Михаил

Виктор Камеристый
Всматриваясь в горизонт, в уходящее на ночной покой солнце, отец Михаил застыл в раздумье, ничего не слыша вокруг себя: ни гомона соседей, ни лая уставших от духоты псов. В эти минуты он был поглощен своими мыслями и чувствами, которые тревожили его сердце, а еще душу…
Он хорошо помнил свое босоногое детство, где его обижали сверстники и каждый бил его под дых, приговаривая: «Церковник! Гнилой!..» Его пинали все, кто был выше ростом, и крепче телом, но не душой.
 
Дома, уткнувшись в мамину грудь, он тихо плакал и, глотая слезы, принимал все, как данный ему удел. Миша часто залезал на чердак и там, разложив перед собой вырезки из старых христианских журналов, смотрел на особую, непонятную ему жизнь. Он не смог сообразить, почему этот человек на картинке стоит на коленях, и молится перед распятием, иконой. Многие вещи были для него загадочными, но он жаждал их разгадать. Так протекали его детские годы…
 
Окончив школу,поступил в духовную семинарию. Он мог стать кем угодно, но выбрал то, что звало его все эти годы. Сверстники дразнили его: «Поп… Попенок…», но он теперь улыбался в ответ, вспоминая чудный сон и слова дивные: «Я тебя никогда не покину… От ненастья, от зверя спасу. Если нужно и небо раздвину, через тернии все проведу…»
 
Когда он получил свою первую мизерную стипендию, которую выдавали раз в месяц, то пошел в магазин, купил бабушке и маме подарки. Он покупал их с тем чувством, которое испытал, когда коснулся ладонью придела: неподдельное искреннее чувство близости к дому, к семье, к Богу. Мама, уткнувшись ему в плечо, тихо плакала, а бабушка, глядя на него, шептала: «Внучок мой!» Миша переминался с ноги на ногу и, краснея от волнения, шептал в ответ: «Да, я… Я ведь единственный в семье мужчина».
Закончив обучение, он еще пять лет был послушником при местном монастыре, и наконец-то, получив благословение, уехал нести служение в церковь, которая находилась в небольшом провинциальном городке на востоке страны. Ехал с неохотой, с тем чувством, когда и ехать надобно, но не хочется. Но еще, почему-то было неверие в свои силы, в свое призвание. Он гнал от себя плохие мысли, но они зрели в его разуме, терзали душу…
 
Частично разрушенный временем, непогодой и людьми храм Божий, еще хранил память о его былом… Чтобы заново отстроить храм, необходимо было получить разрешение от властей.
 
Охранник в административном здании поднялся с места, возвышаясь над ним своим огромным ростом, вытирая оставшиеся на губах хлебные крошки, процедил: «Никого нет. Завтра, мужик… извини… батюшка».
Но завтра и послезавтра руководство города отсутствовало, впрочем, и через месяц. Он обходил все городские кабинеты просил и требовал, но везде, выслушав его, говорили одно и то же: «Рассмотрим… Через неделю подходите… Зайдите через месяц».
Только тогда он понял, что надо все решать не самому, а своим церковным приходом. Теми, кто хранил в сердце Бога.

Наконец в один из весенних дней Михаил получил долгожданное разрешение. Засучив рукава, сняв рясу, вместе со своими прихожанами убирал мусор, лил бетон, столярничал. В те минуты, дни и месяцы он до конца не осознавал, откуда у него эти способности? Откуда он знает столько, умеет столярничать, класть кладку непослушного в первые дни кирпича.

Посматривая на небо, он улыбался и вытирал потный лоб, шептал слова благодарности Господу. Многие люди не понимали его. Он казался здесь странным, но эта странность исчезала, едва он начинал говорить: «Одному дано Духом слово мудрости, другому дано Духом слово проповеди…»
Так он и жил: отстраивал храм, приобретал доверие и уважение прихожан, мечтая о том времени, когда пойдут люди в храм, поверят не столько ему, отцу Михаилу, а Господу…
Самое худшее, что он мог себе представить, пришло в виде непонимания того факта, что он, пусть молодой священнослужитель, но избран Господом учить паству Слову Божьему. Емельянов Егор Семенович, с которым Миша жил почти рядом, был еще довольно крепким мужчиной, но внешне неприятным, крайне озлобленным, неуравновешенным. И это неудивительно, если учитывать характерные особенности его внешности. Небольшого роста /мал, да злой, как оса/, огромные уши, которые стали притчей во всем городке. Спрятанные в глазницах зеленые глазки с довольно мутным оттенком, толстые губы, и сияющая на солнце лысина. Его дыхание, представляющее собой смесь лука и чеснока /здоровья ради/, и дешевый запах «Шипра», больше всего коробили отца Михаила. Появление молодого священника Емельянов принял в штыки, и постоянно старался выставить отца Михаила на посмешище. Он лгал, придумывал различные истории о жизни священников, а порой, перегибая палку, делал мелкие подлости. Емельянов часто писал заявления в городские, всевозможные органы и, выйдя на крыльцо дома, злорадно ухмылялся, глядя на многочисленные делегации, шествующие к дому отца Михаила. Он мог придти в храм пьяным, долго распинаться о своей персоне, которая ни во что не верит…
 
Так проходили годы. Когда Михаилу исполнилось тридцать пять, умерла бабушка, а вслед тихо, незаметно для соседей, угасла и мама. Похоронив маму, Михаил заколотил окна дома досками, забрал самое необходимое и ценное, перекрестился и уехал. Там, на востоке, среди степей, вблизи теплого моря его ждал ставший ему теперь родным город, а также его церковь и его прихожане.

В пыльном и душном вагоне поезда Миша почему-то вспомнил бабушку, ее рассказы о том времени, когда она жила у ручья, где проходила граница. Через этот ручей, скользя на глинистом берегу, падая и снова поднимаясь, родители перебрасывали грудных детей на другую сторону, чтобы спасти их от нахлынувшей к ним фашисткой орды… Он вспоминал своих одноклассников, а еще тихие вечера у реки.
Михаил стал жить один тихой, незаметной жизнью священника поглощенного только одним — служением Богу. Часто он размышлял о жизни, о людях. Почему человек стал не таким, каким был раньше? Почему его прихожане, стали чуточку, но иными, чем, скажем, пять лет назад?
«Наверное, что-то изменилось, — такой напрашивался вывод. — Но что? Люди стали больше бояться зла, стали уделять больше внимания собственной душе, но в тоже время они по прежнему верят и поклоняются лукавому. Отчего? Да оттого что не познали Бога. Раньше многому учили, о многом знали, но сейчас?»

Отец Михаил отошел от окна, за которым бушевала непогода и, уткнувшись в висевшее на стене распятие, снова задумался.
«Да, больше верили, больше знали, и кто виновен в том, что мы такие? Мы, как потерявшееся в бушующем океане судно, плывем по волнам, крестимся, верим и в тоже самое время не верим, что спасение придет… Во зло используем разум, который нам дал Творец, торопимся жить и с опаской ожидаем свой последний день…Каким был я и каким стал? Это два совершенно разных человека, в одном из которых было неверие, а в другом вера. Как перебросить мостик от неверия к вере, через пропасть понимания сущности Заветов Христа и человеческой косности? Как?! И где найти силы, чтобы жить, верить и помогать тем, кто оступился, кто еще не стал на путь, грозящий падением?»
 
