Тихон работал дворником уже шесть лет. В его внешности — стати, ухоженной бороде и умных глазах — легко угадывался интеллигент далеко не первого поколения. Трагедия его личной жизни, переплетаясь с хитроумным коварством черных маклеров, оставила его, коренного петербуржца, на улице. Сердобольный ЖСК любезно предложил ему преображать любимый город за мизерную зарплату, компенсировав положение вещей служебной комнатой. Его новое жилье находилось в цокольном этаже старинного дома на Литейном. С четырехметровыми лепными потолками, без отопления, главной достопримечательностью которого был камин, коим он и обогревался в студеную пору.
Новый хозяин быстро преобразил комнату на свой вкус выкрашенными в синий цвет стенами и парящими в воздухе с помощью невидимой лески стеклянными крохотными ангелами. Особенно приятными для него были минуты, когда вечерами он мог сидеть у камина в плетеном старом кресле, укутавшись в плед, и с легким сердцем и приятной усталостью всматриваться в огонь. Ни завистников тебе, ни врагов. Единственными его недоброжелателями были ветер да вороньё — любители растаскивать мусор.
Частенько в гости к Тихону захаживал дворник с другого участка — Жека. Все называли его только так, по-свойски. Евгений Смоляков когда-то окончил философский факультет, однако, отправившись в плавание по бурному житейскому морю в поисках глубинного смысла жизни, незаметно для себя оказался вдруг с метлой на улицах северного города. Он покровительствовал Тихону во всех хозяйственно-бытовых вопросах.
— Тихон, ты что сидишь? Там та-акачки привезли! Бегом, а то тебе опять ничего не достанется, — переведя дыхание, выпалил Жека, обнажая свой единственный зуб.
— Не понял — что?
«Тачки, пачки, жвачки… что?» — подбирал Тихон слова, подходящие по звучанию, и его вдруг осенило: толкачки!
— Толкачки?
— Да! Бегом! — щербато улыбался Жека.
Привезли широкие скребки для уборки снега. У него был такой из фанеры, да сломался прошлой зимой. А этот — новый, удобный. Мечта любого дворника — встретить грядущую зиму с новой толкачкой!
День Тихона начинался в пять часов утра. С этого времени он подметал свой «кусочек земного шара» — часть Литейного моста до «Полины», то есть до надписи на мосту «Полина, выходи за меня замуж!», лестничные спуски к набережной и двор рядом стоящего дома.
Мерно и не спеша он убирал опавшие листья. Методичный шорох метлы, словно вдох и выдох, уносил вчерашнее, теперь уже ненужное, давая место сегодняшнему. За этим стоит четкий и бесперебойный ритм города.
Тщательно подметая мост, Тихон много думал. В его голове мелькали события и люди, занимавшие когда-то важное и не очень место в жизни. Его размышления были полны противоречий — он то соглашался с собой, то спорил, и когда мысли подходили к осознанию высокой степени вселенского несовершенства, город начинал просыпаться. Правда, еще пока не зевнув, еще не приняв утренней порции кофе, а только сладко потягиваясь в своей постели.
Тихон был на мосту один; изредка мимо проносились машины. Появление в столь нелюдное время прохожих обычно вызывало у него учащение пульса, потому как сюда частенько приходят те, кто стремится перейти опасную черту, отделяющую жизнь от смерти. Он дошел до своей метки, поздоровался с добрым и улыбчивым Ухтамом — дворником из Узбекистана, и повернул обратно.
Заглядевшись на утреннее сияние лазурного неба, Тихон краем глаза заметил вдалеке скользнувшее с перил темное пятно. И, бросившись вперед, отчетливо увидел падающего в реку человека. Не размышляя, он скинул с себя верхнюю одежду и бросился в воду.
Через час в его комнатке уже сидел укутанный в плед молодой человек с мокрыми волосами до плеч. На тонком белом лице сияли тревожные смоляные глаза. Такие глаза всегда пришиты к краю и не терпят полутонов, их обладатели бывают либо праведниками, либо великими грешниками. Глаза тех самых «русских мальчиков» Достоевского, тех, которые и не живут, пока не найдут причину для жизни.
— Наркоман? — лаконично спросил Тихон.
— Нет! — твердо ответил спасенный утопленник, смущенно отвернувшись в сторону.
