Максим Андреевич проснулся рано. Глобальная тишина обнимала его, будто и не было за окном отчаянно чирикающих воробьев, а отъезжающие со двора машины исчезали без следа в туманном мареве, поглощающем и образы, и звуки. Максим лежал на спине, разглядывая молочно-белый потолок. Было до такой степени тихо, что становилось холодно от одиночества во Вселенной. Странное чувство, которое никак не проходило по мере наступления бодрствования.
Максим с усилием встал, походил по квартире. Убедился, что все в порядке, все как обычно, на своих местах. Кофе-машина с бульканьем и шипением выдала чашку эспрессо. Сыр был твердым и желтым. Больше Максиму ничего не хотелось есть. Мысли лениво текли, а потом внезапно пришло лихачество, кураж. Захотелось буйства, молодости, азарта. Ха-ха, это в пятьдесят восемь лет! Ха-ха! Тем не менее, Максим рванул в спортзал, оборудованный тут же, в квартире, на втором этаже. Отжал раз двадцать гирю, попрыгал, побегал, покрутил велосипед. А потом отошел подальше в угол и оттуда сделал пятнадцать бросков мяча в баскетбольное кольцо, висящее почти под потолком. Максим не поверил своим глазам: все пятнадцать бросков оказались удачными! Такого еще никогда не было. «Как удачно день начинается», - подумал он и решил сегодня сделать кучу дел, даже самых неприятных, которые он откладывал в последний месяц.
Вначале он позвонил жене, иезуитски улыбаясь при мысли, что в Испании еще шесть утра, и она никак не ожидает его звонка. На ее сонное, блеющее «алло» Максим твердо сказал: «Мы разводимся. Алешке привет». Еще он что-то сказал про адвоката и быстро повесил трубку. Насчет Алешки мысль пришла тревожная, противная, ведь всего четыре года пацану, но решение принято. Он будет заботиться о нем, а Лорка себе найдет кого-нибудь. Потом пришла пакостная мысль, что самой нормальной из всех его баб была Маруся, первая жена, влюбившаяся в него еще в студенческие годы. Двенадцать лет, двое сыновей. А потом была Лена, Катя, Женя, Марина, Люся… Или наоборот, вначале Марина, а потом Женя? А Лариса? Но кто же ошибки признает? Как прожил, так и прожил.
Потом Максим позвонил старому другу Димке в Новосибирск. Тот басовито шумел на работе и был откровенно рад звонку. Потрепались ни о чем, и настроение от общения с женой сгладилось, будто и не было его вовсе. Затем Максим позвонил своему банкиру, дал некоторые команды, а потом адвокату, с которым он за долгие годы совместной работы заприятельствовал. На слова о разводе адвокат подпрыгнул, не удержался и обронил с явным удовольствием: «Ну, наконец-то!»
Максим Андреевич заглянул в ежедневник, позвонил двум партнерам по делу, а тут и наткнулся на вчерашнюю дату, вспомнил что-то, стукнул себя по лбу и набрал Орел, где жила его тетка по матери, поздравил с юбилеем, записал себе, что надо им денег послать.
Нужно было собираться в офис, Максим не спешил, оттягивая почему-то момент выхода из дома, азарт закончился, навалилась усталость какая-то. Он собирался долго. Шнурки никак не завязывались, несколько раз он возвращался от двери в квартиру то за техпаспортом, то за папкой с документами. Потом ему галстук показался слишком ярким, и он повязал другой, темно-синий.
На улице было солнечно. Можно было бы и пальто полегче, но возвращаться еще раз никак не хотелось. Максим Андреевич сел за руль и выехал на проспект. Через двадцать минут его машина представляла собой груду железа, а через два часа он сам был в коме и лежал в больнице скорой помощи, подключенный к аппарату искусственного дыхания.
***
Снился Максиму Андреевичу диковинный сон. Будто лежит он в постели в швейцарском санатории. Постер с Альпами на стене, мебель светлая, легкая. Белоснежный пододеяльник. Да, он был там два года назад, когда почки прихватили. Воду пил, в термальных источниках купался. Хорошо, дорого, цивильно. «Родил» он тогда маленький камешек, и доктор-немец хвалил его, говорил, что здоровье богатырское, так, только почки немножко шалят. Известное нам из военных фильмов «зеер гут» сопровождало и кардиограмму, и анализы.
