Доктор

Тащилкин Ю.
Доктор.
( Многожёнец поневоле )

                Повесть.



А.


Тихо угасала вторая половина дня. Сумерки, похожие на осмелевших мышей-полёвок, сбивались в стаи, растекались по огороду, пучковались под развесистыми помидорными кустами, сочными широкими листьями огуречных плетей. Иван Евдокимович Шавырин осторожно переступил через грядку красного перца, прошёл по валику и, оказавшись в саду,остановился перед яблонькой, увешанной жёлто-красными переспевшими плодами. Она словно плавала в густом, терпком аромате, вызывала приятные чувства и мысли.
Иван Евдокимович,  работавший в поселковой больнице хирургом более трёх десятков лет, не считал себя заядлым огородником и садоводом. Но на природу, особенно на свой земельный участок, раскинувшийся за домом, его тянуло всегда. В свободное время здесь он немного работал или, как уничижительно говорил о себе, ковырялся в земле, а, главное,  наполнялся спокойствием и умиротворением. Иногда про себя называл это место природной поликлиникой.
Он легонько  потрогал пальцами  большое,  румяное яблоко, словно подержал  тугую женскую грудь. Но срывать не стал. Решил пусть ещё немного повисит, наберётся сахара. К тому же не только есть, но даже  и накусывать не хотелось. Желудок и так был наполнен до отказа, а в ушах всё ещё звучали голоса родных и близких, друзей и коллег по работе: поздравляли с юбилеем, отмечали, какой Шавырин хороший хирург и замечательный человек.Застолье, начавшееся в середине дня, только что завершилось. Разошлись и разъехались приглашённые. Жена, тёща, дочка занялись уборкой и мытьём посуды. Иван Евдокимович надел фартук и тоже принялся было за тарелки. Но тёща, не чаявшая души в своём зяте, мягко, осторожно выпроводила его из кухни со словами: «Евдокимыч, ты сегодня  именинник. Иди. Иди. Отдыхай. Отдыхай». Отяжелевший от вкусной и обильной еды, слегка захмелевший, он торопливо
3.

буркнул «спасибо», сбросил с себя фартук, вышел из кухни и так оказался сначала в огороде, а затем и в саду.
Постояв у яблоньки, он перешёл к молодым сливовым деревьям. Они, казалось, дышали  приторно сладким. густым ароматом. Он очень нравился Шавырину, но много вдыхать его не мог, оттого что возникало в головеи  представление какой-то непонятной перенасыщенности и звенящего дурмана с картинками в глазах. Как врач, понимал, что наступало состояние, близкое к галлюцинациям.
     Почти незаметно для себя он переместился на окраину сада, выходившего к обрывистому берегу речки Ахтубы. Здесь стояла   беседка, сделанная ещё отцом Ивана Евдокимовича. Сработанная на совесть, она уже не одно десятилетие успешно противостояла  трескучим морозам, жгучим суховеям, довольно частым здесь, в заволжских степях, официально именуемых в географическом сообществе зоной полупустыни. Каждый год Иван Евдокимович заботливо подправлял беседку, менял и усиливал крепления, красил и вспоминал, как подолгу сидел  с отцом и слушал рассказы из его  медицинской практики.Иван Евдокимович вошёл в беседку и сел в старенькое  плетёное кресло, заскрипевшее и заскулившее под ним на голоса, протяжно и жалобно. Почувствовал, как напомнила о себе усталость…лёгкая и непонятно откуда взявшаяся. «Ну как откуда? Наверное, годы берут своё, - подумалось ему. – Хотя вроде бы и не так уж стар. Ну и ладно. Немного посижу. Отдохну».
Стемнело. По яру прогуливался лёгкий рохладный ветерок. Внизу лежала речка чёрной, тихой впадиной, ушедшая в глубокую сладкую дремоту. Как-то сами собой пришли в голову   слова местного поэта, жившего в соседнем селе Заплавное:
«Речка здесь без пароходов
Без названия луга.
За кайму зелёных всходов
Зацепилася куга.
Мой заволжский край любимый!
Речка Ахтуба в тиши.
Много лет течёшь ты мимо,
Как отрада для души.
Я ль мальцом в ней не купался,
Не валялся на песке.
Босиком по пойме шлялся
С поплавушкою в руке». (В.Бирюков. «Дочь Бахтияра». Волжский, 2003 г.. с3).

4.

«Это же совсем про меня. Да разве только про меня? – подумал Шавырин. -  Практически каждый житель села вырос на берегах Ахтубы и заливных лугах поймы».
Иван Евдокимович стыдливо вспомнил выходку своего великовозрастного сына Александра и пожалел о ней. Вопреки его нежеланию и даже отговорам он всё же взял гитару и исполнил на вечеринке несколько песен собственного сочинения. Гнусавил и кривлялся так, что Иван Евдокимович не знал куда спрятаться от стыда. Но всё же Александр был награждён присутствовавшими дружными, хорошими аплодисментами и даже  выкриками «браво, браво». Они-то и удержали Шавырина, решившего прилюдно отругать сына. «А всё же вечеринка прошла неплохо, - подумал доктор. – Хорошо ели. Вмеру пили, много шутили и смеялись, пели и танцевали. Слишком много хвалили юбиляра? Ну что поделаешь? Юбилей есть юбилей. Понятно, что не всё искренне. Но ничего…пускай. Так заведено. Всё равно хорошо. Молодцы. Только вот очень жаль, что Валерия не пришла. А ведь  обещала быть. Неужели неплановое дежурство ей поставили?»
Сегодня вечером к нему не раз приходило желание позвонить ей по сотовому телефону и напомнить о вечеринке. Но всякий раз удерживал себя, оттого что вспоминал о её непростых отношениях в коллективе больницы. Она была молчаливой и скромной, но в то же время считалась крепким орешком особенно там, где дело касалось убеждения, самостоятельности и ответственности. В отличие от большинства коллег систематически читала медицинскую литературу и была неплохо осведомлена о её новейших достижениях. Некоторые передовые технологии лечения пыталась использовать в своей практике, за что со стороны заведующей больницей имела как поощрения, так и выговоры. «Ну и хорошо. Молодец, что много читает и ищет новые, перспективные методы лечения, - думал о Валерии Иван Евдокимович. - А то, что иногда набивает шишки…ну так что же…это тоже неплохо.За одного битого двух небитых дают».


Б.
Вдруг до слуха Шавырина дошли  знакомые звуки лёгких шагов. Понял. что к нему в беседку пришла жена.  Она взяла его под руку, прижалась к плечу, ласкаясь, как кошечка, проговорила:
- Иван Евдокимович, ну что это такое? На что это похоже? Покинул нас. Уединился. Грустишь что ли? Пойдём в дом. Мы уже
всё перемыли, прибрали, постелили. Пора уже ложиться спать.

5.


- Да нет. Нет. Всё нормально. Сейчас пойдём. Посиди немного
  - Ну что же сидеть-то? Мы уже почти легли. Пойдём, Иван Евдокимович, пойдём.
  Она поцеловала его в щёку и опять позвала:
  - Пойдём, Иван Евдокимович. Пойдём. Хватит грустить. Всё равно жизнь прекрасна и удивительна.
Она потянула его за руку.
- С чего ты взяла, что я грущу? – проворчал он, не двигаясь  с места.
- Да не надо, Иван Евдокимович. Не надо. Я каждый твой вздох могу расшифровать и разложить на такие составляющие, о которых ты и сам не подозреваешь. – Грустишь оттого что она не пришла на твой юбилей? Так ведь? Ну ничего, ничего. Всё  впереди. Ещё встретитесь и отметите. А вообще-то мне давно хочется сказать тебе, что заводить любовницу надо такую, чтобы с ней не было стыдно показаться перед женой. А Валерия твоя тонкая, длинная, настоящая холудина и посмотреть не на что.
- Нина, ну сколько можно тебя просить, чтобы ты хоть в день рождения не поднимала эту тему?
- Ну хорошо. Хорошо…не буду. Пойдём отдыхать.
В большой с высоким потолком спальне было просторно и прохладно. Откуда-то тянуло сухой прелью, где-то устало  звенел комар. Ивану Евдокимовичу спать не хотелось. Лежал с открытыми глазами. Вошла жена. Она принесла и поставила на стол полный, запотевший графин. Сказала мужу, переодеваясь в ночную рубашку:
- Иван Евдокимович, попей рассола. Холодный. Из подвала. Полегчает. Может забудешь свою Валерию.
«Ну что ты ко мне привязалась с этим? Ничего у меня с ней не было и нет.Отдельно специально не встречался, по посёлку не ходил, - говорил он про себя, отвернувшись к стене. – Да. Конечно. На свидания, как мальчишка, не бегал. Но ведь тянет тебя к ней. А женщины, особенно жёны всё чувствуют Вот и по имени и отчеству всё называет и называет. Почему? А ведь знает, что мне это не нравится и тем не менее продолжает».
В том, как она произносила его имя и отчество, было для него что-то холодное, отстранённое и, как иногда казалось,  даже непристойное для семейной жизни. «Столько лет прожить вместе и всё ещё быть душевно на расстоянии друг от друга…это же.


6.



наверное, не просто так. Всё правильно, - продолжал он рассуждать про себя. – Любви-то  большой. Настоящей не было и нет, хотя и выросли на одной улице и знаем друг друга с детства. Да и за что тебя, Евдокимыч, любить? Был бы красавцем, а то так…не поймёшь то ли лицо у тебя, то ли сплошной кусок мяса. Один нос чего стоит – большой. Бесформенный, как картошка. А тут ещё с годами всё больше становится тёмно-красным, в зимнюю стужу – дажа сизым. И некоторые посматривают, как на алкаша»
Как он считал, была и другая причина её холодного отношения к нему: она очень не любила его имя «Ваня». Ей виделось в нём что-то недалёкое, пошлое, вызывавшее чувство неполноценности и стыда. Он помнил, как  в юношеские годы в ссорах, хотя и очень редких, она  зло выговаривала ему в лицо: «Ты же Ваня. Русский Ваня. Что с тебя взять, что от тебя ожидать можно? Способен только быкам хвосты крутить». Он не обижался. Терпел и молчал. Она нравилась ему и ссориться по такому пустяку не хтелось.
Их родное село «Луговая пролейка»  примостилось между Ахтубой и степным яром, прозванным бугром. От него тянулись бескрайние степи. Уходившие к соляным озёрам «Эльтон» и «Баскунчак». Сразу за селом на степной равнине лежала  железная дорога.  Имелась станция в виде старенького домика и каких-то пристроек к нему. Во время  войны через неё шли  эшелоны с военными.Иногда эшелоны здесь останавливались, а после них  земля  нередко оказывалась усыпанной окурками самокруток. Местные мальчишки и девчонки, нередко и взрослые, собирали их, освобождали от бумаги, несли табак на рынок и выменивали на горбушку хлеба или стакан-другой крупы. Ходили за окурками и Нина и Иван. Она была проворнее, ловчее его и практически всегда возвращалась с большей, чем у него, добычей. А однажды он, не дождавшись, когда эшелон уйдёт, забрался под платформу вагона и занялся сбором окурков. Проходивший мимо патруль (молодой офицер и солдат) увидел его и, пока эшелон стоял, придирчиво разбирался с ним, допытываясь не шпион ли, не подослан ли кем. Нина, как могла, выгораживала Ивана. Со слезами божилась и клялась, что он её родной брат, что отец у них воюет, а мать лежит больной и собранные окурки для них единственное средство заработать хотя бы на кусочек хлеба. Видно, благодаря её стараниям их не только отпустили, но и дали по банке консервов и куску   сахара.
 
7.




  С тех юных лет прошло много времени. Он стал уважаемым в посёлке человеком. Про быков и их хвосты она уже не позволяла себе говорить ему. На людях подчёркнуто называла его по имени и отчеству. «Ну что же с ней поделаешь? Пусть. Может быть и правильно, особенно на людях, по крайней мере уважение высказывает» , - иногда думалось  ему, но в глубине души, в самых её глубоких тайниках признавался себе, что желает, чтобы она обращалась к нему не по имени и отчеству, а так, как это делала его мать, часто говорившая ему: «Ванечка, милый, родной Ванечка, сладушка моя». Всю свою жизнь она ласкала и холила его, до сорока лет готова была вылизывать ему ранки и ссадины. Дышала, как над птенчиком.
  Иван Евдокимович поднялся с койки, налил полстакана рассола, набрал немного в рот, но пить не стал: от холода заломили зубы так, словно положил на них кусок льда. Подождал, когда рассол степлился и только после этого осторожно проглотил его. Вместе с тем с укоризной подумал, что избаловал своё горло и что очень боится,  чтобы не дай бог застудить его, потому что начнётся острое распираторное заболевание, потечёт из носа, откроются бесконечные чихания. Затянется дней на десять, и всё это время он не сможет оперировать. Вместе с тем Шавырин был крепким и сильным мужчиной, коренастым, с широкими, словно литыми плечами, с руками, в локтях похожими на тушки поросят.
  - Иван Евдокимович, ну ты чего встал? Я подала бы тебе? – сказала жена, преодолевая вязкую дремоту.
  - Да ладно…ладно…не беспокойся. Я сам. Отдыхай.
  Она не отозвалась, но слегка заворочалась, устраиваясь поудобнее. Затем тихо и довольно засопела.
  Иван Евдокимович раздвинул шторы, остался у окна. Спать по-прежнему не хотелось. Неизвестно, по какому закону и с какой мотивацией, но мысли вырулили на дядю – родного брата его отца Степана Елисеевича Шавырина. Это был старик, поседевший до последнего волоска, но сохранивший ясный ум и острый, цепкий взгляд. Сегодня на вечеринке, как впрочем и всегда, он умеренно ел и пил, был разговорчив, но всё же старался ничем не выделяться и не привлекать к себе внимания .Иван Евдокимович давно заметил, что в окружении врачей дядя сникал, словно  стыдился себя. А однажды он признался, что перед людьми в белых халатах он преклоняется и считает их самыми главными на земле. «Без нас, без водителей и музыкантов. –

8



- говорил он, - люди могут прожить. Жили ведь и ещё могут жить и день, и два, и не один год. А вот без врачей и медсестёр люди начнут вымирать со страшной скоростью. Начнётся обратный процесс  - вымирание человечества. Таке что истинными двигателями прогресса являетесь именно вы, люди в белых халатах.
  - Не преувеличивайте. Не надо. Каждый имеет своё предназначение и по-своему необходим и ценен, - сказал ему тогда Иван Евдокимович. Степан Елисеевич был человеком открытой, доброй души. Практически весь посёлок ходил у него в знакомых. Работая шофёром, вечерами играл в духовом оркестре посёлка. У него не было своих детей и быть может поэтому племянника Ивана он привечал с особым теплом.


  В.