В комнате надолго повисла тишина. Сделав гостю травяной чай, Тихон занялся обычным своим делом — плетением корзин. Ивовый прут для корзин он собирал сам и плел их для разных случаев жизни — для грибов, ягод, белья. Ему нравилось это занятие, к тому же оно приносило небольшой доход: каждую пятницу у него охотно раскупали все изделия.
Настал вечер. Тихон зажег настольную лампу. Вскипятил чайник, налил меда в розетку, позвал гостя к столу. Сев на табурет и обхватив обеими руками чашку, юноша заговорил:
— Я думал… надеялся, что она меня любит! А оказалось, что нет! Предательница, как и все! А сколько было слов, обещаний!.. Мразь, ненавижу! — сжав длинными ладонями лицо, он задрожал от гнева и слез.
— Да, безответная любовь трудна, — после недолгой паузы отозвался Тихон. — Но разве она всегда должна быть ответна? Ведь любить — само по себе уже хорошо.
Тихон внимательно вглядывался в глаза собеседника. В них мелькнул нехороший блеск обреченности человека, больного одержимостью покончить счеты с жизнью.
— Я сам был когда-то в подобной ситуации. Потом как-то перетерпел, отпустило. Когда пойдешь домой, попробуй каждый свой шаг чеканить со словами: «Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить — только жить!» Делай это упражнение, мне — помогло.
Пожар в глазах юноши понемногу угасал. Он притих, обмяк и вскоре уснул, как ребенок.
* * *
Настало новое утро!
Тихон здоровается с сонным городом. Снова слышен пульс мегаполиса в тысячах бодрых оптимистичных радиоволн, в шорохе поливальных машин, в оживленных трамваях, в нарастающем шуме улиц, в ветре, что поднимает и кружит уже сметенные листья, треплет страницы старого семейного альбома, разметая по дворам фотографии давно ушедших, а может, еще где-то живущих людей… И полетели по ветрам Петербурга Иваны не помнящие родства, полетели имена и звания в угоду белым выхолощенным комнатам без принадлежностей и сословий — для облегченного дыхания, к ногам актуального минимализма.
На помойках горой сложены пыльные плюшевые медведи, когда-то дорогие сердцу слоны и зайчики. Где-то, быть может, защемило в чьей-то груди, закапали слезки по ушедшему детству, юности, жизни. Тихон все соберет, сложит и проводит в далекое никуда.
Усталой походкой он подошел к своему дому. Но вчерашнего гостя в нем не застал. Перед бокалом на столе лежала записка:
«Спасибо вам, добрый человек! Помню вчерашний разговор.
Ошибки учту. Больше не буду бросаться с моста (Литейного).
Шутка!»
Тихон отложил записку и медленно сел на стул. Вечер густел. На сером небе робко зажглась луна. Не включая света, печально смотрел он в темноту. Его руки плетьми упали на колени, на лице застыла улыбка. Лицо его — как камертон, оно ему помогало выстроить потерявшийся внутренний лад.
Выпив чаю, он потянулся к шкафу и достал сверху корзину с куклами. Делал он их сам. При этом часто окунаясь в далекое и беспечное детство, приветствуя воспоминания, как воздушный шарик, выпущенный из рук. Это помогало обрести душевную легкость и непринужденность мысли.
В корзине бережно покоились куклы. Хрупкая девочка — его изящный вымысел. Жека с метлой — в шуточной манере: небритый и улыбчивый, обнажающий свой единственный зуб. Многочисленные зверушки. Пьеро, мальчик, балерина… Натруженные от грубой физической работы руки Тихона удивительно хорошо чувствовали пластик. Быстро работая, он придавал ему нужную форму. Тусклая лампа освещала лишь пространство вокруг стола.
В звенящей ночной тишине можно услышать многое. Для Тихона же тогда звучала настоящая симфония. Еще несколько мазков, еще пара мгновений — и перед Тихоном уже сидела копия вчерашнего гостя, переданного в точности таким, каким видел его Тихон: тонкое одухотворенное лицо, живые восхищенные глаза…
* * *
Вечером к нему наведался Жека. Приятели сели за шахматы.