Видит Максим Андреевич сон, что он в полудреме, уставший правильной усталостью от физических нагрузок, обилия чистейшего воздуха и отсутствия причин для душевных волнений, в том числе, жены. Вот уже рука тянется выключить бра, но вдруг слышит он совсем рядом подозрительное сопение. Проснуться полностью и сесть не удается. Максим кажется самому себе связанным по рукам и ногам, но мозг включается, нервничает, почти вопит. Глаза разлепляются, и перед взором Максима оказывается сидящий рядом с ним, на его же постели, парень лет шестнадцати, веснушчатый, прыщавый, с засаленными лохмами, худой, грязный, в выцветшей больничной пижаме. Максим охнул и попытался отпихнуть парня, а тот сидел как влитой и внимательно и тревожно смотрел ему прямо в глаза.
- Ты кто? – спросил Максим Андреевич.
- Кто-кто… Ангел! – с вызовом произнес гость и высморкался в рукав пижамы.
Максим захохотал было, но грудная клетка отозвалась болью, и он умолк. У Максима Андреевича было хорошее образование и воспитание, только не применял он их слишком часто. А тут в голове мелькнули гравюры Дюрера, еще какие-то величественные ангельские образы. С обликом парня они никак не вязались.
- Да, - сердито сказал гость. – Ты сам меня довел до такого безобразия. Я красивым должен быть, и с крыльями.
- Ты, парень, тю-тю с головкой? – высказался Максим Андреевич, а потом вдруг поверил. Правда пронзила его, ударила наотмашь, он даже зажмурился. Картинка анализу не подлежала, поэтому он просто ждал, что будет. Парень продолжил:
- Тут такое дело… Короче, мужик, ты умираешь. Осталось тебе суток четыре или пять, а точнее, сто одиннадцать часов. Надо мне тебя нормально подготовить.
- Ты всех готовишь? – немеющим языком вытолкнул слова Максим, понимая до последней клеточки, что сказанное – ПРАВДА!
- Не всех. Но за тебя очень бабушка просила.
- Какая бабушка?
- Мать твоего отца, Параскева.
Имя показалось чудным, а потом он понял, что это бабушка Паша, в миру Прасковья, а на небе, видать, Параскева.
Ангел кивнул, будто похвалил, что Максим так быстро схватывает. А потом Максим Андреевич увидел внутренним взором себя, беспомощного, прикрученного проводами и трубками, в той, реальной жизни. Обстановка швейцарского санатория была декорацией. «Слава Богу!» – подумал он, что все так благопристойно начинается. Может, и не так все страшно?
Но у парня, который смотрел не отрываясь, вид был совсем нерадостный. «И кого он мне напоминает?» - думал Максим Андреевич. И вдруг чуть не ударил себя по лбу: «Это же Лешка из его класса! Он еще в ПТУ собирался. Мать-алкоголичка. А потом его отчим убил». Максим Андреевич побелел. Он вспомнил свой сон после того, как Лешку похоронили. Во сне покойник смотрел на всех такими особыми глазами, как на иконах, и жалел. Будто не его убили, а всех вокруг, или он знает такое, что другим и не снилось, очень важное.
- Лешка, - осторожно произнес Максим Андреевич.
- Нет, - покачал лохмами парень. – Это так, картинка. Но понятная должна быть. Ты тоже над ним издевался, когда он в рваных трениках в школу приходил. А не было у него других! И зашить уже было нечего! И ему Милка нравилась, очень. А ты его при ней обсмеял. Лешка жить не хотел. А били вы его зачем? Он же кроткий был, сдачи не давал. Это грех твой, мужик. Лежи, думай.