  Перед тем, как заснуть Иван Евдокимович вспомнил эпизод  более чем двадцатилетней давности. Тогда ранней осенью его вызвали в военкомат и вручили повестку о том, что он призывается служить в армии. К этому времени Иван успел окончить медицинское училище, получить диплом фельдшера и поработать по специальности в родном селе.
  Призыв племянника на службу для Степана Елисеевича стал  поводом собраться с друзьями и хорошо погулять. Он пригласил более двух десятков своих самых близких дружков – водителей, членов коллектива  духового оркестра больших любителей выпить и повеселиться. Они набрали водки, закуски, взяли сетки и бредни, переправились через Ахтубу и отправились  вглубь  поймы. А так как были коренными жителями и хорошо знали окрестные места, быстро нашли богатые рыбой озёра. К вечеру наловили сазанов, щук, карасей, выпотрошили их, побросали в вёдра с озёрной водой и поставили на огонь. Вскоре рядом появилось и ещё ведро с раками. Сварили и пирушка началась. Водки принесли много, рыбы было немеряно и впереди – вся тихая и тёмная ночь. Двойная уха сменялась тройной, ещё более насыщенной рыбьим  жиром и соком с божественным вкусом и терпким, приторным ароматом, сдобренным мягкими запахами окружающих лугов и горьковатого дымка костра, от которого, как звёздочки, разлетались искры и мгновенно гасли в плотной темени ночи.
  Веселье набирало силу. Говорил каждый. Болобонил громко, с азартом и было совсем непонятно, кто кого слушал и слушал ли


  9.
вообще. Забыли, по какому поводу собрались и кто главный виновник торжества. Но Степан Елисеевич, хотя и пил не меньше других, имел ясную голову, острый взгляд и руку на пульте держал твёрдо и уверенно.Ему не нравилось, что пирушка стала приобретать какой-то стихийный, безалаберный характер, что все забыли, по какому поводу собрались. Он подождал ещё несколько минут, вслушиваясь в пьяный говор, не уловил ни одного слова, которое касалось бы его племянника, молча достал из своей сумки трубу, его частую спутницу и участницу многих торжественных и скорбных мероприятий. Вставил мундштук, который обычно носил в нагрудном кармане, продул инструмент и выдавил несколько пробных звуков. Вслед за ними тонко и изящно зазвучала приятная слуху, знакомая  мелодия. Хрустальной спиралью ввинчиваясь вверх, она быстро отделилась от гула пьяной болтовни и, улетев, угасла в межзвёздном пространстве. Но уже через мгновение-другое эта же мелодия полонеза Огинского «Прощание с Родиной» зазвучала опять…громче, весомее, ярче, переполненная душевной болью и глубокой, сильной тоской. Пьяная болтовня стала утихать и вдруг как-то почти совсем неожиданно оборвалась. В наступившей тишине кто-то восторженно проговорил: «Во, блин, Елисеич даёт». Но, словно опомнившись, опять завозились, забалабонили, правда, как-то тихо и смущённо. Степан Елисеевич опять заиграл ту же мелодию. И вдруг в неё влились лёгкие, непритязательные звуки альта. Он словно выговаривал «эс…та, та, эс та…та, поддерживая настроение грусти, хватающее за душу. Затем послышались лёгкие, ласкающие сердце звуки кларнета.
  Вскоре, прекратив болтовню и достав из сумок взятые с собою на всякий случай инструменты, играли все. Шёл второй час ночи. Глубокая, непроглядная  тьма  густо обложила, обволокла и спрятала под собою луга и озёра, кустарники и деревья и превратила их в чёрные, расплывчатые тени. Догорал костёр. Мелодия полонеза звучала  сочно, живо и порою казалась Ивану нервным, чувственным существом, принимавшим разные формы – она то растягивалась и качалась, как на волнах, то сжималась и пульсировала в каком-то непредсказуемом, крайне чувствительном и быстром ритме, то вдруг взмывала вверх, к звёздам, словно искала у них сочувствие  и утешение, то обрывалась, пропадала и через мгновение-другое вновь возрождалась полная сил и энергии.  Доиграв мелодию до конца, взяв последний аккорд, впитавший в себя чувства и мысли,  которые только что плавали над ночной поймой, музыканты, как


  10

.

по команде, прекратили играть.
  - Всё. Это для моего племянника. Пусть запомнится ему эта ночь, - сказал Степан Елисеевич и вытер уставшие губы.
  - Пусть. Пусть. Запомнится, конечно, - вразнобой загалдели  сидевшие рядом. – Надо выпить за  племянника, чтобы служилось хорошо. Наливай.
Выпили. Занялись рыбой, разваренной, распаренной, отставшей от костей. Видно, под влиянием только что прозвучавшей музыки говорили сдержанно, с некоторой грустинкой и озабоченностью. Видимо, вспомнили себя в такую пору. Тем временем Степан Елисеевич продолжал:
  - Я люблю своего племянника. Меня бог обделил детьми, но зато дал такого племяша. Он уже фельдшер. Работал и даже операции делал.
  - Не операции. Нет, - поправил Иван. Ему не нравилось, что дядя нахваливал его. – Просто приходилось обрабатывать и зашивать раны.
  - Ну и хорошо. И хорошо. А это что? Не операции что ли? Всё это не так просто. Это надо уметь делать. Я вот выше шофёра, хотя и первого класса, не поднялся. Умею только крутить баранку.
  - И крепко материться, - добавил кто-то беззлобно и тихо хихикнул.
  - Ну ты это брось, брось, - без обиды сказал Степан Елисеевич и продолжил. -  И родной брат у меня, отец племяша  тоже врач. Профессор медицины.
  - Нет. Нет. Мой папа не профессор, - опять поправил Иван.
  - Да как это не профессор? Он самый настоящий профессор в своём деле. Спроси любого в нашем посёлке и тебе то же самое скажут
  Подняв наполненный стакан, Степан Елисеевич опять обратился к  друзьям:
  - Так что давайте выпьем за моего племяша. Пусть служит честно и достойно. Мы все через это прошли. А если потребуется лечить солдат, пусть лечит. Он уже умеет это делать.
  Все дружно поддержали предложение выпить, вылили в себя содержимое стаканов и принялись дохлёбывать остатки ухи с комарами и всевозможными жучками по неосторожности попавшими в ведро.
  Сильно клонило ко сну. Кто-то уже занял горизонтальное


  11.



положение и, густо облепленный комарами, сладко сопел. К утру сон сморил всех. Костёр погас. Спали крепко и долго. Только позднее утреннее солнце, горячее и упористое с трудом расшевелило, растолкало и подняло их.
  Давно это было. Прошло почти три десятка лет. Иван Евдокимович окончил медицинский институт, женился на Нине и всё это время работал хирургом в  родной  «Луговой пролейке». Очевидно, когда-то в незапамятные времена Ахтуба выходила из берегов и заливала эти места. Сейчас со степного крутояра  село почти не видно. Сплошь фруктовые деревья и тучные, отяжелевшие сочной травой луга.


  Б
  Наступил очередной воскресный день  начала октября. Было тихо, солнечно и тепло. Из многих дворов тянуло горьковатым дымком. Жгли пожухлую листву, сухие ветки, помидорную ботву, высохшие огуречные плети. В пойме тоже  горели костры, но без искр, треска и дыма. Это листья деревьев, кустарников пылали оранжевым, ярко-красным, бледно-зелёным цветами, удивляли глаза, волновали сердце.
  В честь окончания сельхозработ в селе проводилась очередная воскресная ярмарка. Колхозы, кооперативы, фермеры привезли на центральную площадь свою продукцию, развернули торговые ряды, поставили палатки с весами и смазливыми девушками в белых фартуках и косынках. Руководители хозяйств рассказывали об итогах года, награждали победителей соревнования, заключали сделки, обговаривали текущие вопросы сотрудничества.
  Иван Евдокимович любил этот день и готовился к нему, как к празднику. Утром тщательно брился, слегка завтракал. Одевал белую рубашку, галстук, любимый костюм, шляпу и отправлялся на ярмарку. Вместе с ним шла и Нина Петровна. Она была невысокого росточка, стройной, вмеру полной, миловидной, привлекательной.
  Вот и сегодня, одевшись по-праздничному, они отправились в центр посёлка.Жена давно забыла то время, когда   с лёгким внутренним презрением называла его русским Ваней, от которого ничего хорошего ожидать  не приходится. Сейчас она под руку шла с самым уважаемым и известным человеком в посёлке. Гордость распирала Нину Петровну, а  довольная улыбка не сходила с её хорошенького личика.
  - Куда пойдём? Что будем смотреть? – спросил он жену, когда

  12.


они вошли на территорию ярмарки
  - Мне всё равно. Погода хорошая. Может быть просто погуляем. Впрочем  можно было бы картошку посмотреть, узнать цену. Скоро на зиму надо покупать.
  - Пойдём посмотрим, хотя для покупки время ещё есть. Купим. Успеем.
  Они всё же вошли в торговый ряд, где стояли мешки с картошкой.
  - Откуда продукт? – поинтересовался  Шавырин у одного из продавцов.
  - Местная, Иван Евдокимыч. Вкусная. Рассыпуха. Настоящая разварюха. Покупайте. Не пожалеете.
  - Попозже. Попозже, - улыбаясь, сказал Иван Евдокимович.
  - Всю продам и позже такой не будет.
  - Будет. Будет, - говорил Шавырин, по-прежнему улыбаясь. По опыту прошедших лет знал, что через неделю-другую картошки будет на рынке ещё больше, а цена её упадёт, если не на половину, то на треть – обязательно. Поэтому он одобрительно кивал, дескать, хорошо, спасибо за приглашение купить и проходил дальше. Жена не перечила ему, покорно шла за ним и выполняла любое его желание. Постоянно встречались знакомые. Иван Евдокимович то кивал на их приветствия, то, улыбаясь во всё лицо, негромко, но с чувством удовлетворения говорил  «здравствуйте, здравствуйте» или «привет, рад видеть живым и здоровым».
  С окраины ярмарки тянуло запахом скота и мочи, слышались сердитое хрюканье и озорной визг  поросят.
  - Пойдём посмотрим, - предложил Иван Евдокимович, - что сегодня предлагают.
  - Пойдём, - покорно отозвалась жена. – Всё то же самое, что и прошлый год. На так называемом скотном рынке, по-моему, из года в год ничего не меняется.
  В последнее время  Шавырин активно интересовался также и возможностью лечения скота. По внешним признакам научился отличать больную скотиняку от здоровой, а ярмарку в этом плане считал своеобразной витриной. Не стесняясь и не больно заботясь о здоровье людей, фермеры, кооператоры, колхозники везли на неё всё, что держалось на ногах, могло передвигаться, хрюкать, блеять.
  - Вон смотри, какие козочки стоят – хилые, понурые, вялые, - сказал он, обращаясь к жене. – Наверняка или больные, или, в


  13.



лучшем случае не хватает каких-нибудь витаминов.
  - Ну скажи им.
  - Кому? Козочкам что ли? – улыбаясь, проговорил Иван Евдокимович. – Есть ветеринарская служба. Это её компетенция. А потом, чтобы добраться до болезни, столько анализов надо получить…
  В большом деревянном ящике, не умолкая, хрюкали, визжали и толкались бело-розовые поросята.
  - Смотри, какие здоровенькие, - сказал он жене.
  - И весёлые. Впереди сытая, беззаботная, ленивая и короткая жизнь, - с грустинкой отозвалась Нина.
  - У человека тоже есть свои временные рамки. Но человеку приходится за каждый кусок хлеба драться, отстаивать своё право на него. А поросятам всё бесплатно и без труда. Вот и приходится природе компенсировать короткими рамками жизни. А там, как говорится,. надо ещё посмотреть…Может быть для свиней год жизни – это целая вечность. Ведь наверняка  в безделье и лени  надоедает быть и такое состояние превращается в каторгу. Так что избавление от неё – это тоже неплохо.
  - Ну, Иван Евдокимыч, целую философию развил, - проговорила Нина, покачивая головой и улыбаясь. Она хотела было сказать «свиную философию», но воздержалась, боясь вызвать непонимание и гнев мужа. – Пойдём дальше. Рыбу посмотрим. Говорят в этом году много рыбы в озёрах.
  - Пойдём. Ходить так ходить, - согласился он.


  Д.

  Но до рыбных рядов они не  дошли. На пути к ним их догнал кисловатый дымок мангала и аромат  свежеприготовленного шашлыка. Иван Евдокимович остановился, как хищник, напряг ноздри, пошевелил и носом, нависшим картошкой, слегка вытянул шею и с полуприкрытыми  глазами сказал:
  - Петровна, чувствуешь, какой аромат! Какой шашлык! Пойдём!
  - Пойдём. Пойдём, - нехотя согласилась она. Знала его пристрастие к шашлыку на свежем воздухе. Ревновала к этому. Даже соорудила во дворе небольшой мангал и в хорошую погоду готовила мужу шашлык. Но затея не прижилась и быстро забылась. Зато шашлык на ярмарке полюбился ему Из года в год тянул к себе


  14.

и давно стал  почти ритуалом со стопкой-другой и весёлыми разговорами с односельчанами.
  Вокруг дымящегося мангала теснились столы, за которыми сидели…в основном мужчины. Разговаривали все…наперебой. Бессвязно и безтолково.  Увлечённо размахивали руками. Увидев Ивана Евдокимовича с женой, стали  приглашать к себе. Некоторые встали из-за столов, освобождая им места.
  - Хорошо. Хорошо. Спасибо. Спасибо, - говорил он, кивал на приветствие и проходил дальше.
  Вскоре он с супругой сидел в кругу коллег по больнице. Говорил с ними о всякой всячине, шутил, сдержанно смеялся.
  - Давно здесь, - спросил он соседа по столу.
  - Прилично. Можно и уходить.
  - Как шашлык?
  - Не в восторге. Жёсткий и невкусный..
  - Может быть  оттого что уже наелся? Так всегда бывает.
  - Не думаю. Надо бы побольше укропчику бросить. Перчиком  побольше сдобрить…
  - А мне вроде ничего…нравится, - говорил  Шавырин, легко пережёвывая куски мяса крепкими, сильными зубами, видимо, способными перекусить и стальную проволоку.
  - А ему всегда всё вкусно и хорошо, что не я готовила, - осторожно проговорила Нина Петровна.
  Он  ответил ей лёгкой, снисходительной улыбкой и теми немногими словами, которые выбрасывал из себя, словно между делом, когда рвал и молотил зубами шашлычное мясо:
  - Люблю, когда пища жёсткая и сопротивляется, когда есть что разодрать и растереть. Тогда и ощущение сытости появляется.
  - Так может быть кусок резины – в рот и, как говорится, ешь не хочу. – сказал мужчина, сидевший рядом. Понял. что шутка неудачная и поспешил перевести  разговор на погоду, рыбалку и предстоящую зиму.
  Поговорили. Повторили по шашлыку и по сто граммов и собрались уходить, когда вдруг Иван Евдокимович увидел белобрысого мужчину лет пятидесяти, сидевшего поодаль и занятого разговором с соседом. Посмотрел ещё и понял, что человек этот знакомый. «Вполне  возможно. Посёлок наш небольшой. Может быть на приём приходил. Может быть оперировался. Ну, ну…только не оперировался. Таких всех знаю и помню. Ну да ладно», – сказал Шавырин про себя ,посмотрел на жену и заметил, что она была  в напряжении, глаза светились, а


  15.