— Ты, я слышал, вчера опять утопленника принял? — спросил Жека, расставляя фигуры. — Не пойму я тебя: хотят топиться — да и пусть топятся! Зачем тебе это нужно? Сколько у тебя их было?!
— Я работаю на мосту. Если б я работал в загсе, то у меня бы были лепестки роз, женихи да невесты.
— Да, Литейный, конечно, местечко то еще! Но они уже решились на этот шаг, этот поступок — может, ты им мешаешь? Это же лишение их свободного жизненного выбора!
— Я им мешаю сделать ошибку. Самоубийство — это не поступок. Да и не могу я пройти мимо! Хочешь — расскажу тебе историю, что со мной вышла?
…Отправился я как-то летом в деревню. Уже на вокзале зашел в аптеку. А у окошечка — таджик с деньгами в руках, просит у аптекарши таблеток от кашля. Его озноб бьет, испариной весь покрылся, а та на него напустилась: «Пошел вон отсюда — ты, наверное, туберкулезный, ничего тебе не продам, не заражай мне тут людей!» Таджик стал просить людей купить ему таблетки, просил и меня, но я торопился на поезд, отмахнулся от него и в окошко со своим списком сунулся.
Потом благополучно сел в «любимый» плацкарт. Настроение чудесное! Прикрыл глаза, представляя, как вдалеке садится багровое солнце, теплый ветерок пригибает к земле полевые цветы, а малиновый колокольный звон разливается за тридевять земель. Замечтался… И вдруг чувствую — что-то не то. Как-то нехорошо мне. Выпил чаю — не полегчало. Знобит! А у меня, кроме слабительного, ничего-то и нет. Я к проводнику: «Аспирин найдется?» Он: «Нет, только градусник!» Взял градусник. Меряю — тридцать девять. Лежу. Чувствую: надо идти к народу за спасением. Обошел всех — аспирина нет ни у кого! Гордость даже взяла за здоровую нацию. И я обреченно поплелся к себе на полку — умирать. Тут началась моя «египетская пытка»: руки выкручивает со страшной силой, сознание гаснет, и сердцу тесно в груди. Снова меряю — сорок один! Отчетливо представляю, как меня уже снимают с поезда под простыней… Жить захотелось, как никогда! Сил на объяснения с извинениями нет, и я попросту стал протягивать руку в проход и хватать проходящих мимо за ноги, вопрошая страшным голосом: «Аспири-ин е-есть?» Бедные пассажиры в ужасе спасались бегством. Казалось, аспирина не было, нет и никогда будет!
В голове ни одной мысли, кроме всплывающей картинки, как таджик просит меня купить лекарство. Понял я тогда свою ошибку. Таджику этому было еще хуже, чем мне. Ведь этот маленький ад, который я испытывал, — он всегда сидел во мне. Бездушие похлеще любого ада будет! Поистине, кто сам не светел, тот во мраке неразличим. Так я искренне покаялся за равнодушие свое, и жар неожиданно стал спадать, а к утру я был совсем здоров. Но узелок на память-то завязался…
— Так ты что, добро делаешь только из страха перед адскими муками, что ль? А хочешь, я тебе расскажу свою историю? Когда-то давно у мусульман была святая, звали ее Рабия ал Адаия, да я тебе про нее рассказывал.
— Не помню…
— Да я вроде рассказывал!
— Ну не помню я, Женя! — рассердился Тихон.
— Так вот та Адаия, — невозмутимо продолжал Жека, — ходила по городу, держа в одной руке факел, в другой — ведро воды. Когда ее спрашивали, что это означает, отвечала: «Факел я несу для того, чтобы поджечь рай, а воду — чтобы залить адское пламя. Этим я хочу научить людей любить Бога ради него самого, а не ради ожидания рая или страха перед адом».
— Да, нам очень многому еще нужно научиться… — задумчиво произнес Тихон.
* * *
Закончилась осень. Снег выбелил все дорожки, тропинки, деревья, крыши домов. Пришла зима. Не та, что на календаре, а та, что приходит и остается хозяйничать месяцев на пять. Вот где работы дворнику! Тихон почти целый день убирал снег. А тот все шел и шел, как завтрашнее обещание жизни и труда. На город опускались ранние сумерки. Густой шум дневной суеты начинал стихать. Наступали последние минуты светлого дня. Люди выплеснулись на улицу, разбегаясь по домам.