Максим Андреевич, скованный неведомой силой, уже не сопротивлялся, только мысль работала, отрицая и эту комнату, и парня с лицом погибшего одноклассника. Приходили на ум еще всякие школьные глупости, когда подсматривали в школьной раздевалке за девчонками, а потом, высокопарно матерясь, курили и рассуждали по поводу того, что удалось подсмотреть. Как живые встали уроки труда, которые превращались в издевательство над глуховатым седеньким учителем. Он, потерявший в войну жену и двоих сыновей, напрасно тщился приобрести в учениках семью. Хотя вру, это класс был неудачный – много детей из «золотой» молодежи, когда родители – номенклатурные работники. Сын алкоголички Лешка никак не вписывался в эту среду. А ведь были другие, нормальные. Вот Максимка нормальный был, но среди хамов захамел. Грустно. Большинства парней уже нет в живых.
Максиму Андреевичу вдруг жутко стало, потому что вспомнилось, что и ему конец подходит. Вот и не будет никого. «Прости меня, Лешка, и ты, старый учитель, прости. Простите и вы, девчонки, Не знал я раньше, что нельзя даже взглядом соблазнять и унижать, а вот теперь лежу тут, умираю», - такая пришла к нему в голову незнакомая мысль. Он встряхнул головой, а потом увидел жилистую высокую старуху в черном платке. Изрезанное морщинами лицо, страдание в высохших полуслепых глазах и руки в бурых узлах натруженных вен. Баба Паша смотрела на внука и последние силы тратила на то, чтобы достучаться до его души, вырвать у него единственное слово, мысль о покаянии. А Максим просто лениво лежал и боялся.
Он пытался повернуться на бок затекшим скованным телом, тяжело вздохнул и почувствовал, что нет рядом парня с Лешкиными вихрами. Стало еще горше и страшней. И Максим Андреевич расплакался как тогда, в шестом классе, когда отец выбрасывал подобранного Максимкой бродячего щенка с преданным взглядом. Какие были слезы! Крупные, как виноградины. И вдруг Максим Андреевич заснул. Словно кто-то выключил в голове свет и сказал: «Спи!»
И в болезненном горячечном сне ему снова и снова мерещились живые картинки из прошлого, где он, самодовольный, вонючий (!) мерзавец, творит то, что необходимо бы стереть, выбросить из памяти, забыть, но теперь не забыть никогда. Оно впечатано в мозг и убивает душу.
Потом Максим Андреевич бросался на невидимые заграждения, за которыми фантастической высоты каштаны с бледно-розовыми цветами и синее бархатное небо, одновременно густое и прозрачное как вода. Он отчетливо видит крутую тропку-змейку, ведущую к медленному певучему водопаду. На белом круглом валуне у водопада сидит розовощекая малышка лет четырех, которая смотрит зелеными глазами на пенящуюся воду. А потом она поворачивается к Максиму, разглядывает полминуты, а затем начинает испуганно икать и плакать со словами: «Зачем ты убил меня?»
В этот момент Максим просыпается, делает попытку подняться и в полном бессилии откидывается на подушку. Он слышит детскую песенку и открывает глаза. Рядом с ним сидит девочка из сна. Она треплет мишку цвета крем-брюле и поглядывает на Максима искоса, осторожно.
Теперь его обуял настоящий страх. Все, что было раньше, показалось интермедией. Теперь он понял, что вот она - расплата за все. Девочка имела сильное сходство с Настей, школьной его любовью. Конечно, он не помнил ее, но мысль о Насте сама вкручивалась ему в голову. «Она что, умерла? Она теперь в раю?» - рассуждал Максим. «И она пришла забрать мою душу?» Настя в этом ангельском виде показалась ему исчадием ада, потому что почти сорок лет назад он ее очень обидел и теперь боялся возмездия.
- Настя, - первый начал он немеющим языком.
- Я не Настя. У меня имени нет, - сказала девчонка и уткнулась в мишку лицом, мол, разговор окончен.
Максим Андреевич после этих слов немного успокоился. Не Настя. А кто? И услышал жуткое, неправдоподобное:
- Папа, зачем ты меня убил?
- Я убил? Как убил? – заторопилась, побежала мысль, чтобы опередить тех, кто уже готовил ему приговор. Надо успеть, предъявить алиби, поднять адвокатов, свидетелей. А потом опомнился, замер и понял до холодного липкого пота, до обморока, до крика простую истину. Это их с Настей нерожденная дочь.
