообще к спорту никак. Я хочу уехать, у меня там дом. А здесь, как я понял, проблемы. Господина губернатора, как мне стало случайно известно, попросили срочно выехать на место событий.   Не могу сказать, что понял. Но сразу заказал себе билет до Симферополя. А уехать, оказывается, не могу. Вы бы посодействовали, а? Я ментам свои регалии, а они их отобрали. И не вернули. Я им - я член правительства, а они – ха-ха, мы тоже с членами, тебе-то чего? Так и издевались, вы бы посодействовали, а?
  - А? – повторил Алексеев. Это он должен этому, непонятно как его звать и кто он, посодействовать? Не много ли тот на себя берет? В Крым ему понадобилось?  - Никакого тебе Крыма.  Здесь будешь. Давай-ка мне список средств массовой информации. Нет, список не надо. Давай смотреть, что у нас завтра в печати выйдет.
    - Прошу прощенья, - галантно отозвался мужчина, - Здесь я никак. Это минпечати. Или, как мне уже сказали, другое ведомство. Вы, я думаю,  сами знаете, какое. Они меня уже достали сегодня. Они вас там, кстати,  дожидаются. Это просто судьба, что вы меня раньше пригласили.
    Алексеев забеспокоился. Он сразу понял, о каком ведомстве заговорил этот, как его, Лосев. Он их сам ждал. Вскочил, распахнул двери.  Его действительно дожидались, и, похоже, с нетерпением.
     Вошли, их было двое. Не в его вкусе: оба  неказистые, в куцых пиджачонках, брюки  растянуты на коленках, а вот небритость была по самому натуральному столичному шарму. Небритость его и смутила, хотя, напомнил себе, что в первую очередь обращает внимание на пиджаки и брюки. Впрочем, к брюкам  присмотрелся, и, пожалуй, по шарму они  проходили, не смотря на  издержки. 
    - Господа, чем могу служить? – спросил он.
    - Да-да, господин Алексеев, у нас к вам дело, как к губернатору, - отозвался первый, у которого брюки шарами сидели на коленках. - Вы же приняли на себя обязанности?
    - Да, обязанности, - отозвался второй, в куцем пиджаке,  рукава которого он закатал до локтей.
    - Вот что, - сказал первый, и протянул ему лист с компьютерным набором. – Это текст вашего следующего прямого эфира. Заучивать не обязательно, прочитаете с листа. Нет, не сейчас, потом. Всему, понимаете, свое время. Пока мы вами довольны. Но люди, представьте, действительно волнуются. Надо их получше убедить, что все под контролем. Под вашим контролем. Под контролем партии. Пусть больше поверят, что рассчитывать могут только на партию, ну, и на вас, конечно. Впрочем, что я вам объясняю, вы и сами все понимаете. Сегодня состоится вечернее заседание вашего политсовета, или как там он у вас зовется. С вашим участием. Задачи те же - расширение партийного влияния. Надо четче поставить такую задачу перед партийцами. Желательно массовое вступление в партийные ряды. Пусть вступают  подъездами, в идеале – целиком домами. Ну, вы сами понимаете – когда все будут в партии, то партии и самой руководить будет легче.
    Алексеев кивнул. В общем-то, это была его давняя мечта – чтобы в партию вступали массово. Надо действительно объявить всенародный партийный призыв.
    - Да-да, мы объявим массовый партийный призыв, - сказал он. – Я думаю, люди нас поймут.
    - Теперь что касается других партий, - продолжил первый, нахально закинув ногу на ногу, отчего его пузырчатые брюки слегка разгладились. – Запрещать  пока не надо, не будем лишний раз будоражить население. Мы  пока  не знаем, какие меры какой строгости нам придется применить в дальнейшем. Но все партии ваша партия должна контролировать. Ответственность – на вас. Обяжите их руководителей отчитываться о своей деятельности перед уполномоченным вами лицом. Все ваши партийные инициативы, если они правильны, будут только приветствоваться. Кстати, как вам на губернаторском месте?
    - Ничего, спасибо, - вежливо отозвался Алексеев. – Но я все же надеюсь, что это временно.
    - А вот надеяться мы вам ни на что не советуем, - вступил в беседу второй. – Мы не скрываем, что нам с вами необычайно повезло, вы здесь оказались как нельзя вовремя. И первыми  вашими инициативами мы тоже довольны. Это смело, особенно насчет троек. Мы и сами подумывали, но пока не решались, а вы вот решились. Да, кстати, проконтролируйте, чтобы все тройки поголовно были партийными. Понимаете, их функция на сегодняшний момент – карающая. И очень важно, чтобы люди понимали: тройки  принимают только справедливые решения от имени партии. Ничего, пусть воспринимают партию как карающий меч. Нам действительно важно не выпустить ситуацию из-под контроля. Не допустить беспорядков. Не допустить массового бегства за пределы региона. Надеюсь, вы это понимаете. Регион закрыт, прочно закрыт. Все въезды-выезды  контролируются военными. Транзитный транспорт идет через соседей. Мы не знаем, сколько времени продлится все это. И  пока не знаем реальной степени опасности. Нам важно не допустить паники не только в регионе, но и во всей стране. И партия должна нам в этом помочь.
    Алексеев кивнул, для убедительности – несколько раз. Решился спросить, на кого еще, кроме них,  может рассчитывать.
    - Очень своевременный вопрос, - сказал первый, поглаживая пузырь на брюках. – Вы, надеюсь, уже поняли, что генерал Низовцев слов на ветер не бросает? Ирина Дмитриевна доставлена, находится у нас, на содержание не жалуется. Если у вас есть на нее виды, берите ее себе, а мы ее, боюсь, не прокормим. Мужу мы позвонили, сказали, чтоб не беспокоился, у нее здесь партийное задание. С братом было сложнее, он очень настырный. Пришлось его пока изолировать от общества. Ему нашли уютную камеру в СИЗО, но долго  его держать не сможем, потому что ожидаем большой наплыв. Губанов тоже у нас. Как с ним быть дальше, пока не знаем. Вы ведь в курсе, что он получил федеральную должность? Ах, ну конечно, вы-то  в курсе. Его могут хватиться. Ну ладно, что-нибудь придумаем. 
   - Ваш портфеленосец, так вы его, кажется, называете, при вас, - вмешался второй. - Тоже знаете ли, кстати. Он ведь, по нашим данным, так и мечтал заняться идеологией. И знаете, уже начал справляться. Но вы его подстраховывайте, он как-то сильно размечтался. Господин Зеленый  и вам, и нам подарок сделал – самолично прилетел аккурат накануне событий, причем без планов на возвращение. Вот и чудесно, пусть снова банком руководит, а замену в Госдуме мы ему сами подберем.  Воробьев тоже на месте, у себя на  родине. Сидит пока тихо. Это и нам кстати – дадим ему преференции по поставке курятины, это нам скоро понадобится.  Но вы его тоже контролируйте. А, хотя, не надо, с этим мы сами, мы тот город под контролем держим прочно. Балерину и хоккеиста  не трогали, это очень известные люди, нам не справиться. Ну вот вроде  все. А теперь приступим к делу.
    Он сунул руку в карман брюк и достал флэшку. Алексееву сказал:
    - Велите распечатать. Сейчас мы это изучим, кое-что подправим, выслушаем ваши инициативы, и чтобы завтра все это было в газетах. Во всех, которые завтра выйдут.

    Глава 12. Предсказание Нострадамуса
    Веревка, пуля, ледяная мгла, и музыка, сводящая с ума. Когда-то в невероятно далеком прошлом мы болтали о всякой чепухе, и я его спросила: а вот ты представь, я вдруг умру, что ты будешь делать? Он замолчал, помолчал еще, сказал: буду тосковать по тебе. О чепухе мы больше не говорили, он, в общем-то, правильно сказал, как это бывает. Тоска пробивается ночью, в сон, где утеряны все ориентиры между жизнью и смертью, сначала между этими невнятными ориентирами мечешься, а потом просыпаешься с вопросом: это правда? Сознание, яснейшее в первую минуту, говорит: это правда. Веревка, пуля, ледяная мгла. Я открыла глаза и встретилась взглядом с Ностриком. Он подал лапу, и я ему сказала: привет, моя радость. День начинался, чудесный августовский день, сейчас мы, Нострик, пойдем с тобой на прогулку.  Посмотрела на часы – шел десятый. Да уж, долго спала. Пришлось-таки вчера выпить таблетку мелаксена, слишком  нервный день выдался.
    Витя, как я припоминаю, с удовольствием смеялся над моим утерянным телефоном. Дело в том, что забравшего телефон мальчика я так и не нашла, прессу, как я уже говорила, ребята в одинаковых костюмах быстро вытеснили, и на выходе я продолжала еще выискивать глазами того спиногрыза, хотя Витя мне и говорил с уверенностью: забудь. Забывать не хотелось: на телефоне был мой любимый короткий номер. Придется, значит, вытаскивать из состояния покоя другой, с номером, который никто не знает. Ну, ладно, дело даже  не в телефоне. А в том абсурде, вникнуть в который я, честно говоря, пока не могла. Так кто у нас теперь во власти? Какая неизвестная науке инфекция  упала на регион наш гребаный? Кто-то кого-то здесь сильно хотел ввести в заблуждение. Не дали возможность задать вопросы. Да пресса и не  настаивала. К вытеснению  отнеслась играючи. Ну, а чего еще ждать? Цена этой новейшей журналистики мне  известна – по новейшему же новоязу, что-то околоноля, какой спрос – таково и предложение, и предложение чеканно формирует спрос.  Припоминаю, как один уже седеющий медийщик, не слишком, кстати, приятный,  рассказывал: прихожу я, Жанна, туда-то, осматриваюсь – сидят вокруг одни ****юшки с диктофонами, в глазах – пустота, в мозгах, думаю, тоже; за ходом не следят, ни внимания, ни вопросов, я и думаю – что я-то, старый  хрен, здесь делаю? Хотя, мог бы и покороче: где та молодая шпана, которая сметет нас с лица земли? Вот и я иногда так же: осмотришься по сторонам, ё-мое, что я здесь делаю? Одна надежда – на не погибающее чувство юмора. Да ладно, лучше не забивать себе голову, и, упаси бог, не строить иллюзий. Некоторые вот строят, я насмотрелась, порой получается забавно: а вот щас спою! В нашей провинции, где на прессу плюют с колоколен любой высоты, все это смешно. Но никому я про это не говорю. Так, думаю иногда, да и то не слишком часто.
    Быстро ошейник Нострику, поводок, и мы пошли. Он рвал поводок своей фирменной матросской походкой. Когда он был щенком, понятия не имею, от какой безымянной суки,  две передние лапы ему переехало левое колесо автомобиля, на моих глазах. Он лежал на дороге, и визжал. Я отнесла его домой и вызвала ветеринара; тот попытался наложить  шины, но не получилось. Решили так: пусть срастается само. Срослось вкривь и вкось, отсюда и походочка,  вкривь и вкось и ходит – такой  матрос вразвалочку сошел  на берег. Пес, впрочем, умнейшим оказался, да и судьба, пославшая ему меня, оказалась благосклонной, позволила ему выжить. Когда он уже вставал,  я как-то  подвела его к задрипанному нашему «Фольксвагену» и сказала: поехали, Нострик, кататься. Пес завизжал, не хуже, чем тогда. Но он, тогда еще живой, взял его на руки, и они уселись на заднем сиденье.  С тех пор пес машины не боялся, а если мы куда-то ехали, только сзади меня и сидел. Потом, когда мне на память осталась только куртка, валяющаяся там же, где они обычно сидели с Ностриком, пес, уж не знаю, осознанно он это делал или нет, всегда, когда я открывала ему переднюю дверцу, заскакивал, перепрыгивал назад, и всю дорогу дышал мне в затылок; мне иногда казалось, что-то такое бормотал про себя. И в такие моменты похож был на него, это уж точно.
    Ну а сейчас мы шли исключительно по собачьим делам Нострика, и он под каждым кустом  поднимал лапу. А я подумала, что неплохо бы и мне сделать что-то для себя, купить, кстати, сегодняшние газеты. Две вчерашние ежедневки были просто потрясающи. Мы читали их вместе с Дусей Юрашкиной, моей периодической подружкой, и не верили своим глазам. А, хотя, почему бы и нет? Абсурд, при ближайшем рассмотрении, часто перестает таковым быть. Так что после того, как Дуся кое-что перечитала вслух,  картина вчерашнего дня перестала казаться такой уж невероятной. И даже больше: очень хотелось быстрее узнать, как же дальше будут развиваться события. И еще больше: хотелось, представьте, именно невероятностей, и это, возможно, оттого, что абсурд, чем больше в него погружаешься, тем сильнее затягивает; только вот что плохо и опасно - как увидеть абсурд, если ты в нем по самые уши?
    Нострик как будто понял мои ощущения. И сам взял курс на газетный киоск. Мы подошли, и я тихо удивилась, что никакого столпотворения у киоска не было. То есть все было, как обычно, как всегда – люди куда-то шли, о чем-то разговаривали, и никаких паники с тревогой. Никого не интересовало исчезновение действующего губернатора и приход на его место широко известного партийного деятеля, хотя, я не удивлюсь, если большинство людей об этом  просто не имело  представления. Я точно видела своими глазами: никого ничего не взволновало. Ладно, посмотрим, что будет дальше.
    Я купила  одну федеральную газету, два местных еженедельника и две ежедневки. Спросила у киоскерши, хорошо ли расходится пресса. Она пожала плечами, сказала, что сегодня я у нее первая. Ну а чего я еще хотела? Нострик дернул поводок, и мы пошли домой.
     Поднялись на свой этаж. Нострик хотел кушать, я сделала овсянку в курином бульоне, себе заварила зеленый чай. Газеты разложила на столе, и, пока чай заваривался, перебирала их, не решаясь раскрыть. Сходила в кухню, налила чай, принесла. Еженедельники, один с первополосным портретом Алексеева, другой – с первополосными Алексеевым и Гоголевым, отложила, взяла «Известия». Пролистала. Нашла заметку про нашего мальчика: скромная информация о небольших локальных очагах пока неустановленного инфекционного заболевания крупного рогатого скота в нескольких левобережных районах региона, в связи с чем «решается вопрос о взятии этих районов под карантин». Завершалась тридцатистрочная заметка сообщением о своевременном визите в регион господина Алексеева, которому премьер поручил взять ситуацию под контроль. И это все.  Наши были помногословнее. «Горрепа», почтив Алексеева портретом на всю первую полосу, вторую целиком отвела учениям на  АЭС. Полосу я просмотрела всю, в надежде отыскать хоть что-то между строк. Нет, только про учения, причем,  годовой давности – там как раз между строк август прошлого года и промелькнул. Что само по себе занимательно, это значит, что станция нам сейчас чем-то  интересна. Третья полоса посвящалась безопасности станции. В подтверждение безымянный  председатель профкома рассказывал, что надежная работа станции всем гарантирована. Всю эту  мутотень я добросовестно прочитала. «Персонал  имеет все возможности участвовать в спортивно-массовой и физкультурно-оздоровительной работе, которая проводится в соответствии с программой. За первое полугодие на проведение спортивных мероприятий из средств предприятия израсходовано 5,1 миллиона рублей», - сообщал станционный профком. А вот еще классненький текстик: «Молодежная организация станции хорошо известна в городе своими делами, спортивными достижениями и активной жизненной позицией. Молодые атомщики принимают участие во всех творческих, спортивных смотрах и фестивалях». И так далее – вся третья и четвертые полосы. Четвертая, кстати, завершалась данными о радиационной обстановке в районе расположения АЭС. Очень крупным шрифтом было набрано: «Радиационный фон в районе расположения АЭС в норме». Подробности – помельче: «Выброс в атмосферу изотопов аргона, криптона, ксенона и йода-131 – нулевой. Объемная активность, характеризующая радиационное состояние поверхностных вод по бета-излучающим радионуклидам в реке Волге – 0,054 Бк/литр, в водоеме-охладителе АЭС - - 0,182 Бк/литр, не превысила допустимой концентрации в питьевой воде. По гамма-излучающим радионуклидам она также не превысила допустимых норм». В завершение еще раз, крупным шрифтом: «АЭС работает безопасно и надежно». Так что какая-то нештатная ситуация, похоже, действительно бушует.
     Я поняла, что в одиночестве читать  все это не могу. Включила компьютер. Ничего, вроде работает, и выход на местные сайты есть. Походила туда-сюда. Главная новость на всех порталах одна – радиационный фон в районе АЭС, а также в областном центре, в норме. Новость номер два – успешно проводящиеся учения на станции. Везде –  сообщение того деятеля  из профкома и рассказ об успехах молодежной организации. Кстати, я и не знала, что у них там комсомол свой, срочно, что ли,  создали? Или это молодое крыло великой партии? Хотя, сейчас об этом, наверное, будут писать много. Ну а там видно будет. А вот на федеральных лентах о нас ни слова. Даже про нашу инфекцию молчок. Как будто ничего не происходит. Или этот наш абсурд и есть наше сугубо внутреннее дело?
    - Ну-ка, Нострадамус, предскажи мне быстро, что нас ждет завтра, - сказала я псу, а с кем мне еще было здесь разговаривать? – Давай так: если мы  будем живы, ты тявкни два раза.
    Два раза он и тявкнул. Я увидела, что миска у него пуста и он хотел бы еще. Но  решила иначе. Мы сейчас поедем в город, и сами посмотрим, как там и что. Интересно ведь, и не может быть, чтобы все это вчерашнее осталось без последствий в общественном сознании.
    - Что, Нострик, поедем кататься? – сказала я псу, но не поняла, обрадовался он или не очень.
    Мы пошли с ним на стоянку и он снова рвал поводок своей фирменной матросской походкой. Наш старый рыдван, то есть теперь уже только мой,  завелся сразу. Но я ведь так и предполагала. Нострику я открыла правую переднюю дверцу, он запрыгнул, перебрался на заднее сиденье и привычно задышал мне в затылок. Мы поехали.
Глава 13. Лялька
    От резкого звонка в дверь Катя проснулась. Полежала в  темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к тишине. Хотя, не совсем это была тишина – усердно сопела Лялька в своей кроватке. Катя протянула руку, погладила ее головку с мягкими нежными волосами, потом встала и пошла к двери. Заглянула в глазок, там было пусто, никто на лестничной площадке не стоял. Она открыла дверь, выглянула. Никого. «Мне приснился этот звонок», - догадалась она, и вернулась к Лялькиной кроватке. Еще раз погладила эти  нежные волосы, про которые она уже решила, что не будет их подстригать, пусть дочка сразу растет длинноволосой красоткой, как кукла, которая когда-то  с первого взгляда сразила Катю своей  несказанной красотой. Куклу звали Ляля, в честь нее, не признаваясь  никому, Катя и назвала дочь. Хотя Сергей требовал другое имя: хотел назвать ее Виолеттой, и даже объяснял почему – когда-то некая нарисованная Виолетта в детской книжке  сразила его наповал своей красотой, и с тех пор  красота для него с Виолеттой и ассоциировалась. Но Катя отстояла Лялькино имя,  для чего в свидетельство о рождении  вписали  «Ольга», и значит Ляльку это не отменяло. Так что Сереже пришлось  смириться. Но, как заметила Катя, далось ему это легко, она вообще часто замечала, что ему нравится делать то, что ей, Кате, нравится. В ответ она тоже старалась  его порадовать, и ей это тоже давалось легко. Женаты они были уже год и два месяца, и если Кате приходилось вспоминать поочередно все прошедшие за это время дни, она так и не находила ни одного среди них, когда бы ей не хотелось чем-нибудь порадовать Сережку. Хотя бы только за то, что он есть, живет на этом свете, и каждый день его можно видеть, и снова радоваться, что он есть. Катя знала, что и про нее он думает так же, он ей сам говорил много раз. «Ты –  мое счастье», –  говорил он, и сердце у нее мягко сжималось от этих слов. А уж когда в их жизнь вошла Лялька, когда они ее внесли, положили в кроватку и стали на нее смотреть, а потом Катя посмотрела на Сережку, и то, что увидела в выражении его лица, словами бы  описать не смогла; зато поняла абсолютно прочно и на всю оставшуюся жизнь – ее счастье настолько огромно, что и про это словами не скажешь, но тем не менее  вот оно, прямо у нее перед глазами – это Лялька и Сережка.
    Два дня назад ей позвонили со станции, спросили: «Это квартира Наровчатовых?» Бутылочка с молоком  выскользнула из руки, но ударившись о мягкий линолеумный пол, не разбилась, а только покатилась, оставляя за собой белую растекающуюся полоску. «Да, Наровчатовых»,- ответила она, и замолчала в ожидании услышать что-то совсем непереносимое. «Вы Екатерина Алексеевна Наровчатова?» - продолжал расспрашивать голос, которому Катя, замирая от страшной неизвестности, еще раз ответила «да». «Вы, наверное, Екатерина Алексеевна, беспокоитесь за вашего мужа, а?», - голос вдруг повеселел, и Катя почувствовала, как в ее сердце вошла надежда, и это дало ей силы еще раз сказать «да». «Но вы не беспокойтесь, с ним все в порядке, - голос прозвучал так, что Катя тут же его полюбила, - у нас здесь возникла необходимость в экстренных беспрерывных работах, так что ваш Сергей даже позвонить вам не смог, вы уж извините его». «Да-да, - скороговоркой отозвалась Катя, дважды компенсировав  немощность предыдущих «да», - я беспокоюсь, конечно, что он не звонит, такого еще не было, но раз так, раз  по работе, то пусть, спасибо, что вы позвонили». «Ну, конечно, пожалуйста, - голос стал совсем веселым, передавая это состояние и Кате. – Не беспокойтесь, вы же знаете, что телефон туда, где он работает, брать нельзя. Вот он и не звонил, а оторваться не мог. Так что не беспокойтесь и не переживайте». В трубке раздались гудки и Катя положила ее на место. Проследила след белой полосы на полу. Подняла упавшую бутылочку. Посмотрела на Ляльку. Та спокойно лежала в кроватке и смотрела на нее. «Как же хорошо, Лялька, что ты еще ничего не понимаешь», - сказала ей Катя. Потом она пошла в кухню, налила молоко в кастрюльку и поставила на плиту. Этот телефонный голос со странной отчетливостью продолжал звучать в ее голове, а радость, которую он сиюминутно  взметнул в ней, как-то очень быстро исчезала. Сергея она не видела уже три дня. Даже больше – как раз три дня назад он не вернулся с работы в 6 часов, как это было всегда, а расстались они в 7 утра, когда он уходил,  и они потихоньку, чтобы  не разбудить Ляльку, поцеловались перед тем, как он откроет дверь, чтобы уйти, так что не видела она его, получается,  больше трех дней. Когда он не пришел в шесть, она ждала его сначала до восьми, потом до десяти, а в одиннадцать ее ожидание стало непереносимым, и это поняла Лялька – она проснулась и стала плакать. Лялькин плач заставил Катю прервать это мучительное оцепенение, она взяла Ляльку на руки, и стала ходить с ней по комнате, и постепенно они обе успокоились. Когда Катя укладывала Ляльку в кроватку, за окном было уже светло, и она механически  отметила, что всю ночь  так и прошагала туда-сюда с Лялькой на руках.
    День прошел так же, она то шагала одна из комнаты в кухню и обратно, то с Лялькой, и к тому моменту, когда раздался телефонный звонок, Лялька лежала в кроватке, а  Катя готовилась ее покормить. Вот тогда бутылочка и покатилась по полу, потому что Катя подумала, что ей сейчас скажут такое, отчего обрушится ее счастье и вся дальнейшая жизнь потеряет смысл. Но оказалось все совсем не так, и  голос, все еще звучавший  в ее голове, в общем-то спас ее от  непереносимого чувства неизвестности, за что ему большое спасибо. Значит, с Сережей все нормально, просто дела такие, не мог он ни прийти, ни позвонить, а что такое работа на станции, она  понимает, и какая ответственность с этим связана, понимает тоже. Но все равно что-то здесь было не так. Дело в том, что Сережа ни разу, с самого первого дня, когда они познакомились, не дал ей повода беспокоиться, он всегда старался делать так, чтобы во всем, что связано у Кати с ним, была полная уверенность в том, что это все самое надежное на свете. Поэтому когда он не пришел в шесть, Катя стала думать, хотя и не признавалась себе в этом, что что-то произошло. И этот телефонный разговор  успокоил ее всего лишь ненадолго. Он ведь даже не представился. Всех сережиных начальников Катя знала поименно, если этот – один из них, он мог бы назвать себя, и тогда Катя сразу бы поняла, что все в порядке, просто действительно незапланированной работы много.  Но еще она знала, что Сережа, не придя вовремя, обязательно нашел бы способ дать ей знать про это, чтобы она не волновалась. Поэтому что-то было здесь не так. Но зато она  теперь знала, что он жив. Потому что если бы это было по-другому, голос не стал бы с ней церемониться, сказал бы все, как есть.
    Потом прошли еще два дня, и вот этот ночной звонок в дверь, который ей приснился. Она еще полежала в темноте с открытыми глазами. Вспомнила, как сегодня, когда они с Лялькой гуляли в сквере, который расположен  прямо рядом с их домом, к ней подошла Светлана Ивановна, о которой Катя знала, что она живет в одном подъезде с ними, и даже на одной площадке, и спросила про Сережу. «Вашего мужа давно не видно, Катя», - начала она разговор. Катя рассказала про звонок со станции, про то, что ей сказали, что там много работы и Сережа пока не может прийти домой. Светлана Ивановна слушала очень внимательно, потом спросила: «А больше вам ничего не говорили?» Катя сказала, что больше ничего, но Светлана Ивановна, кажется, не верила. Спросила Катю, не слышала ли она чего-нибудь от других мамочек, раз уж она здесь гуляет со своей дочкой. Катя вспомнила, что Наташка, которая прогуливается с коляской в этом же сквере и с которой они иногда перебрасываются парой фраз, как раз вчера ей сказала, что ее Игоря нет дома уже три дня, и она чего только не передумала, в том числе, что он мог просто загулять, но вчера ей позвонили и сказали, чтобы не волновалась, потому что на станции работы много. «Вот и мне так», – сказала ей Катя и покатила коляску с Лялькой дальше. Светлана Ивановна очень внимательно выслушала и про Наташку. Потом опять спросила: «А еще что-нибудь?» Катя ей рассказала, как вчера, когда она ходила на базарчик за овощами, видела вереницу военных машин – «Ну такие, знаете, Светлана Ивановна, зеленые, с фургонами, только фургоны были плотно закрыты», - и сказала, что ей показалось, двигалась эта вереница в сторону станции; хотя, может, просто показалось, потому что эти дни она только о Сереже и думает. «Машины я тоже видела, - сказала Светлана Ивановна. – Но я еще кое-что и слышала». А потом добавила: «А ты, деточка, бери свою Ляльку и иди домой, и лучше не выходи пока из дома. И постарайся балкон не открывать».  А потом сказала совсем загадочно: «Если это еще имеет смысл». Катя так и поступила. Не потому что Светлана Ивановна посоветовала, а просто потому, что время  подошло. Но, придя домой, первым делом  закрыла распахнутый настежь балкон. Прошла в кухню, посмотрела на окно, убедилась, что форточка закрыта. И только потом занялась Лялькой. А сегодня, кстати, гулять они так и не пошли.
    Когда снова раздался звонок в дверь, Катя вздрогнула. Звук был явственный, и это не снилось, и не казалось. «Сережка!», - уверенно подумала, и вскочила. Она, не заглядывая в глазок, распахнула дверь, и это действительно был он, только не совсем на себя похожий. «Сережка! – шепотом сказала Катя, - проходи скорее, знаешь, как мы по тебе соскучились».
    Сережка оглянулся, сделал несколько шагов назад, посмотрел вниз на лестницу, и только потом зашел. Дверь закрыл на внутренний замок и на задвижку, которой обычно пользовалась только Катя, а он – никогда. Катя стояла и смотрела на него, ожидая, когда он ее обнимет, как  всегда делал, когда входил, а тут даже не попытался, хотя  уже скоро будет четыре дня как они не виделись. Она подождала еще, но Сережка так молча и стоял, и тогда Катя сама двинулась к нему, а он вжался в дверь, и попросил не подходить  слишком близко. Катя хотела тут же расплакаться, но вместо нее заплакала Лялька, а Сережка почему-то еще больше вжался в дверь. Катя застыла, она не знала, что делать, или повернуться и бежать к Ляльке, или стоять здесь и ждать, когда Сережка придет в себя, и будет вести себя так, как она привыкла. «Иди, принеси ее сюда, - сказал он. – Только не подходи близко ко мне». Катя развернулась и пошла, уговаривая себя, что это всего лишь сон, это она нечаянно заснула, и теперь не может проснуться. Взяла Ляльку на руки, прошла, как во сне, к дверям, встала в проеме. Сережка стоял все также, вжавшись в дверь. Он смотрел на Ляльку, и Катя увидела, что у него от глаз прямо вниз по щекам сползают две прозрачные капли. Он поднял руки к лицу и смахнул эти капли. Сказал еще раз: «Не подходите ко мне, я сейчас сам уйду». Тогда Катя, не выдержав, закричала, чтобы он объяснил, что это все означает. Сережка чуть-чуть оторвал спину от двери и пообещал, что он сейчас все объяснит, только еще немножко посмотрит на них с Лялькой.
    Он действительно постоял молча, глядя на них, как показалось Кате, безумными глазами. «Как будто прощается», - подумала она со страхом. Где-то там глубоко внутри она уже знала, что ее огромное счастье стремительно исчезает, и вот сейчас, кажется, пошли его самые последние минуты. У нее бешено колотилось сердце, и она все крепче прижимала к себе Ляльку, а потом увидела, что Сережка что-то говорит. Она вслушалась. «У тебя пальцы побелели, ты слишком крепко вцепилась в Ляльку», - говорил он, и она увидела, что у него у самого белые губы, которые он открывал, чтобы говорить, и что у него белое лицо,  оно сливается с белой клеенкой, которой обклеена дверь, что он плохо, она пока не знала, как это назвать точнее, выглядит, что он изможденный… «Сереженька, ты, наверное, покушать хочешь, ты иди в кухню, я сейчас все быстренько», - она давно уже передумала тут же заплакать, наоборот, у нее все высохло – и глаза, и горло, только Лялькино тепло мощно пробивалось в грудь и это помогало ей не упасть. Но он ее не слышал, он говорил и говорил, уже как будто сам с собой. «Ты, главное, когда я уйду, вымой здесь все, горячей водой с мылом, -  бормотал он. – На улицу не ходи, сиди дома, дверь никому не открывай, и верь, что когда-нибудь все это закончится. Ляльку береги». Он замолчал, и она увидела, что он неотрывно смотрит на нее своими, совсем безумными глазами. «Прощается», - уже  знала Катя. «Сережа, мы еще увидимся?», - спросила она, но он мог бы и не отвечать, потому что ответ она тоже знала. Он и не отвечал. А она вдруг резко повернулась и пошла с Лялькой в комнату. Наклонилась над кроваткой, с трудом разжав оцепеневшие руки, положила Ляльку. Подумала: «Какая она умница, даже не плачет». Лялька действительно молчала, только смотрела на нее  огромными глазищами, которые Кате в освещаемой уличным фонарем комнате показались бездонными, как ночное небо. Потом она быстро-быстро вернулась, и увидела, что Сережка стоит все так же, вжавшись в дверь.
    Она очень боялась, что  он уйдет, и обрадовалась, когда увидела, что  не ушел. «Сереженька, ты мне скажи все, не жалей меня, страшнее, чем сейчас, мне уже не будет», - сказала она ему уже не жалобно, как тогда, а настойчиво, и  твердость в голосе, которую Сергей знал за ней и раньше и к которой относился одновременно с удивлением и уважением, сработала и на этот раз. Он вдруг решил рассказать ей все, что знал сам, только не так подробно. Он жалел ее невыносимо,  жалость захлестывала его, и это перевешивало все другие ощущения. Хотя других особо и не было, то есть было только одно – он отчетливо понимал, что после того, как  уйдет, ни Катю, ни Ляльку  уже не увидит. Что будет с ними потом, в эту бездну он старался вообще не заглядывать. Он и пришел-то сюда только для того, чтобы еще раз, последний, на них посмотреть. Не сдержался,  пришел. Это он звонил полчаса назад в дверь, но только позвонил, тут же понял, что когда его будут искать,  первым делом придут к Кате, будут ее мучить вопросами, спрашивать о нем, будут на нее кричать, угрожать, напугают Ляльку, и может быть, даже  увезут куда-нибудь, от них всего можно ожидать. Поэтому он, стараясь ступать бесшумно, спустился по лестнице, и пока спускался, был  уверен, что для Кати с Лялькой будет лучше, если они про него пока ничего не будут знать. Он вышел  из подъезда, почти радуясь темноте августовской ночи, свернул направо, прошел вдоль стены дома, и тогда невидимая волна швырнула его на стену. Ударившись виском, он постоял немного, ощущая, как тошнота спазмами поднимается от желудка к горлу. Тошнило его сегодня весь день, и он знал почему. Скользя плечом по стене, он опустился на колени, нагнул голову, и горло задергалось в рвотном удушье. Он ударился лбом о землю, и так  застыл. Потом поднялся, и какое-то время еще стоял, опираясь на стену плечом и виском, вдыхая запах стены. Это немного помогло, вернее, отвлекло, и желудок перестал корчиться в спазмах. Он закрыл глаза, и Катино лицо тут же проплыло перед ним. Он застонал. Подумал, что не сможет уйти, не увидев ее еще раз. И пошел назад, к подъезду. Подниматься по ступенькам ему было тяжело, он шаркал ногами и цеплялся за перила, ища в них поддержки. Позвонил не сразу, постоял под дверью, прислушиваясь к тишине за ней. Потом резко нажал на звонок, и дверь распахнулась  сразу же. «Что же я делаю», - успел он подумать, почти физически ощущая свою наполненность страшным  грузом. Но было уже поздно, Катя рвалась к нему навстречу, и он, проклиная себя, был все же счастлив, что видит ее еще раз.
    Ему удалось ее остановить, не подпустить к себе. Хотя, наверное,  не ему удалось, а Ляльке, ради которой Катя,  все понявшая, к нему так и не подошла. Если бы не Лялька, плевать бы она на все хотела, она бы легко разделила с ним все, величину чего он и сам не знал, только догадывался по симптомам, что получил очень много.  Но он  и без Ляльки ее к себе  не подпустил бы. Нет, не так: зря он пришел, он не должен был этого делать. «Но ты не представляешь, Катя, как я хотел тебя видеть», - он понял, что давно уже говорит вслух, а Катя смотрит на него так, что только глаза у нее на лице и видны. «Катя, - сказал он ей, - я должен сейчас уйти, но это еще не все. Меня будут искать. Придут к тебе. Ты не говори ничего, тверди, что не знаешь и не видела. А про меня не думай. Ляльку береги. Если получится  уехать, уезжай». Он задыхался. Чувствовал, как тошнота поднимается к горлу. Надо уходить. Он не будет ей рассказывать, какой ценой он ушел оттуда, то есть убежал. Но он счастлив, что у него это получилось, и, чтобы там ни было, он счастлив, что увидел еще раз Катю с Лялькой. «Ну вот и все, я пошел», - сказал он, открыл дверь и действительно ушел. Дверь он закрыл за собой, но не плотно, осталась щель, и в эту щель проникали еще некоторое время звуки его шагов, и звучало это так, как будто кто-то шелестел бумагой по ступенькам. Катя стояла и слушала, а потом наступила тишина.
    Очнулась она уже утром, когда светало. Она сидела на полу, обхватив голову руками, а там сзади, за ее спиной, булькала плачем Лялька. Катя встала, опираясь сначала на пол, а потом, перебирая руками дверной косяк, все-таки выпрямилась. Подошла к Ляльке, взяла ее на руки, и снова, как в тот первый и самый страшный день ожидания, зашагала туда-сюда. Постепенно Лялька успокоилась, и Катя вернула ее в кроватку. Задернула штору, чтобы все еще ранний августовский восход не потревожил ее. А сама пошла на кухню. Но что делать ей там, она не знала, поэтому встала, прямо посередине, обхватила себя руками, и стала раскачиваться, туда-сюда. Она ни о чем не думала, любая мысль отдавала физической болью, и мозг милосердно блокировал все попытки подумать. Потом с лестничной площадки раздался  шум, и Катя догадалась, что это ее соседи выходят из  квартир, и значит начинается новый день. Она подошла к двери, все еще неплотно закрытой, и прикрыла щель, оставленную Сережкой. Стало тише, звуки с лестницы перестали проникать в квартиру. Катя вернулась в кухню и опять  приготовилась раскачиваться, но звонок в дверь остановил ее. Она подошла, и, не глядя в глазок, дверь распахнула.
    Она не надеялась, что это вернулся Сережка, потому что знала, что не увидит его больше никогда, но все равно  шальная надежда молнией проскочила от виска к виску. И тут же, задымившись, исчезла. Перед Катей стояли двое мужчин и говорили ей, что они хотели бы пройти, пусть она немножечко подвинется. Она  посторонилась, и они вошли. Один из них спросил, она ли Екатерина Алексеевна Наровчатова, и Катя кивнула. Другой спросил, когда последний раз она видела своего мужа, Сергея Геннадьевича Наровчатова, и Катя промолчала. Тогда другой мужчина достал  какой-то приборчик, и Катя увидела, что это дозиметр, который и у них дома тоже был, только она про него забыла. Он посмотрел на шкалу и сказал: «Вот это фонит. Зашкаливает». Тогда другой сказал Кате: «Ваш муж, Наровчатов, приходил к вам, по всей видимости, несколько часов назад. Видите этот прибор? Он нас не обманывает. Мы знаем, что он ушел, потому что час назад мы его задержали».
    Надежда снова той же молнией спустилась на Катю. «Вдруг нам дадут увидеться», - отчаянно подумала она, и не услышала слов, сказанных тем, другим. «К сожалению, он не правильно себя повел, и был вынужденно застрелен при попытке к бегству». Катя молча смотрела на того, кто это сказал. «Вы меня слышите?», - спросил он ее. Катя кивнула, одними губами попросила повторить. «К сожалению, ваш муж был застрелен при попытке к бегству», - повторил он, и Катя его услышала. Она еще раз кивнула, повторила одними губами: «Застрелен». Другой мужчина, с дозиметром, сказал: «Ну пожалей девчонку, объясни ей все подробно». «Ваш муж, Наровчатов, - начал тот, - незаконно покинул территорию, которую покидать было запрещено. При этом он похитил личный автомобиль одного сотрудника, и при выезде с территории совершил ДТП со смертельным исходом с наездом на нашего сотрудника, исполняющего обязанности по охране территории. Так что по обстоятельствам этого дела мы объявили его в розыск. Задержан он был при попытке покинуть пределы города. Оказал сопротивление, и мы были вынуждены принять меры». Катя выслушала все это и снова кивнула. «Вы его убили», - сказала она, повернулась и пошла к Ляльке. «Гражданка Наровчатова, - услышала она за своей спиной голос одного из них. – Куда же вы идете? Вы нас даже не дослушали». Она, не поворачиваясь, остановилась. «У нас есть санкция на ваше задержание, - услышала она, как говорит кто-то из них. – Так что вы сейчас поедете с нами». Она, все так же, не поворачиваясь, кивнула. Услышала, как один из них сказал: «А ребенка  куда?» «Пусть берет с собой», - ответил другой. Она подошла к Ляльке, взяла ее на руки. Лялька распахнутыми глазищами смотрела на нее и молчала. Катя, прижав к себе Ляльку, повернулась. Она так и была в ночной рубашке, про которую совсем не думала. Подошла к этим мужчинам, и спросила, опять одними губами: «Куда?» «Вы оденьте хоть что-нибудь на себя», - попросил один из них.
    Катя вернулась в комнату, положила Ляльку в кроватку, попыталась вспомнить, в чем она вчера, нет, уже позавчера, ходила на улицу и где это искать. Синие шорты и черная майка валялись тут же, возле Лялькиной кроватки. Катя сняла рубашку, надела шорты и майку, наклонилась над кроваткой, взяла неотрывно смотрящую на нее, но упорно молчавшую Ляльку, прижала  к себе и вернулась в их маленькую прихожую, где еще недавно, вжавшись в дверь, стоял Сережка. «Где ваши ключи?», - спросил один из них. Катя кивком  указала на полку перед зеркалом, он проследил ее взгляд, взял ключи, и посторонился, давая ей пройти.
   Они  вышли, он закрыл дверь ключом и положил  в карман. Спустились по лестнице, где еще недавно со звуками бумажного шелеста спускался Сергей, и Катя успела подумать, что теперь  она идет по его следам. Дверь в подъезде была распахнута настежь, Катя с Лялькой на руках прошла сквозь нее, и увидела, что утро очень раннее и пустое. «Пустота», - так и сказала она Ляльке, и побежала, изо всех сил прижимая ее к себе. Тот, у которого был дозиметр, махнул  рукой в сторону подъезда, и вдруг стало видно, что у стены, прикрытой дверью, кто-то стоял. Он вышел из своего дверного укрытия, и прицелился в сторону убегающей Кати. Катя упала сразу же, и когда они  подошли, она так и лежала, лицом вниз, закрыв Ляльку, и та наконец-то заплакала, очень громко, а потом ее плач перешел в вой, и один из трех мужчин, стоявших вокруг, поморщиться. Он перевернул Катю на спину и взял на руки захлебывающуюся в вое Ляльку. Спросил: «А с этим что будем делать?» «Отвези  в дом ребенка», - сказал ему тот, что был старше по званию. «А с этой что?» - спросил другой. «Вызови машину, ее – на захоронение». Потом к ним подъехала машина, черная «Ауди», и тот, который отдавал команды, сел в нее, и уехал. Но вскоре эта же «Ауди» задним ходом вернулась, открылась  дверца, и старший по званию сказал тому, кто уже держал ребенка на руках, чтобы тот садился в машину, потому что он лично должен проследить, чтобы тот был сдан, куда надо. Возле Кати, лежавшей на спине, из-под которой еще тек красный ручеек, остался всего один из них. Он посмотрел на ее распахнутые в утреннее небо глаза, и отвернулся.

    Глава 14. А без Алексеева-то лучше
    На вторую половину дня  назначили общее заседание трех политклубов, так что Василий Николаевич с самого утра  засел за конспект своего выступления.  Собраться в августе решили впервые, и Гоголев, кстати, сам предложил такой вариант. Сначала Алексееву, который отнесся без  энтузиазма, а потом – одному из тех, кто его курировал со стороны сил безопасности. Предложил  во время планового телефонного разговора, и не преминул пожаловаться на Алексеева, который идею не поддержал. Его абонент хмыкнул, но ничего не сказал. «Может, возьмет на заметку», - подумал Василий Николаевич с надеждой. Он все явственнее ощущал, что без опеки Алексеева ему живется гораздо лучше. «Да какая там опека, - рассуждал он вчера поздно вечером, как раз перед сном. – Это я его в основном и опекал, особенно во время  визитов сюда. А он  привык – едва ногой на нашу землю, так сразу: на тебе мой портфель, Василий. Тьфу. У меня  и свой портфель есть, мне еще и алексеевский носить? Он и имя-то мое через раз помнит». Засыпая, бесповоротно решил, что сейчас все будет по-другому. 
    С утра и проснулся с идеей этого заседания. Что август  не время – знал, но другого пути не было. Неизвестно, что  будет через два месяца, что завтра будет, и то сложно сказать. Впрочем, такой срок как два месяца, Гоголев себе не отводил, вернее, своему вице-губернаторству, он все же надеялся, что когда в Госдуме начнется активная работа, он туда и отправится, и пусть ему скажут спасибо за то, что согласился в такой сложный момент поддержать  губернию. Так вот, насчет Алексеева. Гоголев уже не сомневался, что  должен полностью от него дистанцироваться. Он давно замечал, что тот вызывает у него какое-то  чувство, не слишком приятное. Но оно было упрятано столь глубоко, что Василий Николаевич порой все еще  принимал его за преданность человеку, столько для него сделавшему. Иногда, правда, на поверхность всплывал такой конкретный вопрос: «А что, собственно, такого он для меня сделал?» Но затем  появлялся и ответ: «Все, чего я достиг, достиг исключительно благодаря своему уму и природной смекалке». Иногда присоединялись еще несколько слов: «А также благодаря моему природному обаянию». По всему выходило, что   свой протест он давно уже носил в себе, и, скорее всего, его судьба, в общем-то благосклонная к нему, просто поджидала удобного случая, чтобы  протест вышел на поверхность, и был, наконец, осознан.  Значило же это вот что: он теперь самостоятельный политик, по значимости не меньше своего патрона; бывшего, конечно.