Тихон недолго постоял на мосту. Зажглись фонари. Густо клубился туман над еще не замерзшей рекой. Вдруг метрах в двадцати от себя он увидел хрупкую фигурку девушки. Она уже перелезла за ограждение и стояла на одной ноге на краю моста, держась рукой за перила, но все же не решалась прыгнуть. Тихон, не медля ни секунды, быстро подошел и, крепко обхватив девушку со спины, перетащил на мост. Та вырывалась, дралась и даже ударила дворника по щеке. Наконец, все же устала, смирилась и позволила увести себя.
После травяного чая с ромом девушка проспала сутки. Потом еще столько же пролежала с открытыми глазами лицом к стене.
Придя вечером после работы, Тихон властно сказал:
— Идем ужинать!
Она поднялась. Молча поела. Но за чаем заревела белугой.
— Да чего ты убиваешься-то так?
— Меня из Большого выгнали. Вы хоть понимаете, что это? — размазывая слезы по щекам, ответила девушка.
— Нет! Расскажи по порядку.
— Начинала танцевать в Казанском. У меня была ведущая партия в «Щелкунчике», — стала грустно вспоминать она, икая от недавнего плача. — Потом приехал Борис Эммануилович, обратил на меня внимание… И все — как в сказке: я в Большом! В двойках, тройках танцевала недолго. И вдруг я — солистка в «Жизели»! Это неслыханно! Грезился головокружительный успех, счастье мое было безграничным! Планировались гастроли в Италию, Францию. Но… Завистники сработали по откатанному сценарию, втянули меня в грязную историю, выставили инициатором… — она обреченно уронила красивые руки и опустила голову. — Вышибли в два счета, не разбираясь.
— В «Жизели» так и не станцевала? — робко спросил Тихон
— Не-е-ет… — Девушка обхватила голову руками и снова заплакала.
— Ну, выше нос! — подбодрил ее Тихон. И, немного помолчав, добавил: — Так ты что, хотела броситься в реку из-за балета?!
— Из-за балета?! Да что вы понимаете? Балет — это моя жизнь!
— Так и живи ты со своим балетом. Чего топиться-то?
— Куда я теперь?
— Иди в Мариинский. В Питер приехала, наверное, неспроста?
— Мне после такого успеха опять танцевать в кордебалете?
— Потанцуешь и в кордебалете. Эка невидаль. Заодно и разного опыта наберешься.
Девушка оставила слова Тихона без внимания.
— Это неудачи моей бабушки дотянулись теперь и до меня. Ей когда-то тоже не повезло с Францией…
— А кто у нас бабушка?
— Бабушка моя — знаменитая балерина Анна Власова!
— Ого! Ее супруг — Егор Ларин же?
— Да… все так!
— Надо же, у тебя такая знаменитая бабушка, а ты — в реку? Да, нашумевшая была история… — протянул Тихон. — Ты, наверное, знаешь подробности тех событий, что называется, из первых уст?
— Да, мне мама рассказывала, да и бабушка однажды.
— Может, и мне поведаешь?
Девушка глубоко вздохнула и начала свой рассказ.
* * *
Аня с Егором поженились. Они были молоды и безмерно счастливы. На всех гастрольных афишах красовались их имена, им рукоплескал весь мир. Когда они танцевали вместе, это было незабываемое зрелище! Трудно было определить, кто же из них лучше, гениальнее. Егор был способен своим танцем ввести в транс, подобно тому, как это делают дервиши. От увиденного создавалось ощущение обновленного пространства. В каждом повороте его головы сквозил небывалый масштаб таланта. Это было в 1961 году.
Грудами в маленькой комнате были разбросаны вещи. Раскрытые чемоданы, разинув пасти, лежали на тахте.
— Егор, поставь будильник! Утром мне нужно еще заехать к тете.
— Аннушка, давай еще раз! Я должен во всем убедиться! Сразу после спектакля ты должна приехать на улицу Рю-Байе. Рядом с кафе у перекрестка, ты помнишь? Тебя там будет ждать такси. Анна, еще раз напоминаю: ты ни в коем случае после спектакля не должна заезжать в отель. Это может быть опасно! Ты меня поняла?