Та самая, крошечное тело которой бросила в отхожую яму бабка-повитуха из поселка. Он сам тащил слабо упирающуюся Настю к ней, когда у той уже показался животик. Она тогда молчала и плакала, потому что любила его и хотела сохранить ребенка. Но Максим не представлял себя с пеленками, распашонками и горшками. «Рано!» - категорично сказал он, пошептался со «знающими» людьми и заполучил адрес злополучной бабки.
Та расхаживала по дому, словно царица. Все, кто приходил, были просители – униженные, отчаявшиеся, обиженные мужчинами женщины. А она среди них – вершитель судеб, спасительница. Аборты в те времена были делом непростым. Больницы не всех принимали, на поток не ставили. Вот и обращались к «народным умелицам». Из рук в руки адреса передавали. Бабка одним траву даст, те уходят по-тихому. Другим она большой заточенной металлической ложкой выскребет. Перед этим водки выпить дает, чтобы меньше болело. Сидели в очереди бледные, страшные в своем горе. Никто не смотрел в глаза. Дело-то позорное.
И Максим понял, уловил атмосферу боли и стыда. Он оставил Настю там, в предбаннике бабкиного дома. «Я люблю тебя», - сказали ее дрожащие губы. Он ободряюще улыбнулся, положил деньги на засаленную клеенку и ушел, чтобы никогда не вернуться. Он бежал по заснеженной улице к станции электрички. Когда он чуть не сбил приземистую старушку, та окликнула его словами: «Парень, от кого бежишь? Черти, что ли, догоняют?» Тогда будто пинок подтолкнул его вперед. И он побежал быстрее, боясь оглянуться.
Максим не знал, как заливаясь кровью, Настя доползла домой. Он не был настолько жесток, он не думал, насколько это больно и опасно. Он был просто трусом. Представляете, каково было бы снова видеть ее глаза в слезах, лепетать что-то невразумительное, оправдываться, вымучивать из себя слова любви, зная, что больше никогда не придешь к ней? Понимания греха у Максима не было, было чувство преступника, удирающего с места преступления. «Места убийства», - сказал он сейчас себе.
Мать Насти упала в обморок, увидев под дочерью лужу крови. Месяц в больнице. Матку удалось сохранить. Но родить она уже не смогла. Так и осталась жить с хроническим шоком из-за того, что любимый, самый лучший в мире Максимка бросил ее, окровавленную, в бараке повитухи морозным январским вечером почти сорок лет назад. Настя не верила никому из мужчин. С тридцати лет она стала принимать антидепрессанты. Со временем они становились сильнее, а дозы выше. Два раза в год она ложилась в клинику неврозов. Она внешне была очень старой и тяжело ковыляла по жизни с угрюмым выражением лица. Так она кое-как и доживала. Всего этого Максим Андреевич не знал, лишь сейчас пришло понимание, идущее как облако от сидящей рядом с ним девочки.
Малышка поглядывала на него с тревогой и интересом. Так смотрят на хищных редких животных. В любой момент они могут броситься на тебя, но чудо как хороши! Максим спросил внезапно:
- Хочешь, я тебя назову? Будешь Аннушкой?
- Да,- ответила она нараспев. – Ты маму обидел. Она с ума сошла.
- Я знаю. Я не хотел…
- Ты у Бога про меня попроси, чтобы с другими детьми гулять разрешил, а то я одна.
- Попрошу, милая.
- Ты скажи Ему, что я тебя простила. Тебя наказали, в угол поставили, а угол узкий, ты никак повернуться не смог. Жен и детей много, а толку – шиш. Ты маму обидел. Я теперь ее жду.
Аннушка встала и растаяла теплой дымкой, оставив кремового мишку. На глазах Максима Андреевича горели огнем неизбывной боли, но еще не слезами раскаяния. И тут он заснул.
Снилось ему заснеженное поле. Кто-то кричал – то ли звал, то ли плакал. Максим шел по петляющей цепочке следов. Вокруг был рыхлый ноздреватый снег, и протоптать самому в нем дорожку было бы слишком трудно. Походка была пьяной, разгульной, словно пил он долго, несколько дней, и только сейчас опомнился. Голова гудит, ноги не идут.