    Такими размышлениями прерывалась работа над конспектом. Но, как заметил Гоголев, эти мысли ему  помогали: он раздражался, думая об Алексееве, и от того слова, выводимые им  шариковой ручкой на  листе формата А4, приобретали четкость и в чем-то даже грозность. Действительно,  кое-кого он хотел тут припугнуть. А если честно, хотел, чтобы его все тут побаивались. Они привыкли, что  вице-губернатор молчун и не борец, а идеологическую работу ведет разве что с собственным стаканом.   Губернатор на идеологию сквозь пальцы смотрел, но она ему, скорее всего, и не нужна была. Иначе не позволил бы фотографировать себя в полосатых шортах на заморской яхте в неблагонадежной компании. А эти слухи про его малолетнюю, нет, не дочку, про ту отдельно, а… Он затруднился в подборе подходящего слова. А как богатством своим кичится? Можно подумать честно нажитым. Вот здесь Алексееву нужно отдать должное – он о своих миллионах публично словом нигде не обмолвится,  виду никогда не подаст, что они у него есть. Этот журнал, публикующий рейтинги российского капитала, скорее всего, сильно преувеличивал его состояние, не такое оно и огромное, но кое-что, конечно, есть. Да и не на нефтяной трубе он сидит, а в основном на бюджете, из которого брать миллиардами ему не по чину.  И, потом, в быту он скромен как никто: никаких полосатых костюмов за немыслимые европейские деньги, ни часов напоказ за те же немыслимые. В часах Гоголев, впрочем,  не слишком разбирался, а  в костюмах – научился. Костюмы Алексеева он одобрял  уверенно, да и сам старался одеваться так же: скромный  костюм, водолазка или там рубашка, без галстука, боже упаси.  Алексееву он во многом подражал. «Но это время закончилось», - еще раз подвел он черту.
    Вывел с абзаца: «Это время закончилось». Подумал. Продолжил: «Закончилось время шатаний и разброда в нашей партии. Сегодня вопрос нужно поставить более  жестко: кто не с нами, тот против нас. И тем, кто против нас, мы должны объявить непримиримую войну. Выжжем каленым железом наших оппонентов». Остановился, передохнул. Перечитал написанное, ему понравилось, и он задумался над мерами в отношении  оппонентов.  Каленое железо  привиделось в виде раскаленной кочерги, такая была в доме его детства, и когда мать ворошила кочергой дрова в печке, она  раскалялась. Подумал: «Нет, это слишком очевидно, кочерга не годится». Решил,  пусть  железо будет пока  условностью. Но чем бы посильнее напугать отщепенцев,  пока не знал.  Хотя, может, и пугать  не надо, потому что  и так напуганные. А нужно более четко прописать тему заседания.
    Кураторам он предлагал такое название: «Идеологический курс партии в отдельно взятом регионе в период политической нестабильности». Название они приняли, но попросили доработать, в том плане, что политическую нестабильность нужно  вывернуть на стабильность. Василий Николаевич достал новый лист, написал: «Идеологический курс партии на подвластных ей территориях, осуществляемый в целях установления политической стабильности». Перечитал. Вот теперь другое дело: предлагаемую к обсуждению тему название раскрывало очень хорошо. Подумал, правда, что  «на подвластных  территориях» кто-то может посчитать некорректным. Но решил, что так будет даже лучше: завяжется полемика, а тогда он и объяснит сомневающимся, что партия власти, имеющая влияние на определенных территориях, вполне законно может считать эти территории своими, проще говоря, подвластными. Посмотрел на часы. Время шло к обеду, с конспектом следовало бы поторопиться. Он быстро набросал несколько заключительных фраз, и  набрал Светлану Николаевну.
    - Здрасьте, дорогая, - он хотел добавить «Светлана Николаевна», но передумал. – Как у вас идут дела?
    - Добрый день, Василий Николаевич, - после паузы отозвалась она. - Если вы о предстоящем заседании, то прессе  приглашения разосланы. Партийцев приглашает, как я понимаю, партийная пресс-служба. Начинается в два часа, мой уровень присутствия, как вы просили, будет  представлен.
    - Да уж, и пресса пусть будет именно та, которая обо всем напишет правильно, - в этом месте он припустил в голос строгие нотки. – Имейте в виду, я буду выступать, так чтобы все это было отражено в СМИ надлежащим образом. Вы ведь понимаете, какое у нас сейчас время? И еще: вы у губернатора спрашивали?
    - У… Владислава Владиленовича? – Она запнулась, и он догадался, что министр не моментально сориентировалась. «Не привыкла еще, - оценил он заминку, и  это порадовало его - заминка  шла в унисон его последним размышлениям об Алексееве. - Да какой он губернатор,   если даже министр  не с первой секунды может вспомнить как его звать?»
    - Продолжайте, Светлана Николаевна, - благосклонно разрешил он.
    - Я спрашивала, хотя это было очень трудно, так он  занят, - сказала она, а он подумал: «Уж не больше меня занят».
    - Так, продолжайте, - повторил, и  еще раз порадовался, что она говорила именно то, что он и хотел слышать.
    - И, значит, со ссылкой на занятость он отказался от участия, - продолжила Светлана Николаевна. – Но попросил представить ему потом распечатку всего заседания. Я думаю, это будет нетрудно, мы ведь и так будем вести запись. Да, и еще распечатку сначала попросили с Дзержинской, но потом отказались, сказали, что там будут, и сами сделают. Еще что-нибудь?
     Гоголев задумался. В этой информации было много смысла. Во-первых, Алексеев дал понять, что по-прежнему желает все контролировать. Во-вторых, эти, с Дзержинской, тоже  не доверяют и  хотят сами все контролировать. А вот интересно, Алексееву они доверяют?
    - Светлана Николаевна, с Дзержинской кто звонил? –  уточнил он, с расчетом натолкнуться на какой-нибудь скрытый смысл.
    - По связям с общественностью, ну, вы ее должны знать.
    Гоголев успокоился. Скрытого смысла  не было, а была, как он понял, обычная рутинная работа контролирующего органа. «Так они и должны все контролировать», - окончательно успокоился он. Но что-то  внутри  все равно свербило.
    - Да, и еще вот что, - он, кажется, понял, что его беспокоило. – У нас с вами было задание – разобраться со средствами массовой информации. Вы меня понимаете? Я хочу сказать, что пресса должна быть только лояльной, и больше никакой. На вас как на министре лежит ответственность за это.
    - Со СМИ мы, конечно же, разобрались, - ответила Светлана Николаевна. - Провели ряд совещаний с главными редакторами всех изданий, и они, в чем я уверена, правильно поняли поставленные перед ними задачи. Сегодня и вчера я лично отслеживала, насколько правильно   поняли. И пока  не было повода усомниться в  неблагонадежности с их стороны. Вы можете просмотреть наши местные СМИ, их вам сегодня утром доставили, и сами убедитесь во всем.
    Гоголев посмотрел на стопку газет, к которой он пока не притрагивался. Хотя его уже дважды предупреждали о  личной ответственности за лояльность СМИ. Отдельно просили обратить внимание на неблагонадежные издания. Так что он был рад, что Светлана Николаевна взвалила этот груз на свои плечи. А, с другой стороны,  разве это не ее прямая обязанность?
    - Я вам полностью доверяю, - сказал он. – Отслеживайте процесс, и держите в голове, что любое отклонение от нашей линии для нарушившего правила СМИ чревато закрытием. Объясните это главным редакторам, или кто они там. Надеюсь, вы понимаете, что какая пресса – такая и идеология. А правильная идеология, Светлана Николаевна,  сегодня очень важна. И вот еще что: лично контролируйте все местные сайты. Имейте в виду: там должны быть только дружественные нам сообщения, и – никаких обсуждений. Ну, знаете, бывает, что кто попало начинает все подряд  обсуждать.
    - Вы форумы имеете в виду?
    - Вот именно, - ответил он. – Чтобы этого не было.
    - Да  вы не беспокойтесь особенно. Все под нашим контролем, говорю вам.  Я ведь правильно понимаю,  у нас сейчас чрезвычайные события?
    - Да-да, Светлана Николаевна, - отозвался он рассеяно. Он уже говорил Дзержинской, что будь его воля, он бы в приказном порядке закрыл весь интернет. Но ему объяснили, что весь интернет пока, к сожалению, не подвластен, тем более, если закрыть - значит лишний раз обострить ситуацию, привлечь внимание к региону, поэтому гораздо эффективнее – найти общий язык с теми, кто выпускает в интернет новости; ну не язык – так санкции, это тоже помогает. Объяснили также, что отныне ему, как главному идеологу региона, предстоит работать и в этом направлении. Но консультантов пока не прислали. Так что на душе у него свербило.
    - Форумы мы все же пока попросили отменить, и нам навстречу пошли, - продолжала Светлана Николаевна. - Некоторые, правда, хотели сначала посоветоваться со своими издателями, но не думаю, что это серьезно. Им, насколько мне известно, на Дзержинской уже много чего объяснили, и, судя по нашим порталам, понято это было правильно. Мы и сами рассылаем информацию по СМИ, и, повторю еще раз – там относятся с пониманием. Даже с  изданиями, в которых мы сомневались, нашли общий язык.
    «Как же она складно говорит», - с удовольствием отметил Гоголев. У него потеплело на душе, и даже замаячили некоторые надежды.
    - Светлана Николаевна, - он решил сворачивать разговор. – Так мы с вами договорились? Вы, кстати, где обедаете?
     - Да я пока не обедаю, Василий Николаевич, - она хихикнула в трубку. – Мне похудеть немножко надо.
    - Не говорите глупостей, - строго сказал он. – Время обеда – значит надо обедать. А худеть вам совсем не надо. Ну ладно, у меня пока все.
    Он положил трубку, и задумался, чего бы ему  покушать. Посмотрел на часы, у него был обычный «Ориент», может, даже не настоящий, в часах он действительно пока не разбирался, и понял, что нормально пообедать  не успеет. Он встал, впервые за все утро, и сделал несколько приседаний, чтобы разогнать кровь в ногах. Открыл дверцу  вице-губернаторского стола, выдвинул нижний ящик и достал  булочку, оставшуюся от вчерашнего ужина; булочку он засунул в стол автоматически, это была его давняя, еще со студенческих времен привычка – заныкать что-нибудь съедобное на всякий случай, и избавиться от  привычки он все никак не мог, хотя и собирался поработать над собой. Но вот, оказывается,  вчерашняя булочка пригодилась,  она даже зачерстветь не успела. Он просунул голову в дверь, велел принести  чаю, причем сейчас же, а через десять минут вызвать машину. Потом, запивая булочку  горячим черным чаем, зеленый он не признавал,  перечитал  конспект, и остался, в принципе, доволен. Встал, стряхнул с брюк крошки, а со стола ничего стряхивать не стал, и вышел.
    По дороге в штаб партии он задумался очень даже по делу. Если партия наша, думал он, правящая, так почему она ютится  в какой-то бывшей студенческой столовой? Было же время, когда одна такая правящая партия занимала лучшие здания. Припомнил, где располагались обком, горком, райкомы. Подумал, что лучшее целевое  здание в городе на сегодняшний день -  на площади имени известного реформатора. Представил, как получит от партии благодарность за передачу  этого здания, где, кстати, когда-то партийный горком  и располагался.
    У бывшей студенческой столовой машин скопилось уже предостаточно. Гоголев вышел из своей, посмотрел на машины. Подумал: «Ишь, иномарки все сплошь». У входа его поджидал  председатель партийного регсовета и он же председатель местного парламента, того самого, что на площади имени реформатора, о чем Гоголев как раз только что размышлял. «Здрасьте, здрасьте, Василий Николаевич, - поприветствовал он Гоголева. – Все собрались, ждем только вас». Открыл ему дверь, и они пошли на второй этаж, в конференц-зал.
    Как там все гудело, Гоголев слышал еще снизу. В общем гуле узнал мощный бас местного маститого строителя, страстного матерщинника, даже кое-что  расслышал. «Где на самом деле губернатор? – гудел строитель. – Чем он болен? И кто, … мать, вообще чем болен? Что за п…ж нам тут вешают на уши?» Отвечал ему, как догадался Гоголев, этот вечный шустряк с громким  несоразмерно росту голосом. «А чем вам Алексеев не губернатор? Хотели? Нате вам, - Гоголев  приостановился, чтобы лучше слышать, тем более что шустряк  сбавил  громкость. – У меня есть конфиденциальные сведения, что это все временно, что  Кремль инициировал перед президентскими выборами эксперимент в нашем регионе, и если Алексеев справится, то резко пойдет на повышение. А нам потом пришлют нового губернатора-варяга». Стоять и слушать было неудобно, тем более что и этот дважды председатель  остановился, и тоже слушал. «Пойдемте, пойдемте», – сказал ему Гоголев, и когда они вошли, все сразу замолчали. Они прошли на свои места во главе стола, очень удобные – с них был обзор всего зала, и Гоголев удовлетворенно отметил, что народу пришло очень много. «Вот тебе и август, - подумал. – Чего ж по отпускам не разъехались? Работяги».
     Он демонстративно поставил  портфель на стол, открыл, достал конспект. Но листок, на котором он  выписал уточненную тему заседания,  куда-то пропал. Он порылся в портфеле. Натолкнулся на уже засохшую булочку, мимолетно подумал, что с  привычкой надо все же заканчивать, и тут, к счастью, листок нашелся. К счастью – потому что  сейчас он не смог бы вспомнить то, что так легко записал с утра. Найденный лист положил  поверх конспекта, а портфель поставил на пол. В публичных манипуляциях с портфелем был свой скрытый смысл: все должны видеть, что портфель у него свой и только свой, никаких других он не носит.
    - Ну что, начинаем, - он  оглядел присутствующих. Были все, никто не решился не прийти. На стульях вдоль стен расположилась пресса, ей даже поставили второй ряд, что тоже подчеркивало значимость события. – Тема нашего заседания - «Идеологический курс партии на подвластных ей территориях, в целях установления политической стабильности в регионе».
    Повисло молчание. Прервано оно было примерно так, как он и ожидал.
    - Не понял, - сказал строитель, бывший когда-то, как припоминал Алексеев, одним из вдохновителей местного партийного курса, но потом  отстраненный, за то, что много на себя брал. – Идеологический курс – это доступно. Но что значит – на подвластных территориях? Понимаю,  партия правящая, партия власти. Но «подвластных» - так сейчас не говорят.
    «Вот она, полемика, начинается, – удовлетворенно подумал Гоголев. – Как же я  хорошо все предусмотрел». И,  довольный собой,  выискал взглядом одного очень активного ректора-историка, широко известного  красноречием и тем, что говорить он мог обо всем и ни о чем, но при полном впечатлении, что говорит правильно и по делу; кроме того, его лояльность партии власти и самой власти была выше всех похвал.
    - Юрий Николаевич, вы тоже так считаете? – спросил Гоголев ректора, намеренно выстраивая вопрос, как он посчитал, в провокационной форме.
    - В данном случае хочу провести одну историческую параллель, - моментально отозвался ректор. – Когда Наполеон Бонапарт в июне 1812 года перешел границу, отделяющую Западную Европу от Восточной…
    - Позвольте, я по существу вопрос задал, - строитель повысил голос и раскраснелся.
    «Говорят, он пива много пьет, - подумал про него Гоголев. – А не надо бы ему».
    - Идеология всегда имеет место в нашей жизни, - вдруг услышал он голос рядом с собой. Покосился.
    - Идеология нашей партии, думаю, всем хорошо известна, - продолжил голос и Гоголев увидел, как у  дважды председателя задергалась от усердия голубая жилка на виске.
    «А про него-то что говорят, ужас какой. И про жену, и про сына-наркомана… Будто бы стрелял сын в мать. А эта совсем уж нехорошая история, про изнасилование. Какой для партии позор. А папаша его и отмазал от суда. А эта, с ипподрома… Говорят, он ей соболиные шубы дарит. Хотя, если в законную жену сын стреляет, любовницу поневоле заведешь. А ведь на таких солидных местах сидит, и в думе, и в партии». Гоголев осуждающе покачал головой, и немного отодвинулся, но постарался  это сделать незаметно. А тот продолжил.
    - Не буду повторять всем известные основы нашей идеологии. Напомню только, что в основе нашего курса лежит полное доверие населения к нашим делам. И, глядя на нас, население не может не вдохновиться нашим политическим курсом. Но в настоящее время, как нам объяснили, для нашей партии настали дни испытаний. Не надо этого бояться, потому что Господь не дает человеку больше испытаний, чем тот может выдержать. Прошу понять мои слова правильно, я не бога имею в виду, а другого человека, которому мы доверяем не меньше, чем Господу Богу.
   Здесь он, похоже, запутался, так что Гоголев  забеспокоился, сможет ли он вновь вывернуть на идеологический курс. И потом, ему не понравилось сравнение Алексеева с Богом. Или он другого имел в виду, нашего национального лидера? Посмотрел на остальных. Увидел, что все внимательно слушают, никаких улыбок, ничего. Посмотрел в ряды прессы. Там усиленно строчили в блокнотах,  выставив  диктофоны. Никаких ухмылок тоже не заметил. А вот дважды председатель, кажется, серьезно запутался. «А  не мудрено, при такой-то личной жизни», – подумал Гоголев.
    - Не буду его называть, вы все его и так  хорошо знаете, - тот все же вывернулся. – И он нас учил: верьте только делам. Но не надо забывать, что мы – партия власти, и значит, правильность наших дел не подлежит сомнению. А поскольку наша партия власти распространила свои дела на все территории, то ни у кого не должно быть сомнений, что она и обязана властвовать на этих территориях. Поэтому предлагаю дискуссию здесь закрыть и перейти к существу вопроса.
    Строитель, как видел Гоголев, разъяснением остался недоволен, он еще сильнее раскраснелся, и даже стучал пальцами по столу. Но ничего говорить больше  не стал.
    Зато ректор захотел продолжить про Наполеона. Но ему не дали. Слово взял шустрик, и быстро, но складно, заговорил про основные задачи текущего момента. Здесь Гоголев был с ним согласен: минимум партийной инициативы на местах, максимально выполнять указания свыше; в этом месте шустрик многозначительно повернул голову на север, и Гоголев догадался, что он имеет в виду Кремль, и, наверное, Краснопресненскую набережную, где сидит наш национальный лидер;  шустрик так же многозначительно помолчал и добавил: «Самые строгие меры нужно вводить за неподчинение, а про введение судебных троек мы уже все знаем».
    Слова шустрика  противодействия не вызвали. Гоголев беспокоился, что ему как ведущему придется кое-что разъяснять, и боялся запутаться, как этот дважды председатель. Но шустрик вроде все сам сказал правильно, и, не исключено, остальные считали так же.  «Все мы здесь единомышленники, - с удовольствием подумал Гоголев. – А во главе стола сижу именно я». Осознал, что признание этого факта помогает ему еще дальше отодвинуться от Алексеева и, значит, идет он прямым ходом в свою личную самостоятельную политику.
    - Надеюсь, вы все здесь хорошо понимаете всю важность идеологии текущего момента, - сказал он, едва шустрик замолчал, чтобы сделать вдох. – Скажу больше, партийная идеология получила наконец-то все возможности для своего развития. Серьезность момента такова: мы не должны давать пощады врагам. Кто не с нами, тот против нас. Если враг не сдается, его уничтожают.
    Гоголев заглянул в конспект, и увидел, что  говорит вполне складно и без него. Еще раз порадовался, что не пожалел времени, и выучился говорить без всяких  «а-а» и «э-э». Посмотрел на всех с очень большим чувством собственного достоинства. Увидел этого, с Дзержинской, который тоже внимательно его слушал. Увидел Светлану Николаевну, понял, что и она фиксирует все моменты этого удавшегося, в чем он уже не сомневался, мероприятия. Решил, что  он уже все сказал, и что точнее все равно не скажешь. И теперь всего-то и осталось, чтобы отследить, не проскочит ли  какой ереси. Но он даже хотел, чтобы проскочило, ему  необходимо было публично разобраться с любым, кто сомневается. Для устрашения. «Я буду беспощадным, – твердо решил он. - А мне есть, с кем здесь разбираться. Это сама судьба дала мне шанс».

    Глава 15. Карандашные наброски
    С утра Алексеев был занят тем, что усиленно старался подавить в себе раздражение, волнами набегавшее на него как на какой-нибудь  океанский берег. На берегу океана он, впрочем, не стоял никогда в жизни. «Работа – вот моя жизнь», -  говорил он всем, и  все, кто его знал, и не подумали бы, что это не так. Дни действительно были расписаны от и до, он и ночами напролет мог сидеть над листом бумаги, делая подробные записи предстоящего дня. Что  попытался сделать и этой ночью, поскольку все равно  не спалось. Лист бумаги, карандаш, причем встроенный ластик в карандаше должен быть обязательно – он любил непонравившиеся фразы стирать тут же. «Вот и все мои орудия производства», - говорил он  себе, и был доволен, что это так и есть, а все, чего он достиг, сначала и появилось именно здесь, на бумаге, в карандашной записи. Но в эту ночь что-то не срабатывало. Он записывал и тут же стирал, снова записывал, и опять стирал. Когда за окном забрезжил рассвет,  увидел, что единственный итог  бессонной ночи – протертый  лист и куча резиновых крошек. И  ни одной фразы, за которую можно было  зацепиться. «Я  в самом деле не знаю, что делать», - подумал он, и это снова был один из  моментов его предельной честности с  собой.
     Так что раздражение было обоснованным. Он, конечно, помнил, как его окружение побаивалось  его плохого настроения, потому что он и в самом деле в такие минуты мог быть беспощадным. Но на самых верных соратников это никогда не распространялось, он всегда помнил, что он для них сделал, и чем они ему обязаны, и, как правило, они не давали  повода усомниться в своей благодарности ему по гроб жизни. «По гроб жизни, - повторил он про себя. – Да по какому праву я здесь должен гробить свою жизнь?»
    Наконец-то его раздражение стало обретать законченные словесные формы. Всего три дня назад ему бы и в бреду не привиделось, что с ним могут  так поступить. Не оставить ему право на собственный выбор, заставить  принять чужие условия, вынудить заняться тем, чем он, если  снова быть честным, никогда не хотел заниматься. Ну не хотел руководить этой гребаной губернией, он слишком хорошо знал, в какие беспросветные дыры здесь проваливается абсолютно все, в том числе и лучшие  помыслы, случись они у кого. Это давно, очень давно честолюбие мысленно заносило его на самый властный верх  региона, и он мечтал, что будет там один,  и больше никого. Но жизнь оказалась умнее, а судьба – благосклонней, и повела она  именно туда, куда надо. И вела она  все выше и  правильней, и он уже давно не сомневался, что заслужил  все это законно, благодаря своему уму и железной воле; он и дальше собирался так и идти, а пункт назначения у него, между прочим, уже давно начал перемещаться все ближе к горним высям, так что внутренний вопрос  «А чем я хуже Владимира Владимировича?» стал посещать его все чаще, а ответ  становился все очевидней. «Ничем не хуже», - думал он, после чего мысль шла еще дальше, но все же слишком далеко он пока чисто интуитивно побаивался заглядывать.
    И вот на тебе. Какой-то московский генералишка притормозил его продвижение, и, самое плохое, заставил беспрекословно подчиниться. Если  быть еще честнее, то он не слишком-то верил в исходящую от станции угрозу. То есть  допускал, что там что-то случилось,  но разум отказывался принять это  в масштабах, которые действительно могли  угрожать его личному здоровью, вернее, его драгоценной жизни.  Хотя, вначале он и правда испугался, даже сейчас помнит, как липкий страх поднялся от коленок куда-то в область желудка,  тот сжался, и это ощущалось физически. Помнил, что легкие противились  процессу вдыхания воздуха, а сам воздух, казалось, звенел; то есть в ушах у него точно звенело. А потом все это просто растворилось, того первоначального страха больше нет. И когда он почувствовал освобождение от  незапланированного кошмара, в сознание стали проникать другие мысли, более здравые. Началось с того, что в один такой момент, глядя в окно, он вдруг подумал: «Карту кто-то разыгрывает». Ну а дальше привычно выстроилась логическая цепочка, в которой каждому звену нашлось свое объяснение. Но пока ему не совсем понятна  его собственная роль в этом многоходовом процессе. Он почти не сомневался, что губернатора, давно  смотрящего в сторону французских берегов, хотят слить, но пока не знают, как. И это правильно: как слить человека, которого на область посадил тот, кто, с большой вероятностью, снова скоро придет на президентский пост, и еще неизвестно, уйдет ли  когда-нибудь. В этом месте  у него возникала пока еще крамольная  мысль. «А я все равно дождусь», -  так это выглядело, в чем он себе  побаивался до конца признаться. Так вот, губернатор. По-хорошему ему на тех берегах и место. И не исключено,  как раз через станцию он туда  и отправится. А вот какова здесь его роль? Не губернатором же его хотят здесь оставить. Ответа на эти вопросы у него не было, что и приносило ему существенные моральные страдания. Так что минувшей ночью он и страдал,  один только чистый лист, впервые оставшийся без карандашных набросков, чего стоит. В общем, раздражение, если подумать, было  обоснованным.
    Он вдруг обратил внимание, что сидит за губернаторским столом также, как этой ночью: чистый лист бумаги перед ним, а в руке тот же  карандаш. «Что делать? Что я делаю?», - пронеслось внутри него с такой силой, что застучало в висках. «Таблетку  надо выпить», - подумал он, но о таблетке тут же забыл, потому что в кабинет вошел собственной персоной генерал Низовцев.
    - Да уж Владислав Владиленович, -  сказал он, едва переступив порог, - это я, хотя, вижу, вы мне  не рады.  Но придется вам  стерпеть.
    Алексеев действительно  забыл, что у него только что начинала болеть голова. И это было понятно, потому что вместе с Низовцев вошли и  проблемы, над которыми он мучительно размышлял. И потом, он против, чтобы к нему вот так запросто входили. Он не желает терпеть все это. Но, похоже, терпеть придется. К счастью, это у него неплохо получалось, иначе бы он не достиг того, чего достиг.
    - Здравствуйте, здравствуйте, - отозвался он как ни в чем ни бывало. Все-таки владеть собой он умел, этого у него не отнимешь.
    - Я без приглашения, как видите, - сказал Низовцев. – Но перетереть бы кое-что надо, причем безотлагательно.
    - Весь к вашим услугам, - Алексеев сейчас даже бы и не вспомнил, что у него всего минуту назад взрывоопасно пульсировало в висках.
    Низовцев приближался к нему, все ближе, ближе, не переставая говорить и улыбаться; потом уселся в кресло, закинув нога на ногу, и, собственно, приступил. А у Алексеева вдоль позвоночника  покатилась холодная струя, которая теплела, приближаясь к пояснице, потом, уже теплая, катилась ниже, а ее догоняла новая струйка ледяного пота, теплевшего по мере продвижения. Он сначала увлекся этими новыми для него ощущениями, но потом забыл и про них. Заслушался.
    - Так вот, хотел бы начать с наших баранов, со станции то есть, - как-то чересчур легко начал Низовцев, и эту легкость Алексеев с обострившейся настороженностью отметил. – Я вам говорил, что ситуация нами изучается. И тогда, когда говорил, масштабов  мы действительно не представляли. Сейчас ситуация другая. Я вас не утомил еще?
    «Неужели у меня такой отсутствующий вид?», - адекватно понял вопрос Алексеев. Сказал:
    - Нет, что вы. Я просто всю ночь  не спал.
    - А вот это правильно, - Низовцев  кивнул. – Мы тоже сегодня  ночь провели в заботах. Знаете, у нас там сверхчрезвычайная ситуация случилась. Один парень угнал машину одного вертухая, иначе, прости господи, я и назвать этого лопуха не могу. Мы его уже примерно наказали за головотяпство. Так вот, один парень совершил побег. А  этого  делать было совсем нельзя. Как мы проследили, он прямиком помчался домой, и мы сильно подозревали, что своей жене он все выложил, как есть. Я, кстати, просмотрел его личное дело, и уважение, понимаете, он у меня вызвал. «Чеченец» второго призыва, герой, есть награды, хорошие характеристики. Женат, ребенку полгода. Мне жалко его было, когда читал его дело. Потому что, видите ли, он был уже обречен.
    - Я не атомщик, я аграрий по образованию, вы знаете, - сказал Алексеев, тоскливо подумав,  что серьезность событий он все же недооценил. – Так что, парень был обречен, потому что облучился?
    - Скорее наоборот, - Алексеев увидел, что Низовцев слишком пристально его разглядывает. – О том, что случилось на станции, как мы решили, не должен знать никто за ее пределами. Так и Кремль решил, и глава правительства. И мы обязаны любой ценой сдержать ситуацию под контролем. Не допустить паники. Про Чернобыль помните? Так вот, мы решили, что он ни в коем случае не должен повториться.  Побег   грозил нарушить наши планы. Что он был облучен, это ладно, здесь мы знали, знаем, что делать. Там, между нами, таких как он, с десяток наберется. Но из этого десятка смог  покинуть станцию только он. А поскольку спохватились не сразу,  до дома ему удалось добежать. И что он там успел рассказать, я уж не знаю. 
     - Так вы задержали его? – спросил Алексеев, хотя ответ он, собственно, предвидел.
    - Да, мы его вынуждены были ликвидировать, - сказал Низовцев, и Алексеев обратил внимание, как привычно он произнес слово «ликвидировать». – Если хотите всю правду, а с ней вам сейчас придется сталкиваться, то мы его просто застрелили. Не я, конечно, у нас есть люди для этого дела. Но дома он уже побывал, а задержали его натурально в полях, уже в пригороде. Так что после всего прямо к нему домой мы и поехали. Наследил он, знаете, буквально, дозиметр зашкаливало. Его жену мы застали. Хотели по-хорошему, к нам. Но тоже пришлось ликвидировать, при попытке к бегству. Там был еще ребенок, но мы же не звери, ребенка мы оформили на государственное попечение. И пока я буду лично наблюдать за ним. Знаете, жалко что-то. И еще между нами, мне мать ребенка жалко,  уж очень  хорошенькая была, знаете, такая кукла с синими глазами.
    «Ликвидировать», - привыкая, повторил про себя Алексеев. –Подумал: «Да, надо привыкать». Новая реальность,  неприятная, если не сказать больше, вставала перед ним. Вслух он сказал:
    - Вы мне так подробно  рассказываете с какой-то целью?
    - Ну вы же губернатор, - Низовцев прищурился, снова бесцеремонно его разглядывая. – Поэтому вы должны все знать, вплоть до таких  подробностей. И еще между нами, будь моя воля, я бы не доверил вам все это. Губернаторство,  имею в виду.  Но обстоятельства так совпали, вы оказались в нужное время в нужном месте, и не я решал, что удачнее быть не может. Значит, это ваша и наша судьба. И еще  хочу вас кое от чего предостеречь. Я не советую вам говорить неправду. Видите ли, весь ваш видеоряд записывается, отснятые материалы будет смотреть наш специалист. Ну, вы понимаете, в его обязанности входит отслеживать, насколько человек  честен с нами. Я, знаете ли, и сам могу кое-что отследить, но это так, больше для себя. Выводы все равно будет делать наш специалист. Так что, имейте в виду. Советую вам всегда говорить правду, и ничего кроме правды.
    - Да я, знаете ли, и не привык лгать, - сказал Алексеев, решив отныне очень твердо смотреть в глаза Низовцева. Пусть знает – ему нечего скрывать.
    Хотя, конечно, было что. А главное, то, что ему безудержно хотелось в Москву. Взять бы, сесть в поезд, или там в самолет, плюнуть на все, и прощай, историческая родина, и если честно, после всего случившегося, век бы тебя не видать.
    - Так что все-таки случилось, вы мне скажите, наконец, подробно, сами же сказали, что как губернатор, я обязан знать всю правду, - Алексеев посмотрел на Низовцева специально широко раскрытыми глазами.
    - А я вам разве не сказал? – тот  посмотрел на него столь же демонстративно доверчиво. – У нас, то есть и у вас тоже, утечка на втором энергоблоке. Как аграрию я вам  не буду все подробности выкладывать, но, думаю, со временем вы  разберетесь. Сигнал поступил вы уже знаете когда – перед тем, как вы здесь ездили по полям. Так что мы сразу на вас и подумали. Нет, подумали не в том смысле. Шутка. А в том, что вы очень кстати здесь оказались. Наши специалисты вылетели сразу же. Ведь река рядом, это даже поопаснее Чернобыля, а я  вам уже сказал, что  этого мы не должны допустить.
    - Так что вы кругами ходите, скажите прямо, насколько велика опасность? – Алексеев сделал выдох и не решался вдохнуть воздух.
    Отвечаю, - генерал с нескрываемой усмешкой посмотрел на него. – Для вас – никакой. Городу, как нам просчитали, ничего не грозит. Было облако, мы боялись,  оно зависнет над рекой и пойдет прямо сюда. Но Бог миловал. Или черт миловал, не знаю уж. Ушло в дружественный нам Казахстан. Но там, кажется, пока про это не знают. И мы хотим, как я уже говорил, чтобы вообще про это никто не знал.
    - То есть аварию ликвидировали? – спросил Алексеев, чувствуя внутри вновь зарождающуюся надежду.
    - Можно сказать, что да, - Низовцев прищурился. – А можно сказать, что нет.
    Алексеев ничего не понимал. Кроме, пожалуй, одного: он хотел в столицу, прямо сейчас, немедленно.
    - Понимаете, Владислав Владиленович, - Низовцев продолжил. – Заражение все же случилось. Но, к счастью, не в таких масштабах, как мы предполагали. И с этим что-то надо делать. Что никто про это не узнает, как я уже говорил, решено твердо. Что делать с теми, кто про это знает, мы тоже знаем. Помните, я вам говорил про десяток облученных? Одного уже нет, других тоже не будет. Есть еще кое-кто. И кое-что. С этим надо работать. Мы вообще-то хотели решить  сначала, что это теракт. Но быстро разобрались, что это халатность. Да,  банальная халатность. Разбираться с ней позвали того, на чьем месте вы сидите. И мы уже видим, что справляется он хорошо. Он ведь специалист в этих делах, правда?
    - Так от меня-то что? – Алексеев не сдержался и напомнил лично о себе.
    - А от вас вот что, - здесь Низовцев  заговорил таким тоном, что у Алексеева  снова похолодело между лопатками, потому что  он уже звериным нюхом своим почувствовал:  ему действительно предстоят великие дела, генерал шутить не станет. – Регион вы возглавили, и теперь вам предстоит выстраивать здесь абсолютно новую систему отношений. Вы начали, кстати,  хорошо. На Краснопресненской, насчет вас даже пошутили: как рыба в воде.
     Шутку Алексеев оценил. О тех решениях, которые он  уже принял, он и сам думал, что они правильные. Дисциплина и жесткость – это его кредо, и спуску здесь он никому не даст. Он представитель великой партии, и эта партия должна занимать единственное предназначенное для нее место. Это место – вершина, где он  и должен находиться. Никого не должно быть выше. Все, кто ниже, должны пресмыкаться, перед ним лично. Никакого другого «я», кроме его собственного, отныне быть не должно. «Я – это все», - подумал он, и, как оказалось, вслух. Что Низовцев тут же отметил.
    - Вот именно, - сказал он. - Вы – это все. Раз уж так все совпало, вы здесь, на вверенной вам территории, и выстроите новый тип партийных отношений. Помните, я вам уже кое-что говорил? Развиваю: пусть ваш регион станет таким опытным полигоном, на котором и разовьется новый тип государственных ценностей, а в случае удачи эксперимента  опыт можно будет распространить  на другие регионы. Вы меня понимаете, надеюсь.
    Он понимал. Это как раз то, о чем он и мечтать стеснялся, то есть, пока не решался. Партия, единственная правящая, станет единственно главенствующей, и он лично будет претворять это обозначенное кредо в жизнь. Чистые партийные отношения – вот к чему он стремился, и во главе всего этого –  только он. Ну, может еще Владимир Владимирович,  там, в Кремле и на набережной, наверное, тоже что-то хотят для себя. И если, как говорит этот человек, эксперимент удастся, и его можно будет распространять дальше, то он и пойдет дальше, с партией во главе, то есть  во главе партии, а, может, и больше.  Да, ему этот уже  намекал, но он тогда слишком был озабочен своими внутренними ощущениями, чуть в депрессию не впал,  хорошо еще, что он и в таком виде чертовски работоспособен, и значит, те решения, которые уже приняты –  очень правильные и своевременные.
    - Да, все, что вы уже сделали,  было правильно, - повторил Низовцев. – Но вы сделаете  еще больше, так ведь?
    - Можете не сомневаться, - голос Алексеева был тверд, как и намерения. – Надо вам было сразу с этого и начинать. Что все полномочия – мои.
    - Так я вам  и говорил. Под нашим, правда, руководством, без этого, уж извините, никуда. Да и помогать вам кто-то должен.
    Да, пожалуй, помощь  была нужна. Не в том смысле, чтобы было на кого опереться, а чтобы силовая поддержка была. Низовцев и вся его контора это могут. Только теперь за ниточки не они его будут дергать, а он их. А это он умеет, все проверено на практике. В общем, теперь другое дело.
    - Ну, я вижу, вы все прекрасно понимаете, - Низовцев показал как он этим доволен – привстал и похлопал Алексеева по плечу.  – Полномочия у вас, представьте, огромнее, чем вы думаете. Регион натурально изолирован от всего остального мира. Я  вам уже говорил,  мы пресекли все въезды-выезды, закрыли транзит, направили его в обход. Теплоходы  по реке идут, сейчас ведь сезон, но здесь не останавливаются. Я пока не могу знать, насколько сработает наша легенда. Помните, инфекция из Казахстана? Мы как бы обменялись любезностями – они нам инфекцию, мы им – облако. Шучу. Но  что регион полностью закрыт для внешних связей, создает очень благоприятные условия для вашей, нашей с вами работы. Я вам больше скажу: наша конечная цель – создание однопартийного государства с абсолютной любовью нации к своему национальному лидеру. А как будет выглядеть это государство, вы здесь и должны нам продемонстрировать. Условия, повторю, мы вам создали идеальные. Надо только еще лучше внушить населению, что карантин – это мера вынужденная.  Тем более что когда-нибудь мы будем вынуждены его снять. Но хотелось, чтобы к этому времени модель однопартийного государства, в котором нация обожествляет своего верховного лидера, у нас уже была в качестве образца. Уф-ф, что-то я долго говорю.
     Но Алексеев его  заслушался. Он сам этого хотел, и больше всего он хотел быть этим самым национальным лидером, которого население, нация то есть, обожествляет. Он и так близко подошел к этой черте, если иметь в виду отдельно взятый регион, но хотелось  большего. Хотелось  безусловной власти, и чтобы любовь народа  не знала границ. И главное, чтобы его власть тоже не знала границ.
    - Но есть у нас одна проблема, - сказал Низовцев, и при слове «проблема» Алексеев напрягся. – Это продовольственная безопасность. Как я уже  сказал, на карантин мы закрыли регион всерьез. Без шуток - для чистоты эксперимента. Со своим продовольствием у вас, по нашим прикидкам, не густо. Так что придется искать какой-то выход. Боюсь, до продовольственных карточек дело дойдет.
    - Не надо бояться, - Алексеев припомнил, что продовольственные карточки уже были здесь, и это на самом деле не так страшно. – Население, сидящее на карточках, насколько я понимаю, более податливо на эксперименты. Особенно на наш. Наш с вами.
    - Вот именно, наш с вами, - задумчиво повторил Низовцев. – И все-таки продукты надо будет где-то брать, особенно зимой. Мы пока вводим пробные карточки на алкоголь, посмотрим, как пойдет. Да, и вот еще что. Что прикажете делать с этими вашими гавриками?
     - Не понял, - Алексеев действительно не понял, о чем это.
    - Ну как же, Владислав Владиленович. Забыли уже. А Ирина Дмитриевна  вас хорошо помнит. И этот, Губанов. Он даже письма вам пишет. Но пока они до вас не дошли.
    - Ах, эти, - он все разом вспомнил, но ведь действительно не знал, что  делать и  с этими, как их там… Иваном и Ириной Дмитриевной. – Ну сделайте что-нибудь, мне они уже не нужны. И вообще я ведь не всерьез тогда…
    - Да вы прямо мальчиш-плохиш какой-то, Владислав Владиленович. – Везли людей сюда, их мучили, сами мучились, курьер вот погиб при исполнении.
    - Это кто еще? – Алексеев пытался что-то вспомнить, но память была как заблокированная.
    - Манцов, родственник Губанова. Преданный был человек, вам в первую очередь. Но вот перенервничал, и сердце отказало.
    - Что ж, очень жаль, - Алексееву вроде  действительно было жаль, хотя он  смутно помнил, кто это. – Но, как я понимаю, жертвы на нашем пути еще будут?
    - Правильно понимаете, - Низовцев кивнул. – А мы с вами заболтались, а? Вы, кстати, почему не идете на это ваше партийно-политическое собрание?
    - Это вы о чем? – он уж и забыл все.
    - Ваши политклубы собираются на заседание. Собирает их ваш вице-губернатор Гоголев. Он уже пожаловался нам, что вы игнорируете  важнейшее политическое мероприятие.
    - Они идиоты там все, -  отозвался Алексеев. – Я заранее знаю, кто о чем будет говорить, и как.
    -  Ну, нельзя так, они все же ваши однопартийцы, других у нас для вас нет, и именно с ними вам предстоит вершить великие дела, - и здесь Алексеев подумал, что Низовцев все же прав.
    - Я на всякий случай попросил сделать для меня распечатку, - сказал он Низовцеву. – А что других нет, это вы правильно сказали. Да, и еще вот что: как вам Гоголев? Его-то роль какова? Серьезная?
    - А знаете, серьезней некуда, -  Алексеев видел, что Низовцев не шутит. – Но у него, как мне кажется, есть на вас виды. То есть против вас. Как мне кажется, а я в этих делах опытный, он ищет самостоятельности и самовыражения. Тем более и участок мы  ему отвели подходящий – сферу идеологии. Так что  имейте в виду. А я, пожалуй, пошел, обедать уже пора. Да, и подумайте насчет ваших, ну, я вам говорил, насчет кого. Что с ними делать? К стенке? Шучу-шучу.
    Он ушел, а Алексеев придвинул к себе чистый лист бумаги, достал тот самый карандаш и записал: 1) Гоголев, 2) Эти, сам знаю кто, 3) Нитка, знай свое место. Перечитал. Улыбнулся, чуть-чуть, только уголками. От его утренней растерянности не осталось и следа – он знал, что делать.

    Глава 16. Идиосинкразия, как и было сказано
    Идти - не идти. Орел-решка. Решка – идти. Я подбросила монетку: решка. Подумала: «детский сад». Монетку поднимать не стала. Захлопнула дверцу, включила зажигание. На Советской, между Чапаева и Мирным, была ощутимая пробка. У Мирного встали прочно. В переулок заворачивала вереница трамваев, и значит, постоять немного предстояло. Решила, что надо поспокойнее и без нервов. Хотя, я и так  нервы особо не выворачиваю. Не то что берегу, а просто знаю, что нервы на показ – это гораздо хуже, чем  внутри. Шел очередной день этой белиберды, так что привыкнуть уже можно. Интересно, откуда у меня это словечко – «белиберда»? Не мой ведь лексикон. А, с другой стороны, как еще все это назвать? Чесслово, я до сих пор не понимаю, что происходит. Этот бред в прессе. Дичь какая-то, и объяснений никаких. Спрашиваю, можно сказать, у всех подряд, отвечают: сами ничего не понимаем, и потом, у нас такие указания,  их легче  выполнить, чем отказаться, так что, отстань, Елизарова.  На новостных лентах та же белиберда. Ссылка «комментарии» везде убрана.  На федеральных лентах о нас – почти ничего, так, чуть-чуть, про инфекцию и карантин, с упором, что ничего особенного.  В федеральном телевизоре о наших делах – вскользь: заражение скота в левобережных районах неустановленной группой вирусов, в связи с чем в регионе приняты ограничительные меры. Но на вокзалах утряслось, там сейчас пусто,  никто никуда не едет, и кассы закрыты. С левобережьем транспортного сообщения нет, но  по правому берегу  можно свободно. Авиарейсы на Москву и  юг отменены, но никто не возмущается. Теплоходы проходят мимо, но с ними и раньше так бывало. А в основном все спокойно, ни паники, ни массовых акций протеста. Жизнь продолжается, хотя, скорее,  это инстинкт самосохранения  подсказывает:  плохом вариант развития событий лучше  не загадывать.
    Вот еще что: эта бредовая гоголевская «прессуха». Кто  такой сценарий разворачивает? Алексеев сидит на месте губернатора,  причем  безвылазно, что на него  не похоже. На поклон к нему вереница партийцев тоже не выстраивается. И эта белиберда абсолютно в голове не укладывается. А где действующий губернатор? Его под железную маску спрятали? А так, если посмотреть на все отстраненно, картина получается безумно интересной. Мне всегда хотелось увидеть Алексеева в роли губернатора. Нет-нет, сам лично он меня  не интересует, он мне любопытен, может, как кролик в эксперименте. Или так: в качестве носителя определенного набора функций, чтобы посмотреть, как он ими пользуется. А вообще, то, чем он пользуется, удивительно беспроигрышно работает. Не знаю, как кто видит, но, по-моему, это очевидно: у человека  ум подменен чудовищно гипертрофированной хитростью, она у него из глаз так и хлещет, но ведь как, повторю, это работает. Я когда бываю на мероприятиях с его участием, всегда рассматриваю людей вокруг него. Зрелище завораживающее. Они, прости господи, елеем исходят. Если я правильно понимаю смысл елея. И, в чем  не сомневаюсь, у них все искренне. На какую его функцию они реагируют? На ферромоны? На еще какой-то запах? Есть запах власти, запах денег, есть смешанные ароматы. Чем он их берет, на что они так ведутся? И вот еще что: вся эта дребедень, которую он тут у нас развел,  всего лишь средство, ступенька, одна из ступенек, по которым он шагает куда-то в свои новые дали, в завораживающий  его федеральный центр. Подозреваю,  в перспективе он мыслит себя очень высоко, не ниже, думаю, нашего на сегодняшний день солнца ясного. И если этот сценарий действительно воплотится в жизнь,  я не удивлюсь. Он ведь туда и шагает. Так что нынешнее его губернаторство, боюсь, только часть написанной уже пьесы. Но писал вряд ли  он, и я почему-то думаю, что губернаторство в нашем регионе в его планы не входило. Вот привязался. Но, с другой стороны, как про это не думать?