взгляд,словно упавший вовнутрь, отсутствовал.Иван Евдокимович не придал этому значения. Решил, что  пора уходить Но появился Степан Елисеевич. Прежде чем сесть рядом с племянником, он постучал по его столу скрюченными пальцами и  сказал свои обычные слова:
  - Тук. Тук. Я пришёл. В доме кто есть?
  - Есть. Есть. Садитесь, - с удовольствием отозвался  Иван Евдокимович. Часто, когда Степан Елисеевич ходил по кабинетам поселковой поликлиники, без стука и традиционного «разрешите» открывал дверь, просовывал седую голову, докладывал, что он пришёл,  говорил «тук, тук» и спрашивал «в доме кто есть?», хотя  видел и доктора, и пациента Все знали, что он дядя Ивана Евдокимовича и не обращали внимания на эти его шалости.
  - Что-то припозднились вы. Проблемы со здоровьем? – спросил Иван Евдокимович.
  - Нет. Нет. Нормально. Или, как ваш брат доктора говорят, в рамках возраста и то местами: в одном месте болит, в  другом – свербит, а в третьем не поймёшь что…
  Степан Елисеевич увидел белобрысого мужчину, удивился и с холодной, почти ехидной улыбкой проговорил:
  - Какие люди в наших краях шастают! На свободе и без охраны! Племяш, ты вон тово человека знаешь?
  Иван Евдокимович неопределённо пожал плечами, проговорил уклончиво:
  - Что-то знакомое в его облике просматривается, но и только.
  - Так это же наш общий знакомый. Правда, очень и очень давний. Когда мы с ним столкнулись, тебе было  всего лет двадцать. Я шоферил дальнобойщиком, - говорил Степан Елисеевич, усаживаясь рядом. – А ты со мной по трассам мотался. И деньги зарабатывал и за романтикой гонялся. Это Никифор Овечкин. Фермер. В наших краях недавно появился. Очень богатый фермер Видно, золотишко, деньжата есть и немалые. Хозяйство ведёт на широкую ногу.
  Когда Никифор в очередной раз посмотрел в их сторону, Степан Елисеевич махнул ему рукой и достаточно громко сказал:
  - Ходи до нас. Ходи.
  В знак согласия Никифор торопливо кивнул белобрысой головой. Подошёл к продавцу, набрал на поднос несколько шампуров шашлыка, бутылку водки и через минуту-другую с гордостью поставил  это перед Степаном Елисеевичем. Сел рядом. Сказал:
 
  16.





  - Угощаю. Моя продукция. Откармливал отборным зерном.
  - Насчёт отборного зерна…это ещё как посмотреть, - незлобливо проговорил Степан Елисеевич.
  - Ну может  не совсем отборным, но…
  - Или отборным в смысле у кого-нибудь отобрал? – перебил его Степан Елисеевич с холодной улыбкой и лёгким прищуром. – Или как?
  - Да нормально. Всё нормально. Продукция без криминала и экологически чистая. Стараюсь для любимого народа.
  - Понятно…понятно. Ну давай попробуем твои достижения, посмотрим, как ты стараешься. Народ тебе землю дал. А вот  ты чем его за это отблагодарил? – говорил Степан Елисеевич и порою невозможно было понять, где он ёрничал, а где ворчал…сухо, с презрением и при всём этом  слышалось покровительственное отношение к Никифору и виделось что-то давнее, тайное и весьма серьёзное.
  - А шашлычок отменный. Сочный. Ел бы и ел, но боюсь печёнка взбунтуется, -  проговорил Степан Елисеевич, с вожделением поглядывая на сочные кусочки мяса местами в лёгкой ароматной корочке.
  - А почему наш уважаемый доктор не кушает? Прошу…отведайте. И Нина Петровна что-то тоже скромничает.
  Ивана Евдокимовича удивило, что фермер назвал его жену по имени и отчеству. Подумал: «Это когда же и где они смогли познакомиться? А мне – ни словом, ни полсловом. Даже не намекнула. Одно из двух: или пустое, совсем ничего не значащее знакомство, или слишком серьёзное. Ну да ладно…Всё равно у тебя нет основания бить тревогу», - подумал Шавырин и   заметил, что взгляд жены был отведён в сторону, но был в таком состоянии, что. наверняка, ничего там не видел. «Ну вот ещё…совсем смутили Петровну». – подумал он и переключился на разговор дяди с фермером.
  - Доходы, небось,  укрывешь, налоги не все платишь?
  - Обижаешь, Степан Елисеевич. Я уже давно с государством в кошки-мышки не играю. Прихлопнет, как лев лапой и хвостом смахнёт куда-нибудь подальше, чем Колыма или Чукотка. Нет. Нет. Не надо. Всё исполняю по высшему уровню и даже   выше высшего. Нашему детдому два хряка за спасибо отдал. Сыр и масло привозил. Ну а об овощах и говорить нечего.
  - Молодец. Молодец, - процедил сквозь зубы Степан


  17.


Елисеевич и подумал: «Значит много грешил и продолжает грешить И в церкви, говорят, замечен. Кается. Просит пощады…»
  У Степана Елисеевича был свой взгляд на общественную систему, которая пришла в России на смену социализму. В основе её лежали старые рыночные отношения. Она виделась ему джунглями, потонувшими в беспросветной тьме, где жизнь устроена по принципу не обманешь, не проживёшь и сильный поедает слабого.
  Вдруг к Овечкину подошёл парень лет двадцати пяти. Поигрывая небольшой связкой ключей, сказал ему:
  - Господин, машина подана. Стоит в двадцати метрах от нас.Что прикажете?
  - Иди в машину и жди меня, - сказал Овечкин, не поворачиваясь к парню. И, когда тот ушёл, проговорил с довольным выражением лица:
  - Наконец-то нашёл хорошего паренька. Расторопный, исполнительный. Водитель первого класса. Но другого и не должно быть. У меня же джип. Машина – зверь. Пролетит над любой колдобиной, вынесет из любой ямы. Прошедшей зимой мы попали в метель и, представьте себе…
  Он  стал рассказывать, как пробивался сквозь метель и снежные завалы в степи и с каким большим трудом всё же добрался до своей фермы. Шавырин не слушал его. Был сумрачным, молчаливым и отмечал про себя, что жена его  проявляла  нескрываемсый  интерес ко всему, что рассказывал Овечкин.
  Доели шашлык. Допили водку. Посидели ещё немного, наслаждаясь тёплым осенним солнцем. Когда водитель джипа в очередной раз подошёл к Овечкину и что-то сказал ему на ухо, тот быстро поднялся, поблагодарил всех, как он выразился, за компанию и ушёл.
  - Ну что, наверное, пора и нам, - сказал Степан Елисеевич, поднимаясь из-за стола и при этом  сопя и  кряхтя.
  - Иван Евдокимович, я пойду домой, - сказала Нина. – Мне кажется я переела свинины.. Напрасно. Не смогла вовремя остановиться. Печень ноет.
  - Хорошо. Хорошо. Иди. Выпей пару таблеток и полежи. А мы с Елисеичем походим немного.


  Е

  Как-только Нина вышла с территории ярмарки, к ней подкатил джип. Не выходя из него, Овечкин с подчёркнутой любезностью сказал
  18.:


 

  - Нина Петровна, голубушка, садитесь. Подвезу.
  - Мне недалеко. Дойду.
  - Какая необходимость топать? Садитесь.  Почту за честь. Уважьте  бедного  фермера.
  Увидев её замешательство и колебание, он легко выпрыгнул из кабины и, почти подталкивая Нину в спину, проговорил:
  - Садитесь. Садитесь. Вот…на переднее кресло.
  - Ну что же ладно…никогда не ездила в такой шикарной машине. Попробовать что ли?
  Она села, словно  утонула в пуховые подушки, и восторженно проворковала.
  - Боже мой, какая прелесть! Какой шик! Живут же люди.
  - Не хвалясь, доложу вам машина высший класс. В американской  армии на таких авто в основном ездят генералы.. И проходимая, и представительная, - сказал Овечкин с  гордостью, которая, очевидно, внутри его уже не помещалась, а поэтому разрисовала собою и лицо. Он тронул автомобиль мягко, почти незаметно, но сразу погнал его на высокой скорости.
  - Ах! Ох! Ну зачем же так? – проговорила Нина, то ли задохнувшаяся от внезапного ощущения стремительного движения, похожего на взлёт, то ли распираемая   восторгом. Через некоторое время она вдруг спохватилась и несколько кокетливо спросила:
  - Ох, ну куда же вы меня везёте? Мы уже проехали мою улицу.
  - Ничего. Ничего, - отозвался Овечкин. - Немного покатаю. Не каждый день рядом со мною сидит такая  распрекрасная женщина. Когда ещё подвернётся возможность пообщаться с вами…Сейчас вернёмся. И я подвезу вас прямо к дому.
  Они порезвились на окраине посёлка, попылили по степной  дороге. Наконец. Овечкин полушутя, полусерьёзно предложил:
  - А то может быть в гости ко мне махнём? Здесь недалеко. Всего-то  шестьдесят километров. Для моей машины это не расстояние. Посмотрим мой дом. Мою ферму.
  - Нет. Нет. Что вы? Не надо. Иван Евдокимович будет волноваться. Да и вообще это неприлично. Отвезите меня, пожалуйста,  в посёлок.
  Он выполнил её просьбу и попытался было подъехать к самому её дому. Но она категорически воспротивилась этому. Сказала мягко и как-то почти с сожалением:
  - Не стоит. Не надо.
19.
 
 


«Однако не  хочет, чтобы муж увидел, как  будет вылазить из моей машины. Скрывает. А это верный признак, что я ей не противен и встречаться со мной не прочь…как говорится, рано или поздно будет моей. Посмотрим, подождём. Мы умеем это делать», - рассуждал Овечкин, направляя машину в степь, в сторону своей фермы. Он сам сидел за рулём. Испытывал  сладкое чувство гордости и удовлетворённости тем, что сегодня пообщался с Ниной Петровной. Она нравилась ему. Но, пожалуй, в большей степени  его радовало и приносило душевную удовлетворённость то, что он, вчерашний заключённый, мусор, отбросы общества, по крайней мере так не раз  называл его начальник отряда в колонии, сегодня всё больше становится уважаемым человеком и владеет тем, о чём раньше и подумать не мог. Вот и жена известного доктора тоже скоро станет его. Он повесит на его  большой бесформенный  нос чайник,  весь покрытый сажей и будет потешаться над ним столько, сколько захочет. Однако она хорошенькая, думалось  Овечкину. Почему я с ней раньше не законтачил?
  Тем временем Ивану Евдокимовичу и Степану Елисеевичу надоела ярмарка, и они, кряхтя и посапывая, разминая затекшие ноги, направились к речке с намерением пройтись её берегом и разойтись по домам..
  - Так всё же кто этот Овечкин, вроде знакомый и вроде нет? - спросил доктор.
  - Ну как же нет? Познакомились мы с ним на трассе между Челябинском и Свердловском. Недалеко от железнодорожной станции Маук. Была ночь. Мы шли на большой скорости. Хорошо, что хоть дороги там отменные: в основном прямые и только бесконечные перекаты – вверх, вниз, подъём, спуск. Как на волнах шли. И вдруг в свете фар на трассе появились трое. Двое голосовали, задрав руки вверх и требуя остановиться. Третий, скрючившись, то ли сидел, то ли лежал на асфальте. В общем я остановился. Сколько раз ругал себя за подобное и всё же остановился. Что-то ёкнуло в сердце. А вдруг действительно человек погибает? В общем остановился…на свою голову. Оказалось не погибал и не собирался погибать. Они вытолкали  меня и тебя из кабины, и сами уселись в неё и взялись за руль.
 

  20.



Но машина проехала несколько десятков метров и заглохла. А они торопились к поезду. Засуетились, забегали вокруг машины. Пытались завести. Толкали вперёд. Матюкались таким отборным матом, что я, прошедший войну, голодное послевоенное время, никогда и нигде не слышал подобного. Взяли  меня за грудки, ударили для серьёзности. Потребовали, чтобы я во что бы то ни стало завёл машину и пригрозили иначе убьют. Я, конечно, завёл. Сел за руль, и мы поехали. На радостях они  опять стали матюкаться, причём ещё сильнее, смачнее …и в господа, и в мать и такими грязными словами. И, представь себе, не доехали мы до станции километров двадцать, как мотор опять зачихал, закашлял и заглох. Я в самом деле пытался его оживить. Но, как говорится, не тут-то было. Он глухо молчал. Тогда они заподозрили меня, что это я специально сделал.
- Что же это за люди были? – спросил Иван Евдокимович.
  - Кого-то ограбили на золотом прииске и бежали. Прошли всю Сибирь. Осталось самую иалость. В европейскую часть стремились. Так вот стали напирать на меня, ножом угрожать. Я особенно за тебя переживал. Я-то ладно. Пожил. А ты совсем молоденький был. В общем я изворачивался, . изворачивался  и вдруг сам не помню, как получилось, стал тянуть на них. А они же продолжали материться и в бога, и в чёрта и кого только не упоминали. Я и стал им говорить, что бог всё видит и всё слышит, как вы его поносите и унижаете, и он, дескать, вам этого не простит. А мать – эту десницу божью, говорил я им, какое вы имеете право поносить? Что она вам сделала плохого? Вас вскормила и на ноги поставила. Правильно говорил апостол  Павел, что надо быть всем для всех и нет ничего дальше, чем вчера и ближе и полезнее, что произойдёт сегодня. Я плёл им такие кружева, нёс такую околесицу, что, если бы услышали настоящие церковники, у них поотсыхали бы уши. Да простят они мне моё сочинительство. Но мне  надо было как-то выпутаться. И, представь себе,  выпутался. Они навострили уши, постепенно затихли и стали какими-то задумчивыми и серьёзными. Но оказалось, что, выпутавшись из одной ситуации, я тут же оказался в другой, не менее подлой и щекотливой. Дело в том, что, прекратив материться, и грозить, они стали  ожидать, что мотор вот-вот заведётся. Смотрели на него и на меня с надеждой и нетерпением. Ничего не оставалось делать, как только в обязательном порядке завести машину. Пришлось повозиться и попотеть. Машину, конечно, завёл. Но на поезд они опоздали, на который стремились. Ну а


  21.


так как поезда шли беспрерывно, то всё равно уехали. Вот так. Среди них был и сегодняшний удачливый фермер.
  - Не ошибается ли Степан Елисеевич? А? При вашей-то ненависти ко всем этим новоявленным господам легко поддаться соблазну выдать желаемое за действительное? – спросил Иван Евдокимович.
  - Нет. Нет. Я хотя и в солидном возрасте, но память у меня отменная и никогда меня не подводила. А к тому же в последнее время  по чистой случайности  я разговаривал с Овечскиным. Напомнил ему этот эпизод. Не напрямую, а так…обиняком. Подтвердил и, мне показалось, даже не без удовольствия, пожалуй, даже хвастливо, что шли они тогда с золотишком, награбленным, разумеется. Более двух десятков лет сидел на нём, затаившись и ожидая своего часа. Вот и дождался. Пришло время воров и прохиндеев. Вот отсюда у него и его крепкое хозяйство.
  - Хорошо, что не пропил и не проел, - отозвался доктор. – И на том спасибо.
  - Ещё чего? Разбежался…спасибо. Перебьётся. Наворовал и спасибо ему  за это говорить. Сам заработал бы деньги, да, как говорится, с нуля, на пустом месте поставил бы своё хозяйство. Вот тогда ещё можно было бы что-нибудь одобрительное сказать в его адрес. А то за чужой счёт качает деньги в свой карман. И вообще, племяш, все эти рыночные отношения, которые так активно у нас возрождают, основываются на присвоении чужого труда. А это и есть бандитизм. Бандитизм по-государственному.
  - Степан Елисеевич, практически любой свой разговор вы  приводите к этому выводу.
  - Невольно это получается. Но верю придёт время, конечно, уже без меня, когда человечество станет грамотнее. Поумнеет и сметёт все эти рыночные отношения и выбросит их на помойку, как вынужденный, очень неэффективный и мерзкий инструмент.
  «Ну что же…выговорился, отвёл душу, освободился от тяжких мыслей, которые не давали покоя, - подумал Иван Евдокимович о дяде. – Наверное, и приходил из-за этого». Через несколько шагов Степан Елисеевич сказал:
  - Ну ладно, племяш, я смотрю ты домой уже захотел. Пойду и я. Полежать надо бы…
  - Хорошо, хорошо, Степан Елисеевич. Проблемы какие есть? Что-нибудь беспокоит? – почти по привычке спросил доктор.
  - Я только что сказал, что меня беспокоит. Остальное – в рамках возраста. И местами, и по всему телу.