Вдруг он услышал клекот птиц, поднял к небу лицо и тут же в броске упал навзничь и закрыл затылок руками. Черные огромные стаи летающих хищников острием клина по спирали стремились к земле, в точку по имени Максим. Он никогда раньше не видел их, но звериным чутьем почувствовал и осознал, что они смертельно опасны, Стервятники ли они, или грифы, или какой-то неизвестный древний вид уже не имело значения. Смерть неслась на него неумолимо, как локомотив на тряпичную куклу, оброненную на рельсы. Бежать некуда.
Максим лежал и ждал конца, и вдруг молитва сорвалась с его уст: «Отче наш! Иже еси на небесех…» Он вспомнил, как бабушка Паша садила его на колени и повторяла десятки раз: «Отче наш! Иже еси на небесех…» Вдруг ему стало все равно: жизнь или смерть. Максим поднялся в полный рост и пошел на птиц, до которых оставалось несколько метров. Внезапно черная кровожадная стая превратилась в лавину и ударила Максима в грудь, туда, где сердце. Он рухнул от удара снежной пушки. Сначала сердце замедлилось, потом остановилось. А потом вдруг забилось снова – протяжней, надрывней. Так звучит колокол.
Максим Андреевич открыл глаза. Снова санаторий с альпийским видом на стене. Запах чистоты и лекарств. Неподвижность. Шуршащее движение слева могло означать только юбку медсестры. Максиму удалось скосить глаза и восхититься. Девушка в одежде медсестры была прелестна. Гибкие волнующие руки, слегка танцующая спина и темные волосы, забранные наверх так, что остаются открытыми нежно-розовая шейка и прозрачные ушки.
- Здравствуйте. Как вас зовут? – спросил по-немецки Максим Андреевич.
- Добрый вечер. Меня зовут Марта. Вам вредно много разговаривать. Моя задача – вам помогать во всем. Обращайтесь, пожалуйста.
Максим Андреевич представил, что эту юную красотку было бы интересно завалить на диван, стоящий у окна, сорвать с нее трусики и добиться стенаний и охов как в немецких порнофильмах. Что там было? «Найн, найн… О-о-о… Даст ист фантастиш!».
Марта смотрела на него снисходительно, а потом подошла к дивану и моментально разделась догола. Максим Андреевич только крякнул, увидев твердые коричневатые соски, упругий животик с пирсингом в пупке и шелковистый лобок. Красотка легла на диван, слегка разведя колени, и принялась листать глянцевый журнал. Обездвиженность сводила Максима с ума. Ему бы только дотянуться до нее… Марта нагло дразнила его, принимая эротические позы. У Максима давило грудь. Адреналин искал выхода. Он чувствовал, что вот-вот взорвется. Ему было очень плохо. Близость смерти сдавливала горло и выдавливала слезы. Ему уже было не до Марты. Сердце замирало и жесткими ударами вновь заводилось, нахлобучивая волны ужаса и бессилия перед смертью.
В полной тишине, когда казалось, что он уже умер, Максим вдруг вскинулся, очумело посмотрел по сторонам. Тихая девушка в медицинском халате и шапочке поправляла ему подушку. Невыразительное гладкое лицо с белесыми глазами, которые он ненавидел у немцев. Ничего похожего на жгучую порнозвезду.
- Ангел! – позвал Максим Андреевич. – Ты зачем меня мытаришь? – спросил он в пустоту, удивившись странному слову, сорвавшемуся с губ. – Думаешь, я никчемный, издох бы на бабе? Да?
Он понимал, что так бы оно и было, но продолжал сопротивляться:
- Не издох бы! Я не за каждой юбкой гоняюсь! То есть, гонялся… Я жену люблю, единственную…
И вдруг он почувствовал, осознал, что это чистая правда, так и есть. Настя – первый опыт, наивно-жестокая привязанность. Потом жена. А все женщины его жизни после первой жены – дурман, глупость, бесконечная череда близняшек, не по внешности, по сути. Те же ужимки, слащавые, ничего не значащие слова и цепкие когтистые лапки. «Ах, милый, как хорошо с тобой!» А через мгновение: «Что ты мне подаришь на Новый год? Я тут колечко присмотрела (браслетик, шубку, круиз, машинку)».