Егор взял ее за подбородок, пристально вглядываясь в глаза, пытаясь увидеть хоть одну ноту сомнения или непонимания. Он крепко прижал ее к груди и, поцеловав, прошептал:
— Все на свете хорошо, хорошо, и будет еще лучше… Помнишь, как у Одоевцевой? Мы будем всегда вместе, — проговаривал он как мантру, чтобы и самому в это твердо верить. — Если ты боишься или передумала, скажи сейчас! Пока не поздно, мы все отыграем назад, до другого случая.
— Егор, пусть все будет, как задумано, — ответила она голосом заведенной куклы.
Ранним утром шумный лифт повез Аню на верхний этаж сталинского дома. Преодолевая легкое волнение, она нажала на кнопку звонка. На пороге стояла заспанная женщина в бигуди. Она удивленно смотрела на Анну.
— Анют, а ты че так рано?
Девушка, не разуваясь, прошла на кухню, поставила чайник на плиту.
— У тебя, что, отключили газ? — спросила хозяйка.
— Рая, я пришла попрощаться!
— Как? Почему?
— Раечка, моя дорогая, ты прости меня, что я тебя оставляю. Но не могу по-другому.
— Я ничего не понимаю, объясни ты толком!
— У нас через три часа самолет в Париж. И мы с Егором решили там остаться.
— Как — остаться?
— Я больше не могу здесь… понимаешь… я задыхаюсь…
Чтобы как-то бороться с внезапно нахлынувшими слезами, женщина туго натянула полы халата и твердо завязала пояс в крепкий узел на пояснице. Поспешно смахнув слезу, она печально посмотрела в черное окно.
Город начинал просыпаться. По пустынной улице с шумом пробежал первый трамвай. Послушно открыл двери на остановке, будто впустив в свои недра какого-то невидимого путника, и полетел дальше будить сонный город.
— Да! Там, наверное, лучше! — тетя заплакала, закрыв лицо руками, и с горечью воскликнула: — И что, я больше не увижу тебя? Как же наши с тобой теплые вечера, как же ты без меня? Я без тебя?
— Пожалуйста, моя хорошая, ну не плачь! А хочешь, я никуда не поеду? Все еще не поздно переиграть, — успокаивала девушка Раису. Обняв, она прижала ее к себе крепко-крепко. Они сидели, обнявшись, и молчали.
Рая уставилась в пол стеклянными глазами:
— Нет, Аня! Надумала — езжай! Это твой муж. Вы любите друг друга, для влюбленных родина там, где они вместе. Обо мне не думай, со мной будет все в порядке. Если что — Светка из Москвы приедет. Никогда не жертвуй своим счастьем ради других. На такую жертву — так, чтобы потом не пожалеть, чтобы не упрекнуть, — способны только святые. А так — и ты будешь несчастна, и я. У каждой — своя жизнь!
И вот уже долгожданный Париж!
Выступления в театре менялись незабываемыми прогулками по столице. Этот фантастический город взахлеб рассказывал о себе, представляя свои величественные замки, грандиозные соборы, завораживающие сады и фонтаны, ночами расцвечиваясь миллионами огней, превращаясь в волшебную сказку.
Прошла неделя, и головокружительные гастроли подошли к концу.
И вот уже робкие каблучки Анны стучат по мощеной улочке. Навстречу ей идут люди — спокойные, уверенные в себе. Мимо проехала девушка на велосипеде, в ее багажнике уютно покоился бумажный пакет со всякой снедью. Балерине вдруг захотелось стать этой девушкой, беспечно ехать по красивым улицам. У нее защемило в груди от смутного предчувствия чего-то нехорошего. Не в силах унять волнение, она беспрестанно оборачивалась. Сейчас она свернет на другую улицу, и там будет стоять вывеска с меню от кафе «Рю-Байе».
Тонкие каблучки все время застревали в булыжной мостовой, раскачивая их. Анна заторопилась и, подвернув ногу, сломала каблук. Боль, страх — все смешалось в ее душе. Решившись действовать по обстоятельствам, она махнула рукой пролетавшему мимо такси. Машина мигом доставила ее до отеля.
— Подождите меня, я сейчас спущусь, — сказала она, сунув купюру водителю.