  22.


  Они разошлись.


  З.

    Придя домой, Иван Евдокимович застал супругу работавшей в огороде. Правда, огорода как такового – зелёного и пышного, уже не было. На засохших грядках лежали скрюченные, пожелтевшие огуречные плети и помидорная ботва. Нина собирала их граблями в кучу и жгла. Местами сильно волглые, они в основном тлели и сильно дымили. Его удивило, что она работала в костюме, в котором была на ярмарке. Правда, управлялась граблями аккуратно, старалась не запачкаться, не запылиться. Но было в её движениях что-то от плохого настроения и недовольства, но дозированного так, чтобы муж заметил  и слегка обеспокоился.
  - Что это ты? Зачем? И ушла раньше, и работаешь…Сегодня же воскресенье.
  - Да так, - уклончиво ответила она, продолжая грести. – Всё равно убирать. Просто захотелось немного повозиться.
«Ну что же…захотелось так захотелось. Пусть будет так. Не хочешь говорить не надо. Допытываться не буду, - подумал он о жене и, не сказав больше ни слова, пошёл в сторону дома. – К сожалению,  Нинок,нарушаешь и не впервые клятву, данную, как поженились: друг от друга ничего не утаивать. Живём вместе уже много лет, знаем друг о друге, кажется, всё и таить друг от друга уже нечего да и бесполезно: всё сразу видно».
  Вскоре они сидели на веранде и пили чай с лимонной мятой и сушками. Наслаждались тишиной, покоем. Отдыхали. Завтра понедельник. У Шавырина с утра операция. Затем подвернутся какие-нибудь другие дела…
  - У меня такое ощущение, что ты намерена что-то сказать мне, - сказал он жене.
  - Да что говорить-то и зачем? Давно мы с тобой обо всём переговорили и ничего нового ты от меня не услышишь.
  - И всё же?
  - Да всё нормально. Почти всё нормально, почти так, как надо…Тебя  вот это всё устраивает? Устраивает, что мы сидим всего лишь вдвоём, как одинокие, заброшенные старики? Нет, я не о гостях. Они бывают и это  хорошо. А вот то, что дети наши перестали к нам ходить…это очень плохо. Честно говоря, мне иногда реветь хочется. Райка, паразитка, живёт рядом. Ходит


  23.
домой мимо нас по пять раз на день, а зайти к матери и отцу и поинтересоваться, как они живут, не болеют ли, не нуждаются ли в чём времени на это не находит. И сынуля тоже хорош…а этот вообще неизвестно, где живёт и чем занимается.
  - Ну как это где живёт? Известно…у женщины, у Светланки. Она неплохая. Ну живут и пусть живут. Им нравится так. Мы с тобой бессильны  здесь что-нибудь изменить. Да и не надо это делать. Занимается музыкой и даже кое-какие деньги зарабатывает.
  - Ой, ой! Да ничего он не зарабатывает. Кормит, обувает и одевает она  этого оболтуса. А всё ты, Иван Евдокимыч в этом виноват. Надо было с детства приучать к деньгам и хорошим одеждам и вообще к иной жизни, чтобы постоянно хотелось  иметь большие деньги, роскошную жизнь. А у нас всё наоборот.  Ты и я в нищете выросли и сейчас продолжаем так же жить и  довольствоваться крохами от жизни. Хотя и являешься ведущим хирургом, известным не только в нашем посёлке, но и в области.
  - Нина, опять ты завела эту антимонию.
  - Ну что Нина? Что Нина? – вспылила она. – Мог бы и бизнесом заняться.
  - каким ещё бизнесом? О чём ты говоришь? Иногда перед операцией всю ночь не спится. Не знаешь, с какой стороны лучше к ней подступиться, немало книжек перелистаешь. А ты мне  - бизнес. Тебе на жизнь не хватает?
  - На жизнь…на жизнь. Оттого и дети к нам не ходят, что им дать нечего. Вот смотри, как было бы здорово, если бы на фасаде нашего дома крупными буквами было бы написано «Частная хирургическая клиника Ивана и Нины Шавыриных».
  - Прежде чем говорить такое, ты пройдись по нашей больнице, посмотри, какое оборудование и сколько людей задействовано на операции.
  - Ой, ой! Так уж прямо…ну если не операции, то можно просто какие-нибудь чирьяки  резать, раны чистить и зашивать. Деньги ручейком потекут.
  - Постыдись. Что ты говоришь?
  - Не надо. Не надо. Сейчас все так живут. Время такое пришло. Ну, если не клинику, то на худой конец хотя бы аптеку открыли. Я…за  прилавком. Продавала бы.
  - Чтобы лекарство продавать, в нём надо разбираться. Это тебе не картошкой торговать. Специальное образование надо иметь, лицензию получить, чтобы  аптеку открыть.


24.

  - Ой…ой. Мог бы на себя оформить, всё рассортировать, а я просто продавала бы. Говорят это очень прибыльное дело. Вместо лошади машину купили бы, может быть даже иномарку а там, глядишь,  и в город перебрались бы…купили бы квартиру с газом, водоснабжением, балконом где-нибудь на девятом или десятом этаже, чтобы далеко-далеко  было всё видно.
  - Размечталась. Остановись. Успокойся. А вообще хочу тебе сказать, что ты сегодня очень сильно мне испортила настроение. Про аптеку мы с тобой уже не раз говорили. Моё мнение ты знаешь и могла бы этот вопрос больше не поднимать.
  Он знал, что его супруга легко поддавалась  влиянию со стороны и, когда это случалось, её начинало, как говорится, заносить на поворотах и в некоторых частях её тела принималась буйно играть  фантазия. «Кто же  на неё так подействовал сегодня? Неужели Овечки?. Ну почему Овечкин? Почему, почему? Да хотя бы потому. что он…он…Ну что он? А ведь она зыркала на него своим бесстыжими глазами. Красавца нашла. Вот уж, наверное, правду говорят, что женщину надо максимально нагружать работой, чтобы не было времени на левые мысли. Впрочем, она и так занята. Всё наше хозяйство на ней. А ты, Евдокимыч,  дома, почти, как гость. Пришёл, поел, отдохнул и опять – в больницу. Хоть ты и не желаешь признаться самому себе, но ведь тянет тебя в больницу и не только твоя работа. Почти как-то само собой складывается, что  ищешь там встречи с Валерией», - рассуждал Шавырин в лёгком разладе с собою .Но в основном оставался спокойным и довольным жизнью
  Нину он знал с детства. Выросли на одной улице. Она ему нравилась. А подошло время жениться, он женился на ней и ни разу об этом не пожалел.
 

  И.

  Как и многие жители села Луговая пролейка, Иван Евдокимович нередко в свободное от работы время рыбачил на берегу Ахтубы или в оёрах поймы, хотя  вобщем-то заядлым рыбаком себя не считал. Как-то почти неожиданно, очевидно,  в связи с мыслями  о Нине и её  покладистом, спокойном характере, он вспомнил  довольно курьёзный эпизод из их совместной жизни. Тогда они ещё были молодожёнами, а он, только что окончивший мединститут, начинал работать в своём посёлке.


25

Однажды зимним вечером к ним пришёл их знакомый, принёс им сумку замороженной  рыб.и с гордостью сказал:
  - Наловил так много, что девать некуда. И уху  сварил, и насолил. А эту  вам принёс. Возьмите.
  Вспомнилось ему также, что Нина первая подбросила дровишек в костёр зависти. Она крайне удивилась и с восторгом проговорила тогда: «Умеют же люди ловить. Это не то, что с удочкой на бережку посидеть. Это настоящая рыбалка». Сейчас Иван Евдокимович не помнил тот предательский момент, когда поддался вдруг взыгравшему самолюбию (ведь и самолюбивым-то не был, по крайней мере не считал себя таковым, но, если когда и накрывало этой дурнотой, изо всех сил держал себя в руках), а тут, как рыбка,  доверчивая и наивная, попался на крючок. Вдруг захотелось доказать, что и он в этом не хуже других и умеет не только операции делать, но и в настоящей рыбалке толк знает.
  - Ну что, Нина, поедем на рыбалку? – с  небольшим задором спросил он жену, когда гость ушёл.
  - Летом? – недоумённо спросила она.
  - Почему летом? Завтра или послезавтра. Соберёмся и поедем.
  - Но ведь зима же? Январь.  Снег по колено. Морозы не перестают. Заладили, как сумасшедшие.
  - Зимою – подлёдный лов. Очень даже увлекательное дело. Помню с мальчишками много раз ходили..И успешно ловили. А пять лет назад  помнишь с работниками больницы ездили.
  Нина задумалась.
  - Что? Слабо. Зимою холодно? Да?
  - Почему слабо? –Переспросила она и неопределённо пожала плечами. – Согласна. Пошли или поехали не знаю, как скажешь. А куда? Где ловить? Ты знаешь места?
  - Ну уж чего…чего, а это…В свою бытность мы с мальчишками всю пойму облазили, все озёра обследовали. Каждый водоём, как говорится,  на зубок знаю.
  - Ну что же…при  такой уверенности грех отказываться.
  - Хорошо.Замётано, - сказал он одро, ввернув слово, которое тогда ему нравилось. К этому времени он уже вовсю делал и простые, и сложные операции, чистил и зашивал раны и слово «замётано» в какой-то степени означало успешное  завершение очередного дела.
  - В общем так. Завтра я на дежурстве. А ты готовишься к рыбалке. Кулинарией занимаешься. Моих любимых пирожков с печёнкой не забудь напеки. Бутылочку водочки надо взять. А всю


  26.

оснастку для рыбалки я сам приготовлю. Пшенички рыбкам…для подкормки приготовь. Распарь. Развари её, как следует. Рыбки тоже есть хотят. Да вот ещё что…не забудь в зоомагазин сходить. Мормышки надо купить.
  Весь следующий день прошёл в хлопотах. Нина напекла пирожков, стопку блинов, натушила картошки с мясом. Сделала салат из яиц и отварной картошки с горчишным маслом и луком. Завернула рюмки и вилки, ложки и нож. Подготовка была такой основательной, словно предстоял дальний и трудный поход. Вечером их потянуло на мечтания.
  - Обязательно уху сварим…двойную. Нет. Лучше тройную.Она такая жирная, такая насыщенная. С укропчиком. У нас сухой укроп всё ещё есть?
  - Есть. Есть, - охотно отозвалась Нина, – и петрушечка, и даже сельдерей. Всё приготовила, чтобы взять с собой. Так мы что…там уху будем варить?
  - Посмотрим по обстоятельствам. А почему бы и нет? Часть рыбы привезём, а часть, наверное. сварим.
  - Никогда не слышала, чтобы на морозе уху варить. Ну ладно…хватит. Размечтались. Давай спать. Скоро уже и вставать.
  Ранним утром, когда не было ещё и четырёх часов, он разбудил жену. Сказал сухо:
  - Пора. Одевайся. Умывайся. А я пойду коня запрягать.
  Тогда ему, ещё молодому врачу, уже приходилось часто выезжать к больным и поэтому запрягать лошадь ранним утром было делом  почти привычным. Через несколько минут  конь стоял во дворе, готовый отправиться в путь
  - Зачем же так рано? – спросила Нина, ещё не отошедшая от сна. – Рыба, наверное, ещё спит.
  Иван тоже не до конца понимал, почему  поднялся в такую рань, но, чтобы перед женой, как говорится, не упасть лицом в грязь, пустился в объяснения:
  -  Все рано выезжают. На зорьке клёв хороший. Наверное, как у любого живого организма к утру повышается кровяное давление, вырастает жизненная  энергия, усиливаются обменные процессы и с ними появляется желание есть и поэтому наживку на крючке рыба хватает, не раздумывая.
  Иван Евдокимович остался тогда довольный своим почти научным объяснением. Правда, последние слова произнёс с лёгкой иронической улыбкой, как  будто в душе подсмеивался над


  27.


своим объяснением.
  - А меня что-то сомнение стало одолевать. Не напрасно ли это всё? Что-то гложет внутри, - сказала Нина, глядя в зеркальце и слегка подводя губы помадой. Из того, что её беспокоило, она сказала не всё. Вчера, когда смотрела на принесённую им рыбу, ей показалось в ней что-то знакомое  . Подобную рыбу она уже видела недавно в рыбном магазине. «Наверняка купил и принёс похвастаться, - подумала она, но  промолчала с мыслью, - будь что будет, а там посмотрим».
  Было ещё совсем темно, когда они выехали со двора. Густая, плотная тьма чёрной скатертью укрывала дорогу.. Позёмка пласталась и бежала впереди них. Морозный  ветерок  перехватывал  дыхание, драл щёки. Иван крепко держал вожжи и уверенно направлял коня по наезженной дороге через Ахтубу. Скованная льдом, укрытая слежалыми сугробами, умиротворённая, она  покорно подставляла свою спину людям, чтобы они скользили по ней на санях или  топали валенками, переправляясь на противоположный берег.
  Вскоре Иван и Нина преодолели заснеженную Ахтубу и оказались в той части её прибрежной полосы, откуда начиналась пойма, где летом текли ерики, заливные луга пьянили ароматом цветов, а в тихих озёрах лениво плескалась сонная откормленная рыба.
  - Ты хоть знаешь, куда ехать-то? Всё под снегом, везде бело и одинаково. – Проговорила жена, тревожно всматриваясь в предрассветную мглу.
  - Обижаешь, Нинок. Да я эту пойму знаю вдоль и поперёк и с закрытыми глазами найду, что хочешь.
  - Ну…ну, - проговорила она покорно и с потаённой надеждой, что именно таким и является его знание местности.
  Рассвело. Выглянуло и заиграло ослепительными лучами солнце. На душе у Нины стало легче. Хорошо, что не заблудились, подумалось ей, не застряли в сугробах.
  Вскоре Иван остановил коня на ровной, открытой местности, окружённой жидким  кустарником и стеною леса.
  Вот здесь и начнём таскать рыбу, - сказал он, бодро спрыгнул с саней и принялся разминать ноги. – Это так называемая  Зелёная падь. Озеро очень богатое  рыбой. Мы с мальчишками здесь часто и по многу ловили. Давай не будем терять время, а то  сейчас понаедут сюда и на машинах, и на подводах.. Ты разбирай снасти, а я пойду лунки  готовить.


  28.