    Мирный мы потихоньку миновали. Интересно, как там у этого Шумахера? Что-то его не видно и не слышно. Уж не сдал ли запасы  цветной бумаги в правительство? Но если свобода – осознанная необходимость, то почему бы и нет? А если так,  не удивлюсь, если и этот абрикос выйдет с тем же  набором инструкций, что и везде. Не исключено, там тоже поставили  условия, от которых неразумно отказываться. Ну а так, надо сегодняшний день  благополучно пережить. Я правильно решила поехать. Обещано выступление нашего главного, блин, идеолога. И потом, кто-нибудь все равно что-нибудь скажет.  Мне ведь интересно все это, но не хватает информации.  А мозги у меня так устроены, что для хорошего самочувствия я просто обязана видеть без искажений всю картину. Кстати, в редакции сказали, что писать об этом мы не будем, разве что указание поступит. Но, скорее всего, пресс-релиз пришлют. А вот  и поворот, чуть не проскочила.
    Я  высматривала место для парковки, когда подъехала машина, и из нее вышел Гоголев. Местечко рядом свободное было, и я без церемоний туда вклинилась. Посмотрела на гаишника, он посмотрел на меня, не сказал ничего; значит, все в порядке, мой старый «Гольф» его  не вдохновил. Гоголеву уже открывал дверь этот, из нашего регпарламента, и я вошла прямо за ними. Они шли молча, только Гоголев пыхтел над своим портфелем, а вот со второго этажа доносилось что-то интересное. Вопросы у меня, кстати, были те же, что и у этого маститого строителя, чей голос  раскатами перемещался со второго этажа на первый. И то: что за инфекция, пусть нам действительно макароны на уши не укладывают. Но зато наш вездесущий юркий малыш, похожий на одного мультяшного героя, не буду говорить какого, объявил нечто разумное. Я и сама   мысленно продвигалась в том же направлении: Алексееву дали партийное задание, и если он с ним справится, резко пойдет на повышение. Да. Об этом  и я думала, когда сюда ехала.
    Для прессы выставили второй ряд, значит, мероприятие задумывалось как знаковое, и в прессу, пожалуй, попадет.  Лица были все те же. А вот Витька что-то  не было. Я его с тех пор и не видела. Может, он специально прячется. В  редакции в основном так и предполагают. А-а, вот уже этот думский пень постучал по стакану. Действительно, сегодня  жарковато, им не зря  воду выставили. Я тоже пить хочу. Я посмотрела в окно, в котором виднелось синее небо. Этот август, он замечательный, я так люблю этот месяц. Вчера мы поехали с Ностриком в город. Он дышал мне в затылок, и я передумала. Свернула влево, не доезжая моста. Проехала к озеру. Остановилась. Вышла. Нострик выскочил, побежал, залаял. Я села на траву, он подбежал и пристроился рядом. Положил голову на свои искалеченные лапы и замер. Я смотрела на воду и ни о чем не думала. Да нет, думала, конечно. Вспоминала, вернее. Вон под тем деревом мы стояли однажды, потому что пошел дождь, настоящий ливень. Дерево нас не закрывало, и мы промокли до нитки. Надо же, дерево все то же, а его больше нет. А все же хорошо, что я в режиме free работаю, фрилансер это называется. Очень удобно, личного времени – уйма. Вот только надо думать, где я возьму деньги на бензин. Да и на жизнь тоже. Зато я никогда не работала в маргинальных изданиях. То есть однажды как-то весь сентябрь проработала в «Горрепе», заплатили мне копейки, и я ушла. Маргинальность – она во всем, и в отношении к людям тоже. И потом, ее так и разносят по городу, по изданиям то есть. Это как место рождения, от которого никогда не избавиться, так его всюду за собой и таскаешь.
    - Елизарова, подвинься немножко, - я повернулась  и увидела Миду. Честно говоря, обрадовалась, потому что наверняка у нее какие-то слухи есть.
    - Привет, Мида, - сказала тихонько, потому что уже начиналось. – Что новенького?
    - Вот так сразу, да? – отозвалась она. – Подожди, потом поговорим. Думаю, здесь тоже что-то скажут.
    Я стала смотреть, как Гоголев роется в своем портфеле. Достал оттуда  бумажку, зачитал вслух. На слух воспринималось бредово, и я  мало что поняла.
    - Что он сказал? – я слегка толкнула Миду плечом, потому что слишком заворожено, как мне показалось, она все это слушала. – Что наш несравненный там изобрел?
     - Он говорит о развитии идеологии на подвластных партии территориях, - сказала Мида, проговаривая это, наверное, чтобы убедиться, что не бредит.
    Ясно, слухи впитывает. Насколько я помню, она с этого и начинала. Как-то они вместе с одной девушкой появились у нас в редакции, и кто-то случайно узнал, что им дали невъебенные по  тогдашним меркам оклады. Так что барьер сразу был воздвигнут. Тогдашний главред, он ныне покойник, девушек привечал. Но при нашей очередной смене власти они же его первые и запихали. Его фактически на улицу выбросили, примерно там он лет через десять и умер. Пришел же на его место Митрич. С девушками у него сразу сложилось. Когда у одной как-то по случаю украли зарплату, она случайно проговорилась, сколько там было. Если честно, никто не мог понять, за что им такие суммы начисляли. Писать они не писали, разве что чай с Митричем без устали пили. Но слухи с разных властных уровней приносили регулярно, за что Митрич их и ценил. Я бы не вспоминала, но вот денег у нас тогда  элементарно не было. Компьютеров, припоминаю, не было, Митрич вообще об удобствах для сотрудников мало думал. А у девушек как-то все хорошо складывалось. Полагаю, что они умели сразу объявлять, что сколько стоит. А это не у каждого получается. Так что мидин профессионализм оттуда, думаю, и произрастает.
    Я посмотрела по сторонам, на коллег. Кто-то выставил диктофоны вперед, кто-то строчил в блокнотах. Встретилась взглядом с Сережей Мишенковым, он пожал плечами и поднял брови; в общем-то понятно.  Я отвернулась.  Увидела Мальвину с телека, искренне восхитилась  новым цветом ее волос. Интересно, она о чем думала? Снова натолкнулась на напряженный профиль Миды. Перевела взгляд на Гоголева. Тот говорил о борьбе с врагами и о партийной необходимости  выявлять их, чтобы, если я не ослышалась,  уничтожать. Посмотрела на приглашенных, тех, что сидели вокруг стола. Увидела Митрича, он опустил голову и строчил в блокноте. Надо  прочитать, когда  напишет. Если, конечно, напишет.
    - Мида, - я еще раз ее побеспокоила. – У вас газета на этой неделе не вышла, а на следующей выходите?
    - Выходим, - сказала она. – Только ты мне пока не мешай, я такого еще никогда  не слышала.
    Ясно, значит  напишет. Интересно, как.  В его способностях правильно приспосабливаться я не сомневаюсь. Вспомнились  слова Ирки Львовой. «Жанна, это очень нехороший человек», - говорила она мне как-то в одном ресторанчике за третьей или четвертой рюмкой, и я видела, что это для нее очень серьезно. Но я так прямо про Митрича не думаю. Привычки его  знаю, хотя, это, может, с моей точки зрения неудобства, а с его – наоборот, куча удобств и достоинств. И все же в нем что-то такое было, из-за чего, как подсказывала интуиция, лучше держать  определенную дистанцию. А вот Мида  так не считает, у них классные дружеские отношения. Но у нее со всеми хорошие отношения, а у меня вот – выборочно, местами – очень выборочно. Точнее, выборочно – это я общаюсь, а здороваюсь почти со всеми, ну, за небольшим исключением, вроде сильно кудрявой блондинистой Танюхи, в отношении которой у меня натуральная идиосинкразия. Хорошее  словечко.
    Услышала я его впервые, уж не помню сколько лет назад, от Натальи, а вот уже и самой Натальи  сколько лет нет в живых. Она была совершенно замечательным театральным критиком, умным, злым, в общем, все по делу, за что и нарывалась. Господи, как же мне ее жалко. Она умерла от рака, а я как-то, еще не зная, что она больна, позвонила ей и спросила какую-то чушь. Она мне ответила: так-то и так-то, о себе словом не обмолвилась, только голос был…  какой-то не такой. Потом я узнала, что она больна, но не позвонила. А что я  скажу? Держись? Не звонила, а потом  уже и не надо было. На похороны я ходила, но вот, собственно, и все. Значит, идиосинкразия. На самом деле это хорошая защитная реакция, и она  способствует такому поведению, чтобы не вляпаться в какое-нибудь, например, говно. Что для любого журналиста актуально, и таких вляпавшихся в нашей среде хватает.  Ну, это я так думаю. Бывает, увидишь какого-нибудь кренделя, который  вчера  или на прошлой неделе отметился там-то, причем глазом не моргнув, развернулся в своих прежних убеждениях ровно на 180 градусов. И можно не сомневаться, если будет надо,  еще развернется настолько же, и объявит это очередными выстраданными убеждениями, причем все вокруг абсолютно точно знают, что бесплатно он слова ни скажет, ни напишет; да и он знает, что все про это знают. И даже гордится: видите, на меня  спрос, а вас хоть кто-нибудь покупает? У нас здесь есть целая кучка таких, а называют они свою кучку  - «мы, аналитики», или «мы, цвет нашей журналистики».
    Но на мой взгляд, это куча того самого говна. Хотя, в чем-то это и есть единственный яркий цвет нашей журналистики. Вон, кстати, один сидит, головенку ручонкой подпер, внимательно слушает.  Господи, когда ж он шляпу  снимет? Или специально носит, чтоб все помнили? Когда ему дали, зачем-то очень уж сильно, по голове, Витек мне объяснял: вот увидишь, Жанна, если дойдет до выявления тех, кто его заказал, грязи и вони наружу выйдет, ты не представляешь сколько. Но до тех, кто заказал, дело  не дошло, и поэтому Витя, похоже, прав. Так что страдальцем за профессию в глазах общественности он  остается. Да пусть, меня это не касается. Я – в стороне. Я сама по себе. И моего здравого смысла мне вполне хватает, чтобы не воспринимать всерьез ни кучку, ни ее дела, ни что бы то ни было еще, что мне не нравится и отчего так хорошо помогает идиосинкразия, суть которой много лет назад мне объяснила Наталья.
     «Пресса должна стать главным помощником в наших делах», - явственно сказал Гоголев, и многозначительно посмотрел в нашу сторону. Посмотрел на меня, и я ему кивнула – когда-то мы общались и он мне говорил «Звони, Жанна, мне запросто на мобильный». Но не думаю, что он меня узнал, я, в общем-то, неплохо знаю породу таких людей, их повадки тоже знаю. Догадываюсь, зачем он  портфель на стол выставил – хочет показать свое нынешнее положение, самостоятельное, как он полагает. А вот на прессу он посмотрел, можно сказать, дружески. Уж не знаю, наметил ли он себе конкретных соратников, но не сомневаюсь, что таковые  будут. И здесь вопрос даже не цены, это, скорее, банальный маркетинговый вопрос, и как раз на это он и будет опираться. А на сотрудничество пресса пойдет охотно. Конечно, не исключены моменты, когда ситуация будет развиваться по варианту «нет выбора»; хотя  я почему-то уверена, что выбор есть всегда. Но дело в том, что пресса, как я много раз видела,   охотнее всего идет на сотрудничество с властью,  когда власть сама это предлагает;  а если уж, как в нашем случае, и заявка  сделана тоном, не предполагающим возможности иного развития событий, то процесс и пойдет без проблем. «Пресса должна стать главным помощником». Я записала эту фразу в блокнот, хотя и так бы не забыла.
     Ну а дальше его понесло. Про власть партии на вверенных ей территориях – это он говорил на полном серьезе, и ни разу не запутался, то есть все продумал заранее. Склонялся к тому, что такие территории и надо считать партийной собственностью. Раз двадцать прозвучало слово «идеология». Уж не знаю, какой смысл он  вкладывал, но что-то  было явно личное. «Я как вице-губернатор, отвечающий за идеологическую сферу в политике вверенного мне, то есть нам, региона, намерен поднять эту сферу деятельности на подобающие ей высоты», - четко прочитал он свои, видимо, предварительные, записи. Я зафиксировала в блокноте слово в слово, и пока записывала, до меня дошло, что это  не бредятина. В каком-то смысле да, но это именно то, чем он сейчас и будет, в соответствии со своими личными убеждениями,  заниматься. И можно  догадываться, какая шизофрения сейчас пойдет по всем направлениям. Да она уже идет, вчерашнюю прессу только  посмотреть. Так значит он и есть идейный вдохновитель. А вчера, кстати, шутили, что  «вице» с нами нет, а «белочка» его живет. Интересно, а что наши политики думают?
    Но они, похоже, глотали все так, как будто вчера совсем не накушались. Ректор-политик, из которого партийность  лезла вовсю, понес  ахинею про Наполеона.
    - Мида, - я наклонилась к ее уху, - мы уже на Алтынке, ты как думаешь?
    - Подожди, - она  отмахнулась. – Ты такого больше нигде  не увидишь и не услышишь. Ты момент лови.
    Здесь она была права, нужно было слушать, потому что наверняка это исторический момент. Ректора перебил самый разговорчивый на свете партийный депутат, и вот его, как я знала, слушать надо было всегда, потому что ему  доверяли быть рупором неких и чьих-то идей. Его тоже несло,  но несло  четко в определенное место, и  было похоже, что он  кое-что разнюхал. И вот что странно: хотя он явно давал понять, что в курсе чего-то там, к нему особо не прислушивались. Или специально не хотели  знать? Меньше знаешь, лучше спишь. Немного покричал этот строитель, но  его эмоции все  проигнорировали, он раскраснелся еще больше и замолчал. А поговорить и так было кому. Что удивительно, говорили в основном   безотносительно к происходящему в городе абсурду.   Никто  не спрашивал, что это там было  на железнодорожном вокзале, почему закрыты маршруты за пределы региона и что это за инфекция.  Но  интересовались,  где  Манцов, до которого секретариат дозвониться не смог. Спрашивали друг у друга, почему закрыты отделы, торгующие алкогольной продукцией, а в тех, что открыты, просят, впрочем, вежливо,  разрешение на покупку алкоголя. И  кто-то уже видел, как некоторые   такие разрешения предъявляют.  Гоголев, которому иногда  вопросы перепадали, ответить на них не мог, говорил, что ему ничего  неизвестно, и часто казалось, что говорил  правду.
     Интересовались, кстати,  почему  Алексеев общается с  народом  по телевизору, а в люди не ходит. Что удивительно, губернаторская должность Алексеева была воспринята буднично. Или, может, так и надо, и  не стоит заморачиваться? В целом   выходило что ничего сверхъестественного не происходит. Ну, карантин, ну, новые губернатор и «вице», наверное, это временно; Гоголев вот  взял курс на  идеологию, и это, друзья,  тоже правильно; а так август у нас, и в августе всегда что-нибудь случается, так что все идет по плану; кроме одного – никогда еще в августе, в несезон, мы  с вами не собирались на наших политклубах. Но тут же сказали, что это на пользу всем, и  пошутили, что раньше сядешь – раньше выйдешь. Про идеологию,  как я заметила, ничего не решили. То есть говорили много, но далеко в будущее не смотрели. Решили записать в резолюцию все, что  наговорил Гоголев, и ему,  было  отчетливо видно, это понравилось. Резолюцию он велел направить в штаб партии, и когда его как бы в шутку спросили, «Какой?», он удивленно ответил: «Нашей, какой же еще?». Короче, ничего особенного я здесь не наслушалась. Зато убедилась, что в абсурде действительно все сидят по самые уши.
    Я повернулась к Миде, но  не успела ничего спросить,  потому что она уже  двигалась в самую гущу встающих из-за стола политиков. Вслед за ней пробиралась белокудрая Танюха,  выставив диктофон наперевес. Еще кто-то из коллег двинулся туда же, остальные – к выходу.  Я тоже пошла, отгородившись от всего идиосинкразией. Сказала себе: чтобы абсурд увидеть, надо сначала из него выйти.

    Глава 17. Страшная правда
    Иван Губанов действительно задремал, и это было очень правильно в его ситуации, поскольку  разум категорически отказывался переваривать окружающую действительность. Плохо, что дремота  была тяжелой, но тем не менее спасение  слишком перегруженному впечатлениями организму она  несла. В своем поверхностном  сне он вздрагивал и даже вскрикивал, пару раз, не просыпаясь, поднимал руки,  будто загораживался от кого-то, и когда проснулся, не сразу вспомнил, где  находится и что с ним случилось. Он и глаза-то открыл не сразу, а когда кое-что припомнил, вообще не захотел  открывать. Но пришлось. И тут, конечно,  вспомнил все. Посидел еще  в оцепенении, а потом собрался с силами, и все же встал. Прошелся кругами по своей темнице, он так ее  называл, сделал пять кругов, которые сосчитал, а потом подошел к окну. Про стекла решил что они пуленепробиваемые, зачем-то подумал: «Это хорошо». Постучал по стеклу, и вообще посмотрел на улицу. Увидел, что какая-то жизнь там идет, снова подумал: «Это хорошо». Постучал еще, причем все сильнее и сильнее. Увидел, что рука его сжалась в пухлый кулачок, и этим кулачком он изо всех сил барабанит по стеклу. «Лю-ю-юди, - позвал он шепотом. – Это я, вы видите меня?» Перешел на ритмы: «лю-ю-юди» - бум, «лю-ю-юди» -бум-бум… Он раскачивался, и намеревался раскачаться так, чтобы лбом достать до стекла и тоже постучать. Но ширина подоконника не позволяла. Тогда он отошел немного от окна, согнулся резко и довольно сильно ударился о подоконник лбом. Звук удара отозвался в ушах. Он повторил. Эффект был тот же – в ушах звенело, и, наверное, поэтому он не услышал, как открылась дверь и кто-то вошел.
    - Что же вы  так, дорогой мой? – этот не злой в общем-то голос и привел Ивана в чувство. Он замер, причем до подоконника ему оставалось где-то сантиметров тридцать, и в этой позе вопросительного знака попытался повернуть голову. Но в шее хрустнуло, и поворот не удался. Тогда он выпрямился и развернулся  всем туловищем.
    Перед ним стоял человек, доверие, по его мнению,  вызывающий. Высокий, седоватый, прямая осанка, столь же прямой взгляд – глаза в глаза, и никакого коварства в этом взгляде Иван не уловил. И потом, этот незнакомец был явно не местный, что-то в нем было такое, неуловимо говорящее Ивану о столичном происхождении. И, по-видимому,  это обстоятельство, которое он еще не осознав, почувствовал, и заставило  проникнуться к незнакомцу доверием. Больше того, вихрем  пронеслась надежда на чудесное спасение, что в сознании отозвалось двукратным «В Москву!», «В Москву!».
    - Кто вы? – спросил он, замирая от забрезживших предчувствий.
    - Да уж, разрешите представиться,  я Низовцев, - ответил незнакомец, и Иван отчетливо почувствовал, что на душе у него потеплело.
     - Вы из Москвы? – спросил Иван с возрастающей надеждой, впрочем, уже предвидя положительный ответ. Он так и подумал: этот Низовцев, специально приехал к нему на помощь, может быть даже по поручению известно Кого.
    - Не буду скрывать, я действительно приехал, то есть прилетел из Москвы, - ответил Низовцев. – Разве от вас, Иван Васильевич, что-нибудь скроешь? Кстати, как вы себя чувствуете?
    - Спасибо, хорошо, - вежливо ответил Иван, будучи уверен, что его реальное состояние от этого Низовцева все равно не укроется; хотя,  может, и к лучшему – он уже так устал, что был  благодарен любому, кто предоставил бы ему если не полное освобождение, то хотя бы передышку от  кошмара, объяснения которому у него не было.
    - Да, я вижу, - сказал Низовцев, и Иван окончательно понял, что скрывать что-либо от него бессмысленно; а, с другой стороны, что такого ему скрывать?
    - Вот что, - сказал Иван твердо. – Я тут как раз писал в Москву. Сами знаете кому – Алексееву. Слышали про такого? Так знайте, мы с ним очень дружны, я ему очень многим обязан, и он про это знает. Так что он меня здесь не бросит, и вытащит отсюда.
    - Вы это писали? – Низовцев ближе подошел к Ивану, который все еще стоял возле подоконника, и тот увидел, что в руках он держал черную папку, из хорошей, как отметил быстро приходящий в чувство Иван, кожи.
    Папку Низовцев открыл, достал оттуда какие-то листы бумаги, некоторые из них были смяты, некоторые – надорваны или даже разорваны, но на каждом, увидел Иван, были какие-то каракули. Один лист Низовцев протянул Ивану и попросил прочитать. В каракулях он узнал свой почерк, и правда, очень каракулистый.
    - Вы читайте, читайте, - говорил ему Низовцев. – Вы же умный человек, я это знаю.
    - Откуда? – недоверчиво спросил Иван, и тут же спохватился. – Ах, ну да…
    Он прочитал, что было написано на протянутом ему смятом листе. Посмотрел на Низовцева. Тот сказал:
    - Ну вот, видите? И вы должны быть нам благодарны, что до вашего Алексеева это не дошло. Что бы он о вас подумал? А что бы он о нас подумал? Вам еще что-нибудь показать?
    Он открыл папку и вынул из нее еще один лист, сильно надорванный.
    - Будете читать?
    Иван посмотрел на тот же каракулистый почерк, потом на Низовцева. Спросил:
    - Так значит этот, который сюда заходил,  Ему ничего не передавал?
    - На ваше счастье, он  передал мне. И я еще раз  спрашиваю, что бы о вас подумал господин Алексеев, случись ему это прочитать?
    Иван задумался. Он не хотел  терять лицо перед Ним. Он всегда, как  Иван знал наверняка, видел в нем человека действия, способного на решительные поступки и, не исключено, именно это ценил в нем больше всего. Одна эта история с письмом чего стоила. То есть всего и стоила. Он сначала не хотел ничего  писать, но не мог же он Ему сказать «нет». Вот и написал. Но и Он его потом не оставил, к себе в Москву взял. Да, хорошо, что  каракули до Него не дошли. Но как объяснить, что они оказались у Низовцева?
    - Как? – спросил он.
    - Вы о ваших письмах? Как они у меня оказались? – моментально отозвался Низовцев, и  Иван еще раз убедился, что от этого человека скрыть ничего нельзя. – Ну а вы как думаете? Вы ведь понимаете, где вы сейчас находитесь?
     Иван понимал,  не понимал только, зачем. Если по ложному обвинению, а по какому еще, то должны разобраться. Он для этого Ему и писал. Тьфу, пытался, рука просто не слушалась. А если за ним действительно что-то есть,  пусть скажут. Если есть, он искупит. Но за ним ничего нет, он всегда был предан Ему и партии. И партия, и Он это должны знать. Да они и знают. А вот Он даже  не знает, где сейчас Иван Губанов.
    - Но представьте, ваш господин Алексеев прекрасно знает, где вы сейчас находитесь, - сказал  Низовцев, и Иван подумал, что  ослышался.
    - Повторите, - попросил он, надеясь услышать или извинение за неумную шутку, или просто здесь должна была прозвучать другая фамилия.
    - Повторяю, Алексеев Владислав Владиленович очень даже в курсе вашей ситуации. Если хотите знать больше, то пожалуйста: именно по его просьбе мы ее и создали. Хотя, на мой взгляд, это лишнее, вы нам, собственно, не нужны. А вот Алексееву вы зачем-то понадобились. И представьте, даже я не знаю зачем. Хотя, между нами, кое-какие соображения по этому поводу у меня есть.
    Иван долго переваривал услышанное. Предательство? Нет, нельзя так сразу наотмашь. И потом, это не предательство, это что-то другое. Это сродни той просьбе насчет письма. Сам-то Он  многого не может себе позволить, для этого и держит вокруг себя разных людей, которым  дает задания. Иван это понимал. Иногда ему приходилось видеть, как Он кому-то издалека начинает  втолковывать, чтобы вывести  на самостоятельное понимание проблемы и желание самому взяться за ее исполнение, и в таких случаях Иван всегда поражался Его проницательности и уму. «Это надо же, какая искусная разводка», - думал он, вкладывая в слово «разводка» самый лучший смысл. Он и сам  так хотел, но пока у него не было под рукой  исполнителей, готовых ради него в огонь и в воду. И что же, теперь  разводка  в отношении него? А с письмом что было? А то же самое! Но  ведь и отблагодарил по полной программе. И к себе приблизил еще больше. Да, ну а сейчас что? Неужели это не судьба, а Он устроил ему такие испытания? Что ж, надо их принять.
    - Иван Васильевич, вы, конечно, вправе принять любое решение, - Низовцев прервал ивановы раздумья, и тот еще раз поразился, как же он умеет заглянуть человеку в самую душу. – Вы же сейчас думаете о том, что господин Алексеев для каких-то высших целей склонил вас на очередные подвиги?
    - Ну, примерно так, - Иван снова удивился, как  этот человек умеет  все аккуратно разложить по полочкам. – Если вы еще не знаете, то я вам скажу: ради Него я готов на все.
    - Ой ли, - Низовцев поморщился. – Тогда придется вас еще кое в чем просветить.
    - Только учтите, я готов выдержать любые испытания, - в этом месте Иван даже сделал два шага по направлению к Низовцеву. – Вы ведь сами сказали, что я здесь по Его поручению?
    - Как же у вас все в голове перемешалось, - Низовцев, похоже, искренне пожалел Ивана. - Да вы хоть знаете, что он хотел с вами сделать?
    - Я вам уже говорил, что ради Него я готов на все, - еще более твердо, как ему самому показалось, сказал Иван.
   - Сожрать он вас хотел, вот что, - Низовцев, кажется, потерял терпение в разговоре с этим, как он его уже мысленно называл, идиотом. – Вот только я пока не пойму, натурально хотел сожрать или так, метафорически.
    - А вот с этого места попрошу поподробнее, - Иван как-то чересчур широко расправил плечи, прошел к диванчику, и сел, закинув нога на ногу.
    - Слушаю вас, - сказал он Низовцеву,  и когда тот начал говорить, причем говорил он довольно долго, Иван сначала покраснел, потом побледнел, потом скинул ногу с ноги, уложил руки на колени, и, как когда-то в младших классах на учительницу,  во все глаза смотрел на Низовцева, прилежно ловя каждое  слово.
    Когда Низовцев закончил и замолчал, Иван по-прежнему продолжал смотреть на него, как будто ожидая продолжения.
    - Я понимаю, что вам нужно переварить услышанное, - сказал тот Ивану. – Я вас сейчас ненадолго оставлю одного, а вы пока все хорошо обдумайте. Мое предложение, значит, такое: мы сделаем для вас кое-что хорошее, а вы, в свою очередь для нас, идет?
    Иван молчал, по-прежнему глядя на него широко распахнутыми глазами.
    - Ну-ну, вы здесь пока посидите, вам сейчас покушать принесут, - Низовцев подошел к нему и встряхнул  за плечи. – Вам булки, наверное, осточертели, да? Вам сейчас нормальной еды принесут. А вы подумайте насчет моего предложения.
    Низовцев вышел, а Иван так и остался сидеть, глядя широко распахнутыми глазами на то место, где тот только что стоял. До него дошло все, что было ему сказано, просто он пока не мог это осознать. Он видел, как открылась дверь, сначала в проеме появилась тележка, а потом  увидел, что ее катит какой-то человек, но не тот, который  больно ударил его тогда в коридоре. Человек  улыбался и что-то говорил. До Ивана донеслось: «Покушайте, Иван Васильевич, проголодались ведь». Человек ушел, а тележку оставил. Иван посидел еще немного, а потом встал и подошел к тележке. Пока шел, думал: «Просто посмотрю и вернусь на место». И он действительно вернулся, но к диванчику шел, толкая перед собой тележку, и, если честно,  не сводил с нее глаз. Он бережно докатил ее до диванчика, развернул, чтобы ему, когда на диванчик он сядет, удобно было дотянутся до  этого изобилия, о котором он  какие-нибудь полчаса назад и мечтать не мог.
    Еще через полчаса, оттолкнув тележку, лег на диванчик. Лег на спину, голова на одном валике, ноги – на другом, и принялся размышлять, тем более что и Низовцев просил о том же. Итак, что он имеет в активе? Съеденный полноценный обед, удобный диван, комнату, между прочим, с кондиционером, чего он раньше легкомысленно не заметил, и полный пансион. Он может лежать на диване, никуда не торопиться, и размышлять. Кстати, уже давно он не мог себе позволить такого полноценного отдыха. «Отдыха, отдыха, - ритмично застучало в голове, - стук-перестук, стук-перестук, на Бердичев едет поезд». Он вскочил. Понял, что нечаянно заснул и ему  стал сниться нехороший сон. Прикрыв глаза, застонал. Проплыло лицо дяди. «Что же ты, племянничек, со мной сделал», - укоризненно покачал головой дядя. Иван открыл глаза, снова застонал. Прилег. Неужели то, что сказал Низовцев,  правда и дяди больше нет в живых? Нет, он не может в это поверить. А если это правда, то он, Иван, в этом не виноват. Это все Он натворил.
    Теперь о Нем. Значит правда, что Ивана сюда привезли, как скот какой-нибудь, по Его поручению? Но зачем? Низовцев сказал, что просто так, что Алексееву, когда он узнал про чрезвычайные обстоятельства, не захотелось испытывать их одному, без своих соратников, для чего и попросил призвать их из столицы. А поскольку знал, что сами они не поедут,  для этого и был придуман такой вот способ. Дядю, значит, выбрали курьером, он должен был заманить племянника в  ловушку, доставить  и передать в надлежащие, как сказал Низовцев, руки. Но главное было в том, чтобы про это никто не знал, а зная дядину болтливость, как опять сказал Низовцев, к нему и пришлось применить такие меры. Так что все похоже на правду, дядя действительно слишком болтлив. Бедный, бедный дядя. Но Он-то каков! Значит Он знает, где сейчас находится верный партиец Иван Губанов?  Что ж… Если действительно Ивана сюда доставили по Его указанию на заклание, то он, Иван, не позволит так с собой обращаться. Низовцев сказал ему, что, в случае правильного поведения они тоже пойдут ему навстречу и сделают все возможное для его скорейшего  возвращения в столицу, причем, не исключено, что вернется он  уже в новом качестве. Низовцев сказал, что, может быть, в высоком ранге федерального, естественно, уровня, не здешней же администрации, о которой Низовцев опять сказал, что не знает, с какого перепугу они здесь называют себя министрами и членами какого-то правительства. Собственно, Иван и сам так думал, особенно когда перебрался в Москву. А если он туда и правда вернется в ранге…
    - Ну что, Иван Васильевич, уже что-то решили? – Низовцев вошел так тихо, что  размечтавшийся Иван  даже не услышал. – Я вижу, вы  покушали. Надеюсь, вам понравилась наша кухня?
    Иван приподнялся, сел.  Ему надо было серьезно поговорить с Низовцевым.
    - Вы знаете, - начал он, - я, кажется, уже все решил.
    - А я почему-то  не сомневался в этом, - тут же отозвался Низовцев. – Если вы решили все правильно, тогда мы открываем вот эту дверь, и вы через нее выходите. У вас ведь есть здесь где жить?
    - Конечно, - сказал Иван, торжественно ощущая, что все его испытания позади, он их выдержал, а что ждет его впереди… Нет, это потом. – Я ведь местный, если вы помните. Только ключей у меня, кажется, нет. И телефон тоже куда-то делся.
    - А вы не беспокойтесь, ключи мы вам сейчас же выдадим, телефон ваш вернем. Что-то еще? – Низовцев смотрел на него, как показалось Ивану, как-то чересчур внимательно.
    - Да нет, достаточно будет ключей и телефона, - ответил он. Он, кстати, был готов на все, лишь бы прямо сейчас выйти отсюда.
    - Так, но ведь нам надо кое-что уточнить, - сказал  Низовцев, и вскочивший было с дивана Иван снова присел. – Вы работаете с нами и тщательно выполняете наши рекомендации. Вам придется несколько раз встретиться с господином Алексеевым, и вести себя вы  будете так, как будто ни о чем не догадываетесь. Вы будете говорить с ним обо всем, о чем ему будет угодно, а потом будете все это пересказывать нам, если хотите, лично мне. По моей просьбе вы и сами будете развивать в беседах с ним некоторые темы. И потом снова пересказывать нам, то есть мне. От меня секретов у вас быть не должно, надеюсь, вы понимаете.
    - От вас и так ничего не скроешь, - сказал Иван. – Я согласен на все ваши предложения. Знаете, я обиделся на Алексеева.
    Он даже не заметил, что впервые назвал эту фамилию без придыхания, а вот так, запросто, и даже не исключено,  он и написал бы с маленькой буквы: алексеев.
    - Я почему-то был уверен, что мы договоримся, - Низовцев, похоже, заканчивал этот разговор. – Сейчас вы получите ключи и телефон, и можете идти. Но телефон не выключайте. Сегодня можете отдыхать, а завтра с утра мы вам позвоним. Семья ваша, кстати, в курсе, что вы здесь выполняете ответственное поручение, мы связывались с вашей супругой. Но у вас дозвониться до столицы  пока вряд ли получится. Я вам еще не все наши обстоятельства раскрыл, но ведь не все сразу.
    Низовцев вышел. Где-то через минуту зашел тот же человек, который привозил тележку с таким замечательным обедом. Он  протянул Ивану ключи и телефон. Сказал:
    -  Ну вот и все, можете идти, Иван Васильевич, а я вас провожу.
    Когда они выходили, Иван оглянулся. Почему-то захотелось перекреститься, так, на всякий случай, но он сдержался. Может быть, и зря.

    Глава 18. Бесполезно все
     Ирине Дмитриевне скоро должны были принести обед, и она ждала этого, но не из-за самого обеда, а чтобы, когда принесут, в раскрытую дверь выглянуть в коридор, и если получится, даже крикнуть туда, в это холодное пустое люминесцентное пространство. Так что она стояла рядом с дверью, вжавшись в стену. Зачем так вжиматься, она   себе не смогла бы объяснить. Сослалась бы на нервы, на которых она и живет уже который день, а вообще-то  дням она счет потеряла. Думала так: два-три, а, может,  четыре дня; хотя, особо  и думать не могла, все больше на эмоциях у нее происходило. Но головная боль с такой силой больше  не беспокоила, и уже это было неплохо. Она старалась  в своем нынешнем положении выискивать хоть какие-нибудь плюсики. Хорошо,  что душ и туалет были  рядом, стоило только толкнуть вон ту дверь. Но будь  эти удобства где-нибудь в конце коридора, у нее появился бы повод несколько раз за день выходить в коридор, и что-нибудь  она могла  там высмотреть. Ведь видела же она  однажды  депутатишку. Или это была галлюцинация? Или она  нафантазировала?  Нет, все смешалось в кучу.
   В общем, она стояла рядом с дверью, вжавшись в стену, и терпеливо ждала, когда где-то там, в невидимом  люминесцентном пространстве, раздадутся шаги. Тогда она приготовится, и как только  приставленная к ней женщина-майор приоткроет дверь, чтобы вкатить  столик на колесиках, где каждый раз стояла вазочка со свежими астрами, она выскочит в коридор и закричит. Ей еще никогда  не приходилось так поступать, но ведь и такой жизненной ситуации у нее не было. А шаги, кстати, раздались, и, как ей показалось, сразу с двух сторон. Она подвинулась ближе к двери, но в стену вжалась сильнее. Если бы она посмотрелась сейчас в зеркало,  увидела бы, как крепко сжаты ее губы,  сдвинуты брови на переносице,  расширены зрачки  карих глаз и как, черт возьми, растрепались  волосы.
    Шаги приближались, ей-богу, с двух сторон, но, кроме шагов, не было слышно ничего. Дверь открылась, и  Ирина Дмитриевна была уже готова – она оттолкнула эту майора Новикову и  выбежала. Майорша упала, а столик  покатился сам собой. Вазочка с астрами зашаталась, но устояла. Столик, докатившись до  стены, в нее как раз и уперся. А Ирина Дмитриевна уже бежала по люминесцентному коридору навстречу тем двоим, которые  остановились и смотрели на нее. Один из них раскинул руки, как будто собирался ее поймать, и ширины его рук  хватило, чтобы перекрыть коридор. На одну из  рук она и налетела, и на этом ее свободный полет  прервался. Она остановилась и посмотрела на  прогнувшееся под ее тяжестью препятствие. Поняла, что дальше бежать некуда, а сзади приближалась  Новикова. Тупик.
    - Господи, значит это были вы, Ирина Дмитриевна, - услышала она голос как будто из далекого прошлого. Депутатишка, не призрак, не галлюцинация, он разговаривал и, значит, с ней все в порядке, успела подумать она.
    Это было все, что она успела, потому что майорша уже подходила, на ходу доставая электрошокер, и Ирина Дмитриевна, вскрикнув, упала, и  у того, кто перегораживал  коридор, отпала в этом необходимость. Тогда он обеими руками прочно обхватил Ивана Губанова за плечи, затем его руки скользнули ниже, он сжал ивановы локти, чуть вывернул их назад, отчего плечи Ивана пронзила нестерпимая боль, так что он  вскрикнул. «Иди, сволочь, вперед, и не оглядывайся», - сказал он тихо Ивану в ухо, и тот пошел. Но  все же оглянулся, и  плечи пронзила совсем нестерпимая боль – это его конвоир свел  локти за спиной так, что они прижались к лопаткам. Но лежащую Ирину Дмитриевну он успел увидеть, и понял, что  не забудет этого никогда. Они пошли дальше,  хватку конвоир ослабил, и Ивану стало существенно легче.  Чего дальше ждать, он пока  не знал, и то, что еще минуту назад казалось решаемым, сейчас таковым  не выглядело. «Да расслабьтесь вы, наконец, Иван Васильевич, - услышал он.  – Мы  пришли». Иван увидел, что  идет по вестибюлю этого здания, куда он раньше никогда по своей воле не заходил, а как дошли, он  не помнил.  Его сопровождающий  исчез, и  массивную дверь он открывал уже сам. Чувство у него было одно: возвращаться сюда ему  не хотелось. Вот только он понимал, что  теперь уже  не отвертеться.
     Ирина Дмитриевна  лежала на полу, освещаемая рассеивающимся люминесцентным светом. Когда она открыла глаза,  первое что  увидела – красный ворс ковровой дорожки. «Пропылесосили бы получше», - подумала она.
    - Ну как вы, Ирина Дмитриевна, в порядке? – майор Новикова наклонилась над ней. – Не сильно я вас? А вы вставайте, вставайте.
     Она поднялась, и даже  немного удивилась, что встать оказалось не так трудно. Скорее всего,  она удачно упала – на бок, так и лежала, а когда вставала,  удалось опереться одновременно на локоть и колено. Встала, и почувствовала, как кружится голова.
    - Что это было? – спросила она, не глядя на женщину.
    - Вы не поверите, обычный электрошокер, - ответила та. – Но какой эффект, а?
    Что спросить еще, Ирина Дмитриевна не знала.
    - Пойдемте, что ли, - сказала она майорше.
    Та быстро отозвалась:
    - Давно бы так. А то бежать, бежать. Куда же бежали?
    Отвечать Ирина Дмитриевна не стала. Она сама не знала, куда. Помнила, что закричать  так и не успела. Что дорогу ей преградила  мерзкая на ощупь человеческая рука. И еще помнила глаза депутатишки, каким-то чудом она успела в них посмотреть. «А он ведь испуганным был», - поняла она.
    Дверь так и оставалась распахнутой настежь. Они вошли, сначала Ирина Дмитриевна, потом женщина-майор.
    - Надеюсь, вы все правильно поняли, - сказала она, подкатывая столик к  креслу, где, застыв, уже сидела Ирина Дмитриевна. – Вот, можете поесть, я на вас обиды не держу.
    Она переставила вазочку с астрами на край, повернулась и вышла. Ключ в замке повернулся дважды и Ирина Дмитриевна осталась одна.
    Толкнула ногой столик и тот откатился. Посмотрела на  ноги, подумала: «Что же  я так и хожу босиком?» Подумала еще: «А, не все ли равно».  В висках пульсировало, надвигалась мигрень. Она закрыла глаза и решила  постараться уснуть.
    Но через минуту поняла, что  бесполезно: полголовы  разламывалось, и   уснуть, наверное, не получится. Встала, с трудом, превозмогая боль, посмотрела по сторонам.  Искала она сумочку. Увидела  на полу, как она ее тогда и бросила, так сумочка и лежала. Подошла ближе, еще ближе, каждый шаг  давался с трудом, но хуже всего было наклоняться, голова, казалось, сейчас взорвется. Но все же пришлось. Она взяла сумочку, раскрыла  и, не заглядывая, достала упаковку с таблетками. Приоткрыв один глаз, посмотрела. Таблетки заканчивались, оставалось всего три. Одну за одной аккуратно положила под язык,  ощутила их горечь, вернулась в кресло, и стала ждать, когда боль уступит место чугунной тяжести в висках, зато потом придет спасительный сон. Она снова закрыла глаза, и из глубины серо-красного марева  на нее уставился депутатишка. «Какой он испуганный, бедняжка», - подумала она, и спасение в виде сна все же пришло.
Глава 19. Мечты уносят ввысь
    Он и не ожидал, что все пойдет настолько хорошо. Долго же он находился под чужим влиянием, отсюда и сомнения: стоит шаг ступить самостоятельно, тут же задумываешься – а вдруг не так? Подумал: «Вот уж в самом деле не знаешь, где потеряешь, а где найдешь».  Размышления приобрели окончательную четкость. «Я – успешный политик», -  определился он со своим реноме и выглянул в окно. Кажется, подъезжали, и  он почувствовал глубокое удовлетворение,  будто подъезжал  к собственному дому после множества хорошо выполненных дел, где ждал обед и много приятного ничегонеделанья. Если по существу, то Василий Николаевич был очень доволен. Он ожидал подвоха, но ничего такого не случилось. Побаивался, что ему  кто-нибудь не выскажет уважения, но и этого  не произошло. Беспокоился, что может что-то подзабыть и запутается, но  обошлось. Все действительно было хорошо, здесь не придерешься; пришли все, проигнорировать не рискнули, удачно все в городе и оказались, а  самое главное, говорили  абсолютно правильные вещи, значит его идеологический посыл услышан и поддержан. Он не для себя старается. Вернее, не только для себя. Его цель – сделать так, чтобы все  жили правильно, не задумываясь, потому что думать за них  будет он. Вернее, партия, но ее мысли передавать народу будет  он. Будет  подсказывать людям, как жить, что делать, и добьется, что они и будут думать так, как прикажет партия. «Какой я счастливый, - оценил он ситуацию. – Как  удачно вступил в  партию. А вдруг не вступил бы?» Последнего мимолетно испугался. Хотя, чего бояться? Партия, близкая, доступная, всегда рядом, и они неразделимы. Машина остановилась, и водитель выскочил открывать  дверцу. Он с  чувством собственного достоинства вышел, и тут же  спохватился, что забыл портфель. «Ты это, принеси мне», – сказал  водителю, но тот не  понял. Он повторил, не сумев сдержать раздражения, и тогда водитель понял. Спросил: «Это?». Василий Николаевич отвечать не стал, взял портфель и пошел.
    На третьем этаже дежурный, посмотрев на него внимательно, даже не привстал. Ну и ладно, он  переживет. Кстати, насчет срока Гоголев уже перестал загадывать: сколько надо здесь пробыть, столько и пробудет. Это означало, что с ситуацией он не только смирился, а, можно сказать, проникся  личной ответственностью. Немного омрачало незримое присутствие Алексеева, но пока их пути не пересекались. Алексеев действительно вел себя  странно – с партийцами не встречался, поездок не совершал,  и, как говорили, не отвечал на телефонные звонки. Говорили еще, с Дзержинской к нему так и шныряют.  Дважды выступил по телевизору, а обещанного третьего раза не было. «Подменили Алексеева», – осторожно подумал Василий Николаевич. Но если по существу, с прежним Алексеевым он  не хотел иметь никаких дел. Ему  понравилось быть самостоятельным, он и не подозревал, что это может быть так приятно.   Алексеев давил на него, не давал распрямиться, предъявить на публику все свои возможности. Так что... «Все правильно идет», - дал он оценку текущим событиям.