Майя, или, как он ее называл, Маруся полюбила веселого, не отягощенного бизнесом и деньгами студента. Ей было все равно что есть, пить и во что одеваться. Они просто любили друг друга и были счастливы двенадцать лет. Максим Андреевич сходил пару раз налево и понял, что жена его лучше, намного лучше. Это так ярко ощущается даже в сексе, как к тебе относится человек. Никакая страсть не подменяла собой любовь.
Но потом вдруг все рухнуло, потому что пришли новые времена, когда оказалось, что все можно, если у тебя есть деньги. Друзья разводились и женились на «мисках». Его следующая жена тоже была «Мисс Тьмутараканьск». Тогда Маруся смотрела на него жалобно, как брошенный котенок. Она пыталась что-то сказать, а он от переживаний и душевного дискомфорта орал на нее. Она жмурилась, словно он мог ударить. Ему было погано. Пацаны Лешка и Славка строго смотрели на него и не упрашивали вернуться. Максим ждал этого, но не дождался, психанул. Он сказал «а», значит, надо сказать «б». Они развелись.
Максим Андреевич исправно отсылал деньги, позванивал детям, но не приезжал. Словно сжег мосты. Он действительно редко их вспоминал. Новая жизнь, новая семья, новые хлопоты. А через три года Маруся стала возвращать алименты. Максим узнал, что она вышла замуж за их институтского друга Генку, и месяц ходил с плохим настроением. В голову лезли студенческие истории, когда он с Марусей, Генка, Ленька и еще две девчонки в стройотряде ставили рекорды по картошке или готовились к семинару по физике и еще какие-то глупости. Он даже вызвал Генку поговорить по-мужски. Генка смотрел тогда на Максима Андреевича грустно, выслушал, а потом сказал: «Как я тебе благодарен, что ты ушел. Я не мог надеяться. Теперь у меня лучшая в мире жена». Максиму Андреевичу стало еще поганей, но вечером отличный французский коньяк скрасил неприятные моменты. Все забылось, пока Ангел не напомнил, а может это совесть была?
Максим Андреевич лежал в постели под пахнущим лавандой одеялом и силился вспомнить что-то чрезвычайно важное. Мысль рассеивалась, теряла контуры и убегала в дальний угол памяти, сваливая по пути всякий хлам. Он рассуждал так: «Неужели я ничего хорошего, полезного для души не сделал в жизни? Я же воспитывал детей, помогал родителям, друзей поддерживал…» Но тут же вспоминалось, что детей он бросил, от родителей деньгами откупался, а насчет друзей вообще смешно – смотрел на них свысока и достатком кичился, бросая крохи помощи с «барского» стола. Не находил он ничего такого, на что можно опереться в борьбе за свою душу.
Вдруг кто-то отчетливо над ухом сказал: «Борис!» Максим Андреевич вздрогнул, как от выстрела. «Борис? Точно!» - он вспомнил и заторопился, как человек, который еще может доиграть свою обреченную партию, внезапно обнаружив на доске ферзя.
Борис работал с ним на заводе в первые годы после института. Рослый, курчавый, он нравился девчонкам. Инженеры зарабатывали мало, но он умудрялся одеваться модно и вести себя словно купец на ярмарке, разглядывая потупившихся краснощеких девиц. С такими данными Борис мог запросто к самым лучшим красавицам свататься.
Но это была вывеска, настоящее его нутро – добрый, отзывчивый, приятный парень, даже застенчивый временами. Он отчаянно влюбился в тоненькую блондиночку Светку – жену начальника цеха. Она была старше его почти на десять лет. Муж-алкоголик, зато двое детей, быт налаженный, хлопоты ежедневные, а тут такие страсти приключились. Муж ее совсем с ума сошел, грозился убить.
Света таки ушла к Борису. Прожили они лет шесть со щемящей нежностью, прижили девочку Маргаритку. Бориса друзья сначала осуждали, а потом завидовали, ведь не было у них столь возвышенных чувств – до полуобморока, до полета.