  Он вооружился коловоротом, ломом и  энергично принялся добить и сверлить. Подул ветер., пошёл снег, закружилась и побежала  по полю позёмка.
  -  Ну давай, Нина, давай садись Начинай ловить, а я пойду в других местах готовить лунки. Лёд очень толстый, глубоко промёрзший, в некоторых местах до земли. С трудом поддаётся.
  - Может быть сначала перекусим, чайку попьём? – предложила Нина.
  - Давай,  Нинок. Давай. Хорошее предложение. Я вроде бы уже и проголодался. Тогда бы уже и по стопке-другой для сугрева не помешает, - уточнил задачу текущего момента Иван Евдокимович. Они выпили по одной, второй, а затем и по третьей рюмке, съели по куску   тёплой гусятины, попили из термоса горячего чаю, крепко  заваренного, сдобренного ароматом мяты.
  - А хорошо-то как…позавтракать на природе, на свежем воздухе да ранним утром. Это же настоящее чудо! Так романтично. Ты заметила, как обострённо здесь воспринимаются любые запахи, как изменился вкус пищи?  Даже хлеб – другой. Дома сидишь на кухне и порою совсем не замечаешь вкуса…
  - Так может быть, чтобы позавтракать будем по утрам выезжать на природу? – спросила Нина с мягкой, лукавой улыбкой.
  - Было бы время…ну всё…всё.  Засиделись. Пойдём ловить рыбку большую и маленькую.
  - Конечно…конечно, пойдём, - согласилась Нина, с трудом ворочая языком и медленно соображая захмелевшей головой, что и в какой очерёдности ей предстояло делать
  Муж ушёл долбить и сверлить лунки. Нина бросила  подкормку в подготовленную лунку, опустила удочку с наживками га крючках и уселась поудобнее на раскладном стульчике. «А что? Ничего. Очень даже хорошо. Красотища-то вокруг какая. Если улов будет хороший, можно и ещё приехать уже завтра или послезавтра», - подумала она, с трудом справляясь с круговертью, в которую втягивалась голова и от которой двоилось а то и троилось в глазах.
  Подошёл муж раскрасневшийся и возбуждённый от работы и нескольких стопок водки.
  - Ты  знаешь, Нинок, со дна идёт сплошная тина. Значит карасей много. Ничего, ничего. Пусть. Рыба не крупная, зато обычно её много  бывает. Сойдёт. Мы люди не гордые. Клюёт?
  -Нет, - ответила жена тоном, в котором ещё слышались нотки


  29.



бодрые и уверенные.
  - Ничего. Ничего. Будет клевать. Обязательно будет. Наверное, ещё рановато, ещё спит, - поддержал её муж
  - А ты постучи, постучи ей отсюда сверху. Пусть просыпается, - с улыбкой посоветовала ему жена.
  - Ну как же она будет клевать, если ты подкормку навалила рядом с лункой? – проговорил Иван с недоумением.
  - Ой, ну ладно…чего там? Попало и в лунку Голова что-то немного кружится. В глазах непорядок.
  Хмель ещё заводил её и поднимал настроение.Вдруг из леса вышла небольшая группа мужчин. Когда она приблизилась, Нина увидела, что они несли коловороты , ломики и какие-то ящики. Одеты были в ватники и тулупы. Передвигались тяжело, как медведи переваливались с ноги на ногу.
  - Ну как рыбка? Ловится? – крикнул один из них.
  Нина  кивнула головой и буркнула под нос:
  - Ловится. Ловится.
  - Давай. Давай. Удачи. Места здесь рыбные.
  С последними словами все дружно засмеялись. Возбуждённо размахивая руками и чему-то удивляясь, они пошли дальше, оставив в душе Нины тяжёлый, муторный осадок.
  - Шляются здесь всякие. Местные рыбаки что ли? – проворчал Иван, остановившись около жены. – Хорошо, что мы опередили их. Сейчас вот этот табор остановился бы здесь…Представляешь что было бы?  Ну ладно, ладно…Лови. Я пойду. Ещё несколько лунок сделаю и сушняка насобираю. Попозже костёр разведём.
  Он ушёл. Нина продолжала сидеть с удочкой. Солнце  поднялось уже высоко над головой. Плотный, жёсткий ветерок и острый морозец, полные утренней бодрости, по-прежнему резвились по заснеженной опушке, наждачили щёки и пробирались под одежду. Нина была одета тепло. – в тулуп и валенки. Но холод подбирался к ней, тем более что алкоголь, разгорячивший тело, уходил. Клёва по-прежнему не было. Ей стало надоедать пустое, неинтересное сидение на морозе. Всё чаще с нетерпением она вынимала из лунки удочку и с надеждой осматривала её. Но, кроме травы, чёрных кореньев и кусочков глины с льдинками, ничего не видела. «Да что за ерунда такая? В чём дело? Как заколдованное место. Может быть к другой лунке перебраться? Или я такая неудачливая?» - подумала она.
  Вдруг что-то заставило её оглянуться. В метрах десяти  от


  30



себя она увидела старушку, с интересом смотревшую на неё.
  - Дочка, чего? ищешь что ли здесь? Строить  что ли чего собираетесь?
  - Рыбу ловлю, - неуверенно сказала Нина.
  -Рыбу…у, - удивлённо протянула старушка. Помолчала, подумала и как-то просто и обыденно сказала. – Так ведь рыба-то водится в озёрах и реках. А это – поле. Где ты сидишь, дочка, это поле.  Целина. А рыбные места у нас в ту сторону.
  Она указала рукой, куда только что пошли местные рыбаки, и подалась в противоположную сторону.
  Вскоре  возвратился  Иван с охапкой коряг. Бросил на снег и осторожно спросил:
  - Ну как? На уху натягала?
  Нина молчала с застывшим, словно окаменевшим лицом. Внутри, казалось, всё ходило ходуном, гремело и шумело. В отдельные мгновения хотелось накричать, даже ударить застывшими кулачками по его широким скулам, по большому, как картошка, посиневшему носу. Но такое, как она посчитала, постыдное желание, у неё быстро сменилось желанием, не раскрывая главного, рассмеяться, похлопать в ладоши и сказать, покачивая головой: «Ай да Иван Евдокимович! Ай да рыбак! Всем рыбакам рыбак! Но она не сделала ни того, ни другого. Задержала у себя на похолодавшем лице тусклую улыбку и промолчала.
  - Ну где рыба? Где рыба-то? Что-то не получается у тебя с рыбалкой. Я спрашиваю тебя, где рыба?
  - Оказывается рыбка в пойме умненькая, - заговорила Нина, сдерживая себя и даже по-прежнему улыбаясь, - В качестве места обитания предпочитает озеро или реку, во всяком случае – воду, а не землю, хотя и похожую на тину.
  Догадка, зревшая в его сознании  отдалённо, исподволь, стремительным чёрным росчерком сверкнула в голове, пахнула на него едким жаром. Ни слова не говоря, он упал перед лункой на колени, запустил в неё руку, что-то поискал, поскрябал там и вытянул её в полном недоумении с пучком почерневшей травы и комьями ледяной грязи. Попробовал языком. Взял на зуб и, горько сморщившись,  торопливо выплюнул в сторону. Опять сунул руку в лунку и опять достал из неё мёрзлую землю в перемежку с кореньями. «Да что за чёрт! Мне же ясно виделось, что на дне были вода и ил с полусгнившими кореньями. Куда же всё это подевалось? – спрашивал он себя.  Торопливо подошёл к другой лунке и тоже не обнаружил в ней воды.. Затем обошёл и проверил все сделанные им


  31.

лунки и убедился, что и в них, кроме земли, ничего не было. «Потрясающе? Просто потрясающе! Что за метаморфоза, что за превращение? Что за нечистая сила вьётся вокруг нас?» - бормотал он, стоя посредине поляны и щурясь от яркого утреннего солнца. Наконец, словно сбросив оцепенение и придя в себя, он хмуро спросил жену:
  - Где эта старушка?
- В село подалась. Она с озера шла. У неё там, как я поняла, сын рыбачит.
  Больше ни слова не говоря, Иван Евдокимович прыгнул в сани, схватил вожжи и погнал коня в сторону  села.
  Возвратился скоро и поставил перед женой большой целлофановый пакет с свежей рыбой. Некоторая  была ещё живой и слабо трепыхалась и шевелила жабрами,  жадно хватая воздух раскрытым ртом.
  -Вот так. Если не получилась рыбалка, то получится уха. Давай быстренько её выпотрошим, обмоем, зальём водой и – на костёр. Через несколько минут уха будет готова.
  - Ой, Иван Евдокимович, какая  ещё уха на морозе? Как её потрошить-то? Вся смёрзнится. Давай возьмём домой и я там всё сделаю.
  - Ничего. Ничего. Здесь сделаем уху. Разводи костёр. Ставь ведро с водой. Хорошо, что мы взяли полный баллон. А я потрошить буду.
  Нина засмеялась. Махнула рукой. Сказала весело:
  - Принимаю. Пусть будет уха  зимою на опушке. Такого, кажется, ещё нигде не было. Будет что рассказать.
  - Вот такой я тебя ещё больше люблю, - говорил он, торопливо разделывая рыбу и посматривая на жену.
  - Ты что-то говоришь? – спросила она, подвешивая ведро над костром.
  - Я говорю, что люблю тебя.
  - Ой, да ладно…Нашёл время и место в любви объясняться.
  Через несколько минут костёр полыхал хорошим пламенем, дымок поднимался, как из трубы, ровным столбиком. Уха дружно кипела. Аромат свежесваренной рыбы, сдобренной укропом, петрушкой, луком, лавровым листом,  аппетитно плавал в плотном, морозном воздухе.
  - А вот и банда сволочей возвращается, - сказала Нина, кивнув в сторону озёр.
  - Почему банда? -  переспросил Иван. – да ещё сволочей?


32.
  - А потому, что знали здесь нет озера и не сказали, более того,  издевательски пожелали  удачной рыбалки.
  - Да ладно…Пусть это останется на их совести. Всё равно мир не без добрых людей.
  - Но и не без сволочей и последних, пожалуй. больше.
  - Ну ладно…ладно. Не будем. Разливай уху. Примем по стопке, похлебаем и – домой.
  Они опрокинули в себя по стопке водки, вооружились деревянными ложками и принялись за уху. Дули на неё, обжигаясь, хлебали. Ели рыбу, обсасывая косточки и приговаривая: «Как вкусно! Просто божественно!»
  Тем временем подошла группа, названная Ниной бандой. Остановилась около них. Это были в основном молодые мужчины. Вдыхая аромат ухи, глотая слюнки, они с интересом и недоумением смотрели на Ивана Евдокимовича и его жену. В это время Иван шепнул жене:
  - Не обращай на них внимание. Ешь с аппетитом.
  Нина  поняла предложенную игру и сразу включилась в неё. Начала вдруг шмыгать носом, достала платочек и, вытирая якобы вспотевший лоб,  сказала:
  - Фу…у. Пропотела-то как. Иван Евдокимыч, подлей-ка мне ещё ушицы. Уж больно вкусная. Остановиться не могу.
  Она протянула ему чашку, и он на виду у изумлённых рыбаков наполнил её почти до краёв.
  - Как рыбалка, братья славяне? – спросил один из них, чьи ноздри аромат ухи  особенно сильно щекотал и  разжигал аппетит.
  - Ничего…ничего. Нормально.  Правда, рыбка  случается мелковатой, но зато много и жирная. Уха наваристая. Угощайтесь. К сожалению, чашки больше нету, но бери деревянную ложку, она у нас большая, как черпак и хлебай прямо из ведра.
  Рыбак стеснительно потянулся за ложкой, приговаривая:
  - Ну давай что ли попробую, уж очень вкусно  пахнет. Не верится.
  - Подожди. Налью  чарку, - доброжелательно сказал Иван.
  Выпив водочки, отведав несколько ложек ухи,  парень крякнул, вытер рукавом губы и восторженно, убедительно сказал:
  - Хороша!
  При этом не было понятно, что хороша – уха или водка, или всё вместе. Но это было уже неважно. Главное было сказано, как говорится,  в нужное время, в нужном месте с  толком, чувством и расстановкой. Рыбаки заговорили. Оживлённо и беспорядочно


  33.
загалдели.Они, видно, уже были под градусом.  Кто-то стал утверждать, что никакой рыбы здесь нет, кто-то склонялся к тому, что вполне возможно рыба есть, только надо уметь её найти и поймать.
  Как бы между прочим с видом знатока Иван сказал, что надо знать, где ставить лунки и бурить по возможности глубоко и широко.
  - Вот так, мужики, а мы за пять километров ходили. А рыба оказывается под носом. Ну всё…хватит. Пойдёмте.  Пусть доедают свою уху. Не будем им мешать.
  - Да он рыбу из дома привёз…
  - Ага…специально, чтобы перед нами похвастаться. Чепуха это. Оно действительно…ловить надо уметь. Вот у меня сосед ловил сазанов во каких, а раки…раки, как загипнотизированные, сами  выползали к нему из воды.
  Рыбаки ушли.
  Иван и Нина быстро засыпали и затоптали лунки. Собрались, убрали за собой всё до косточки, затушили костёр и отправились домой. Иван Евдокимович правил конём, слегка подстёгивал вожжами, негромко покрикивал на него и думал о жене: «Спасибо, родная, что не ворчишь, не выговариваешь даже тогда, когда я неправ по самую голову». Нина,закутавшись в тулуп, полулежала в санях  и часто проваливалась в сладкую, умиротворённую дремоту. На разговор о несостоявшейся рыбалке не тянуло. «Чего упрекать? Ошибся, ну и что теперь? Пилить и доводить до ссоры? Портить отношения? Не стоит», - рассуждала она. Только дома вечером, когда они сидели перед телевизором и смотрели какую-то развлекательную передачу, она сказала ему мягко и шутливо:
  - Тебе, Иван Евдокимыч, наверное, надо было идти не в хирурги, а в артисты.
     - Почему? – с искренним  недоумением спросил он.
  - Сегодня на поляне, как на сцене театра, ты превосходно сыграл роль удачливого рыбака. Поселковые оказались в полном недоумении, удивлении и страшной зависти. Сколько заплатил-то старушке?
  - Неважно. Главное, кто мне подыгрывал? Без такого партнёра, как ты,  мне бы это ни за что не осилить.
  С того времени много воды утекло в Ахтубе. У них родились и выросли дочь  Наташа и сын Александр. Иван Евдокимович работал в больнице и был известным и уважаемым человеком в селе.

  34.






  К.


  Последние годы Шавырин мучительно ломал голову над тем, как случилось, что он взял с собою жену на вызов к Овечкину и оставил её там.
  - Путь неблизкий. Чего тебе трястись  в тарантасе? Только мучиться, - отговаривал он ёё.
  - Во-первых, помогу тебе. А во-вторых, мне надоело сидеть дома.
  - Проветриться захотелось?
  - Ну пусть будет так.
  У Овечкина был огромный, в три этажа коттедж. Деревянный паркет. Начищенный до блеска, импортная кафельная плитка, позолоченные, а может быть даже и золотые ручки у дверей – всё буквально вопило о богатстве и роскоши. Хозяйство, состоявшее в основном из коров и свиней, давало  неплохой доход.
  Пока Иван Евдокимович занимался больной старушкой, матерью Овечкина, Нина ходила по коттеджу, как по музею с открытым от восторга ртом. Когда она подошла к  мужу, он сказал ей, показывая на больную:
- Не знаю что и делать с ней. В больницу отказывается. Оставлять одну здесь нельзя. Уход нужен. А сын в отъезде. У них  есть старичок-работник, но она не хочет с ним оставаться. Говорит он пьяница и вообще полунормальный. Надо найти ёй женщину-сиделку.
- Может быть, я день-другой посижу с ней, найду в ближайших селениях сиделку и  сразу приеду домой, - предложила Нина.
  Шавырин. не ожидавший такого решения вопроса, задумался и сказал сухо, словно через силу:
  - Ну ладно, что же…оставайся. Найдёшь человека и сразу приезжай. Ты мне тоже нужна. Не забывай я работаю. Не задерживайся.. Побыстрее возвращайся.
  Но возвращения жены он не дождался. И два дня прошло, и три, и неделя, а Нина не возвращалась, и её сотовый телефон не отвечал. «Что же это такое? Неужели что-нибудь случилось? Заболела? Слегла и не может ехать? Но хоть бы знать дала», - рассуждал он.
Через несколько дней  Шавырин запряг жеребца и с утра направился на ферму Овечкина. Шестьдесят километров – путь


  35.



неближний.. Добрался только к обеду. Каменный высокий забор, железную дверь-калитку Шавырин словно впервые увидел и удивился с нивесть откуда взявшимся чувством недовольства и неприятия всего этого. Оно, казалось, ещё сильнее взвилось и закружилось, когда доктор нажал кнопку  вызова на калитке и услышал  из-за неё хмурый, скрипучий голос:
  - Чего надо? Хозяина нету.
  - Впусти меня. Я доктор больницы, - так же хмуро сказал Иван Евдокимович.
  - Не велено
  Калитка не открывалась.
  - Ану-ка выйди сюда. Выйди., - потребовал Иван Евдокимович, напустив суровости и металла в голос. – Мне надо в плановом порядке осмотреть Матрену Семёновну.
  Дверь раскрылась, и  старичок сказал:
  - Матрёна Семёновна на первом этаже в третьей комнате. Я сейчас  доложу.
  Шавырин поздоровался со старушкой, спросил, как её самочувствие.
  - Нет, нет. Осматривать не надо. Чай, кофе или холодный квас? Что будете? А может быть закусите? -  предложила она бодро и доброжелательно.Встревоженное сердце доктора уловило в её голосе  нотки  настороженные и  натянутые.
  - Спасибо. Нет. Пожалуйста, распорядитесь коня напоить. Я хочу видеть Нину Петровну. Позовите её.
Она вызвала охранника и попросила найти и привести жену доктора. Через непродолжительное время он возвратился и, разводя руками, виновато сказал:.
  - Нигде не найдём.
  - Ищите. Она только что была у меня. Подождите, Иван Евдокимович, сейчас найдём. Чем-нибудь занимается. Хозяйство немаленькое. Хлопотное. Глаз да глаз нужен.
  «Интересно. Интересно. Это что же она у них  за хозяйством что ли ходит? Или как? Осталась ухаживать за больной, а ухаживает за коровами и свиньями? Так что ли? Что-то здесь нечисто», - с возмущением думал Шавырин.
  Прошло полчаса, затем миновали час, второй и третий, а охранник по-прежнему разводил руками, пожимал руками и виновато твердил, что нигде не может найти Нину Петровну.
  Тем временем день клонился к вечеру. Солнце собиралось спрятаться за горизонт. Ночью ехать по степи было опасно. Стаями


  36.

рыскали голодные волки, готовые разорвать и съесть любую живность. Иван Евдокимович решил ехать домой. В его  сердце вселились злоба и ненависть к  этому дому. И он уже был готов нагрубить старухе. Но всё же удержал себя в рамках приличия и  с прежней учтивостью сказал:
  - Вот что, Матрёна Семёновна, передайте, пожалуйста, своему сыну или хозяину, не знаю, кем он вам доводится, что, если завтра в первой половине дня моя жена не будет у меня, я приеду к вам с нарядом милиции.
  - Ну так  Никифор в отъезде. Где-то по полям шастает. Когда вернётся, не знаю.
  - У вас есть машина, лошади, слуги. Требую, чтобы доставили мою жену ко мне…домой. Мне это всё очень  не нравится.
  Иван Евдокимович уехал и  через несколько часов благополучно добрался до дома. Хотя  в последнее время было немало случаев, когда в этих местах волки нападали на скот и  людей.
  Шавырин устал с дороги. Переживал за жену. Появилась и никак не оставляла сердце и голову мысль о том, что Нину просто похитили, удерживают и заставляют работать по хозяйству. «Не может быть. Это же  так на поверхности. Это же верная тюрьма для тех, кто пойдёт на это. – говорил он с собою и терялся в догадках, которым  верить не хотел и близко к сердцу  к сердцу их не допускал. – Может быть сама осталась? Неужели меня на Овечкина променяла? Не поверю. Абсурд какой-то».
  Через два дня он подкатил к  забору Овечкина на милицейской  легковушке. Открылась железная калитка, и вышел сам хозяин. Вслед за ним появилась и Нина.Несколько стеснительно, но с заметной долей решимости сказала  Шавырину:
  - Иван Евдокимович, пусть твои менты   немного подождут здесь, а мы - давай отойдём в сторону.
  Через несколько шагов она остановилась и продолжила говорить растерянно молчавшему мужу.:
  -  Вот что, Иван Евдокимович, ты уж извини меня, пожалуйста, ты хороший человек, ты очень хороший человек. Замечательный муж.. Я так уважаю тебя. Но это я…я во всём виновата, это я такая скверная и непостоянная и ненадёжная женщина. Но понимаешь, какое дело…я люблю Никифора и остаюсь с ним. Я теперь  его жена. Всё. На этом мы расстаёмся.
  Он смотрел на неё с недоумением, растерянностью и такой


  37


немотой, что, казалось, и мысли, и язык его где-то затерялись, к чему-то приклеились и потеряли с ним связь.
  - Ну ты чего молчишь-то? – спросила она его тоже несколько растерянная. – Скажи хоть что-нибудь напоследок.
  - Ты всё продумала? – выдавил он из себя, как ей показалось, очень даже сухо, сдержанно, лишний раз подтвердив своё охлаждение к ней, показав, что любви с его стороны давно уже уже нет а жизнь их стала просто рутинной, бесцветной и нудной.
  - Я всё продумала. Мне так будет лучше, интереснее. Я была бы очень благодарна тебе, если бы ты сохранил ко мне прежнее хорошее отношение.
  - Как же так, Нина, за нашими плечами юношеская дружба, любовь, более двадцати лет совместной жизни, наконец, взрослые дети? Это всё как будто и не было?
  - Ну что говорить было или не было? Что касается любви, то, может быть, ты и любил меня, а я…я просто знаешь…в основном уважала тебя. Ты сильная личность, известный человек в нашем селе. С тобою и я вроде как что-то значила. А к Георгию у меня есть чувства…представь себе глубокие и сильные. Так что уж позволь мне пожить в своё удовольствие. Не препятствуй. А дети…что дети? Они уже давно выросли, как говорится, встали на крыло, находятся в  самостоятельном полёте и нас с тобой они просто кинули. Ну всё…прощай. Тебя ждут люди.
  Нина пошла в сторону коттеджа. Он – к машине.
  - Ну что она едет с нами? – спросил один из милиционеров.
  - Нет. Я не беру её. Пусть остаётся. Ей здесь лучше, - сказал он хмуро, строго и с той долей решимости и твёрдости, при которой обычно не появляется желание переспрашивать и уточнять.
  Весть о том, что доктора оставила жена и ушла к фермеру облетела посёлок с невероятной скоростью. Практически в каждой семье длительное время с утра до вечера её молотили языками. Особую активность проявили женщины. Многие, если не большинство (к сожалению, социологическое исследование не проводилось) сочувствовали доктору. Почти все сходились на том, что жена его просто, как говорится, сбесилась с жиру и надо было ему заставить её работать, чтобы не было времени на всякие дурные мысли. Из родственников первой к нему пришла дочь. Пришла, когда его не было  дома. Осмотрела кухонный шкаф, холодильник и
обнаружила их пустыми. Быстро сходила в магазин, купила колбасы, сыра, различные консервы, сварила большую кастрюлю борща, сделала второе. Убрала в доме. Дождалась отца. Когда он


  38.

поел, она спросила его:
  - Папа, понимаю, что тебе нелегко и, наверное,  неприятно об этом говорить, но извини никак не понимаю, что случилось, почему ушла мама? Жили, жили тихо, спокойно. Вроде и никогда не ссорились. Такая завидная пара была. А многие женщины так вообще стонали от зависти. И вдруг распалась семья. Что произошло? Ты обижал что ли маму и мы об этом просто не знали?
  - Как у тебя язык поднимается на такие слова? – устало проговорил отец.. – Обижал не я. Обижали ты и Сашка.
  -Папа, ну что ты говоришь? Мы никогда с ней даже не ссорились.
  - Можно не ссориться. Даже не повышать голос и одновременно обижать до глубины души.
  - Ну всё же…всё же чем и как я обижала маму?
  - Своим невниманием. Ты каждый день ходишь мимо нас на рабоу и с работы и не находишь время заглянуть к ней хотя бы на минуту и поинтересоваться, как она, не болеет ли?
  - Папа, да ладно тебе…жена известного хирурга и болеет Не смеши. Я, конечно, принимаю твой упрёк, что мало бываю у вас. Однако и меня пойми. Каждый день такая напряжёнка, что кручусь из последних сил. И каждый день, как последний. Нередко до койки добираюсь часов в двенадцать и падаю, как замертво. Могла бы и мама придти ко мне и помочь кое  в чём. Ну ладно. Всё. Извини. Мне надо идти.
  - Погоди, погоди. Ты Сашку давно видела? Где он? Чем занимается? Что-то совсем потерялся из виду.
  Месяца два назад разговаривала с ним. А сейчас, говорят, со своей бандой ездит по степи и развлекает фермеров и их работников, - сказала дочь, стоя у порога.
  - Почему ты его  музыкальную группу называешь бандой? – осторожно спросил отец, в душе побаиваясь не натворил ли он чего такого непотребного.
  - Ну пусть джаз-банда. Разница невелика. Всё равно банда.
  - Он говорил мне, что они собираются компакт-диск записывать.
  - Ой, папа, и ты веришь ему. Всё…всё. Я ушла. Скоро загляну к тебе.
  «Конечно, я напрасно так с ней. Чего привязался к ребёнку? Да никакого отношения она не имеет к тому, что  мать переметнулась к другому, - думал Иван Евдокимович, продолжая сидеть за столом. – Чем он её соблазнил? Неужели богатством?»


  39.


  Л.

  Примерно в то же самое время, когда от Ивана Евдокиимовича ушла жена, нешуточная беда свалилась и на голову Валерии. Она сделала операцию  молодому мужчине. Вскоре у него произошло воспаление глаза, наступило осложнение, и больной потерял  значительную часть зрения. Под давлением своей многочисленной родни он подал  на Валерию в суд.
  - Не знаю, не знаю, что произошло, - говорила она Ивану Евдокимовичу с чувством вины и сожаления. – Таких операций сделала немало и все успешно. А тут вдруг резкое ухудшение. Конечно…я делала, я и виновата.
  Подошло время судебного заседания. Иван Евдокимович выступил на нём в поддержку Валерии  и убедительно показал, что операция была проведена ею грамотно, по отработанной технологии и сразу после неё никаких показаний  на осложнение не имелось. А что касается воспаления глаза и  прогрессирующей потери зрения, то они, утверждал Шавырин, наступили в результате того, что больной  не  выдержал послеоперационный режим. Будучи ещё по-больничному, в зимнюю стужу работал на тракторе в поле, застудил оперированный глаз и теперь, как говорится, имеет то, что имеет.
  Его выступление, а также  многочисленные экспертные показания врачей из областной больницы способствовали тому, что Валерия была оправдана.
  После суда она сказала Шавырину:
  - Спасибо вам за поддержку. Не представляете, как много вы для меня сделали. Ведь я приготовилась рассчитываться из больницы и уезжать из села. У меня даже вещи все упакованы. Чемоданы и сумки у порога стоят. Сейчас приду и буду их разбирать. Мама и дочка так обрадуются, что теперь никуда не едем. Просто жуть одна, как хорошо. Теперь хоть по селу спокойно буду ходить, людные места не буду избегать и людям в глаза  можно спокойно смотреть. Иван Евдокимович, вы хирург, как говорится, от бога, делаете операции, которые многим опытным врачам и не снились. Вам нельзя травмировать свои руки хозяйственными делами. Сейчас, когда Нина Петровна оставила вас, вы уж извините, что я говорю это, можно я буду помогать вам? Не скрываю вы мне очень нравитесь и вы это знаете. Так вот можно я буду приходить к вам и помогать…ну приготовить еду, убрать, постирать?

  40.



  - Вы же тоже хирург. Операция на глазах не менее тонкое, пожалуй, даже ювелирное дело.
  - Нет.Нет. Я операции на глазах больше делать не буду. Приезжает опытный врач и все операции его, а я займусь амбулаторным лечением, скорее всего перейду в поликлинику.
  Не услышав от Шавырина ни «да», ни «нет», Валерия всё же стала приходить к нему…первые дни в его отсутствии. Готовила еду, убирала в комнатах, стирала и гладила. Робко заходила в его кабинет, вытирала пыль, ставила на место кресло, подправляла и подравнивала книги в шкафу. Если что и брала посмотреть, возвращала строго на прежнее место, зная по своему опыту, что обычно память хозяина хранит, где и как стоит та или иная книга. Однажды, уходя домой. она оставила на столе записку: «Иван Евдокимович, милый, дорогой человек, спасибо за возможность через твои вещи общаться с тобой, дышать одним воздухом».
  «Она же тебе не просто нравится…очень желанна, хочешь, чтобы была рядом. За нею и о жене почти перестал думать. Вот и скажи ей, чтобы осталась у тебя, скажи решительно, прямо и твёрдо», - раессуждал он про себя.  Порою казалось ему, что всё просто и ясно: скажи, и она останется и будет твоей. Но порою брали сомнения и стыд. «Евдокимыч, опомнись, куда тебя заносит? Ты же почти на тридцать лет старше её, она  по возрасту дочка тебе. Получил тёплую записку и растаял, и навоображал себе бог весть что. Да она может быть подшучивает над тобой, разыгрывает тебя. Потом будет в открытую смеяться и рассказывать всем, как раскрутила старого доктора».
  Так он рассуждал, мучимый сомнениями и согреваемый робкой надеждой. Помог случай. Перед тем, как ей в очередной раз надо было уходить от него домой, начался такой дождь, про который обычно говорят «шёл стеною» или «лил, как из ведра». Земля раскисла и превратилась в сплошную глубокую жижу. Валерия сидела в прихожей, поджидая  окончания или хотя бы ослабления дождя и готовая с минуту на минуту уйти. В это время возвратился из больницы Иван Евдокимович. Он сказал ей:
  - Если вы очень хотите уйти, я, конечно, могу отвезти вас. Но дождь сильный и останавливаться не собирается. Обложной. Улицы превратились в малые реки. Вся вода идёт в Ахтубу. Конь два раза спотыкался и припадал на колени. Мой тарантас чуть было не  перевернулся. Так что я настоятельно предлагаю вам остаться. Можете спать или в зале, или в спальне…где хотите. Обещаю вам строгий и полный режим неприкосновенности.


  41
.
  «Милый мой человек, интеллигентный до мозга костей…да зачем мне твой режим, да ещё неприкосновенности?» - думала Валерия. Её молчание он  понял в свою пользу и поспешно сказал:
  - Ну вот и хорошо. Разумное решение. Сейчас давай ужинать. Дико есть хочу.
  Как и при жене, он сидел за столом, а Валерия, надев фартук, подавала ему полные  и убирала пустые тарелки.
  - Понимаю, что на ночь есть много нельзя, но остановиться не могу. Внутри всё трусится от голода.
  Он предложил ей сесть рядом и тоже поужинать. Она категорически отказалась, сославшись на то, что после двадцати часов не ест, чтобы не поправляться.
  Они легли в разных комнатах. Иван Евдокимович, почти весь день стоявший за хирургическим столом в напряжении и полнейшей концентрации умственных и душевных сил, сейчас чувствовал себя разбитым, уставшим и поэтому надеялся, что заснёт быстро .Но сон, видно, где-то на пути к нему замешкался, быть может, как говорят, зацепился языком за кого-то из знакомых и не являлся к нему. «А ведь, наверное, и она не спит. А если так, значит ждёт меня, а если ждёт, значит надо идти к ней. Так уж и надо…скажешь тоже., - рассуждая так, он поднялся на койке, поставил босые ноги на коврик - . Но, если не пойти,  точно обвинит в нерешительности, а то и в неспособности… Ну вот ещё…совсем в тупик зашёл».
  Шавырин подошёл к окну, раздвинул  плотные, тяжёлые шторы и понял, что дождя уже нет, улица по-прежнему  темна, пустынна и полна воды. Тьма такая, что, казалось, смешались или поменялись местами раскисшая земля и затянутое хмарью небо. «Спать бы да спать в такую погоду. Может быть таблетку снотворного принять?» - подумал он и вдруг услышал отдалённые, слабые звуки – то ли лёгкий топот, то ли шарканье ног, то ли что-то ещё, но что именно, как ни вслушивался, определить не мог. Не раздумывая, набросил на себя халат, вышел из спальни и направился на веранду. Пока подходил к ней и усаживался в старое, провальное кресло, вдруг подумал о себе:»Если не женишься и останешься один, вот так, как привидение, будешь слоняться по дому в тоске и унынии, пока совсем не состаришься и не упадёшь замертво на одном из порогов. Печальный конец, хотя конец есть конец и он всегда печальный». На такой грустной  думе с полузакрытыми глазами он вдруг услышал и одновременно увидел, как на веранде появилась Валерия и несколько виновато сказала:


  42.

  - Тоже не спится. Слышу шаги. Думаю дай пойду, может быть что надо.
  - Может быть, чаю попьём? – Почти непроизвольно вырвалось у него.
  - Я сейчас поставлю самовар, - торопливо сказала Валерия.
  - Нет, нет, Лерочка. Нет. Я сам. Я очень хочу поухаживать за тобой. Пожалуйста, садись.
  Она покорно согласилась и тихо, умиротворённо проговорила:
  - Не против. Не против.
  Он вдруг почувствовал, что обрадовался, как ребёнок. Засуетился. Захлёбываясь словами, заговорил:
  - Всё сделаю сам. Всё сделаю…Ты сиди, сиди.
  Шёл третий час ночи, когда зашумел самовар. Иван Евдокимович наполнил фарфоровый заварочный чайник. Накрыл его полотенцем.Поставил на стол печенье, сушки, конфеты.Разлил чай по стаканам.
  - Ещё два-три года назад я и думать не могла, что когда-нибудь буду сидеть на веранде у самого Шавырина  и в три часа ночи чаёвничать с ним. Как в сказке.
  С её последними словами  он вдруг понял, что подошла пора, про которую обычно говорят: «Сейчас или никогда». И Шавырин решился…
  - И я тоже не мог и предположить, что буду сидеть с вами…с тобою и даже осмелюсь говорить. Точнее просить…предложить…Извини. Волнуюсь, как мальчишка.
  - Иван Евдокимович, вам ли волноваться? Вы такой сильный, уверенный в себе, такой авторитетный, что всё сказанное и сделанное вами приобретает  почти что силу закона.
  - Нет, Лерочка. Нет, уважаемая. Вот какое дело…быть может не совсем приличное, быть может покажется тебе смешным а то и просто наглым, но…не знаю, как и сказать. Что-то во мне всё трусится, как у семнадцатилетнего юнца. В общем я что хочу сказать? Ты давно мне нравишься. Во мне постоянно живёт потребность видеть тебя, разговаривать с тобой.. Постоянно хочется, чтобы ты была рядом. А поэтому предлагаю тебе не уходи, оставайся у меня и стань моей женой.. Конечно, понимаю, что я почти на три десятка лет старше тебя и гожусь тебе в отцы, а то и в дедушки.  Лет через двадцать ты всё ещё будешь цветущей женщиной. Извини за выражение «всё ещё». Так вот по-прежнему будешь женщиной, полной сил и желаний, а я – ни на что не


  43.

способной развалиной. Такова жизнь и, как врач, ты хорошо  это знаешь. Я мог бы об этом и не говорить. Но сказал, пожалуй, больше для того, чтобы предостеречь от опрометчивого шага.
  Случилось то, что в последние годы приходило ей в голову разве только во время самых буйных и горячих фантазий, когда душа, истосковавшаяся по любви, казалось, уносилась в заоблачные выси и возвращалась голодная и жадная до  тёплых человеческих отношений.Ей кричать  и прыгать бы от радости и будь одна она так и сделала бы. Но у неё внутри словно что-то замкнуло Она сидела с окаменевшим лицом, стянутыми скулами, сдерживая и отодвигая назад подкатывавшийся к горлу ком. Потом вдруг почувствовала, что её наполнили тихие  и сильные рыдания. По щекам потекли слёзы. Она стыдливо смахивала их, вытирала платочком, шмыгала носом.
  - Лерочка, мне кажется я  сказал тебе что-то неприятное. Извини, - растерянно и обеспокоено проговорил Шавырин..
  - Нет, нет, милый. Это совсем другие слёзы. Я принимаю ваше…твоё предложение.


  М.

Прошло несколько лет. Иван Евдокимович давно стал пенсионером, но продолжал работать в больнице, правда, на неполной ставке, редко делал операции и  по-прежнему выезжал по вызовам к больным, жившим в посёлке и в отдалённых фермерских хозяйствах, разбросанных по степи. Жил с Валерией. Со своей дочкой поддерживал  тёплые отношения, помогал ей чем  мог. Сын попал в тюрьму за ограбление  и убийство Овечкина и отбывал длительный срок заключения.
  Однажды летом в середине дня Шавырин купил в магазине хлеб, сахар, соль и не спеша направился в сторону своего дома, как вдруг услышал за спиной негромкий, нетребовательный, в какой-то степени даже просящий голос. В те короткие мгновения, которые он останавливался и оглядывался, понял, что голос знакомый, хотя и с большим налётом  старческой скрипучести и хриплости. В нескольких шагах от себя он увидел Нину. Медленно, неуверенно подошёл к ней, как к привидению, как к тени, явившейся перед ним то ли в воображении, то ли наяву.
  - Здравствуй, Нина. Ты ли это? Сколько лет…сколько зим.


  44.



  - Так изменилась, что не узнаёшь?
  Он промолчал в замешательстве. Перед ним действительно стояла его юность…бывшая жена, мать его взрослых детей.
  - У тебя время есть? – спросил он.
  - Время? Чего, чего, а этого у меня в избытке. Временем богата.
  Она была в стареньком спортивном костюме, растоптанных кедах и с полупустым рюкзаком за спиною.
  Они сели в тихом, уютном скверике.
  - Как живёшь и куда идёшь? – спросил он с грустинкой в голосе, отмечая про себя, что она сильно похудела. Выпирали скулы, обострился подбородок. Взгляд вялый, пожухлый, переполненный какой-то вязкой, устойчивой печалью. Зато губы остались по-прежнему сочными и красивыми.
  - Куда иду и сама не знаю. Так…хожу от села к селу, от города к городу. В имении давно не живу. Как только Овечкина похоронили, а Сашку нашего посадили, от меня быстренько избавились. Просто выселили и ничего не дали. Даже суд не помог. Да что там говорить? Всё  куплено. Всё схвачено. Везде свои. Эх, Иван Евдокимович, Иван Евдокимович, как ты мог допустить, что Сашку посадили? Он хоть и беспутный, и безалаберный, но он же твой сын. Я  разговаривала с начальником милиции. Он мог бы помочь. Но ты не попросил его. А ведь ты столько жизней спас. Мог бы попросить.
  - Ты нашла меня специально, чтобы сказать это?
  - Нет Нет. Я не искала тебя. Эта встреча случайная. Но высказать тебе наболевшее всегда хотела., хотя и понимала, что толку от этого – никакого.
  - Сашка, хотя и сын наш, и мне его жалко не меньше, чем тебе. Но он преступник. И это надо признать. Убил и ограбил человека. И за это наказан.
  - Какого человека? Что ты говоришь? Иван Евдокимыч? Это Овечкин-то человек? Да он никогда им не был. Бандит с большой дороги. И весь образ жизни бандитский.
  «Поняла, наконец-то», - подумал Шавырин. Она, словно угадав его мысли, продолжала:
  - Жаль только поняла поздно. Но хорошо, что поняла. А ты так и не понимаешь, что наш сын сидит и по твоей вине. Мог бы отмазать от тюрьмы. Сейчас все так делают.
  - Зачем ты сказала Сашке, что у Овечкина было золото?
  - Не знаю. Так получилось. Да он и сам не особо скрывал.


  45.



Любил похвастаться.
  - Ну ладно. Хватит. Эта тема давно закрыта,- сказал Шавырин и подумал о Нине:»Раньше не была такой агрессивной. Больше помалкивала. Хлебнула, видно, всего по самые уши». – Ты где живёшь? Чем занимаешься?»
  - Ничем не занимаюсь и живу лучше всех. Извини, что не удержалась и окликнула тебя. Наверное. не надо было, - грустно сказала Нина, встала и, не сказав ни слова и с понуро опущенной головой подалась в сторону, откуда  только что шла. Некоторое время он сидел, смотрел ей вслед и отмечал про себя:»Одета, как бродяжка. Да на самом деле она и есть бродяжка, если просто так ходит из посёлка в посёлок. Чем же питается? Сутулится. Какая-то вся опущенная и такая худая. Где же она живёт, где ночует? Ночи уже такие холодные».
  Он посидел ещё некоторое время в раздумьи, лёгкой жалости к Нине и побрёл домой, рассуждая с упавшим настроением:»Вот уж действительно жизнь играет с человеком, как кошка с мышкой. То роскошь и подобострастное почтение, то отверженность и нищета. И до конца дней своих нельзя быть уверенным ни в том ,ни в другом. Просто какая-то лотерея с афёрной подкладкой. Наверное, помочь бы ей надо? Но как? Денег дать? Обидится, да и у меня с собою нет приличной суммы, а десятку - другую и дать-то стыдно. Может быть пригласить её к себе? Но зачем? Что это даст? Да и как  Валерия на это посмотрит?»
  В этот день он не сказал Валерии, что видел Нину. Рано утром следующего дня уехал в степь к больному. Возвратился  ночью. А утром Валерия, по её выражению, вместе с завтраком преподнесла Ивану Евдокимовичу большой сюрприз.
  - Ванечка, милый, родной, - заговорила она, беря его под руку и заглядывая ему в глаза. – Мне тебе кое-что сказать хочется. Я вчера видела…кого бы ты думал? Нину Петровну. Твою бывшую жену. Разговаривала с ней. Ты знаешь…она в таком состоянии…в таком…в общем она самый настоящий бомж. Без постоянного места жительства, без работы, без пенсии. Это ужасно.
  - Было время, когда она сделала свой выбор. Я её не выгонял.
  - Так-то оно так, но случается, когда выбор оказывается ошибочным. Позавчера ты видел её, разговаривал с ней и отпустил, как чужого человека. Нехорошо, Ванечка, нехорошо.. Не по-человечески это и уж тем более не по-христиански.
  С последними словами она теснее прильнула к нему, поцеловала в щёку и продолжила говорить:


  46.

  - Не знаю обидишься ты или нет, но, если обидишься или останешься недовольным, заранее прошу прощения. Дело в том, что я пригласила Нину Петровну к нам пожить. Дом большой. Места много. Поесть найдём. Зима надвигается.
  - Ну зимует же она у кого-нибудь, - проговорил он, пожимая плечами. – Ну пригласила да и пригласила. Пусть живёт. Не вижу причин быть недовольным. Только ты не приревнуешь меня к ней? Не получится у нас так, что мы рассоримся?
  Теперь Валерии пришла очередь пожимать плечами.
  - Ну зачем же так? Ты меня знаешь. Я человек не конфликтный, без претензий. Ты тоже не задиристый. Ну а Нина Петровна…ей-то что конфликтовать? Хочет…пусть живёт? Не хочет…Если  только вот ты захочешь жить с ней, а не со мной, тогда, ну что же тогда…Впрочем чему быть, тому не миновать.
  «Верно, - подумал он, - но и условия для любовного треугольника создавать тоже не надо». Однако сказал другое:
  - Я не собираюсь с ней жить и ничего для этого делать не буду. По-моему, ещё нигде и никому не удавалось склеить разбитую хрустальную вазу. А потом зачем она…склеенная? Можно иметь целую и гораздо более хорошую.
  - Ты собираешься приобретать новую вазу?
  - Нет, милая, нет. Я уже приобрёл её в твоём лице и буду всё делать, чтобы не разбить.
  - Хорошо. Я тоже буду стараться. А сейчас пойдём завтракать.
  У них была просторная кухня, с большим столом. Около его угла, словно пристроившись на время, как-то неловко сидела Нина. Он первым поздоровался с ней, назвав её по имени и отчеству. Она кивнула и, как будто оправдываясь, поспешила сказать:
  - Меня Валерия пригласила.
  - Хорошо. Хорошо. Я знаю. Не переживай, - проговорил он и выдаавил из себя подобие улыбки. – Как вкусно пахнет. Что-то знакомое…
  - Мы вместе готовили, - сказала Валерия, - По предложению Нины Петровны.
  - Ну что же…спасибо. Спасибо, - говорил Иван Евдокимович, усаживаясь за стол. Странное чувство переполняло его. Как сказал бы философ, оно было похоже на  эклектику – мешанину из тихого и глубокого восторга и лёгкой горечи. На мгновение ему почудилось, что в природе человеческого общежития произошла ошибка, непонятный и непредвиденный сбой. В результате у него в доме оказались две женщины. Обе жёны, ещё очень даже неплохие,

  47.

можно сказать даже молоденькие и почти, как прежде, желанные. «Ну, Евдокимыч, ну стервец, да ты в многожёнца превратился. Это же почти гарем у тебя», - говорил он с собою, и лёгкая, лукавая улыбка ласкала и нежила его постаревшее лицо.
  А через несколько дней Валерия сказала ему:
  - Ванечка, разговор есть.
  - Ну? Чувствую что-то серьёзное.  И официальное. Выкладывай.
  - У нас дом большой. Просторный. Несколько комнат на первом этаже пустуют. Время есть. Давай аптеку откроем. А?
  Он посмотрел на неё с таким хмурым, насупленным выражением лица, что  сердце её дрогнуло, и на мгновение, правда, только на мгновение она пожалела о своём предложении.
  - Это Нина тебя подбивает? Её идея? Да? Несколько лет назад она уже предлагала это сделать. Я не согласился. Врач, хирург и – стоять за прилавком и таблетками торговать…нет, не для меня это. И вам не советую. А потом их где-то покупать надо, везти и перепродавать по более высокой цене. Это же спекуляция.
  - Сейчас это не спекуляция, а бизнес. Не преследуется. Наоборот, даже приветствуется. У нас в посёлке всего три аптеки: в центре, у димана и на Духановке. А представь себе – осенняя распутица, куда людям идти грязь непролазную месить? А то, если откроем, вот – рядом, как говорится, через дорогу перебежал и покупай.
  - Со мной половина посёлка здороваться перестанет, - упорствовал Иван Евдокимович, но в его голосе не было прежней твёрдой  непримиримости, и Валерия поняла, что первый успешный шаг к своему предприятию она может записать себе в актив.
  - Не скрываю – предложила Нина Петровна. Но в этом нет ничего плохого. Наоборот…полезное для общества, для  жителей  села. Кроме того, Ванечка,  обещаю тебе, что аптекой полностью будем заниматься мы. Я врач. Разберёмся. Предприниматели у нас честные. Всё будет хорошо. Лицензию получим. А ты будешь заниматься своим делом. – резать аппендиксы, зашивать раны, выезжать к больным. Кстати. Ванечка,  от этих поездок можно было бы уже и отказаться. Пусть молодые ездят.
  Не желая ссориться со своими женщинами, Иван Евдокимович, как говорится, скрепя сердце, уступил им.
  Через две недели все необходимые документы были оформлены, таблетки и всевозможные настойки, растворы в пузырьках и флаконах завезены, и на фронтоне дома Ивана


  48.

Евдокимовича появилась вывеска: «Аптечный киоск. Валерия + Нина».
  Обстоятельства, которые обернулись для Шавырина сущей бедой, не заставили долго ждать себя.
  Был холодный осенний день. Хмурое, тяжёлое небо висело почти над головой. Порывистый ветер леденил спину. Иван Евдокимович возвращался домой на  тарантасе. Его большие, лёгкие рессоры, мягкие сиденья, чёрная блестящая лакировка -  всё говорило о некотором шике и вкусе   хозяина. Неожиданно для себя он догнал своего  дядю. Остановил коня, сказал любезно:
  - Степан Елисеевич, садись подвезу.
  Не отвечая на предложение, старик продолжал ковылять, опираясь на палку и припадая на ногу.
  - Степан Елисеевич, садись. Я помогу…давай садись.
  - Нам не по пути, - сказал тот чётко и достаточно громко, и Иван Евдокимович услышал в его голосе сердитые, почти гневные ноты. Такого  ещё не было. Всю жизнь они прожили в мире, согласии и пони мании друг друга.
  Некоторое время шли молча в напряжённом недоумении. У Степана Елисеевича спадали чувяки, он на ходу поддевал их и ковылял дальше. На свои скрюченные, в шишках ноги он, сколько ни пытался, не мог подобрать не только новые, но и старые ботинки. Поэтому ходил в растоптанных брезентовых чувяках. Привык и не стыдился. Наконец, он остановился, повернулся к Ивану Евдокимовичу и не то спросил, не то сказал хрипло и зло:
  -  Ну что, племяш, и ты продался, и ты стал прогибаться под этот проклятый мир. Терпел, терпел и всё же сдался.
  Иван Евдокимович хотя и предполагал недовольство дяди тем, что дал согласие на аптеку, но такого злого и крутого тона всё же не ожидал. На мгновение растерялся, как мальчишка, который пришёл домой с двойкой в дневнике.
  - И не оправдывайся, и ничего не объясняй. Что сделано, то сделано, - говорил старик, продолжая идти, не глядя на племянника и показывая ему  своё презрение. – Опозорил на весь посёлок, да какой там на посёлок?! Ославил на всю область. Племяш, ты поступил гадко, подло. Одним словом, продался.
  Иван Евдокимович был так раздосадован, что говорить не мог и только хмуро и виновато слушал.
  Наконец, Степан Елисеевич  остановился и замолчал. Шавырин воспользовался этим и  опять предложил:
  - Давайте я всё же подвезу вас.
  Он  протянул было руку, чтобы помочь старику взобраться на тарантас. Но тот резко, с нервами отстранил её и совсем уж как-то

  49.
необычно зло и ненавистно сказал, как отрезал:
  - Да пошёл ты со своей помощью. Иди за прилавок становись, таблетки от поноса продавай. Цены не забывай повышай…прибыль подсчитывай. Не забудь сшей кошелёк побольше. Стыдно по  родному посёлку ходить.
  И, припадая на ногу, теряя и подхватывая чувяки, Степан Елисеевич необычно резво  поковылял в сторону от дороги.
  Разрыв с дядей для Ивана Евдокимовича стал почти такой же утратой, как смерть отца и матери. Наступило, как он считал, полное сиротство.
  Вскоре на его голову обрушилась новая беда.
  Больной, пришедший в поликлинику с острой болью и срочно доставленный в больницу, утверждал, что ему стало плохо от лекарств, купленных в аптечном пукте  «Валерия + Нина».Его состояние чуть было не завершилось смертью
  Поселковая власть организовала тщательную проверку новоиспечённой аптеки и обнаружила, что почти половина лекарств была с просроченным сроком действия или фальсифицированной. Аптечный пункт был немедленно закрыт.
  После этого к Шавырину заметно изменилось отношение заведующей больницей. Вместо прежних тёплых и доверительных, они стали сухими и порою необоснованно резкими. Она не раз говорила ему не без задней мысли, что по их области практически все врачи, достигшие пенсионного возраста, находятся на отдыхе. Но продолжала держать его на четверть ставки и в основном посылала в степь к больным.


          Н.

  Была поздняя холодная и сумрачная осень. Не переставали ледяные ветры и моросящие дожди. Степь, казалось, превратилась в жидкое, чрезмерно залитое водой тесто. В один из таких дней с дальнего фермерского хозяйства   по сотовому телефону пришёл тревожный сигнал: умирал молодой мужчина, требовалась срочная помощь. Заведующая больницей вызвала Ивана Евдокимовича и вручила ему письменное  распоряжение со своей подписью о необходимости срочно выехать туда и оказать врачебную помощь.
  - Знаю это хозяйство. У них и автомобиль, и трактор есть.. Могли бы в больницу привезти больного,- сказал он.


  50.

  - Иван Евдокимович, вы  же понимаете, что сейчас степь непроходима ни для машины, ни даже для трактора, тем более для такого, какой у них. Я тоже их знаю. Это только вы на своём коне сможете добраться туда. Так что, пожалуйста, поезжайте. Надо спасать человека. Там встретит вас фельдшер Иван Пахомов. Правда, он давно  официально не работает. На пенсии. Но помогает, кто позовёт.
  Не теряя времени, Шавырин выехал.За свою жизнь он исколесил степь, как говорится, вдоль и поперёк, знал все глубокие и мелкие колдобины, балки, крутые  и пологие спуски, подъёмы и наиболее прямой и доступный путь к хозяйству, куда  направился.
  Добрался благополучно…во второй половине дня. У ворот его встретил Пахомов – старичок лет восьмидесяти с лишним, худощавый, живой и энергичный. Они неплохо знали друг друга и без лишних слов перешли к главному.
  - Васька Коршунов слёг. Неделю в запое. Не просыхает. Полость живота воспалилась. То ли печень взбунтовалась, то ли аппендикс взволновался. Видите ли недавно удачно продал зерно какой-то закупочной  компании. Вот на радостях и пьёт, – говорил Пахомов, услужливо открывая перед доктором двери в доме.
  - Наталья, хватит плакать. Неси воды. Доктору руки надо помыть, - сказал Пахомов молодой хозяйке. – Чего заранее оплакиваешь мужа. Разберёмся. Поможем. Стулья неси.
  Иван Евдокимович  вымыл руки, сполоснул лицо, одел на голову белую шапочку, облачился в белоснежный халат. Наталья стояла рядом и с надеждой следила за Шавыриным. Ей внушало уважение и почтение то,  как он умело и уверенно  измерял кровяное давление,  слушал пульс, щупал и гладил живот мужа, покачивал головой и хмурился.
  Наконец,  Шавырин откинулся к спинке  стула и, обращаясь к фельдшеру, сказал:
  - По-моему, это воспаление аппендицита. Причём так сказать его верхняя, крайняя точка. Ещё немного и может лопнуть, если уже не лопнул. Всё это  очень опасно. Лучший вариант –  в станционарных условиях, в больнице делать операцию.
  - Наталья, слышала? Заводите машину и везите Ваську в больницу, иначе можете потерять его.
  Жена, кусая губы, проговорила:
  - Машина на ремонте. Трактор тоже стоит.
  - Это плохо. Очень плохо. Его обязательно надо доставить в больницу, - сказал фельдшер, сокрушённо покачивая головой.


  51.
  Некоторое время они сидели  в молчании, полном трагизма и бзысходности. Только слышно было, как в бреду тяжело и прерывисто дышал больной.
  - Остаётся мой тарантас, но по такой погоде и такому бездорожью я не довезу больного до больницы. Нет. Нет. Со степью шутки плохи. Что же делать? Что же делать? Впрочем операция-то несложная, но в домашних условиях её делать крайне опасно. Не знаю, не знаю, что и предпринять. Подождать до утра?
  - Это ничего не даст, только потеряем больного. Может быть, всё же рискнуть и сделать операцию сейчас? – рассуждал фельдшер.
  - Не знаю. Не знаю. А если умрёт под ножом? – вслух говорил Иван Евдокимович. – А если осложнения…Спасти будет очень трудно. И тогда – тюрьма.
  - Меня уже не посадят, да и вас тоже, - проговорил фельдшер с горькой улыбкой. – Кому нужно это старьё в лагере? Только кормить да ухаживать за нами.
  - Ошибаешься, тёзка. Посадят и ещё как посадят, на всю катушку отмотают, чтобы другим не повадно было.
  И вдруг Наталья, слышавшая весь разговор, упала перед Иваном Евдокимовичем на колени и, обливаясь слезами, обнимая и целуя его ноги, запричитала:
  - Иван Евдокимович, милый, родной, сделайте операцию здесь…сейчас. Иначе он умрёт. У…умрёт У…мрёт. Сделайте. Очень прошу. Вас…умоляю вместе со своими детьми…детьми.
  Первым от этого грудного, надрывного плача пришёл в себя фельдшер.
  - Ну что, Евдокимыч, делаем операцию?
  После того, как доктор согласно кивнул головой, фельдшер сказал Наталье в жёстком, требовательном тоне:
  - Так. Всё. Прекращай нюни разводить и тоску нагонять. Бери лист  бумаги, авторучку и пиши, что скажу.  И успокойся. Взяла? Хорошо. Пиши:»Я, Наталья Николаевна Коршунова, находясь в здравом рассудке и, не подвергаясь давлению, прошу сделать моему мужу, Коршунову Василию Дмитриевичу, операцию сейчас и здесь. У него пульс слабый, прерывистый, сознания нету. Температура высокая». Напиши время, дату и распишись. А теперь быстро кипяти воду, давай чистые простыни. Готовь стол посреди  зала под люстрой, давай настольные лампы. Включай их.
  Когда больного уложили на стол, фельдшер сказал Наталье:


  52.



  - Неси бритвенный прибор, помазок, мыло. Побреем его.
  У молодой жены с новой силой брызнули слёзы, и она заскулила прощально и жалобно:
  - Вы что же…к похоронам что ли его готовите?
  - Успокойся. Мы побреем в другом месте. Ниже пупка. Так надо.
  Операция проходила спокойно, тихо, по-деловому Оба имели богатый опыт, профессионализм и  были уверены в  своих действиях. Пахомов тоже был в белом халате и шапочке. Стоял рядом с Иваном Евдокимовичем и без его указаний и напоминаний молча подавал необходимый инструмент, разложенный под руками на стерильной марлевой  салфетке. Начинали операцию при местном обезболивании. Когда добрались до лопнувшего аппендикса, пришлось сделать общий наркоз.
  Тщательно  чистили и промывали брюшную полость. Укладывали кишки. Зашивали. Обкалывали. Обкладывали  тампонами  и забинтовывали рану.
  Наконец, операция была завершена. Доктор и фельдшер устало опустились на стулья около больного, накрытого до подбородка простынёй.
  - Всё. Что могли, сделали, - проговорил Иван Евдокимович тихо, словно боясь разбудить больного. – Теперь будем ждать. Многое зависит от того, как поведёт себя организм. Не было бы заражения.
  - Организм его молодой, крепкий, проспиртованный. Думаю всё будет нормально, - рассуждал фельдшер. – Если через несколько часов вспышки не будет, неделя – и встанет на ноги.
  Вечерние часы, ночь и половину следующего дня они просидели около больного. Во второй половине дня  Иван Евдокимович, убедившись, что температура у прооперированного была  нормальной и стабильной, отправился домой. Фельдшер  остался у Коршуновых.
  Продолжал идти убористый, моросящий  дождь. Срывался мокрый снег. Степь раскисла так, что дороги потеряли свои очертания. Конь хмуро брёл  напрямик по бездорожью. Копыта или расползались, или уходили в землю так глубоко, что приходилось выдёргивать их с большими усилиями. Повсюду, куда хватал взгляд, тянулись брошенные поля, заросшие травой, высоким бурьяном, в отдельных местах вымахавшим в человеческий рост и похожим на заросли кустарника.
  Куролесил ледяной ветер. Чёрные, тяжёлые тучи, казалось,

 
  53








грозили упасть на землю и окончательно залить её.
  И вдруг конь  негромко заржал, стал фыркать и  раскачивать головой. Иван Евдокимович осмотрелся и увидел, как за тарантасом медленно брёл волк. Приподняв хвост и опустив голову так, словно вынюхивал след.
  Увиденное  ошеломило доктора. Он понял, что въехал в ситуацию, из которой выбраться невредимым будет чрезвычайно трудно. «Ружья с собою нет. Всю жизнь ездил с ним. Ни разу не пригодилось. А в последние годы вообще забыл про неё, - думал он с огорчением и нарастающей тревогой. – Даже хорошего ножа нет с собой. Впрочем нож не поможет, если появится стая. А она обязательно появится. Здешние волки редко ходят в одиночку»

  И действительно вскоре появился ещё волк, потом откуда-то вынырнул ещё один, ещё, и вскоре за тарантасом шла стая. Конь нервно хрипел и оглядывался. Затем стая разделилась. Одна её часть продолжала идти за тарантасом, другая – побежала вперёд, наперерез коню и попыталась остановить его. Тогда Иван Евдокимович  встал во весь рост, что было силы крикнул и погнал коня. Он рванулся, попытался было пойти внамёт, но…копыта увязали, хомут висел тяжёлым ярмом. Иван Евдокимович  размахивал кнутом, хлестал коня, кричал на него и на волков.
  Конь обессилел. Тарантас продвигался медленно. Волки поняли, что для них никакой угрозы не было, и они приступили к решительным действиям.. Последовали один за другим прыжки на коня, и он упал, заржав беспомощно и жалобно. Последнее, что услышал Шавырин, был грудной, почти человеческий стон своего любимца. В это время мощный удар в спину одного из волков задней стаи сбил доктора на землю. Затем острые клыки вцепились ему в шею и скулы. Слабеющей рукой он пытался отвести их в сторону, но через мгновение-другое сознание покинуло его.
  Волки долго пировали, никого не боясь и ничего не стесняясь.

54






Место действия                1)Село «Луговая пролейка»
      На реке «Ахтуба».
  2) Заволжская степь, фер
     мерские хозяйства.

Время действия                Начало   ХХ1 века.


Основные дейст-
вующие лица.    1) Шавырин Иван Евдокии
     мови – хирург  поселко-
  вой больницы.
        2) Шавырина Нина Пет-
  ровна, его жена, домо-
  хозяйка
        3) Шавырин Степан Елисе-
  ВИЧ. Дядя Ивана Евдо-
  Кимовича,
       4) Валерия – врач –окулист
  поселковой больницы.
       5) Овечкин Никифор – фер-
    мер
 






 






  .