    Про исходящую со станции опасность, которой  их с Алексеевым напугал в тот  судьбоносный день  московский генерал, Гоголев уже забыл.  Его сейчас беспокоила  не столько станция, сколько то, что вдруг эти благоприятные обстоятельства завершатся, все вернутся на свои места, а он  не успеет показать все свои способности. А показать очень хотелось. Более того, сказать новое слово в идеологии, оставить в ней  собственный след. Вот к чему он сейчас стремился.  Так что  прошедшее заседание политклубов много для него значило, и он рассчитывал, что и отдача будет подобающей. Но смысл отдачи пока не мог внятно объяснить. Мелькало, как в калейдоскопе: его поздравляют с присуждением  государственной награды, президент жмет  руку, потом премьер жмет руку… Хотя, он терялся, кто первый пожмет. Все же премьер, наверное.  Как-то он специально ходил в библиотеку, хотел узнать, есть ли где еще такая страна, где  главной партией руководит беспартийный лидер. Не нашел.  Решил никогда про это больше не думать. Мало ли что.
    Оказывается, он уже давно ходит кругами по вице-губернаторскому кабинету. А ведь надо что-то делать. Вершить. Остановился. Подошел к столу, сел.  Набрал Светлану Николаевну.
    - Здрасьте, дорогая, - сказал он, как и давеча утром,  подпустив в голос игривость. – Вы чем заняты сегодня вечером?
    - Василий Николаевич, я поеду домой, а потом буду что-нибудь делать дома, - понимающе выдержав паузу, ответила она. – А у вас есть какие-то предложения?
    - Есть, конечно, - сказал, с удовольствием отметив ее  многозначительное молчание. – Нам с вами надо завтра собрать всех руководителей СМИ и провести с ними политработу. А сегодня вечером я хотел бы обсудить это с вами. Не зайдете? Часиков в семь?
    - Зайду, - просто ответила Светлана Николаевна, а он подумал: «А еще бы ты не зашла». И вдруг почувствовал неодолимое желание  навестить Алексеева.
    Идти было недалеко, никаких  этажей, лифтов и лишних ступенек – встал, пошел, дошел. Когда  дошел, припомнил, что с тех пор  общались они дважды, и то по телефону: один раз он пригласил Алексеева на  заседание, и тот отказался; и еще раз звонил сам, спросил, чем он занимается, и Гоголев по привычке привстал  и стал отчитываться; но вовремя спохватился и сел, сказал,  что занят, у него дела. «Ну-ну», - ответил Алексеев. Так что не мешает  поставить Алексеева в известность об  успехах на идеологическом фронте.  Гоголев  решительно толкнул дверь с табличкой «Губернатор».
     Оказалось, надо  на себя. Дверь сама и открылась, он едва успел отскочить. Вышел тот самый московский генерал, прищурившись, посмотрел Гоголеву прямо в глаза, и тот взгляд не отвел, выдержал, и более того, всем  видом показал, что ему нечего скрывать. «Вот и хорошо», -  глазами сообщил ему генерал, и  подмигнул.
    - Не зашиб? – спросил. – А Владислав Владиленович  сегодня вами интересовался. Вы идите, идите, вам, наверное,  поговорить надо.
    Генерал посторонился, и Гоголев вошел, прямо в шлейф запахов Лубянки, оставленном Низовцевым в приемной. Гоголеву приходилось бывать на Лубянке, ходили вместе с Алексеевым, вернее, ходил Алексеев, а Гоголев его ждал, и пока ждал, надышался; так что в  запахе он разбирался. За секретарским столом сидел некто Лосев, его  Гоголев  знал в лицо, потому что в СМИ, когда  давали комментарии, их фотографии обычно размещались рядом. Хотя, только по комментариям Гоголев его и знал, но всегда одобрял его четко выраженную позицию, потому что  воплощала она абсолютный закон: если кому-то служишь, служи так, чтобы все это видели. Он и сам  так себя вел по отношению к Алексееву, когда еще находился под его влиянием.
    - Странно, что я вас здесь вижу, - сказал он Лосеву. – Я думал вы при губернаторе. Если бы, конечно, думал про вас.
    - А я и есть при губернаторе, - Лосев глазом не моргнул, даже не сменил апатичного выражения на лице. – Владислав Владиленович разве не губернатор? А вы, Василий Николаевич, чего желаете? Аудиенции?
    - Чего? – переспросил Гоголев.
    - Боюсь, губернатор вас пока не сможет принять, - не стал дожидаться  ответа Лосев. – У него сейчас побывал генерал Низовцев, они  долго беседовали, и, думаю, с вами Алексеев побеседовать пока не сможет. Может, в другой раз зайдете?
    Наглость  Лосева Гоголева  потрясла. По какому праву? Да кто он такой?
   - Вот что, - Гоголев мысленно досчитал до трех, а потом продолжил. – Я тебя не спрашиваю, может или нет. Я тебя вообще ни о чем не спрашиваю. Я иду, понятно? А ты как сидишь, так и сиди.
    Он действительно разволновался. Все, что он только что наговорил,  ему было несвойственно, обычно он демонстрировал только вежливость, потому что еще со студенческих лет усвоил, что это не только окупается, но и всегда безопаснее. Он и на «ты» мало к кому обращался, только к  родне. Но этот мордоворот его довел, прямо вывел из себя.
    Гоголевскую гамму чувств  Лосев оценил, в чужих эмоциях он разбирался. Привстал, демонстративно осмотрел Гоголева  с ног до головы, и жестом показал, куда присесть.
    - Вы не нервничайте так, Василий Николаевич, - сказал. – Я ведь не по собственной инициативе, у меня есть указания. Вы же видели генерала, вы с ним еще в дверях столкнулись. Не знаю, о чем они беседовали, хотя, между нами, догадываюсь. Так генерал и попросил меня в ближайшее время к Алексееву никого не пропускать. Для чего,  думаете, я здесь сижу? Когда это ближайшее время закончится, у меня указаний нет. Но думаю,  мне  позвонят. А вы, наверное, уже и сами заметили, что господин Алексеев что-то стали необщительными?
    Смысл  до Гоголева  дошел. На него еще раз пахнуло Лубянкой, и он успокоился. Лосев, в общем-то,  прав. Захотелось поговорить с ним, порасспросить, вдруг он и правда много знает.
    - Извините, что я так, - начал он. – Вы же знаете наши отношения с Владиславом Владиленовичем?
    - Знаю, знаю, - отозвался Лосев, давая, впрочем, понять, что по душам разговаривать  не собирается. – Но у меня нет указаний  что-либо объяснять. А вам я и так сказал, по-моему, больше, чем нужно. Вы уже уходите?
     Гоголев продолжал сидеть. Насколько он понимал, Лосев сообщил, что Алексеев находится, как бы это поточнее выразиться… под контролем. Интересно. Он, значит, только с виду губернатор. А на самом деле… А вот что на самом деле? Цель какая? А если и с ним так?
    - Василий Николаевич, ну все, я же вам объяснил, что не сейчас, - Лосев нетерпеливо постучал пальцами по столу. – Хотите, я вам сам позвоню, когда будет можно?
    - Хочу, - вырвалось у Гоголева. Он действительно этого хотел. Он вообще вдруг захотел подружиться с Лосевым, потому что, как его осенило, и его этот Низовцев здесь держит для каких-то своих целей. Вот только каких? Много нового открылось  Гоголеву, и он  догадался, что в известность его ставят недостаточно широко.
    Он встал, и увидел, как Лосев вздохнул с облегчением.
    - Наберите меня, в общем, - сказал Гоголев и  пошел к выходу. Кстати,  у него сейчас будет  приятная встреча со Светланой Николаевной.
    Она его уже поджидала. Встала, когда вошел. Он любезно пропустил ее вперед, прошел следом. Уселся. Она села напротив, не дожидаясь приглашения, что Гоголев отметил и пока не знал, как  к этому относиться.
    - Вы знаете, зачем я вас пригласил, - начал он. – Меня радует, что вы так хорошо понимаете предмет нашего… Нашего сотрудничества. Кстати, как вам сегодняшнее мероприятие?
    - Думаю, все удалось, - сказала Светлана Николаевна. – Ваше выступление уже размещено на правительственном сайте. Завтра с утра оно будет на всех порталах. Мы проследим, чтобы все было отражено досконально.
    - Порталах – это хорошо, - Гоголев откровенно уставился на женщину. – Вы проследите, чтобы все было в подробностях.  Вы ведь понимаете, насколько нам важна правильная идеология?
    - Конечно, - Светлана Николаевна продолжала говорить только то, что Гоголев и хотел слышать, а, с другой стороны, для того она на эту должность и поставлена: чтобы всем было приятно читать и слышать про себя. – В наших обстоятельствах идеология – это проблема номер один. То есть я хотела сказать, что это основное, что может…
     Она замолчала, очевидно, испытывая сложности с подбором слов, и Гоголев решил ей помочь.
    - Вы правильно сказали. Только идеология, я имею в виду, правильно выстроенная идеология позволит нам сегодня не только выстоять в наших сложных условиях, но и создать тот задел, благодаря которому мы продвинемся вперед. И пойдем…
    Здесь он и сам запутался. То есть  знал, куда идти, в  последнее время  много думал про это, а словарный запас у него, кажется, был не слишком велик, что  создавало видимость рамок. «Загнать в рамки», - осенило его, и он  удивился простоте своего внезапного озарения.
    - Светлана Николаевна, - он воодушевился, - я  вам что скажу. Вы послушайте внимательно. Раньше я не мог сказать, что наши местные СМИ меня во всем устраивали. Вы должны знать, я всегда с ними поддерживал тесный контакт. Понимание находил не всегда. Некоторые СМИ вели себя по отношению ко мне очень непорядочно, особенно в начале моей карьеры. Но сейчас таких почти нет. Кое-кого я сам приструнил с помощью судов. Кое-кого – Алексеев, и я не могу не признать, что это у него всегда  хорошо получалось.
    - Да, еще не было случая, чтобы Владислав Владиленович проиграл  суд, - отозвалась Светлана Николаевна.
    - Вот видите,  мы с вами понимаем друг друга, - Гоголев посмотрел со значением. – С врагами так и надо –  беспощадно. Но я о наших СМИ. Сегодня у меня почти со всеми хорошие отношения. В этом есть моя заслуга, но и журналистам надо отдать должное – они  оценили масштабы моей личности, и в настоящее время выпады против меня в прессе почти отсутствуют. Я намеренно сказал – почти. Есть еще  издания, не буду  называть, вы и так знаете, какие. и что они  себе еще  позволяют. Я даю вам поручение:  издания нужно загнать в рамки. В жесткие рамки нашей новой идеологии. Вы ведь знаете, как это сделать?
    - Да, Василий Николаевич, мы с вами уже говорили об этом, - Светлана Николаевна тоже многозначительно посмотрела на Гоголева. – Помните? Я вам рассказывала, как газеты закрыть, или, как вы говорили, приструнить.  Но тогда я еще не представляла всей широты наших обстоятельств. Сейчас же я вижу, что закрыть газеты будет гораздо проще. Их и к самороспуску можно будет призвать. Хочу вам сказать, что меня как профессионала это очень увлекает.
    Гоголев кивнул, он был согласен с тем, что она считает себя профессионалом. Она  продолжала:
    - Текущая неделя  показала, что  пресса гораздо сговорчивее, чем предполагалось. Когда мы с вами тогда разговаривали, я беспокоилась, что возникнут сложности. Но этого не случилось. Повторю; я сама удивляюсь такой сговорчивости. Мы, наше министерство инф… ой, простите, правды, все никак не привыкну, начинаем день рассылкой пресс-релизов по СМИ. Так же и завершаем. Но если сначала нам приходилось в некоторые СМИ звонить и предупреждать об ответственности, то сейчас этого нет. Хочу сказать, что и предупреждать никого не надо, потому что здесь все работает безупречно: мы им релиз, они тут же  на сайт. То же  и с печатными изданиями -  все наши просьбы были безукоризненно выполнены, и лишь кое-где мы натолкнулись на встречные вопросы, но после объяснений  вопросы были сняты.
    - Это хорошо,  вы очень ответственно относитесь к вашей работе, - Гоголев и правда был доволен, он даже хотел тут же пообещать награду, но пока был не уверен, что у него есть такие полномочия. – И вы правильно понимаете связь идеологии с прессой. Как же люди узнают о нашей работе, если они не смогут нигде про это прочитать?
    - Вот именно, - Светлана Николаевна кивала в такт словам Гоголева. – Поэтому я считаю, что с нашими СМИ проблем нет и не будет.  Наши рекомендации выполняются безукоризненно. Мы даже хотим пойти дальше: обратиться к известным журналистам с предложением выступить со статьями в поддержку нового партийного курса.
   - Вот об этом я и хотел с вами поговорить, - Гоголев тоже подумывал, что хорошо бы, только не знал, как к этому подойти. – Именно для этого  нам надо бы, вместе с вами, разумеется,  встретиться с главными редакторами всех местных изданий и поставить перед ними задачу. Ну, про идеологический курс. Как вы думаете, это выполнимо?
    - Выполнимо, конечно, выполнимо, - Светлана Николаевна говорила уверенно. – Я сейчас не буду называть вам всех пофамильно, но многих вы знаете. Они придут все. Сужу по себе – я бы  пришла. Обратили внимание, на политклубах вся пресса была, все издания. Так и завтра будет – придут все. А у них нет другого выбора, и они это знают. Думаю, что принципов у большинства тоже нет, но это сейчас к делу не относится.
    - Вы о каких принципах говорите?
    - Ну, понимаете, у журналистов так бывает, что они говорят о своей работе как осознанной необходимости информировать общество обо всем, что происходит вокруг, не скрывая недостатков, не взирая на власть,  и так далее. Некоторые называют это свободой слова.  Так вот, в основном все  на словах и происходит. Потому что когда доходит до дела,  как, например, до нашего, то большинство журналистов  в первую очередь начинают беспокоиться по поводу собственной судьбы. И, знаете, чем более кто-то  известен у публики, тем больше беспокоится. Потому что место уже теплое, насиженное, терять его не хочется. С местом ведь потеряются и все контакты, я хочу сказать, источники финансирования. Так что, уверяю вас, проблем не будет. Наша пресса, понимаете, звонкая, то есть кусачая, то есть нападает, но  до тех пор, пока  не принимаются меры. Вот Владислав Владиленович это хорошо усвоил, чуть что – извольте судебные меры. Поэтому никто в последнее время и не вспомнит, когда  пресса на него накидывалась. Ну а поскольку вы с ним всегда рядом, то и в отношении вас тоже…
   - Подождите, - Гоголеву  не во всем нравились ее слова. – Я всегда сам умел находить общий язык с прессой, и, по-моему, я его нашел, а Алексеев здесь не при чем.
    - Конечно, нашли, - Светлана Николаевна даже раскраснелась, так ее увлек этот разговор. – И пресса решила, что о вас лучше хорошо, чем плохо. Потому что хорошо – это выгодней. Уверяю вас, что свою выгоду здесь очень хорошо знают. Ее чувствуют, не побоюсь такого сравнения, как лиса курятник. Поэтому когда мы завтра будем говорить о поддержке партийного курса, желающие поддержать найдутся. Я  вот что скажу: наша пресса лояльна к сильной власти. Вот губернатор, который уехал, он не очень силен, так на него и нападают. Другое дело Владислав Владиленович. Да и вы, впрочем, тоже. Пресса, как только видит силу, тут же готова ее поддержать. Вот покажите свою силу, и увидите, как все перед вами здесь выстроятся.
    С этим Гоголев был полностью согласен. Он и сам так хотел – показать  силу и увидеть, как все выстроились. Надо все сделать для того, чтобы так и было. Тем более в руках у него сильное оружие – идеология. И пусть только попробуют. Он посмотрел на часы.
    - Светлана Николаевна, вы куда сейчас? – спросил он, впрочем,  без особенных планов, потому что слишком ответственный день будет завтра. Надо же, как он втянулся. Нет, все идет правильно, так и надо.
    - Да я домой поеду, - ответила она. – Завтра день сложный.
    Она встала, и он даже не привстал, прощаясь. В конце концов, это она у него в подчинении. А завтра он еще раз всем покажет, кто он такой.

     Глава 20. Китайский болванчик
    Алексеев перечитал написанное. Да, все так. И хотя он был уверен,  что  даже если кто и прочитает,  ничего не поймет, но все равно  тщательно стер. А  лист со стертыми записями разорвал на мелкие клочки. Поискал урну. Не нашел. Неужели этот ничего не выбрасывает? Бумажные клочки он так и держал в руке. Но ничего  не оставалось, как сунуть их в карман. Подумал: «Потом, может,  сожгу». Сверхразвитая осторожность уже не раз оказывала  ему неоценимые услуги. Исходя из этого, он и записи делал всегда карандашом, с последующей процедурой тотального стирания. При этом еще и писал, как шифровал. В компьютере  почти никогда  не писал; знал, что здесь-то  раскопать можно все, в том числе и то, что, казалось, упрятано навечно. Бумага, карандаш, ластик – надежнее не бывает; но и к этим средствам он прибегал лишь в случаях сильного душевного волнения или крайней необходимости.  Как  сейчас, например.
    Засунул клочки поглубже  и решительно направился к выходу. Намеки Низовцева на стремление Гоголева к личной самостоятельности впечатление на него произвели, так что с него он и решил начать. Ну, сначала  просто проведать. Он знал, что от него не укроется ничего, и если что, расколет он своего  портфеленосца сразу же.
   В приемной торчал   тип, доставшийся ему в наследство в виде советника. Обилие советников у бывшего действующего его вообще-то удивляло. Но в данном случае конкретно этот - раздражал. Тип не то что не нравился, на такие нюансы он обычно внимания не обращал, смотрел в первую очередь на степень полезности. Просто интуиция подсказывала: здесь есть какой-то расчет, но не в его пользу, не исключено, что тип – часть общего плана, составленного не им. Наивность – не его качество. Временами вообще казалось, что он  зажат в кольцо, из которого самостоятельно выйти вряд ли получится. Низовцев вполне откровенно дал ему это понять.
    Он решил принципиально не обращать на типа внимание, так и пошел к выходу, не глядя на него. И вдруг услышал нечто, прямо как  выстрел в спину:
    - Владислав Владиленович, вы куда-то пошли? Прошу прощения, но дверь закрыта, вы не сможете выйти.
    Алексеев дверь толкнул. Действительно заперто, и  новость  была ошеломительной.
    - Так открой, - сказал он. – Ты ведь здесь зачем-то просиживаешь штаны?
    - Я на работе, - с достоинством ответил Лосев, фамилию которого разозлившийся Алексеев  вспомнил; злость и активировала  память, как это всегда  бывало.
    - Я здесь на работе, - повторил Лосев. – В отсутствие действующего губернатора я работаю вашим советником, и это не только мое решение, как вы догадываетесь.
    Алексеев догадывался. Он догадывался также, почему заперта дверь и кто приказал.
    - Открой, не порти мне настроение, - сказал он, стараясь не повышать голос; у него  иногда бывало, при очень громком разговоре в голосе  появлялись  слишком высокие нотки, как у женщин, у его матери, кстати. Поэтому он всегда следил за собой, чтобы ненароком не перейти на крик.
    - Я сильно извиняюсь, но это невозможно, - сказал Лосев. – Если хотите знать правду,  у меня нет таких указаний.
    - Ты паршивец, -  закричал Алексеев, и тут же осекся, потому что последний слог оказался смазанным, зато ударная «и» вышла слишком  высокой,  что и правда было похоже на визг.
    - Я не паршивец, я советник, - с  большим достоинством ответил Лосев, и Алексеев был ему даже благодарен, что тот не акцентировал внимания на его слишком высоком «и-и-и». – Давайте с вами по-хорошему договоримся: у меня есть указания, которые я обязан выполнять под страхом чего-то там, не могу пока знать, чего именно. Чьи у меня указания, вам хорошо известно. У вас, не сомневаюсь, тоже есть указания, и не удивлюсь, если от тех же лиц. Так что давайте так: у вас своя сфера, у меня – своя. Да, и вот еще что: все комментарии к вашим выступлениям даю я. Полагаю,  вы знаете, что это входит в мои обязанности, как входило и при прежнем губернаторе.
    - Давайте не вы будете  мне объяснять, - сказал он, беря себя в руки и  тщательно следя, чтобы в голосе не проскользнуло и тени его истинных  чувств. – Кроме одного:  объясните внятно, почему заперта дверь и я не могу выйти.
    - Но я же сказал, заперто потому, что генерал Низовцев, выйдя от вас, велели мне запереть, - Лосев снизошел до объяснений. – Я так и собирался поступить. Но тут вошел ваш очень хороший знакомый Гоголев, он еще в этих самых дверях с генералом столкнулся. Сразу его спроваживать я не стал, потому что, повторю, он ваш очень хороший знакомый. Мы с ним немного поговорили, и я ему тоже кое-что объяснил. Потом он ушел, хотя я видел, что он бы еще остался. Он к вам хотел пройти, но у меня нет указаний кого бы то ни было к вам пропускать.
    - А ты знаешь, ко мне что-то правда никто  не идет, - задумчиво глядя на Лосева, сказал Алексеев. – Это ты, что ли, не пускаешь?
    - Я бы не пустил, если бы ходили, - Лосев то ли решил говорить всю правду, то ли поиграть в правду, и Алексеев подумал, что  в этом еще надо разбираться; хотя, может и не стоит. – Но ведь не ходят, и я знаю почему. Сказать?
    Алексеев смотрел на Лосева, предчувствуя, что тот сейчас скажет что-то такое, от чего от его недавнего вдохновения, и без того тающего на глазах,  следа не останется. Но уж лучше знать правду, пусть даже самую неприятную, это всегда более выигрышно, потому что помогает вовремя расставить правильные ориентиры.
    - Ну, чего ж ты замолчал? – сказал он Лосеву.
    - Задумался, а вдруг вы не хотите все знать, - ответил тот, и Алексеев оценил его проницательность – он в самом деле на какую-то  долю секунды допустил, что, может, лучше  вообще ничего не знать. – Вы, наверное, и не знаете, что сейчас  сквозь пропускной пункт не так-то просто пройти. Дело не в том, что пропуск нужен обязательно, кто бы ни был. А в том, что досмотр больно строгий, могут пригласить пройти в одно место и раздеться. К вам тут как-то шел один, ну, вы его знаете, он юрист и депутат. Раньше он сюда ходил свободно, а в тот раз его попросили именно  пройти и раздеться, обыскали  карманы, швы прощупали, и только потом одежду отдали. Но и это  не все. Он ведь сказал,  что идет к вам, так позвонили мне и попросили спуститься, чтобы подтвердить. Я спустился и подтвердил, но ему  было уже не нужно, он, мне показалось, чуть не плакал. Оделся и ушел, когда я входил, он как раз брюки застегивал. Я через стеклянную дверь видел, что пешком так и пошел, хотя, не думаю, что он сюда пешком пришел. Это я вам только один случай рассказал, если уж мы правдиво разговариваем. Вывод вы и сами сделаете: пройти к вам очень сложно, уж не знаю почему. Я  думал,   юрист все в прессу сообщит, но ничего подобного. То есть может и сообщил, но пресса сейчас не такая, чтобы все подряд публиковать. Что, кстати, с вами? Вы лучше присядьте.
    Алексеев что-то себя неважно почувствовал. Он действительно присел, и даже попросил воды. Но увидел, что Лосев и не подумал помочь ему с водой. Решил обойтись, тем более,  после того, как присел, ему  полегчало.
    - А вы прессу смотрите? – спросил его вдруг Лосев. И, не дождавшись ответа, продолжил. -  Вас может удивить, что в некоторых изданиях идут публикации от вашего имени. Но удивляться не надо, это наша референтная группа старается. А я потом лично ношу все это на Дзержинку вычитывать. Но не каждый раз, иногда оттуда сами приезжают. В мои прямые обязанности входит все прокомментировать. И юрист, которого на проходной раздели,   комментирует везде. Похоже,  без обиды. За Гоголева наши референты тоже пишут комментарии, но у того работы и так много – на него идеологию повесили. Вы знаете? А, неважно. Но ведь и у вас есть обязанности, вы  знаете, какие.
    Карандашный план стремительно рушился. Алексеев механически сунул руку в  карман и нащупал клочки. Бережно погладил большим и указательным пальцем и попытался засунуть поглубже, хотя глубже вроде некуда. Ощутил себя пленником. Спросил:
    - В качестве кого я тут?
    - Какой же вы шутник, Владислав Владиленович, - заулыбался Лосев. – Вы губернатор, первое лицо в нашем регионе. Правда, не знаю, на какой срок.
    - Срок-то конечен? Ты ведь знаешь, скажи,– тихо, почти умоляюще спросил Алексеев, и от этих нечаянно проскользнувших жалобных ноток ему снова стало нехорошо.
    - А вот это спрашивать вам нужно не у меня, - Лосев вдруг стал строгим. – Вы же знаете, какая чрезвычайная ситуация в регионе? А сколько времени эта казахская зараза здесь продержится,  никому неизвестно. Не скрою, я хотел уехать в Крым. Там знаете ли, очень хорошо, особенно в августе. Да я вам уже говорил. Но отказался от своих намерений, потому что здесь я нужнее. И действительно, тут такие дела теперь разворачиваются. Впрочем, вы это и сами хорошо знаете.
    «Что-то я  размяк», - подумал Алексеев. Этот невероятный разговор подействовал на него гипнотически. Рассказ про раздевание Ландеца просто потряс. Но глаза ему на многое открыл. Так вот почему к нему  никто не заходит. А он сидит, весь в делах, и ничего не знает про воздвигнутые  барьеры. С Лосевым понятно –  специально сторожевого пса посадили. Но не до такой же степени, чтобы дверь на ключ закрывать. 
    - Ну ты дверь-то откроешь? – спросил он  Лосева, в расчете, впрочем, непонятно на что. – Мне выйти надо.
    - А вы, Владислав Владиленович, куда, собственно, собрались? – отозвался тот. – Если покушать, то вам  принесут, вы только скажите. А если еще что, скажите мне, а я, в свою очередь, созвонюсь.
    На этих словах телефонный звонок и раздался, и Лосев схватил трубку. Закричал в нее: «Слушаю, слушаю вас!». Потом встал, вытянулся,  выставив вперед  живот, и Алексеев догадался, что слушает указания. Потом так и сказал: «Слушаюсь», еще раз «Слушаюсь» и «А он здесь», и передал трубку Алексееву.
    - Что же вы, Владислав Владиленович, - услышал он  знакомый голос. – Я же вас предупреждал, что ни одно ваше движение не остается без нашего присмотра. Вы что там положили в левый карман?
    Действительно, Алексеев вспомнил,  Низовцев говорил: кабинет просматривается насквозь. Д и прослушивается, наверное, тоже.
    Алексеев молчал, он  не знал, что отвечать, не про план же действий рассказывать Низовцеву.
    - Вот что, - отозвался тот, как будто прочитал его мысли. – Раз уж вы собрались выйти, давайте-ка приезжайте к нам. Мне вам нужно кое-что показать. Заодно и вы покажете, что там у вас в кармане. Только не вздумайте по дороге избавиться. Передайте трубку этому обормоту.
    Он передал. Увидел, как тот снова попытался вытянуться. Услышал «Слушаюсь!», и  понял, что в своих радужных и перспективных планах он немного поторопился. Упрямо подумал: «Значит, надо заходить с другого конца». Услышал, как Лосев ему говорит: «Машина вас ждет, сами знаете где». Проследил, как тот идет к двери, на ходу доставая  ключ, открывает дверь, распахивает. «Пусть свободен», - услышал Алексеев, и увидел, что Лосев ему подмигнул.
     Он вышел. Прошел мимо дежурного, покосился. Тот даже не пошевелился, хотя по инструкции ему полагалось встать. Спустился с третьего этажа на первый по красной ковровой дорожке и вышел на площадку, где его уже ждала та самая «Волга», которая возила его на телевидение. Водитель, такой же, как он балерина, не ниже полковника, наверное, открыл  левую заднюю дверцу, и Алексеев сел.
    Ехали молча, никто не произнес ни слова. Ехать до Дзержинки  было всего ничего, но  поехали какими-то дальними объездными путями. Город когда-то он знал неплохо, и хотя в последние годы перемещался  по весьма ограниченным направлениям, расположение улиц  не забыл. То есть видел, что едут  как-то странно. Но специально решил ни о чем не спрашивать,  уж лучше самому обо всем догадываться. Временами  подскакивали на выбоинах. Алексеев подумал, что в этом городе никогда не будет нормальных дорог,  сколько бы денег в  них не вкладывали. А, с другой стороны, ему ли удивляться? Да и нужно ли, чтобы  что-то менялось? Процесс отлажен,  пусть все идет как идет,   в конце концов дороги,  которые мы выбираем,  нас же и кормят. А про дороги он знал все, да и ему ли не знать?
     Людей на улицах было немного, но не  похоже, чтобы они сильно были  озабочены.  Шли  по своим делам, кто рассматривая асфальт под ногами, кто наоборот, глядя по сторонам, и никто не смотрел на машину, в которой едет  Алексеев, неизвестно куда и зачем. То есть известно куда, но вот  зачем? И совсем не похоже, чтобы в городе была  паника.  Или  он  себя успокаивает?
    Он сунул руку в карман, нащупал заветные клочки. Еще раз пожалел, что сложил их туда. А куда еще? Жалеть надо было о том, что забыл предупреждение Низовцева о  старшем брате, который видит все. Но подумал: «Откуда он взял про старшего брата? Нет у меня никакого брата».
    До Дзержинки  доехали. Водитель вышел  и открыл ему дверцу. Когда Алексеев выходил,  увидел, что открылась  дверь, ведущая в Дзержинку, и оттуда вышел Иван Губанов. Сразу захотелось протереть глаза, потому что глазам он не  поверил. Но, с другой стороны, все было слишком реально, чтобы сомневаться. Его ведь предупреждали, что соратники доставлены все. Значит, все правильно, и  откуда Ивану выходить, если не отсюда? Вот только  он на себя не слишком похож. Похудел, что ли?
    Алексееву захотелось спрятаться внутри «Волги», чтобы Иван его не заметил. Какую-то вину перед ним он чувствовал. Родственник  еще этот, Манцов,  с ним-то что случилось? Тоже его вина? Нет, не надо  расслабляться, обстоятельства сейчас не те. Надо – значит надо, нет – значит нет;  такой четкостью он и должен руководствоваться, если  позволить себе расслабиться,  его тут же сожрут, любители пожрать вокруг него еще не перевелись.
    Он передумал прятаться, тем более и возможности такой  не было –  водитель-полковник, кажется, догадавшийся о его намерениях, протянул руку, как будто собирался взять его за воротник рубашки и, если что, тянуть наружу. Так что Алексеев вовремя  передумал, а насчет Ивана ему можно было не беспокоиться – тот даже не посмотрел в его сторону, а весьма резво удалялся от дверей, из которых  вышел, и исчез из поля зрения Алексеева  прежде, чем тот успел дойти до этих дверей.
    Переставший быть водителем полковник дверь открыл ему сам, и Алексеев вошел. Запах сразу показался знакомым, хотя он раньше здесь не бывал. Но именно так, наверное, пахли все аналогичные российские учреждения, так что он не стал заострять на этом внимание, и пошел прямо, потом направо по лестнице вверх, на третий, как он сосчитал, этаж. Когда входил, обратил внимание, что дежурный сотрудник отдал честь, но  с собой  это не связал. И правильно: козырнул дежурный его сопровождающему. Тот шел абсолютно молча, и Алексеев отметил, что за все проведенное совместно время тот словом не обмолвился. А вот голос Низовцева он услышал издалека. То есть прямо из-за закрытой двери, которая тут же и отворилась, как будто сама собой. Он шагнул в проем, и увидел сидящего за столом и разговаривающего по телефону Низовцева. Тот жестом ему показал, чтобы присаживался. Алексеев сел. Скрестил руки на груди, закинул нога на ногу и стал ждать. Наконец, Низовцев замолчал и посмотрел на Алексеева. Пауза немного затянулась, отчего Алексееву стало еще неуютней, но он решил терпеть.
    - Так что у вас там в кармане, Владислав Владиленович? – Низовцев грамотно, как это и Алексеев умел, прервал молчание. – Давайте, выкладывайте, мы же договаривались, что у нас друг от друга не будет секретов.
    Алексеев разжал сцепленные на груди руки,  далось ему это с некоторым трудом. Одну сунул в карман, достал клочки.
    - Эк вы их помяли, - поморщился Низовцев. Клочки взял, свалил на стол  кучкой, а потом  быстро и ловко разложил  перед собой, и Алексеев увидел, что получился тот самый лист, который он опрометчиво порвал, и ранее еще более опрометчиво написал на нем план своих действий. Про план надеялся,   все равно никто не поймет.
    - Вы сами скажете, что здесь было написано, а? – спросил  Низовцев. – Или мы отправим  на проявку? Писали карандашом, стирали резинкой, до конца не стерли…
    Алексеев увидел, как профессионально Низовцев рассматривает этот ловко сложенный пасьянс. Потом нажал на кнопку и  вошел тот самый полковник.
    - На экспертизу, - коротко бросил ему Низовцев и повернулся к Алексееву. – А мы сейчас давайте вместе составим наш  план. Не надо нам вашей личной самодеятельности. Надеюсь, вы меня хорошо понимаете? Я спрашиваю, вы меня слышите?
    Алексеев заворожено смотрел на Низовцева. Пытался думать про его гипнотические способности, иначе откуда тот мог догадаться, что у него был именно план. Успел подумать, какая же это  полезная привычка – писать  набросками, без подробностей. Наконец, дошло, что Низовцев с ним разговаривает и  надо бы отвечать.
    - Я вас слышу, - сказал он, и потом, более твердо: - И я вас слушаю.
    - Вот и отлично. Я вам не предлагаю  записывать, думаю, вы и так все неплохо запомните, у вас память неплохая. Я же вас  предупреждал, что ни одного вашего шага не остается незамеченным. Считайте, что это должность у вас такая – всегда быть на виду. Наши условия вы знаете. И сейчас мы почетче проговорим, что мы от вас хотим, и что конкретно вы будете делать. По нашему, повторю, плану. А потом я вам покажу, что обещал.
    Алексеев снова сцепил руки на груди и приготовился слушать. Нельзя сказать, чтобы он ждал чего-то хорошего. Ему хотелось хотя бы одного: чтобы было не слишком  плохо. А он, со своей стороны, постарается  все обратить в свою пользу, лишь бы там было, за что  зацепиться.
    - Значит так, - начал Низовцев. – О наших намерениях поставить в чистом виде партийный эксперимент я вам  говорил. Чего нам здесь скрывать друг от друга, вы же  партийный человек, все понимаете. Давайте точки над i расставим: в этом регионе должно быть осуществлено прямое партийное правление, и осуществлять это доверено вам. Еще раз обещаю, что в случае успеха вас ждет очень серьезное поощрение. Ситуацию в регионе вы знаете, здесь от вас мы ничего не скрываем. Но пора уж наконец реально проявить себя именно как региональный партийный лидер. Ваш заместитель, Гоголев, и тот инициативы больше проявляет. А вы ведь, кажется, даже и не отслеживаете его деятельность?
    Алексеев хотел сказать, что именно этим он и собирался сегодня заняться, но ему помешали. Уже открыл  рот, чтобы пожаловаться на  Лосева, на запертую дверь, помешавшую  дойти до  Гоголева, но Низовцев ничего  сказать ему не дал. И здесь Алексеев еще раз поразился его умению читать мысли, потому что он так и сказал, что знает обо всем – о Лосеве, о закрытой двери и прочем. Но ведь и техника далеко зашла, оценил ситуацию Алексеев, а то ли еще будет после модернизации…
    - А вот сейчас я вам покажу еще некоторые технически обусловленные удобства, - отозвался прямо в унисон его мыслям Низовцев. – Вы встаньте, посмотрите.
    Алексеев послушно встал и обошел стол. Проследил указанное ему  направление и увидел в поделенном на четыре квадрата поле монитора в разных ракурсах  Ирину Дмитриевну: справа, слева в затылок и анфас. Она сидела в объемном кожаном кресле и, похоже, дремала.
    - Ну как? – спросил его Низовцев. – Что скажете?
    Алексеев молчал, и, что сказать, не знал. Его опрометчивая просьба и впрямь была выполнена, а что с этим делать дальше, он не знал.
    - Вы это хотели мне показать? – спросил он. – Меня вы тоже так хорошо видите?
    - Ну, и это тоже, - Низовцев рассматривал ракурсы с Ириной Дмитриевной. – Что б вы уяснили, наконец: мы и с вас глаз не спускаем. А вот с ней надо что-то делать.  Вы уже знаете, у нас скоро остро встанет вопрос  продовольственной безопасности, и кушать всем, наверное, придется поменьше. Что талоны будем вводить, я  уже говорил. А вот она кушает много, даже в такой ситуации аппетит  не потеряла. Потом,  брата из СИЗО пришлось выпустить. Я вас тоже предупреждал, что мест там скоро будет не хватать. Так что первым делом он ее поисками и занялся, к нам вот приходил. Дежурный, правда, не пустил дальше первого этажа, но почему-то я думаю, что он на этом не остановится. Нет, что вы, мы не беспокоимся, у нас здесь все хорошо отлажено, но он, между нами, слишком назойлив. В общем, мы подумали, и решили пристроить ее к вам – пусть отвечает за ваши связи с общественностью. Вы как?
    Алексеев смотрел на Низовцева. Что здесь сказать, он по-прежнему не знал. Но  хорошо понимал, что  все будет так, как Низовцев скажет.  Ирину Дмитриевну к нему приставят в качестве дополнительного соглядатая, и, с учетом их непростых отношений, справится она с этим неплохо. А вот что  делать с Губановым?
   - Теперь насчет Губанова, -  снова прочел его мысли Низовцев. – Мы его выпустили, ну, вы это видели. Его  тоже решили поближе к вам. Завтра с утра у вас состоится заседание правительства,  будет создана комиссия по продовольственной безопасности. Так вот, Губанов ее пусть возглавит. У вас будут возражения?
   Алексеев кивнул. Потом спохватился и сказал:
    - То есть нет. Возражений нет. Во сколько заседание будет, вы говорите?
    - В девять ноль-ноль вас устроит?
    Алексеев снова кивнул.
    - Вот и чудесно, - сказал Низовцев. – Вам ведь давно пора познакомиться с членами вашего правительства, не так ли? Уверяю вас, они все с нетерпением ждут этого момента. Наши люди, конечно, тоже будут. Решение, кстати, вам завтра утром доставят. Повторю, вопрос там будет  один – продовольственная безопасность. Ваш Губанов войдет туда как сопредседатель, другой будет из думы, вы его хорошо знаете.
   - Да я всех здесь знаю, - напомнил  Алексеев.
   - Теперь вам предстоит многих узнать с другой стороны, - Низовцев  подмигнул, и Алексееву  вспомнился  Лосев, который совсем недавно ему подмигнул  так же.
    - И вот еще что, - Низовцев снова стал серьезным. – К нам тут приходил некто Максимов. У прежнего губернатора он был то ли советником, то ли выполнял какие-то функции в его аппарате. Сейчас он делает то же самое у вас. Он, вы не поверите, сам пришел, мы его не приглашали. Принес, как он назвал, бизнес-план действий. Предлагает добровольно поработать над вашим новым имиджем. Мы согласились. А что, пусть попробует, вам ведь над имиджем  нужно поработать? Ну, в текущих условиях, не подумайте чего. Он, правда, говорил, что за дополнительную плату. Мы спорить не стали, сказали, что дополнительные тугрики в таком случае он тут у нас и будет получать, за дополнительные, понятно, услуги. Так что имейте в виду, я вас предупредил. Знаете, хотя мы от добровольцев почти никогда не отказываемся, но и от заведомых подозрений по их поводу не отказываемся тоже. Я вас поэтому и предупреждаю, имейте в виду, он вас может провоцировать. Вы ведь с ним еще не знакомы?
    - Не думаю, что это мой уровень, - сказал Алексеев, почувствовав благодарность за такое не совсем завуалированное предостережение.
    - Правильно, это был не ваш уровень, - сказал ему Низовцев. – Но сейчас вам иногда придется с ним общаться. Впрочем, в любом случае это будет всегда под нашим контролем.
    Алексеев снова кивнул. Подумал, что  слишком раскивался. А что еще  остается делать?
    - Теперь насчет Ирины Дмитриевны, - продолжил Низовцев. – Завтра утром она отсюда выйдет. А потом придет к вам. Или вы не хотите? О ваших отношениях мне известно. Но, предупреждаю, что отныне это ваши проблемы. Да и инициатива, если вы помните, тоже от вас исходила. Так что расхлебывайте, а вернуть ее в столицу, вы сами понимаете, мы сейчас не можем.
    Алексеев хотел спросить, у него-то самого есть шансы вернуться в столицу, если не совсем скоро, то когда-нибудь. Но не решился. Спросил о другом:
    - А нельзя ли ее к Гоголеву? Я не справлюсь. Боюсь, что…
    - Боюсь, это ваши проблемы, - прервал его Низовцев. – А хотя, подумаем. Дамочка работоспособная, может, с вами двумя справится, а? Шучу. А насчет себя, Владислав Владиленович,  не беспокойтесь. Я ведь вам говорил о ваших задачах? Вы помогаете нам, мы помогаем вам. А потом вернетесь вы в Москву, да так, что здесь все описаются от вашего триумфа. Слово даю. Уж мне-то вы верите?
    Алексеев снова кивнул, и ему подумалось, что-то он эти кивки хорошо освоил. Никогда в жизни ему не приходилось так много кивать, прямо китайский болванчик какой-то.

    Глава 21. Станция
    Светлана Ивановна Плешакова работала на станции с тех самых пор, как закончив мединститут, получила сюда распределение – в медсанчасть. Замуж тоже,  выходила, можно сказать, на станции –  за оператора блочных щитов Алексея Плешакова, и получила, как поняла, счастье на всю оставшуюся жизнь. Дети, Алешка с Сережкой,  росли если не на самой станции, то совсем рядом, но связать свою судьбу именно с  этой не захотели, так что Лешка теперь на Белоярской АЭС, а Сережка еще дальше – в Билибино. Сыновей  она видела  редко, но зато они ей часто звонили. Как раз три дня назад, на рассвете, позвонил Лешка, и она удивилась, отчего в такую рань, ведь прекрасно знает, что в четыре утра она еще спит. Сын с не укрывшимся от нее волнением спросил, что у них там произошло. «Господь с тобой, все у нас в порядке», - ответила она почти сквозь сон, от которого, впрочем,  тот час же ничего не осталось. «Значит что-то случилось», - подумала она. «Батю позови», - требовательно сказал Алексей. Она ответила, что отец на смене, придет в девять. Связь прервалась, но  в сон она уже не вернулась, а внутри свербела явно ощутимая тревога. Где-то через час прозвонился Сережка, но поговорить не успели – слишком быстро разъединили. Ровно в девять позвонил Алексей-старший,  предупредил, что, скорее всего, до вечера не вернется, а, может, его еще сутки не будет, так что пусть  не волнуется. Но и через сутки он  не пришел, зато позвонили со станции, она даже не поняла кто, хотя знала там, как ей казалось, всех, и этот незнакомец очень вежливо попросил  ни о чем не волноваться, в том числе и из-за отсутствия мужа, и что у них там  очень много непредвиденной работы, а так все в порядке и беспокоиться не о чем. «Вы, Светлана Ивановна, сами всю жизнь на станции,  знаете, что  за работа и какой отдачи сил она требует», - сказал ей этот незнакомый голос, после чего в трубке раздались гудки. Но к этому времени она и сама уже обо всем догадалась, не знала только подробностей и собственно масштаба аварии.
   Утренние  звонки сыновей ей, прожившей на станции значительнейшую часть  жизни, сказали очень многое. Такие вещи среди своих распространяются моментально, так что если на Белоярской в четыре утра  что-то знали, значит, без пяти четыре здесь действительно что-то произошло. Поэтому, начиная прямо с четырех утра, она стала ждать девяти вечера, хотя была  почти уверена, что муж не придет. Хорошо еще, что успел позвонить, и  она поняла, что именно с ним ничего страшного не произошло. Когда  так все обдумала, то немного успокоилась. Что о случившемся сообщат не скоро, если вообще сообщат, она догадывалась. Днем  нигде даже намека  не проскользнуло:  по телевизору,  по радио,  в  интернете –  ничего. Что-то было, похожее на панику, в первый день, как раз в то утро, когда звонили сыновья и муж. Она  была не любительница ходить в сеть, но муж интернет ценил, так что она, уважая его интересы, к сети иногда присматривалась. Сейчас же сам бог велел. И правильно: кое-что она выловила. Но как выловила, так и потеряла: все тревожные вопросы из сети исчезли, а превалировали сообщения о нормальном радиационном фоне и образцовой  ситуации на самой станции.
    В городе, между тем, как она видела, появилось слишком много незнакомых и явно нездешних лиц. Из дома, оторвавшись от интернета, она вышла ровно в полтретьего, и решила пешком прогуляться до станции. У нее был отпуск, через неделю в отпуск уходил Алексей, и собирались они поехать в Сочи. Но, кажется, обо всем придется забыть. Шальная мысль о том, что нужно идти  на станцию  назрела как раз к двум часам, так что пропуск она с собой взяла. Но ничего  не получилось – задолго до заветного поворота она увидела, как  тяжелая землеройная техника – с десяток, если не больше, экскаваторов и бульдозеров - наглухо перегораживает все проходы, а ей самой уже несколько раз было сказано: «Женщина, вы здесь не пройдете» и «Ну-ка, гражданочка, разворачивайтесь назад». Она видела, что пробиться в сторону станции хотела не только она. Одна женщина даже пыталась пролезть под ковшом экскаватора, и ее вытащили  чуть ли не за ноги. Это было настолько неожиданное зрелище, что она остановилась и во все глаза смотрела. Когда женщину толчками развернули обратно и она подошла поближе, Светлана Ивановна, посмотрев на ее заплаканное лицо, спросила, кто у нее там. Она ответила, что вся семья – дочь, сын, муж. «А у меня муж, – сказала  Светлана Ивановна. – Сегодня утром успел позвонить». «Я очень боюсь за них», -  женщина  заплакала громко, навзрыд. К ним подошли двое,  и очень вежливо попросили уйти отсюда побыстрее. Один из них, посмотрев на плачущую женщину, сказал: «Да не убивайтесь вы так, может, все обойдется». Так что Светлана Ивановна понимала, что думает в правильном направлении.  Начиная  с этого утра, стало очень сложно дозвониться за пределы города, то есть совсем невозможно, связь  отключилась. Еще вот что: вокзал срочно закрыли на ремонт, и вообще, из города нельзя было выехать. Заправки тоже закрылись. И въехать было  нельзя, въезжали только военные, вереницы зеленых машин Светлана Ивановна сама видела не раз. Во всем остальном как будто ничего не изменилось. Отсутствие объяснений со стороны властей видимость неизменности усиливало; казалось, что город жил как всегда, но при этом, как думала Светлана Ивановна, будто бы жил, то есть притворялся.  «Живой труп», - пришло ей  на ум сравнение, и  она нашла его весьма подходящим к времени и месту.
    Вернувшись  домой, она первым делом закрыла балкон и форточку в спальне. Включила телевизор, решила дождаться шестичасовых новостей в надежде хоть что-то узнать, пусть и намеками.  Но в новостях, ни в шестичасовых, а затем и ни в семичасовых  ничего не сказали. Безумная мысль прокралась в голову: а, может, ничего не случилось, может  она все сама нафантазировала?
    За стенкой, где жила эта молодая семья Наровчатовых, плакал ребенок. Сережа Наровчатов тоже работал на станции, и обычно, как  знала Светлана Ивановна, он в это время возвращался домой, и там за стенкой у них сразу же делалось очень шумно. А вот сейчас  было тихо, только ребенок, которого они звали Лялька, плакал,  и Светлана Ивановна слышала, как Катя его успокаивает. К девяти она не выдержала и прямо в юбке с блузкой, которые она надела, когда собиралась пройти на станцию, легла на кровать, а через минуту уже спала. Но перед тем как заснуть, успела почувствовать  огромное облегчение, с которым она  погрузилась в спасительный сон, и весь  сегодняшний наполненный зловещими смыслами день пронесся перед  замкнутым взором. Потом она увидела раскуроченную панель и  залитый водой пол; над водой стоял пар, и она догадалась, что это радиоактивный пар. «Триста бэр», - подумала она. Уточнила: «Нет, тридцать тысяч бэр». И проснулась. Посмотрела на зеленые цифры циферблата. Была полночь. Встала, сняла блузку, надела легкий ситцевый халат.  За стенкой была очень тихо, но она чувствовала, что там не спят.
    Утром она встретила Катю, когда та прогуливалась с ребенком. Попыталась расспросить ее про мужа, но услышала в общем, то, что и ожидала. Потом прошлась по городу, и в очередной раз удивилась его внешнему спокойствию. «Неужели они ничего не знают? Не догадываются? – думала она. – Или не хотят знать, а раз никто ничего не объясняет, то значит и думают, что все в порядке, или что так и должно быть». У нее было очень много знакомых в этом городе, и большинство - со станции. Да иначе и быть не могло, потому что на станции работали тысячи горожан. С встречавшимися на ее пути, цели которого она и сама не знала, знакомыми она здоровалась, с некоторыми останавливалась поговорить. Про станцию говорили намеками: что-то там есть, но, надеемся, ничего страшного, такое ведь время от времени случается. «Вот так и должно быть? – думала она. – А потом просто поступит приказ об эвакуации». Или не поступит? Здесь она поймала себя на мысли, что про  эвакуацию она и сама  думать не хочет,  она привыкла здесь жить, и никуда не хочет уезжать; да и некуда. Она резко развернулась и пошла домой.
    Дома уже почти маниакально посмотрела на балконную дверь и окна, убедилась, что  закрыты. Прошла в ванную, сбросила с себя все, встала под душ. Долго стояла под  струями, радуясь, что горячую воду  не отключили, как это обычно бывает в августе. Потом вытерлась, надела тот же самый ситцевый халат, прошла в кухню и решила что-нибудь приготовить. Достала из морозилки курицу, положила в мойку. Включила телевизор. Все то же, никаких новостей – премьер в Сочи, президент ездит по стране, в агрохозяйствах запасают урожай зерновых, ни о городе, ни о станции ни слова, ни намека. В голову снова пробилась мысль, которую она ощутила почти физически: «Я все нафантазировала, там действительно  обычный аврал, его ликвидируют, и Алексей придет домой». Мысль была упоительной, но  избавилась она от нее быстро, тем более что из прихожей раздался звонок. Она бросилась к дверям, но поняла, что звонит  телефон. Подняла трубку и  удивилась своему спокойствию. Незнакомый голос ей сообщил, чтобы она не беспокоилась. Она вежливо поблагодарила за звонок, и не стала ни о чем спрашивать. Сама все знала, кроме подробностей, разве что.
    Ночью за стенкой был какой-то  шум, а когда  утром она выглянула на лестничную площадку, увидела, что у соседей дверь приоткрыта. Сразу было туда и ринулась, но спохватилась, что не одета. Вернулась и долго пыталась попасть в рукава ситцевого халата, и когда снова выскочила на площадку, увидела, что все уже закрыто. Остановилась, раздумывая, стоит ли беспокоить лишний раз бедную девочку, которая, наверное, и так уже вся измучена, а потом услышала, как внизу хлопнула входная дверь, и мельком успела подумать, что опять ее на ночь не закрывали. Услышала, как кто-то поднимается по лестнице, и отступила к своей двери, толкнув ее спиной. Зашла и дверь очень аккуратно прикрыла, но тут же прислонилась к ней ухом. Вспомнила про глазок и заглянула. Увидела два силуэта, мелькнувшие один за другим. Услышала  голоса, дверь соседской квартиры приоткрылась и закрылась снова. Прислушалась, не донесется ли что-нибудь из-за стенки. Там  разговаривали, но о чем, она не поняла. А затем соседская дверь снова открылась, Светлана Ивановна прильнула к глазку, но тут же отпрянула, потому что, как ей показалось, вышедшие из соседской квартиры мужчины  в этот глазок  посмотрели. По звукам шагов слышала, что спускались вниз, и когда  снова выглянула, увидела Катю со спины, и этих двоих.  Прошла на кухню, и, приподняв занавеску, посмотрела, как все они выходят из подъезда. Увидела, как Катя, прижав к себе ребенка, побежала, и тогда один мужчина махнул рукой в сторону подъезда,  а потом  посмотрел прямо на ее окно, и она  испугалась, что он мог ее заметить. Тихонько, на цыпочках, отошла от окна,  села за стол и стала смотреть на свои сложенные на столе руки.  Потом встала, достала из холодильника бутылку с минералкой  и долго пила  из горлышка.  Про Катю старалась не думать.
    Днем она снова бродила по городу и поражалась его бессмысленному спокойствию. Иногда останавливалась поговорить со знакомыми, и разговоры  были в основном ни о чем. Тема станции была  под добровольным запретом, и потом, как она отчетливо видела, всем больше всего хотелось верить в лучшее. Так же, как и ей. Но кое-что ей все же удалось узнать. Новостей было две, плохая и хорошая, и сообщила их медсестра станционной санчасти Нина, у которой, как и раньше замечала Светлана Ивановна, новости никогда не залеживались и всегда были готовы выплеснуться наружу. На этот раз  Нина сообщила, что женщин, приноровившихся дежурить у перекрывшей подступы к станции землеройной техники, погрузили в автобус и  увезли, и по сведениям Нины, домой еще никто  не вернулся. Но зато домой вернулся ее брат, и она только что от него, вернее, от его жены, потому что брат как пришел, так и уснул, и  еще не просыпался, только успел сказать, что  беспокоиться больше не о чем.  Жена брата очень довольна, Нине она так и сказала,  что все обошлось и без кормильца она не осталась. Спящего брата Нина рассмотрела, и кроме  усталости и худобы ничего не высмотрела. «Так что и ваш муж, Светлана Ивановна,  вернется», - сказала ей Нина. Домой Светлана Ивановна пошла очень быстрыми шагами, и по дороге почти ни о чем не думала, разве что мельком о Кате и тех увезенных женщинах, но говорила себе, что с ними  все будет хорошо.  Придя домой,  села в кухне за стол и стала ждать.
    Дождалась  в девять. В  замке зашуршал ключ и вошел Алексей. Он как будто не изменился, но что-то новое в нем все же появилось. «Одежда другая», - заметила Светлана Ивановна. Вслух  сказала: «Ну вот, наконец-то дождалась», и потянулась к нему руками, чтобы обнять, но он отстранился, и сказал, что это так, на всякий случай, мало ли что.
    - Есть будешь? – спросила она.
   Он кивнул, и она быстро побежала на кухню, где в духовке ждала Алексея запеченная курица. Достала, развернула фольгу, выложила на тарелку. Быстро сделала ножом надрезы,  посмотрела на Алексея, и подумала, что не очень-то он  хочет есть. Положила на тарелку ножку, потом вторую, спросила, нужен ли  хлеб. Увидела, что он как сел, так и сидит, не двигаясь, и только смотрит на нее.
   - Расскажешь? – спросила она.
   Он кивнул. И опять замер в той же позе. Она решила не настаивать, не торопить, а просто дождаться. Он был жив, и это главное, главнее ничего быть не может.
    - Я дал подписку, - прервал он, наконец, молчание. – Но тебе  расскажу,  почему-то я думаю, что не имею права скрывать.
    - Я  вообще-то уже кое-что знаю, - она посмотрела на него и подавила подступающие к глазам слезы. – Не знаю только подробностей. Но и мне почему-то кажется, что должна знать. А ты что, есть совсем не можешь? Тебя не тошнит?
   - Нет-нет, насчет этого не беспокойся, я в порядке, - сказал он.
    Она ему тут же поверила и ей стало значительно легче.
    - Это главное, - сказала она. – А не хочешь  сейчас, так поешь потом. Если хочешь, можешь прямо сейчас спать лечь.
   - Да, я очень спать хочу, - сказал он, - но давай сначала немножко поговорим, ладно? У меня  такое ощущение, что надо торопиться.
   - Но ты ведь не сам ушел? – спросила она. – Вы  там все закончили? Ты мне скажи, на каком блоке это было?
    - На втором. Там почему-то не было дополнительной системы безопасности. Комиссия признала, что халатность. Но насколько я помню, там допсистемы никогда не было.
    - А началось с чего? Ты далеко был? Как ты узнал? Вот, именно ты?
    - Началось в 3.45 утра. Может, и раньше, но заметили в 3.45 – в парогенератор не шла вода, и никто не мог сказать, почему. Там должны были быть аварийные насосы, но их три недели назад поставили на ремонт. – Он как-то болезненно, как ей показалось, усмехнулся. – Три насоса – три недели, такое  совпадение.
    - А кто заметил, не ты?
    - Нет. Заметил Серых, ну, ты его знаешь.
    Она кивнула.
    - Насосы, то, что они сразу все  были в ремонте, признали грубейшим нарушением. Без насосов парогенератор не смог отводить  от контура тепло из реактора. Турбина отключилась, автоматически. А в контуре  блока резко поднялась  температура. И давление тоже.
    Она понимала все, что он говорит, потому что всегда интересовалась его работой. Так что все как будто сама видела.
    - Вода перегрелась, а потом смешалась с паром, -  он отодвинул  тарелку с курицей, потому что его руки ходуном ходили по столу, и им нужна была свободная поверхность, чтобы двигаться. – Вода шла и шла через предохранительные клапаны. И сбрасывалась.  Потом давление снизилось до нормы. Но клапан почему-то не сел на место. Так что давление в резервуаре снова повысилось.
   Она смотрела на него и  одними губами попросила продолжать.
   - На резервуаре разрушилась аварийная мембрана и вода пошла в пол. Очень горячая радиоактивная вода. Сначала ее вылилось где-то 250 кубометров, и она покрыла пол на полтора или два сантиметра, начала испаряться.
   Она представила, как  зараженная вода растекается по полу, какая она горячая. И какой страшный пар идет вверх. Спросила:
    - Сколько там было?
    - Сначала никто ничего не понял,  это же всего несколько минут длилось, - сказал он быстро, и она увидела, что он уходит от прямого ответа. – Вода сильно залила все, по воде прямо  так и шли, я же сказал, что сразу не поняли. Но аварийная система защиты  все же сработала. Реактор был остановлен.  Специально  тебе объясняю: цепная реакция прекратилась,  деление ядер урана тоже. Продолжился  распад осколков. Но зато когда упало давление, автоматически сработала система расхолаживания активной зоны. Топливные сборки охладились. А вода из реактора все испарялась.  Предохранительный клапан заклинило, а на дистанционном управлении операторы не смогли его закрыть.
    Она села напротив и сложила руки, как школьница. А, впрочем, свои действия она даже не отслеживала. Она  смотрела на Алексея, и видела, что  он, как заведенный, пересказывает  этот кошмар, возможность которого, живя возле станции, всегда, наверное, нужно иметь в виду. Хотя, как ей казалось, там были обстоятельства, которых, сложись все иначе, можно было избежать.
    - Распад осколков продолжался,  и из поврежденных элементов выходили  продукты деления очень высокой активности. Вода первого контура стала еще  радиоактивней, а температура внутри реактора подошла к пятистам градусам. Это было слишком много, так что компьютер, следивший за температурой, стал выдавать сплошные вопросительные знаки.
    - Ну дальше, дальше, - торопила она его, потому что ей хотелось скорее услышать, как все закончилось.
    - Дальше было еще хуже. В верхней части корпуса реактора встал газовый пузырь, а активная зона разогрелась. Началось расщепление воды на водород и кислород. Пузырь был в 25 метров в кубе, это я тебе говорю правильно, потому что уже точно знаю. Ну, мы знаем.  Пузырь мешал циркуляции,  и давление в реакторе еще поднялось.
   - Ты говоришь про газовый пузырь, он вышел наружу? 
    - В Чернобыле помнишь как было? Мы с тобой про это много говорили, должна помнить: там эта смесь, водородно-кислородная, взорвалась. А у нас этого не случилось. Если бы взорвалось, сила взрыва была бы не меньше чернобыльской. Три тонны тринитротолуола, по эквиваленту. Реактор бы взорвался, и у нас здесь случился бы, извиняюсь, второй Чернобыль.
   - Но не случился, - она действительно почувствовала облегчение.
   - Не случился, - повторил он. – Кому сказать спасибо, я знаю. Но они как раз на себя все и приняли. Значит, я тебе скажу, что уровень радиации внутри оболочки был тысяч тридцать бэр…
    Она вздрогнула, потому что именно эта цифра ей привиделась во сне.
    - Бэр, - повторил он, - в час, а ты как врач знаешь, что смертельную дозу это превышает в 600 раз. Самое страшное было в том, что пузырь мог расти. Тогда он вытеснил бы из реактора всю воду, охлаждающую воду, и температура бы поднялась до  распада урана. Так в Чернобыле было.
   Она кивнула. Чернобылем они всегда интересовались, и ту аварию, весь ее ход знали наизусть.
    - Но в ночь, вернее, уже ближе к утру, пузырь уменьшился где-то на пятую часть, а еще через сутки он был всего уже метра  полтора в кубе. Это нам так повезло, а вообще, скажу я тебе, с ребятами нам повезло. Там был наш сосед, Сережка Наровчатов, так вот, их, десять ребят, в то пекло выпустили, и они пошли. Без защиты, без ничего. Но сначала, я  уже говорил,  не поняли, что произошло. А если бы  на  реакторе стояла дополнительная защита, вообще бы ничего не произошло.  Окончательно пузырь ликвидировали техники, через дегазацию воды. Вот так все было. Я знаю все, потому что комиссия аварию подробно уже исследовала, и я в этом участвовал. Последствия там какие-то будут, но это все уже не так страшно.
    - А как  город? – спросила она.
   - Ты о заражении? – он понял, о чем  она спрашивала. – Если честно, есть  заражение  вокруг станции. Но оно все же ограничено. Были  утечки  в атмосферу, но это все, так сказать, разово. Очень опасно было, когда в реакторе встал пузырь. Тогда бы, как я уже говорил, второй Чернобыль был нам обеспечен. А в городе как было?
   - А ты знаешь, спокойно, - сказала она, ощущая тихую, но огромную радость от того, что все  позади. – Никто, правда, никому ничего не объяснял, но зато ведь и паники не было.
    - Ты хочешь сказать, что совсем не предупреждали? – он смотрел на нее недоверчиво.
    - Ты же сам говорил, что дал подписку о неразглашении, - напомнила она. – Значит с самого начала никто не хотел ничего сообщать. Но если все позади, тогда, может быть, поешь? А знаешь, я ведь так счастлива, что ты вернулся.
   Он придвинул тарелку с курицей. Взял куриную ножку, сдернул с нее шкурку.
   - Ты ведь понимаешь, насколько серьезна эта подписка? – сказал он. – Я тебе рассказал, потому что между нами нет тайн. И… еще по одной причине… Если со мной что случится, чтобы ты все знала.
    - Ты ешь, ешь, - она подвинула тарелку  поближе. – Остыло уже все. Давай разогрею.
   - Нет, не надо, я, пожалуй, не хочу есть, - он отодвинул курицу. – Дай мне лучше воды.
    Она достала минералку из холодильника, налила  в стакан. Он пил, она смотрела на него и не сразу услышала легкий шум из прихожей: как будто дверь открылась. Или показалось? Потом увидела, как в кухню входят двое. Где-то она их  видела. «А, это они к Кате приходили», - успела подумать, на ватных ногах опускаясь на пол.
   - Какая у вас жена  слабая,  – сказал Алексею один из вошедших. – Так замечательно держалась, пока вас не было, и вдруг  расклеилась. Или это от радости, что вы вернулись?
    Алексей смотрел  на его руку, которую тот медленно поднимал. Увидел зажатый в руке баллончик,  и  вдохнул  сладковатый воздух. Он упал сразу же, стул, на котором он сидел, перевернулся, а стакан с недопитой минералкой так и стоял, как он его поставил. Как застонала Светлана, уже не слышал, хотя лежали они почти голова к голове, и не увидел, как из под воротника  рубашки тот,  с баллончиком, достал  чип,  и сказал ему, уже ничего не слышавшему: «А  тебя, Плешаков, предупреждали, что молчание - золото». Потом из плиты пошел газ и зашипел,  и они ушли, также  бесшумно закрыв дверь.

    Глава 22. Все идет по плану
    В семь  Алексеев был на месте, в губернаторском кабинете. Через полчаса его должны были проинструктировать, как проводить  предстоящее заседание. Узнав про инструктаж, он оскорбился, но виду не подал. Знал, что спорить и бесполезно,  и вредно, мало ли как это будет расценено. Он хорошо представлял, с кем имеет дело, и значит, возможные последствия  тоже хорошо представлял. В 7.30  вошел сотрудник, принадлежность которого к органам не подлежала сомнению, бесцеремонно подошел к столу и сел, столь же бесцеремонно рассматривая Алексеева.
   - Как спалось, Владислав Владиленович? – спросил, наконец. – Выглядите  что-то неважно. Не выспались?
   - Благодарю вас, я спал, - ответил Алексеев с достоинством, приказав себе ни намека не высказать  истинные эмоции.
    - Вот и чудесно, так что давайте сразу приступать.
    Алексеев привычно  сложил руки на груди, откинулся на спинку кресла,  скрестив под столом ноги. Поза была отработана, она всегда выручала в сложные моменты. Он посмотрел на сотрудника, и постарался, чтобы тот ничего не смог прочитать на его лице.
   - Экий вы закрытый, - оценил тот его действия. – Но это и хорошо, трудно догадаться, что вы там на самом деле думаете. Только предупреждаю,  не для нас.
    - Мы теряем время, – сказал Алексеев. – Вы же сами считаете,  мне нужно подготовиться.
   - Так что начнем, - сотрудник извлек  блокнот, Алексеев так и не понял, откуда, повертел в руках, и положил перед собой, но не открыл. – Кстати, у нас есть хорошая новость, очень хорошая. Вы знаете, Чернобыль нам не грозит. Это я об аварии. Удалось, представьте,  ликвидировать.
    Алексеев почувствовал, как настроение  резко улучшилось. Новость в самом деле была приятной, так что утро, пожалуй,  начиналось неплохо.
    - Теперь губернатор имеет все шансы вернуться? - он разомкнул  руки и положил  на подлокотники. Кресло, казалось, открыло  дружеские объятия – еще бы, ведь он с ним скоро простится, потому что этот…
    - А вот насчет этого я пока не могу ничего сказать, - сотрудник понимающе хмыкнул. – Там ведь последствия еще разгребать. А что это вы, Владислав Владиленович, сразу сникли? Мы же договаривались – вы помогаете нам, мы помогаем вам, а губернатору действительно предстоит еще много работы. Да и вам тоже.
   - Но вы же знаете,  я не атомщик, - от волнения Алексеев забыл проследить за своими интонациями, и ударные «а» у него прозвучали выше нормы.
   - Мы и не претендуем, - помощник сделал вид, что не заметил этих женских ноток. – Но вы хотя бы спросили, что  за последствия, как-никак сейчас вы губернатор… Ну хорошо, хорошо, исполняете обязанности.
    - Ну и что там за последствия? – он подумал, что действительно надо бы узнать, точно ли нет больше угрозы лично ему, ведь это такая штука…
   - Лично вам ничего не угрожает, - отгадал его настрой сотрудник. – Нам тоже, меры безопасности мы соблюдаем. Город, к счастью, задет краешком. Был выброс в атмосферу, но облако ушло на юго-восток. Там пока ничего не заметили, но если что, будем ссылаться на Байконур. То, что случилось, является, как вы понимаете, государственной тайной. Но вы как исполняющий обязанности губернатора, знать ее обязаны. Также как и соблюдать. Этот ваш Гоголев тоже в курсе, так уж получилось, но его  это вообще не волнует, он прочно занят сейчас другими делами. А, может, он и ваше место займет.
   - То есть я все-таки уеду в столицу? – с надеждой спросил Алексеев, и хотел спросить хотя бы приблизительно – когда, но, глядя на сотрудника, передумал.
    - Конечно, уедете, - тот, похоже, начинал терять терпение. - Но сначала поработаете здесь. Сколько можно говорить об одном и том же?
   - А что Гоголев? – Алексеев решился сменить тему.
    - У него очень обширные интересы. Вот,  зареченским городом стал интересоваться. Собирается туда съездить посмотреть. А что, его претензии обоснованы. Только не говорите, что ничего про это не знали. В конце года у ваших соседей через реку начнется процесс декриминализации, и место главы освободится. А уж кто займет вакансию… Почему бы и не Гоголев?  Но, с другой стороны, у него и  здесь  неплохо получается. Вы даже не представляете, как он увлекся идеологическими процессами.
    - Почему же, представляю, - отозвался Алексеев, припоминая привычки своего портфеленосца. – Очень представляю, и допускаю, что он хочет большего. Я ему, если вы знаете, и помогал во многом.
   - Конечно-конечно, где бы он был без вас? А сейчас пусть он поможет вам, - сотрудник наконец-то приблизился к главной теме. – Он в курсе, что  должен делать. А вам надо все отследить. Заседание вашего правительства начнется через час. О чем там пойдет речь, вы знаете.
    Алексеев отвечать не стал. Знать-то он знал, но мало ли что -  вдруг у этих что-то новенькое в планах? А тот продолжил:
    - Ваш Губанов уже в пути, он сядет возле вас в президиум, или как вы там его называете. Если желаете – справа. Гоголев будет сидеть слева. Министры будут  перед вами, то есть обзор у вас хороший.  Речь, вы в курсе, пойдет о продовольственной безопасности. Уверяю вас, это действительно серьезно, как бы нам в голод не войти.  Будет сформирована комиссия. Вернее, она уже сформирована, список увидите. Губанов ее и возглавит. Главная задача  – ввести продуктовые карточки и отследить, как они будут внедряться. Задача Гоголева – обосновать населению разумную необходимость такой меры. Ну, будто это временно, на период карантина. А там посмотрим, преимущества продуктовой карточной системы вы и сами представляете. Тема карантина  пока не снимается. Вы, Владислав Владиленович, даже не представляете, как это удобно для нас оказалось. Считайте,  мы нашли новую форму работы с населением.
     Смысл до Алексеева дошел очень хорошо. Он понимал, о чем речь, понимал улыбку, с которой все это произносилось. Но в ответ улыбаться не стал, наоборот, напустил на себя еще больше непроницаемости.
   - Мы вам скажем, когда снимать карантин, - тот посерьезнел. -  Но пока карантин будет, вы тоже будете здесь. Мы боялись, что придется вводить ЧС по результатам аварии. Но так мы считали, когда совсем не представляли ее масштабов. И, если хотите, меры героизма людей. Взрыва в реакторе они не допустили, а все остальное поправимо. Есть, правда, погибшие, ну а вы как хотели? Думаю, еще будут летальные исходы. А так… Про незначительность заражения я вам уже говорил. Теперь о продовольствии. Меры безопасности в самом деле принять стоит. Потому что карантин настоящий и ввоз продовольствия будет ограничен. Но в любом случае на это стоит пойти, потому что влиять на население придется жестко.
    С этим Алексеев был согласен: жесткость –  самая разумная мера влияния, он всегда был сторонник именно таких мер. И потом, он ведь уже показал себя с этой стороны, они должны это оценить.
    - Мы одобряем ваши действия, - тот и посмотрел на него одобряюще; впрочем, продолжил. - Когда все слои будут охвачены карточной системой, это будет самая разумная мера влияния. За любое непослушание можно будет лишать провинившегося карточек, и значит обрекать  на голод. Займется этим, как вы понимаете, ваша партия. Вам здесь нужно приложить еще больше усилий, по охвату, я имею в виду. Неплохо бы внедрить в массы лозунг, ну, знаете, такой: карточки отпускаются только членам партии. Или там партийный билет как приложение к продуктовому набору, то есть, тьфу, наоборот. Напомню, партийное влияние должно быть всепроникающим. Предупреждаю, что мы не потерпим ни одной организации, ни одной структуры, ни одного, если хотите, жэка, где не будет партийной ячейки. Но это, кстати, ваша идея была, помните? Или это Гоголев? Очень приветствуется  самый жесткий уровень слежения за членами партии. Хорошо бы, в партию вступили все. Но это в идеале. Еще более идеально – достижение  идеала на добровольных началах. Конечно, придется потрудиться. Такой примерно план, и вы сейчас его обговорите на вашем заседании. Мы там тоже будем. Но вся инициатива – в ваших руках, а мы будем только следить за вами.
     Насчет «следить» Алексееву не понравилось, но он привычно не подал вида. А так все правильно, хороший план, эти умеют работать.  При  такой поддержке да не справиться? О такой поддержке он и мечтал, потому что опираться только на партию  очень трудно, тем более  он прекрасно представлял, кто в основном в партии состоит и зачем.  «Как бы они и меня самого… », - подумалось вдруг, и, посмотрев на сотрудника, понял что  могут. А тот со словами «Ну, желаю удачи», вышел.
    В 9.15 Алексеев пошел. Когда подходил, увидел, что у входа уже толпятся. Когда-то он сам работал в этом здании и должность у него была не маленькая. Но спустя время, уже из столицы,  все это мельтешение в ограниченном замкнутом пространстве представлялось ему  в виде муравейника, работающего  на самопрокорм. А амбициозность людей, называющих себя членами правительства, просто забавляла.  Но поскольку регион  для него был стратегическим,  он никогда не проговаривался, так что никто не догадывался, за кого он  держит всю эту шушеру. За шушеру и держит. И вот сейчас она, значит, толпится у входа, поджидая его, чтобы вместе с ним войти,  подождать, пока усядется он, после чего рассредоточиться с важным видом по своим местам, и далее тупо смотреть ему в рот, изо всех сил скрывая скуку и  некомпетентность.
    По этому мимолетно пронесшемуся в голове  сценарию все и произошло: административная челядь, дружно вывернув, как гуси в стае, головы ему навстречу, зашелестела: «Владислав Владиленович, Владислав Владиленович!» Некоторые потянулись с рукопожатиями, и он  не побрезговал отозваться. Никто ни о чем не должен догадываться, никто не должен прочитывать его настоящие мысли, а вот он, наоборот,  обязан видеть всех насквозь. А было бы иначе, не сделал бы  такой сногсшибательной карьеры; и потом, ему ведь обещали еще нечто такое, чего он пока даже не представляет. Пожав несколько рук, поулыбавшись,  он вошел в зал для заседаний. Отметил, что с тех  пор здесь  ничего не изменилось. Министры, замы, преды и зампреды, или как там они себя  именуют, прошли аккуратно вслед за ним, и вставшая ему навстречу аудитория, получилось, почтила и их.  Были даже какие-то аплодисменты, а когда он уселся,  увидел перед собой ряды счастливых лиц. Счастье, впрочем, все довольно быстро с себя смахнули, и это он отметил тоже, поскольку на собственном опыте знал, что слишком долго такое напряжение  выдержать сложно, а силы обычно нужно беречь.
    - Ну что, товарищи, - сказал он, когда перемежаемое аплодисментами оживление улеглось. – Представляться я вам не буду, вы все меня знаете,  как и я вас.  Очень извиняюсь, что не было возможности встретиться с вами раньше, но и дел у нас, как вы знаете, очень много. Я выступал на телевидении, вы, наверное, видели, и рассказывал обо всем, что у нас происходит. Да, ситуация сложная. Но не безнадежная. В связи с чем нам сейчас предстоит принять одно ответственейшее решение. Я его озвучу: речь пойдет о создании комиссии по продовольственной безопасности. Да, именно так. Потому что о безопасности нам всем сейчас и предстоит позаботиться в первую очередь.
   Он прервался. Краем глаза увидел, вернее, почувствовал  напряжение сидевшего рядом Ивана Губанова, и мимолетно припомнил, что того не было во встречавшей его у входа когорте, а как он здесь оказался, даже не заметил. Но зато сейчас хорошо прочувствовал его состояние, и, сдается,  проблемы  не исключены. Посмотрел на  список. Фамилии все знакомые. Ну-ну.
    - Так вот, безопасность, - продолжил он, и говорилось, как всегда, легко. – В силу карантинных условий  придется пойти на крайние меры. И ни вы, ни я не должны этого бояться. Я имею в виду продуктовые карточки. Мы их должны ввести, и это будет единственный документ, согласно которому наше население сможет отовариваться продовольствием. Здесь еще возможны некоторые нюансы, я вам сейчас о них доложу. Продовольственные документы будут выдаваться по паспортам, но это  только в самом начале. Главным основанием для выдачи документов на продукты должны стать партийные билеты с отметкой об уплате членских взносов. Это в массовом варианте. Предусмотрим и льготные карточки, по рекомендациям партийных ячеек. Тенденцию,  думаю, вы улавливаете – у населения должен появиться  стимул для вступления в нашу партию. Речь идет только о нашей партии, участия других партий в распределении продовольствия не предусматривается.
    Посмотрел на ряды лиц перед собой. Отметил готовность этих людей на все, что бы ни случилось, лишь бы самим ничего не потерять. Так что здесь особых проблем не будет. Еще раз повторил о возможности привилегированного доступа к продовольствию для видных членов партии и особенно  ее руководящего состава. Убедился, что эта часть  выступления хорошо понята.
    - А теперь приступим к главному, - он придвинул список поближе. – Предлагаю следующий состав комиссии. Для начала представлю  председателя. Его вы хорошо знаете – это Иван Васильевич Губанов, собственной персоной из столицы. Он мобилизован для работы в наших сложнейших условиях.
    Посмотрел на сидящих перед ним людей. Не увидел ничего – ни волнения, ни  любопытства. Подумал: «Вот шкуры». Вслух сказал:
    - Вопросы председателю  зададите потом, а сейчас я назову членов комиссии. Это, в первую очередь все министры – сельского хозяйства, финансов, информации…
    Увидел какое-то движение. Замолчал. В паузу тут же вклинился этот юркий юрист-депутат.
    - Владислав Владиленович, - сказал он с места и без микрофона, но Алексеев его услышал хорошо – все-таки акустика  здесь продумана неплохо. – У нас теперь некоторые министерства иначе называются. Это, например, – министерство правды. Не знаю, чем все обосновано, но для наших карантинных условий  задумано правильно.
    - Хорошо, хорошо, - сказал Алексеев и подумал, что в самом деле надо бы повнимательнее, мало ли,  лишние трения с конторой ему не нужны. – Спасибо, Александр Моисеевич, что напомнили. Понимаете, дел очень много. А в целом со списком согласны? У вас он есть в раздаточных материалах.
    - Да согласны, конечно, - ответили ему из зала.– Давайте к подробностям. Какие запасы продовольствия? Как их пополнять?
    - Да, товарищи, - Алексеев посмотрел на всех сразу. – Этим комиссия и займется. Нам нужно торопиться. Поэтому завтра утром первые результаты работы комиссии должны быть у меня на столе. А также образцы карточек. Предлагаю велосипед не изобретать, а вспомнить опыт, если не ошибаюсь, второй половины восьмидесятых годов, когда у нас были продовольственные талоны. Все ведь помнят?
    - Я не помню, - Алексеев  признал  сына отправленного в отставку   судьи. – Я никаких талонов в глаза не видел…
    - Это потому что у тебя дома всегда был полный холодильник, в отличие от всей страны, - ответили сыну, с чем Алексеев мысленно согласился. - А как жил весь народ, твой папаша не представлял.
     Иван Губанов упрямо молчал, как, впрочем, и  Гоголев; хотя,  почувствовал Алексеев, последний явно что-то затевал. Дискуссия о продуктовых талонах между тем разгорелась, и интерес к теме чувствовался неподдельный.
    - Тихо, товарищи, -  Гоголев вдруг постучал стаканом о бутылку, и Алексеев напрягся. – Нам ведь нужно еще обсудить партийную составляющую идеологической, то есть продовольственной безопасности. Хотя я не оговорился – идеология и безопасность отныне идут рядом, и я это вам скоро докажу. Значит, здесь, как я вижу, в основном партийцы сидят. Те, кто не в партии, поднимите руки.
    Несколько рук, как увидел Алексеев, действительно поднялось. Он посмотрел на Гоголева, и почувствовал, как  ему все это интересно. Надо же, расхозяйничался.
    - Так, пятеро. Семеро. Девять, десять, - подсчитал тот. – Многовато. Срок сутки,  чтобы определиться, с кем вы. А обсудить я хотел вот что. Мы все знаем, что у нас и среди населения еще много беспартийных. Так нужно создавать условия для скорейшего вступления в партию. Повсюду развернуть мобилизационные, то есть… ну да, мобилизационные, потому что у нас  чрезвычайная ситуация, пункты, чтобы людям было удобно вступать. Надо назначить ответственного за это. Пусть  будет тот, кто занимается трудовыми ресурсами. Пенсионный фонд также привлечь, и объяснить людям, что никакой пенсии без партийного билета не будет. Люди должны понимать, что мы все для них делаем.
    Гоголев замолчал.  Алексеев увидел испарину на его лбу. Он всегда потел и краснел перед тем, как сказать что-либо важное. Присматривать за ним необходимо, теперь Алексеев в этом не сомневался. И попридержать  следовало, иначе его занесет. «Не лезь-ка ты … на рожон», – сказал он тихонько, и увидел, как к выступившему  поту добавились красные пятна. Подействовало. Хотя Алексеев не мог не признать, что двигался Гоголев в правильном направлении. Плохо было, что  опережал  самого Алексеева,  и вообще нарывался на собственные лавры. А свое первоочередное право в этом регионе Алексеев  уступать не собирался. Но пусть выскажется до конца, а там он  посмотрит. Тот, кстати, и продолжал:
    - Пункты по приему в партию надо развернуть в самых доступных местах – в магазинах, поликлиниках, по месту жительства, чтобы все  без проблем могли вступить. Приветствовать организации, где есть списки жильцов, потому что это удобно. О отказниках  сообщать нам. Или по телефонам, которые у нас есть. Все  будет опубликовано завтра в прессе, министерство инфо… тьфу, правды, сегодня сразу после нашего заседания будет озадачено. А хотя, я вижу, министр здесь, так что, Светлана Николаевна, давайте сразу  приступать. Не откладывать – сегодня же  прессе  разослать указания, чтобы адреса пунктов были к завтрашнему дню.
    - Я очень извиняюсь, но у нас нет пока адресов, - вставая, сказала Светлана Николаевна.
    - Адреса у вас будут к вечеру, - посмотрел на нее Гоголев. – Их вам дадут. Вот, министерство распределения вам даст. Кто  его представляет?
    - Я исполняю обязанности министра, - отозвался один, седой и чрезмерно худой. – Но не знаю, сегодня исполняю, а завтра уже нет. Пока же плохо представляю, где мы возьмем адреса, если не ошибаюсь, поликлиник и  магазинов.
    - Да хотя бы в телефонном справочнике, - прокричали ему с  места.  – Справочники-то  у всех есть.
    - А что,  хорошая идея, - одобрил Гоголев, и снова постучал стаканом по бутылке. - Значит, Светлана Николаевна,   к вечеру, не позже четырех,  каждая отрасль пришлет  перечень адресов, а вы их извольте перенаправить в СМИ, с соответствующими разъяснениями. Чтобы  жители были замотивированы на вступление. Кто, товарищи,  хочет что-нибудь добавить?
    Повисло молчание, и Алексеев увидел, что все выжидающе смотрят на него. Он  помолчал для солидности, потом, совсем как Гоголев, постучал  стаканом по  бутылке.
    - Не могу не признать, что направление обозначено правильно, - он действительно так считал, и  сейчас должен сделать все, чтобы это было воспринято именно как его заслуга. – Такие пункты  действительно нужны в большом количестве, я об этом уже предупреждал, если вы помните, когда выступал на телевидении.  Василий Николаевич понял меня совершенно верно. И еще: нужно поторопиться. В завтрашних СМИ должны быть все адреса, где можно вступить в партию, чтобы все было доступно для населения. Теперь о продуктовых карточках. С завтрашнего дня население должно их уже поучать. Адреса можно оставить те же, пусть это будут пункты для вступления в партию. Приходить туда с паспортом, а уходить уже с партийным билетом, и соответственно с пакетом продовольственных талонов.
     - А кто их будет печатать? – раздался  голос с места, и вопрос Алексееву показался  своевременным - о карточках действительно кто-то должен позаботиться.
    - Печатать будут типографии, - сказал  первое, что пришло в голову. – Сегодня же они получат распоряжение и образцы карточек. Соответствующее ведомство  этим сразу  после нашего собрания, заседания то есть, должно озаботиться. Кто тут его представляет?
   Снова встал  тот самый, худой и седой, назвал свою фамилию, по поводу которой Алексеев  тут же пошутил: «В скобках – Ленин». Сам и оценил свою шутку, предложил  главным по карточкам его и назначить.
   - Можете считать, что это сама судьба, - сказал он. – Товарищ уже только по одной своей фамилии просто обязан разобраться в карточной системе, и внедрить ее как можно быстрее, потому что, напомню, промедление смерти подобно.
   Седой  сник, но все же сказал, что сделает все возможное.
   - Завтра отчитаетесь, - предупредил его Алексеев. – Передо мной. Теперь о продовольствии. Кто тут у нас за главного?
    - Я, Владислав Владиленович, - этого Алексеев знал  неплохо, тот часто сопровождал его в поездках по  региону, и не то что бы он ему доверял, а, скорее, знал, что тот все сделает, чтобы  угодить. – Насчет запасов продовольствия мы пока не имеем полной картины,  в настоящее время, насколько мне известно, они не пополняются, поскольку ввоз отсутствует. Что прикажете здесь сделать?
    - Полную справку по продовольствию мне на стол сегодня, - сказал твердо Алексеев, а так  некоторую панику он уже ощущал - слишком много проблем предстояло решить, причем быстро и обязательно, потому что от этого зависит его дальнейшая, как ему было сказано, карьера; и потом, терять свои позиции в регионе Алексеев тоже не собирался. Он покосился на молчащего Губанова, решил, что не может разбрасываться такими соратниками, пусть и поступил с ним не совсем по-товарищески.
    - Иван Васильевич, - повернулся  к Губанову. – А вы-то что молчите? Вы же председатель.  Как  мыслите работу комиссии?
    - Владислав Владиленович, мне приказали ее возглавить, -  отозвался, не поворачиваясь, Губанов, и Алексеев  испугался, что обратят внимание на  «приказали», и подумают, что это не он приказал; а, хотя, правильно подумают – приказывает здесь не он. Он посмотрел  по сторонам,  отметил, что никто не отреагировал, успокоился. Снова повернулся к Губанову.
   - Вы будете работать под моим руководством, и, надеюсь,  мы, как всегда, найдем  взаимопонимание. Зайдите ко мне, мы с вами все должны обговорить. А что касается комиссии,  после заседания вы все, ее члены, соберетесь, и через два часа план действий должен лежать у меня на столе. Где у вас тут второй сопредседатель?
    Алексеев вспомнил, что местный думский спикер тоже должен поучаствовать. Но что-то он его не видит. А, хотя, не все ли равно?
    - Я здесь, Владислав Владиленович, - отозвался  тот; не враг же он себе, мало ли там, что в своей личной жизни запутался, а так по партийным интересам рассчитывать на него можно.
    - Вот вы все и сделаете, - сказал Алексеев так, как он здесь всегда говорил – тоном, не допускающим возражений. - Повторю меру ответственности: комиссия организует введение в городе карточной системы. На муниципальные районы мы пока не будем  распространять, посмотрим, что будет  на следующей неделе. Но в городе, повторю, с завтрашнего дня на карточную систему  уже надо переходить. Напомню, продовольственная безопасность для населения должна ассоциироваться с партий. Пусть думают:  партия проявляет о населении заботу, что еще раз должно убедить население верить только делам нашей партии. А значит и самой партии.
    Он замолчал. Налил в стакан воды, отпил.  Что говорит правильно, не сомневался. Но пока не очень  представлял, как быстро все  удастся воплотить. Зато догадывался, насколько его собственное будущее зависит от всех воплощений. И еще:  о таком всепоглощающем партийном влиянии на население он и, правда, мечтал. А когда все воплотится,  он и получит такие преференции, о которых  мечтать не мог. Но, кажется, запутался в мечтаниях. Увидел людей с Дзержинки. Разволновался. 
   - Все, товарищи, закругляемся, - сказал  решительно. – Каждый на своем месте пусть покажет, на что  способен.
   Встал и пошел к выходу. За ним шел,  он спиной чувствовал, Губанов. С ним предстоял разговор, чего Алексеев  побаивался. Хотя, чего ему  бояться? Пусть его боятся, в том числе и этот недотепа, которого он лично вытащил из этой глухой провинции.
Глава 23. Простые движения
    Витек прочно исчез со всех мониторов, как специально спрятался. В каком-нибудь мусорном баке. Шутка. Хотя, почему бы и нет? Там, наверное, и прячется, где же еще. А судя по его увлекательной привычке тащить все с помоек домой, то и дома может спрятаться, кто видел его хату, говорит, это посильнее, чем десять помоек. Кстати, суть Витька здесь правильно отражена – он натуральный мусорщик, и внутри, и снаружи.  А, с другой стороны, в среде, где я обитаю, это базовые понятия, пусть проявляются и не в такой откровенно патологической форме, как у Вити. Жадность, злобность, лживость, стадность – вот главные человеческие качества, практикуемые в нашей среде. Знаю я практически всех, кто в нашем городе пишет или снимает, и как все это делается, тоже знаю.  Очень ценится работа по интересам. Не  своим, конечно; считается, сильно повезет, если кто-то платежеспособный доверит отстаивать свои интересы – в телевизоре или с печатных полос. Это, как правило, резко увеличивает доходы такого доверенного лица, да и вес  в журналистском сообществе тоже. Могут, конечно, при случае намекнуть на меркантильность, но  в основном те, кто о подобном подряде и мечтать не может.   Но  это местная наша нищета, царящая в журналистской среде, виновата, которая тоже развращает и влечет, при отсутствии стойкости духа, убожество того же духа. Так что еще неизвестно, что хуже.   Дело в том, что общий денежный фон нашей местной журналистики сам по себе слишком  убог, и лично я не знаю издания, в котором  просто нормально платили бы за нормальную работу. И даже не столько потому, что к журналистике отношение такое;  скорее, оттого, что журналисты сами себя так поставили. То есть вопрос «Чего изволите?» в среде, где протекает моя жизнь, невероятно актуален. Так и представляется: птенчики с широко раскрытыми клювами ждут, когда в них  чего-нибудь бросят, и за это готовы на все. И ведь не брезгуют ничем. А такое поведение не предполагает формирования среды с нормальными финансовыми запросами,  с тем, чтобы  запросы оплачивались в нормальном порядке по месту основной работы.