В тот день отец Михаил возвращался из церкви к себе домой. Над крышами домов опускались вечерние сумерки, едва сделав шаг за угол, вышел на свою улицу и увидел дым, а потом и огонь — это горел дом Емельянова. Михаил знал, что у Емельянова есть дочь Маша, семилетнее невинное создание, в глазах которой он отчетливо видел отпечаток жестокости отца, их несчастной семейной жизни. Не раз и не два Маша задавала ему вопросы, кося при этом взглядом на отчий дом.
Когда он приблизился к шумящей, но ничего не предпринимающей для тушения огня толпе, то увидел Емельянова, неподвижно сидящего на земле. В его мутных глазах, затуманенных бедой, заметил боль… и страдание. Он всматривался его изборожденное морщинами лицо, и ему стало не по себе. В эту минуту отец Михаил понял его, понял его взгляд, словно заглянул ему в душу…
 Оглянувшись, он увидел растерянные, суетливые, но и безразличные лица соседей. Одни суетились, другие таскали ведрами воду, а кто просто смотрел на горящий дом. Кто-то, и таких было множество, давали советы, а кто-то спасал кошку. Отец Михаил понял, что кроме него никто не спасет ребенка, никто не пожертвует собой. Он ощутил дыхание смерти на расстоянии протянутой руки. Она — это пылающая огнем и обуглившаяся от жара. Как никогда он был близок к ней, но не побежден ею.

Он сделал шаг и переступил порог, за которым был не властен над собою, над тем, что осталось позади него за огненной завесой. Многие думали, что он сошел с ума, что его смерть бессмысленна, что он мог и должен был жить, радоваться каждому восходу солнца, а он решил умереть. И за что?.. За кого? За ребенка человека, который сделал ему столько зла?
«Глупая расточительность — отдавать себя и свою душу ради обреченной девчонки», — думал Олег Семенович, местный фельдшер, прибежавший на пожар раньше всех.
«Это просто безумие — умирать ради сопливой девчонки, да притом, дочери Емельянова», — рассуждала Марина Сергеевна, учительница старших классов, беспристрастно смотревшая на пожар.
«С виду нормальный мужик, а вот на тебе, собрался сгореть за эту…» — недоумевал Василий Егорович, прихожанин церкви.
«Самому что ли, кинуться да помочь? А мне это надо?», — размышлял, почесывая волосатую грудь, Петр Коняшин.
Толпа шумела, кричала, но ничего не предпринимала. Ничего.
Наверное, отец Михаил и не ожидал ничего другого, поэтому уверенно шагнул в огонь. Он вошел в него твердо и уверенно, сосредоточившись на единственной цели — спасти ребенка. Он не позволит себе споткнуться или не дай Боже, повернуть назад. Он не имеет такого права унизить себя и Господа, запятнать христианскую веру трусостью и лицемерным сочувствием.
Боялся ли он — обычный священник обычной, ничем не примечательной церкви? Да, боялся и этого не скрывал. Но верил, в Того, кто спасет и сохранит душу человеческую. Как Христос пожертвовал ради спасения человеческой безвинной души, так и он ради спасения ребенка готов пожертвовать собою. Он молил Богородицу, не только как верующий, но как сын. Тот самый сын, прося Небесную Мать о заступничестве.
 
О чем думал Емельянов, который по-прежнему сидел с застывшим взглядом на земле, провожая на смерть священника, которого люто ненавидел.
«Надежда есть, и он ее спасет. Он не должен споткнуться и повернуть, не дай Боже, назад /имя Господа он вспомнил сейчас с таким чувством, будто он носил его в себе всю жизнь/. Отец Михаил это сможет, он сильный, он — мужик», — таковы были мысли Емельянова, в которых он связывал имя священника с тем, кто поможет. Все, что было в нем звериного — ярость, крик, боль, куда-то исчезло. Он заново оценивал не только ситуацию, но и, возможно, прожитую жизнь, все что совершил и что хотел совершить.