Невзирая на боль в ноге, она стремительно бросилась к себе в номер. Быстро открыв чемодан, достала другую пару обуви.
Неожиданно в комнату ворвались двое мужчин в черных болоньевых плащах и темных очках. Ничего не объясняя балерине, взяли ее под руки и повели к выходу из отеля.
Машина на большой скорости неслась в сторону аэропорта.
Сопровождающие вместе с Анной поднялись на борт самолета.
Сидя у иллюминатора, она возмущалась, заверяя, что будет жаловаться в Министерство культуры и еще куда-то, плакала и стенала.
К ней подсел безликий человек, с реденькой порослью на голове.
— Заткнись, дур-ра! — прошипел он. — Твой муж попросил политического убежища Франции. Тебе что-нибудь об этом известно?
Балерина изумленно смотрела на бесцветного собеседника и ничего не могла сказать.
— Молчишь? Да, тебе и дальше лучше всего молчать.
К борту самолета шумно подъехали две машины. Из одной вышли французские полицейские в форме, из другой — человек в дорогом костюме. Он быстро взбежал по трапу и потребовал выпустить балерину — для официального заявления о своем намерении остаться со своим мужем во Франции.
— Я защищаю права госпожи Анны Власовой. Вы насильно удерживаете ее на борту самолета, тем самым нарушаете международные права человека! — кричал он в рупор, не имея права зайти внутрь.
— Анна, вы, должны слушать не их, а меня. Вы сейчас выйдете к ним и скажете, что любите свою Родину и хотите домой, — настойчиво внушал невзрачный человек.
— Кто вы такой? — закричала она, отпихивая его от себя, пытаясь просочиться мимо него.
— Майор госбезопасности Смирнов, — отрапортовал тот.
— Но…
Майор грубо впихнул Аню в кресло, оборвав на полуслове:
— Никаких «но»! Ты полетишь домой! Тебе дадут звание народной и возможность самой заключать контракты, ездить на гастроли. А останешься здесь… Не забывай, руки у нас длинные. И тетя твоя… Ее некому даже похоронить будет, ты меня понимаешь?
Неожиданно за окном пошел проливной дождь. Из машины вышел Егор. Он обреченно стоял под дождем и, не отрываясь, смотрел на жену. Его длинные черные волосы напитались влагой и висли тоненькими струйками. Он долго стоял и все ждал, ждал…
А она безутешно рыдала, стуча кулаками по стеклу. Майор закрыл шторой иллюминатор и, размахнувшись, ударил Анну наотмашь. Она свернулась котенком, застонала.
Майор опять поднял жалюзи.
— Смотри на него, смотри, больше его не увидишь. Никогда! — Он схватил ее голову и ткнул в стекло.
Егор стоял. Слезы и дождь смешались на его лице. В глазах отражалась стеклянная безысходная тоска. Глаза уже знали, что видят ее последние минуты. Он бы выбрал так стоять целую вечность, растворяясь в дожде, чем осознавать, что эти минуты — это все, что у него осталось, все, чем жить потом. Потом, потом… Если оно когда-то будет, это «потом». Мокрый дождь принес небольшой листик. Он прилип к стеклу. Ей так захотелось завернуть в этот листочек себя и его, и улететь далеко, далеко, но лист смахнуло ветром. Она закрыла голову руками и завыла, как смертельно раненная волчица.
Майор махнул кому-то, и к ней подошел представитель Франции:
— Анна Власова! Вы согласны остаться во Франции и принять политическое убежище?
Но она уже ничего не хотела, только чтобы не было так больно и страшно… Не отрываясь от иллюминатора, она смотрела на Егора, беспрестанно обводя пальчиком любимую фигурку. Самолет медленно проплыл мимо него и, постепенно набирая скорость, взлетел в воздух.
* * *
— Да, грустная история! — поникшим голосом произнес Тихон.
Они говорили еще долго. Затем Тихон показал балерине свою коллекцию кукол. Увидев фигурку балерины, та на мгновение замерла и робко улыбнулась. Поставив куклу на стол, она, неожиданно крутанувшись, воспарила в воздухе, как птица, взметнув руками. Белые ангелы, украшавшие комнату Тихона, закружились вместе с ней. Опустившись на пол, она встала в смиренную позу. Тихон подумал, что если на земле и существуют феи, то они непременно обладают столь же волшебной грацией. Он взял статуэтку, протянул девушке и еле слышно сказал:
— Это тебе… На счастье!