    Так что, если не хочешь быть просто обслугой, работать, как правило, приходится в нескольких местах, хотя бы для того, чтобы не считать каждый рубль, а если что не так – встать и уйти.  Это тяжеловато, но  видимость независимости  дает. Хотя, почему видимость? Зависимость от редакционной политики все же не лишает права на самостоятельный выбор. Можно писать, допустим,  о том, а, например, об  этом - нет, потому что  не стыкуется с принципами. Были бы они еще. У меня принципов, кстати, немного, но те, что есть – железные. Здесь остановлюсь, потому что пафосно, я это не люблю. Так вот, деньги в  среде, где я обитаю, стоят на первом месте. И ладно бы, действительно деньги, а то, по столичным меркам, да и многих других городов, – слезы. Отсюда и практикуемая жадность, далее злобность, лживость, стадность. Какая жизнь – такие и приоритеты. Вспомнился случай по ходу. Одна моя коллега, с которой мы когда-то в одной редакции года полтора просидели лицом к лицу, рассказывала. Стоит она как-то  возле одного магазина. Стоит нормально, рядом со своей нехилой машиной, ждет, когда муж  выйдет. Подкатывает  «Форд»,  из него выходит некий тип, которого она, когда тот где-то сильно обосрался, пригрела у себя в  газете, где  на тот период редакторствовала. Моя коллега, Татьяна ее звать, и она очень неплохо смотрится, одета всегда стильно, приосанилась, приготовилась к комплиментам,  или хотя бы просто к дружественным объятиям. По ее понятиям, что-нибудь он  должен был сказать, ну хотя бы просто: «Здравствуй, Таня». А он шмыг мимо, и потрусил  в магазин. Через пару минут вышел. Она еще раз приосанилась, а он снова – шмыг к  «Форду». Но сразу не сел,  остановился, повернулся к ней боком, достал  пачку денег, ей она весомой показалась, и стал пересчитывать - с расчетом, что она  видит. Потом сел в «Форд» и уехал, ни здравствуй, ни до свидания. «Ты знаешь, Жанна, я обомлела, - рассказывала  она. – Приготовилась ему похвастаться, дескать, вот, смотри, моя тачка, я сама из Италии только что, ну и все такое. А он, ****еныш, ты представь, даже не поздоровался».
   Засранца этого я  знаю. То, как она все  рассказала, показалось  вполне типичным. На мой взгляд, этот - обычное мелкотравчатое. У нас его держат за политического аналитика, боюсь, оттого, что в принципе и в целом плохо представляют этот жанр. Бесплатно, по-моему, не пишет никогда; не в смысле гонорара, а более широко – этот как раз из тех, что подряжаются проводить в жизнь чьи-то там очередные политические интересы. Так что главным аналитическим качеством – независимым мировосприятием, идущим  из  собственных мозгов, - здесь  не пахнет. Но  публике в основном нравится,  и  этого я иногда просто не понимаю.  Обслужил всех местных олигархов в ближайшей округе, и все еще не устал, всегда готов к борьбе и обороне. А, с другой стороны, к борьбе по прайсу многие бы с удовольствием присоединились, и это, по-моему, и есть главный принцип нашей местной журналистики: вы только скажите, за кого или против кого на этот раз, и назовите ваши расценки, а что договоримся, не сомневайтесь. Вот такая, собственно, среда, и по-хорошему выживать в ней сложно. Своими простыми движениями пресса сама свела себя на уровень челяди, так она и воспринимается. Но  наших медийщиков такое положение устраивает, особенно тех, кто приспособился.
    Мой «Гольф», слава тебе, господи, завелся легко. Это уже стало моим проклятием: заведется – не заведется.  Но менять  все равно не хочется. Дело даже не в том, что новый взять  негде, а в том, что он мне дорог. Сентиментально дорог – как память. Запахами своими, пробегом этим немыслимым, в котором зафиксированы в километрах и мои не самые худшие минуты жизни, и даже целые часы. Я не сторонница теории, что каждый человек должен стремиться к своему счастью, это кому как, и потом, как узнать, что вот оно, счастье? Если  что и можно понять, то лишь спустя много времени. Вот как у меня сейчас. Два года назад я, оказывается, была очень счастлива, но не знала этого. Хотя, может в этом и состоит драгоценный смысл времени – его только потом можно оценить с тоской и любовью, и упрятать,  как самую дорогую личную собственность, в глубины сознания. Где тишина и неземной покой. 
    На светофоре увидела, как дорогу переходит Дуся Юрашкина. Посигналила. Она тоже меня увидела и, кажется, обрадовалась. Подошла, уселась. Она, оказывается, шла с прессухи наших видных партийных деятелей.
   - Надо же, а я не знала, - сказала я ей. – Сходила бы обязательно, знаешь, как мне любопытно.
    Без всяких шуток, мне  хотелось  послушать, что они там вякали. В любом случае, что бы  там ни сказали, насчет текущей обстановки кто-нибудь обязательно бы проговорился. И потом,  допускаю, что  только на мой личный и сильно критический взгляд сами по себе они гроша ломаного не стоят. Но  осознаю, что за каждым из них далеко не гроши стоят, а на самом деле они здесь политику и определяют. Другой вопрос,  каковы они сами, такова и политика, и цена ей ровно такая же. Кукловод у них  известно кто. Интересно,  за что его на регион посадили? Неожиданно как-то, и, главное, надолго ли?
    - Дуся, а про Алексеева речь шла? – спросила я. Иногда, по настроению, в основном, дусином, мы с ней говорили на одном языке. Но чаще ее тянуло куда-то в инфернальное, где я никак не ориентируюсь. Догадываюсь, впрочем, что не от хорошей жизни тянуло, но это не мое дело. Пустоты внутри бывают у каждого, каждый сам их и заполняет, чем может.
    - Ты знаешь, говорили, - Дусе, если она настроена поговорить, только дай направление, и она его разовьет на сто процентов и даже больше. – У меня на диктофоне все. Давай прокомментирую.
    - Не-а, там много, наверное, - я сама диктофоном пользуюсь редко,  в крайних случаях, когда без него совсем нельзя; обычно мне лень прослушивать то, что  уже слышала, и поэтому я только наброски в блокноте делаю.  А память у меня очень хорошая, да и тренированная. – Ты мне лучше сама, в трех словах.
    - Про Алексеева сказали, что он сегодня провел утреннее заседание. Никто не знал,  оно закрытым от прессы  было, а содержание, как сказали, по изданиям разошлют в пресс-релизах.
    - Ну да, сейчас так все делается. На сайтах - одно и то же, один общий бред. Но ведь и он как норма подается. Я бы сходила на эту прессуху лишь бы узнать, что у нас на самом деле происходит. Ведь что-то же происходит. Но видишь, как все складно: нет информации – и видимость приличной картины полнейшая. Ты по городу идешь – ты видишь хоть капельку какого-то беспокойства? Я не вижу.
    Я затормозила на светофоре. Дусю чуть качнуло, и я попросила  ремешок все же накинуть. Вовремя, кстати, потому что гаишник на перекрестке стоял. И еще кстати: в центре они исправно торчат на всех перекрестках, и где-то там еще, как я чувствую, за пределами видимости. Несколько человек шли по переходу. По улице тоже шли люди. Все как всегда, никаких внешних проявлений чего-то там. По большому счету людей не волнует, если где-то происходит то, чего они не видят. Беспокоится тот, кого лично касается. А, так, и сказать нечего. Небо – синее, солнце – теплое. Магазины открыты. Фильмы в кинотеатрах идут. Новости по телевизору хорошие: там – премьер, там – президент, партия – везде, она бдит, а что еще сказать,  даже и не знаю.
   Дуся все же достала свой цифровичок и сразу раздался очень уж знакомый голосишко. Ну, куда ж без него?
   - Ландец какой-то, да, Дуся?
   - Ты зря его недооцениваешь, это реальный носитель информации, а идет он часто на очень осознанный вброс. Если еще догадаться, чье поручение  выполняет,  считай, что отныне ты в курсе реальных дел.
    - Да согласна я с тобой. Ты его только выключи, и давай своими словами.
    Дуся убрала диктофон.
    - Ты про Алексеева спрашивала. Там тоже все про него спрашивали, а отвечал как раз вот он, - она кивнула на свою объемную сумку, куда спрятала диктофон. – Начал издалека, с карантина. Ну, ты помнишь, из-за чего регион закрыли. Временно, конечно; он, да и  все остальные, настаивали:  временно. И еще: это не ЧС. То есть ЧС, но выборочно. А чтобы  не перекинулось дальше,   на условия, приближенные к ЧС, бросили партию. Как они  говорили, нашу партию. Вот здесь сущий бред и был. Этот спросил, кто из журналистов в партии. Никто, конечно. Ну, руки никто не поднял. Тогда он сказал, что вступить, наверное, придется. Тут шуточки были. Один сказал, что  сегодня утром уже вступил, до сих пор пахнет. Но этот ему сказал, ты знаешь, я поразилась, короче, сказал, что, тем не менее, вступить придется. Спросил, где он живет, а когда тот назвал улицу, он  сказал: «Вот у нас здесь и вступите». Тот еще попробовал шутить, сказал, что тогда его жена домой точно не пустит. Но ты знаешь, Жанна, тут к нему сзади подошел один чувак, пошептал ему на ухо, и они вдвоем вышли. А этот продолжал как ни в чем ни бывало. Я бы подумала, что он болен, так его несло, но я тебе  говорила – его надо внимательно слушать и додумывать несказанное. Да, вот что про Алексеева, ты спрашивала. Он у нас на время карантина, то есть нашего выборочного ЧС. Когда все закончится, и региону больше ничто не будет угрожать, действующий губернатор вернется к своим обязанностям.
   - Так его отстранили, или он заболел и уехал на Лазурный берег? Ты знаешь, я запуталась уже.
    - И то, и другое. То есть я тоже не знаю. Но по нему как бы не скучают, а где он на самом деле…
    - А на Дзержинке. Ты про это не думала?
    - Не знаю, вряд ли. Нет, не знаю.
    - Про АЭС говорили?
    - Говорили, что там были развернутые учения. А, вот что: про станцию  вспомнили в связи с отсутствующим губернатором. Спросили, не там ли он. Тогда этот, думский спикер, сказал  про учения. Сослался на свои личные сведения, насчет масштабных учений, и это все.
    - Ты куда? Тебя довезти?
    - Я не знаю, куда ты. Я в ТПП. Довезешь?
    - А что там?
    - Какое-то  мероприятие, я пока не поняла. Что-то про продовольственную безопасность. Не знаю, может, о зерновом запасе речь пойдет.
    - Довезу, конечно. Я, знаешь, просто так болтаюсь. Хотела с собой пса взять покататься, но он не захотел. А так  скоро домой поеду. Я почитать кое-что хочу. Так что там о безопасности? – гаишник, как фокусник, крутил  жезлом – дескать, проезжай скорее.
     - Странная постановка вопроса, - Дуся продолжила. -  Хотя, не знаю, если о зерновых запасах этого года, то не странно. Меня вот что удивило. Я дочку утром в булочную посылала, она вернулась  и сказала, что хлеба  нет. Будто бы ждут какую-то разнарядку к вечеру. Я хотела сама зайти и все узнать, но времени уже не было. Из ТПП на редакцию приглашение пришло. Как я поняла, там, кажется, круглый стол собирается.
    - Кажется, дождь собирается, - пробка становилась все ощутимей, и если честно, то мы еле ползли. – Давай я тебе вечером позвоню, ты мне об этом круглом столе расскажешь. А кто еще там выступал?
    - На прессухе? Так все, кто был. Вопросов было очень много. Больше,  чем ответов. Насчет губернатора с Алексеевым так с непонятками и осталось. По расширению партийного процесса я тоже мало что поняла.  Думаю,  эти деятели просто хотят больше, чем могут. Вот что было сказано: доверие народа к партии растет, и выросло  настолько, что все больше людей изъявляют желание вступить в партию, поэтому процедура вступления будет упрощена,  чуть ли не с завтрашнего дня. Всерьез я  не воспринимаю, и если хочешь, на бред это действительно  похоже. Да, вот еще что: этот озвучил, что для блага населения вроде бы будут вводиться талоны, сначала на продукты, а там видно будет. Я его попросила поконкретнее – что за талоны, на какие продукты. Но он сказал, что проект пока в разработке, так что не раньше завтрашнего дня. Ну, вот в таком роде. Если честно,  не знаю, как к этому относиться. Как-то все у нас стремительно развивается. Прессу, кстати, сегодняшнюю  видела? Нет? И я еще нет. Но там, говорят, такое понаписано. Тоже вроде на уровне бреда.
    - Ты выходи, здесь налево нет поворота, - я остановилась. – Позвоню вечером. Если дозвонюсь. Ты заметила, как связь плохо работает?
    - Да уж. Я сегодня никуда не смогла дозвониться: или не с тем соединяют, или абонент вне доступа. Ну, пока.
    Дуся вышла, а я  не знала, куда дальше.  Насквозь открыла окна. Да уж, небо – синее, солнце – теплое, люди идут туда-сюда и как будто ничего не происходит. Но то, что Дуся рассказывала, специально не придумаешь. Бред  выдумать сложно, такова уж жизнь. А, с другой стороны, разве это неинтересно? Если честно, я ценю такие ситуации, они занимательны, и потом,  так легко ложатся на перо, на клаву, то есть. С большим удовольствием  отобразила бы  на вордовском листе. Вот только, похоже,  реализм нынче не в моде. И это мы уже когда-то проходили, вернее, страна. Сначала как трагедию, потом как фарс. Я закрыла окна. Домой! Хватит с меня.
    Ирку  увидела  издалека – она быстрыми бодрыми шажками пробиралась от здания нашего местного правительства в сторону, скорее всего, редакции. Когда-то я тоже там работала, и с удивлением наблюдала за иркиным карьерным ростом. Но до последней точки она так и не добралась,  ее затянувшийся уровень – замглавреда. Интересно, в какой мере ее это устраивает? А хотя, что здесь интересного. Я притормозила,  позвала: «Ира, Ира!» Она услышала, остановилась.
   - Ой, ты знаешь, не могу, спешу, - ответила она, как, впрочем, всегда.
   - Да я ж не выпить тебя зову, - мне действительно хотелось ее  порасспросить, хотя и без особых планов на поиск истины. – Давай, подвезу, я все равно в ту сторону еду.
    Она уселась, дисциплинированно пристегнулась.
    - Правда спешу, ты не представляешь, сейчас прямо в номер отписать надо, - она говорила очень быстро, и эта ее вечная скороговорка мне вообще-то нравилась;  люблю, когда все быстро и без пауз.
    - А ты где была? Там, что ли? – я кивнула влево и немного назад, и чуть не вывихнула шею, потому что от правительственного комплекса мы уже далековато отъехали.
    - Ну да, - она тоже кивнула, подбородком вниз. – Сегодня уже в третий раз.
    - А на территорию сейчас, говорят, пройти очень сложно. Я сама там  была, когда у  Гоголева  его мероприятие было. А  тебя там не видела.
    - Да нет, я была, - Ирка говорила и  озабоченно всматривалась в дорогу. – Что творится, а? А что у нас там, ты даже представить не можешь.
    - Ну, вы ж правительственные, вам положено.
    - Ты бы знала, как все  происходит. Мы,  знаешь, во сколько заканчиваем? Ну, отгадай.
   - В одиннадцать, что ли?
   - А в два часа ночи не хочешь?
   - Ничего себе, действительно не представляю. А домой как?
   - Нас развозят. Редакции для этого две «Волги» выделили.
   - Да? И как ты вообще себя чувствуешь? Тебе не плохо?
   - Ой, знала бы ты, - Ирка вздохнула, потом еще раз, погромче. – Знала бы ты, что мы там  делаем.
   - Ну, я видела один ваш номер, так что, в общем-то, знаю.
   - Позавчерашний? Это цветочки были. А вот что завтра будет… Хотя, думаю, что и это еще не ягодки. Нас сегодня собирали у Гоголева, предложили каждому лично поддержать курс. Ты представь, надо написать статью о партии, и показать свое отношение. Под своей фамилией, сказали, псевдонимы не нужны.
    - Ну и ты что?
    - Что, что… Напишу, у меня выбора нет. Все напишут, а ты как думала? Там вообще-то никто и не отказался. Даже уточняли, в каком ракурсе писать, по объемам, и заплатит ли партия.
    - Заплатит?
    - Нет, сказали, дело добровольное, типа акции, не хочешь – не пиши. Но тогда и не жалуйся.
    В уме Ирке ни я, ни кто бы  ни было еще, никогда не отказывали. Но была в ней одна особенность, которая плохо, на мой взгляд, стыковалась собственно с умом – она обожала начальство. В любом виде и в любых формах, а пожелание начальства было для нее всегда законом. Правда, если это начальство проштрафится перед своим начальством, тогда от Ирки пощады пусть не ждет – с удовольствием будет на нем оттаптываться, очевидно, в качестве компенсации за былое поклонение.
    - Ир, ну, может, ты хоть что-нибудь знаешь? – я очень быстро проговорила  вопрос, в расчете, что она автоматически  ответит. Но не сложилось.
    - Ну что я могу знать? То же, что и ты.
    - А сегодня, говоришь, три раза туда бегала. Зачем, а?
    - Да я ж в минпечати. Тьфу, как оно там называется, что за чушь, а?
    - За указаниями, что ли?
    - Ну да. Видишь? – Она показала  сумку, забитую бумагой формата А4. – Говорю тебе, все это нужно в завтрашний номер. И это уже третья пачка. Так что сегодня, наверное, до утра. Мы на восьмиполоснике завтра выходим. И, между прочим, сильно увеличенным тиражом. Нам из правительства выделили группу распространения, с наказом «газету – в каждую семью».
   - Ты прям на линии фронта, - я посмотрела на Ирку, и увидела, как она осунулась; действительно, на износ. – А что там у вас будет завтра?
    - Да вот же, я говорю, - она снова показала на забитую бумагой сумку. – И потом, ты знаешь, это будут вычитывать в правительстве. И, правда, к утру бы закончить. Останови, я здесь сойду.
    Ирка, забыв расстегнуться, стала открывать дверь. Я смотрела на нее, можно сказать, заворожено. Да уж, довели девушку.
    - Подожди, Ир, дай-ка с ремешком  помогу, - я расстегнула ремень и Ирка, выскочив,  помчалась, вцепившись в сумку с бесценным, надо полагать, грузом.
    «Пока, Ира», - мысленно попрощалась я с ней, и взяла курс в сторону дома. Теперь уж точно домой, хватит с меня.

    Глава 24. А не гипноз ли?
    Иван Губанов понимал, с кем  имеет дело. Но пока  понимание  пришло, он, ей богу, едва не тронулся умом. Еще бы несколько часов – и все, родной дядя бы не узнал. А вот с дядей плохо, он уже в самом деле никогда ничего не узнает. Так что он, Иван, должен здесь во всем разобраться, а потом, как можно быстрее, уезжать отсюда. Пока с ним не поступили как с дядей. То есть в его насильственной кончине он  не сомневался, хотя ему, как родственнику,  в морге  выдали справку с заключением, что дядина смерть – результат сердечной недостаточности. «Знаем мы эту сердечную недостаточность», – упрямо подумал Иван, складывая справку сначала вчетверо, потом еще вдвое. Почему  выдали справку без всяких документов, на слово поверив, что он родственник, Иван решил пока не думать.
    Манцова обнаружили соседи. Можно сказать, по запаху. Припомнили, что пару дней его точно не видали, хотя обычно он попадался навстречу раз пять-десять за день. И при этом всегда здоровался. Так что соседи по площадке, когда он пропал из поля зрения, в его дверь периодически толкались. Некоторые даже прикладывались ухом, с намерениями что-то там расслышать. Безрезультатно. Там была тишина, сильно похожая на гробовую. Ассоциации с загробным царством усилились, когда в подъезде необычно как-то запахло. Пошли по запаху, как раз в дверь Манцова и уперлись. Вызвали службу спасения, а она – участкового. Когда взломали дверь и вошли,  пошли дальше на запах, то есть уже практически на вонь, и пришли в кухню. Там он и лежал, уставившись глазами куда-то туда. Участковый раскинул руки и начал всех теснить назад, но многие уже и так бежали отсюда. А кое-кто, наоборот, из чистого любопытства стремился прямо в кухню, так что раскинутых рук участковому  не хватало. Потом, ему ведь пришлось еще звонить  в отделение, чтобы прислали оперов. Но те примчались быстро. А еще  минут через пятнадцать к ним подтянулись чины повыше, и вскоре в подъезде  пестрило от милиции и прокурорских. Еще бы, не каждый день находят депутата, уставившегося из-под собственного стола уже не имеющими цвета глазами куда-то в невидимый мир.
    Таковы  обстоятельства дядиной гибели, из тех, которые Ивану удалось выяснить. Про остальное он пока не знал абсолютно ничего. То есть ему как родственнику и тоже далеко не последнему человеку все рассказали – и как исчез из поля зрения, и как дверь взломали, и как лежал, - но уцепиться было не за что. Следователь из районной прокуратуры, белобрысый полудурок, сделал для Ивана исключение и свою версию   выдал: товарищ Манцов выпили некачественного напитку, непонятно где купленного, который негативно повлиял на его сердечную деятельность, и вот результат мы видим налицо. Для убедительности пустая коньячная бутылка и пустой же стакан, упакованные в целлофан, Ивану были продемонстрированы, и он успел заметить, что и стакан, и бутылка сильно были похожи на те, которыми дядя пользовался в поезде, когда ехали  сюда. Но Ивана белобрысый предупредил, чтобы  особо не трепался про эту версию. Потому что официальная будет другая – без бутылки, депутат  все-таки. На город дело спускать не стали, потому что вроде и так все ясно. Бытовой случай, хотя, конечно, и неприятный.
    Такие, значит, дела. Выяснить, где дядина супруга, Ивану не удалось. Соседи сказали, что уехала куда-то на юг, а, может, на север, в подмосковный санаторий, к примеру. Как ей звонить, Иван не знал, да и  телефон, который хотя и отдали,  не работал; то есть только на входящие, и, похоже, только с Дзержинки. Так что сам позвонить никуда он не мог. У него, правда, были деньги,  из тех, которые не забрали, но купить новый  тоже не мог, потому что паспорт  не вернули. Про паспорт сказали так: приходите завтра. Но он не так глуп, чтобы вот прямо завтра. Сначала он должен встретиться с Алексеевым,  чтобы там ни было, все чистосердечно ему рассказать. И про дядю, и про свои мучения, а потом, глядя прямо в глаза, спросить: кто в этом виноват?
    На следующее утро без пяти девять он уже входил в стекляшку-проходную со стороны улицы имени  пролетарского писателя. Удостоверение депутата ГД было при нем, в отличие от паспорта его  не забрали. Но и  доставать его не понадобилось, потому что едва он вошел, как услышал: «Проходите, товарищ Губанов». Он посмотрел по сторонам, но ни одного знакомого лица не увидел. «Проходите, проходите», - услышал  еще, и посмотрел в ту сторону.  Голос шел  из стеклянной будки рядом с рамкой и турникетом, так что  туда Иван и устремился, пытаясь удостоверение все же достать, возможно, просто для солидности, которую он снова стал ощущать прямо со вчерашнего дня, когда вплотную занялся обстоятельствами гибели дяди, и за это время никто ему  не сказал: «Молчи, сволочь». «Не надо, не надо, вас там уже ждут», - сказал ему человек из-за стекла, принадлежность которого к Дзержинке уже опытный Иван определил с первого взгляда.  Так что он пошел.
    Едва  прошел через пневматические двери,  увидел, что его действительно ждали. Хотя, может и не ждали, но все дружно повернули головы  и очень многие поздоровались, а некоторые даже полезли с рукопожатиями. «Надо же, кто к нам пришел, - услышал он. – Такие люди, и без охраны». При слове «охрана» у него заныло правое плечо, но, к счастью, быстро прошло. На рукопожатия он отзывался – пожимал протянутые  руки, но, если честно,  пока не совсем понимал, что происходит. А вот проявленному уважению был искренне рад. Расслышал в гуле голосов: «Надолго к нам?», на что, неожиданно для себя, ответил: «А это как получится». Потом увидел, как появился Алексеев, и все внимание на него, собственно, и переключилось. Но сам Иван, наоборот, старался на Алексеева не смотреть, даже глаза отвел, чтобы нечаянно не встретиться взглядом. Все же  боковым зрением его видел. Видел как тот, вымученно, как показалось Ивану, отвечает на рукопожатия, да и выглядел  далеко не так блестяще, как обычно. Потом все пошли в зал, пол которого был покрыт красными  коврами. Алексеев шел первым, и когда  вошел, все встали и даже зааплодировали, а Иван, замыкающий шествие, увидел, как приосанились те, кто шел вслед за Алексеевым. Расселись. Иван, как ему  было вчера указано,  рядом с Алексеевым и сел. Ему этого не хотелось, но ослушаться и в голову не пришло. Так все  время рядом  и просидел,  боком ощущая его близкое присутствие. О чем  шла речь, он, конечно, знал, потому что был к этому готов с того самого вчерашнего дня. Относительно предназначенной ему роли тоже был осведомлен. Смирился абсолютно со всем. Ему было обещано при благоприятном раскладе событий возвращение в столицу, о которой, были моменты, уже и мечтать не мог.
    О том, что ему предстоит возглавить некую комиссию по продовольственной безопасности, он, конечно, тоже не мечтал. Но  вчера популярно объяснили, что так надо, а от него, собственно, требуется одно: внедрить в этот уже практически чужой ему город карточную продовольственную систему. Поддержку  обещали колоссальную. Но он и сам понимал, что без поддержки  вряд ли  получится. Так что запланированный ход этого, как  его называли, заседания правительства, новостью для него не был. Новостью  стало приглашение Алексеева прямо после заседания к себе. Он пока был к этому не готов, и вообще, побаивался. По большому счету, у него еще не было концепции предстоящей беседы, и он боялся, что  не удастся выяснить все, что его так мучило последние дни. А, с другой стороны, может, оно и к лучшему, что так внезапно. Но в любом случае, - вперед; выбора у него нет.
    Когда он вошел в приемную, из-за стола встал какой-то толстяк, и едва ли не с распростертыми объятиями устремился к нему.
    - Боже мой, как я рад вас видеть, - сказал  толстяк. – Меня предупредили, что у вас встреча с Владиславом Владиленовичем, и чтобы никто, не дай бог, вас не побеспокоил.
    От объятий Иван устранился и, вообще, не знал, что сказать. Хотя, толстяк и сам не дал ему хоть что-то сказать, потому что говорил сам.
    - Вы же сейчас у нас самый главный человек в регионе, - толстяк расцветал на глазах.- В ваших руках – наша безопасность. Вы же понимаете, что ничего главнее продовольствия быть не может? А вы знаете, я вас помню еще с тех пор, как вы были у нас в городе. Всегда восхищался вашим умом. Когда вас призвали в Москву, я  так и подумал: этот господин далеко пойдет. И пошли же. Я, кстати, Лосев, будем знакомы. Надеюсь, что у нас с вами будут самые дружественные отношения. Я ведь не ошибаюсь?
   На всякий случай Иван кивнул. Кто его знает, вдруг у него крепкие связи с Дзержинкой, а портить с ней отношения в его планы не входило.
   Лосев распахнул  двери, и Иван вошел. Алексеев, улыбаясь, поднялся  навстречу, как ни в чем не бывало. «А что, собственно, такого случилось? – тут же подумал Иван. – Разве от того, что произошло со мной, Он перестал быть для меня великим человеком?».
   - Ну, здравствуй, Иван, - сказал  Алексеев. – Садись, вернее, присаживайся. У нас сейчас с тобой будет наверняка долгий разговор.
    Иван, как завороженный, сел. Говорить  пока не мог. Но пока, кажется, в этом и необходимости не было. Говорил в основном Алексеев.
   - Вот кто бы знал, что мы так встретимся, - Алексеев уселся на свое место. – Я догадываюсь, что ты можешь думать про меня. Но что бы  ни думал, наши отношения от этого не должны измениться. Я в курсе твоих злоключений, но, уверяю тебя, я в них не виноват. То есть это не я, это обстоятельства. Про обстоятельства ты тоже знаешь. Не про все, конечно, но я пока не имею права ввести тебя полностью в курс дела, потому что это государственная тайна. Работать в ближайшее время нам с тобой предстоит рука об руку. Здесь подробностей тоже не знаю, то есть, не знаю, сколько оно продлится, это ближайшее время. Нас с тобой это одинаково касается. Уж не будем секретничать, и тебе, и мне предстоит возвращение в столицу на очень хороших условиях. Но после того, когда мы с тобой кое-что провернем здесь.
    В этом месте Алексеев замолчал и внимательно посмотрел Ивану прямо в глаза. Взгляд  был пронзительный, как будто он  буравил насквозь, так что Иван поежился. Но надо было что-то отвечать. Собрался с духом.
    - Про дядю слышали? – спросил он, хотя хотел спросить другое. По чьему приказу он, например, оказался в этом городе.
    - Да, слышал. Выражаю тебе соболезнования. Похороним  его с почестями, как и полагается, - Ивану показалось, что глаза Алексеева заблестели, как от набежавших слез. Он растрогался.
    - Я убежден, что это насильственная смерть, - сказал он. – Она наступила, когда меня доставили…
    Он вдруг передумал называть место, куда доставили. Во-первых, воспоминания не самые приятные, во-вторых, ему просто интересно, знает ли Алексеев, где он был.
    - Я в курсе всех твоих неприятностей, - сказал Алексеев, и у Ивана отлегло; дело в том, что он беспокоился – вдруг Алексеев начнет от всего отказываться?
    - Все знаю, - продолжил тот. – Но так уж получилось. Ты же видишь, какие у нас здесь обстоятельства.  И нам с тобой предстоит с ними разбираться. Что же касается того, что ты мне только что сказал,  это не так. Он погиб геройски, так мы всем и объявим. Ты еще никому не говорил?
   - Нет, - отозвался Иван, чувствуя, как  привычно обмякает под напором алексеевских слов.
    - Это хорошо, - Алексеев снова пробуравил его  взглядом. – Мы прямо сегодня через пресс-службу распространим сообщение. Похороны, наверное, назначим на…
   - Подождите, сначала ведь надо как-то сообщить жене, детям… Я не знаю, где их искать.
   - А чего ждать? Если они  объявятся, то могилку им укажут.
   Иван задохнулся; по крайней мере, так ему показалось.
      - Объявятся? А могут  не объявиться? – он посмотрел на Алексеева.
      - Не знаю. Но знаю, какое сегодня время, и что у нас здесь происходит. Нужно сосредоточиться на главных задачах. А главное – это сейчас не допустить дестабилизации обстановки. Не допустить паники. Поддержать население, помочь ему сделать правильный выбор. Усилить партийное влияние. Внедрить в жизнь партийные принципы. Чтобы они стали достоянием каждого. Повторю, каждого жителя губернии. И тебе, Иван, во всем этом отводится очень большая роль. Потому что один из принципов нашего партийного влияния будет основан именно на продуктовой карточной системе. Так что похороны назначаем на завтра, на 12.00. Похороним с почестями, явка всем строго обязательна. Может быть, представим к награде. Видишь ли, Иван, нам нужны новые герои, и пусть твой дядя откроет  наш новый героический список.
    «Интересно, кто будет вторым», - подумалось Ивану, но эту мысль он от себя отогнал. Говорил Алексеев очень убедительно, и Ивану  сразу захотелось самому принять участие во всех этих делах. Расширение партийного влияния – это  очень хорошо придумано. Можно даже такой эксперимент провести здесь, в отдельно взятом регионе, а потом расширить опыт на всю страну. Вся страна станет партийной, все будут в одной партии, в одной упряжке, все будут едины, и население снова станет сплоченным. Алексеев сможет этого добиться. У него поучится. А Иван, со своей стороны, сделает все возможное, чтобы  опыт удался, с последующим распространением на всю страну. Которую он, может быть, когда-нибудь и возглавит. Или сначала возглавит Алексеев, а потом по Конституции уступит место ему как преемнику. Если будет партийное влияние, тогда это будет возможно. «На партийной основе мы и взойдем», - подумал он и у него захватило дух. Он посмотрел на Алексеева. А тот смотрел на него, и Иван понял, что его состояние от его зоркого взгляда не укрылось. «Как же я мог в нем сомневаться, - отчетливо прорезалось в голове. – Как я мог хотя бы на минуту в нем усомниться? Он поистине великий человек. И я сделаю все, чтобы быть рядом с ним. Быть достойным его».
   - Вот и замечательно, - отозвался Алексеев. – Мы всегда с тобой, Иван, были соратниками, и, полагаю,  ими  останемся. Вместе будем работать, так?
    Иван кивнул сразу несколько раз, окончательно простившись со всеми  мыслями, мучавшими его буквально только что. Он забыл о дяде, о своих намерениях разобраться в обстоятельствах его гибели, вывести на чистую воду этих… он имел в виду тех, что с Дзержинки, только не мог себе позволить даже в мыслях назвать их; и потом, если еще раз вернуться к дяде, то он, значит, будет теперь племянником героя, что тоже хорошо.
   - А теперь по существу, - донесся до него голос Алексеева. – У тебя в руках, Иван, сосредоточена громадная сила, и оттого, как ты ею распорядишься, будет зависеть, можно сказать, ход истории. 
    Иван снова кивнул. Он верил Алексееву, как никому. И готов был ради него не все. Ну, или почти.
    - Значит, мы сейчас с тобой конкретно, по каждому шагу все обговорим, - продолжал Алексеев, увидевший насквозь, как догадался Иван, все его восторженные мысли; ну что ж, так даже и лучше. – Хочу тебя предупредить: ты никому, кроме меня, не должен доверять. Понял? Никому.
    Иван провел рукой по лбу – он немного вспотел от всех этих нахлынувших чувств. Вдруг захотелось остаться одному, чтобы все хорошо обдумать. Что-то двойственное внутри него все же поселилось, а насчет того, чтобы окончательно проститься с сомнениями, это он, кажется, погорячился. Дело в том, что сомнения вернулись. Допустим, он снова безоговорочно верит Алексееву. Но тот что-то  не договаривает. Перспектива, которую  нарисовал Алексеев, прекрасна. Но какая роль на самом деле   отводится Ивану?  Сумбур в мыслях  обозначился явный, а, кроме того, Алексеев ведь ничего по существу так и не сказал. Почему Иван оказался здесь? Какая была в этом необходимость? Какую роль во всем этом сыграл дядя? Хорошо, конечно, если дядю объявят героем, но как быть со странными обстоятельствами его кончины? Дядя, конечно, пил, попивал то есть, но в напитках толк знал и пить что попало никогда бы не стал. И потом, что вообще здесь происходит? Почему Алексеев много говорит о каких-то тайнах, а о том, что на самом деле – ничего? Он же, Иван, не полный дурак, чтобы  только слушать и соглашаться. Хотя,  почти всегда так и было. Но в свете последних событий концепция его поведения претерпела явные изменения. И сейчас ему предстоит в этом разобраться, а Алексеев, не исключено, пользуется гипнозом, раз Иван  с первого взгляда снова оказался под его влиянием. Он опять провел рукой по лбу.
   - Дырку протрешь, - услышал  голос Алексеева, и это помогло Ивану вернуться в действительность.
   - Жарко что-то, - отозвался он, и насчет жары, пожалуй, был прав. – Вы кондиционером не пользуетесь, что ли?
   - Странно, - Алексеев посмотрел по сторонам. – С утра вроде все было нормально.
    Затем Иван увидел, как в кабинет входит этот Лосев. И здесь как-то непонятно получилось: Иван вообще-то не видел, чтобы Алексеев того вызывал. Он и про кондиционер еще не успел  ничего сказать, а Лосев уже принялся объяснять, в чем дело – оказывается, власть теперь должна быть ближе к народу, в связи с чем все кондиционеры в правительственном комплексе с 11.00 отключены. Иван увидел, как Алексеев побагровел. Потом увидел, как он сдержался. То есть ничего не сказал. Зато сказал Лосев: в том смысле, что электричество, вернее всего, будут и дальше экономить. «Пошел вон», - Иван скорее почувствовал, чем услышал, что сказал Алексеев. Но Лосев и сам уже уходил. «Как же он все-таки узнал? – задумался Иван. – Неужели слушал?» Посмотрел на Алексеева. Понял, что тот думает о том же.
    - Я тебя предупреждал, что проблем много, - сказал  Алексеев. – И как ты уже понял, распоряжаюсь здесь не только я. Ну ты, короче, понял все. Жду тебя к вечеру с отчетом о работе комиссии.
    Алексеев встал. Иван тоже встал. Он хотел спросить, что как же так, ведь не поговорили ни о чем, ни о комиссии, ни о дальнейших действиях, ни о событиях, ни о чем. Хотя, насколько Иван помнил, четкую задачу перед соратниками  Алексеев не ставил никогда; он всегда предпочитал высказывать свои интересы намеками, и плохо приходилось тому, кто эти намеки не улавливал. Впрочем, к Ивану это не относится, он улавливал всегда. За что его Алексеев и выделал среди многих. Именно так он должен поступить и сейчас. Краткий курс ему Алексеев дал, вот Иван и будет действовать. И, пожалуй, уже знает как. В конце концов, недругов и  завистников у него здесь много, так почему бы заодно и с ними не рассчитаться? «Никто не получит талонов на обед», - подумал он, и тут же решил распределительный процесс начать с правительственной столовой. Замыслил к вечеру охватить талонами на продовольствие полгорода, а к завтрашнему дню – весь город. Но вдруг вспомнил, что в настоящее время ему даже позвонить неоткуда. Посмотрел на Алексеева. Тот выжидательно смотрел на него.
    - А куда мне идти? – спросил Иван.
    - Ах, да, тебе  даже кабинет еще не выделили, - Алексеев нажал кнопку интеркома.
    Снова вошел Лосев, и Иван отметил: «Теперь вижу, что по вызову».
    - Куда Ивану Васильичу присесть? – спросил Алексеев.
    Лосев руками сделал широкий жест в сторону двери, поманил Ивана пальцем.
    - Пойдемте, господин Губанов, я вас провожу на ваше рабочее место, - сказал он. – Очень надеюсь, что оно вам понравится.
    Иван вышел, Лосев вышел за ним. Из-за секретарского стола поднялся невысокий типчик в костюме, галстуке и очках.
    - Познакомьтесь, это заместитель руководителя аппарата губернатора Максимов, - Лосев рукой указал Ивану на него, чтобы тот лучше  разглядел. – Мы с ним работаем, считайте, в паре.
    «Где-то я его уже видел, - подумал Иван. - Не там ли, откуда меня вчера выпустили?»
    - А знаете, - услышал он голос Лосева. – Вот он, пожалуй, вас и проводит. Надеюсь, вы с ним тоже подружитесь. А с вами мы уже друзья, не так ли?
    Иван ничего не ответил. Он открыл дверь и почувствовал, как этот очкастый  устремился за ним. Снова вспомнилась Дзержинка. Но решил терпеть.

    Глава 25. Товарищи по несчастью
    «Я понятия не имею, кто такой Манцов, и еще больше мне непонятно, почему я должна принимать участие в его похоронах», - размышляла Ирина Дмитриевна, идя по городу. Пешком по этому городу она не ходила  очень давно,  и ощущения, соответственно, испытывала довольно странные. Иногда ее узнавали, что было приятно, но в данном случае не совсем уместно. «Ой, неужели это вы?», - услышала она очередное подтверждение своей известности, и ускорила шаг. Все же пешая прогулка доставляла неудобства. Но выбора у нее не было. Машину ей не предоставили. Выпустить – выпустили, но добираться предложили пешком, хотя и спросили, помнит ли  дорогу. «Да-да, конечно», - она быстро ответила, не решаясь еще поверить, что прямо сейчас  выйдет на свободу, еще вчера казавшуюся недостижимой. Пешком она дойдет запросто, а заодно и город посмотрит. Ее, кстати, очень неплохо причесали, и выдали новый, вполне приличный, костюм. Велели надеть. Так что смотрелась она хорошо, тем более  и врач с ней поработал, ввел какой-то  эффективный препарат. Куда идти,  сказали.  И первые минуты  она наслаждалась всем подряд – воздухом, небом, солнцем, самим процессом ходьбы. Потом почувствовала, что надетые на босую ногу туфли натирают ногу. Любопытство  прохожих уже раздражало. Но надо было терпеть, тем более, абсолютно неизвестно, сколько еще терпения предстоит впереди. А действие  эффективного препарата, кажется, заканчивалось. И в голову полезли всякие мысли.
    Она  немножко заблудилась – свернула не на той улице, поэтому пришлось делать крюк. Да уж, отвыкла вот так ходить. Почему  не дали машину, объяснили: надо экономить бензин. Предупредили, что такие проблемы будут  и там, где ей предстоит некоторое время потрудиться. Сюда заходить велели каждый день – для отчетности. Причем, не столько о себе, сколько о тех, с кем она будет бок о бок, так сказать, трудиться. Еще предупредили, что неплохо бы  поучаствовать в похоронах Манцова, хотя бы потому, что там будут все. Сказали, что автобус на кладбище пойдет от ритуальной конторы. А на машинах поедут только Алексеев с Гоголевым, ну и кого они еще к себе возьмут. Еще раз объяснили, что бензин нужно экономить. И в самом деле, она уже успела заметить, что машин на улицах стало  очень мало. Вспомнила газеты, которые ей туда приносили. Когда подходила к правительственному комплексу, ощущение чрезвычайности переживаемых событий накатило с новой силой. То, что произошло лично с ней – это  чрезвычайно; но  чрезвычайное и необычное, пожалуй, теперь повсюду; и хотя она пока не понимает, что же все-таки происходит, но скоро, наверное, догадается. В сумочке зазвонил телефон. Звонил брат. Как ни в чем ни бывало,  спросил, все ли у нее в порядке. Она ответила, что да, в порядке все. Спросила, когда  его увидит. «Сегодня вечером», - сказал, по-прежнему, как ни в чем не бывало. Она убрала телефон. Посмотрела на стену прямо перед собой. Узнала свою бывшую приемную. Вывеска там была все такая же, но с другой фамилией. Прошла мимо, и почувствовала, что разволновалась.
    На пропускном пункте с ней очень вежливо поздоровались. Документов не спросили, зато сказали, куда  идти. Она четко последовала указаниям. Когда входила в вестибюль, задумалась,  где же лифт. Но быстро вспомнила. Прошла по сверкающему полу, показавшемуся очень скользким, мимо сотрудника за стойкой, демонстративно привставшего, чтобы показать, что он ее видит, подошла к ковровой дорожке, ведущей вверх по лестнице, подумала, что с тех пор она, кажется, так и не менялась, и остановилась, наконец, у лифта. Потом стояла, ожидая, когда лифт подойдет. Минуты две  пришлось подождать. Какие-то звуки раздавались и справа, и слева, и она не могла понять, то ли работает дрель, то ли настукивает молоток. Когда звуки стали похожи на чьи-то приближающиеся шаги, она сжалась;  не хотелось, чтобы ее увидели и узнали. Но шаги так и не приблизились, зато пришел лифт. Она вошла. Больше никого не было, и если честно, то таким безлюдным это здание она еще не видела.
    На шестом этаже вышла. Еще раз задумалась, куда теперь, влево или вправо. Пошла вправо, и, как оказалось, правильно. Ее уже поджидала помощница. То есть ей сказали, что у нее будет опытная помощница, а по виду – так типичная майорша, или даже полковница.
    - Наконец-то, Ирина Дмитриевна, - сказала помощница-полковница. – Мы уж беспокоились, не заблудились ли вы с непривычки. Талоны, кстати, получили? Ах, ну да, вы же только что подошли. Ко мне можете обращаться так: товарищ Иванова.
    Товарищ Иванова распахнула дверь, и Ирина Дмитриевна вошла. Кабинет был небольшой и на первый взгляд очень неброский, но выбора у нее, собственно, и здесь не было. Она положила сумочку на стол, обошла его справа, и уселась на стул. Стул был обычный канцелярский, на таких она очень давно не сидела. На столе стоял компьютер, из тех, если она правильно припоминает, что появились здесь лет пятнадцать назад. Системный блок стоял под столом, она почувствовала его  ногой, а громоздкий монитор был очень запылен.
    - Располагайтесь со всеми удобствами, - сказала  товарищ Иванова. – Я пока не могу сказать, насколько долгими будет наше сотрудничество, но продуктивным оно должно стать непременно.
    Ирина Дмитриевна молчала. Она не знала, что отвечать. И потом, у нее у самой были вопросы, только она не знала, уместно ли их задать прямо сейчас. Решила, что пока не стоит. Помолчала еще, и товарищу Ивановой это не слишком понравилось.
   - Что же вы все молчите? – спросила она. – Нам ведь с вами есть о чем поговорить.
   - Вы о каких-то талонах спрашивали, - отозвалась, наконец, Ирина Дмитриевна. – Это что такое? Не на бензин?
    - А вы знаете, насчет бензина – это правильно, -  помощница,  похожая на надсмотрщицу, улыбнулась. – До этого тоже дойдет, но вряд ли сегодня. А талоны вы должны получить на обеды и ужины в здешней столовой. Потом вам как госслужащей выдадут талоны на продуктовые наборы, и уверяю вас, они будут сильно отличаться от тех, что получат  обычные граждане. Хотя, этот процесс,  думаю, уже идет. Губанов обещал, что все будет очень быстро. Вы ведь, кажется, знакомы с ним?
   - Мы  даже недавно виделись, - сказала Ирина Дмитриевна. – Если это, конечно, был он.
   - Он, он, - товарищ Иванова посмотрела на свою руку с часами. – Но с талонами надо поторопиться, потому что скоро все выезжают на кладбище. Вы ведь в курсе?
    - Мне говорили про какого-то Манцова, - Ирина Дмитриевна досадливо поморщилась, и тут же забеспокоилась, не увидела ли это товарищ Иванова. – Я его не знаю, и я бы никуда не поехала.
    - Ну не знаю. У меня нет указаний насчет исполнения ваших личных желаний. Пойдемте-ка лучше получим талоны, я вам покажу где.
    Они спустились с шестого этажа на третий по той самой ковровой дорожке. С сотрудником, сидящим у входа в губернаторские апартаменты, товарищ Иванова поздоровалась как с давним знакомым, затем они свернули налево и прошли вглубь коридора. Ивана Губанова Ирина Дмитриевна признала сразу, он тоже не стал делать вид, что они незнакомы. Более того, они обрадовались друг другу, как друзья по несчастью, и эта радость не укрылась от товарища Ивановой.
    - Вот и хорошо, - сказала она. – Я вижу, что мы все тут найдем общий язык. Иван Васильич, снабдите-ка Ирину Дмитриевну сами знаете чем.
    Он открыл ящик стола, достал  расчерченный лист.
    - Вот вам, пожалуйста, хватит на несколько обедов, а если захотите, то и ужинов. Хотя я бы не советовал надолго загадывать, - он посмотрел ей в глаза, и подтекст его слов она уловила.
    - Ну, это не вам решать, - вмешалась полковница. – А у вас, Иван Васильич, сегодня такой день… Я вам, в общем, сочувствую.
    - Это вы о дяде? Спасибо, мы скоро выезжаем. Я еду в машине с Алексеевым. Вы, Ирина Дмитриевна, тоже?
    - Нет, мы в общем автобусе, - ответила за нее помощница. – Надо же Ирину Дмитриевну представить коллективу. А лучший момент, по-моему, и придумать сложно.
    Товарищ Иванова демонстративно посмотрела на руку с часами. Губанов засуетился, задвинул ящик стола,  забитый расчерченными листами. Проводил женщин до дверей, а потом смотрел, как они шли по коридору, Ирина Дмитриевна первая, помощница за ней.
    - Поднимемся наверх, я талоны там оставлю, - сказала Ирина Дмитриевна.
    - Конечно, без нас все равно не уедут, - помощница шутливо ткнула ее пальцем между лопаток, и она испуганно сжалась. – Там о вас, думаю, уже говорят. Ну, вы сами  увидите.  Талоны не забудьте припрятать, это, извиняюсь, ваше средство пропитания, выдача зарплат  пока приостанавливается.
    Она еще раз ткнула ее пальцем между лопаток, и Ирина Дмитриевна решила ничего больше не говорить, кроме необходимого.
    На шестой поднялись, и она снова отметила странную безлюдность этого здания. Подумала совсем по-детски: «По норкам все попрятались».
    Автобус с черной полоской их действительно поджидал. Она с чувством обреченности  подошла к автобусу, товарищ Иванова шла сзади, и очередного толчка  в спину Ирина Дмитриевна побаивалась. Но толчка, к счастью, не последовало. Двери этого деликатного транспортного средства были открыты настежь, и Ирина Дмитриевна вошла. Честно говоря, от такого радушного приема обомлела. «Боже мой, это вы, это вы», - услышала она. Посмотрела. Решила: «Мы все в одной ловушке». И, кажется, не ошиблась.
Несколько лиц были знакомы, она их помнила еще с тех пор. Но были и новенькие. В новеньких, как ей показалось, скользило сочувствие. В знакомых – то, что она назвала бы злорадством. Но такими категориями она сейчас не думала. Думала так: «В ловушке, в ловушке». Села  у окна, рядом – товарищ Иванова, и это были единственные свободные места, то есть дам специально  ждали. Тронулись.
     Поехали через весь город, солнце через стекло било  в лицо, и значит, едем на юг, определилась она с географией. В автобусе разговаривали. Она вспомнила, как  много пережила за последние дни, подумала привычно: «Будь что будет». Стала слушать разговоры,  отзываясь, если кто к ней обращался. «Надо же, вы тоже с нами», - сказал ей кто-то, она не знала кто. Кивнула. «Как же так получилось?», - спросили ее. Она сначала кивнула, а потом  ответила: «Пока не знаю». Подумала, что ответила правильно, потому что тот, кто спрашивал, сам покивал в ответ несколько раз.  Спросила: «Кто же этот Манцов? Мы ведь по его поводу?» «Да это дядя Губанова, умер от сердечной недостаточности. Или там что-то героическое было, его вроде, хотят представить посмертно». Подумала: «Надо же, Губанова. Как все сплелось». В автобусе  стоял  гул голосов. В ход  пошли шкалики, прихваченные с собой. Пили из горлышка, ей тоже протянули бутылочку, но она покачала головой: «Нет-нет». «Ой, что же будет?», - услышала, а потом кто-то ответил: «Не паникуйте, хуже, чем есть, не будет». Подумала, что это правильно: хуже, чем есть, вряд ли будет.
    По городу ехали долго. Она всматривалась за стекло, щурясь от солнца, пытаясь понять, где же едут. Кто-то затянул песню: «На Муро-о-мской до-оро-ожке стоояли три сосны…» Мысленно  подпела: «Про-о-щался со мной ми-и-лый до будуущей весны». Кто-то спросил: «Что же делается?», - и песня  оборвалась. «А где водку брали, камрады?», - в наступившей тишине вопрос прозвучал слишком  отчетливо. «Из своих запасов», - был ответ. Ирина Дмитриевна увидела, что отвечал человек с телефоном за ухом. Он на нее и смотрел. «Ирина Дмитриевна, а у вас проблемы, ведь так?», - спросил он, и она  бессильно кивнула. И тут же почувствовала палец помощницы между своих лопаток. Надо же, она про нее забыла, уж слишком необычно было то, что она видела. Человек с телефоном за ухом продолжил: «А мы знали, что вы здесь, не знали только как объявитесь. Надо же, какая встреча». Она покосилась на полковницу. Та сидела рядом, четким профилем к ней. Молчала. Потом услышала: «А мы ведь все здесь члены правительства». Вспомнила старый фильм с почти  таким же названием. Снова услышала: «А вы мне знаете, когда понравились? Когда про «Петра Великого» объявили. Ну, помните, лодка, «Курск»? А вы – на всю страну о мощи нашего военного флота». Подумала: «Боже, как давно это было».  Услышала снова: «Ой, что же будет?» Водочный запах витал в автобусе. Увидела,  у  кого были в руках шкалики, те и прикладывались к ним. Потом давали отхлебнуть тем, у кого не было. Предупреждали: «Мне оставь». «Мы здесь все члены правительства», - снова отчетливо услышала. Вспомнила Владимира Владимировича с его правительством. Отметила, что небо и земля. Но  засомневалась, потому что общее незримо присутствовало. Откуда-то из глубин памяти всплыло: «К прошлому возврата больше нет». А потом подумала  примиряюще: «Все люди одинаковы». Вслух сказала: «Дайте-ка мне». В бок вонзился локоть товарища Ивановой, а в ушах раздалось шипение: «Вы что себе позволяете?». Этот чужой локоть она оттолкнула своим. Повторила: «Дайте-ка мне». Из нескольких протянутых  шкаликов выбрала первый попавшийся. Так прямо из горлышка и хлебнула. Бутылку у нее тут же  выхватили, и она увидела, как один из этих товарищей весьма жадно к ней прильнул. Но ей уже стало значительно легче. «Бунтуешь, что ли, шмара?», - услышала товарища Иванову. Решила в который раз:  будь что будет. А тут, кстати, и въехали на кладбище.
    Товарищ Иванова молчала, только профиль ее она и видела. Проехали мимо пестрого цветочного ряда. «Астры, астры», - подумала она. Глоток водки спасительно разливался внутри. Поехали куда-то туда, поворот, еще один, остановились. Двери автобуса открылись. Она продолжала сидеть. Смотрела, как все  выходят.  Вышла последней. Вернее, последней была товарищ Иванова, и она боялась, что та снова ткнет  пальцем в спину. Но обошлось.
    Могила была разверзнута. Ну, так она подумала: «Разверзнута». Вокруг могилы  толпились. Тихо переговаривались между собой. Услышала: «Нашли, а он уже вонял. А супругу  до сих пор найти не могут. А может, и не ищут». «Смотрите, как бы вас не нашли», - сказали тому, кто говорил про супругу. Тот отозвался: «А ведь могут. Сейчас я, знаете, ничему не удивлюсь. Удивляюсь только, почему все делают вид, что все нормально…» Он хотел еще что-то добавить, но к нему подошел какой-то человек, и они, плотно прижавшись друг к другу, как видела Ирина Дмитриевна, куда-то пошли. Здесь  на нее внимания не обращали, может, оттого, что народу собралось много. Она увидела Алексеева. Поняла, что он готовился произнести речь. Но гроба еще не было. Постояли молча, глядя на Алексеева. Показался автобус. «Мы на таком же приехали», - подумала Ирина Дмитриевна. Дверцы распахнулись, оттуда вышли люди. Затолпились вокруг, в толпе она почти что растворилась. Глоток водки, выпитой  в автобусе, растворился тоже, от него не осталось ничего. Какие-то  люди, «не наши»,  подумала про них Ирина Дмитриевна, открыли задний люк. Вытянули  гроб с телом. Она посмотрела: лежал некто бородатый, или уже нечто,  было неприятно. Гроб, обтянутый красной тканью и черной кружевной лентой, водрузили на постамент из двух табуреток. «Прощайтесь», - сказал человек с черной повязкой на рукаве. Все столпились вокруг молча. Тишина была такая, что у Ирины Дмитриевны закружилась голова. Она посмотрела на Алексеева, поняла, что он сейчас будет говорить.
    - Товарищи, - действительно начал тот. – Сегодня у нас печальный день – мы прощаемся с нашим верным другом и соратником. Вы все его хорошо знали, и он знал вас всех. Всегда был на виду и открыт для людей. Его делам, совершенным во имя людей, нет числа. Он перетрудился – слишком много работал. Без отдыха, без перерыва. И смерть его подкараулила. Забрала у нас. Его пламенное сердце остановилось. Но он навсегда останется в нашей памяти. Мы сохраним в наших сердцах память об его героической жизни. Он будет достойно награжден. Посмертно.
    Алексеев замолчал, и Ирина Дмитриевна удивилась краткости его речи. Увидела, как он, стараясь не смотреть на покойника, маленькими шажками сдал назад, вытеснив вперед Ивана Губанова. Тот, также стараясь не смотреть, встал у изголовья гроба. Говорил  кратко, еще короче, чем Алексеев. Выразил в итоге уверенность, что постарается быть достойным его памяти и благодарность за решение представить своего родственника к награде, отчего  еще больше будет стремиться быть достойным его памяти. Потом человек с черной повязкой спросил: «Ну, все попрощались?». Никто не ответил, и в очередной раз повисшей тишине к гробу с двух концов подошли могильщики, накрыли  крышкой. Быстро заколотили, и, ловко подхватив,  опустили в могилу. «Бросайте землю, только по очереди», - сказал распорядитель, по поводу которого Ирина Дмитриевна подумала, что  не может понять, из какой он конторы. «От тех? – задумалась она. – Или из тех?» Услышала: «Не тормозите, дамочка». Наклонилась, взяла в горсть землю, сухую и теплую, и бросила вниз.
   Обратно ехали молча. Водка была выпита, хмель выветрился. И вообще было мрачновато, как будто ехали навстречу  неведомой судьбе. Хотя, кто бы в этом сомневался? Туда, в неизвестное,  и ехали. Ирина Дмитриевна снова смотрела в окно, стараясь разглядеть хоть какое-нибудь знакомое местечко в проплывавшем мимо автобуса городе. Но ничего знакомого  не улавливалось. Город был чужой, совсем чужой, и она дала себе слово выбраться отсюда, как только представится возможность, и больше сюда ни ногой. «Вот только как выбраться?», - тоскливо подумалось, и она покосилась на полковницу, которая сидела рядом, с демонстративной усталостью прикрыв глаза. Обратная дорога, как всегда, оказалась короче, чем дорога туда. Автобус въехал в задворки правительственного комплекса, и остановился. Все продолжали сидеть,  так же молча, как будто не знали, что делать дальше. Но, может, действительно не знали. Так что товарищ Иванова взяла инициативу в свои руки. «Выходим, выходим по одному», - громко проговорила она. Ее послушались, и цепочкой потянулись наружу. «А мы с вами скоро пойдем к Гоголеву, - сказала она Ирине Дмитриевне. – Ну, вы в курсе, я думаю». «Почему к Гоголеву? – спросила она. - Говорили же, что к Алексееву». «А вам не все ли равно? – ответила товарищ Иванова. – Мы решили, пусть сначала этот. А потом тот». «Оно и проще», - вздохнула Ирина Дмитриевна.
    Они пошли, замыкая цепочку, втягивающуюся внутрь здания.  Ирине Дмитриевне с этих арьергардных позиций было хорошо видно, как  пассажиры ритуального автобуса постепенно рассеивались по своим этажам, и на шестом  они остались вдвоем с полковницей. Очень хотелось остаться одной, но она понимала, насколько это в данный момент недостижимо. Нелепейшая поездка на кладбище не то что бы вымотала, а, скорее, еще больше поставила в тупик. Хотя,  совсем недавно  казалось, более тупиковую ситуацию, чем у нее, и вообразить трудно. Но вот выяснилось, что блуждает в неведомых потемках не только она. «Покорные, как бараны», - вспомнила  своих попутчиков. А, с другой стороны, попробовал бы кто из них не покориться  обстоятельствам. Его бы тут же смели с теплого насиженного стула, и это был бы еще не самый плохой вариант. И потом, кто из них умеет делать что-то сам? Ну, хотя бы просто думать своей собственной головой, без оглядки на  более высокопоставленную голову в этой замысловатой чиновничьей иерархии? Так что обстоятельства обстоятельствами, но меньше знаешь – лучше спишь, это общеизвестно; тем более, это сущее благо, когда знаешь, что лично от тебя зависит только одно: насколько прочно удается держаться на пригретом месте, и поэтому главное  – не допустить ошибок в собственной линии поведения, а все остальное пусть горит синим пламенем. И все же Ирина Дмитриевна  надеялась в этой ритуальной поездке  с кем-нибудь переговорить, чтобы узнать, что они-то сами  думают. Но все рухнуло, как только она натолкнулась на эту покорную обреченность. Вспомнила брата. «А ведь это он меня заманил», – подумала. Решила вечером ему высказать все. Лишь бы не сорвалось.
     - О чем это вы так усиленно размышляете? – ввел ее в реальность голос товарища Ивановой. – Смотрите у меня, думать мы вам вообще не рекомендуем. Еще додумаетесь до какого-нибудь мыслепреступления, и как тогда прикажете с вами поступать? А мы ведь вам доверие оказываем, бросаем, можно сказать, на самый ответственный участок.
    Думать по существу Ирина Дмитриевна не слишком и стремилась. То есть привычка к размышлениям у нее так и не выработалась. Вообще-то главным ее достоинством было поступать исключительно себе на пользу, а не во вред. И  в основном удавалось. Пока не случилось всего  этого. А поскольку все это было ей совершенно непонятно, а, главное, несло угрозу лично ей, то как-то само собой получилось, что она стала задумываться. Процесс шел мучительно, но она уже знала, что не успокоится, пока до чего-нибудь не додумается. Пусть и до мыслепреступления. И потом, она очень рассчитывала на встречу с братом, которую он ей сам пообещал сегодня. А  это все когда-нибудь закончится, и она вернется к прежней жизни. А если не закончится?
    - Мы сейчас пообедаем и пойдем к Гоголеву, - голос снова вернул ее в реальность, если это, конечно, можно было так назвать. – Вы ведь талоны не взяли с собой. А то бы  сразу в столовую  пошли. Как вам поездка?
    - Не знаю, - отозвалась Ирина Дмитриевна. – Этого человека никогда не знала. И еще, я так и не поняла, зачем поехало столько народу, а выступлений почти не было. По-моему, его проводили совсем не с почестями.
    - Ну, не скажите. Без почестей  будет выглядеть по-другому. А этого – как героя. Разве вы не заметили? И потом, главное  – собрать всех  в таком месте. Это, знаете, объединяет.
   Ирина Дмитриевна вспомнила обитый красной тканью гроб и поежилась. Но решила больше не возражать, потому что мало ли что.
    - А без талонов  нельзя пообедать? – спросила она.
    - У вас что, деньги есть? – товарищ Иванова засмеялась. – Денег у вас нет, да и выбора  тоже нет. А вы, кстати, почему дверь не закрыли?
    Она повернула ручку и дверь открылась. Вошли, и Ирина Дмитриевна еще раз почувствовала, как ей здесь не нравится. Но выбора  действительно не было. Разграфленный на квадраты лист так и лежал на столе. Она оторвала квадратик, внутри которого синел штамп, посмотрела на полковницу.
   - Если бы не ваша забывчивость, мы бы давно уже кушали, - сказала та. – Ключи возьмите.
   Ирина Дмитриевна взяла ключ, который товарищ Иванова вынула из собственного кармана. Они вышли, и она старательно закрыла дверь. А ключ товарищ Иванова снова положила  в карман.

    Глава 26. Морж и плотник
    Утром у него была встреча с прогрессивной молодежью, как он называл юных помощников партии. Встречались торжественно, при телекамерах. Пишущую прессу не пустили, это он сам так распорядился. Велел передать, что разошлют пресс-релизы. Но камеры быть должны, чтобы на местных каналах отразить актуальность  мероприятия. Собрались в университетском конференц-зале. Когда он вошел, его встретил шквал аплодисментов и приветственных криков. Он поднялся на сцену, посмотрел в зал. Увидел лес вскинутых в приветствии рук, развивающиеся синие флаги, горящие глаза этой чудесной молодежи. Подумал, что и он был таким же в свои комсомольские времена. Умилился. Поднял руку, давая понять, что сейчас будет говорить. На пару секунд задумался, потому что такого удивительного и горячего приема не ожидал. В мыслях мелькнуло: «А ведь я у них кумир». Зал  замолчал. Размахивать флагами тоже перестали. Все ждали, что он скажет.
   - Дорогие мои друзья! – начал он. – Наши верные помощники! Вот и пришло время доказать, насколько мы с вами звенья одной цепи. Да-да, именно так, одной цепи, потому что цель у нас одна – мы хотим процветания, нашего с вами, и мы знаем, как этого добиться. Вернее, знаем мы, ваши старшие товарищи, а вы, наши юные друзья, должны следовать нашим заветам и хранить верность нашим идеям. Сегодня час испытаний для нас пробил, и вы должны делами доказать, на что вы способны. Вам я верю, как самому себе. Но хотел бы услышать, верите ли вы мне?
   В ответ раздался такой мощный рев, что  сделал шаг назад вглубь сцены. «Да-а-а-а!», - неслось по залу, где снова неистово замахали бело-синими флагами. Он  поднял руку.
    - Вижу, что верите, - сказал. – Но должны это доказать, потому что знаете наш принцип: верить только делам. Согласны?
    По залу снова пронеслось мощное «Даааа!».
    - Тогда вот что вам предстоит. Я даю вам такое задание, слушайте меня внимательно. Каждый из вас где-то живет, в каком-то доме. Вам, наверное, известно, или от нас, ваших старших товарищей, или от ваших родителей, что в силу сегодняшней ситуации при каждом доме должны быть созданы особые пункты, где на упрощенных условиях можно вступить в партию. В нашу партию. Или, если вы молоды, в ваш молодежный союз верных помощников партии. Поэтому вам надо обойти все квартиры в ваших подъездах и поинтересоваться у каждой семьи, вступили ли они в партию. Женщины пока могут и не вступать, это хотя и желательно, но не обязательно, а вот каждый мужчина, глава семьи, вступить обязан. Ваша цель – выявить тех, кто не вступил, и сообщить нашим партийным органам. Вы можете это сделать  прямо сегодня, сейчас. Разбиться на группы, избрать звеньевого, и после нашей встречи так прямо по домам и пойти. Согласны?
    Тот же мощный рев был ему ответом. Но он и не сомневался в способностях этой замечательной молодежи. Он верил ей; он и сам когда-то, будучи молодым комсомольцем и полностью доверяя  своим старшим партийным товарищам, надеялся, что они также верят ему.
    - Так действуйте же, мои юные друзья! – прокричал он в зал. -  У нас сейчас героическое время, и вы имеете возможность доказать, на что способны. Не щадите никого, потому что вы знаете: кто не с нами, тот против нас. Если ваши отцы еще не в партии, то и их не щадите, докладывайте о них нам, потому что вы знаете, что наша партия превыше всего.
   Дальше ему говорить было трудно, так расшумелась эта неистовая молодежь. Он видел, как у этих парней и девушек блестели глаза, и неожиданно подумал: «А ведь если что, они и меня сметут». Мысль отогнал как лишнюю. Спросил, хочет ли кто сам выступить. Потом слушал, как они клялись в верности партии, и думал, какая это все-таки мощь, при верно заданном направлении эта молодежь горы свернет, и совершенно правы там, в федеральном центре, когда делают ставку на молодежь и приучают ее к правильному восприятию партийных принципов. «Как же  я сам правильно здесь себя повел», - подумалось ему. Поднял руку, предупреждая, что сейчас будет говорить.
    - Спасибо вам, мои юные друзья! – сказал он, действительно чувствуя радость от того, что они вот так сразу друг друга поняли. – Я, мы, партия очень рассчитываем на вас. А я сейчас вынужден вас покинуть. Сегодня мы хороним нашего партийного товарища, павшего в борьбе за наши партийные принципы. Он будет представлен к правительственной награде, к сожалению, посмертно. А сегодня мы его с почестями похороним.
    Зал снова отозвался мощным ревом. Под этот рев он и вышел.
   - Да вы сущий педагог, Василий Николаевич, - встретил его на выходе улыбчивый типчик, который с ним на эту встречу с молодежью и напросился. И хотя встреча  была его собственной инициативой, отказать  типу он не мог.
    - Я знаю, как разговаривать с молодежью, - отозвался Гоголев. – Сам был молодым, помню, какое влияние на меня имели старшие партийные товарищи.
    - Ну-ну, я вижу,  у вас давний партийный опыт, - тип бесцеремонно взял его под руку. – Партия, в которой вы тогда состояли, свои задачи выполнила, не так ли? Она на деле доказала всю правильность однопартийной системы. Вы согласны со мной? Знаю, знаю, что согласны. Так что лучшее из той партии мы берем и переносим в эту.
   Гоголеву очень хотелось сбросить эту цепкую руку со своего локтя. Но решиться на такое он не мог. Что же касается партийных принципов, то тип говорит все правильно: в однопартийности сила. А, может быть, и правда. О правде, впрочем, он случайно подумал, обычно в этом направлении он не мыслил.
    - Да согласен я с вами, вы  сами знаете, - сказал он типу, с облегчением чувствуя, как тот разжимает его локоть. – А к молодежи нужен правильный подход, и я это, как вы сейчас видели, продемонстрировал. Молодых нужно озадачить, дать им направление, и тогда польза от них будет несомненная.
    Они вышли на улицу. Гоголев увидел, как резво тип  устремился к его машине.
    - А вы знаете, я сейчас на кладбище еду, - напомнил он. – Нам разве по дороге?
    - Конечно, по дороге, дорогой Василий Николаевич, - тип приоткрыл специально для него левую заднюю дверцу, как Гоголев раньше делал для Алексеева, но у этого жест получился  слишком двусмысленный. – Нам вообще по дороге, нам и вашей партии, я имею в виду. Теснее союза, чем между нашими органами и вашими, партийными, по-моему, и быть не может. Мы же с полуслова понимаем друг друга. А главное, у нас и цели с задачами одни – чтобы повсюду был порядок, по возможности, железный. Вы согласны со мной?
    «Феликс у вас железный», - дерзко подумал Гоголев. Но по существу тип был прав, цели и задачи у них общие. На федеральном уровне, на который он и сам сейчас вхож, это правильно понимают. Он вспомнил учредительный съезд, когда избрали лидера партии, объявив его к тому же и национальным лидером. От воспоминаний теплая волна разлилась по телу. Какой тогда энтузиазм поразил всех, сколько восторженных слов было сказано. Более правильного лидера и представить сложно, в этом он не сомневался. Все силовые структуры стоят за ним, а с их поддержкой партия обречена на успех. Обречена на власть, единую и монолитную, к чему, собственно, все и идет. «Наведем железный порядок не дрогнувшими руками», - подумал он, и немного застеснялся своих  мыслей.
    - Вы правы, - сказал он, пролезая в приоткрытую дверцу. – Единство партии – в единстве с органами. Без вашей поддержки добиться полного единства для нас было бы сложно.
    - Конечно, - согласился тип, усаживаясь на сиденье рядом с молчаливым водителем. – Партия, в которой вы раньше состояли, разве не опиралась на наши структуры? Да где б она была без нас? Вы не задумывались, почему то, что от нее осталось, столь деструктивно и неорганизованно? Да потому что без нас они теперь никто. Другое дело  ваша партия. Ваш лидер это, к счастью, хорошо понимает.
    Машина тронулась. Гоголев уселся поудобнее, посмотрел в окно. Эйфория от встречи с молодежью еще бродила в нем. Но что-то в речах этого словоохотливого типа его не устраивало. Интересно, что здесь не так? Может быть, то, что он  разделяет «их» и «нас»? Действительно, он постоянно говорит «мы» и «вы», как будто они не одно общее дело делают. Потом, какое-то чувство превосходства он улавливает в его словах. Как будто они там, в своих структурах главнее, чем мы в своих партийных. А, может,  так и есть? Если подумать,  разве не они затеяли все, что сейчас происходит? Разве не они заставили и его, и Алексеева делать все это? Он вспомнил, как повел себя тот московский генерал, и как они с Алексеевым не посмели его ослушаться. Никакого «нет» с их стороны  генерал не принял бы, только одно безоговорочное «да», только полное согласие. Вот и сейчас разве ему нравится, что рядом с ним постоянно кто-то из них? Но разве он посмеет ослушаться? «Так может это партия для них, а не они для партии?» – прокралась слишком неприятная своей отчетливостью мысль. Снова вспомнилось, что  лидер  в партию не вступил, и  мысль была болезненной - ведь более странной ситуации, чем эта, в партийных отношениях быть не может. Но при этом у лидера все силовые структуры по струнке ходят. «Инструмент», - пришло на ум слово, и дальше он додумывать не стал, хотя в глубине души уже знал, до чего  мог додуматься. От недавней эйфории не осталось и следа.
    - Но вы же понимаете, Василий Николаевич, - продолжал тип, - что равнопартнерских отношений на самом деле быть не может. Всегда кто-то оказывается главнее, потому что  сильнее. Я думаю,  это мы. Представьте плотника с его инструментом, топором там, или еще чем-нибудь. Что инструмент без плотника? Ничто. Как и плотник без инструмента. А вот плотник с инструментом – это уже кое-что. Особенно если он хорошо умеет  инструментом пользоваться.
    От «инструмента» Гоголева слегка замутило, как будто тип разгадал его мысли. Но, похоже, что  разгадал.
    - А вот зачем вы говорите, что Владимир Владимирович только наш лидер? – решил он уличить типа. – Он национальный лидер, значит и ваш тоже.
    Тип хмыкнул, но ничего не ответил. Гоголев видел его затылок, и понимал, что и от затылка тоже что-то исходит.  Возражать, по крайней мере,  не смел. Дальше  ехали, в основном, молча.
    Когда подъезжали, их обогнал «мерседес» с мигалкой. Через тонированные стекла  Гоголев не видел, Алексеев  там был, или еще кто.
    - Владиславу Владиленовичу мы все же решили дать представительский класс, - тип снова разгадал его мысли. – Пусть люди думают, что власть здесь есть. Не солидно на «Волге», а?
    Гоголев не ответил. Он молча проглотил обиду, как это бывало не раз в его прежней жизни, когда превосходство Алексеева довлело над ним. Значит, все продолжается. «Но посмотрим, кто кого», -   заставил себя прийти к такому выводу. Машина остановилась, и он подумал, что тип сейчас выйдет и откроет ему дверцу. Свой портфель  решил оставить здесь, на заднем сиденье.
    Тип  вышел и пошел в сторону алексеевского авто. Гоголев посидел еще немного, потом тоже вышел и увидел, как Алексеев выходит из своей машины. Тип уже разговаривал с  водителем через приспущенное  стекло. Гоголев осмотрелся, не зная пока, что ему делать и куда идти. Сегодня, кстати, ровно неделя с тех пор, как он здесь. «Тьфу, как мы с Алексеевым здесь», - уточнил он и двинулся к группе людей, которые, похоже, вышли вон из того автобуса с черной полосой. Подошел. К нему потянулись с рукопожатиями, он почти со всеми так и поздоровался за руку. Заметил Ирину Дмитриевну и приготовился сделать вид, что не узнает. Но не понадобилось – она рассматривала выставленный на обозрение гроб с телом. О гробе, обтянутом красным ситцем с черной каймой, он подумал, что могли бы чего-нибудь и поприличнее, все-таки собираются похоронить как героя. Хотя какой  там герой, и, в принципе, в каких-то глубинах  своего существа он догадывался о причине смерти. День был очень теплый, но его внезапно прошиб озноб. Рядом с ним вполголоса переговаривались. Он не вслушивался. Прошел распорядитель с черной повязкой, потом вперед вышел Алексеев и стал очень хвалить покойника. Гоголев подумал, что ни под одним из его слов он бы не подписался. Затем сказал речь племянник, изменившийся, по мнению Гоголева, до неузнаваемости. Хотя, что здесь странного, любой бы на его месте изменился, если бы его выдернули из столицы и погрузили прямо  в эту кашу. Но у племянника здесь, кстати, тоже функция, не маленькая. А вот что будет потом? Он приготовился тоже произнести речь, но не понадобилось. Гроб опустили в могилу, быстро забросали землей и венками, а затем распорядитель объявил: «Уезжаем». Он пошел к своей «Волге», бог весть какого года выпуска, и сел так же, на заднее сиденье. Машина резко тронулась, портфель качнулся, и, перевернувшись, упал. «Мы никого не забыли?», - спросил он водителя. Тот не ответил. Гоголев поднял портфель.
    С кладбища выехали с другой стороны, не так, как въезжали. Едет ли кто следом, Гоголев не видел. Он стал думать о том, зачем  всех собирали, все правительство, считай, но ни до чего не додумался. Посмотрел в окно. Ехали по городу, показавшемуся, не смотря на ясный день, серым и неприветливым. Люди шли по улицам, и Гоголев подумал, знают ли они вообще, что  происходит. Решил, что все-таки знают: и по телевизору им говорили, и в газетах он расстарался, чтобы информация была. «Не обо всем они знают, - тоскливо подумал. – А им и не положено все знать». Последнее его успокоило, потому что он снова почувствовал себя избранным.
    Когда подъезжали к правительственному комплексу,  успокоился совершенно. Было у него такое хорошее качество – никогда ни о чем долго не переживать. После обеда должна была состояться встреча с Ириной Дмитриевной. Это его немного беспокоило, но он решил, что при его-то статусе беспокоиться следовало ей. Как себя вести и что говорить, его проинструктировали. Как он понимал,  ему предстояло разгребать последствия того опрометчивого пожелания Алексеева, чтобы все «наши» столкнулись с теми же трудностями, что и они с Гоголевым. То есть понимал, что Алексеев в первую очередь думал о себе, и не думал о последствиях. Хотя это не в его правилах, при его-то умении просчитывать все на много шагов вперед. Просто тогда все было слишком спонтанно и неожиданно. Значит, после обеда, а более точное время ему не назвали. Поэтому он сейчас и пойдет обедать. Вспомнил про талоны, и вслух сказал: «Черт бы тебя побрал». Имел он в виду Алексеева с его срочным приказом об организованном питании в местной столовой по талонам.
    Что делать с талонами, не знал – их у него не было. Секретарши тоже не было, и от такой беспомощности он расстроился – сильно хотелось есть. Заглянул в портфель в надежде что-нибудь  найти. Но от привычки припрятывать булочки он избавлялся; в общем, в портфеле ничего не было. Постучал пальцами по столу, встал, подошел к окну, вернулся на место. Он разнервничался, и от этого есть хотелось сильнее. Вспомнил, что на кладбище Алексеев не только к нему не подошел, но даже не посмотрел в его сторону. От намерений идти к нему и спрашивать о талонах отказался. Можно  сходить к Губанову, знать бы только, где тот сидит. Но тут в дверь постучали и Иван Губанов, он не мог этому поверить, вошел сам.
    - Вот, все никак не было случая засвидетельствовать вам почтение, - сказал Иван. – Позволите?
    - Заходите, конечно, Иван Васильич, - Гоголев почувствовал одновременно радость и облегчение. – Вот вы как председатель комиссии и поможете мне пообедать.
    - Не вопрос, я для этого и пришел, - Иван вынул из брючного кармана стопку проштампованных квадратиков. – Талоны на пять дней, с понедельника по пятницу. А на выходные, по приказу, самопрокорм. Или как это называется, пока не могу знать. Будут карточки в магазины шаговой доступности, мы такие пока только для населения подготовили. Но у вас ассортимент получше будет.
    - Ты садись, Иван, - засуетился  Гоголев. – Расскажи, как ты? Что-то ты похудел сильно. Из-за дяди переживаешь?
   - Переживаю, конечно, - Иван присел напротив. – Но не только. Рассказать всего не могу, дал подписку о неразглашении.
   - Ну, это понятно, ты сейчас на продовольствии, все равно что на гостайне.
   - Да я не о том. Василий Николаич, тебя здесь слушают?
    -Ты о чем? Слушают, конечно, ты же знаешь, я на идеологии, так что пусть посмеют не слушать.
    - Да нет же, ну ты подумай.
    -А-а, - Гоголев подумал, что вдруг и, правда, слушают. Вспомнил, как  любезничал здесь со Светланой Николаевной; впрочем, решил, что это как раз и не страшно. – А знаешь, пошли-ка в столовую, там и поговорим.
    Они действительно пошли, кушать-то хотелось сильно. Столовая гудела.
    - Идите к нам, Губанов, Гоголев! – Гоголев  поежился, посмотрел, увидел сдвинутые столы, за ними сидели люди, между прочим, все  знакомые.
     - Нет, Иван, сначала возьмем, что тут есть, - сказал он Ивану, и тот согласился.
     Подошли к стойке с подносами. Подносы взяли, Гоголев положил бумажную салфетку на поднос, ложку, вилку и нож. Иван, он увидел, сделал то же. Они продвинулись. Какие-то девушки стояли перед ними, через кассу прошли быстро: талон на кассу, «приятного аппетита» в ответ. Им быстро подали по тарелке с бурой жидкостью, еще по тарелке, с горохом, кажется, и с подливкой. Гоголев деликатно спросил: «Мясного бы», ему ответили: «Рады бы». Ивану на просьбу о  бифштексе ответили то же: «Рады, но не можем, приказ».  «Компотику можно?», - спросил Иван. Ему: «Ну, вам как исключение». Стакан с почти такой же, как в тарелке, бурой жидкостью оказался у него на подносе. Гоголев попросил минералку, и ему тут же поставили на поднос стакан с водой. Сказали: «Это наша, без газа, прямо из крана». Они пошли, впереди Иван, за ним Гоголев. «К нам, к нам», - закричали им.
    На сдвинутых  столах стояли те же тарелки с бурой жидкостью. «Это суп, - объявил человек с телефоном за ухом. – Говорят, что суп, но я еще не пробовал». Другой, худой и седоватый, «замминистра экономики», - подумал о нем Гоголев, объявил: «А у нас есть еще кое-что», - и показал на пакет с кефиром.
    - Вы, господа, наверное,  не знаете, но у нас тут был приказ – ничего, кроме кефира, - седоватый встал, приподнимая пакет. – Так что кефир мы и пьем. Рекомендуем-с!
     - Нет-нет, кефир я не пью, кислотность повышенная, - сказал Гоголев.
     - А вы попробуйте, - настаивал седоватый.
     Гоголев пакет взял. Пахло не кефиром.
    - Попробуйте, самое время, - сказал тот, про которого Гоголев всегда думал, что он министр финансов. Решился и отхлебнул. Была водка.
    - Так вот вы какие, - сказал он. – Мы-то покушать зашли.
    - А поминки? – министр весело смотрел на него.
    «Да он же пьяный в дупель», - подумал Гоголев. Поставил пакет.
    - Да здравствует! – подхватил пакет Иван. – Была ни была, я больше не могу. Кто мне объяснит, что тут творится?
    - Дядю вашего поминаем, - ответили ему дружно. – На кладбище были, а зачем, может быть, вы знаете, Иван Васильич?
    Иван  подвинул к себе тарелку, взял ложку, и стал есть. Гоголев сообразил, что хлеба им так и не дали. Подумал: «Стратегический порядок». Тоже придвинул к себе тарелку, и последовал примеру Ивана. Было невкусно, но есть очень хотелось. Подумалось: «А в лагерях как?» Доел все. Потом съел из другой тарелки. «Горох это», - вспомнил детство. Успокоился, чувство голода исчезло. Стакан с водой отодвинул. Сказал: «Ну, мы пойдем».
     Встал. Иван сидел. Сказал, что никуда не пойдет, потому что дядя. «Помяну», – сказал Иван. Гоголев отвернулся от всего этого безобразия, и пошел.
    Секретарша уже была на месте. Гоголев икнул. «Ой, вам водички? - спросила она. - Этот обед всем нам…  Как бы вам сказать. Из туалета не выходим. А вы как? Не хотите в туалет?» Он отметил ее вопрос как не относящийся к делу, и сказал: «Где я с моим народом вместе был?». Откуда и что, не помнил, просто всплыло. Увидел, как секретарша куда-то побежала. Не дожидаясь, прошел к себе. Подумать было о чем, но не стал. Предстояла неприятная встреча.
    Ирина Дмитриевна вошла тихо,  без стука. Секретарша даже не предупредила, что сейчас она войдет. «А чего предупреждать, - подумал Гоголев. - И так все ясно».
    - Ну вот, нам с вами сейчас предстоит разговор, - сказала Ирина Дмитриевна, без всяких «Здравствуйте» и «Как вы?». – Я к вам прикомандирована, не знаю, насколько. Будем вместе заниматься идеологией. Так мне объяснили, вы, думаю, знаете кто.
    - Да знаю уж, чего там, - Гоголев размяк немного и очень боялся отрыжки после гороха. – Вместе так вместе. Вы же в этом разбираетесь, насколько я помню. А вы помните?
    - Нет, - Ирина Дмитриевна смотрела ему прямо в глаза. – Вы, наверное, и сами не хотите многое вспоминать. У нас с вами другой уже уровень, так ведь?
    Она икнула и Гоголев, с облегчением, икнул сам. 
    - Пообедали, я смотрю?
    - Ой, не говорите, - она рассмеялась, и Гоголев совсем успокоился.
    - Что же дальше?
    - Не знаю. Как говорит моя матушка… - Она икнула снова, и Гоголев тоже.
    - Покушали, Ирина Дмитриевна?
    - Да уж, - легко отозвалась она. – А вы этого не ели, что ли?
    - Да ел, ел, вы ж знаете, мы ж с вами, можно сказать, из одной пробирки. Тарелки то есть. - Икота не проходила.
    - Ладно, не надо, давайте по существу. – Ирина Дмитриевна насупилась. – Я к вам прикомандирована. Мои обязанности?
    - Ну, вы мне будете помогать. У меня, вы знаете, идеология. Фронт вам знакомый, если мне не изменяет память, вы когда-то этим здесь и занимались. Когда-то. Сейчас будем вместе.
    Нельзя сказать, что  у них были дружеские отношения. Алексеев ее демонстративно не воспринимал, он, стало быть, тоже. Она, со своей стороны, делала вид, что никакого Алексеева в природе не существует. А в отношении  Гоголева даже вид не делала, просто не видела. Его это задевало, но что с того? Зато сейчас он мог бы полностью отыграться; он вообще-то ни минуты унижения из своей жизни не забыл и забывать не собирался, так что когда представлялась возможность рассчитаться, он и рассчитывался. Но в отношении нее, по крайней мере, не сейчас. Видел,  она растеряна и догадывался, что с ней произошло. Расспрашивать не собирался, тем более  там тоже наверняка подписка о неразглашении. Зато сейчас пусть  выполняет функции, которыми он ее наделит. Его это устраивало. Чем больше людей  у него в подчинении, тем лучше. И, несомненно, было  хуже, если бы ее прикомандировали напрямую к Алексееву. К примеру, Светлана Николаевна – он оживился, вспомнив про нее – как министр формально в подчинении Алексеева, а с ним работает, потому что дело у них одно: настроить прессу на идеологический лад. И очень хорошо, что  он в идеологии прилично разбирается. Знает, что и куда здесь надо. Значит, и этой он сейчас объяснит все по существу.
    - Значит, Ирина Дмитриевна, вы примерно представляете круг ваших обязанностей, - он посмотрел на нее, как ему показалось, испытующе. – Работать будете напрямую со средствами массовой информации. То есть напрямую – со мной, а газеты  вы будете вычитывать накануне их выхода. Ваша обязанность – следить, чтобы рассылаемая им информация была опубликована в надлежащем виде, без искажений. У нашего министерства, понимаете, слишком большой объем работы, они не успевают отслеживать. Рассылать успевают, а отследить – не всегда. Два дня назад был один  ляп. Редактор, конечно, ответил, не знаю, что уж с ним  дальше, если докажет, что  не специально,  может, и отпустят. Ваша главная задача – чтобы ляпов не было. Ну, вы  поняли.
    - Поняла, поняла, - она, как он заметил, на него старалась почему-то не смотреть. – Вы забыли только добавить, что без моей визы ни одну газету типография не возьмет. Вы мне скажите, образец моей подписи в типографию уже передан? Я так поняла, что печатаются газеты сейчас только в одной какой-то типографии.
   Странно, он про это даже не думал. Жаркая волна ударила  в голову. Неужели промах? Но виду не подал.
    - Вы, Ирина Дмитриевна, напрямую работаете не только с газетами, но и с типографией. Да, именно с этой. Ее телефоны выясните в министерстве. Потом, я бы вам советовал, организовать встречу с сотрудниками печатных изданий. Поговорить по душам. Спросить, не надо ли чего, помощь, может, нужна. Сегодня уже не успеете, давайте завтра с утра. А после обеда – письменный отчет мне на стол. Настроения там, запросы, пожелания.
    - Кое-какие СМИ я уже видела, - на этот раз она посмотрела прямо на него. – И знаете, сначала даже глазам своим не поверила. Но зато сейчас могу надеяться, что с печатными изданиями проблем не будет.
    - А их у нас и нет, - Гоголев порадовался, что  может именно так сказать. – Между нами, я даже сам удивлялся, как легко пресса пошла на сотрудничество. Но  думаю, здесь главное  вот что: надо просто правильно обрисовать задачи. И затем популярно объяснить, что последует за их неисполнение.
   Он был рад, что вот так, в разговоре, сумел сформулировать смысл… Смысл правильных отношений с прессой. Было, конечно, время, когда с отдельными СМИ у него возникало непонимание. Но тогда у него и соответствующих полномочий не было. Зато сейчас  его руки абсолютно развязаны. Подумал: «По струнке они у меня пусть ходят».
    - У нас, у идеологов, вся пресса должна ходить по струнке, - сказал он. – Она наш главный инструмент. Вот представьте, что значит плотник без инструмента? Да ничто. А с инструментом? Вот так и у нас. Нашу идеологию в массы мы и понесем через этот инструмент. Уже несем.
    - А с телевидением как? – Ирина Дмитриевна, он видел, понимает его правильно. – Насчет этого какие-нибудь указания будут?
    - С телевидением не наши органы работают, - ответил он. – И это, знаете, правильно. Там ведь очень внимательно надо все отследить, это слишком ответственный инструмент. Но, насколько мне известно, понимание есть и здесь. Я смотрю каждый вечер наши местные каналы, и, знаете, доволен. Были у меня сомнения насчет одного, вернее, одной такой передачи. Так вот, специально посмотрел. И знаете, увидел, что и там все правильно, наш идеологический курс выдержан. Уж не знаю, как там поработали, но все получилось. Так что, Ирина Дмитриевна, давайте, дерзайте.
    - Я могу идти? – она встала. – В смысле, я вообще пойду? У меня, знаете, вечером встреча с братом. Мы уже созванивались.
    - Ну что ж, братцу привет, - Гоголев  привстал. – Умнейший  человек, мы с ним, помнится, когда-то в одних законодательных структурах работали.
    Ирина Дмитриевна ушла, а Гоголев опустился на стул и забарабанил пальцами по столу. По большому счету, все идет хорошо, но что-то, он чувствовал, все равно не так. То есть от него самого, как бы он не старался, здесь мало что зависит, как будто он винтик в одном большом механизме. «А, может, и я – инструмент?», - подумал. Но мысль отогнал.

    Глава 27. Кончились патроны, идем в тишине
    Всего-то неделя  – и абсурд стал нормой. Но это закономерно, и вообще – во спасение людей. К абсурду надо приспособиться, иначе психика не выдержит, а с ума порой именно так и сходят. Вот дышишь, например, воздухом, и даже не видишь, какой он. Так же и с явным бредом в окружающей действительности: воспринимай  как воздух, которым дышишь, и будешь в порядке. По крайней мере, внешне; а что там у тебя внутри, по большому счету  никого не касается, кроме тебя. Хотя, фишка спасительных  приспособлений  как раз в том и состоит, чтобы внутреннее содержание естественно уравновешивалось внешним, иначе психический сбой неизбежен. Так что вывод здесь один – вхождение в бред как в норму должно быть столь же естественным и органичным, после чего абсурд  органично и становится нормой жизни. Совершенно к счастью, гибкая человеческая психика для этого приспособлена. Ну, а у кого  не гибкая,  пусть пеняет на себя.
   Это я вот к чему: пропавший Витек отыскался, причем,  там, где ему, на мой взгляд, и место – в нашей широко известной психиатрической лечебнице им. Св. Софии. Как он туда попал, лично я пока не знаю. Не исключено,  соседи постарались, потому что давно пора. Когда человек упорно переносит содержимое городских помоек в квартиру, между прочим, в многоквартирном доме с соседями,  предел этому кто-нибудь в итоге должен положить. Есть у меня и еще одна версия:  он сунулся  что-нибудь повынюхивать, а некая группа товарищей сочла это недопустимым, и транспортировала Витька в надлежащее для него место. Что с учетом нашей необъявленной ЧС тоже закономерно. Впрочем,  и без всяких ЧС кто-нибудь должен был побеспокоиться на этот счет. Думаю,  нездоровый интерес к чужим делам, который Витек без стеснения демонстрирует, выдавая  за стремление к журналистской расследовательской деятельности, больницей им. Св. Софии в итоге и должен закончиться. Потому что интерес именно что нездоровый, и это, по идее,  то же самое, что содержимое помоек переносить в свое жилище. Так что  Витя наконец-то оказался в нужном месте. Есть, правда, еще одна версия:  он сам туда попросился, с целью переждать наши необъявленные ЧС, и, глядя на него, доктор не смог  отказать. Но, по-моему, вряд ли сам; потому что когда соседи скинулись на спецАТХ, чтобы почистить его хату, мусорщики, разгребая хлам, обнаружили множество банок, забитых монетами и купюрами, как российскими разных лет, так и еще советскими. После чего специально прощупали матрац или на чем он там спал, и тоже нашли бумажные деньги разного достоинства и состояния. Скрывать  не стали, потому что из оборота такие деньги уже вышли. Соседи тоже не скрыли, куда Витю на их глазах увезли, когда у них кто-то из медийного сообщества поинтересовался на этот счет. А добровольно на неопределенный срок оставить такие  сокровища он явно не мог.
    Произошло и еще кое-что. Публично были задержаны несколько наших местных правозащитников, столь же публично затолканы в машину с синей полосой старинной модели «козел» и увезены в сторону, как посчитали очевидцы, то ли спецприемника, то ли СИЗО. К вечеру по СМИ разослали пресс-релизы: дескать, районный суд присудил им за нарушение общественного порядка по пятнадцать суток. Увезены они были в машине с правильным названием: они стояли в одиночных пикетах, прямо напротив Дзержинки, причем стояли по очереди, когда в «козле» увозили одного, на пикет  заступал другой, и так – трижды. Плакат у всех был одного содержания: «Свободу узникам совести». Кого имели в виду, лично я не знаю. Но на другой день, после публикации на сайтах пресс-релизов, на то же место вышел еще один крендель, с таким же плакатом. Его увезли на том же «козле», по словам очевидцев, в том же направлении, но пресс-релизов к вечеру не дождались. Зато на одном зачерненном сайте под одной конспирологической рубрикой появилось сообщение, что этого типа за дискредитирующее поведение сняли с должности уполномоченного по СМИ. Что это была за должность, объяснений не прилагалось. Но если некто в ранге уполномоченного по СМИ вдруг объявится в больнице им. Св. Софии, я не удивлюсь. И еще вот что случилось:  через несколько часов, как узнали, что на своей квартире нашли тело депутата городской думы Манцова,  пришла весть о преждевременной гибели известного бизнесмена и медиа-магната Самуила Шумахера. Весть была  сдержанной, без подробностей: приехала «скорая» и констатировала смерть от обширного инфаркта. Пресс-релизов, через которые власти сообщали о своих делах и намерениях, не дождались и решили, что все прошло естественным путем. В связи с событиями, сильно не удивились, хотя до этого некоторые гадали, как же он теперь будет выстраивать, в силу обстоятельств, свои отношения с правящей партией. Подумали, что  так вот и выстроил. Нотариус вскрыл завещание, где указывалось похоронить его на исторической родине. Все что надо для транспортировки, подготовили быстро. Уже утром прилетел чартерный борт. Разрешение, о котором будто бы похлопотала родня, предъявили. Одновременно властям передали внушительных размеров конверт, так что скорейшему отлету никто не препятствовал. Принадлежности с телом внутри загрузили на борт, причем, удивительно, разрешили присутствовать телекамерам, и момент отправки показали в дневных новостях, причем на одном канале момент передачи конверта был почему-то зафиксирован тоже. А к вечеру с той самой исторической родины пришла обнадеживающая весть: благополучно долетел и воскрес. Весть пришла по электронной почте gov@mail.ru, на имя В.В. Алексеева, и заканчивалась пожеланием землякам всех благ. Новость странным образом оказалась выложенной на одном местном сайте, в 19.30. Что было нарушением распорядка работы СМИ, сотрудникам которых, не занятых на производстве экстренных новостей,  в 18.00 жестко регламентировалось покидать свои рабочие места. Так что до того, как новость  сняли, прочитать кое-кто успел, а поскольку в пределах города телефонная связь уже работала относительно нормально, то все сразу и распространилось. Такое, конечно, не скроешь. Оказывается, когда на исторической родине сняли крышку гроба, чтобы родственники могли опознать, того ли доставили, он лежал как живой. Его потормошили, он открыл глаза и сказал: «Ле хаим, долго же я спал». Родственники от счастья расплакались, ну и вообще новость вышла на мировой уровень. Так что наш местный сайт мог бы себя  не подставлять. А теперь неизвестно, что будет с его главным редактором, потому что увезли его, как говорили, в ту же ночь, причем, как рассказывали  очевидцы, не в «козле», а в «буханке»; то есть это дело посерьезнее, чем одиночные пикеты.
    После того, как новость о счастливом воскрешении стала мировой, многие надеялись, что в мире о нас тоже узнают, и хоть что-нибудь прояснится. Но пока не дождались. В одиночные пикеты, я так понимаю, выходить больше было некому - одного «козла» хватило, чтобы всю нашу правозащитную деятельность прихлопнуть. А «буханка» тем временем разъезжала; в основном, когда стемнеет. Приезжала она, как рассказывали очевидцы, не только за тем опрометчивым главным редактором, но и за  врачом, который диагностировал обширный инфаркт увезенному чартером покойнику. Приезжала в тот же  вечер, как все открылось, жильцы дома  с вечерних посиделок на лавочке разойтись не успели. Говорили: вывели под руки, и – в «буханку».
   То есть тогда еще не знали, что тот самый врач, а узнали утром, из электронных СМИ, где сообщили, что этот доктор – вредитель и убийца в белом халате. В тот же день выявили в трех больницах еще пятерых вредителей, а вечером в экстренных новостях по телевизору рассказали, что раскрыт заговор врачей, и теперь их будут судить судом народа. Призвали к бдительности, бегущей строкой дали номер телефона, чтобы граждане звонили. И звонили, похоже, всю ночь, потому что уже к утру вредителей выявили множество. Причем не только в больницах, но и на промышленных предприятиях оборонного назначения. Две ежедневные региональные газеты сообщили, что, оказывается, сетью заговоров были охвачены все здравоохранение и промышленность. Так, по национальному проекту «Здоровье» закупали томографы по многократно завышенным ценам для сельских больниц, но до больниц они почему-то не дошли. В промышленности занимались приписками – продукцию не производили, зато отчетность предоставляли такую, что она всегда превышала сто процентов. Порочная практика была вскрыта в оборонно-промышленном комплексе: когда выбивали госзаказ,  от 40 до 70 процентов суммы заказа откатывали куда-то, но вскрылось это только сейчас, благодаря бдительности членов партии. Горожан с газетами в руках можно было увидеть везде: в парке на лавочках и в общественном транспорте. В парке, на голубой аллее, там, где раньше играли в шахматы, сейчас сидели граждане и читали газеты. Слово «посадят» вообще стало очень популярным; произносили его в полголоса, а то и шепотом. К концу недели «буханка», кстати, разъезжала по городу уже и днем.
    «Козел» тоже ездил, по пешеходной зоне и просто по улицам. Были минуты, когда только его и можно было видеть; частных машин на улицах  стало очень мало. Большинство АЗС закрылись – говорили,  нет бензина. Общественный транспорт ходил с перебоями и переполненный. Некоторые куда-то звонили: в местных новостях давали номер телефона, куда звонить, чтобы пожаловаться на плохую работу общественного транспорта. Ну а так, разговаривать на улице по телефону стало не принято, были случаи, когда к звонившим подъезжал «козел», их туда быстро загружали и увозили, как утверждали очевидцы, то ли в сторону спецприемника, то ли – в СИЗО. Говорили, что СИЗО переполнен, но чтобы проверить, правда ли это, нужно было там побывать, а возвращаются ли оттуда, про это никому неизвестно. Некоторые говорили, что не возвращаются; будто бы кого-то из родни увезли – и все, ищи ветра в поле, даже передачи не принимают.  Суды, между тем, работали и по ночам: это говорили те, кто жил рядом – во-первых, горел свет до рассвета, во-вторых, «буханка» ездить замучалась. Впрочем, на помощь ей дали нормальный автозак, так вот он только по ночам шуровал, а куда… Говорить боялись.
    В подъездах между тем поставили столы и по два стула к каждому. На стульях сидели, как правило, мужчина и женщина. Заходишь в подъезд, изволь  показать партбилет. Не показываешь – вежливо предлагают вступить. Если спрашиваешь, куда, обижаются. Но это только кажется, что обижаются, а на самом деле берут на заметку. Объясняют, впрочем,  вежливо – говорят,  приказ был объясняться только вежливо, без криков и угроз – в партию, дескать, вступите, в нашу. Если спрашивают, в какую нашу, вот здесь обиды не скрывают, просят паспорт. За паспортом, если нет, готовы  идти в квартиру. Но в основном предпочитают  тут же  вступить. К тому же, когда вступаешь, дают продуктовые карточки. Если кто не берет, ему говорят: напрасно брезгуете, пожалеете. Так что берут. А вступать вообще-то не сложно – говоришь о себе имя и фамилию, год рождения, это тут же вписывается в книжечку, уже с печатями, мужчина с женщиной встают и поздравляют с вступлением. Да, еще просят расписаться в бумаге напротив своей фамилии, которая уже пропечатана. Расписываются, потому что карточки, собственно, только после  росписи и выдают.
    Насчет карточек, которые брали, и правда не жалели, потому что с конца недели купить на деньги в магазинах было нельзя уже почти ничего. То есть икра, семга, другая рыба, многие и не знают, как называется, а также куриные окорочка за деньги можно было купить, но окорочка по цене приравнивались к семге, и потом,  не все их любят, а вот  остальное – только по проштампованным синей печатью талонам. Отовариться по талонам можно было не везде, только в магазинах шаговой доступности, причем по паспорту – смотрели регистрацию. Возникали очереди, в них нервничали. Говорили, что иногда дрались и даже вызывали «скорую». Но «скорую» вызывать в основном было бесполезно, потому что, как там объясняли, бензина не было, а вот если канистру нальете, тогда, говорили, приедем. Насчет алкогольных напитков была особая тема – это только  партсобрание решало. То есть должно было решать, потому что ни одно домовое партсобрание пока  не собиралось. Кому было совсем невтерпеж, искали такси, но цены там заламывали, извините. Хотя некоторые денег не жалели, считали,  все равно их  потратить больше будет не на что.
    Как ни странно, во всем остальном город жил в нормальном режиме. На работу люди ездили, хотя, в основном, ходили, потому что в общественный транспорт протиснуться было очень сложно, а бензина на АЗС так и не было. Прогул приравнивался к саботажу, так что на работе были все, как правило. Насчет опозданий писали объяснительные, они принимались, потому что работодатели, не звери все же, в положение входили. Газеты читали все, на работу так с газетами в руках и приходили. Обсуждать – в основном не обсуждали, боялись, мало ли что. Если что и обсуждали – то новости по телевизору. Предпочитали федеральные: премьер очень успешно на желтой «Калине» проехал три тысячи километров, а что за ним везли запасные машины, про это не говорили. Нет, кто-то сказал, но с ним тут же расстались: приехала «буханка» и увезла. Говорили, здесь один не удержался, пошутил  вслед увезенному– тебя, как за премьером «Ладу». Так и его увезли даже не в «буханке», а на «Ладе-Калине», только, конечно, не  канареечной. Еще говорили вот что: одна женщина в трамвае, не молодая уже, рассказывала, что когда нынешний премьер был еще президентом, начинал только, она, и другие женщины, ждали, что он  рекламу про прокладки в телевизоре запретит. Так,  говорили, и рассказывала: «Он пообещал - у вас, граждане, больше никаких прокладок, ни с крылышками, ни без, не будет».  А ей кто-то сказал: «А про рязанский гексоген  ничего не обещал?». Рассказывали дальше, будто трамвай, не доезжая до остановки, встал, целых четыре «буханки» подъехали, и всех, кто был в вагоне  и  мог слышать, увезли, и что больше никого не видели. Так что федеральные новости обсуждали тоже с опаской. В основном, говорили про олимпийское будущее в Сочи. Но вот, говорили,  однажды кто-то сказал, не в трамвае даже, а прямо на рабочем месте: дескать, а премьеру знаете, какой дворец на море построили, за миллиард долларов. Увезли, конечно. В одной «буханке». Фирмочка-то маленькая была, от нее и следа  не осталось. Этот, который так сказал, кричал будто бы в «буханке»: дескать, это вам не кооператив «Пруд», всех не перевешаете. А его будто бы  мент один спросил: а что, в этом «Пруде» так народу мало? «Буханка», говорили, тут же остановилась, и мента этого любопытного наружу попросили. Больше его, конечно, никто не видел.
     Лично я живу в городе-спутнике, за речкой, и до нас эти новые веяния еще не дошли. Нынешнее партийное руководство, насколько я помню, в наши пенаты ни ногой.  Хотя что-то там надвигается, этот район слишком беспартиен, чтобы остаться без внимания партии. А так, я переставила свой «Гольф» со стоянки прямо под окна, бензина все равно нет. Куртку, впрочем,  на всякий случай забрала. Повесила  в прихожей, и получилось так,  будто он ее сам повесил.  «Мы из Кроншдтата, мы из Кроншдтата», - вертелось у меня в голове. Мне это нравилось, да к случаю подходило: «Кончились патроны, мы идем в тишине». А вот он, кроме Б.Г.,  мало кого ценил. Его  знал наизусть, целиком. Когда затягивал, я не знала, куда деваться, меня в нирвану Б.Г. не слишком-то тянуло. Но зато от  стихов Бродского у нас одинаково порой крышу сносило.  «Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада», - однажды читала я вслух, а когда на дату посмотрела,  оказалось,  это прямо его день рожденья. Стали учить наизусть,  я выучила, а он – нет. У него как раз было двустороннее воспаление легких, он колол сам себе гентамицин,  а после каждого укола, как я потом догадалась, прикладывался к бутылочке, у него где-то  была запрятана. А вообще-то он специально демонстрировал самое плохое, что мог только предъявить. Относились к нему  соответственно.  Я не в счет и вне времени, и, потом, у нас  было слишком много общего, так что я  понимала его. Вот только его больше нет, и многого для меня  просто не стало. «Отчего столько лет нашей жизни нет как нет?», - так, собственно, и спел Б.Г.   Вот, пожалуй, и все.
   
    Глава 28. Приятные новости
    Алексеева предупредили, что будет серьезный разговор, пусть готовится. Но готовься не готовься, заранее все не просчитаешь. Одно дело, когда он предъявлял степени своего влияния  единоверцам здесь же, в регионе, и они кушали все подряд, он только успевал слова  в раскрытые рты забрасывать, и всегда знал, что говорить.  Совсем другое, когда с ним говорили те, чью обширную сущность он всегда затруднялся определить в словах, хотя и не сомневался в ее тотальной необходимости. Будь у него лексикон  более обширен, он наверняка  нашел бы подходящие слова. А, с другой стороны, слова-то здесь особо не нужны, знай себе слушай да выполняй, в этом плане особого выбора нет. Он старался не вспоминать, как его буквально подловили там, в заволжских степях, и практически  поставили вот сюда. Или все-таки посадили? Да ладно, не суть. А  почему он тогда не послушался  своей интуиции, намекавшей, что август не время для   разъездов, он ума не приложит. Голос интуиции для него всегда был равносилен приказу, а здесь, получается, не услышал. Хотя, если хорошо посмотреть вокруг,  ничего очень плохого вроде не произошло; он себя имеет в виду. Почтение ему выражают,  пусть и не рьяно, как прежде, но все же. А почему не рьяно,  это те виноваты, особенно когда не скрывают свою ведущую роль в его деятельности. Челядь, естественно, все видит, и то, что над ним тоже кто-то есть, от нее не укроется. Но с возложенными на него обязанностями он все же справляется. Или нет? Ну, во-первых, обязанности перед ним  поставлены нечетко. Ему сказали – внедрить партийное влияние максимально, желательно везде, наводки подсказали, но так, что выкарабкивался в основном он сам. К счастью, опыт  копил еще со студенческих лет, и к еще большему счастью,  безупречная партийная репутация шла за ним по пятам. Это целиком его заслуга – он никогда не жалел красок для картины, на которой его единство с федеральным центром отражено абсолютно, и люди, конечно, верили беспрекословно. Они всегда ему верили, иногда он и сам удивлялся: чему верить-то? Но верили, аплодировали и прославляли.  А вот на это место, где  сидит сейчас, все же не стремился. Честно, боялся не справиться. Не исключено, без поддержки своих  опекунов он бы действительно… не справился. Так что, хотя бы в мыслях,  свою благодарность им он вынести должен. Если понадобится,  и вслух выскажется. Все же это сила, которой можно поражаться: всего-то неделя, а сколько всего сделано.
    К счастью, некоторые промежуточные итоги подвести можно, и он не ошибется, оценив их как позитивные. Он, кстати, сегодня с утра совершил поездку по городу, и поразился, насколько этот уже полузабытый им городок стал похож на тот, любимый  город четвертьвековой давности. Сходство колоссальное: народу на улицах немного,  и все идут размеренно, как маршируют, кто – туда, а кто – туда; на остановках общественного транспорта,  он их вычислил по стеклянным павильонам, людей, наоборот, очень много, стоят, как он видел, молча, и головы у всех - в одну сторону; он еще подумал: «Гуси-гуси…» Догадался, что смотрят, где там общественный транспорт, и мысленно поддержал такое дружное смотрение в одну сторону. Еще вот на что  обратил внимание: частного автотранспорта почти нет.  По улицам   машины если  и ездили, то в основном служебные, желтые или серые, с синей полоской, по которой видно, что из органов. Зато никаких  пробок. Подумал даже: «Давно бы так, а то разъездились». Ему разрешили взять губернаторский «мерседес», только без мигалки, да он и так ехал беспрепятственно, хотя и медленно. Зато имел возможность все хорошо рассмотреть. Перед магазинами, видел, были очереди, кое-где – длинные. Стояли дисциплинированно, затылок в затылок. Это  тоже понравилось. И вообще, он видел, что дисциплина в городе есть. Светофоры не работали, а никакой бессмысленной толкучки на перекрестках не было. Пешеходы стояли, а когда машин не было – шли, порядок чувствовался. Люди, правда,  на вид какие-то задумчивые, и, кажется, молчаливые, но и у него порой с утра бывало не слишком разговорчивое настроение. Главное – погода  хорошая, и еще, подумал, не было б войны. Потом  водитель повез его обратно, и когда он снова всматривался в этот город,  одна шальная мысль  поразила его:  «Машина времени! Раз  - и двадцать пять лет назад!».
    Ну, а сейчас  ему предстоял серьезный, и, как он интуитивно чувствовал, ответственный разговор. По привычке попытался мысленно прощупать возможные направления, но споткнулся на том, что их может быть слишком много. Могли сдержанно выразить недовольство его недостаточной активностью, и от этой сдержанности могла исходить скрытая угроза. Могли, наоборот,  поощрительными мерами подстегнуть  к большей активности, и здесь неплохо, если бы сказали конкретно, что дальше делать. Могли озадачить  замечаниями по работе всего  местного  правительства,  или как там они себя называют. От них активности  он действительно не видел, и более того,  ему докладывали, что попивают, кто потихоньку, кто в открытую. Насчет этого  могут, наверное, и строгий выговор вменить. Что  еще? Насчет промышленности и остальной экономики он не волновался –  задачи  экономического подъема перед ним  не ставились. И потом, какая экономика, когда партийные дисциплину и  порядок надо было внедрять. Здесь или то, или другое, но  не одновременно. Вот еще что  возможно –  могли передать благодарность от  партийного и национального лидера. За правильную организацию партийной работы, например. Или за ужесточение судебной системы в отдельно взятом регионе, что в целом может позитивно сказаться на всей стране. Или за массовый охват партийным влиянием населения, которое, глядя на усиление партийного влияния, устремилось в наши партийные ряды. Разговор мог быть как неожиданный, так и очень позитивный.
    Вошли, как всегда, без приглашения. «Как к себе домой», - в который  раз отметил он. Вгляделся в лица. Одно было  незнакомым, а второе он где-то видел. Всмотрелся еще, вспомнил: в  самый первый день именно этот сидел за рулем. Встал навстречу, разулыбался, протянул руку. Ему молча кивнули: садитесь. Руки не подали. «Ой, - подумалось. – Как бы чего…».
   - Ну что ж, Владислав Владиленович, - усаживаясь, сказал один из них. – У нас сейчас с вами будет приятный  разговор.
    - Приятней некуда, - подхватил второй. – Помните, вам обещали? А  мы свое слово держим, сейчас вы в этом убедитесь.
    У него внутри все замерло. Потом проступило, как сквозь заморозку: «От лидера благодарность». Но внешне  постарался ничего не выразить. Решил пока молчать.
   - Вы справились с поставленной перед вами задачей, - сказал первый.
   - Более того, задачами, - уточнил второй. – Вспомните, как все начиналось. Вас попросили усилить роль партии в вашем регионе, для чего регион мы вам и вверили.
    - Попросили – это не наше слово, - поправил первый. – Отказаться вы  все равно не могли. А что касается усиления,  с этим вы действительно справились. Уж не знаем, как вам это удалось…
    - Почему  не знаем? Знаем, - вмешался второй. – Давайте не будем притворяться. Усиливали в основном мы. А вы нам помогали. Отмечаем еще раз – очень хорошо помогали.
    - Во-первых, ваша известность сработала на нас…
    - Да и на вас тоже, потому что известного человека мы сильно отличаем от неизвестного…
    - Его нельзя бесследно уничтожить…
    - Да не надо такими словами, есть другие…
    - Вы допустили одну промашку, - сказал первый. – Когда попросили в качестве аванса, компенсации или не знаю  чего, привезти ваших однопартийцев.
   - А поскольку мы от вас многого ожидали в наших начинаниях, то пошли вам навстречу, - дополнил второй. – Вот только что с ними делать потом, мы не знали. Да и вы тоже.
   - Так что вашу ошибку пришлось исправлять нам, - уточнил первый, а, впрочем, Алексеев уже сам запутался кто из них кто. Они говорили поочередно, но слишком быстро, а он, по природе тугодум,  улавливать смысл быстро не мог, ему  нужно было время для осмысления. Так что они там говорят об исправлении ошибок?
    - Мы им нашли применение…
    - И ваше счастье, что они с этим справляются…
    - Но, в любом случае, расходы на их транспортировку оплатите вы…
    - И вам еще повезло, что этот банкир приехал сюда своим ходом…
    - Более того, его банковская деятельность оказалась и для нас весьма кстати…
    Про банкира Алексеев вспомнил с трудом,  он его немного подзабыл, но и они должны понять, что не до него было.
    - А он что, в банк вернулся? – спросил Алексеев, и этот наивный, как ему самому показалось, вопрос,  был первым, вклинившимся в единый монолог этих двоих.
    - Если бы он вернулся по вашей просьбе, мы бы вам сказали спасибо.  Но он вернулся сам, и сразу же, как отличный счетовод, вник в обстоятельства, предложил нам свою поддержку.
    - Мы, конечно, приняли…
    - А если бы не предложил, то предложили бы мы…
    - С таким расчетом, что отказаться он бы не смог…
    - Так что в этом плане все сложилось хорошо, и финансами наша деятельность была обеспечена, - снова сказал первый. – А с остальными пришлось повозиться. Но мы справились, как вы заметили. Заметили ?
   В этом месте Алексеев встал и решил выразить, наконец, слова личной благодарности. Он уже  начал, но эти двое, оценив его намерения, прервали, так и не дав сказать ни слова. Предложили дослушать. Он и стал слушать, но не стоя, а все же присел. И хорошо, что присел, потому что услышал  такое, что присесть все равно бы пришлось, уже от волнения.
    - Вы справились с нашим поручением. В федеральном центре это учли, более того, отметили, что блестяще справились. А вскоре, как раз через месяц, в столице один человек лишится  очень весомой должности. На нее придет другой человек, можно считать,  наш. А уж на его место – вы, поскольку вы уже тоже наш. Это будет очень хорошая должность, можно сказать, пост. Совсем рядом с нашим национальным лидером, и вашим партийным лидером тоже.
    У Алексеева перехватило дыхание. Вот оно, к чему он шел всю свою жизнь. Наконец-то. Это, можно считать, та самая лестница, которая приведет его на самый верх, и на первую ступеньку этой лестницы он уже вступил. Дыхание перехватило не на шутку.
   - Да успокойтесь вы, - услышал он. – Мы же говорили вам,  если справитесь, наградим  по заслугам.
   - А заслуги ваши действительно стоит отметить, - сказал другой голос. – С вашим участием мы осуществили, можно сказать, нашу давнюю мечту.
    - Создали спецрегион усиленного партийного влияния…
    - Мы беспокоились, что население будет сопротивляться…
    - Но этого не случилось – приняли все, что мы им под вашим прикрытием предложили…
    - Или вы предложили под нашим прикрытием…
    - Так что мы вместе с вами доказали, какая это  сила – партия…
    - Вернее, единая партийная система…
    - Которая, при правильном внедрении и нашем контроле, способна создать легко поддерживаемый порядок и полную видимость действующей абсолютной власти.
    - Так что нашему национальному и вашему партийному лидеру уже доложено, что его задание выполнено.
    - А поскольку ваша фамилия в отчете фигурировала,  он сам предложил вас на ту должность, про которую мы вам говорили. Но это еще не все. Он хочет, чтобы именно вы занялись будущей проблемой  выборов.
    - Ну, вы знаете, какие выборы скоро будут.
    Алексеева немного отпустило, и он нашел в себе силы кивнуть. Еще раз и еще. Что говорить,  пока не знал. Но сказать что-то надо.
    - А насчет станции… Это тоже его инициатива была? – спросил.
   - Ну, нет,  не злыдень же он какой, - ответил кто-то из этих. - Так совпало, но как видите, благополучно.
    - То есть ситуацию мы решили использовать в наших интересах, - подхватил второй. – А тут как раз и вы объявились. Дальше вы все знаете.
    «Вот повезло так повезло», - отчетливо подумалось Алексееву. Хотя, он и так не сомневался, что его судьба к нему благосклонна всегда.
   - Так я что, могу уезжать? – спросил он, вальяжно положив нога на ногу.
    - А, пожалуй, что скоро и можете. Мы вам скажем.
    Вот это была новость. Они что, по-прежнему будут ему указывать?
   - Вы уж извините, Владислав Владиленович, но без нашего внимания мы вас теперь  не оставим никогда. Дело у нас общее. Вы показали, как вы хорошо владеете методами партийной дисциплины, теперь вам это предстоит показать в масштабах страны.
   - А без нашей поддержки, боимся, вы не справитесь.
   Алексеев снял ногу с ноги. Ему только что нарисовали захватывающие дух зияющие высоты, и тут же опустили. Но ничего, он потерпит. Терпеть, кажется, осталось немного.
Ради того, что его ждет, терпеть стоит. Впереди у него абсолютно все – слава, власть, деньги. То есть теперь  так: власть, слава, деньги. Скорее бы.  Он, собственно, еще и половины своих возможностей не продемонстрировал.
    - Ну, мы видим, у нас полное взаимопонимание…
    - Так что мы, пожалуй, пойдем…
     - А вы готовьтесь, вас ждут поистине великие дела.
    Они встали и,  не попрощавшись, вышли. Он тоже встал. Походил туда-сюда. Выглянул в  приемную. Советник вскочил, едва его увидел. Он закрыл дверь, вернулся к столу, снова сел. Посмотрел вокруг. Но это пространство его уже не интересовало. Дух захватывало от перспектив, которые только что обозначились. Душой он уже был там. И если прикажут повторить этот подвиг, который он совершил здесь, он и совершит – в масштабах всей страны. Вспомнил свою утреннюю  шальную мысль о машине времени. Подумал еще раз: «Значит, в прошлое все же можно вернуться. Вот туда мы и пойдем». На сердце  потеплело, и с каждым ударом  волна теплоты разливалась все шире и глубже. Он был счастлив, по крайней мере, именно это состояние он всегда испытывал, когда достигал очередной поставленной цели. «Вот туда мы и пойдем», - записал он карандашом на листе бумаги, впервые не зашифровав  слова.
Глава 29. Сияние
   Прошло еще какое-то время, и все, как ни странно, идеально устаканилось. Выполнивший миссию Алексеев отбыл с концами в федеральный центр на уровень первого солнечного круга. По городу мощным порывом прокатился плач Ярославны, и утвердившаяся партия через СМИ всех  ориентаций довела до населения не только вопль «На кого ж ты нас покинул?», но и  шиллеровскую «Оду к радости». Хотели объявить всенародные гулянья, но бюджет денег не дал, сославшись на еще не решенные экономические задачи. Спонсоры тоже напряглись, потребовали талоны на бензин evro-4, которым у нас вроде и не пахло, так что отказались и от них.  Накомментировались зато вволю, и, что характерно,  комментаторы, как один, оказывается, давно предвидели  наше сияющее будущее. На местном телеканале, том, который с претензиями на креатив,  ведущий обновленной  программы «Обязательное мнение» объявил, что столь высокий полет нашему великому земляку лично им был предсказан чуть ли не год назад, и подтверждено это было  архивными кадрами как раз годовой давности и закадровым русским шансоном, слегка  приблатненным.  Сама программа, кстати, хорошо вписалась в партийный контент, и все, что в определенный день и час там вещалось, означало истину в последней инстанции. Ведущий, конечно, настаивал, что это его истина; но публику на мякине не проведешь – все уже знали, что если там сказано так, значит так и положено сейчас считать, потому что  предписано партией.  От других партий рекомендовались старые проверенные средства – осиновый кол и чеснок, они и стали основным орудием борьбы. Но скоро бороться было уже не с чем: одна партия под действием чесночной настойки – 20 г чесночного сока на 80 мл ректификата - распалась на атомы, другая ушла глубоко в подполье, до которого осиновый кол пока не дотягивался. Была, правда, еще одна партия-недобиток, но, благодаря своей малочисленности и нечеткой бисексуальной ориентации, сильно не мешала.  Так что партийное благоденствие в городе реально наступило.
    Вернулся действующий губернатор. Где был, так никому и не сказал. Кто-то говорил, что его все это время держали взаперти на нашей АЭС, но доказательств не было. А еще кто-то будто бы видел его в морях у итальянских берегов, чуть  не рядом с Сицилией. Плыл, то есть шел, будто бы на яхте, в полосатом купальном костюме, что, если говорить о пристрастии к полоскам, вполне могло быть. Зато когда вернулся, первым делом от всех чужих избавился. Они быстро отбыли, откуда приехали, причем один сразу же пошел по кадровой федеральной линии, а другая вернулась в ГД; говорили,  здесь она потеряла брата, но публичных похорон не было, так что решили: брат жив, но где-то прячется. Прокурор тоже вернулся, собрал даже один раз пресс-конференцию, но не совсем удачную. Тот, кто его замещал на время отсутствия, место хотя и уступил, но в городе пока остался, и все здесь комментирует на идеологической основе. Говорили, что у него роман с минпечати, название которому, кстати, вернули прежнее. Еще говорили, что он  ждет здесь большой региональной должности. А так, гоголем в основном ходил вернувшийся действующий губернатор; его, правда, сравнивали с другой птицей, но это ладно. Местный канал, тот, что без креатива, тут же восстановил прерванные было с ним связи, и усадил перед камерой. Эфир, впрочем, практиковался не живой, а в записи и в несколько повторов. Но сути дела это не меняло. Объявили, что возвращение можно считать подтверждением оказанного доверия на второй срок, и в соответствии с этим предлагалось себя вести. Но, конечно, возникал вопрос – как? С одной стороны, партия власти победила окончательно, что подтверждено отбытием нашего великого земляка на самый высокий федеральный уровень. С другой –  все поголовно так и не вступили. И что здесь делать? Экономика, пока партия утверждалась и внедряла свои принципы, сильно пострадала, потому что, как  говорили, нельзя было одновременно заниматься партийными и экономическими делами, и нужно было выбирать что-то одно. А деловой настрой, понятно, был  в пользу партии.   Сама же партия была везде,  и вернувшийся действующий губернатор тоже не раз подчеркивал, что он партийный. Да и в самом городе власть была демонстративно партийной, ее даже назвали, как в федеральном центре – тандем. Но с экономикой пока решили подождать, тем более денег в бюджете все равно не было. Насчет томографов, кстати, все оказалось правдой – их покупали в сельские больницы за немыслимые бюджетные миллионы, но когда стали искать,  не нашли. Написали в блог президенту, он ответил через микроблог в Твиттере,  что в курсе, и что так будто бы по всей стране, и пообещал разобраться; в 140 знаков уложился, как всегда. Но тут у него наступил новый период – сколкинский, поэтому ждать не стали, тем более и других дел было много.
    Регулярно начал выходить «Наш дозор», а считать ли это газетой, многие еще не определились; издание, кстати, расширилось – стало называться «Дневной и ночной дозор». На одном сайте, на форуме, которые  дозировано разрешили, женщину-редакторшу сравнили с бульдогом, дравшимся когда-то с волком по кличке Белый клык, как было описано в одноименном романе американского писателя  Джека Лондона. Женщина эта будто бы с хваткой, берет за загривок и складка за складкой, забирает в пасть. Некоторые решили, что сравнение актуально; нашлись очевидцы ее трудного прошлого, особенно детства, вспомнили  тяжелую походку и всегда выставленные  к бою локти, а также  челюсть с единственным зубом в пасти, в связи с чем решили, что надо пожалеть. Тем более, что газета сообщила удивительные вещи: будто бы воскресший на исторической родине олигарх перед отправкой своего тела передал в трастовое управление партии один спорный заводненный участок недалеко от городского морга, в силу чего особых препятствий в его отправке не чинилось. Условие он, правда, поставил однозначное: чтобы на участке построили ФОК с бассейном для народа, и чтобы воду в бассейн качать прямо из-под земли. Далее сообщалось, что участок в траст партия взяла; но вот потом, когда все окончательно устаканилось, от строительства ФОКа отказалась, будто бы по причине сильной замутненности подземных вод. Что газета в этом сообщении совершила промах, догадались, когда за редакторшей приехали, но уже не в «буханке», как возили раньше, а в обычном черном «ауди». Так что газета  приостановилась.
    А вот редактора  сайта, где сообщалось о благополучном воскрешении, выпустили. Он ничего не рассказывал, потому что дал подписку о неразглашении, но иногда, посверкивая очками, на что-то такое намекал. После смутных намеков, обычно за пятым стаканом пива, талоны на которое редакции давали за примерное поведение, ему говорили: «Ты бы поточнее, Колян».  Он спохватывался и начинал сыпать цитатами из французского идеолога левого движения Герберта Маркузе, потом плавно переходил на тяжелый панк-рок, который не все ценили, и закрывал тему выдержками из испанского философа Хосе Ортега-и-Гарсета. Тут уж замолкали все, и больше не спрашивали. Но поговорить и так было о чем. Любили вспомнить, кто как пережил ту первую августовскую неделю, когда партийный режим усиленно внедрялся. Один сильно подросший бутуз, в восьмилетнем возрасте переписавший в тетрадку содержание романа Андрея Белого «Петербург», причем уложился в пять строк, рассказывал, как к нему подсаживался в городском парке на лавочку сотрудник из органов. «Девушка моя, – рассказывал он, - отошла тогда пописать, а ко мне этот и подсел, с пивом; говорил, а вот мы тебе много пива дадим, ты нам только рассказывай все, что там у вас». От пива, говорил, отказался, и от всего остального тоже. Его перебивали, каждый хотел сказать что-то свое. «А вот к нам даже в переулок приходили, - начинал один молодняк, похожий на  мента из одноименного сериала. – Сотрудничество прямо предлагали. Папа наш тогда только  скопытился, мы и не знали, что воскреснет, хотя могли бы догадаться -  бумагу нашего цвета он  до конца года закупил. Говорили так: вы теперь про нашу идею будете сообщать, чтобы все знали, что цвет не имеет значения. Мы без папы не знали, что отвечать…» Но и его перебивали: «А папп-па Фернанде не смеее-еллл отвечать…» Хотя откуда молодежь знала такие строки, было неизвестно. И вот еще что: одна наша молодая местная поэтесса срочно издала поэтический сборник «Тишина-2». Кто прочитал, говорили, будто  тишина в этом сиквеле идет прямо из ядерного реактора, и даже сравнивали  с ранней Ахматовой; но потом, подумав, говорили, что обознались. Еще один музыкант, ранее опрометчиво, скорее всего, поработавший на местном гостелеканале, выступил с циклом песен, посвященных той неделе. Презентовал их в одном местном клубе с музыкальной направленностью, кто слышал, говорили, здорово все было. Уточняли, правда, что если б не расширение сознания, вряд ли бы  дошло. Но допускали, что, может, просто не доросли.
    Короче, Мида все эти слухи вываливала на всеобщее обозрение. Логотип  рубрики, правда, подправили – к изображенному там уху пририсовали серьгу, но это, очевидно, было веянием времени. Некоторые расценили это как скрещенные пальцы у школьника, который врет, но говорит своим: видите, вынужден.  А что   еще  там обозревать, когда писать было как бы не о чем. То есть было о чем, но не каждый решится; тем более, что следить за СМИ продолжали. Газета, кстати, не пострадала. Говорили, что пароль «Коробка из-под ксерокса», который Митрич произнес, когда однажды пришли, сыграл позитивную роль. Не тронули. Митрич, правда, в позитиве раздухарился, сказал еще так: «Мы идеи кооператива «Пруд» в жизнь несем». Его будто бы спросили: «А что имеете в виду?» Он,  говорят, ответил: «Это ведь основа вертикали власти, вы не согласны?» Его поправили: не основа, а вершина, имейте в виду. Хотя согласились, что и основа тоже, но та, из которой произрастает вершина. И ушли, ни «буханка», ни «ауди» потом не приехали. Говорили еще, правда, что одна сотрудница, как раз накануне событий вернувшаяся из своего любимого Коктебеля, кричала им прямо в морды про Ходорковского, и в ответ получила: «Не ссы, подруга, это еще вопрос, кто кого пересидит, он нашего, или наш его». Потом, будто бы, уточнили: «Наш его и пересидит, тот в 17-м выйдет, а наш будет еще ого-го, до Брежнева в белых тапочках ему  далеко». И ушли. Ни «буханку», ни «ауди», и, правда, потом не прислали, ни за ней, ни за Митричем. Может, из-за опрометчивых белых тапочек.
    Говорили, конечно, и про Сочи: что там, как? Вроде час лету, а распил мимо пролетает. Некоторые, как доходило, проговаривались: как фанера над Парижем. В ближнем правительственном корпусе, по слухам, сбивали бригады – летим, дескать, в Сочи, а то без нас все пройдет.  Но устроиться было сложно, 87 регионов, и все тем же озабочены. Так что, со вздохами, решали, своя рубашка ближе, у нас, в конце концов, тоже что-то  можно, хотя, по бюджету  не сравнимы. Бюджет, кстати, страдал. Чисто живой организм, мучился. Денег не хватало ни на что. Взывали порой к солнцеподобному, но некоторые тоже мучились,  не всегда понимая, к кому именно взывать – к премьеру, к президенту или, может, к нашему всему? Просили федеральный центр: дайте хоть немножко, субсидиями там, субвенциями, нам бюджетникам надо выдать. Бюджетники, между тем, терпели; так что могли  и не взывать. Терпели, кстати, все исправно. Только один раз местная профсоюзная федерация пригласила бюджетников собраться  на площади – под памятником Ленину напротив здания правительства, и предъявить властям свои требования. Сбор был заявлен как митинг, его не только разрешили, но  кто-то слышал, даже рекомендовали. Так что сотен восемь пришли. Плакаты были  интересные: «Спасибо родной партии за заботу», «Слава нашей партии», «Вор должен сидеть в тюрьме» с изображением известно кого, и что-то совсем странное – «А, ну-ка, сбрить либеральные бороденки!» Выступали и женщины, и мужчины, представлялись учителями и врачами. Говорили, что, благодаря заботе  партии, их зарплаты выросли на столько-то процентов, и что если и дальше дела так хорошо пойдут, то они скоро почувствуют себя полноценными людьми, потому что смогут питаться  три раза в день. Одна женщина, правда,  сказала, что сегодня она пока еще ничего не ела, потому что все доели вчера, причем  не они с мужем, а дети. Очевидцы рассказывали, что  из «ауди», которые стояли вокруг кольцом, вышли двое и направились к ней, так что если бы она не упала в  обморок, то ее бы увезли. После чего через матюгальник плакаты предложили сдать, и все разошлись.
    С продуктами в городе, действительно, были еще проблемы. После отъезда нашего всего карантин сняли, и передвигаться можно было вполне свободно за пределы города и даже региона; то есть железнодорожные кассы открыли. А вот авиакассы пока  были закрыты;  кто-то ездил в аэропорт поинтересоваться, но там тоже все было закрыто, а на входе висело большое объявление: «Керосина нет». Так вот, насчет продуктов – карточную систему пока не отменили; во-первых, опыт был признан слишком удачным, во-вторых, дисциплинировало людей все это просто здорово, а в-третьих, продуктов для населения действительно было маловато. Дело в том, что их все это время, со ссылкой на карантин, не завозили, а внутри региона, как выяснилось, производили очень мало, на прокорм едва хватало только тем, кто сам производил, а ведь еще и власти надо было кормить. Так что пока основные продукты питания были по карточкам. Но деликатесы можно было купить и за деньги. Другое дело, что не всем хватало, тем более что из зарплат где-то две трети приходилось отдавать на укрепление обороноспособности. Так что очереди в магазинах пока не иссякали, хотя и стоять там было особо не за чем – полки  опустели, и некоторые ностальгически говорили: «Как на двадцать лет назад вернулись». Но за это не сажали.  В СИЗО ведь тоже надо было кормить, а там уже,  говорили, начали вспыхивать голодные бунты; правда, никто пока не знал, как их подавляли. Некоторые пытались выбраться за город – скидывались талонами на бензин, и ездили по деревням в поисках пропитания. Но там и своим  есть было нечего. Зато когда открыли железнодорожные кассы, стали скидываться деньгами на билет кому-нибудь одному и отправляли в столицу, причем обратно без колбасы просили не возвращаться. На волне ретро вернулась в моду загадка: длинный, зеленый и пахнет колбасой.
    Прошлое вспоминали все чаще, в связи с чем одной городской газете, профессионально занимавшейся прославлением нашего партийного тандема, велели назваться  пооптимистичней. Редакция поняла,  и уже в понедельник вышла с названием: «Время, вперед!» По городу, между тем, на самых красивых зданиях развесили большие баннеры с изображением Алексеева, премьера и президента, причем Алексеев шел первым, премьер вторым, а президент замыкал троицу. Было очень похоже на изображение прежних лет «Маркс-Энгельс-Ленин», но баннеры  в народе почему-то назвали «Третьим будешь?» Ну, а так, всего не расскажешь. Добавить, пожалуй, стоит только одно: что там, впереди, никто не знал, и вообще, заглядывать в будущее побаивались.
                Конец