А тем временем отец Михаил, растворяясь посреди пылающего огня и чадного дыма, искал девчонку и мысленно разговаривал с Богом /или ему так казалось?/.
 — Господи, я шел слепо, на ощупь, иногда падая, иногда сомневаясь, иногда отступая, дорогой трудной, но ныне… Сейчас, в эту минуту мне не надо от Тебя прятаться. Стоя перед лицом бездны, посреди огненного смерча, я понимаю Тебя. Я знаю, всегда знал, что Ты есть, Ты смотришь на меня, на то, что происходит вокруг и позади меня. Я помню тот чудный сон, когда прозвучали Твои слова… Я верую в Тебя, я, Господи, жил только ради Тебя, Твоей Веры и Твоего мира… Возможно, это мои последние в этой жизни мысли, но прошу сейчас только об одном. Спаси безвинную душу, только спаси ее, Господи!

Он выполз из огня в тлеющей одежде, с обгоревшей бородой и с непонятным, отсутствующим взглядом. На его руках — целое, невредимое дитя… Что он видел там, находясь среди адского пламени? Богородицу, к которой взывал, едва шевеля обгоревшими губами? Или лик самого Господа?

…Когда он наконец-то выбрался из салона скорой помощи, застыл, глядя на толпу мокрых пожарников, на увешанных фотоаппаратами журналистов местной газеты.
— Простите, ради Бога, — раздался одинокий голос, заставивший отца Михаила повернуть голову и посмотреть на того, кто его так ненавидел. Емельянов лежал на медицинских носилках. Их глаза встретились и, улыбнувшись вымученной, усталой улыбкой, отец Михаил машинально ответил:
— Бог, простит, — но через секунду ровным голосом добавил. — Живи с Богом, расти дочь с Богом…
Он замолчал, но не потому, что ему нечего было сказать, а потому что увидел в глазах Емельянова отблеск понимания. Не сказав ни слова, повернулся и, не обращая внимания на журналистов, ушел. Он не знал, не видел того момента, когда Емельянов полз к дочери, с его толстых губ, растекаясь по подбородку, сочилась кровь, но они упрямо шептали: «Спасибо Тебе, Господи!»
Вместе с радостью к нему пришло горе — у него отнялись ноги. Разум, отягощенный всем произошедшим, искал выхода в словах благодарности и покаяния. Откуда-то из глубин его заплетенной в кокон души, из погрязшего в омут греха сердца, родилась вера в Бога, которому служил отец Михаил. Вера, которую еще утром он отвергал, которую «топтал» своими ногами, подличая и попирая все Божьи законы, теперь горела в его сердце. Он понимал, что это всего лишь заростки того, что родится, а если бы нет…
…Но, как водится, спустя несколько месяцев после пожара, выписавшись из больницы Емельянов…продолжил начатое. Чудес не бывает — перерождения не произошло. Подлец, антихристов раб — до гробовой доски неизменен. Как и Раб Божий….
…Мы часто не замечаем тех, кто живет рядом с нами: простые, ничем не примечательные люди. Когда знак беды, коснувшись, заставляет нас открыть глаза, мы видим их… и снова и снова забываем, погружаясь в свое повседневное состояние. Мы ненавидим тех, кто несет нам свет, сеет семена веры, но как часто мы глухи, немы и что самое гадкое — безразличны. Но, возможно, это и есть герои нашего времени? Возможно, именно такие, как отец Михаил, стояли на поле брани в былинные времена? Щуплые, угловатые мужики, но с большой, непонятной и таинственной душой, с тем духом, что выстоял в самой жуткой мировой войне. Возможно, именно такие отцы Михаилы, Вячеславы и Владимиры в далекие тридцатые строили Магнитку, Беломорканал и умирали там, непонятые никем. Именно такие священники во времена гонений спасали православную веру, порой даже ценой собственной жизни, а в суровые военные годы спасали иконы. Такие священники защищали Родину, бросаясь с гранатой в руке, наперерез вражескому танку. Вот оно — истинное воинство: святое, христианское воинство, которое есть свет и соль этому погибающему миру…
И последнее: такие сегодня нелюбимы. Они кормят, учат, раздают, что есть…Прощают подлости ненормальных и обогретых ими. Бог — единственный почитатель таких людей.