На следующий день балерина улетела в свой сложный, энигматичный мир. А Тихон вновь убирал снег, и будет убирать еще очень долго, долго, пока не придет весна.
Вечером опять пришел Жека. За окном сыпал снег. Тихон плел корзину, Жека читал книгу вслух. Затем, отложив ее в сторону, он посмотрел в окно и мечтательно произнес:
— А где-то сейчас тепло… Светит солнце, и плещется теплое море. Мэр, говорят, будет награждать дворников путевкой на Канары. Вот бы отправиться в страну, где тепло и радость бесконечна!
— Не нужно, Жека, нам никуда ехать. И так хорошо.
— Что ж хорошего? Несправедливость кругом… Войны, мор. Ротшильды на пятки наступают… Террористы осмелели… Кризис стал нормой.
— Ничего из перечисленного ты не сможешь изменить. И отпусти все от себя, как дети пускают кораблики по воде. Не держи в душе ничего вчерашнего, тем более плохого. А в путешествие мы обязательно отправимся. В самое дорогое для нас путешествие, — сказал он неоднозначно и загадочно.
Жека подозрительно посмотрел на друга:
— Тихон, ты это брось! Молод еще!
Сонные деревья, распластав ветви, слушали тишину ночи. Шепотом сыпал пушистый снег. Вечер раскидал свой извечный оконный пасьянс. А Тихон и Жека еще долго о чем-то говорили, спорили и пили чай.
* * *
Как ни долга зима, а весна все-таки пришла. Нагрела, помыла город обильными дождями, обрадовала. Побежала талая вода через весь город к озерам и рекам.
И Тихону прибавилось весенней работы: промывка парапетов, ограждений и опор моста, уборка зимнего песка, черного льда, притаившегося под снежными барханами мусора. Управился только к вечеру.
На мосту у перил опять стоял человек — женщина средних лет. Она опасно перегибалась через перила и горько плакала. Тихон подошел, взял ее за руку и спокойно сказал:
— Пойдемте пить чай?
Та покорно пошла, продолжая хлюпать носом. У дома на лавочке дежурные старушки засудачили, заворковали: «Успел Тихон! Сухая идет!»
Новая гостья, к удивлению Тихона, сразу заговорила. Сказала, что зовут ее Лизой. Говорила о чем-то постороннем, незначительном, но не о себе, не о своей боли. Наверное, хотела успокоиться, забыться. Голос ее поразил Тихона — был он такой спокойный, без вызова, без экспрессии. Как негромкий колокольчик.
Гостила она несколько дней. Тихон рассказывал ей о себе — а ведь этого не делал раньше никогда. Читал стихи, прозаические миниатюры. Они подолгу беседовали, шутили. Она с интересом вглядывалась в глаза Тихона, смеялась, молчала, говорила… И смотрела, смотрела на него, будто чему-то удивлялась.
В душе Тихона зарождалось чувство к этой женщине, такое же бушующее и неистребимое, как горный поток. Он это осознал, как закон, под который подпадает безоговорочно. Развитие этого чувства он ждал со смирением и благодарностью — как дерево ждет появление листьев весной. Тихон принял бы любой его исход. Поэтому жил без страха потери, без оглядки — просто стараясь насладиться каждой минутой, каждым мгновением их общения. Не загадывая, не строя планов, не рождая надежд. Как летняя лужа, греясь на солнце, дает купаться голубям и отражаться деревьям.
Лиза из кармана пальто вынула белую морскую раковинку и подарила Тихону. Он прикладывал ее к уху. Ему захотелось вместе с шумом моря сохранить в ней и ее голос — колокольчатый, тихий.
Он сделал робкую попытку приблизиться к Лизе, к своему счастью — и нечаянно обрел его…
* * *
На улице похолодало, после нескольких теплых деньков, опять вернулись последние морозы. Жека открыл ключом опустевший дом Тихона и затопил камин. Опершись рукой о каменную плиту камина и спрятав в кулак губы, он вглядывался в огонь. А потом сел в его кресло — как будто взошел на пост, на который стал неожиданно призван.