А потом беда. Борис заболел раком мозга и за полгода превратился в старичка с лысой трясущейся головой, не помнящего своего имени. У него было особое течение болезни, о чем говорили тогда доктора. Борис сидел в коляске, заботливо укрытый до подбородка и блаженно улыбался. Он не чувствовал боли, как большинство пациентов. Борис не мог говорить, никого не узнавал в лицо, но узнавал руки жены, пытаясь всякий раз их поцеловать. Света читала ему повести Паустовского, зыбко надеясь на остатки его сознания. Он улыбался ей, а потом так и умер - с выражением невероятного космического счастья на лице.
Максим Андреевич помнил, что они с другом помогали Борису и Свете – как носильщики, сиделки, извозчики, утешители. Пришлось потрудиться. На похоронах Максим нес его гроб и удивлялся, как это – был человек, и нет человека? Так хотелось верить в бессмертие души, но комсомол был против. Там же он видел бледную старушку в черном пушистом платке, которая держала блестящий крестик на суровой нитке и все время норовила сунуть его в гроб. Ее отодвинули, и тогда она бросила его в могилу со жменей рассыпчатой земли. Максим долго провожал ее взглядом. Сердце ныло и дергало, потому что все происходящее было неправильно. «Не по-людски» - сказала бы бабушка Паша.
«Борька!» - пискляво окликнул пустоту Максим Андреевич, но пустота не отозвалась. Тогда он решил вспомнить детство. Хотелось в нем найти то, что может сейчас помочь. Детство полыхнуло перед глазами калейдоскопом детских эмоций и замерло на цифре пятнадцать. Именно в этом возрасте на чердаке дачи Максим узнал женщину. Туповатой тридцатилетней соседке стало скучно. Она взяла бутылку портвейна, напоила Максимку и легла рядом с ним голая. Эрекции у него не случилось, но он ощупал ее всю. Именно тогда бес похоти вошел в него. Детство кончилось.
Снова полезли в голову его бабы. Максим Андреевич их отмел и в который раз прошел мысленный путь от Насти и Маруси до последней жены, которая станет богатой вдовой. Он разозлился вначале, представив, как она мила и беззаботна будет на его похоронах, а потом успокоился. Завещание он правильное написал. Все дети буду обеспечены. Хотя в этом ли счастье? Он думал о своем капитале, и стодолларовые банкноты превращались в тучи серых летучих мышей, которые норовили вцепиться в лицо, особенно в глаза.
Всюду в памяти Максим Андреевич натыкался на грехи. Они вылезали из заведомо благополучных ситуаций как шило из мешка. Что с ними делать? А потери? А сожаления? Утраченные мечты жались к нему как бродячие щенки, которых уже не спрятать на груди под ветровкой. Их вырвет чья-то безжалостная рука. «Моя?» - вздохнул Максим Андреевич. Он ощутил такую острую боль под сердцем, словно нет там никаких органов, только сконцентрированное страдание. Максим цеплялся за жизнь, а тело выбрасывало его из себя здоровенной оплеухой. Он полз и полз к самому себе, только воздух вокруг становился вязким и удушливым, поэтому совсем не оставалось сил. Он терял дорогу и натыкался на ранящие острые углы.
«Ангел!» - тихо позвал Максим. А потом выдохнул с хрипом: «Научи меня!» Полутемная комната озарилась бледно-розовым свечением и хрустальный голос ответил: «Повторяй за мной… Отче наш! Иже еси на небесех…» Ангел развернул крылья в полную ширину, осветив заревом ночь с низкими звездами. Он лелеял любовь к умирающему, которого опекал всю его жизнь, за которого он пролил реки перламутровых слез, иссушающих сердце. Максим повторял слова молитвы последним взглядом, ибо речь его уже была связана безжизненностью языка. Ангел поддержал его голову, когда он испустил последний вдох, поцеловал в лоб, оставляя тело как сокровище. Прах отдавался земле на хранение до момента, когда вострубит Ангел, возвещающий всеобщее воскресение.
Максим Андреевич умер. Ангел видел перед собой дрожащее бесплотное существо, которому только предстоит осознать себя мертвым, еще ничего не поняв, вознестись к Господу, пройти рай, ад и мытарства. Его путешествие к Богу и к самому себе только начиналось. Ангел шел впереди и молился со всей глубиной и восторженностью ангельской Веры: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего».